Иванов Иван Иванович
Писемский

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

0x01 graphic

ПИСЕМСКІЙ.

(Продолженіе *).

*) См. "Міръ Божій", No 7, іюль 1896 г.

VIII.

   Писемскій въ автобіографіи такъ повѣствуетъ о своемъ дѣтствѣ.
   "По разсказамъ, я росъ очень болѣзненно въ раннемъ дѣтствѣ и ужасно капризничалъ: то у меня являлась страсть сосать сафьяновые башмаки, то требовалъ грязной воды, въ которой меня мыли, то требовалъ куска, который отецъ проглотилъ; былъ даже, говорятъ, лунатикъ, такъ что меня лавливали входящимъ на чердакъ".
   Эта нервозность и странная склонность ребенка къ неэстетическимъ прихотямъ отнюдь не случайныя и мимолетныя явленія. Явно болѣзненные задатки дѣтскаго возраста разовьются, и нервная система никогда не придетъ въ равновѣсіе, напротивъ, съ годами душевное состояніе Писемскаго будетъ принимать все болѣе мрачные и зловѣщіе оттѣнки, а не чистоплотные дѣтскіе вкуся останутся, будто предзнаменованіемъ позднѣйшихъ, крайне реалистическихъ тенденцій въ искусствѣ и слишкомъ положительныхъ стремленій въ пріятностяхъ жизни...
   Ни природная психологія, ни инстинктивные вкусы Алексѣя Ѳеофилактовича не встрѣтили съ самаго начала энергическаго отпора и не подверглись ни малѣйшему воспитательному исправленію. Изъ многочисленнаго потомства родителей Писемскій остался единственнымъ сыномъ и сталъ, по его словамъ, "божкомъ для отца и матери, да, сверхъ того, еще для двухъ тетокъ, барышень Шиповыхъ". Всѣ женщины въ высшей степени баловали мальчика и сосѣди говорили, что у него не одна мать, а три.
   Въ результатѣ ребенку предоставлена полная свобода. Онъ можетъ сколько угодно ѣздить верхомъ, уѣзжаетъ въ лѣсъ за нѣсколько верстъ отъ усадьбы, предается во время прогулокъ шалостямъ своей фантазіи, одновременно увлекается охотой, встаетъ рано по утрамъ, безъ конца бродитъ въ лѣсу, живетъ здѣсь цѣлыми днями.... Естественно, у юнаго наѣздника и охотника развивается чувство самостоятельности, особенно притязательнаго, чисто дѣтскаго, но тѣмъ болѣе настойчиваго -- достоинства.
   Алексѣй Феофилактовичъ, очевидно, былъ самъ своимъ главнѣйшимъ воспитателемъ. Нельзя, конечно, отрицать благодѣтельныхъ вліяній природы на живую художественную натуру мальчика, высоко слѣдуетъ цѣнить и нравственный ростъ личности, хотя бы даже съ самыхъ юношескихъ лѣтъ, но ребенокъ съ нервной, крайне прихотливой организаціей нашего героя безусловно нуждается въ пристальномъ руководительствѣ извнѣ. Мечты среди лѣсной глуши, красивое гарцованіе на лошади, смѣлыя охотничьи экскурсіи -- все это, несомнѣнно, взвинчиваетъ и даже укрѣпляетъ природныя задатки -- силы, энергіи, пробуждаетъ смутные творческіе образы въ душѣ будущаго художника. Но эти образы могутъ навсегда остаться безотчетными, сила не пріобрѣтетъ ясной сознательной цѣли, если молодой умъ не будетъ подвергнутъ строгому искусу знанія и мысли, если первоначальные годы будутъ заполнены праздной игрой самодовольной фантазіи. Въ результатѣ можетъ выработаться человѣкъ безсильный -- и въ самый зрѣлый періодъ жизни -- считаться съ повелительными запросами времени и общества, способный только или замкнуться въ исключительно личный міръ исконныхъ, безсознательно развившихся сочувствій и отрицаній, или, что еще печальнѣе, столь же стихійно протестовать противъ непонятыхъ и непродуманныхъ явленій.
   Писемскій съ дѣтства сталъ именно на этотъ опасный путъ. Совершенно независимый въ воспитаніи, онъ столь же мало былъ подчиненъ и умственнымъ вліяніемъ. "Учиться меня особенно не нудили,-- разсказываетъ онъ,-- дя я и самъ не очень любилъ учиться". Несомнѣнно, болѣзненность и нервность ребенка должны были заставить родителей осмотрительнѣе относиться къ вопросу объ ученьѣ. Но врядъ ли этотъ мотивъ явился причиной крайне небрежнаго ранняго образованія будущаго писателя. Ему, по крайней мѣрѣ, свободно разрѣшалось читать книги, менѣе всего подходившія къ нервной организаціи малолѣтняго читателя. Съ особенной "страстью" читались романы, было поглощено большинство романовъ Вальтеръ Скотта, "Донъ-Кихотъ". Это довольно обычное дѣтское чтеніе, но ребенокъ пошелъ гораздо дальше, прочелъ такіе продукты французской литературы, какъ Жилъ-Блазъ, Хромой бѣсъ и даже Фоблазъ. Дѣтскихъ книгъ, естественно, юный читатель "терпѣть не могъ": онъ уже привыкъ чувствовать себя взрослымъ не по лѣтамъ.
   Что касается собственно образованія, оно почти отсутствовало. "Наставники у меня были очень плохіе и все русскіе", сообщаетъ самъ авторъ. Изъ языковъ ему преподавался лишь одинъ латинскій, новые языки, столь распространенные въ старинной помѣщичьей средѣ, остались для Писемскаго чуждыми на всю жизнь. И любопытно, чуждыми не потому, чтобы онъ не желалъ выучиться, а просто иностранные языки не усвоивались его способностями, онъ быстро забывалъ все, что случалось узнать въ этой области... Фактъ не крупный, но весьма краснорѣчивый въ общемъ нравственномъ складѣ своеобразной природы нашего писателя.
   Писемскій въ дополненіе къ автобіографіи ссылается на исторію дѣтства Павла Вихрова. Здѣсь перечисляются учителя, просвѣщавшіе Алексѣя Ѳеофилактовича: приходскій дьяконъ, -- онъ занимался ежедневно часа по два, его смѣнилъ разстрига попъ, вскорѣ уволенный за крайне неумѣренное пьянство, наконецъ, "старичокъ", странствующій учитель помѣщичьихъ дѣтей. О гувернанткахъ и гувернерахъ не было и помину, и авторъ романа находитъ здѣсь очень выгодную сторону въ воспитаніи своего героя. Для него не изобрѣтались causeries, ему не читались дѣтскія книжки и вообще "ничто какъ бы не лелѣяло и не поддерживало въ немъ дѣтскаго возраста, а скорѣе игра и ученіе все задавали ему задачи больше его лѣтъ".
   Это, повидимому, невинное и даже справедливое замѣчаніе въ дѣйствительности чревато весьма двусмысленнымъ содержаніемъ. Несомнѣнно, Писемскій въ эпоху возникновенія романа Люди сороковыхъ кодовъ, т. е. въ концѣ шестидесятыхъ годовъ, былъ склоненъ въ высшей степени идеализировать "свое дѣтское ученье на мѣдныя деньги" и въ болѣе "европейскомъ" воспитаніи видѣлъ только забавныя и отрицательныя черты. Онъ не хотѣлъ признать, что рядомъ съ глупыми causeries русскія дѣти, по крайней мѣрѣ, счастливо одаренныя, усвоивали первые начатки образованности въ строгомъ смыслѣ слова, даже при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ, какія, напримѣръ, сопровождали дѣтство Пушкина или Тургенева,-- знакомство съ иностранными языками открывало юной мысли двери въ болѣе пространный и свѣтлый міръ, чѣмъ русскія деревенскія и притомъ крѣпостническія будни. Никто не станетъ отрицать, что заграничные выходцы, педагоги-авантюристы приносили часто непоправимый вредъ русскому просвѣщенію и даже семейнымъ нравамъ, но въ человѣческой исторіи и жизни ни одного явленія нѣтъ безъ тѣней и ни одного предмета безъ изнанки. Такъ и въ европейскомъ воспитаніи русскихъ дворянскихъ поколѣній. "Попы-разстриги" и "старички", т. е. Кутейкины и Цыфиркины отнюдь не совершеннѣе Вральмановъ, и только личныя богатыя дарованія мѣшали русскимъ воспитанникамъ выходить изъ рукъ подобныхъ воспитателей достойными дѣтищами Простаковыхъ и Скотининыхъ.
   Но даже и эти дарованія, съ самаго начала лишенныя культурной выработки, не устраняли самыхъ странныхъ чувствъ и инстинктивныхъ предразсудковъ. Примѣръ, тотъ же Писемскій.
   Онъ, по словамъ одного изъ его близкихъ знакомыхъ, испытывалъ "родъ органическаго отвращенія къ иностранцамъ", и не могъ побѣдить этого чувства во всю жизнь. "Присутствіе иностранца", говорилъ Писемскій, "дѣйствуетъ на меня уничтожающимъ образомъ! Я лишаюсь спокойствія духа и желанія мыслить и говорить. Пока онъ у меня на глазу, я подвергаюсь чему-то въ родѣ столбняка и рѣшительно теряю способность понимать его" {Анненковъ въ статьѣ А. Ф. Писемскій, какъ художникъ и простой человѣкъ.}.
   Разсказчикъ правъ, признавая въ этихъ словахъ извѣстное преувеличеніе, но въ то же время отголоски и совершенно искренняго чувства... Законно ли и даже просто естественно ли подобное чувство у одного изъ даровитѣйшихъ писателей XIX вѣка? И возможно ли при такихъ настроеніяхъ безпристрастное и, слѣдовательно, возможно правдивое отношеніе художника-сатирика ко многимъ важнѣйшимъ явленіямъ русской жизни? Не грозитъ ли это "органическое отвращеніе къ иностранцамъ" распространить свою власть и на "иностранное" или только кажущееся таковымъ? А вѣдь подлинныхъ и кажущихся иностранныхъ идей и отраженій на русской почвѣ необозримое море, какъ же справится съ нимъ человѣкъ, неизлѣчимо заболѣвающій даже отъ одного "присутствія иностранца"?
   И задатки этой, какъ увидимъ, въ полномъ смыслѣ роковой болѣзни существовали въ самомъ организмѣ будущаго писателя. Они по существу отнюдь не представляли безнадежнаго недуга, совершенно неспособнаго поддаться излѣченію. Это ничто иное, какъ расовая, рѣзко національная натура Писемскихъ, дѣвственная московская почва. При тщательномъ уходѣ и разумныхъ, внѣшнихъ воздѣйствіяхъ къ ней возможно было привить побѣги другой культуры. Художественная и, слѣдовательно, чуткая и воспріимчивая природа ребенка ручалась за успѣхъ. Но она не встрѣтила никакихъ дѣйствительно культурныхъ вліяній, крѣпла и развивалась по своимъ собственнымъ влеченіямъ и инстинктамъ, къ мощному полносочному стволу не дѣлали никакихъ прививокъ, и впослѣдствіи плоды окажутся на рѣдкость здоровыми и крупными, но имъ будетъ не доставать изящества въ формѣ и тонкости во вкусѣ.
   Да, Писемскій пережилъ свое дѣтство "дичкомъ" и въ нравственномъ, и въ умственномъ отношеніи, въ своемъ родѣ "естественнымъ человѣкомъ" со всѣми его достоинствами и недостатками. Врожденная нервность, несомнѣнно, должна была до извѣстной степени исчезнуть среди приволья деревенской жизни, среди полной свободы дѣтскихъ игръ и развлеченій, и молодой организмъ физически развивался при самыхъ счастливыхъ обстоятельствахъ, не стѣсняемый никакими внѣшними преградами, не направляемый даже какими-то ни было воспитательными и образовательными вліяніями. На ребенка, конечно, производило впечатлѣніе обожаніе родителей, такіе взрывы материнской нѣжности и отцовской любви, какіе описаны въ разсказѣ Батька, не проходятъ безслѣдно для всякаго и они особенно врѣзались, очевидно, въ память будущаго писателя, если онъ много лѣтъ спустя умѣлъ, такъ ярко и задушевно рисовать сцены изъ своего дѣтства. но какъ бы ни были трогательны и глубоки сердечныя впечатлѣнія, они безсильны образовать умъ и воспитать характеръ. Напротивъ, ихъ исключительное преобладаніе можетъ крайне печально отразиться на энергіи мысли и нравственной стойкости. И до-школьное дѣтство Писемскаго именно отличалось обиліемъ волненій чувства, воображенія, себялюбивой мечтательности и невозбранной прихотливости.
   Если "игра и ученье", по словамъ Писемскаго, "все задавали ему задачи больше его лѣтъ", эти задачи касались скороспѣлой игры воображенія и слишкомъ отважныхъ капризовъ, въ родѣ молодечества юнаго героя въ разсказѣ Батька на деревенскомъ базарѣ. Самыхъ существенныхъ задачъ-расширеніе умственнаго кругозора путемъ доступныхъ ребенку научныхъ свѣдѣній и общихъ идей и воспитаніе сознательнаго отношенія къ себѣ и окружающей жизни -- этихъ задачъ не задавали будущему писателю ни игры, ни чтеніе, ни его родители и учителя.
   Наше выраженіе -- "сознательное отношеніе" не слѣдуетъ понимать въ преувеличенномъ смыслѣ. Мы хотимъ просто указать на вдумчивость, извѣстные невольные запросы на счетъ повседневной дѣйствительности, вполнѣ свойственные дѣтскому возрасту и характеризующіе, напримѣръ, ранніе годы Тургенева.
   Ничего подобнаго мы не видимъ ни въ автобіографическомъ разсказѣ Писемскаго, ни въ исторіи дѣтства Павла Вихрова. Напротивъ, намъ прямо говорятъ, что болѣе или менѣе сознательный взглядъ, вообще простая способность замѣчать крестьянскую жизнь были совершенно недоступны Вихрову-ребенку. Только уже студентомъ, проѣзжая на вакаціи къ отцу, онъ "увидѣлъ" искони знакомый, но не вѣдомый для него -- міръ...
   Все значеніе этого факта возстанетъ предъ нами, когда мы вспомнимъ о рѣшительномъ вліяніи именно дѣтскихъ впечатлѣній Тургенева на его позднѣйшую литературную дѣятельность, на его "Аннибалову клятву" и даже на его такъ-называемое западничество. Въ домѣ Писемскихъ, положимъ, не было госпожи въ родѣ Варвары Петровны, но сущность крѣпостного быта, столь впослѣдствіи поразившая студента Вихрова, существовала во всей неприкосновенности, и ея-то не почуялъ, даже инстинктомъ, четырнадцатилѣтній юноша, прожилъ свое дѣтство и отрочество -- свободное и безпечальное, будто "поле перешелъ", и явился въ первое учебное заведеніе счастливымъ дворянскимъ недорослемъ.
   

IX.

   Писемскій въ 1834 году поступилъ во второй классъ Костромской гимназіи. Въ романѣ подробно описана разлука новаго гимназиста съ отцомъ. Полковникъ Вихровъ не могъ удержаться отъ рыданій, впалъ въ отчаяніе, обнимая въ послѣдній разъ сына, а сынъ, "по крайней мѣрѣ, съ мѣсяцъ тосковалъ"... Это было, вѣроятно, первое испытаніе, выпавшее на долю избалованнаго мальчика. Началось ученье и пошло довольно удачно. Вскорѣ не замедлили сказаться природныя художественныя наклонности Алексѣя Ѳеофилактовича. Ученье отступило на задній планъ предъ актерскими и театральными увлеченіями, умственное развитіе обнаружилось въ очень раннихъ попыткахъ писательства.
   Первое посѣщеніе театра -- величайшее событіе въ школьной жизни Писемскаго. Оно съ чрезвычайными подробностями описано въ романѣ. Потомъ слѣдовало устройство домашняго театра и въ первомъ же спектаклѣ, въ пьесѣ ^Казакъ-стихотворецъ", герой нашъ игралъ комическую роль попа Прудіуса и превзошелъ всѣхъ другихъ исполнителей-товарищей. Успѣхъ окончательно заполонилъ душу юноши. Онъ теперь воображаетъ себя великимъ актеромъ, занимается декламаторскимъ и сценическимъ искусствомъ, принимается даже за фортепьянную музыку, безпрестанно посѣщаетъ театръ,-- вообще, совершается настоящій разгулъ эстетическихъ страстей. Натура человѣка начинаетъ обрисовываться яркими и вполнѣ опредѣленными чертами.
   Естественно, одновременно съ поклоненіемъ театру, у Писемскаго проявляется столь же сильное врожденное стремленіе къ самостоятельному творчеству. Это очень громко для гимназиста, но, во всякомъ случаѣ, будущій авторъ блестящихъ литературныхъ произведеній обнаруживается очень рано. Уже въ пятомъ классѣ учителя словесности признаютъ его "прекраснымъ стилистомъ", а въ слѣдующемъ году возникаетъ первое твореніе -- Черкешенка, еще годомъ позже -- Чугунное кольцо.
   Событія эти происходили въ концѣ тридцатыхъ годовъ, когда въ русскомъ романѣ и въ русской поэзіи царилъ самый выспренній романтизмъ въ стилѣ Марлинскаго и Бенедиктова. Наивный, общедоступный и въ то же время эффектный, пестрый и героическій, этотъ жанръ сводилъ съ ума юныхъ читателей и въ особенности читательницъ, и врядъ ли какой юноша эпохи могъ спастись отъ чарующаго повѣтрія. Отбитъ припомнить разсказъ Тургенева о собственномъ романтическомъ азартѣ и о чувствѣ негодованія, съ какимъ будущій геніальный художникъ встрѣтилъ безпощадный приговоръ Бѣлинскаго надъ кумиромъ современнаго искусства. И Тургеневъ, помимо увлеченія Бенедиктовымъ, принесъ и другую, болѣе существенную жертву на алтарь жестокаго романтическаго вдохновенія, написавъ цѣлую драму въ модномъ духѣ.
   И совершенно также начинало большинство другихъ даровитыхъ поэтовъ, захваченныхъ въ молодости тридцатыми годами, или еще болѣе ранней эпохой. Что касается публики, она и въ слѣдующее десятилѣтіе еще не могла равнодушно видѣть поблекшихъ лавровъ Марлинскаго, и особенно въ провинціи, по исконному закону внимающей издали отголоскамъ столичнаго шума.
   Писемскій отнюдь не могъ избѣгнуть общаго порядка, и его первыя произведенія неминуемо являлись копіями съ чужихъ образцовъ, и наивностью содержанія и громогласіемъ стиля, несомнѣнно, оставляли позади даже произведенія учителей. Величайшіе подвиги и нечеловѣческія страданія совершались, конечно, непремѣнно на Кавказѣ. Самыя имена героевъ должны знаменовать исключительныя доблести, герой Чугуннаго кольца -- казакъ -- прямо назывался Ятвасъ, т. е. я васъ! Героиня -- губернская дама, безгранично влюбленная въ героя, но, по кольцу ея, онъ признаетъ въ ней свою родную сестру. Въ заключеніе, для героя -- кавказскія горы и ущелья, для героини -- монастырь.
   Мотивъ, слѣдовательно, совершенно шаблонный и ни одною чертой не обязанный личной фантазіи юнаго сочинителя. Но есть кое-что и весьма любопытное и даже оригинальное въ замыслѣ повѣсти, какъ бы скудны ни были наши свѣдѣнія объ ея содержаніи.
   Любопытно прежде всего, что дѣйствіе открывается въ губернскомъ городѣ, въ захолустной провинціи, а не въ петербургской гостиной и не на кавказскихъ водахъ. Это довольно смѣло для послѣдователя Марлинскаго: по обычной психологіи всѣхъ подражателей -- и въ особенности романтическихъ -- сцену и среду слѣдовало бы выбрать поживописнѣе, потеатральнѣе, чѣмъ "бесѣдка на губернскомъ бульварѣ".
   Если бы этотъ фактъ стоялъ одиноко, онъ бы, пожалуй, и не заслуживалъ нашего вниманія. Но онъ находится въ полнѣйшемъ соотвѣтствіи со всей художественной дѣятельностью и психологическими пріемами нашего автора. Писемскій явится необычайно полнымъ бытописателемъ русской провинціи, это излюбленное царство его сатирической музы и именно на захолустныхъ сценахъ онъ будетъ изучать отраженія модныхъ столичныхъ спектаклей. Губернскіе салоны и губернскіе, а часто и уѣздные "рауты" -- обычныя поприща демоническихъ опустошеній, производимыхъ жестокими и одновременно комическими героями Писемскаго. Онъ. такъ сказать, понизилъ гамму русскаго романтизма во всѣхъ его проявленіяхъ, и впослѣдствіи мы оцѣнимъ смыслъ и значеніе этого безусловно оригинальнаго пріема...
   Нельзя ли послѣ этого заключить, что даже и размашистая повѣсть семикласснаго гимназиста невольно выказала основную склонность авторскаго таланта -- живописать болѣе мелкій и несомнѣнно болѣе реальный міръ, чѣмъ "центры просвѣщенія" въ свѣтскомъ смыслѣ слова? Самъ авторъ говоритъ, что оба юношескія творенія отличались "больше стилемъ": "такъ какъ я въ нихъ описывалъ такія сферы, которыя совершенно были для меня невѣдомы"... Это признаніе совершенно справедливо относительно кавказскихъ пейзажей и казацкихъ нравовъ, но, можетъ быть, его слѣдуетъ ограничить на счетъ "губернскаго города" и губернской героини? Мы знаемъ, Писемскій-гимназистъ былъ уже очень хорошимъ актеромъ. Но вѣдь это немыслимо безъ тонкой, развитой наблюдательности, и въ особенности въ комическихъ роляхъ, болѣе удачныхъ въ исполненіи Алексѣя Ѳеофилактовича. Мы знаемъ и изъ другого источника, что именно наблюдательности, и какъ разъ въ области мелкихъ, прозаическихъ явленій, у нашего гимназиста было достаточно.
   Въ романѣ Люди сороковыхъ годовъ разсказывается, какъ Павелъ" Вихровъ совершилъ своего рода гражданскій подвигъ. Инспекторъ гимназіи и въ то же время учитель словесности достигъ своего положенія крайне предосудительными путями, поставивъ дѣло такъ, что директоръ принужденъ былъ выдать за него свою дочь и оказывать ему, разумѣется, покровительство. Эту исторію Павелъ Вихровъ узналъ отъ преподавателя математики и уже давно пылалъ "глухой и затаенной ненавистью" къ недостойному начальнику. Передъ экзаменами инспекторъ далъ тему для сочиненія -- Великій человѣкъ. Вихровъ испросилъ разрѣшеніе, вмѣсто великаго человѣка, изобразить случайнаго человѣка, и написалъ сатиру на ненавистнаго учителя... Только математикъ едва отстоялъ своего любимца и спасъ отъ исключенія изъ гимназіи.
   Этотъ фактъ, если онъ цѣликомъ относится къ самому Писемскому, несравненно краснорѣчивѣе, чѣмъ актерскіе подвиги и романтическія повѣсти. До такой степени заинтересоваться явленіемъ изъ окружающей жизни, такъ умѣть ярко и рѣзко изобразить его въ отрицательномъ свѣтѣ, долго носить негодованіе въ сердцѣ и именно литературной ученической работой воспользоваться для изліянія накипѣвшаго чувства, эти черты не повторяются въ біографіяхъ русскихъ писателей. Правда, довольно обычно отрицательное отношеніе даровитыхъ питомцевъ къ своимъ школьнымъ воспитателямъ: достаточно вспомнить, напримѣръ, лицейскія эпиграммы Пушкина. Но только у Писемскаго это отношеніе приняло такую энергическую и обдуманную форму, притомъ совершенно соотвѣтствующую основному направленію его литературнаго таланта. Сатирикъ, въ высшей стеневи искренній, безпощадный и притомъ съ реальными жизненными запросами сказался одновременно съ романтикомъ-фантазеромъ. Романтизмъ, очевидно, былъ увлеченіемъ внѣшнимъ, наноснымъ, данью духу времени,-- изъ самыхъ нѣдръ души нашего героя былъ другой творческій ключъ. И именно этой струѣ предстояло расти и въ недалекомъ будущемъ безслѣдно поглотить юношескій приподнятый лиризмъ.
   То же самое и въ личной жизни Писемскаго. Одновременно съ литературными опытами въ стилѣ романтизма у юноши неизбѣжно должно было явиться стремленіе самому пройти роль интереснаго трагически влюбленнаго героя. И подобныхъ автобіографическихъ спектаклей, дѣйствительно, разыгрывалось немало. Краткое замѣчаніе автобіографіи о романахъ съ кузинами, въ исторіи Павла Вихрова подтверждается весьма пространными повѣствованіями о любовныхъ увлеченіяхъ героя, и самъ Писемскій заявляетъ, что онъ неоднократно описывалъ романическія страданія своей молодости въ романахъ. Одна кузина является въ лицѣ Мари, героини романа Люди сороковыхъ годовъ, другая -- Софи въ романѣ Взбаломученное море. Это были платоническія интриги съ восторженными мечтами и лирическими изліяніями. Но вся эта слишкомъ эфирная поэзія быстро улетучилась, слишкомъ она противорѣчива положительной натурѣ нашего героя, и прекраснодушныя иллюзіи уступили мѣсто вполнѣ реальному приключенію, даже слишкомъ реальному на строгій нравственный взглядъ. Мы скоро встрѣтимся съ этимъ эпизодомъ и увидимъ любопытнѣйшее явленіе: реальный фактъ не только завладѣетъ будущимъ писателемъ, но подчинитъ себѣ даже его идеальные и идейные восторги предъ извѣстнымъ направленіемъ современной общественной мысли, инстинкты молодого организма покроютъ собой всѣ теоріи и практическіе выводы одного изъ сильнѣйшихъ литературныхъ теченій нашего вѣка.
   Подобный результатъ мы могли бы, впрочемъ, предугадать на основаніи и гимназическихъ лѣтъ Писемскаго. Въ гимназіи онъ пробылъ съ 1834 по 1840-й годъ, т. е. съ четырнадцати лѣтъ по двадцатый, и въ тѣ самые годы, когда въ русской литературѣ происходилъ настоящій переворотъ, протекалъ первый московскій періодъ -- критики Бѣлинскаго. Положимъ, гимназіи тридцатыхъ годовъ менѣе всего могли вызвать у юношей интересы вообще къ какой-либо живой умственной работѣ, даже университеты, какъ мы достовѣрно знаемъ изъ біографій Лермонтова, Тургенева, Бѣлинскаго и ихъ современниковъ, отнюдь не выполняли этого назначенія. Но самое печальное положеніе оффиціальнаго преподаванія не помѣшало будущимъ русскимъ дѣятелямъ литературы собственными силами отыскивать источники свѣта и за стѣнами казенныхъ храмовъ науки создавать настоящія святилища личнаго умственнаго труда и развитія.
   Такъ происходило не только въ университетахъ. Мѣщанинъ Никитинъ, запертый въ казематахъ бурсы, ухитряется доставать книги, читать ихъ тайкомъ, подъ угрозой подвергнуться исключенію, переживаетъ на сѣновалахъ и въ "чуланахъ" тѣ самыя чудныя минуты, какія, по словамъ Гоголя, выпадаютъ "молодому сердцу" русскаго юноши даже "гдѣ-нибудь на четвертомъ этажѣ" при чтеніи "свѣтлой страницы вдохновеннаго русскаго поэта"...
   Но это, можетъ быть, слишкомъ удачныя случайности, хотя ихъ и очень много. Вспомнимъ другую среду, несравненно менѣе чуткую и восторженную, лицейскихъ товарищей Пушкина, не отдѣльныхъ единицъ, а сплошную массу. Въ лицеѣ при Пушкинѣ наука находилась, безъ сомнѣнія, въ худшемъ состояніи, чѣмъ въ Костромской гимназіи при Писемскомъ. Литературныя творенія лицеистовъ, не исключая и Пушкина, не свидѣтельствуютъ даже о романтизмѣ авторовъ въ вопросахъ любви и поэзіи... И все-таки, въ тѣхъ же самыхъ царскосельскихъ садахъ, видѣвшихъ столько идиллій въ новѣйшемъ французскомъ жанрѣ, раздавались безпрестанно весьма любопытныя рѣчи. Рыцари разныхъ "Наташъ", оказывалось, прочитывали множество всевозможныхъ книгъ не только въ овидіевскомъ родѣ, знали французскихъ авторовъ XVIII-го вѣка, горячо увлекались ими и, конечно, не вина самихъ читателей, если увлеченія не всегда были основательны и разумны. У юношей не было руководителей, школа ограничивалась, только мѣрами запрета и пресѣченія, и тѣмъ, разумѣется, только раззадоривала молодую любознательность, оставляя ее на распутьи.
   Для васъ важенъ фактъ самостоятельнаго возбужденія мысли у молодежи, не выносящей изъ аудиторій никакого умственнаго и научнаго капитала. Этотъ фактъ знаменуетъ всю новѣйшую исторію нашего просвѣщенія и, сколько бы отрицательныхъ явленій мы ни открыли здѣсь, положительные результаты перевѣсятъ всѣ открытія.
   Атмосфера личной независимой умственной работы сама по себѣ въ высшей степени нравственно-возбуждающая среда. Пусть, не всѣ, попавшіе въ такую среду, одинаково достойны и способны пользоваться ея благами, но за то только именно здѣсь и возможно развитіе дѣйствительно сильныхъ и оригинальныхъ натуръ. Безъ университетскихъ кружковъ въ тридцатые и сороковые годы врядъ ли выступили бы на тернистомъ крайне смутномъ пути тогдашней литературы столь энергическіе, по истинѣ рыцарственные и необычайно искусные борцы. Оружіе изощрялось и силы крѣпли въ университетскіе годы, во почва для подобнаго въ высшей степени сложнаго нравственнаго процесса подготовлялась раньше, на первыхъ ступеняхъ умственнаго развитія, въ домѣ, въ пансіонахъ, въ гимназіяхъ или даже въ бурсахъ.
   Ничего похожаго на эту столь обычную исторію русскаго юноши тридцатыхъ годовъ мы не находимъ въ жизни Писемскаго. Самые пылкіе молодые годы онъ переживаетъ среди чистыхъ художественныхъ развлеченій, поэтическихъ любовныхъ волненій, обнаруживаетъ въ то же время недюжинный реалистическій взглядъ на окружающую дѣйствительность, но мы ни единаго слова не слышимъ объ умственной, идейной жизни юноши. Для насъ было бы особенно поучительно узнать, какія области мысли особенно привлекали будущаго писателя, какіе авторы "жгли" его сердце, какія просто книги наполняли его школьные досуги? Это было бы тѣмъ любопытнѣе, что нашъ герой называетъ себя "большимъ фразёромъ" какъ разъ при поступленіи въ университетъ. Въ чемъ же собственно заключалось это фразёрство? Какія темы заставляли двадцатилѣтняго молодого человѣка пускаться въ краснорѣчіе?
   Ни на одинъ изъ вопросовъ мы не находимъ отвѣта ни въ автобіографіи, ни въ романѣ Павла Вихрова, и должны ограничиться предположеніемъ. Все "фразёрство" Алексѣя Ѳеофилактовича, по своему нравственному значенію, не стояло выше его "романтизма". О то, и другое являлось безсознательнымъ или модноподражательнымъ порывомъ юношескаго возраста, не "влекло къ послѣдствіямъ", и въ сущности не захватывало самой натуры будущаго писателя. Романтизмъ остался простой кукольной игрой школьнаго легкомыслія, краснорѣчіе -- безсодержательной и безплодной болтовней вкривь и вкось, можетъ быть, и съ очень громкими словами, но безъ всякаго живого личнаго интереса, даже безъ рудивскаго искренняго увлеченія красивыми идеями и фразами. Потому что Рудину его "артистическій" талантъ, на ряду съ минутами самоуслажденія, принесъ не мало и горя, сталъ источникомъ настоящей жизненной драмы. У Писемскаго фразёрство исчезло изумительно быстро, будто утренній сонъ, и герой нашъ изъ краснорѣчиваго гимназиста окончательно превратился въ трезваго студента. Это даже и не было превращеніемъ, а просто отпала случайно приставшая романтическая пыль отъ костюма, гдѣ она совсѣмъ была не на мѣстѣ.
   Въ 1840 году Писемскій поступилъ на математическій факультетъ московскаго университета. Начался послѣдній періодъ его "ученичества", самый рѣшительный для его умственнаго развитія и самый поучительный для насъ, изучающихъ психологію человѣка и художника.
   

X.

   Молодой человѣкъ, съ громаднымъ литературнымъ талантомъ, съ преобладающими художественными вкусами, избираетъ область университетской науки, менѣе всего соотвѣтствующую и таланту, и наклонностямъ. Даровитѣйшіе писатели эпохи проходятъ словесныя науки, какъ бы плохо эти науки ни преподавались въ университетахъ сороковыхъ годовъ. Тотъ же интересъ къ словесности наполняетъ и товарищескія бесѣды студентовъ. Именно здѣсь вырабатываются идеи новой критики, здѣсь готовится грозный философскій и эстетическій арсеналъ противъ схоластики. Вообще, литература для людей сороковыхъ годовъ обильнѣйшій духовный питомникъ, ихъ высшее утѣшеніе въ настоящемъ и самая пламенная надежда въ будущемъ. Впослѣдстіи они художественное творчество и литературную критику съумѣютъ превратить въ единственное необычайно обширное прибѣжище всевозможныхъ идей -- философскихъ, общественныхъ и даже политическихъ. Эстетика сольется съ публицистикой, литературные вопросы пріобрѣтутъ жгучій критическій смыслъ, и этотъ процессъ начнется задолго до выступленія новой молодежи на общественную сцену. Уже въ студенческихъ литературныхъ опытахъ скажется необычайно сильная и смѣлая гражданская струя. Она будетъ невольнымъ выраженіемъ отзывчивыхъ молодыхъ сердецъ, не результатомъ какихъ-либо партійныхъ преднамѣренныхъ стремленій, не отвлеченной политикой, а именно -- естественнымъ крикомъ благороднаго инстинкта. Этотъ фактъ заслуживаетъ особеннаго нашего вниманія. Признать его -- значитъ освѣтить совершенно другимъ свѣтомъ такъ-называемое "западничество" молодежи сороковыхъ годовъ, чѣмъ принято у ея старыхъ и новѣйшихъ противниковъ.
   При всемъ обиліи западныхъ идей и европейскихъ книгъ, поглощенныхъ этой молодежью, у нея отъ начала до конца оставалось нѣчто свое, ни откуда не навѣянное и въ то же время самое существенное, безъ чего было бы не мыслимо никакое "западничество". Европейскія идеи только давали готовыя формулы для заранѣе существовавшихъ чувствъ и настроеній. Этимъ объясняется страстность увлеченія западными системами, общественными и философскими.
   Европейскіе авторы для лучшихъ представителей русскаго молодого поколѣнія играли ту самую роль, какую приходится выполнять, положимъ, мужицкимъ ходокамъ. Крестьянская масса, превосходно сознавая нужды и потребности, очень рѣдко умѣетъ ясно и точно формулировать ихъ, въ особенности когда вопросъ идетъ не о "хлѣбѣ единомъ". Для этого требуется немалый навыкъ -- обобщать факты, переводить отдѣльныя явленія на связную, болѣе или менѣе отвлеченную рѣчь и, что еще труднѣе, открывать основной смыслъ ихъ и дѣлать логическія заключенія. Для подобнаго процесса можетъ просто "не хватить словъ" у самаго умнаго знатока дѣйствительности, и ему поневолѣ приходятся прибѣгать къ помощи людей, подчасъ, можетъ быть, и не столь основательно знающихъ подробности, но за то умѣющихъ осмысливать ихъ и сообщать имъ цѣльность и убѣдительность. Потому что, по неотразимому закону человѣческаго разума, на насъ рѣшительное практическое дѣйствіе производятъ не отдѣльные факты, а общая основа ихъ, извлеченный изъ нихъ жизненный смыслъ. И пока этого извлеченія нѣтъ, борьба однихъ частныхъ примѣровъ съ другими можетъ длиться сколько угодно и оставаться совершенно безплодной. Это одинаково справедливо и относительно великихъ общественныхъ вопросовъ и, сравнительно, мелкихъ явленій. напримѣръ, характеровъ отдѣльныхъ личностей.
   Обратимся къ молодежи сороковыхъ годовъ. Она, въ большинствѣ, дѣти дворянъ-помѣщиковъ, являлась въ университеты съ единодушными и вполнѣ опредѣленными представленіями о строѣ русской общественной жизни. Достаточно было обладать просто чуткимъ гуманнымъ сердцемъ и наблюдательностью, чтобы оцѣнить по достоинству самую основу этой жизни -- крѣпостное право. Потомъ, требовался отнюдь не исключительный запасъ вдумчивости и доброй воли, чтобы уразумѣть безчисленныя многообразныя язвы, обязанныя своимъ процвѣтаніемъ основному недугу. Наконецъ, нужна только молодая здоровая кровь, чтобы немедленно явились и выводы въ результатѣ всѣхъ впечатлѣній, наблюденій и думъ. Выводы будутъ весьма рѣшительные, туманные, наивные, но смыслъ ихъ не можетъ подлежать сомнѣнію, потому что именно къ данному случаю можно бы примѣнить нѣкоторую перифразу знаменитаго декартовскаго изреченія: "я чувствую, слѣдовательно я мыслю".
   И достовѣрнѣйшіе факты вполнѣ подтверждаютъ наше разсужденіе, и ихъ столько, что мы даже затрудняемся въ выборѣ.
   Прежде всего въ біографіяхъ даровитѣйшихъ людей сороковыхъ годовъ непремѣнно встрѣчается одинъ и тотъ же мотивъ: юношескій героизмъ, страстная жажда выполнить "призваніе" и непремѣнно на опредѣленномъ пути -- народнаго блага и просвѣщенія. У нѣкоторыхъ эти стремленія сказываются очень рано, совершенно независимо отъ какихъ-либо книгъ и теорій. У Тургенева, напримѣръ, важнѣйшимъ матеріаломъ для будущихъ "западническихъ" идей и произведеній послужили личныя наблюденія въ дѣтствѣ надъ крестьянской жизнью и семейныя преданія о крѣпостникахъ родичахъ. Ясно, западныя "либеральныя книжки" явились только зернами, падавшими на благодарную землю, и даже не зернами, а скорѣе живительной влагой, ускорившей ростъ и зрѣлость раннихъ дѣтскихъ и юношескихъ всходовъ.
   Если перевести наше сравненіе на болѣе точный языкъ, окажется слѣдующее. Западные философы и публицисты представляли общія идеи и законы для явленій, отлично извѣстныхъ русскимъ читателямъ, осмысливали частности и уясняли смутныя вожделѣнія благородно-настроенныхъ юношескихъ сердецъ. На Западѣ давно были выработаны идеи человѣческаго достоинства, общественной равноправности, личной свободы, гражданской справедливости.
   До какой степени книжное "западничество" играло только служебную роль въ нравственномъ и общественномъ воспитаніи русской молодежи, доказывается любопытнѣйшимъ эпизодомъ изъ жизни геніальнаго поэта эпохи.
   Мы говоримъ о Лермонтовѣ. Поэтъ совершенно неповиненъ въ философскихъ увлеченіяхъ своихъ товарищей по московскому университету, не принималъ даже внѣшняго участія въ ихъ словесныхъ междоусобицахъ, но пережилъ еще болѣе стремительные героическіе порывы и плодомъ ихъ была юношеская драма, преисполненная личными воспоминаніями автора и юношескимъ негодованіемъ на то же крестьянское рабство и помѣщичьи неправды. Въ сердцѣ поэта, очевидно, глубоко запечатлѣлись опыты дѣтства я первой молодости и самыя свѣжія извѣстія о нѣмецкой философіи и французскомъ парламентѣ не могли прибавить ничего новаго къ непосредственнымъ порывамъ его "гнѣва и страсти".
   То же самое и съ Бѣлинскимъ. Едва поступивъ въ университетъ, будущій критикъ сочиняетъ трагедію и самъ объясняетъ психологію своего сочинительства и, вмѣстѣ съ тѣмъ, даетъ подлиннѣйшую характеристику вообще настроеній современной молодежи.
   Вотъ, слѣдовательно, сердце, душа, первоисточники либерализма и общественныхъ протестовъ людей сороковыхъ годовъ. И замѣчательно, "западничество", европейскія идеи въ ихъ частномъ видѣ, часто даже понижали эти чувства и подрывали энергію протеста. Напримѣръ, у того же Бѣлинскаго, гегельянскія увлеченія, въ особенности пресловутое изреченіе, чреватое всяческими кривотолками, софизмами и практической двусмысленностью, произвело-было самый зловѣщій нравственный переворотъ, примирило его съ "разумной" дѣйствительностью и грозило превратить въ не менѣе прекраснодушнаго философа и "патріота", какимъ былъ въ нѣдрахъ прусскаго государства самъ "великій учитель". Только опять отнюдь не двусмысленное дыханіе реальной жизни разсѣяло философическіе туманы и утвердило геніальнаго критика на его славномъ пути.
   Этотъ процессъ излѣченія прошли и другіе русскіе гегельянцы, ни на минуту не отказавшись отъ своихъ молодыхъ стремленій. Тургеневъ, напримѣръ, и слышать не хотѣлъ о философскихъ упражненіяхъ, когда-то высокочтимыхъ берлинскихъ пророковъ, но "Аннибалова клятва" осталась для него священной. Другіе старые гегельянцы, въ родѣ Боткина, горячо привѣтствовали поворотъ Бѣлинскаго къ живой русской дѣйствительности, къ реальнымъ практическимъ мотивамъ въ статьяхъ. Очевидно, "западники" послѣ первыхъ слишкомъ стремительныхъ увлеченій иноземными идеями оставили за собой только то "западное" достояніе, какое соотвѣтствовало ихъ жизненнымъ задачамъ. А эти задачи были поставлены не гегельянствомъ и не французской публицистикой іюльской эпохи, а самыми наглядными условіями русскаго народнаго быта и русскаго общества. Идеалы юношей, несомнѣнно, могли принимать подчасъ весьма неосмотрительныя и даже нелогическія направленія. У старшихъ поколѣній вопросъ о крѣпостномъ правѣ не находилъ иныхъ рѣшеній, кромѣ чувствительныхъ надеждъ на помѣщичьи сердца и дворянское просвѣщеніе. И четверть вѣка спустя это рѣшеніе все еще будетъ казаться вполнѣ удовлетворительнымъ и защищаться людьми развитыми и гуманными. Естественно, молодежь, разрѣшавшая вопросъ, въ драмахъ и стихотвореніяхъ, не могла обнаружить особенной государственной мудрости, не могла именно въ отвѣтахъ. Но постановка самаго вопроса, изображеніе житейскихъ порядковъ, вызвавшихъ вопросъ и освѣщеніе ихъ идеями и фактами европейской гражданственности, -- все это какъ нельзя болѣе естественныя и самобытныя проявленія сердца и души русской молодежи сороковыхъ годовъ. Житейскіе порядки были такого свойства, что даже фонвизиновскій Правдинъ даетъ жестокій урокъ "злонравнымъ" помѣщикамъ. По то, что Правдину казалось исключеніемъ и частнымъ случаемъ, тамъ полвѣка спустя не менѣе здравомыслящіе люди увидятъ общее зло. И взглядъ новыхъ Правдивыхъ, выигравши въ широтѣ, выиграетъ и въ проницательности и нисколько не проиграетъ въ трезвости, такъ какъ онъ по прежнему будетъ основываться на вполнѣ положительныхъ фактахъ и честномъ отношеніи къ нимъ.
   Ясно, слѣдовательно, сколько безусловно реальной, жизненной и практической силы въ мечтахъ и идеяхъ людей сороковыхъ годовъ. Эта жизненность переживаетъ и отметаетъ съ теченіемъ времени все чисто-отвлеченное, безпочвенное, кабинетное, что сначала могло казаться въ высшей степени привлекательнымъ въ европейскихъ системахъ. Въ результатѣ отъ "западничества" въ русской художественной литературѣ и критикѣ остается вполнѣ сознательное стремленіе къ насущнымъ преобразованіямъ національной жизни, воодушевленное обще-культурными идеалами цивилизованныхъ народовъ. Отказаться отъ этихъ идеаловъ было бы немыслимо, разъ, по выраженію Тургенева, русскіе признаются и дѣйствительно являются genus europaeum.
   Всѣ наши замѣчанія необходимы для правильной оцѣнки важнѣйшаго періода въ умственномъ и общественномъ развитіи Писемскаго. Мы знаемъ глубокій почвенный складъ его натуры, знаемъ его врожденное стихійное уклоненіе отъ всего ненаціональнаго, точнѣе ненароднаго, въ древне-московскомъ смыслѣ слова. Гимназія не внесла ни малѣйшаго диссонанса въ первоначальный душевный міръ, прибавила только "фразёрство". Теперь будущему писателю предстояло подвергнуться усиленнымъ внѣшнимъ вліяніямъ, онъ вступалъ въ горнило разнообразнѣйшихъ идей, горячихъ споровъ, могущественныхъ направленій... И это былъ рѣшительный шагъ: за стѣнами университета немедленно открывалась дѣятельность писателя и гражданина.
   

XI.

   Въ автобіографіи Писемскій очень опредѣленно выражается о результатахъ своего университетскаго ученья. Здѣсь каждая строчка драгоцѣнна и полна гораздо болѣе глубокаго смысла, чѣмъ можетъ показаться на первый взглядъ.
   "Въ 1840 году я кончилъ курсъ гимназіи и поступилъ въ университетъ, будучи большимъ фразёромъ, и въ этомъ случаѣ я, благодарю Бога, что избралъ математическій факультетъ, который сразу же отрезвилъ меня и сталъ пріучать говорить только то, что самъ ясно понимаешь".
   Эти строки писались много лѣтъ спустя послѣ событій, въ періодъ почти полнаго упадка популярности автора, во время или безпощадныхъ нападокъ критики, или еще болѣе оскорбительнаго замалчиванія. Естественно, тонъ воспоминаній выходилъ нѣсколько нетерпимымъ и рѣзкимъ, когда вопросъ шелъ объ идеяхъ и людяхъ извѣстнаго направленія. Въ благодареніи Богу, несомнѣнно, звучитъ это чувство. Еще яснѣе оно сказывается въ романѣ, посвященномъ университетской жизни автора. Но такое явленіе было возможно при единственномъ условіи, если сороковые годы дѣйствительно не оставили у Писемскаго никакой сочувственной памяти. Иначе одно фразёрство не могло бы его настроить столь энергично.
   Кто не бываетъ фразёромъ въ извѣстный возрастъ? Тургеневъ, напримѣръ, въ высшей степени страдалъ этимъ порокомъ, жестоко осмѣялъ его въ лицѣ Рудина, но не могъ совершенно оторвать отъ своего сердца прошлаго и пощадилъ, даже увѣнчалъ своего униженнаго героя. Очевидно, у Писемскаго не было ни малѣйшихъ основаній къ пощадѣ и снисхожденію, и онъ необычайно рѣзко и безповоротно покончилъ съ "людьми сороковыхъ годовъ".
   Математикѣ, если только она должна была "отрезвить" нашего автора, не предстояло большой работы. Молодой студентъ обладалъ вполнѣ достаточной трезвостью. Теперь предстояло совершенствовать познанія. По этой части, заявляетъ Писемскій, университетъ далъ ему "немного". Правда, въ романѣ говорится о свѣдѣніяхъ изъ естественной исторіи: студентъ "узналъ жизнь земного шара -- какимъ образомъ онъ образовался, какъ на немъ произошли рѣки, озера, моря"... Подобныя свѣдѣнія, конечно, очень полезны, но даже самый разсказъ о нихъ звучитъ наивностью и врядъ ли они могли особенно расширить общій идейный кругозоръ юноши. Важнѣе его интересъ къ иностранной литературѣ. Этотъ интересъ въ сильной степени долженъ былъ задерживаться незнакомствомъ читателя съ иностранными языками, но все-таки Писемскій "познакомился съ Шекспиромъ, Шиллеромъ, Гёте, Корнелемъ, Расиномъ, Жанъ-Жакомъ Руссо, Вольтеромъ. Викторомъ Гюго и Жоржъ Зандомъ".
   Въ этомъ перечнѣ имена Корнеля и Расина можно бы опустить: по русски ихъ произведеній существовало крайне мало и потомъ весь складъ ихъ творчества вполнѣ противорѣчитъ вкусамъ читателя и никакого существеннаго вліянія на его личное міросозерцаніе или искусство оказать они не могли. Еще съ большимъ основаніемъ тоже самое можно сказать о Вольтерѣ и Руссо. Они слишкомъ европейцы, да еще философскаго XVIII-го вѣка, чтобы отъ чтенія ихъ, во всякомъ случаѣ, очень немногочисленныхъ твореній въ русскихъ, далеко не совершенныхъ, переводахъ остались какіе-либо слѣды въ мысляхъ Писемскаго. И мы этихъ слѣдовъ не встрѣчаемъ ни въ одномъ изъ его сочиненій. Что касается Виктора Гюго, -- при реторическомъ, эффектно приподнятомъ стилѣ романтическаго поэта, нашъ трезвый читатель могъ испытывать въ лучшемъ случаѣ только недоумѣніе. Подобное впечатлѣніе долженъ былъ производить и Шиллеръ. Правда, онъ "увлекъ" Вихрова, "какъ поэтъ человѣчности, цивилизаціи и всѣхъ юношескихъ порывовъ". Но именно "порывы" и не входили въ программу трезваго математическаго воспитанія ума и характера. Въ лучшихъ проповѣдяхъ Шиллера, при всемъ ихъ благородномъ содержаніи, "фразёрства" не меньше, чѣмъ въ лирикѣ и драмахъ Гюго. А потомъ по сочиненіямъ Шиллера Вихровъ учился нѣмецкому языку: мы знаемъ, какъ оканчивались подобныя предпріятія Писемскаго. Если вопросъ заключался въ языкѣ, можно смѣло поручиться, что знакомство будущаго русскаго писателя съ Шиллеромъ оказалось весьма поверхностнымъ.
   Дальше Шекспиръ, Гёте и Жоржъ Зандъ. Первые два, несомнѣнно, должны были заинтересовать Писемскаго просто со стороны искусства и силы творчества. Но подвинуть его міросозерцаніе, заронить въ молодой умъ искры общественныхъ идеаловъ врядъ-ли могъ и геніальный психологъ англійской драмы XVI-го вѣка, и чистый нѣмецкій художникъ, убѣжденный филистеръ новаго времени. Наконецъ, самъ авторъ подчеркиваетъ дальнѣйшее развитіе своихъ художественныхъ наклонностей, подробно разсказываетъ о своихъ артистическихъ подвигахъ, какъ онъ прослылъ среди студентовъ безподобнымъ чтецомъ, а роль Подколесина въ пьесѣ Гоголя ^женитьба* сыгралъ, "по мнѣнію тогдашнихъ знатоковъ театра", лучше Щепкина. Этимъ успѣхомъ Писемскій очень дорожилъ. Впослѣдствіи онъ подробно описалъ приснопамятный спектакль въ разсказѣ ".Комикъ", тщательно отмѣчая отдѣльные моменты исполненія и впечатлѣнія зрителей. Прекраснымъ чтецомъ Писемскій остался навсегда, но замѣчательнаго актера изъ него не вышло. Московскій успѣхъ единственный на его сценическомъ поприщѣ, и не успѣхъ, конечно, важенъ, а устойчивость гимназическихъ увлеченій Писемскаго. Онъ и въ университетѣ сохранилъ художественные вкусы и, несомнѣнно, они играли рѣшающую роль въ литературныхъ сочувствіяхъ будущаго писателя.
   Много лѣтъ спустя Писемскому случилось написать критическую статью о второй части "Мертвыхъ душъ". Здѣсь совершенно ясно изложена весьма несложная эстетика автора и она въ настоящее время любопытна для насъ именно потому, что безусловно подтверждаетъ наши соображенія на счетъ прочитанныхъ Писемскимъ авторовъ.
   Писемскій возстаетъ съ особенной энергіей противъ двухъ, по его мнѣнію, нехудожественныхъ пріемовъ сочинительства: противъ напряженности, т. е. крикливаго, фальшиваго романтизма, стремленія поэтовъ "сказать больше своего пониманія", "выразить страсть, которая сердцемъ не пережита", и противъ преднамѣренности, "напередъ составленнаго правила". Истинный поэтъ "беретъ изъ души только то, что накопилось въ ней" и что "требуетъ изліянія въ ту или другую сторону". Слѣдовательно, простота и непосредственность творчества -- таковы принципы Писемскаго.
   Ни одинъ изъ перечисленныхъ имъ поэтовъ, кромѣ Шекспира и отчасти Гёте, не подходитъ подъ это опредѣленіе. Искусственность авторъ еще могъ бы простить, напримѣръ, Гюго и Шиллеру за ихъ идеи, но въ идеяхъ-то именно и таится преднамѣренность,-- порокъ, уже безусловно владѣющій Вольтеромъ. Слѣдовательно, и университетское чтеніе не могло отразиться на Писемскомъ прочными умственными вліяніями, за единственнымъ весьма замѣчательнымъ исключеніемъ. Впрочемъ, собственно объ исключеніи здѣсь не можетъ быть рѣчи, такъ какъ вліяніе оказалось не совсѣмъ умственнымъ, скорѣе чувственнымъ.
   Одна изъ главъ въ романѣ "Люди сороковыхъ годовъ" называется Жоржъ Зандизмъ. Вопросъ, повидимому, идетъ объ одномъ изъ самыхъ популярныхъ направленіи французской литературы въ XIX вѣкѣ, и не одной только литературы. Глава направленія, даровитая писательница, въ теченіе многихъ лѣтъ представляла съ необычайной силой и страстностью смѣну разнообразнѣйшихъ общественныхъ идей. Въ началѣ только защитница свободы женскаго сердца и человѣческаго достоинства своего пола, потомъ одна изъ отважнѣйшихъ послѣдовательницъ новыхъ демократическихъ идеаловъ. Въ жоржъ-зандизмѣ, слѣдовательно, воплотилась далеко не одна лишь проповѣдь такъ-называемой "свободной любви". Это было бы слишкомъ грубымъ и недостойнымъ представленіемъ объ одной изъ искреннѣйшихъ идеалистокъ вашего времени. Въ высшей степени несчастная въ брачномъ союзѣ, Жоржъ Зандъ, естественно, не могла не излить своихъ личныхъ тяжкихъ обидъ и униженій въ первыхъ романахъ и логически пришла къ истинамъ, по существу отнюдь не новымъ въ европейской литературѣ и вовсе не революціоннымъ въ области нравственности. Всѣ проповѣди Жоржъ Зандъ на счетъ брака и любви исходили изъ очень скромнаго и вполнѣ благонамѣреннаго принципа, извѣстнаго даже русскому Стародуму. Этотъ мудрецъ бѣдствія современной семьи объяснялъ тѣмъ, что "при нынѣшнихъ супружествахъ рѣдко съ сердцемъ совѣтуются". Распространите права сердца одинаково на мужчинъ и на женщинъ и вы получите философію Индіаны, Жака, вообще всего жоржъ-зандизма перваго романтическаго періода.
   Но есть и второй, вызванный къ жизни іюльскими событіями. Здѣсь "женскій вопросъ" отступаетъ на задній планъ, и неутомимая писательница всѣ силы свои посвящаетъ съ этихъ поръ "соціальному вопросу" и съ той же самой поэтической стремительностью, съ какою раньше живописала прелести независимаго чувства и романическаго счастья, теперь она воспѣваетъ доблести народной души и преимущества демократическаго общественнаго строя.
   И въ этой новой поэзіи, какъ и въ прежней, не мало наивныхъ, слишкомъ непосредственныхъ восторговъ, чисто женскаго невѣдѣнія желѣзныхъ законовъ и условій человѣческой психологіи и внѣшней дѣйствительности. Но самая эта наивность ручалась за искренность лирически* настроеннаго автора, и въ личной жизни представлявшаго одно изъ гуманнѣйшихъ и сердечнѣйшихъ явленій своего времени. Отсюда безпримѣрно быстрая и блестящая слава Жоржъ Зандъ и вліяніе ея проникновеннаго творчества на всѣ литературы, одинаково на публицистовъ, критиковъ и художниковъ. Среди русскихъ Бѣлинскій и Тургеневъ вписали свои имена во главѣ поклонниковъ Жоржъ Зандъ, оба, въ разныя времена и по разнымъ поводамъ -- одинъ какъ публицистъ, другой какъ человѣкъ -- представили восторженныя характеристики писательницы. Теперь, оказывается, и Писемскій въ эпоху студенчества поддался чарамъ жоржъ-зандизма.
   Въ чемъ же для него заключались эти чары? Вопросъ получаетъ исключительный интересъ, такъ какъ жоржъ-зандизмъ единственное европейское вліяніе, признанное лично нашимъ писателемъ.
   Когда Павелъ Вихровъ сдѣлался "окончательнымъ и самымъ искреннимъ жоржъ-зандистомъ", жоржъ-зандизмъ переживалъ второй періодъ своего развитія, соціальный и политическій. Жоржъ Зандъ изъ провозвѣстницы женской эмансипаціи превратилась въ апостола соціальной справедливости. Она усердно и съ обычнымъ пыломъ погрузилась въ изученіе теорій, наполнявшихъ необычайнымъ шумомъ всю эпоху іюльской монархіи, и съ изумительной скромностью отдала свой художественный талантъ на служеніе новымъ идеямъ. Романы попрежнему быстро слѣдовали одинъ за другимъ и именно они заставили Бѣлинскаго провозгласить Жоржъ Занда "первой поэтической славой современнаго міра" -- какъ разъ въ началѣ сороковыхъ годовъ.
   Павелъ Вихровъ знаетъ о существованіи этихъ произведеній Жоржъ Зандъ, но ему извѣстны и другія -- внушенныя писательницѣ ея семейными отношеніями. Теперь вопросъ, какъ нашъ герой и, слѣдовательно, самъ Писемскій, отнесся къ тому и другому теченію жоржъ-зандизма?
   Въ романѣ разсказывается очень подробно и внимательно исторія героя съ m-me Фатѣевой, женщиной -- несчастливой въ брачной жизни и измѣняющей мужу во имя стремленія любить. Вихровъ въ судьбѣ этой госпожи усмотрѣлъ "сходство съ героинями Жоржъ Зандъ", но раньше этихъ соображеній онъ успѣлъ самъ влюбиться въ m-me Фатѣеву. Сходство, слѣдовательно, было подмѣчено не безъ лукаваго внушенія личнаго чувства. На это, впрочемъ, указываетъ и авторъ: Вихровъ сталъ фанатическимъ жоржъ-зандистомъ одновременно съ своимъ собственнымъ приключеніемъ, и именно приключеніе явилось исходнымъ моментомъ для извѣстныхъ общихъ настроеній, на сколько они касались жоржъ-зандизма. Не будь романа съ m-me Фатѣевой, Вихровъ, по всей вѣроятности, замедлилъ бы съ своими восторгами предъ французской писательницей. А теперь "со всей горячностью юноши онъ понялъ всю справедливость и законность протестовъ этой писательницы и, припоминая различные случаи изъ русской жизни, онъ видѣлъ, до какой степени у насъ во всѣхъ слояхъ общества женщина угнетена, лишена правъ, Богъ знаетъ за что обвиняется".
   Подобныя настроенія, несомнѣнно, пережилъ и самъ авторъ. Въ автобіографіи онъ говоритъ о личной "реальной любви", "поглотившей" его по окончаніи университета. Ее-то онъ и изобразилъ сначала въ Боярщинѣ, а потомъ въ исторіи Вихрова съ m-me Фатѣевой. Въ первомъ романѣ герой Шатиловъ -- личность, по представленію автора, совершенно отрицательная и по автобіографическому значенію не можетъ идти въ сравненіе съ Павломъ Вихровымъ. Мы встрѣтимся съ ней впослѣдствіи,-- для нашего вопроса достаточно подробностей и въ романѣ "Люди сороковыхъ годовъ".
   Вдохновленный m-me Фатѣевой на пути къ жоржъ-зандизму, Вихровъ устремился до крайнихъ предѣловъ, увлекся, очевидно, и соціальными произведеніями. "Жоржъ Зандъ", кричитъ онъ своему товарищу Вевѣдомову, "дала міру новое евангеліе, или лучше сказать, прежнее растолковала настоящимъ образомъ!.."
   Это очень сильно и было бы подъ стать любому русскому идеалисту, искреннему и восторженному. Но относительно Вихрова дѣло стоитъ не такъ просто. Только-что приведенное восклицаніе имѣетъ въ высшей степени оригинальный смыслъ, не самъ по себѣ, а въ намѣреніяхъ автора. Они, конечно, неизмѣримо для насъ важнѣе, чѣмъ приключеніе и рѣчи Вихрова. Они бросаютъ истинный свѣтъ, во-первыхъ, на жоржъ-зандизмъ самого Писемскаго, потомъ окончательно рѣшаютъ вопросъ объ его положеніи среди "людей сороковыхъ годовъ" и, наконецъ, устанавливаютъ истинный характеръ какихъ бы то ни было идейныхъ настроеній высоко-даровитаго художника.
   Нѣкоторый намекъ на участь жоржъ-зандизма въ личныхъ чувствахъ Писемскаго можно видѣть изъ заявленія автобіографіи, что его "реальная любовь" не удовлетворяла ни его родныхъ ни его "собственную совѣсть". Вотъ, слѣдовательно, въ чемъ дѣло: жоржъ-зандизмъ, подсказанный легкомысленной интрижкой и низведенный, въ силу такого внушенія, къ "блаженству" "реальной любви", всегда рисковалъ найти своего врага въ совѣсти. И совѣсть, конечно, имѣла всѣ права возстать на борьбу съ подобнымъ "блаженствомъ". Но совершенно другой вопросъ, имѣлъ ли основаніе счастливый рыцарь m-me Фатѣевой свою "реальную любовь" отождествить съ сущностью идей французской писательницы, вообще какого бы то ни было юнаго героя обозвать "жоржъ-зандистомъ" только потому, что первая встрѣчная чужая жена ему открыла свои объятія?
   Инымъ подобное упрощенное толкованіе одного изъ самыхъ сложныхъ явленій европейской мысли можетъ показаться несправедливымъ и, во всякомъ случаѣ, неосновательнымъ. Но для Писемскаго другого толкованія прямо не существуетъ. Это совершенно ясно изъ романа, изъ характеровъ и положеній людей сороковыхъ годовъ.
   На основаніи вполнѣ достовѣрной исторіи мы составили свои представленія о нѣкоторыхъ изъ дѣйствительныхъ людей этихъ годовъ, и можемъ убѣдиться, что. при всей математической трезвости взглядовъ Писемскаго-студента, эти люди имѣли право на его вниманіе. Можетъ быть, ихъ рѣчи и литературныя увлеченія и не всегда были трезвыми,-- отнюдь нельзя сказать того же про ихъ сердца и души, про ихъ органически-необходимое и жизненно-послѣдовательное отношеніе къ современной русской дѣйствительности, въ особенности къ вопросу народной жизни. Предположимъ, что Писемскій не встрѣтилъ этихъ людей ни въ университетскихъ аудиторіяхъ, ни въ московскомъ обществѣ. Но самое отношеніе, такъ сказать, духъ времени ускользнуть не могъ съ горизонта его наблюдательности, если только была малѣйшая нравственная почва 7 будущаго писателя для воспріятія этого духа, для отзывчивости на это отношеніе.
   Предъ нами громадная картина съ цѣлой толпой людей и подъ ней необычайно завлекательная и многообѣщающая подпись: Люди сороковыхъ годовъ. И притомъ, на картинѣ въ толпѣ виднѣется фигура и самого автора... Подойдемъ же ближе къ полотну и разглядимъ внимательно его свѣтъ и тѣни.
   

XII.

   Одинъ изъ людей, пережившихъ сороковые годы, менѣе всего восторженный, по преобладающимъ художественнымъ наклонностямъ и практическому скептицизму сильно напоминающій Писемскаго, незадолго до смерти такъ выражался о давно минувшемъ:
   "Еслибъ вы знали, какое это было славное время!.."
   Такъ восклицалъ Боткинъ, отнюдь не мечтатель и даже не идеалистъ. Напротивъ у болѣе вѣрныхъ представителей идеалистической эпохи, онъ своими эпикурейскими и комфортабельно-эстетическими настроеніями даже въ области идей безпрестанно вызывалъ недоумѣніе, а подчасъ и болѣе рѣзкія чувства. И вотъ этотъ-то человѣкъ не могъ безъ волненія вспоминать о "славномъ времени". И понятно почему.
   Боткинъ въ молодости пережилъ тѣ же увлеченія, какія наполняли то муками сомнѣнія, то восторгами вѣры душу Бѣлинскаго и его товарищей. О для него Гегель былъ "фетишемъ" и онъ портилъ кровь и разстраивалъ нервы въ честь "разумнаго" и "дѣйствительнаго". А потомъ онъ не переставалъ наблюдать и сознательно оцѣнивать дальнѣйшую исторію своего поколѣнія, нравственную и въ особенности литературно-общественную. Онъ могъ не внести ни единой капли личной дѣятельной мысли въ современное движеніе, но онъ не могъ проглядѣть его успѣховъ и его общаго значенія; а главное, съ точки зрѣнія простого пониманія внѣшнихъ условій, не могъ не отдать справедливости даже тѣмъ усиліямъ и жертвамъ, какимъ онъ не могъ сочувствовать или раздѣлять по слишкомъ консервативному складу своей натуры.
   Въ послѣдніе годы жизни, обозрѣвая пройденный путь и сравнивая результаты съ исходнымъ моментомъ, Боткинъ говорилъ:
   "Еслибъ мнѣ въ то время кто-нибудь сказалъ, что я доживу до чего-нибудь подобнаго, я бы не повѣрилъ"...
   Для васъ эти заявленія и въ особенности настроенія, ихъ вызвавшія, любопытны, потому что они принадлежать самому положительному и уравновѣшенному человѣку сороковыхъ годовъ. Отзывы Боткина мы безошибочно можемъ приписать простому чувству справедливости и историческому смыслу.
   Писемскій сочинялъ свой романъ много лѣтъ позже юношескихъ впечатлѣній. Молодость и ея треволненія были далеко позади, въ такихъ случаяхъ почти у всякаго является невольная идеализація прошлаго, нѣкоторое нѣжное чувство къ невозвратному. Такъ бываетъ даже у самыхъ простыхъ смертныхъ и относительно самаго зауряднаго прошлаго. Чего же мы должны ждать отъ талантливаго писателя, вызывающаго въ своей памяти "сороковые годы"?-- ждать послѣ того, какъ даже Боткинъ умилялся при воспоминаніяхъ объ этой эпохѣ.
   Писемскій очень гордился громаднымъ количествомъ героевъ, дѣйствующихъ въ его романахъ. Онъ насчитывалъ, что "вывелъ" до восьмисотъ лицъ и "все дрянь какую!" -- прибавлялъ авторъ съ свойственной ему силой выраженія. Въ число этой "дряни", съ самыми легкими оговорками, можно отнести и почти всѣхъ героевъ романа Люди сороковыхъ годовъ.
   Во главѣ стоитъ Павелъ Вихровъ. Мы знаемъ его жоржъ-зандизмъ -- въ теоріи, на практикѣ онъ еще низменнѣе и банальнѣе. Исторія юнаго студента съ m-me Фатѣевой -- печальная лѣтопись безволія, личнаго ничтожества, малодушія и даже неразумія. Послѣ медоваго мѣсяца рыцарь рѣшительно не знаетъ, что дѣлать ему съ собой и съ своей дамой. Правда, дама на рѣдкость пуста и неразвита, но у нея есть, по крайней мѣрѣ, органическая сила, способность считаться съ своими, хотя бы и очень не возвышенными увлеченіями. У Вихрова нѣтъ даже простого сознанія личнаго достоинства, приличествующаго мужчинѣ. Онъ, со всѣны своими художественными инстинктами и съ жоржъ зандизмомъ, производитъ впечатлѣніе жалкое и трагикомическое рядомъ съ своей возлюбленной только потому, что та сильная особь своего пола. Нравственное худосочіе, умственное верхоглядство и сплошь длящійся неврозъ -- таковъ нашъ герой въ личныхъ дѣлахъ, главный представитель людей сороковыхъ годовъ.
   Можно ли послѣ этого вспомнить, подлинныхъ людей той же эпохи и именно въ той же области личныхъ дѣлъ и чувствъ? Можно ли, напримѣръ, позволить какое-либо сравненіе теоретическаго и практическаго жоржъ-зандизма Вихрова съ идеями дѣйствительныхъ романтиковъ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ о любви, о счастіи, объ увлеченіи?
   Тамъ -- отъ начала до конца -- господствуетъ сознаніе неотвратимаго нравственнаго долга. Идея должна лежать въ основѣ каждаго проявленія духовнаго міра человѣка и воодушевлять каждый шагъ его даже интимной жизни. Любовь не источникъ счастья во что бы то ни стало, а прежде всего сильнѣйшій мотивъ нравственной отвѣтственности человѣка предъ своимъ "призваніемъ" и предъ судьбой любимой женщины. Любовь -- новое побужденіе работать и совершенствоваться. Ея не достоинъ тотъ, кто самъ по себѣ, безъ внѣшней опоры и безъ женскаго сочувствія, не имѣетъ достаточно силъ нести бремя жизни и выполнить свое назначеніе.
   "Потребность любви должна быть вызвана не бѣдностью души, которая, чувствуя свою нищету и будучи недовольна собой, ищетъ кругомъ себя помощи, любовь должна выходить изъ богатства нашего духа, исполненнаго силы и дѣятельности и отыскиващаго въ самой любви только новую, высшую, полнѣйшую жизнь".
   Эти изреченія Станкевича -- не фразы; при всей ихъ юношеской, выспренней наивности, они "проводятся въ жизнь" и въ личныхъ молодыхъ романическихъ исторіяхъ Бѣлинскаго, и того же Станкевича мы найдемъ факты, пожалуй, даже превосходящіе искренностью и идеальностью порывовъ самую теорію. Даже Рудинъ усиливается остаться на высотѣ современной морали, донимаетъ ею сначала Лежнева и предметъ его увлеченія, а потомъ самъ въ исторіи съ Натальей, при всей своей жалкой и въ изображеніи автора даже комической роли, онъ обнаруживаетъ несомнѣнные отголоски искренней боязни предъ нравственной отвѣтственностью за чужое счастье.
   Павелъ Вихровъ, навѣрное, не испугался бы взять подъ руку влюбленную дѣвушку, испить "чашу наслажденій", и потомъ изобразить послѣдовательно драматическія сцены на мотивъ тоски, разочарованія, душевной растерянности и даже отчаянія, т. е. повторить исторію въ стилѣ какого-нибудь Павла Кирсанова или, въ лучшемъ случаѣ, Лаврецкаго,-- исторію романтика и эстетика, и отнюдь не идеалиста и мыслителя сороковыхъ годовъ.
   Это сродство Вихрова съ "старенькими романтиками", по выраженію Базарова, простирается и на болѣе существенные вопросы, чѣмъ любовь,-- на его "народничество".
   Мы знаемъ,-- герой нашъ только со временъ студенчества сталъ замѣчать темныя и сомнительныя стороны крестьянскаго быта, и авторъ совершенно опредѣленно указываетъ на силу, открывшую, наконецъ, глаза Вихрову.
   "Вслѣдствіе разнаго рода гуманныхъ идей и мыслей, которыми герой мой напитывался отовсюду въ своей университетской жизни, онъ въ настоящій пріѣздъ свой въ деревню сталъ присматриваться къ быту народа далеко иначе, чѣмъ смотрѣлъ прежде". Дальше объясняется, что Вихровъ раньше мужиковъ "зналъ больше по отношенію къ боярамъ, какъ полковникъ о нихъ натолковалъ ему". Теперь взглядъ рѣзко измѣнился и, повидимому, совершенно въ разрѣзъ съ внушеніями отца. "Тутъ онъ началъ понимать, что это были тоже люди, имѣющіе свои собственныя желанія, чувствованія, наконецъ, права".
   Это -- необыкновенно сильно, подъ стать самому убѣжденному народолюбцу сороковыхъ годовъ. По крайней мѣрѣ, лучше бы не могъ выразиться даже Тургеневъ, тѣмъ болѣе, что и предъ Вихровымъ проходятъ эффектнѣйшія фигуры мужиковъ, людей въ полномъ смыслѣ слова.
   Напримѣръ, Иванъ Алексѣевъ по уму и благородной внѣшности стоитъ половины баръ. Онъ отказывается отъ господскихъ подачекъ, насмѣшливо относится къ барскимъ "милостямъ". Даже крестьянки проявляютъ юморъ по поводу неожиданныхъ щедротъ молодого панича... Вихровъ невольно восклицаетъ -- "гордый, грандіозный народъ!" И такой народъ въ рабствѣ! Да, Вихрову приходитъ на мысль и это соображеніе...
   Можно подумать, чего же лучше? Авось, юный герой, "вслѣдствіе разнаго рода гуманныхъ идей и мыслей", серьезно и вдумчиво станетъ присматриваться къ народной жизни и вступитъ на излюбленный путь своихъ лучшихъ современниковъ, начнетъ искать жизненнаго соприкосновенія и сближенія съ крестьянской массой? Но наше "авось" одно изъ самыхъ основательныхъ. Вихровъ, дѣйствительно, не прочь потолковать съ мужиками, кое-что подглядѣть въ ихъ быту и кое-что сообщить имъ. Но что и какъ? Вотъ изумительный образчикъ сношеній Вихрова съ народомъ.
   "Водочки я никогда не велю вамъ лѣтомъ давать, потому что она содержитъ въ себѣ много углероду, а углеродъ нуженъ, когда мы вдыхаемъ много кислороду; кислородъ же мы больше вдыхаемъ зимой, когда воздухъ сжатъ".
   На эту рѣчь Вихрова слѣдуетъ отвѣтъ:
   "-- Это точно-сы" -- "почему-то согласились съ нимъ нѣкоторые мужики",-- поясняетъ уже авторъ.
   Еще одна сцена. Вихровъ въ церквѣ въ праздничный день и наблюдаетъ за мужиками. Плодъ наблюденій слѣдующій:
   "Не лучше ли бы было", думалъ Павелъ съ горечью въ сердцѣ, глядя, какъ всѣ они съ усердіемъ молились, "чѣмъ возлагать надежды на невѣдомое существо, они выдумали бы себѣ какой-нибудь трудъ поумнѣй, или выдумали бы себѣ другое соціальное положеніе"?..
   Философія, очевидно, отбитъ научно-популярнаго разсужденія... И это называется "гуманными идеями и мыслями"! Можно подумать,-- онѣ навязаны подобному кавалеру именно съ той цѣлью, чтобы вмѣстѣ съ нимъ оказаться въ смѣшномъ положеніи, во всякомъ случаѣ, утратить въ глазахъ довѣрчиваго читателя всякое обаяніе.
   И это впечатлѣніе, повидимому, вполнѣ правильно. Противъ Вихрова выведенъ студентъ Невѣдомовъ, юноша странный, отчасти юродивый, но на немъ всецѣло почіеть авторское благоволеніе.
   Невѣдомовъ щеголяетъ въ монашескомъ подрясникѣ, его комната убрана человѣческими костями и евангеліемъ, диванъ устроенъ въ видѣ гроба. Всѣ эти причуды не простой больной капризъ. Невѣдомовъ -- большой эстетикъ, идеалистъ и философъ пессимистическаго направленія. Автору онъ симпатичнѣе всѣхъ другихъ героевъ утонченной художественностью натуры и тонкимъ пониманіемъ искусства, везависимо отъ его цѣлей и содержанія. Невѣдомовъ занимается переводомъ шекспировскихъ пьесъ и ведетъ литературныя бесѣды явно за счетъ автора.
   И вотъ этотъ-то Невѣдомовъ прежде всего уничтожаетъ жоржъ-зандизмъ Вихрова, не романтическій, а, что особенно важно, общественный. Когда Вихровъ восторженно отозвался о Жоржъ Зандъ, какъ соціальной проповѣдницѣ, "Невѣдомовъ потупился и нѣсколько времени rib отвѣчалъ. Онъ, кажется, совершенно не ожидалъ, чтобы Вихровъ когда-нибудь сказалъ подобный вздоръ".
   Такъ изображаетъ сцену авторъ. Правда, Вихровъ хватилъ черезъ край въ словесномъ изъявленіи своего восторга, но въ романѣ нѣтъ никакой оговорки на этотъ счетъ. Мало этого, Невѣдомовъ, съ художественной точки зрѣнія, прямо уничтожаетъ Жоржъ Зандъ второго періода ея дѣятельности, и уничтожаетъ по чрезвычайно для насъ любопытному соображенію. Здѣсь Невѣдомовъ, такъ же какъ и въ художественныхъ инстинктахъ, сливается съ личностью самого автора.
   "При всемъ богатствѣ и поэтичности ея воображенія", говоритъ Невѣдомовъ о Жоржъ Зандъ, "сейчасъ же видно, что она сближалась съ разными умными людьми, наскоро позаимствовала отъ нихъ многое и всѣми силами души стремится разнести это по Божьему міру; а ужъ это не художественный пріемъ".
   Ясно, для Невѣдомова вопросъ не въ томъ, что и какъ человѣкъ "разноситъ по Божьему міру", хотя мысли могутъ быть очень хорошія и полезныя и человѣкъ будетъ ихъ разносить вполнѣ искренне и убѣжденно,-- все это неважно: вопросъ, не "позаимствовалъ" ли ихъ проповѣдникъ отъ другихъ, хотя бы и умныхъ людей? Разъ, его можно заподозрить въ способности учиться у другихъ, вмѣсто того, чтобы все самому открывать, онъ въ глазахъ Невѣдомова погибшій человѣкъ.
   Нашъ выводъ отнюдь не преувеличенный. Мы встрѣтимъ множество фактовъ и совершенно откровенныхъ заявленій самого Писемскаго, подтверждающихъ наше представленіе о логикѣ Невѣдомова.
   И мы должны были этого ожидать. Логика Невѣдомова ничто иное, какъ результатъ изображеннаго нами раньше міросозерцанія писателей извѣстнаго типа. Подражательность, позаимствованіе, повтореніе съ чужихъ словъ -- предметы ихъ "органическаго отвращенія", достаточно только тѣни, призрака ненавистнаго порока, эти писатели уже во всеоружіи гнѣва и страсти. Мы впервые встрѣтились съ этой психологіей у Писемскаго по поводу идей сороковыхъ годовъ. Передъ нами сравнительно блѣдное явленіе, впослѣдствіи намъ придется стать лицомъ къ лицу со всею силой авторской сатиры негодованія, -- истина останется все та же.
   Нравственное пораженіе Вихрова не ограничивается сценой на тему жоржъ-зандизма. Авторъ хочетъ намъ показать, что всѣ вообще идеи Вихрова, попавшія въ его голову извнѣ, привились на исключительно эгоистической почвѣ. Жоржъ Зандъ онъ сталъ поклоняться ради m-me Фатѣевой. Другая женщина, кузина Мари, въ началѣ романа равнодушная къ влюбленному кузену, потомъ примѣрная жена и мать, возмущаетъ до глубины души самолюбиваго юношу.
   Вихровъ начинаетъ пламенѣть нѣжностью къ свободнымъ женщинамъ, ненавидѣть "нравственныхъ", все время,-- спѣшитъ замѣтитъ авторъ,-- мѣтя въ кузину Мари. "Ему вдругъ нестерпимо захотѣлось пересоздать людскія общества", читаемъ мы и, конечно, въ эту же минуту, теряемъ всякое уваженіе къ подобному реформатору исключительно pro domo sua. И опять эстетикъ и идеалистъ Невѣдомовъ подавляетъ нашего героя. Онъ возмущается дѣйствительно возмутительнымъ поступкомъ одного изъ товарищей съ бѣдной дѣвушкой, но Вихровъ, въ эмансипаціонномъ азартѣ, кричитъ ему:
   "-- Щепетильный вы нравственникъ и узковзглядный брезгливецъ!"
   И такъ, обезьянство и личный разсчетъ,-- вотъ нравственная почва "гуманныхъ идей и мыслей" у Вихрова, смѣхотворное неразуміе и легкомысліе -- практическія качества подобнаго идеалиста.
   Но Невѣдомову мало Вихрова. Онъ, при всей своей скромности и преобладающей наклонности къ художественнымъ созерцаніямъ, изрекаетъ смертный приговоръ цѣлому направленію, исторически связанному вообще съ людьми сороковыхъ годовъ, западничеству. Рѣчь его не многословна, но она бьетъ въ самый центръ, отсѣкаетъ, такъ сказать, голову у всѣхъ западниковъ. "Какое высокое дарованіе Бѣлинскій, а и того совсѣмъ сбили съ толку; послѣднее время пишетъ все это, видно, съ чужого голоса, раскидался во всѣ стороны".
   Опять, слѣдовательно, бѣда въ "позаимствованіи": разъ можно сослаться на "чужой голосъ", и всѣмъ доказательствамъ конецъ. Вопросъ рѣшенъ. Но въ данномъ случаѣ, дѣло гораздо сложнѣе, чѣмъ съ жоржъ-зандизмомъ Вихрова. Невѣдомовъ не хочетъ знать этой сложности, потому что такъ хочетъ авторъ, во что бы то ни стало жаждущій срѣзать Бѣлинскаго.
   Дальше въ романѣ упоминается о знаменитомъ письмѣ Бѣлинскаго къ Гоголю, слѣдовательно, отзывъ Невѣдомова разсчитанъ на всю литературную дѣятельность Бѣлинскаго, не на раннюю только. Письмо, конечно, не встрѣчаетъ благосклонности у нашего автора, но зачѣмъ онъ допускаетъ фактическую передержку относительно критическихъ статей Бѣлинскаго? Именно въ сороковые годы, съ первой же половины, Бѣлинскій и сталъ освобождаться отъ "чужихъ голосовъ". Уже въ статьѣ о русской литературѣ въ 1840 году и онъ защищаетъ французскую литературу отъ нѣмецкихъ художественныхъ теорій, т.-е, начинаетъ разрывъ съ идолами своей молодости, быстро становится і столь же реалистическимъ, русскимъ критикомъ, какимъ Гоголь былъ художникомъ и послѣдовательностью, и жизненностью своихъ толкованій гоголевскихъ произведеній наводитъ ужасъ на самого автора.
   Процессъ этотъ совершался Бѣлинскимъ съ обычной страстностью и искренностью, и Невѣдомовъ проглядѣлъ его смыслъ и цѣль только потому, что герою Писемскаго по натурѣ чужда страстность въ идеяхъ общественнаго содержанія. Она ему инстинктивно подозрительна и это въ лучшемъ случаѣ. Въ болѣе энергическіе моменты Невѣдомовы ради "чужого голоса" и "художественнаго пріема" не пощадятъ въ противномъ лагерѣ ни одного проблеска, просто не сочтутъ нужнымъ замѣтить свѣтъ рядомъ съ тѣнями.
   Конецъ Невѣдомова именно таковъ, какой возможенъ только при самыхъ отчаянныхъ условіяхъ дѣйствительности. Сначала этотъ "честнѣйшій и поэтичнѣйшій человѣкъ" скрывается въ монастырь, сжигаетъ даже переводы шекспировскхъ произведеній, а потомъ гибнетъ таинственной смертью,-- надо понимать, самоубійствомъ. Вихровъ напутствуетъ его такими словами:
   "Слишкомъ идеаленъ, слишкомъ поэтъ былъ; онъ не могъ жить а существовать на свѣтѣ"...
   Очевидно, Невѣдомовъ не нашелъ ни единой точки опоры въ окружающемъ мірѣ для своего духовнаго бытія, и его участь -- краснорѣчивѣйшій приговоръ этому міру. Лучшимъ изъ людей сороковыхъ годовъ оказывается трагическій и обездоленный человѣкъ; кто переживаетъ тѣ самыя настроенія и вступаетъ на тотъ самый путь, какіе искони характеризирують эпохи упадка умственнаго и нравственнаго. Возможно ли было бы изобразить подобный исходъ писателю, сохранившему хотя бы тѣнь личнаго сочувствія къ минувшему?..
   Но вѣдь, скажете вы, романъ Люди сороковыхъ годовъ, отнюдь не памфлетъ, даже не сатира, онъ, по тону, не можетъ идти даже и въ сравненіе съ Взбаламученнымъ моремъ... Есть же, слѣдовательно, въ его содержаніи нѣчто положительное, хотя бы отчасти идеализированное авторомъ?
   Да, есть, и эта идеализація не менѣе поучительна, чѣмъ и авторская сатира.
   

XIII.

   Со словъ Невѣдомова мы знаемъ, что Писемскій-студентъ не признавалъ западниковъ и порицалъ Бѣлинскаго именно -- выразителя общественныхъ идеаловъ. Бѣлинскій, какъ чуткій художественный критикъ, несомнѣнно былъ симпатиченъ Невѣдомову и, слѣдовательно, Писемскому. Этотъ фактъ даже прямо былъ удостовѣренъ на юбилеѣ Писемскаго, въ 1875 году {Одинъ изъ ораторовъ, лично близкій Писемскому, Алмазовъ, говорилъ: "На эстетическія его теоріи имѣли большое вліяніе критическія статьи Бѣлинскаго". Ср. Критико-біографич. очеркъ г. Венгерова "А. Ѳ. Писемскій". Спб. 1884 г., стр. 37.}. Но Бѣлинскій извѣстнаго идейнаго направленія въ глазахъ нашего автора являлся только проповѣдникомъ съ "чужого голоса". Судить такъ, можетъ быть, при поверхностномъ взглядѣ и естественно. Бѣлинскій состоялъ въ лагерѣ "западниковъ", т. е. учениковъ Европы. Но рядомъ съ западниками существовала другая партія, провозглашавшая себя подлинно-національной и исторически-почвенной, славянофилы. Они, несомнѣнно, подписались бы подъ словами Невѣдомова по адресу своего противника. И такъ, можетъ быть, среди людей сороковыхъ годовъ будетъ пощажена, по крайней мѣрѣ, одна партія?
   Оказывается, менѣе всего. Противъ западниковъ у автора есть Невѣдомовъ -- художественная натура, противъ славянофиловъ Зиминъ, двойникъ здравомыслящаго, мудраго Макара Григорьева, только съ нѣкоторымъ образованіемъ. Вотъ его отзывъ о славянофилахъ:
   "Былъ, братъ, я у этихъ господъ; звали они меня къ себѣ: баре добрые, только я вамъ скажу, ни шиша нашего простого народа не понимаютъ: пейзанчики у нихъ все въ головѣ, ей Богу! а не то, что нашъ мужичекъ, съ деготькомъ, да съ лукомъ".
   Вотъ свой голосъ настоящаго народолюбца! "Направленіе" Зимина, на первый взглядъ, вполнѣ разумное -- онъ хочетъ имѣть дѣло съ дѣйствительнымъ мужичкомъ, безъ всякихъ прикрасъ... Но что же дальше? Будетъ ли этотъ мужикъ признанъ совершенствомъ или потребуются нѣкоторые новые шаги по поводу "деготька и лука"? Съ точки зрѣнія Замина врядъ-ли. Мужикъ достаточно хорошъ, какъ онъ есть, и мощный воплотитель "деготька и лука" -- Макаръ Григорьевъ, своего рода деревенскій буржуа, прямо магнитизируетъ Замина своей мудростью и добродѣтелями. Взгляды, точнѣе, инстинкты ловкаго и энергичнаго мужика-хозяина для Замина выше всякихъ идей и міросозерцаніи. Именно прямолинейный реализмъ и признаніе жизни такою, какая она есть, въ этомъ весь символъ народническихъ чувствъ Замина. Онъ даже, по молодости лѣтъ, идетъ дальше Макара Григорьева. Тотъ, прошедшій тяжелый путь мужицкой карьеры, большой скептикъ на счетъ своего брата. По его мнѣнію, мужика слѣдуетъ неослабно держать въ ежовыхъ рукавицахъ, иначе немедленно начнется притворство, обманъ, заносчивость: "мы, вѣдь, мужики -- плуты!"... Заминъ этого не думаетъ, онъ готовъ замереть въ созерцаніи перваго встрѣчнаго Ваньки только потому, что тотъ прямо изъ деревни. Это, конечно, не западничество и даже не славянофильство, хотя бы славянофилы и воображали "пейзанчиковъ". Искать въ мужикѣ "пейзанчика" значитъ разсчитывать на болѣе или менѣе культурные задатки его жизни, на извѣстную долю красоты и поэзіи въ его бытѣ, или, по крайней мѣрѣ, на какія бы то ни было, хотя бы и крайне смутныя, стремленія мужика къ культурѣ, красотѣ и поэзіи. Смѣшно, конечно, представлять обывателей русскихъ деревень въ томъ видѣ, въ какомъ они являлись, напримѣръ, воображенію Екатерины Пири перепискѣ ея съ французскими философами или ея взорамъ при путешествіи среди потемкинскаго маскарада. Но цѣнить "деготёкъ и лукъ", какъ неотъемлемые признаки коренной русской самобытности и даже "мудрости" -- значитъ оставаться въ предѣлахъ первобытнаго инстинкта и лишать себя права сознательно и практически считаться съ крестьянской дѣйствительностью.
   Самъ авторъ, конечно, не раздѣляетъ наивныхъ восторговъ Замина, но настроенія этого героя для него безконечно милѣе, чѣмъ "идеи и мысли" Вихрова. Несчастный идеалистъ и мыслитель безпрестанно попадаетъ въ забавное и жалкое положеніе, Заминъ до конца сохраняетъ роль простого симпатичнаго и дѣльнаго малаго. Для характеристики авторскаго отношенія къ герою очень любопытна сцена художественныхъ подвиговъ Замина. Мы знаемъ, вопросъ этотъ особенно близокъ авторскому сердцу и видѣли, какъ былъ увѣнчанъ эстетикъ Невѣдомовъ.
   Заминъ въ другомъ родѣ художникъ. Онъ вмѣстѣ съ товарищемъ изображаетъ разныя пресмѣхотворныя штучки: напримѣръ, какъ рѣжутъ свинью, а собака за нее богу молится, потомъ громъ и молнію... Вихровъ послѣ этихъ спектаклей проник: новенно восклицаетъ:
   "Да, это смѣхъ настоящій, честный, добрый!"...
   Теперь припомните отзывъ Невѣдомова о Жоржъ Зандъ, его идею о "нехудожественномъ пріемѣ", и сравните съ лаврами Замина, вы поймете, что значитъ художество безъ вмѣшательства "умныхъ людей". Замявъ, изображающій пантомиму изъ цирка, симпатичнѣе, чѣмъ какіе угодно писатели, разъ ихъ можно заподозрить въ "позаимствованіи" у "умныхъ людей" "идей и мыслей".
   Для полноты картины въ романѣ выводится студентъ, долженствующій соотвѣтствовать извѣстному, въ высшей степени распространенному типу людей сороковыхъ годовъ; спорщикъ и полемистъ Саловъ... Но что это за личность! Онъ въ восторгъ отъ статей Бѣлинскаго, и въ то же время самый низкій негодяй, какого только могъ видѣть московскій университетъ въ своихъ стѣнахъ. Онъ и шуллеръ и кутила, и безчестный должникъ, и донъ-Жуанъ отвратительнѣйшаго сорта, однимъ словомъ преступникъ -- и притомъ убѣжденный и нахальный -- чуть-ли не по всѣмъ статьямъ уголовнаго кодекса. И вотъ этому-то господину поручено вести полемику на темы сороковыхъ годовъ. Онъ на спѣхъ подчиталъ какую-то книгу Конта и готовится рѣзать всѣхъ "гегелистовъ"...
   Авторъ, конечно, рисуетъ въ должномъ свѣтѣ доблести молодца, но любопытно, что у автора не нашлось другого философа и діалектика изъ студенческаго кружка и непремѣнно Заминъ долженъ восторгаться Бѣлинскимъ, а Невѣдомовъ отвергать того же Бѣлинскаго.
   Мы отнюдь не намѣрены производить слѣдствіе "съ пристрастіемъ" надъ авторской совѣстью на основаніи рѣчей и дѣйствій его героевъ. Этотъ пріемъ совершенно не допустимъ въ литературной критикѣ, и именно наша литература знаетъ одинъ изъ печальныхъ опытовъ въ этомъ направленіи: статьи Писарева о Пушкинѣ, основанныя на невѣроятномъ отождествленіи поэта съ героемъ его произведенія... Надо думать, -- подобный казусъ больше никогда не повторится въ исторіи русской критики. Но дѣло не въ крайностяхъ и пристрастіяхъ, а въ законномъ стремленіи всякаго читателя, на основаніи характеровъ, положеній и міросозерцаній героевъ, проникнуть въ личныя настроенія и личную психологію ихъ творца. Это путь очень опасный и скользкій, каждый шагъ требуетъ великой осмотрительности, но онъ законенъ и возможенъ.
   Художественное творчество тѣснѣе, чѣмъ какая-либо другая человѣческая дѣятельность, связано съ нѣдрами (нравственнаго міра дѣятеля. Поэтическое воспроизведеніе дѣйствительности -- сакыы внутренній процессъ, если такъ можно выразиться, изъ всѣхъ процессовъ мысли и сердца, и если даже для научнаго и отвлеченнаго сочиненія, направленнаго на человѣческую личность и общество, объективизмъ -- цѣль врядъ ли достижимая, для творческой фантазіи и чуткаго сердца художника -- этотъ идеалъ даже и не существуетъ. Всѣ разговоры о научномъ, безстрастномъ и безличномъ искусствѣ -- contradietio in adjeeto: это значило бы требовать солнца безъ свѣта, жизни безъ движенія. Вопросъ только въ глубинѣ и разносторонности личности художника и въ его писательскомъ темпераментѣ. Въ зависимости отъ этихъ данныхъ, личность откровеннѣе или сдержаннѣе сказывается въ своихъ созданіяхъ, и ея проявленія проще или сложнѣе. Поэтому возстановить личность Шекспира по его драмамъ, конечно, несравненно труднѣе, чѣмъ, напримѣръ, личность Шиллера, но и то и другое одинаково возможно. И нѣкоторыя черты шекспировскаго нравственнаго міра съ перваго же взгляда столь же ясны, какъ и смыслъ такъ-называемаго "шиллеровскаго идеализма". Разница лишь въ томъ, что "шиллеровскій идеализмъ" можно очертить вѣрной и твердой рукой съ одного пріема, а у Шекспира -- за нѣкоторыми ясными чертами, въ родѣ патріотизма, религіозной терпимости, личной и общественной гуманности, скрывается еще цѣлый міръ идей и чувствъ, и пути къ нимъ, несомнѣнно, трудны и сбивчивы.
   Писемскій не принадлежитъ къ столь сложнымъ натурамъ и творчество его на каждомъ шагу утрачиваетъ спокойствіе и уравновѣшенность. Мы увидимъ одинъ изъ излюбленныхъ пріемовъ его, даже совсѣмъ "не художественный": вводить въ разсказъ собственную особу съ публицистическими изліяніями и безпрестанно сообщать свои собственныя впечатлѣнія на счетъ того или другого эпизода въ романѣ. Но и безъ этихъ отступленій самыя комбинаціи лицъ и эпизодовъ достаточно краснорѣчивы и мы до сихъ поръ могли убѣдиться, что авторъ даже иной разъ тратитъ слишкомъ много средствъ для освѣщенія одного и того же вопроса. Такъ, по поводу сороковыхъ годовъ мы уже знаемъ, на сколько невысоко авторъ цѣнитъ обѣ партіи и какъ сурово смотритъ на статьи Бѣлинскаго. Но ему еще понадобилось записать въ число восторженныхъ читателей критика именно Салона. Потомъ, намъ извѣстно, какъ подозрительно авторъ относится къ "мыслямъ и идеямъ", съ одной стороны онѣ -- эхо "чужаго голоса", съ другой -- яркій уборъ для эгоизма и безнравственности. Примѣръ -- главный герой Вихровъ. Но есть и другой -- Плавинъ. Онъ такъ выражается о крѣпостномъ правѣ:
   "Прежде признаюсь, когда я жилъ ребенкомъ въ деревнѣ, я не замѣчалъ этого, но потомъ вотъ, пріѣзжая въ отпускъ, я увидѣлъ, что это страшная вещь, ужасная вещь!.. Человѣкъ вдругъ съ его душой и тѣломъ отданъ въ полную власть другому человѣку и тотъ можетъ имъ распоряжаться больше, чѣмъ самъ царь, чѣмъ самый безусловный восточный властелинъ, потому что тотъ все-таки будетъ судить и распоряжаться на основаніи какихъ-нибудь законовъ или обычаевъ, а вы тутъ можете къ вашему крѣпостному рабу врываться въ самыя интимныя, сердечныя его отношенія, признавать ихъ или отвергать"..
   Не правда-ли очень краснорѣчиво? Но вы подождите восхищаться. Послушайте, какъ другой герой принимаетъ эту сатиру и проповѣдь.
   "А!-- какъ до самого-то коснулось, такъ не то заговорилъ,-- подумалъ Вихровъ". И онъ правъ. Плавинъ возсталъ противъ крѣпостничества послѣ того, какъ мамаша разстроила у него романъ съ крѣпостной дѣвушкой... Либерализмъ Плавина, слѣдовательно, одного происхожденія съ жоржъ-зандизмомъ Вихрова.
   Кажется, достаточно ясно? Да, пока мы не потребуемъ отъ автора рѣшительныхъ отвѣтовъ; что же, въ самомъ дѣлѣ, зло или благо крѣпостное право, и если зло, то слѣдуетъ ли его устранить? И литература -- "съ гуманными мыслями и идеями" дѣйствительно "не хужественный пріемъ", "чужой голосъ", подчасъ очень-опасный и двусмысленный, или, напротивъ, источникъ просвѣщенія и общественнаго сознанія?
   До сихъ поръ мы видѣли побитыми всѣхъ вообще идеологовъ и распространителей какихъ бы то ни было воззрѣній, увѣнчанными оказались только объективный эстетикъ и стихійный мужиколюбъ. Но авторъ въ теченіе всего романа занимается на столько жгучими и существенными темами, что читатели имѣютъ полное основаніе ожидать отъ него точныхъ представленій. На только-что указанные два вопроса не можетъ быть двухъ отвѣтовъ, сколько бы оговорокъ и ограниченій авторъ ни счелъ необходимыми. Это тѣмъ болѣе справедливо, что романъ создавался много лѣтъ спустя не только послѣ идей и увлеченій сороковыхъ годовъ, но и послѣосуществленія многихъ мечтаній идеалистической эпохи. При такихъ условіяхъ автору, надо полагать, было не трудно додуматься до опредѣленнаго смысла когда-то пережитыхъ впечатлѣній.
   Обращаемся къ роману.

Ив. Ивановъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Міръ Божій", No 8, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru