Иванов Иван Иванович
Герой современной легенды

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ГЕРОЙ СОВРЕМЕННОЙ ЛЕГЕНДЫ.

   У всякой эпохи культурной европейской исторіи есть свой весьма опредѣленный девизъ, выражающій излюбленныя стремленія современной мысли и настроенія, по крайней мѣрѣ, большинства современнаго общества.
   Такимъ девизомъ для среднихъ вѣковъ была католическая религія и ея дѣтище -- папское богословіе, въ прошломъ вѣкѣ -- просвѣщенная критика старины и преданій и ея оружіе -- философія, въ наше время на каждомъ шагу и при всякомъ случаѣ повторяются слова -- положительная наука.
   Это значитъ: знаніе, безусловно свободное отъ всякихъ идей и чувствъ, не имѣющихъ строжайшей основы въ наблюдаемой и очевидной дѣйствительности.
   Предъ такимъ правиломъ одинаково теряютъ кредитъ и папская воля, и вольтеровская философія, потому что и римскія буллы, и книги энциклопедистовъ руководятся извѣстными общими идеями, правда, совершенно различнаго порядка, но одинаково неподлежащими научному опыту. И въ глазахъ настоящаго положительнаго ученаго философъ XVIII вѣка такой же метафизикъ, какъ и Альбертъ Великій. Путемъ естествознанія одинаково нельзя доказать ни папской непогрѣшимости, ни принципа гуманности.
   Положенія, столь опредѣленныя и общепризнанныя, повидимому, разъ навсегда должны бы покончить съ разнаго рода "бездокательными увлеченіями" и "стихійными заблужденіями", а главное должны, бы устранить малѣйшее вмѣшательство воображенія, вѣры, "ортодоксальной тенденціи" -- во всѣ науки и въ томъ числѣ въ исторію.
   Повидимому, такъ дѣло и идетъ. Многія привлекательнѣйшія историческія преданія безжалостно развѣнчиваются, лишаются всякаго поэтическаго благоуханія и романтической таинственности и въ литературѣ, и въ политикѣ.
   Старецъ Гомеръ превращается въ нарицательное слово, Вильгельмъ Телль -- въ миѳъ, Жанна Даркъ -- въ патологическое явленіе. И на мѣсто вдохновеннаго слѣпца, великаго патріота и "божественной" дѣвы выступаетъ другой, всюду одинъ и тотъ же герой -- смутный, безъимянный, хотя и могучій -- народъ, нація.
   Исторія рѣшительно не хочетъ быть аристократкой, и это, можно думать, вполнѣ соотвѣтствуетъ вкусамъ времени. Исторія также намѣрена навсегда порвать всѣ старыя связи съ поэзіей, сказкой, легендой, стать вполнѣ новой положительной наукой.
   Но... Всегда появляется это но въ человѣческихъ дѣлахъ, и еще чаще въ человѣческихъ идеалахъ. Даже хуже. Чѣмъ идеалъ выше и стремительнѣе, тѣмъ больше появляется этихъ досадныхъ но, будто напоминая человѣчеству о стародавней "зависти боговъ".
   Такъ я въ наше время. Съ одной стороны -- жестокая, неумолимая критика, холодная, проницательная наука, съ другой -- длиннѣйшій рядъ но. Чего только здѣсь нѣтъ -- и буддизмъ, и декадентство, и мистицизмъ, и чуть не пророческое ясновидѣніе и бѣснованіе.
   Скажутъ, все это не касается науки: это область, совершенно ей чуждая, область инстинкта, воображенія, вообще безсознательнаго...
   Но, во-первыхъ, почему же эта область именно въ наше время до такой степени громко заявляетъ о себѣ, будто издѣваясь надъ разумомъ и знаніемъ? А потомъ, злополучное но успѣло пробраться уже прямо во владѣнія науки и съ каждымъ днемъ производитъ здѣсь настоящія опустошенія.
   Трудно и вообразить, сколько усилій потратилъ нашъ вѣкъ, чтобы исторія придать силу и характеръ науки. И имена тружениковъ все самыя блестящія, начиная съ Огюста Конта и Бокля я кончая Ранке и Тэномъ. Все было, кажется, рѣшено и установлено: безпристрастіе, а если возможно, то и безстрастіе, документальность, доходящая до фанатизма, до поисковъ за мельчайшей запиской дипломата и домашнимъ счетомъ мелочнаго торговца, положительность, превращающая историческую личность въ простую зоологическую особь, и историческое событіе пріурочивающая къ полицейскому отношенію.
   Все это отнюдь не преувеличенія, все это -- и въ особенности данныя зоологіи и полиціи -- лежатъ въ основѣ историческихъ трудовъ положительнѣйшихъ историковъ, въ родѣ Тэна.
   И вотъ, въ нѣдрахъ такой исторія и подъ перомъ самыхъ современныхъ историковъ возникаетъ нѣчто менѣе всего положительное, возникаетъ прямо легенда. Такъ именуется странное дѣтище на языкѣ самихъ родителей.
   Предметъ легенды -- личность и направленіе легенды -- самое аристократическое и антинаціональное. По поводу Вильгельма Телля и Жанны Даркъ исторія легко согласилась усвоить демократическія идеи вѣка, и почти уничтожила личный героизмъ рядомъ съ "условіями эпохи и среды", какъ любятъ выражаться положительные историки. Но когда вопросъ коснулся отнюдь не патріота, не народнаго вождя и не освободителя націй, а великаго завоевателя, точнѣе, въ результатѣ просто великаго воитетеля,-- гордая и свободолюбивая демократка исторія покорно склонила свою ученую голову и провозгласила его "единственнымъ въ мірѣ геніемъ", "сверхчеловѣческимъ умомъ", "превосходящимъ всѣ извѣстные и даже вѣроятные размѣры": у него "необъятный мозгъ", "наводящая ужасъ воля"...-- эпитеты, несравненно болѣе рѣшительные и лирическіе, чѣмъ даже въ стихотвореніяхъ Лермонтова, Байрона, Гейне. И мы беремъ эту характеристику у писателя, не считающаго себя лично, непризнаннаго и другими, за поклонника героя. Онъ -- историкъ, все время чувствуетъ подъ собой положительную науку, и пишетъ настоящую поэму, даже съ обращеніемъ къ сверхестественнымъ силамъ {Taine Lee. orog. de la Fr. Contemp. Le regime moderne. I, pp. 5, 41, 42, 44, 49, 61 etc.}. Можно представить, что же дѣлается съ откровенными обожателями, невольными или вольными "творцами" исторіи!..
   Не проходитъ мѣсяца, раздается ихъ вдохновенный голосъ, и черта за чертой слагается золотая легенда -- la légende dorée, по выраженію одного изъ сказателей. Можно потеряться въ волнахъ этой восторженной мелодіи, какъ бы однообразна ни была ея тема и фальшивъ ея тонъ.
   Мы и не станемъ погружаться въ это море. Въ заключеніе нашего разсказа мы возьмемъ типичнѣйшихъ и наболѣе вліятельныхъ представителей новѣйшей ученой поэзіи, и ихъ будетъ намъ вполнѣ достаточно, чтобы опредѣлить смыслъ легенды и психологію ея слагателей.
   А теперь обратимся къ самому герою и къ источникамъ, ему современнымъ. Ихъ множество: маршалы, министры, дипломаты, фрейлины, писатели, даже простые смертные -- всѣ брались за перо съ цѣлью передать потомству свои впечатлѣнія и свой судъ о человѣкѣ, наполнявшемъ своей славой весь культурный и даже некультурный міръ. Руководителями мы возьмемъ прежде всего самого героя, его литературныя произведенія и письма и непремѣнно изъ тою періода, когда власть и политика на міровой сценѣ еще не успѣли разрушить гармоніи между мыслью и словомъ, фактомъ и исторіей. Потомъ, призовемъ въ свидѣтели преимущественно людей, безусловно расположенныхъ въ пользу героя, его братьевъ, его спутниковъ и поклонниковъ даже въ паденіи и въ изгнаніи. Дальше товарищей раннихъ лѣтъ героя и позже сотрудниковъ въ эпоху власти. Изъ остальныхъ очевидцевъ мы предпочтемъ тѣхъ, кто, по несомнѣнному культурному и нравственному развитію, по доказанной высотѣ пониманія историческихъ событій и непосредственному источнику свѣдѣній -- можетъ быть допущенъ въ качествѣ свидѣтеля и даже судьи. Наконецъ, верховнымъ судьей у насъ будутъ ясные, въ полномъ смыслѣ историческіе факты, въ ихъ чистѣйшемъ видѣ.
   Можетъ быть, и при такихъ условіяхъ мы не достигнемъ истины. Но мы глубоко убѣждены, что возможный идеалъ исторіи заключается не столько въ положительной истинѣ, сколько въ искреннемъ стремленіи къ ней.
   

I.
Наполеоне Буонапарте.

   Двадцатаго іюня 1792 года, въ Парижѣ, въ королевской резиденціи -- Тюльери -- происходила слѣдующая сцена. Громадная толпа народа окружала дворецъ, загромождала лѣстницы и входы во внутренніе покои, бѣшено шумѣла и грозила оружіемъ. У открытаго окна въ креслѣ, поставленномъ на столъ, сидѣлъ Людовикъ XVI и на вопли черни отвѣчалъ отрицательно одной и той же, едва внятной, но твердой фразой. Уже не впервые смиреннѣйшій государь и добродушнѣйшій человѣкъ являлся искупительной жертвой революціонной бури, и на этотъ разъ вся правда -- нравственная и юридическая -- была на его сторонѣ.
   Нѣсколько мѣсяцевъ назадъ король присягнулъ конституціи, и теперь рѣшился воспользоваться правомъ, которое было предоставлено ему закономъ, -- не утвердилъ нѣкоторыхъ рѣшеній представительнаго собранія. Въ парижскихъ предмѣстьяхъ, только что вкусившихъ головокружительнаго напитка вольностей, не хотѣли знать ни о правахъ монарха, ни объ обязанностяхъ народа,-- и деспотически требовали отмѣны королевской воли....
   Долго и напрасно бушевала толпа.... Вдругъ кто-то поднялъ на пику якобинскую шапку и протянулъ ее къ королю. Тотъ взялъ и надѣлъ ее наголову. Другой рабочій, видя изнеможеніе короля отъ духоты и волненій, -- подалъ ему бутылку вина, -- и король не отказался -- освѣжиться демократическимъ напиткомъ.-- Рукоплесканія и крики торжества загремѣли въ отвѣтъ на это несказанное зрѣлище.
   Оно было жесточайшей трагедіей для несчастнаго монарха, и, несомнѣнно, среди самой ликующей толпы въ эту минуту не одно сердце сжалось чувствомъ невольнаго состраданія. Но между зрителями оказался человѣкъ, не испытывавшій ни торжества, ни жалости. Увидѣвъ Бурбона въ уборѣ санкюлота, онъ воскликнулъ съ явнымъ презрѣніемъ:
   -- Che coglione!
   Это значило: какой глупецъ Людовикъ XVI, разговаривающій съ своими подданными! И человѣкъ, издавшій восклицаніе, не замедлилъ здѣсь же объяснить своему товарищу, какъ бы онъ заговорилъ въ подобномъ случаѣ.
   Грозная рѣчь менѣе всего соотвѣтствовала внѣшности зрителя. Прежде всего, очевидно, это былъ не французъ: восклицаніе указывало на итальянское происхожденіе, видъ, съ какимъ онъ слѣдилъ за потрясающей сценой, свидѣтельствовалъ о презрительномъ равнодушіи къ смыслу и результату событія. Небольшой ростъ, крайне тщедушное тѣло, болѣзненно-блѣдное, будто изможденное голодомъ лицо, рѣзкія, неловкія, подчасъ смѣшныя движенія -- ничего парижскаго, мало даже культурно-европейскаго, и въ тоже время -- форма французскаго артиллерійскаго поручика...
   Въ толпѣ никто не заинтересовался страннымъ незнакомцемъ, хотя восклицаніе было произнесено довольно громко. Но если бы кто-нибудь обратился къ офицеру даже съ самыми простыми вопросами -- на счетъ его имени, службы, пребыванія въ Парижѣ, получилъ бы немало странныхъ отвѣтовъ, -- и ни одного опредѣленнаго.
   По документамъ значилось: Nabulion, Nabulione, Napoleoné Napolioné, фамилія -- также документально -- Buonaparte, Вопаparté,-- и нигдѣ -- Napoléon Bonaparte. Тщедушный поручикъ носилъ множество именъ, но ни одно изъ нихъ пока еще не было именемъ будущаго "императора французовъ". Мало этого. Ни одного изъ названныхъ именъ не знали ни католическій календарь, ни католическія житія святыхъ, и у поручика, такимъ образомъ, совершенно не имѣлось "дня ангела". Этотъ день, какъ и одно опредѣленное имя, также будетъ созданъ только въ лучшемъ будущемъ, когда самъ папа вмѣшается въ дѣло и откроетъ новаго святого. Тогда окончательно станетъ извѣстно свѣту и время появленія на свѣтъ великаго человѣка. А пока -- это вопросъ совершенно темный, но по лишенный интереса, хотя бы для товарищей поручика.
   Они знаютъ, -- Napoleoné привезенъ во Францію съ острова Корсики своимъ отцомъ, Карло Буонапарте. Отецъ утверждалъ, будто мальчикъ родился 15-го августа 1769 года и, слѣдовательно, имѣлъ право поступить въ Бріеннскую школу на казенный счетъ -- весной 1779, когда еще ему не было десяти лѣтъ. Таковы были условія поступленія. Но потомъ въ военномъ министерствѣ оказался актъ, по которому тотъ же ребенокъ родился 7 января 1768 года, еще позже, генералъ Бонапартъ, вступая въ бракъ съ Жозефиной Богарнэ, назвалъ днемъ своего рожденія 5-е февраля 1768 года и, наконецъ, Наполеонъ I -- предложилъ папѣ освятить 15 августа 1769 года.
   Откуда же такая путаница!
   Объясняется она просто и для Наполеона Бонапарта въ высшей степени знаменательно. У Карло, корсиканскаго небогатаго дворянина, старшій сынъ -- Іосифъ -- родился въ 1768 году, вторымъ былъ Наполеоне. Іосифъ росъ мальчикомъ, въ высшей степени кроткимъ и семья предназначала его въ духовное званіе. Nabulion, напротивъ, являлъ всѣ добродѣтели корсиканской натуры, не имѣлъ ничего общаго съ добродушнымъ, легкомысленнымъ эпикурейцемъ отцомъ и усвоилъ всѣ черты матери -- необыкновенно энергичной хозяйки, мужественной патріотки и до безумія бережливой скопидомки. Только изумительная красота Летиціи Буонапарте не перешла къ сыну; во всемъ остальномъ они всю жизнь являлись совершенными корсиканцами.
   На островѣ борьба партій -- кровная потребность, безконечный эгоистическій и крайне жестокій спортъ. Корсиканецъ не знаетъ никакихъ принциповъ, никакихъ гражданскихъ и политическихъ порядковъ, никакихъ общихъ нравственныхъ обязательствъ. Интересы личности, семьи, рода, безпощадная вендетта до седьмого поколѣнія, ненависть къ порядку и суду во имя мести, -- таковы основы корсиканскаго быта. Нѣкоторыми изъ этихъ основъ -- напримѣръ, вендеттой и междоусобицами -- восхищался Наполеонъ даже на островѣ св. Елены {Mémorial de Sainte-Helène par le C-te de Las Cases. Paris 1842, I, 600.}, и всего восемь лѣтъ назадъ французскій путешественникъ изображалъ Корсику во всей ея первобытной красотѣ {Bourbe. En Corse. Paris 1887, chap. XIII.}. Оказывалось, французы съ начала нынѣшняго вѣка истратили на управленіе островомъ чистыхъ французскихъ денегъ около милліарда и въ результатѣ -- "полуварварская страна, по которой бродятъ шестьсотъ бандитовъ".
   Что же было во время дѣтства и молодости Наполеона?
   Его мать съ наслажденіемъ принимала участіе въ бандитскихъ экспедиціяхъ, даже въ интересномъ положеніи отлично скакала на лошади, въ теченіи двадцатилѣтняго замужества родила тринадцать человѣкъ дѣтей, дожила до восьмидесяти семи лѣтъ, видѣвъ своихъ сыновей -- оборванными сорванцами, отчаянными "борцами за существованіе", монархами и, наконецъ, изгнанниками и узниками.
   Она первая должна была разсказать юному Набуліону разныя исторіи изъ корсиканскихъ нравовъ, въ особенности громкія романическія трагедіи, заронить искру того островитянскаго патріотизма, который на склонѣ лѣтъ заставлялъ развѣнчаннаго императора восторженно вспоминать "родную землю", даже "запахъ ея почвы". Этотъ запахъ, увѣрялъ Наполеонъ, онъ могъ распознать съ закрытыми глазами....
   Второй сынъ Карло былъ, несомнѣнно, будущій воинъ. Онъ самъ впослѣдствіи любилъ разсказывать о своихъ дѣтскихъ задаткахъ будущаго завоевателя.
   "Я былъ задира и шалунъ; я никого не боялся, билъ одного, царапалъ другого, являлся ужасомъ для всѣхъ. Особенно доставалось брату Іосифу. Я его побью, искусаю, изругаю и успѣю нажаловаться на него же раньше, чѣмъ онъ опомнится..."
   Карьера, слѣдовательно, намѣчалась сама собой, и отецъ поспѣшилъ воспользоваться только-что совершившимся присоединеніемъ Корсики къ Франціи, заявилъ себя горячимъ французскимъ патріотомъ съ самыми вѣрными разсчетами на казенное воспитаніе дѣтей, перемѣнилъ документы о рожденіи, заручился покровительствомъ губернатора острова, большого друга г-жи Буонапарте, и привезъ обоихъ сыновей во Францію {М-me Rémusat. Mémoires. Излож. В. Евр. 1880, іюнь, 152.}.
   Будущій повелитель Франціи едва зналъ нѣсколько французскихъ словъ. Въ теченіе трехъ мѣсяцевъ онъ научился кое-какому разговору, но до самаго консульства, т. е. почти до тридцатипятилѣтняго возраста смѣшивалъ такія слова, какъ, напримѣръ, session и section, armistice и amnistie, point culminant и point fulminant. Что касается матери, впослѣдствіи Madame Mère, эта до самой смерти говорила на самомъ странномъ діалектѣ,-- начала словъ французскія; окончанія итальянскія, или jou вмѣсто je, hourouse вмѣсто heureuse. Madame необыкновенно горячо заботилась о титулахъ, и сына упорно называла Emperour...
   Но для г-жи Буонапарте эти недостатки не стоили никакихъ лишеній. Совершенно иначе съ ея сыномъ. Уже въ начальной школѣ онъ долженъ безпрестанно отражать нападки товарищей, совершенно не признававшихъ корсиканскихъ доблестей и безпощадно издѣвавшихся надъ маленькимъ дикаремъ. Въ Бріеннѣ дѣло пошло несравненно хуже. Наполеоне оказался здѣсь совершенно одинокимъ. Его сразу встрѣтили прозвищемъ paille au nez. Это было издѣвательствомъ надъ его именемъ. Еще больнѣе оскорбляли насмѣшки надъ его бѣдностью, неуклюжестью, корсиканской дикостью... Десятилѣтній ребенокъ попадаетъ въ положеніе затравленнаго волченка.
   У него нѣтъ друзей. Онъ почти всегда одинъ, у него во дворѣ школы намѣченъ излюбленный уголокъ, онъ сидитъ здѣсь молчаливый и угрюмый по цѣлымъ часамъ, будто въ оборонительномъ положеніи. Горе тому, кто посягнетъ на его владѣніе: онъ тогда начинаетъ отбиваться съ яростью накипѣвшей злобы. "Меня совсѣмъ не любили въ школѣ",-- прибавлялъ Наполеонъ, разсказывая всѣ эти подробности {М-me Rèmusat, В. Е. іюнь, 651.}.
   Но еще менѣе любилъ товарищей самъ разсказчикъ. Одному изъ нихъ Бурріенну, впослѣдствіи спутнику его славы, онъ высказывалъ откровенно свою ненависть къ французамъ, грозилъ надѣлать имъ впослѣдствіи всякаго зла {Bourrienne. Mémoires. I, 33.}. Всѣ его любовныя мечты сосредоточены на родномъ островѣ, на его героѣ Паоли, на родной семьѣ. Въ зрѣломъ возрастѣ онъ станетъ сочинять планы отнять Корсику у Франціи; несомнѣнно, эти планы волнуютъ душу школьника въ его одинокомъ углу. Во время революціи онъ напишетъ къ Паоли письмо, исполненное пламеннымъ негодованіемъ на порабощеніе Корсики. Именно революція и разгорячитъ мечты Буонапарте о свободѣ родины {Письмо къ Paoli. Chateaubriand. Mémoires d'outre-tombe. Bruxelles 1849, III, 106. Jung, Bonaparte et son temps. I, 195.}. Именно по этой причинѣ онъ будетъ вѣчно стремиться въ Аяччо въ моменты самыхъ страшныхъ опасностей для Франціи со стороны внѣшнихъ враговъ. Даже на тронѣ у него не разъ сорвется презрительное слово о націи, на своей крови воздвигшей его величіе. "Vous autres Franèais" -- будетъ невольнымъ восклицаніемъ иностранца.
   И за что бы могъ молодой корсиканецъ полюбить людей, ежеминутно наносившихъ жесточайшія обиды его самолюбію? Отецъ его представилъ документъ, свидѣтельствовавшій дворянское происхожденіе Буонапарте, но чего отбило это корсиканское дворянство предъ гербами маленькихъ французскихъ шевалье? M-me Летиція была отличная хозяйка, умѣла копить франки даже въ положеніи Madame Mère, но что значили ея сбереженія предъ феодальными богатствами будущихъ сеньёровъ Кастри, Комминжей? Маленькій Наполеоне очень умный и отважный мальчикъ, но развѣ эти качества, въ глазахъ графовъ и маркизовъ, не были просто дерзостью и даже преступленіемъ черни?
   Философская литература XVIII-го вѣка очень любила изображать эгоизмъ и сословное самовластіе въ дѣтяхъ знатныхъ баръ, и сама жизнь давала ей безчисленное множество драматическихъ мотивовъ въ приключеніяхъ какого-нибудь деревенскаго мальчишки Кола, молочнаго брата и сверстника высокороднаго Фанфана. Но литература обыкновенно въ лицѣ Кола стремилась воплощать незлобіе и чувствительность, вліяющія даже на несовершеннолѣтнихъ деспотовъ. Наполеоне не былъ созданъ для подобной назидательной роли. Въ его жилахъ текла кровь, воспитанная вѣковыми вендеттами, и даже учителя невольно всматривалась въ этотъ не по-дѣтски твердый, пристальный взоръ. Величайшая язва стараго порядка зажгла въ дѣтскомъ сердцѣ истинно-революціонную ненависть униженнаго демократа. Недаромъ впослѣдствіи Наполеонъ съ презрѣніемъ будетъ отвергать всевозможныя изслѣдованія о генеалогіи Бонапартовъ. Австрійскій императоръ, вынужденный отдать свою дочь самодѣльному цезарю, вздумаетъ утѣшать себя высоко-благороднымъ, даже владѣтельнымъ происхожденіемъ своего грознаго зятя. Бонапартъ отвѣтитъ смѣхомъ на эти претензіи и заявитъ, что, вмѣсто всякихъ предковъ, онъ хотѣлъ бы быть Рудольфомъ Габсбургскимъ своей фамиліи {Mémorial I, 51.}. Въ другомъ случаѣ онъ просто отвернется отъ досужихъ, но неумѣлыхъ льстецовъ, не раздѣлявшихъ глубочайшаго убѣжденія императора: его я и его шпага стоятъ всѣхъ гербовъ во всемъ мірѣ {Ibid.}.
   Двѣнадцатилѣтній Наполеоне не умѣлъ молчать о своихъ страданіяхъ: эта черта останется у него до могилы, только не всегда его жалобы будутъ такъ горды и благородны, какъ именно въ военной Бріеннской школѣ.
   Пятаго апрѣля 1781 года онъ писалъ отцу:
   "Мой отецъ! Если вы или мои покровители не даютъ мнѣ средствъ съ большимъ почетомъ содержать себя въ домѣ, гдѣ я живу, то лучше возьмите меня къ себѣ, и немедленно. Мнѣ надоѣло выказывать свою нищету, видѣть улыбки дерзкихъ школьниковъ, которые только и превосходятъ меня богатствомъ, потому что нѣтъ никого среди нихъ, кто бы во сто разъ не былъ ниже меня по благороднымъ чувствамъ, воодушевляющимъ меня".
   Все письмо написано въ такомъ тонѣ; въ концѣ говорится о лишеніяхъ и даже объ отчаяніи.
   Нервы юнаго корсиканца, очевидно, возбуждены до послѣдней степени. Но отецъ не въ силахъ помочь. Тогда Наполеоне находитъ случай пожаловаться покровителю своей семьи, и уже не на денежную нужду, а на несправедливое, по его мнѣнію, наказаніе за ссору съ товарищемъ... Полная противоположность отцу. Тотъ не знаетъ покоя, пристраивая свое многочисленное потомство, подаетъ прошенія, обиваетъ пороги переднихъ, пишетъ даже сонетъ въ честь главнаго благодѣтеля, ^читаясь въ то же время авторомъ противорелигіозныхъ стихотвореній.
   За то для отца-Буонапарте жизнь течетъ сравнительно весело, а сынъ уже въ 15--16 лѣтъ кажется одновременно и мученикомъ, и героемъ. Его лицо -- желто, даже черно, взглядъ необыкновенно быстръ, тонкія губы нервно сжаты, какія-то жгучія думы волнуютъ все существо юноши. Думы эти, повидимому, очень далеки отъ школы и школьнаго ученья. По крайней мѣрѣ, Наполеоне по-прежнему пишетъ безграмотно, но содержаніе писемъ еще энергичнѣе и исключительно практическое, посвящено заботамъ о семьѣ, основательнымъ доводамъ и неотразимымъ требованіямъ, чтобы Іосифъ шелъ въ духовное званіе: "онъ могъ бы сдѣлаться епископомъ!..." Іосифъ не послушался,-- но для насъ любопытенъ этотъ повелительный тонъ и подавляющая логика въ житейскихъ вопросахъ. Воля, пониманіе жизни, какъ безпощадной борьбы, ненависть къ старымъ привилегіямъ и презрѣніе къ личному ничтожеству, полное отсутствіе сердечныхъ привязанностей помимо семьи;-- съ такимъ душевнымъ запасомъ явился Наполеоне доканчивать свое военное образованіе въ Парижскую школу.
   Парижъ могъ только умножить и упрочить этотъ запасъ. Наполене не чувствовалъ склонности къ современнымъ философскимъ идеямъ. Въ Бріеннской школѣ преподаваніе было весьма плохое, въ Парижской какая угодно учебная система неибѣжно разбивалась о твердыни аристократическаго быта привиллегированныхъ питомцевъ. Буонапарте обратилъ вниманіе отнюдь не на преподаваніе, менѣе всего -- на науку, а занялся исключительно практическими и нравственными вопросами. Умственное развитіе въ высшемъ смыслѣ слова для него будто не существуетъ. Съ этой точки зрѣнія онъ впослѣдствіи будетъ судить сначала Парижъ, потомъ Францію и, наконецъ, всю Европу. Это -- точка зрѣнія почти первобытнаго народа, сравнительно нравственнаго и органически-крѣпкаго, съ самыми ограниченными культурными потребностями,-- народа, совершенно чуждаго общихъ идей, и общечеловѣческихъ интересовъ. Это точка зрѣнія здраваго мѣщанскаго смысла. Въ семьѣ Буонапарте философскими идеями считалось, напримѣръ, обереганіе деревьевъ отъ козъ! Именно по такому поводу молодой Наполеоне выдерживалъ бурныя сцены съ своимъ дядей. Наполеоне былъ самымъ умнымъ и даровитымъ членомъ этой семьи, но и онъ въ понятіяхъ о философіи могъ подняться надъ своими родичами только количественно, а не качественно, т. е. преслѣдовать идеи на неизмѣримо болѣе обширномъ поприщѣ, чѣмъ островъ Корсика, столь же мало отдавая въ нихъ отчета, какъ и дядя архидіаконъ.
   Наполеоне, едва вступивъ въ парижскую школу, уже сочиняетъ записку о распущенности воспитанниковъ. Въ авторѣ, несомнѣнно, говорило сильное личное чувство, но это не мѣшало запискѣ быть вполнѣ правдивой. Авторъ рекомендовалъ лишить будущихъ воиновъ права держать у себя прислугу, принудить ихъ самихъ чистить платье, сапоги, и вообще подвергнуть ихъ военной дисциплинѣ.
   Эти слова -- военное воспитаніе, дисциплина -- магическія въ устахъ Бонапарта. Въ нихъ заключается вся тайна его грядущей власти надъ Франціей и почти всей Западной Европой. Вопросъ, вездѣ ли и всегда примѣнимъ такой способъ управлять людьми, нѣтъ ли другихъ путей общественнаго блага и государственнаго порядка, -- для Наполеона не существуетъ. Съ начала карьеры до самой смерти онъ безпрестанно повторяетъ, что онъ -- солдатъ, и его подданые, -- всѣ безъ исключенія, должны быть подвергнуты -- до преклонной старости -- военнымъ распорядкамъ. Послѣднимъ идеаломъ государственной мудрости императора будетъ военная классификація -- classement militaire -- всей французской націи, отъ десятилѣтняго до шестидесятилѣтняго возраста. Мы увидимъ, -- даже наполеоновскіе совѣтники, въ сущности безмолвные исполнители его воли, отступили предъ страшнымъ призракомъ всепоглощающей казармы {Roederer. Mém. III, 536. Mémorial. I, 449, 723.}...
   Школу будущій цезарь окончилъ весьма не блистательно,-- 42-мъ изъ 58. Но зато отзывы его воспитателей крайне любопытны и, очевидно, -- справедливы. Говорится о большомъ прилежаніи Наполеоне, о его любви къ чтенію, о математическихъ и географическихъ способностяхъ. Это -- относительно умственныхъ способностей. Нравственныя мы отчасти знаемъ: "Онъ молчаливъ, любить уединенье, своенравенъ, надмененъ, въ высшей степени эгоистиченъ (extrêmement porté ä l'égoisme), энергиченъ въ отвѣтахъ, быстръ и суровъ въ возраженіяхъ, у него много самолюбія, честолюбивъ и --aspirant à tout".
   Послѣднее замѣчаніе -- самое знаменательное. Въ семнадцать лѣтъ Наполеоне уже сумѣлъ выказать свою неукротимую стремительность къ завоеваніямъ на житейскомъ поприщѣ, и стремительность, очевидно, безразличную къ понятіямъ о долгѣ, объ общественныхъ отношеніяхъ: крайній эгоизмъ не мирится съ этими идеями. Предъ нами въ сущности весь Бонапартъ; не достаетъ только единственной третьей черты. Она будетъ результатомъ первыхъ двухъ, и въ свою очередь, наложитъ рѣзкую печать на личность великаго удачника: это -- необыкновенно быстрая побѣда надъ людьми и обстоятельствами, безпримѣрная въ культурномъ мірѣ власть, пріобрѣтенная съ классической, цезарской легкостью.
   Впрочемъ, о какомъ долгѣ и о какихъ отношеніяхъ могъ помышлять молодой офицеръ? Правда, онъ учился на королевскій счетъ, носитъ французскую форму, но здѣсь и кончаются всѣ его связи съ Франціей. Связи -- исключительно внѣшнія. Другихъ не могли воспитать ни школа, ни товарищи, ни учителя, ни общество. Любимымъ авторомъ Наполеоне въ Парижской школѣ является Руссо. Извѣстно вѣдь, -- женевскій философъ совершеннѣйшимъ европейскимъ народомъ считалъ именно корсиканцевъ и даже предсказывалъ, что они въ недалекомъ будущемъ изумятъ весь міръ. Философъ былъ далекъ, конечно, отъ мысли, что виновникомъ этого изумленія будетъ не народъ собственно, а сынъ представителя корсиканскаго дворянства. Руссо также считалъ корсиканцевъ націей, наиболѣе способной къ идеальному государственному строю. На этотъ разъ, въ рѣчахъ философа не было ни капли практическаго смысла, но подобныя заявленія, конечно, весьма льстили воображенію читателя-корсиканца.
   Въ положеніи Наполеоне-школьника и офицера много общаго съ страдальческой жизнью Руссо. То же одиночество, та же злоба на счастливцевъ, на легкомысленное, развращенное общество; то же чувство полной нравственной и даже національной отчужденности. Идеи Руссо о равенствѣ и свободѣ совершенно не входили въ душу Наполеоне. Онъ, по собственному заявленію, рѣшительно не понималъ ихъ. И, несомнѣнно, фантастическія мечты философа о первобытномъ состояніи сыграли свою роль въ органическомъ отвращеніи Бонапарта къ "идеологіи и метафизикѣ".
   Но у Руссо было и многое другое, прежде всего -- страстныя декламаціи противъ французскаго общества, особенно противъ парижанъ, чувствительныя изліянія героевъ и героинь, не признаваемыхъ и гонимыхъ жестокой, безнравственной средой. Этими страницами зачитывался юный корсиканецъ: такъ хорошо онѣ отвѣчали его личнымъ настроеніямъ, его личной судьбѣ.
   О чтеніяхъ Руссо мы слышимъ очень долго, вплоть до консульства. А отголоски узнаемъ немедленно съ той самой минуты, когда Буонапарте попадаетъ въ парижское общество. Его письма не что иное, какъ знаменитая корреспонденція несчастнаго любовника Юліи: недаромъ Новая Элаива будетъ сопровождать генерала Бонапарта даже къ пирамидамъ, и дастъ ему, вѣроятно, не одну тему для супружеской переписки съ Жозефиной.
   Неоцѣненный вдохновитель,-- Руссо для гарнизоннаго французскаго офицера! И какого офицера! настоящее -- самое прозаическое, перекочевка изъ одного провинціальнаго города въ другой, жалованье, едва позволяющее ѣсть одинъ разъ въ день... Буонапарте сямъ варитъ свой супъ, экономить по 4 су на бѣльѣ, самъ чиститъ платье, не имѣетъ возможности пойти въ кафе. Съ нимъ живетъ его брать Луи; отецъ ихъ умеръ, и Буонапарте рѣшилъ облегчить заботы матери. Императоръ французовъ и король Голландіи въ недалекомъ будущемъ -- живутъ теперь на три франка и пять сантимовъ въ день.
   Необходимо измыслить какой-нибудь заработокъ, и Наполеоне бросается въ. литературу. Подъ вліяніемъ Руссо онъ принимается за исторію Корсики, ищетъ покровительства у знаменитаго философа и историка Рейналя, посылаетъ ему для отзыва начало своего труда, проситъ книгъ. Письмо написано въ такомъ стилѣ и по такой орѳографіи, что уже само по себѣ давало вполнѣ точное представленіе о литературныхъ талантахъ артиллерійскаго офицера. Достаточно одной фразы, оканчивающей просьбу на счетъ книгъ:
   "Jentend votre réponse pour vous envoyer Vargent à quoi cela montera"...
   Изъ проекта ничего не могло выйти, да и самъ Буонапарте напалъ на него съ голода. Но молодость беретъ свое. Нужда и одиночество -- ея величайшіе мучители. Они нестерпимо терзаютъ сердце самолюбиваго и гордаго юноши. Ему не съ кѣмъ подѣлиться своимъ горемъ; у него по прежнему нѣтъ друзей,-- и вотъ въ минуты отчаянія, накипѣвшей желчи, Буонапарте бросаетъ на бумагу "тоску своей души".
   "Всегда одинокій среди людей, я возвращаюсь домой, чтобы помечтать наединѣ съ самимъ собой и отдаться во власть глубочайшей меланхоліи". И мысль о смерти начинаетъ манить его. Предъ нимъ проходятъ воспоминанія дѣтства, онъ чувствуетъ горячій приливъ любви къ родинѣ, къ семьѣ... Но онъ далеко отъ нихъ, и нѣтъ ему ни въ чемъ утѣшенія. Не лучше ли умереть?
   Но Буонапарте слишкомъ высоко цѣнитъ свою личность, чтобы при мысли о своихъ мученіяхъ забыть первоисточникъ ихъ, презрѣнныхъ людей, все тѣхъ же французовъ. Непосредственно послѣ раздумья о самоубійствѣ слѣдуютъ грозныя обвинительныя рѣчи противъ поработителей Корсики; онъ готовъ "вонзить мечъ въ сердце тирана" своей родины, и, оказывается, вся тягота его жизни происходитъ отъ необходимости жить съ людьми, совершенно "удаленными отъ природы", т. е по нравамъ столь же непохожими на него, корсиканца, какъ свѣтъ луны не походитъ на блескъ солнца.
   Логическій выводъ -- отправиться на дорогой островъ, попытаться освободить его. И вотъ предъ нами странное явленіе, возможное только въ самыхъ исключительныхъ обстоятельствахъ. Буонапарте безпрестанно беретъ отпуски, не является въ сроки, испрашиваетъ отсрочки, и въ результатѣ изъ девяноста девяти мѣсяцевъ службы онъ дѣйствительно служить только сорокъ одинъ мѣсяцъ. За эту службу онъ получаетъ чинъ французскаго генерала въ то время, когда отпусками онъ" пользуется противъ Франціи, беретъ ихъ въ самыя для нея критическія минуты, напримѣръ, въ сентябрѣ 1791 года, въ сентябрѣ слѣдующаго года, когда странѣ со всѣхъ сторонъ грозить иноземное вторженіе.
   А въ это время на Корсикѣ Буонапарте составляетъ заговоры, пишетъ манифесты и прокламаціи, становится во главѣ шаекъ и партій... Все это возможно благодаря революціоннымъ смутамъ во Франціи. Паоли сначала привѣтствуетъ молодого соотечественника, не видитъ въ немъ ничего "современнаго"; "онъ человѣкъ Плутарха!.." Но на Корсикѣ не бываетъ продолжительнаго согласія между вождями, -- Буонапарте вскорѣ ссорится съ героемъ и окончательно объявляетъ себя сторонникомъ Франціи...
   Когда-то, гораздо раньше, дядя Набуліона высказалъ еще болѣе любопытное сужденіе о своемъ племянникѣ, чѣмъ Паоли. Пораженный способностью мальчика лгать, онъ предсказалъ ему власть надъ міромъ. Такъ, по крайней мѣрѣ, разсказывалъ самъ Наполеонъ. ~
   И дѣйствительно "о стороны французскаго офицера требовался громадный талантъ въ этомъ направленіи, чтобы не быть разстрѣляннымъ за корсиканскіе подвиги.
   Эти подвиги любопытны еще въ другомъ смыслѣ. Они доказываютъ, что честолюбіе Буонапарте въ самый разгаръ революція отнюдь не искало пищи во Франціи. Оно ограничивалось Корсикой, и не будь у Наполеона соперника въ родѣ Паоли, исторія, вѣроятно, знала бы еще одного великаго корсиканскаго героя, и только. Наполеона І-го не существовало бы. Самъ Бонапарте впослѣдствіи сознавался, что у него не было никакихъ плановъ относительно Франціи. Только близкое знакомство съ революціонными правителями и психологіей парижской толпы открыло ему глаза.
   До какой степени мало онъ сознавалъ въ себѣ будущаго цезаря, доказываетъ его упорное пристрастіе къ литературѣ. Болѣе странную наклонность трудно и представить у человѣка подобнаго закала. А между тѣмъ, даже на Корсикѣ онъ продолжаетъ сочинять, и на этотъ разъ даже въ беллетристическомъ жанрѣ.
   Пишется сказка La masque prophète {Перепечатана у Jung'а I, 115.}. Содержаніе ея по истинѣ пророческое для автора. Одинъ восточный пророкъ, необыкновеннаго краснорѣчія и величественной внѣшности, объявилъ себя посланникомъ неба, пріобрѣлъ множество поклонниковъ и царствовалъ надъ ними неограниченно. Но жестокая болѣзнь поразила пророка и обезобразила его лицо. Тогда онъ надѣлъ маску,-- по его словамъ, затѣмъ, чтобы не слѣпли люди отъ сіянія его лика. Все шло по старому, и пророкъ разсчитывалъ, что энтузіазмъ поклонниковъ не угаснетъ до конца. Но вдругъ онъ проигрываетъ одну битву, и его все могущество готово рухнуть. Тогда пророкъ собираетъ своихъ вѣрныхъ и объявляетъ: ему во время молитвы былъ голосъ, обѣщавшій всѣмъ его друзьямъ богатства, а врагамъ гибель. Этотъ голосъ, будто бы, повелѣлъ также вырыть рвы, наполнить ихъ известью и бочками съ воспламеняющимися жидкостями. Все исполнена Пророкъ устраиваетъ пиршество, отравляетъ своихъ друзей виномъ. Стаскиваетъ ихъ тѣла во рвы, зажигаетъ бочки и самъ бросается въ огонь. А поклонники его увѣровали, что онъ взятъ на небо съ своими вѣрными.
   Авторъ заключаетъ отъ себя: "Этотъ примѣръ невѣроятенъ. До чего можетъ довести жажда славы!"
   Не надо особенной догадливости, чтобы въ этомъ произведеніи увидѣть необыкновенно тонкую аллегорію собственной біографіи автора. Подобной аллегоріи, конечно, авторъ не имѣлъ въ виду, во были же нравственные мотивы, вдохновившіе девятнадцатилѣтнему артиллерійскому офицеру именно эту исторію. Впослѣдствіи у генерала Бонапарта разовьется сильнѣйшее пристрастіе къ востоку, т. е. къ его грандіознымъ военнымъ эпопеямъ, легендарнымъ пророкамъ и деспотамъ. Отъ императора Наполеона мы услышимъ не разъ глубокое сожалѣніе, что судьба опредѣлила ему подвизаться въ тѣсной, маловѣрной Европѣ... Пророческая маска является, слѣдовательно, своего рода предчувствіемъ. Пророкъ Гакемъ -- демонъ наполеоновской молодости, геній его мечтательныхъ сновъ и невольной тоски по власти и славѣ.
   Это -- поэзія. Буонапарте не перестаетъ заниматься и прозой, и не менѣе интересной. У этого оригинальнаго автора всякое слово въ строку, всякая фраза -- своего рода психологическая драгоцѣнность.
   Доканчивается исторія Корсики и всего за нѣсколько мѣсяцевъ до революціи возникаетъ планъ разсужденія о королевской власти.
   Авторъ знаетъ о предстоящихъ генеральныхъ штатахъ и обнаруживаетъ самыя радикальныя убѣжденія. По его мнѣнію, европейскіе государи -- узурпаторы и почти всѣ заслуживаютъ сверженія. Очевидно, и Людовикъ XVI не долженъ избѣжать своей участи. Съ другой стороны -- Исторія Корсики должна служить памфлетомъ противъ французскихъ властителей на островѣ. Какъ разъ во время преобразованія генеральныхъ штатовъ въ національное собраніе, т. е. въ минуту несомнѣннаго революціоннаго движенія Франціи, Буонапарте пишетъ письмо въ Лондонъ къ Паоли, молитъ его покровительства своему труду, осыпаетъ французовъ жесточайшими упреками, заявляетъ полнѣйшую преданность свою и своей семьи -- корсиканскому революціонеру, горячо называя свое поведеніе законнымъ.
   Отвѣтъ Паоли не соотвѣтствовалъ лихорадочному тону письма, и авторъ Исторіи Корсики рѣшилъ искать покровителя въ совершенно противоположной сторонѣ, въ лицѣ министра финансовъ Неккера. Слѣдовало, конечно, передѣлать сочиненіе. Пока это происходитъ, въ Парижѣ популярность Неккера исчезаетъ, Бастилія взята и основныя привиллегіи старой монархіи уничтожены.
   Тогда Наполеонъ Буонапарте (такъ онъ теперь подписывается) рѣшается устроить собственную революцію. Слѣдуетъ рядъ его путешествій въ Аяччо и одновременно -- литературныя произведенія на самыя идиллическія темы.
   Первое написано на конкурсъ, объявленный Ліонской академіей, и носитъ заглавіе: Какія истины и какія чувства важнѣе всего внушать людямъ для ихъ счастья?
   Языкъ, по прежнему, изумительно варварскій. Вотъ фраза въ духѣ Руссо, но въ чисто корсиканскомъ стилѣ:
   "C'était principalement par le spectacle du fort de la vertu que les Lacedemoniens sentaient".
   Идеи -- сплетеніе радикализма и все того же мѣщанскаго идеализма, процвѣтавшаго подъ кровомъ m-me Летиціи. Восторги предъ Тацитомъ,-- тѣмъ самымъ историкомъ, котораго Наполеонъ I будетъ преслѣдовать, какъ личнаго врага, ненависть къ тираннамъ: "тамъ нѣтъ людей, гдѣ короли -- государи", восклицаетъ авторъ. А дальше такая философія:
   "Безъ женщинъ нѣтъ ни здоровья, ни счастья... Счастье не что иное, какъ жизнь, сообразная съ организаціей... Наша животная организація имѣетъ необходимыя потребности -- ѣсть, спать, производить потомство. Пища, жилище, одежда, женщина -- безусловно необходимы для счастья".
   Еще дальше -- идеи Руссо о собственности, выходки противъ богачей, похвала геніальнымъ людямъ, создавшимъ прогрессъ вопреки деспотамъ и темницамъ Бастиліи.
   Очевидно, при случаѣ Буонапарте понималъ почти всего Руссо и съ идеями равенства, умѣлъ даже говорить нѣчто отъ себя, хотя и подъ вліяніемъ учителя,-- о "меланхоліи природы", сожалѣть тѣхъ несчастныхъ, кого никогда не волновало "электричество натуры".
   Авторъ звалъ, что и когда писать, но, къ сожалѣнію, форма писанія была ужъ слишкомъ оригинальная и модныя идеи Руссо принимали болѣе чѣмъ наивный видъ въ устахъ диссертанта. Тысяча пятьсотъ ливровъ -- призъ академіи -- миновали Наполеона.
   И врядъ ли когда подобный призъ получилъ бы этотъ историкъ, философъ, новеллистъ, даже поэтъ! {Приписываемый ему мадригалъ у Шатобріана, О. С. III, 114.} Мы будемъ имѣть случай познакомиться съ его общими разсужденіями въ самый зрѣлый возрастъ и убѣдимся, что это была не его сфера. Много реторики и ни одной плодотворной или оригинальной идеи. Математикъ и географъ Парижской школы до самой смерти не сдѣлался ни политикомъ -- въ широкомъ культурномъ смыслѣ слова, ни проницательнымъ цѣнителемъ чужой умственной дѣятельности.
   Немного спустя пишется еще болѣе любопытное сочиненіе -- Діалогъ о любви.
   Мы знаемъ мысли Боунапарте о супружескомъ счастьѣ. Онъ не забывалъ рисовать его, даже размышляя о самоубійствѣ. Семейные инстинкты -- расовая корсиканская черта, и Наполеоне, вскорѣ по выходѣ изъ школы, поглощенъ планами женитьбы. Но поручикъ имѣлъ слишкомъ мало данныхъ на успѣхъ у женщинъ. Только слава и власть могли впослѣдствіи смягчить парижскихъ красавицъ. А до тѣхъ поръ его женщины не балуютъ. Такъ онъ самъ разсказывалъ уже на островѣ св. Елены.
   Совершенно напротивъ. Тщетно старается юный артиллеристъ выучиться танцевать во время службы въ провинціи, любезничаетъ съ дамами,-- онъ кажется имъ просто смѣшнымъ. Его худощавая фигура, бѣдно и неизящно одѣтая, съ тонкими ногами, въ огромныхъ сапогахъ, стяжали ему прозвище -- chat botté, котъ въ сапогахъ. И дѣти въ знакомыхъ семействахъ, не стѣсняясь, привѣтствуютъ этимъ прозвищемъ будущаго цезаря. Кромѣ того, питаясь по цѣлымъ днямъ однимъ молокомъ, трудно было съ достаточной энергіей измышлять комплименты и слѣдить за изяществомъ манеръ {Mémoires de la duchesse d'Abraniès, I, 112.}.
   Естественно. Наполеонъ не могъ быть очень высокаго мнѣнія о любви и о женщинахъ при такихъ обстоятельствахъ, и Діалогъ несомнѣнно, одинъ изъ криковъ боли и гнѣва, столь многочисленныхъ въ эту скорбную эпоху странствій.
   Авторъ прямо отъ своего липа заявляетъ: "Я болѣе чѣмъ отрицаю существованіе любви, я считаю ее вредной обществу, личному счастью людей. Наконецъ, я вѣрю, что любовь причиняетъ болѣе зла, чѣмъ добра, и со стороны Провидѣнія было бы благодѣяніемъ -- спасти насъ отъ нея и освободить людей".
   Наполеонъ рѣдко разсуждалъ спокойно. нервная дрожь немедленно охватывала его, лишь только онъ принимался развивать какую-либо мысль. И въ приведенныхъ словахъ чувствуется эта дрожь, и она была вполнѣ искренняя.
   Много лѣтъ спустя императоръ разсказывалъ о своей первой любви. Ему было около 5 -- 6 лѣтъ. Онъ учился въ пансіонѣ для дѣвочекъ и, по его словамъ, былъ недуренъ собой. Вмѣстѣ съ нимъ училась маленькая Джакометта, ребенокъ очаровательной красоты. Наполеоне гулялъ только съ ней, всегда подъ руку. Школьники, поголовно влюбленные въ красавицу, жестоко преслѣдовали счастливую парочку, сложили даже цѣлую пѣсню, и привѣтствовали этой пѣснью героя. Всякій разъ поднималась страшная драка. Влюбленный хватался за палки и камни и яростно бросался на толпу, какъ бы она многочисленна ни была.
   То же страстное чувство бьется и подъ мундиромъ поручика,-- и даже генерала,-- до того самаго времени, когда власть, завоеванная съ молніеносной быстротой и неожиданностью, -- окончательно исцѣлитъ могущественнаго цезаря отъ романтическихъ порывовъ и мѣщанскихъ томленій -- и навсегда избавитъ его отъ женскихъ жестокостей...
   Теперь пока еще порывы очень сильны. Буонапарте явно старается писать стилемъ Руссо, двже опровергая его идеи. Таковы -- Размышленія объ естественномъ состояніи. Они не предназначались для посторонней Публики, и авторъ откровенно высказываетъ совершенно другое представленіе о первобытномъ состояніи, чѣмъ у Руссо. И на этотъ разъ мысль яснѣе, форма изящнѣе,-- можетъ быть, именно потому, что авторъ говоритъ отъ себя, искренне, не старается искусственной реторикой прикрыть отсутствіе убѣжденія и вѣры.
   По его мнѣнію, чувства и разумъ врождены человѣческой природѣ, также и общественный инстинктъ, слѣдовательно, дикій, одиноко бродящій, лишенный слова -- естественный человѣкъ Руссо -- фантастическія сказки.
   Придетъ время, когда Наполеонъ опять обратится къ Руссо и у стараго любимаго автора найдетъ несравненно болѣе нужныя для себя мысли. Поручикъ-романтикъ и цезарь-законодатель -- дѣтища одной и той же поэзіи и мудрости.
   Наполеонъ, странствующій по французскимъ гарнизонамъ и безпрестанно навѣщающій Корсику, не можетъ, конечно, представить такого совпаденія. Всѣ его грезы о славѣ и власти сосредоточиваются на Аяччо. Во Франціи онъ -- республиканецъ, отнюдь не менѣе "убѣжденный" и, главное, не болѣе "сознательный", чѣмъ и всѣ другіе читатели Общественнаго договора, до крайней мѣрѣ въ Парижѣ. Это значитъ -- у него въ душѣ нѣтъ ни одного чувства въ пользу короля. Необыкновенно на видъ стройное и красивое зданіе республики Руссо должно казаться его математическому уму несравненно привлекательнѣе, чѣмъ уродливыя феодальныя наслоенія старой монархіи, наконецъ, идея равенства будто нарочно была разсчитана на людей, подобныхъ Наполеону: сознаніе громадныхъ личныхъ силъ среди самовластія привилегированнаго ничтожества.
   Но все это -- идеи и настроенія чисто отрицательнаго характера.
   Спросите того же самаго Наполеона на счетъ его положительнаго идеала,-- у него не окажется не только точнаго и яснаго отвѣта, а просто -- никакого. Громадное большинство французовъ стремилось передѣлать строй своего отечества на основанія самыхъ разнообразныхъ и противорѣчивыхъ теорій, не имѣя ни малѣйшаго представленія о практикѣ высшаго государственнаго управленія, сочиняло конституціи по рецептамъ Руссо, больного, хотя подчасъ и геніальнаго поэта-мечтателя, желчнаго отшельника и теоретическаго фанатика, по рецептамъ Монтескье -- пріятнаго собирателя бытовыхъ и историческихъ курьезовъ, англомана, адвоката, барона, острослова я уже послѣ всего этого -- политическаго мыслителя...
   Это была работа, восторженно горячая", предпринятая съ самыми лучшими намѣреніями, во роковымъ образомъ осужденная на безвременную архивную смерть -- не только исторіей и жизнью, но и самыми основными законами и сцбиствами человѣческой природы.
   Таковъ результатъ предпріятій французскихъ законодателей. Чего же послѣ этого стоила "умственная политика" Бонапарта, если бы она даже и существовала?
   Французскіе представители отлично знали литературу XVIII вѣка, и не только французскую, многіе изъ нихъ видали лично порядки другихъ европейскихъ странъ, сами были администраторами и судьями... А Бонапартъ такъ на Руссо и остановился, да и на этого то философа онъ попалъ, вѣроятно, по поводу Корсики. Онъ не прочелъ даже какъ слѣдуетъ Монтескьё, едва слышалъ объ Адамѣ Смитѣ, не былъ знакомъ съ основной книгой сйоего времени -- словаремъ Бэйля и объ общественныхъ вопросахъ имѣлъ самое смутное представленіе, вѣрнѣе -- никогда о нихъ не думалъ. Впослѣдствіи, онъ просто отвергнетъ даже существованіе подобныхъ вопросовъ и при всякомъ случаѣ станетъ обнаруживать сильнѣйшее отвращеніе къ соціальнымъ и культурно-историческимъ идеямъ. Мы увидимъ,-- столкновеніе съ парижскими "идеологами" какъ нельзя болѣе могло утвердить его въ этомъ чувствѣ. Но знаменательно, что съ самаго начала, по натурѣ, Наполеону чужда громадная и важнѣйшая область интересовъ цивилизованнаго человѣчества. Можетъ, именно здѣсь съ особенной яркостью оказалась корсиканская раса великаго воина.
   Трудно сказать, сколько времени Буонапарте оставался бы въ области провинціальныхъ разсужденій и корсиканскихъ революцій. Достовѣрно одно -- онъ никакъ не могъ добровольно разстаться съ приключеніями въ своей отчизнѣ,-- и постоянно пропускалъ сроки отпусковъ. То же произошло и въ началѣ 1792 года.
   Въ маѣ Буонапарте явился въ столицу въ первый разъ послѣ выхода изъ школы, и явился по необходимости, числясь въ отставкѣ, лишенный средствъ къ жизни и разсчитывая исключительно на снисходительность военнаго министерства.
   

II.
Наполеонъ Бонапартъ.

   Мы встрѣтили нашего героя въ толпѣ предъ Тюльери въ самый трагическій моментъ злополучнаго 20-го іюня, когда весь Парижъ дрожалъ и волновался подъ вліяніемъ самыхъ разнообразныхъ, но одинаково глубокихъ и сильныхъ личныхъ страстей и политическихъ стремленій.
   Какія же чувства и идеи принесъ въ столицу ея будущій повелитель?
   Объ идеяхъ, мы видѣли, врядъ ли можетъ быть рѣчь, если подъ идеями разумѣть опредѣленный политическій и общественный символъ. Буонанарте -- и по натурѣ, и по національности, и по воспитанію -- менѣе всего былъ приспособленъ къ такого рода нравственному капиталу.
   Другое дѣло -- чувства.
   На парижской улицѣ главныя роли играли два героя -- дворъ я народъ. Представительное собраніе, сравнительно съ этими силами, оставалось въ тѣни и съ теченіемъ времени должно было все дальше отступать предъ стихійнымъ натискомъ демагоговъ и предмѣстій. Буонапарте пришлось лично видѣть самыя бурныя сцены великой драмы. Послѣ двадцатаго іюня онъ присутствуетъ при еще болѣе страшныхъ событіяхъ -- 10-го августа, когда дворецъ былъ взятъ народомъ, Людовикъ XVI заключенъ въ тюрьму, и часъ монархіи пробилъ...
   Кто во всемъ мірѣ могъ оставаться равнодушнымъ къ такимъ событіямъ?
   Оказывается, могъ нѣкто: все тотъ же Буонапарте.
   Къ участи Людовика XVI онъ долженъ былъ относиться, по меньшей мѣрѣ, спокойно: во-первыхъ, какъ самый мятежный сынъ только-что завоеванной, но отнюдь не замиренной колоніи, потомъ, въ качествѣ французскаго подданнаго при старой монархіи, онъ не видѣлъ достаточно широкихъ путей для своего честолюбія и, наконецъ, высшая политика Буонапарте пока была связана все-таки съ Корсикой: скоро онъ еще разъ возьметъ отпускъ на островъ и только послѣ окончательной неудачи -- стать первымъ въ отечествѣ -- онъ перевезетъ свою семью во Францію и примется здѣсь искать счастья.
   Оставался народъ.
   Здѣсь настроеніе Буонапарте вполнѣ опредѣленно: презрѣніе. Онъ научился этому чувству на той же Корсикѣ; среди непрестанныхъ междоусобицъ и мятежей онъ привыкъ смотрѣть на толпу просто какъ на цѣль для выстрѣловъ. Кромѣ того, была чисто психологическая причина. Ее необыкновенно мѣтко опредѣлилъ самъ Буонапарте. Ему казалось просто противоестественнымъ неуваженіе людей въ блузахъ къ людямъ въ мундирахъ, при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ.
   Отсюда -- приведенное нами восклицаніе и разсужденіе: по адресу короля -- coglione, по адресу народа -- canaille.
   Эти выраженія вполнѣ характеризуютъ "политику" Буонапарте въ самый разгаръ революціи. А дѣятельность его окончательно дорисовываетъ картину.
   Онъ прибылъ въ Парижъ хлопотать о зачисленіи въ армію. Средствъ у него нѣтъ, за обѣдомъ онъ ѣстъ порцію по 6 су, и, естественно, помышляетъ о разныхъ коммерческихъ предпріятіяхъ, напримѣръ, о наймѣ домовъ подъ квартиры, о скупкѣ конфискованныхъ имуществъ, вообще о "какой-нибудь полезной спекуляціи", какъ выражается его товарищъ {Bourrienne I, 27.}. Онъ бродитъ по парижскимъ улицамъ въ качествѣ любопытнаго зрителя или странствующаго принца, и ждетъ благопріятной погоды...
   Наблюденія его за парижскими дѣятелями въ эту эпоху въ высшей степени любопытны. Мы невольно начинаемъ различать шумъ приближающагося цезаризма.
   Въ іюлѣ Буонапарте пишетъ Іосифу о революціонерахъ:
   "Тѣ, кто идутъ во главѣ -- жалкіе люди. Увидѣвъ все это вблизи, надо сознаться, что врядъ ли стоитъ труда хлопотать о добромъ расположеніи народовъ. Ты знаешь исторію Аяччо, -- исторія Парижа точь-въ-точь та же самая. Можетъ быть, люди здѣсь даже ничтожнѣе, злѣе, болѣе склонны къ клеветѣ и злословію. Надо видѣть вещи вблизи, чтобы понять, что такое энтузіазмъ и что французскій народъ -- народъ старый, безъ предразсудковъ и безъ правилъ".
   Дальше изображается эгоизмъ и полнѣйшая неразборчивость въ средствахъ со стороны политиковъ. Ихъ "необычайно низкое интригантство" производитъ на автора письма совершенно неожиданное впечатлѣніе. Онъ мечтаетъ имѣть хотя бы тысячи 4--5 ренты, отказаться отъ всякой карьеры и зажить счастливымъ семьянинамъ.
   Письмо оканчивается настоятельнымъ совѣтомъ семьѣ соблюдать во всемъ умѣренность.
   На Буонапарте не произвелъ впечатлѣнія даже народный энтузіазмъ по поводу объявленія войны Австріи. Презрѣніе къ революціи, очевидно, предрѣшило въ глазахъ опальнаго офицера всѣ другіе вопросы. И все-таки онъ совершенно напрасно писалъ брату на счетъ идиллическаго отшельничества. Именно самое роковое событіе -- низверженіе Людовика XVI -- и спасло Буонапарте: онъ не только снова принятъ въ армію, но даже съ повышеніемъ въ чинъ капитана. Правда, онъ просилъ подполковника, но ужъ это было слишкомъ, хотя бы въ періодъ величайшей государственной смуты. Ему отказали, но за то дали отпускъ.
   Это -- послѣдній... Буонапарте ничего не удалось сдѣлать на родинѣ, помечталъ онъ только въ нѣдрахъ семьи -- о путешествіи въ Индію, о превращеніи въ набоба, о богатомъ приданомъ для сестеръ. Но судьба готовила мечтателю нѣчто, несравненно болѣе блестящее.
   Прошло всего нѣсколько мѣсяцевъ, и капитанъ превратился въ генерала.
   Какъ и почему?.. Впослѣдствіи Наполеонъ свои неудачи объяснялъ фатальнымъ стеченіемъ обстоятельствъ, никогда не сознаваясь въ личныхъ ошибкахъ. Счетъ фатальностямъ слѣдовало бы начать съ осады Тулона. На островѣ св. Елены Наполеонъ изображалъ въ самыхъ жалкихъ краскахъ французскаго генераланачальника арміи, а его собственная роль оказывалась ослѣпительной. На самомъ дѣлѣ передъ осадой онъ написалъ свое послѣднее литературное произведеніе -- Le Souper de Beaucaire, гдѣ очень хвалебно отзывался о томъ же самомъ генералѣ, а потомъ онъ командовалъ лишь артиллеріей фланга и въ современныхъ документахъ его имя упомянуто всего одинъ разъ. Производство въ генералы не соотвѣтствовало этимъ даннымъ, и нисколько не прославило имени Буонапарте. Даже въ слѣдующемъ году отцы упрекали дѣтей, зачѣмъ они состоять при никому невѣдомомъ генералѣ Буонапарте {Lévy. Napolèon intime, Paris 1893. p. 48.}.
   Дѣло въ томъ, что чины отнюдь не зависѣли отъ военнаго начальства. Представительное собраніе, засѣдавшее въ Парижѣ, управляло Франціей при помощи своихъ коммиссаровъ. При Тулонѣ. коммиссарами были -- землякъ Буонапарте и братъ Робеспьера, въ эту эпоху всемогущаго диктатора. Буонапарте вступилъ съ ними въ дружескія отношенія, отдалъ имъ на просмотръ свой Souper de Веаисане, вообще обнаружилъ большіе таланты на гражданскомъ поприщѣ. Впослѣдствіи, на островѣ св. Елены, виновникомъ своей карьеры онъ называлъ третьяго коммиссара -- Гаспарэна.
   Почему?-- Отвѣтъ весьма характеренъ.
   Все зависѣло, конечно, отъ Робеспьера. Но девятое термидора прекратило власть диктатора, погибъ и его братъ. Возникла Директорія -- новые боги, и генералъ Бонапартъ заявилъ, что онъ также вонзилъ бы кинжалъ въ грудь тирана, т. е. младшаго Робеспьера... {Письмо у Jung'а. О. С. II, 4451}
   Слишкомъ скорая и явная любезность по адресу новыхъ владыкъ.
   Но теперь уже Буонапарте не тоскуетъ о мѣщанскомъ счастьѣ! Правда, ему живется по прежнему плохо: генеральскій чинъ не принесъ ему никакихъ матеріальныхъ благъ; напротивъ, пришлось даже посидѣть въ тюрьмѣ за старую дружбу съ якобинцами. Но зато сообразительный и наблюдательный корсиканецъ за два года много увидѣлъ я многому научился. Имъ по временамъ овладѣваетъ горькое раздумье, неугомонная натура требуетъ дѣятельности, вмѣсто Индіи, онъ теперь серьезно намѣренъ отправиться въ Турцію артиллерійскимъ инструкторомъ... Но почему же онъ ни за что не соглашается присоединиться къ войскамъ на французскихъ границахъ и упорно сидитъ въ Парижѣ, хотя за неповиновеніе его опять отставляютъ? Это, впрочемъ, пустая игра, и такъ думаетъ, очевидно, самъ преступникъ: иначе онъ не сталъ бы рисковать.
   Онъ весь полонъ предчувствіями, а подчасъ -- и вполнѣ опредѣленными планами. Его звѣзда начинаетъ всходить, и чѣмъ дальше, тѣмъ быстрѣй. Впослѣдствіи онъ говорилъ, что видитъ эту звѣзду даже въ полдень... Въ 1795 году она не была такъ ярка, но сплошной темной ночи уже не было надъ головой полуголоднаго, крайне невзрачнаго генерала.
   Такъ его описываютъ и дамы, и мужчины. Онъ бродитъ по Парижу "неуклюжей и неровной походкой", его длинные волосы дурно напудрены, дурно причесаны; руки -- худощавы и черны; перчатки онъ считаетъ лишнимъ расходомъ, сапоги дурно сшиты и дурно вычищены {М-me d'Abrantès I, 179.}.
   Это -- дамскія впечатлѣнія.
   Для мужчинъ онъ -- "молодой человѣкъ съ худымъ и синеватымъ лицомъ, сгорбленный, хрупкій и болѣзненный".
   Его видятъ нерѣдко въ пріемныхъ министровъ и депутатовъ. Иногда онъ не входитъ къ нимъ, останавливается у двери, очевидно, стѣсняясь ролью просителя.
   Естественно, подчасъ ему становится тяжело и горько. Тогда онъ пишетъ брату меланхолическія изреченія, въ родѣ "жизнь -- легкій сонъ, который пропадаетъ безслѣдно..."
   Слѣдовательно, и лишенія также сонъ?
   Именно такова должна быть мысль молодого генерала. И иной быть не можетъ. Послушайте, что онъ пишетъ брату здѣсь же рядомъ съ пессимистическими изліяніями.
   Вотъ когда ему пригодилась Новая Элоиза. Директорія ничѣмъ не уступаетъ временамъ Людовика XV: ея удовольствія еще откровеннѣе и безконечно смѣшнѣе.
   Буонапарте -- цѣломудренный, сдержанный, испытавшій нужду и всяческія заботы, является истиннымъ Іереміей среди новаго Вавилона.
   Едва прошло шесть лѣтъ со дня собранія генеральныхъ штатовъ -- и какая перемѣна! Революціонный потокъ унесъ все выдающееся, сильное, даровитое, вѣрующее. Одни покинули родину, другіе ушли ее защищать въ армію, третьи сложили головы на гильотинѣ, четвертые -- затаили дыханіе и стушевались со сцены. Въ воздухѣ носятся усталость, разочарованіе и болѣе всего -- жгучая жажда порядка и спокойствія во что бы то ни стало.
   Воображеніе, перепуганное страшными событіями, смѣшиваетъ самыя разнородныя понятія ради спокойствія. Свобода звучитъ якобинствомъ, конституція -- междоусобицей, народъ -- терроромъ.
   Послѣ паденія Робеспьера кровопролитіе во имя патріотизма и гражданской благонамѣренности прекратилось, но стѣсненное чувство, запуганность, тайная ненависть къ революціонной политикѣ остались у всѣхъ, кто дорожитъ жизнью и личнымъ благосостояніемъ. Можно было думать, что вулканъ притихъ только на время и съ часу на часъ должно послѣдовать новое изверженіе.
   И страхъ предъ будущими катастрофами вполнѣ естественъ и логиченъ. Годы революціи доказали, что значило практическое осуществленіе идеаловъ главнѣйшаго революціоннаго учителя -- Руссо. Война во имя всеобщаго равенства была войной не только противъ старой Франціи, а противъ самой природы, противъ исконныхъ законовъ, управляющихъ жизнью нашей планеты. Реформы во имя античной республики, но имя народа-законодателя были самымъ безпощаднымъ нарушеніемъ историческихъ основъ французской исторіи и вопіющимъ насиліемъ надъ національнымъ и нравственнымъ характеромъ французскаго народа.
   Кто изъ десятковъ милліоновъ населенія вѣковой монархической страны могъ подойти подъ мѣрку древняго спартанца, и вчерашній вѣрноподданный короля и вассалъ своего сеньёра могъ ли сегодня, во мгновеніе ока, превратиться въ Брута и Катона? А между тѣмъ, этого именно превращенія требовали самые пламенные и самые энергическіе преобразователи.
   Очевидно, возникалъ деспотизмъ, неизмѣримо страшнѣйшій и нетерпимѣйшій, чѣмъ королевская власть, и путь равенства и античной доблести ежеминутно готовъ былъ превратиться въ инквизиціонный застѣнокъ.
   Терроръ это и доказалъ.
   Въ высшей степени наивно смотрѣть на якобинцевъ, какъ на выродковъ человѣческой природы, на кровожадныхъ звѣрей, совершавшихъ казни ради самихъ казней. Несомнѣнно, жестокіе инстинкты въ эпоху смутъ просыпаются у многихъ людей, въ мирное время, повидимому, безобидныхъ и уживчивыхъ. Но это -- отдѣльныя единицы, преступныя по натурѣ. При террорѣ, разумѣется, подвизалось не мало такого сорта скрытыхъ преступниковъ, готовыхъ кандидатовъ на галеры, предававшихся дикимъ инстинктамъ подъ покровомъ патріотизма и независимо отъ какихъ бы то ни было теорій.
   Но рядомъ съ ними дѣйствовали патріоты совершенно другого закала. Изъ исторіи извѣстно, что большинство жесточайшихъ инквизиторовъ лично были людьми добродѣтельными и высокопочтенными. Это безусловно признано новѣйшей наукой, и между тѣмъ, даже воображеніе содрогается отъ мукъ и казней еретиковъ!
   Муки и казни совершались во имя искреннѣйшаго убѣжденія, но имя крайняго религіознаго идеализма, какъ его понимала римская церковь.
   То же самое и съ якобинствомъ, только вмѣсто папскихъ буллъ, здѣсь повелѣвалъ Общественный договоръ, отнюдь не менѣе деспотическій и жестокій. Изъ этой злополучной книги самымъ логическимъ путемъ вытекала новая кровавая инквизиція и неограниченная власть одного человѣка надъ личностью и жизнью другихъ людей.
   Робеспьеръ и впослѣдствіи генералъ Бонапартъ могли провозгласить себя диктаторами и первосвященниками, т. е. присвоить власть надъ совѣстью, жизнью и собственностью согражданъ, оставаясь вполнѣ вѣрными духу и буквѣ философіи Руссо.
   Женевскій философъ, представивъ идеальный строй республики, нарисовалъ образъ законодателя. Это -- по истинѣ нѣчто сверхестественное, демоническое въ образѣ человѣка. Законодатель -- не поучаетъ и не доказываетъ, онъ изрекаетъ: "увлекаетъ безъ насилія и убѣждаетъ безъ доказательствъ". Онъ можетъ измѣнить самую человѣческую природу. У него -- авторитетъ, неизмѣримо болѣе высокій, чѣмъ всѣ человѣческія средства и силы. Однимъ словомъ, если перевести это на историческій языкъ, предъ нами будетъ никто иной, какъ тотъ же римскій первосвященникъ. неотразимый, непогрѣшимый, недоступный.
   Это -- одинъ идеалъ всесовершеннаго деспота-законодателя.
   Но у Руссо есть и другой, -- деспота-правителя, и на этотъ разъ даже два идеала.
   Во-первыхъ, вообще не всякое государство способно усвоить законы свободы, какъ ихъ понимаетъ Руссо: самъ авторъ знаетъ только одинъ народъ, предназначенный для этого счастья -- корсиканцевъ. Другіе, слѣдовательно, осуждены на рабство. Во-вторыхъ, идеальный порядокъ Общественнаго договора, по мнѣнію философа, возможенъ только въ очень небольшихъ государствахъ: только здѣсь всѣ граждане могутъ быть законодателями и правителями,-- чѣмъ обширнѣе страна, тѣмъ энергичнѣе должна быть власть, а такою можетъ быть только власть одного человѣка. Наконецъ, Руссо рѣшительно заявляетъ, что жить do его высшимъ идеямъ могутъ только боги.
   Очевидный выводъ изъ всего этого -- Франція не создана для идеаловъ философа -- по всѣмъ даннымъ: французы слишкомъ цивилизованны, ихъ государство слишкомъ велико и они, конечно, не боги. Остается власть одного правителя. Этого требуетъ исторія, нравственность и политическое состояніе французовъ, и все -- на основаніи сочиненія Руссо.
   Дальше философъ подскажетъ и какова должна быть власть монарха. Это второй идеалъ -- скорѣе религіозный, чѣмъ политическій.
   Руссо устанавливаетъ догматы гражданской религіи, и за нарушеніе ихъ грозитъ смертью. Догматы и судъ въ рукахъ все того же правителя. Опять, слѣдовательно, папа и притомъ эпохи глубокихъ среднихъ вѣковъ.
   Вотъ Руссо -- спеціально французскій, т. е. въ силу вещей возможный на почвѣ великой старой монархической державы.
   И факты съ неумолимой логикой подтвердили эти выводы. Со дня сверженія Людовика XVI, съ каждымъ часомъ все выше и выше выростахъ призракъ законодателя "Общественнаго договора", т. е. диктатора-первосвященника. Уже Робеспьеръ выполнялъ программу: учреждалъ культъ Верховнаго Существа и направлялъ гильотину на всѣхъ, кто, по его мнѣнію, нарушалъ гражданскіе и религіозные догматы.
   Робеспьеръ погибъ... Почему? Отнюдь не за свою тираннію и не потому, что его свергли свободомыслящіе и принципіальные республиканцы. Робеспьеру просто недоставало практическихъ талантовъ правителя и главное -- у него не было вооруженной силы. Впослѣдствіи генерала Бонапарта будутъ называть Робеспьеромъ на лошади -- Robespierre à cheval -- и это не только остроумно, но и совершенно справедливо съ политической точки зрѣніи.
   Робеспьеръ былъ созданъ силой обстоятельствъ, и онъ именно, а не другой, потому что онъ больше всѣхъ обладалъ теоретическимъ фанатизмомъ и съ инквизиторской послѣдовательностью проводилъ идеи учителя. Этого было довольно для пріобрѣтенія власти, но для удержанія и утвержденія ея требовалось, помимо логическаго натиска, матеріальная сила подавлять чужія страсти и оберегать свое мѣсто диктатора.
   Тѣ же обстоятельства создали и генерала Бонапарта, и Наполеона I.
   Мы знаемъ, -- на счетъ Франціи у него не было никакого плана. По его словамъ, только вечеромъ послѣ сраженія при Лоди, т. е. во время итальянскаго похода, онъ окончательно созналъ, что надъ нимъ горитъ звѣзда могучей власти.
   "Въ этотъ день я въ первый разъ взглянулъ на себя не какъ на простого генерала, а какъ на человѣка, призваннаго вліять на судьбу народа. Я видѣлъ себя на страницахъ исторіи".
   Этотъ день десятое мая 1796 года. Рѣка Адда была Рубикономъ, по крайней мѣрѣ, для политическихъ плановъ Бонапарта.
   Мы не знаемъ, въ какой день подобное преобразованіе совершилось съ Робеспьеромъ, но оно было,-- это несомнѣнно.
   Грозный диктаторъ явился въ генеральные штаты скромнымъ, пугливымъ, даже трепещущимъ депутатомъ. Дома, въ своей провинціи, онъ, подобно Боунапарте, занимался литературой, зачитывался Руссо, писалъ весьма чувствительные мадригалы. Но въ палатѣ его сначала никакъ не могли заставить говорить. Онъ сознавался, что чувствовалъ "дѣтскій страхъ" и прямо дрожалъ,-- приближаясь къ трибунѣ...
   И этотъ смѣшной провинціалъ въ какихъ-нибудь три года выростетъ въ неограниченнаго повелителя -- и въ представительномъ собраніи, и въ парижскихъ предмѣстьяхъ!
   Это -- тоже звѣзда, и въ своемъ родѣ стоитъ бонапартовской.
   Правда, Робеспьеръ не носилъ въ себѣ задатковъ геніальнаго полководца, но онъ за то и не чувствовалъ корсиканскаго презрительнаго равнодушія къ французской революціи. Его теоретическій азартъ на первое время сослужилъ ему такую жеслужбу, какъ и военные таланты Буонапарте.
   Но важно не это собственно, а головокружительное возвышеніе людей, совершенно не имѣющихъ въ виду этого возвышенія и даже, повидимому, мало склонныхъ къ нему.
   Личность является здѣсь будто утлымъ челномъ, который подбрасывается на страшную высоту бушующимъ моремъ.
   И мы видѣли -- это явленіе было совершенно естественнымъ даже по революціонной теоріи Руссо.
   Еще естественнѣе оно было по практическимъ условіямъ революціонныхъ событій.
   Исторія французской революціи -- цѣлая эпопея, подчасъ величественная и неизмѣнно бурная и грозная. Но это только по событіямъ, точнѣе -- по стихійному размаху. Припомните личностей, героевъ,-- вы будете поражены несоотвѣтствіемъ людскихъ силъ величію событій. Пересмотрите списки депутатовъ всѣхъ революціонныхъ собраній, вы и десятка не насчитаете сильныхъ оригинальныхъ именъ. Въ началѣ Мирабо, потомъ нѣкоторые жирондисты, наконецъ, Дантонъ -- и только. И опять всмотритесь даже въ этихъ избранныхъ. Жирондисты -- блестящіе ораторы, но истинные герои слова, симпатичные, честные; все это отнюдь не довершаетъ политическаго дѣятеля, да еще въ революцію. Мирабо -- съ блескомъ краснорѣчія соединяетъ волю, но у него нѣтъ нравственнаго авторитета, его всѣ знаютъ за одного изъ вѣрнѣйшихъ поклонниковъ эпикурейской морали, и притомъ въ самой необузданной формѣ. То же самое и Дантонъ: у этого даже неизвѣстно, гдѣ кончаются революціонные принципы и начинается простой разгулъ широкой натуры.
   Но даже и эти люди быстро гибнутъ одинъ за другимъ. Богиня равенства будто косой равняетъ всѣ шероховатости на политической, общественной и даже литературной сценѣ. На эшафотъ или въ тюрьму идутъ одновременно Верньо, Лавуазье, Ковдорсе, Шенье. Остаются тѣ, у кого головы не поднимаются выше самаго скромнаго уровня, кто не возбуждаетъ даже вниманія, не только сильныхъ чувствъ.
   Послѣ гибели Робеспьера остается одноцвѣтная, дѣйствительно ровная толпа. Нѣтъ ни талантовъ, ни энергіи, нѣтъ даже реторическаго жара и театральной смѣлости,-- типично-французскихъ добродѣтелей. Но что еще важнѣе, весь политическій интересъ сосредоточивается на одной органической потребности -- жить сегодня въ полной увѣренности за завтрашній день. Жизнь, простой жизненный процессъ получаетъ вдругъ громадную цѣнность: будто общество, пережившее терроръ, вышло изъ тюрьмы на свѣтъ солнца.
   Въ такомъ состояніи Буонапарте находитъ Парижъ, и его собственное положеніе несравненно выгоднѣе робеспьеровскаго вмѣсто жирондистовъ и Дантона, предъ нимъ -- Директорія.
   Что она изъ себя представляла -- пусть разскажетъ самъ генералъ, усердно странствовавшій по Парижу и посѣщавшій салоны директоровъ
   Онъ сообщаетъ свои впечатлѣнія брату Іосифу и, что въ высшей степени любопытно, о франпузахъ и ихъ столицѣ онъ все время говоритъ, какъ объ иностранцахъ и городѣ, совершенно ему чуждомъ. Часто къ общему пренебрежительному тону примѣшивается легкій юморъ, на какой только способенъ сынъ Корсики.
   "Ce grand peuple"... читаемъ мы, и невольно припоминаемъ любимую остроту по сю сторону Рейна "Cette grande nation!".
   Буонапарте пораженъ роскошью парижанъ: это какой-то волшебный сонъ!
   Въ Парижѣ сосредоточено все, что дѣлаетъ жизнь пріятной. Генералъ, при всей серьезности своего положенія, не можетъ даже сосредоточиться... Женщины повсюду -- въ театрахъ, на прогулкахъ, въ библіотекахъ, даже въ кабинетахъ ученыхъ. Мужчины только и бредятъ ими и живутъ для нихъ. Это -- по истинѣ женское царство. О террорѣ всѣ забыли и думать, какъ о тяжеломъ сновидѣніи.
   Буонапарте при видѣ этого блеска еще глубже долженъ чувствовать свои лишенія. Его поношенный мундиръ, испитое лицо и дикость манеръ невольно выдѣляютъ его изъ веселой беззаботной толпы. Что дѣлать? Остается пристать къ какому-нибудь убѣжищу и сдѣлать все возможное.
   А возможно многое. "Этотъ великій народъ предается удовольствіямъ", и во всемъ Парижѣ, можетъ быть, одинъ только исключенный изъ службы генералъ вдумывается въ окружающую жизнь и рѣшаетъ задачи будущаго.
   "Робеспьеръ погибъ, Баррасъ игралъ роль; надо же мнѣ было опереться на кого-нибудь и на что-нибудь".
   Такъ выражался Наполеонъ много лѣтъ спустя.
   И онъ нашелъ опору именно въ Баррасѣ.
   Мы слышали о "великомъ народѣ", каковы же были его правители? Три года назадъ, по мнѣнію Буонапарте, они являли изъ себя низкихъ интригановъ и безпринципныхъ эгоистовъ. Пронесся терроръ,-- и на сценѣ пять "директоровъ".
   Баррасъ -- главный изъ нихъ -- "не обладалъ совершенно ораторскимъ талантомъ, совсѣмъ не былъ привыченъ къ работѣ... Онъ сдѣлалъ свой домъ блестящимъ, имѣлъ охоту и проживалъ очень много... По выходѣ изъ Директоріи у него осталось большое со стояніе. Онъ не скрывалъ этого... У него не было никакихъ опредѣленныхъ представленій объ общественномъ управленіи".
   Другой директоръ мнилъ себя творцомъ новой религіи -- теофидантропіи, мечталъ стать оффиціальнымъ первосвященникомъ, и Наполеонъ, много лѣтъ спустя разсказывалъ о забавномъ ужинѣ: "первосвященникъ" -- угощалъ нашего генерала съ цѣлью превратить его въ апостола своей религіи... Самый достойный изъ директоровъ Карно -- честный, талантливый военный администраторъ, но безъ широкой иниціативы, и одинаково усердно служившій при директоріи, консульствѣ и имперіи.
   Вообще -- наибольшая добродѣтель, если только вообще директорамъ были свойственны добродѣтели -- честность и аккуратность, и "никакого военнаго таланта", не забываетъ прибавить Наполеонъ по поводу одного изъ нихъ.
   Но этого мало. Директоры немедленно по вступленіи въ должность, сдѣлали себя посмѣшищемъ всего Парижа.
   Значилась все-таки республика, оффиціальныя лица носили античные костюмы, даже дамы старались одѣваться на манеръ олимпійскихъ богинь, и вдругъ директоры заводятъ у себя дворы по образцу Людовика XIV, устанавливаютъ пріемные часы для стараго монархическаго дворянства, сторонятся республиканцевъ, бывшихъ своихъ товарищей, какъ людей дурного тона, требуютъ отъ окружающихъ строжайшаго соблюденія этикета, какъ это всегда бываетъ съ мѣщанами во дворянствѣ.
   На всѣ подобныя затѣи требовались большія деньги, и на директоровъ налетаетъ рой разнаго рода хищниковъ: подрядчиковъ, поставщиковъ, биржевыхъ игроковъ и просто авантюристовъ. Мѣста продаются съ аукціона нисколько не хуже, чѣмъ при старомъ порядкѣ, и для довершенія сходства -- милыя красавицы заправляютъ милостями и политикой властителей.
   Все это мы знаемъ отъ самого Наполеона {Mémorial. I, 669 etc.}. М-me Сталь, полнѣйшая противоположность Буонапарте въ политическомъ и нравственномъ смыслѣ, разсказываетъ буквально то же самое, смѣется надъ королевскими замашками республиканскихъ правителей, краснорѣчиво описываетъ полное разстройство финансовъ и внутренняго управленія, рѣзко клеймить деспотизмъ новой республики {Oeuvres compl. Bruxelles 1830. XIII, 97, 147.}.
   Чтобы однимъ словомъ изобразить принципъ и практику директорскихъ порядковъ, достаточно назвать -- Фуше. Бывшій якобинецъ, судья Людовика XVI, теперь министръ полиціи, имъ онъ долго будетъ также при имперіи, перейдетъ и къ Людовику XVIII, т.-е. Пройдетъ всѣ поприща отъ террора до бурбонской монархія, и нигдѣ ни на минуту не потеряется и не споткнется. Соперникомъ въ этомъ искусствѣ у него будетъ только одинъ человѣкъ -- Талейранъ. Мы еще встрѣтимся съ этими господами. Пока подвизается со всею энергіей якобинца Фуше и жесточайшими и хитрѣйшими способами преслѣдуетъ журналистику и литературу, въ одинъ день уничтожаетъ одиннадцать газетъ противоположныхъ направленій, по собственной охотѣ беретъ на себя цензуру театральныхъ пьесъ, первый открываетъ гоненія на m-me Сталь, вообще усердствуетъ гораздо больше, чѣмъ этого хотятъ сани правители. Такъ онъ будетъ работать всю жизнь, гдѣ только потребуется крутая расправа съ писателями, книгопродавцами, издателями, вообще съ мыслью и словомъ. И онъ найдетъ себѣ помощниковъ именно среди крайнихъ республиканцевъ. У Наполеона покорнѣйшими слугами будутъ сто тридцать одинъ цареубійца, т.-е. члены собранія, осудившаго Людовика XVI на смерть, а одинъ изъ самыхъ яростныхъ -- Бареръ -- примется строчить доносы, пасквили, панегирики за деньги изъ императорской полиціи.
   На вопросъ, какъ Бареръ, при своемъ азартѣ, могъ уцѣлѣть во время революціи, Наполеонъ отвѣтитъ: по своему ничтожеству и безпринципности. Такой отвѣтъ -- смертный и справедливый приговоръ надъ громаднымъ большинствомъ гражданъ-правителей послѣ террора {Mémorial. II, 683.}.
   Развѣ послѣ этого генералъ Бонапартъ не имѣлъ основаній повторять свое любимое разсужденіе о политической и нравственной непригодности французовъ для свободы, и его мысль, будто революціонное поколѣніе производило или деспотовъ, или рабовъ -- подтверждается всецѣло разсказами г-жи Огаль {Mémorial. II, 401.}. Ея же никоимъ образомъ нельзя упрекнуть въ единомысліи со своимъ безпощаднымъ врагомъ.
   На вершинахъ государства водворилась мутная вода и ловилъ здѣсь рыбу, кто только хотѣлъ и могъ. Наполеонъ на островѣ св. Елены разсказывалъ въ высшей степени знаменательный эпизодъ съ присяжнымъ авторомъ революціонныхъ конституцій, съ аббатомъ Сійэсомъ. Уже во время консульства законодатель и бывшій директоръ, оставшись вдвоемъ съ первымъ консуломъ въ залѣ присутствія, указалъ ему таинственно на коммодъ, когда-то собственность Людовика XVI, и спросилъ, сколько, по его мнѣнію, стоитъ эта вещь? Бонапартъ не понималъ, тогда Сійэсъ отвѣтилъ: въ коммодѣ заперто 800,000 франковъ, и это только остатокъ отъ очень оригинальной кассы. Ее устроили директора и каждый бралъ изъ нея извѣстную долю, выходя въ отставку. Теперь Сійэсъ предлагалъ подѣлить деньги между нимъ и Бонапартомъ. Консулъ отказался, и Сійэсъ поспѣшилъ взять себѣ 600.000, а другому директору отдалъ всего 200.000. Этотъ обидѣлся, поднялъ-было вопросъ о передѣлежкѣ, Бонапартъ принужденъ былъ предупредить: если дѣло станетъ гласнымъ, онъ конфискуетъ ихъ добычу въ пользу казны {Mém. I, 775--776.}...
   Наполеонъ свое далеко не гражданское поведеніе, очевидно, считалъ въ данномъ случаѣ безупречнымъ: можно судить, на какомъ уровнѣ стояла вообще республиканская нравственность при директоріи!
   Существовала еще другая сила -- военная, армія, доблестно сражавшаяся на границахъ. Ей и предстояло рѣшить вопросъ не только о внѣшней, но и о внутренней участи Франціи. Буонапарте, наблюдая правительственные порядки и общественное настроеніе, совершенно логично пришелъ къ мысли: "Чтобы управлять -- надо быть военнымъ; хорошо управляютъ только въ шпорахъ и сапогахъ"... И эта мысль не его открытіе. Уже не одинъ генералъ пытался предвосхитить лавры цезаря, и еще въ то время, когда поручикъ Буовапарте читалъ Руссо и разсуждалъ о любви. Но плодъ пока не успѣлъ созрѣть: требовалось полнѣйшее опустошеніе въ рядахъ энергичныхъ дѣятелей и паническій ужасъ предъ якобинствомъ. Тогда оставалось, по собственному выраженію Наполеона, наклониться и подобрать на землѣ корону Франціи.
   Повторится исторія, давно извѣстная міру, со временъ римскихъ тріумвировъ. Буонапарте сначала увѣнчаетъ себя лаврами Марса, а потомъ на тотъ же вѣнокъ надѣнетъ корону.
   И лучшимъ помощникомъ его будетъ не кто иной, какъ Баррасъ -- въ качествѣ директора и любителя новѣйшихъ Діанъ.
   Первое мѣсто среди этихъ богинь занимаетъ г-жа Талльенъ, извѣстная міру и исторіи подъ именемъ Notre Dame de Thermidor. Въ сущности не Баррасъ директоръ, а эта красавица въ кисейномъ костюмѣ, въ золотомъ поясѣ, съ браслетами выше локтя, въ короткихъ, завитыхъ волосахъ бархатистаго оттѣнка, въ великолѣпной ярко-красной кашемировой шали. Даже женщины не могутъ безъ восторга смотрѣть на новаго генія французской свободы. Помимо всѣхъ прелестей, геній одаренъ истинно ангельской добротой и всегда готовъ помочь ищущему...
   Буонапарте и направить всѣ свои военные и дипломатическіе таланты на этотъ пунктъ. Рѣшивъ "опереться" на Барраса, генералъ быстро вошелъ въ роль домашняго друга въ пышномъ салонѣ директора. Notre Dame звала его не иначе, какъ notre petite général, у нея оказались свои маленькіе планы на молодого воина. Баррасъ имѣлъ, повидимому, всѣ резоны способствовать этимъ планамъ.
   При г-жѣ Талльенъ состояла въ качествѣ подруги дама лѣтъ тридцати двухъ -- трехъ, вдова недавно казненнаго генерала Богарнэ и только-что сама сидѣвшая въ тюрьмѣ, причемъ сынъ ея, будущій принцъ Евгеній, находился въ ученьи у столяра, а дочь, будущая королева голландская -- у бѣлошвейки {Mém. I, 577.}. Г-жа Богарнэ также "оперлась" на побѣдителей Робеспьера, и опора оказалась необыкновенно практичной. Предъ нами письма вдовы; изъ нихъ мы узнаемъ, что Баррасъ не имѣлъ обыкновенія ей отказывать въ протекціяхъ и любезностяхъ, и будущая императрица, Жозефина, очевидно, раздѣляла съ г-жей Талльенъ высокое назначеніе -- быть предстательницей за нуждающихся и несчастныхъ предъ Директоріей. Въ Парижѣ на этотъ счетъ выражались гораздо откровеннѣе... Вообще Жозефина слыла очень доброй дамой, по лукавому выраженію брата Наполеона, Луціана.
   Этотъ Луціанъ также бывалъ на вечерахъ Директоріи и видѣлъ обѣихъ подругъ: предъ г-жей Талльенъ Жозефина рѣшительно тускнѣла. Луціанъ, ослѣпленный "Калипсо" Барраса, едва замѣтилъ будущую родственницу. Она рѣшительно терялась въ блестящей свитѣ красавицъ, окружавшихъ директора. Правда, ея происхожденіе -- креолки, сообщало ей нѣкоторую внѣшнюю оригинальность, особую нѣгу и грацію, но возрастъ и полнѣйшее нравственное ничтожество рѣшительно осуждали ее на задній планъ.
   Генералъ былъ другого мнѣнія. Впослѣдствіи онъ самъ очень подробно разсказывалъ о знакомствѣ съ Жозефиной, придавая исторіи наивный романтическій характеръ. Будто вдова вскружила ему голову похвалами его военнымъ талантамъ, Баррасъ это замѣтилъ, предложилъ свое сватовство, чтобы упрочить положеніе "одинокаго" генерала и снабдить его "аппломбомъ".
   Выходить,-- Жозефина сама влюбилась въ Буонапарте, а тотъ горячо отозвался на ея страсть.
   На самомъ дѣлѣ сватовство происходило совершенно иначе. Опять изъ тѣхъ же писемъ Жозефины мы узнаемъ, что она вовсе не любить "маленькаго генерала", даже боится его военныхъ замашекъ и необыкновенныхъ всестороннихъ познаній.
   Да, бѣдной Жозефинѣ генералъ казался энциклопедистомъ,-- тотъ генералъ, который, по свидѣтельству преданнѣйшаго ему человѣка, не зналъ основныхъ фактовъ французской исторіи даже на тронѣ!.." {C-te de Las Cases. Mem. II, 283.}. Но дѣло объясняется просто.
   Нѣсколько лѣтъ спустя въ салонѣ перваго консула произошло несказанное событіе. Одна изъ дамъ произнесла имя Шекспира и заявила, что читала небольшое сочиненіе Монтескье о римлянахъ. Бонапартъ воскликнулъ: "Чортъ возьми, да вы ученая женщина!.." Но больше всего смутилъ публику Шекспиръ. Героиня разсказываетъ:
   "Это длинное англійское имя, сорвавшееся у меня съ языка, произвело нѣкоторую сенсацію на нашу галлерею эполетъ, внимательную и безмолвствующую... Какая эрудиція! Сколько дней мнѣ пришлось мученіемъ искупать эффектъ, произведенный мною совсѣмъ нечаянно!." {М-me Ремюза. Ib., іюнь, 662.}.
   Послѣ этого понятны изумленія Жозефины. Другой публикѣ, дѣйствительно просвѣщенной, ученость Бонапарта являлась совсѣмъ въ иномъ свѣтѣ, хотя,-- мы увидимъ ниже, -- не было человѣка, болѣе способнаго ко всякаго рода шарлатанству и эффекту.
   Но все-таки не ученость и не страшные взоры генерала побѣдили Жозефину. "Баррасъ,-- пишетъ она, -- завѣряетъ, что если я выйду замужъ за генерала, онъ дастъ ему мѣсто главнокомандующаго итальянской арміей".
   Луціанъ съ своей стороны прибавляетъ:
   "Эта женщина... плѣнила моего брата на столько, что онъ желаетъ жениться на ней. Правда, Баррасъ берегъ на себя приданое, которое состоитъ въ санѣ главнокомандующаго итальянской арміей".
   Ботъ, слѣдовательно, ключъ къ браку генерала Буонапарте и къ рѣшительному шагу на его цезарскомъ пути.
   У жениха были конкурренты, между прочимъ, изъ богатаго купечества. Шпага рѣшила вопросъ въ пользу генерала.
   Тринадцатаго вандемьера, т.-е. 4-го октября, Буонапарте, по приглашенію Барраса, пушками подавилъ роялистское возстаніе; на слѣдующій день, членъ представительнаго собранія, Фреронъ, я авнишній другъ генерала и въ особенности его сестры Полины, чудной красавицы, заявилъ о подвигѣ съ трибуны, Баррасъ также взывалъ о наградахъ для Буонапарте, и вчерашній генералъ не у дѣлъ, въ нѣсколько дней превращается въ главнокомандующаго внутренней арміей. Это происходитъ 25-го октября, а 27-го мы читаемъ записочку Жозефины такого содержанія.
   "Вы не являетесь больше взглянуть на любящую васъ подругу; вы ее совершенно покинули, вы неправы, потому что она нѣжно къ вамъ привязана.
   "Приходите завтра завтракать со мной; мнѣ нужно видѣть васъ и поговорить съ вами о вашихъ дѣлахъ.
   "До свиданія, другъ мой. Обнимаю васъ.

Вдова Богарнэ".

   Это слишкомъ сильно для человѣка, уже два раза потерпѣвшаго неудачу въ сватовствѣ. Искушенный супружескимъ счастьемъ Іосифа съ дочерью мыльнаго торговца, онъ адресовался къ сестрѣ его жены, и былъ отвергнутъ. Потомъ въ Парижѣ, ища солиднаго положенія и "аппломба", сдѣлалъ предложеніе г-жѣ Пермонъ, вдовѣ, знакомой ему еще съ Корсики. Но ему заявили, что неудобно дамѣ выходить замужъ за молодого человѣка, годнаго ей въ сыновья... Да, дѣйствительно, женщины "не баловали" будущаго цезаря, и мы легко вѣримъ, что партія съ Жозефиной, бывшей супругой маркиза и очень важнаго революціоннаго дѣятеля, льстила его самолюбію помимо "приданаго". Съ другой стороны, день вандемьера обнаружилъ очень важное обстоятельство: у республики не оказалось въ столицѣ ни одного способнаго и надежнаго генерала. Гражданскіе принципы столь же были сомнительны и подъ военными мундирами, какъ и подъ римскими тогами. Самымъ вѣрнымъ защитникомъ порядка являлся опальный генералъ, нѣсколько времени назадъ едва избѣгшій военнаго суда. Измѣны республикѣ зрѣли въ Парижѣ. Даже въ сердцахъ героевъ, бившихся на границахъ, было несравненно болѣе военнаго мужества и французскаго патріотизма,-- чѣмъ стойкихъ республиканскихъ чувствъ. У республики не было гражданъ, хотя у Франціи были храбрые воины, а въ Парижѣ -- нѣсколько конституцій и множество законодателей. Буонапарте столь же легко досталась побѣда надъ генералами и солдатами, какъ и надъ блузниками 4-го октября.
   И обратите вниманіе -- какая побѣда и какими средствами!
   Седьмого марта Буонапарте былъ утвержденъ главнокомандующимъ итальянской арміей, девятаго произошла его свадьба по странному документу. Получая генеральство отъ якобинцевъ, Буонапарте заявилъ себя non noble, хотя въ военную Бріеннскую школу онъ могъ поступить только какъ noble и это было удостовѣрено документомъ. Теперь онъ указывалъ другой день своего рожденія -- 7-е февраля 1768 года. Невѣста уменьшила свой возрастъ, по крайней мѣрѣ, на пять лѣтъ, подчистивъ цифру въ метрическомъ свидѣтельствѣ. Но зато въ брачной бумагѣ Буонапарте превращался теперь въ Бонапарта, дѣлалъ уступку французскому языку и въ письмѣ къ Директоріи новый главнокомандующій говорилъ о своемъ бракѣ: "это новая связь, привязывающая меня къ отечеству, это лишній залогъ моей твердой рѣшимости видѣть мое счастье только въ республикѣ".

Salut et fraternité.

   Не лишена наивности эта стремительная поспѣшность, по случаю свадьбы, завѣрять отечество и республику въ вѣрности. Тому, кто чувствовалъ бы себя французомъ по природѣ и республиканцемъ по убѣжденіямъ, врядъ ли пришла бы на умъ подобная идея.
   Два дня спустя, счастливый мужъ летѣлъ къ итальянской арміи. По любопытной игрѣ судьбы, для галльскаго цезаря Италія должна была сыграть ту самую роль, какую Галлія когда-то сыграла для итальянскаго.

Ив. Ивановъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Міръ Божій", No 1, 1896

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru