Иванов Иван Иванович
Речь перед диспутом

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Рѣчь передъ диспутомъ.

(15 марта).

   Господствующимъ мотивомъ современной общественной мысли и художественной литературы слѣдуетъ признать стремленіе унизить цивилизацію, развѣнчать вѣковыя усилія человѣческаго ума, дискредитировать науку.
   Сознательная просвѣтительная дѣятельность приносится въ жертву своевольной игрѣ воображенія, легко переходящей въ мистицизмъ,-- идеѣ непротивленія злу, прямымъ путемъ ведущей или къ буддійской нирванѣ, или къ первобытной власти инстинкта надъ человѣческою жизнью и нравственностью.
   Эти идеалы, стяжавшіе нашему концу вѣка печальное наименованіе эпохи декаданса, не остаются исключительнымъ достояніемъ художественныхъ натуръ, часто смѣшивающихъ настроенія съ идеями. Они овладѣваютъ строгими научными умами, превращаются въ теоріи и законы.
   Въ самое послѣднее время мы должны были присутствовать при оригинальномъ зрѣлищѣ. Среди извѣстнѣйшихъ публицистовъ и ученыхъ Франціи происходилъ и, вѣроятно, еще не пришелъ къ концу, оживленный обмѣнъ мнѣній на счетъ цѣлесообразности какихъ бы то ни было научныхъ изслѣдованій.
   Одни, вооруженные всѣми результатами новѣйшаго знанія, доказывали безплодность его, безсиліе удовлетворить высшимъ запросамъ ума и благороднѣйшимъ чаяніямъ сердца. Созданія и открытія мысли лишены положительнаго значенія, потому что не дѣлаютъ людей ни счастливѣе, ни нравственнѣе.
   Другимъ -- защитникамъ противуположнаго взгляда -- пришлось отстаивать даже ту область умственной дѣятельности, которая нашему столѣтію внушала особенно восторженныя надежды, -- естествознаніе. Перечислять его блестящія завоеванія самимъ сторонникамъ кажется банальнымъ и безплоднымъ пріемомъ. Фактическіе результаты не убѣдительны для тѣхъ, кто не видитъ въ нихъ прямого воздѣйствія на духовное и матеріальное благополучіе личности и общества.
   На подобное воззрѣніе, можетъ быть, и затруднительно отвѣчать естествоиспытателямъ, но отвѣтъ въ высшей степени облегчается, если перенести вопросъ изъ области изученія природы на почву культурной дѣятельности человѣческаго разума.
   Здѣсь исторія знаетъ эпоху, уже отъ своихъ современниковъ получившую названіе эпохи разума, просвѣщенія,-- до такой степени были обильны и внушительны ея идейные плоды.
   На разстояніи вѣка не всѣ они кажутся намъ одинаковой цѣны и свѣжести, но и послѣ разочарованій и строжайшей критики отъ наслѣдія прошлаго останется достаточно благодѣяній, чтобы самое общее представленіе о XVIII вѣкѣ признать краснорѣчивѣйшимъ возраженіемъ на какія угодно сомнѣнія въ силѣ дѣятельной мысли, въ плодотворности нравственной борьбы отдѣльныхъ личностей противъ общественныхъ золъ.
   Въ первый разъ въ исторіи цивилизаціи нѣсколько человѣкъ, владѣющихъ единственнымъ оружіемъ -- словомъ, задумываютъ перестроить на новыхъ основахъ семью, общество, церковь, государство. И раньше, чѣмъ начать дѣло реформы, имъ предстоитъ еще отвоевать себѣ поле дѣйствія, заставить сильныхъ прислушаться къ ихъ рѣчамъ, а слабыхъ -- сознательно отнестись къ ихъ замысламъ.
   Просвѣтители застаютъ могущественное государство, но оно ничто иное, какъ крѣпостная вотчина, основанная на привилегіяхъ и неправдахъ. Они попадаютъ въ культурное общество, но оно все пропитано вѣковыми предразсудками, сословнымъ эгоизмомъ, личнымъ безсердечіемъ. Имъ предшествуетъ блестящая литература, но она въ теченіе двухъ вѣковъ служила привилегированнымъ, почти не занималась обдѣленными, и весьма часто даже оправдывала ихъ подневольное существованіе.
   И за покорность и угодливость писатели не выходили изъ ролей лакеевъ и забавниковъ, и ихъ меценаты-господа громко заявляли: "мы были бы очень несчастливы, если бы поэты не имѣли спинъ для палочныхъ ударовъ" {"Nous serions bien malheureux si les poëtes n'avaient pas les épaules",-- заявилъ епископъ, членъ знатной семьи, въ отвѣтъ на жалобу Вольтера, избитаго лакеями шевалье Рогана. Strauss: "Voltaire", франц. изд., р. 37.}.
   Это -- въ нравственномъ отношеніи варварское общество, оно едва знакомо съ понятіемъ талантъ, и творческое вдохновеніе отождествляетъ съ ремесломъ, съ принадлежностями салоннаго комфорта.
   Первому же просвѣтителю суждено получить жесточайшій урокъ. До тридцатидвухлѣтняго возраста Вольтеръ успѣваетъ два раза посидѣть въ Бастиліи, два раза быть изгнаннымъ, два раза избитымъ палками.
   Можно ли при такихъ условіяхъ оставаться писателемъ?
   Вольтеръ не только остается имъ, но увлекаетъ за собой цѣлую партію, стадо вѣрныхъ, какъ онъ любитъ выражаться, создаетъ философскую церковь, литературную республику и, наконецъ, испытываетъ счастье, неслыханное ни раньше, нл позже для писателя какой бы то ни было страны. Его замокъ -- великая европейская держава, гдѣ монархомъ -- геній, а военныя силы -- идеи, и этому монарху столица Франціи устраиваетъ тріумфъ, какого не видалъ ни одинъ французскій король.
   Еще ближайшіе предшественники Вольтера: Расинъ, Мольеръ оффиціально не называются писателями, а нѣсколько лѣтъ спустя послѣ смерти философа, когда націи пришлось заявить правительству свои взгляды и желанія, она публицистовъ вольтеровской школы готова выбрать своими представителями, а писателя l'homme de lettres объявляетъ великою силой, просвѣщающею общество и указывающею ему новые пути къ счастью {О l'homme de lettres въ Cahier de la paroisse d'Essonnes. Chap. XI. De l'ordre public. Archives pascenantaires. IV, 527. Въ Парижѣ въ депутаты предлагались Сійэсъ, Морле и другіе дѣятели литературы, которые "разсѣяли невѣдѣніе своихъ гражданъ на счетъ правъ націи". Chassin: "Les élections et les cahiers de Paris en 1789". III, 178--190. L'assemblée des trois ordres.}.
   Къ концу вѣка возникла власть, невѣдомая раньше, неожиданная для правительства -- общественное мнѣніе. Она всецѣло -- созданіе просвѣтителей, считаетъ въ своемъ подданствѣ столько же разнородныхъ элементовъ, сколько и традиціонные авторитеты, но по существу она враждебна и традиціямъ, и авторитетамъ. Она выражаетъ чувства и идеи низшихъ, не привилегированныхъ классовъ.
   Вольтеръ могъ быть побитъ лакеями шевалье Рогана и за обидчивость брошенъ въ Бастилію только какъ писатель-буржуа. Просвѣтительная литература и низкое происхожденіе оказывались естественными союзниками, одинаково заинтересованными въ вопросахъ общественной свободы и человѣческаго достоинства.
   Отсюда ясны двѣ основныя черты философіи XVIII вѣка. Она постепенно слилась съ общественнымъ мнѣніемъ, а оно превратилось въ народное настроеніе. Ни одна философская система нигдѣ и никогда не достигала такихъ результатовъ, не направляла своихъ идей на коренное преобразованіе всего существующаго порядка и не расширяла своей школы до предѣловъ цѣлой націи. Это скорѣе религія, чѣмъ теорія, скорѣе демократическая реформа, чѣмъ явленіе искусства.
   Эти понятія до такой степени убѣдительно и прочно устанавливаются дѣятельностью философовъ, что, казалось бы, они никоимъ образомъ не могли ускользнуть отъ вниманія литературныхъ и политическихъ историковъ.
   На самомъ дѣлѣ, многочисленныя работы, посвященныя дореволюціонной эпохѣ, до сихъ поръ заключаютъ въ себѣ существенный пробѣлъ, не выясняютъ во всей полнотѣ общаго духа просвѣтительной проповѣди и допускаютъ важныя недоразумѣнія, рѣшая вопросъ объ ея распространеніи.
   У самыхъ почтенныхъ изслѣдователей успѣла установиться неизмѣнная программа культурной исторіи прошлаго вѣка. Всѣмъ извѣстно, какое громадное мѣсто отводится здѣсь салонамъ, популярности идей въ высшихъ слояхъ парижскаго общества. Просвѣтители изображаются искусными салонными говорунами -- gens de monde, а ихъ дѣятельность философскимъ разговоромъ -- La conversation philosophique, т.-е. чаще всего безобидною свѣтскою болтовней, которая не влечетъ къ послѣдствіямъ {Taine: "Les origines de la France contemporaine". L'angien régime. Paris, 1882, livre quatrième. La propagation de la doctrine.}.
   Если философскія идеи проникаютъ въ буржуазную среду, значитъ, по представленію историковъ, буржуа превратился въ свѣтскаго кавалера. Il est du monde, завелъ у себя салонъ и такимъ путемъ получилъ доступъ къ сокровищамъ философіи.
   Какое же положеніе занимало подавляющее большинство націи, не открывавшее салоновъ, не принимавшее у себя философовъ, даже врядъ ли особенно часто пріобрѣтавшее ихъ книги?
   Историки просто разрѣшаютъ вопросъ. Идеи проносились стороной мимо низшихъ классовъ французскаго населенія.
   Когда изображается жизнь этихъ классовъ, мы совсѣмъ не слышимъ объ идеяхъ, узнаемъ только о бѣдственномъ существованіи горожанъ и крестьянъ и о результатѣ бѣдствій -- слѣпой злобѣ, la colère aveugle, безсмысленныхъ подозрѣніяхъ и неудержимыхъ истребительныхъ наклонностяхъ. Передъ нами хаосъ темныхъ инстинктовъ и надъ нимъ не носится никакая одухотворяющая сознательная сила.
   Необыкновенно шумная идейная борьба, вызванная философами, будто совершенно не привлекаетъ вниманія парижской толпы и провинціальнаго третьяго сословія. Такое впечатлѣніе тѣмъ болѣе странно, что вся борьба загорѣлась именно въ интересахъ "мелкаго люда", и въ эпоху революціи, по свидѣтельству самихъ историковъ, въ народныхъ собраніяхъ столицы и провинціи съ великимъ усердіемъ и подробностями обсуждались основныя положенія просвѣтительной мысли.
   Очевидно, обычная программа сужденій о философіи XVIII вѣка неудовлетворительна и нуждается въ важныхъ поправкахъ и дополненіяхъ. Въ какомъ направленіи они должны быть сдѣланы, ясно изъ общаго нашего представленія о характерѣ и цѣляхъ философіи.
   Прежде всего, въ истинномъ свѣтѣ должна быть изображена судьба новыхъ идей въ аристократическомъ обществѣ, подвергнута критикѣ общепризнанная роль салоновъ въ философской пропагандѣ и вообще популярность просвѣщенія среди привилегированныхъ сословій.
   Въ результатѣ окажется: высшее общество, увлекаясь Энциклопедіей и произведеніями Руссо и Вольтера, оставалось вѣрно своему исконному взгляду на литературу: она -- матеріалъ для художественныхъ, умственныхъ или, еще чаще, разговорныхъ наслажденій,-- отнюдь не общественная, еще менѣе преобразовательная сила.
   И такой выводъ во всемъ его объемѣ можетъ считаться новостью развѣ только для новѣйшихъ французскихъ историковъ. Онъ былъ сдѣланъ не только самими дѣятелями прошлаго вѣка, но даже ихъ аристократическою публикой, и намъ приходится установить его на подлинныхъ заявленіяхъ философовъ и ихъ великосвѣтскихъ учениковъ.
   Писатели вродѣ Вольтера, Даламбера, Кондорсе объясняютъ намъ двуличную политику мнимыхъ сторонниковъ философіи и ихъ объясненія можно свести къ рѣзкому, но искреннему и справедливому отзыву, вложенному Вольтеромъ въ уста своихъ привилегированныхъ поклонниковъ.
   "У насъ сто тысячъ экю ренты и, кромѣ того, почести. Мы не желаемъ всего этого лишиться ради вашего удовольствія. Мы раздѣляемъ ваши взгляды, но мы заставимъ васъ сжечь при первомъ же случаѣ, чтобы научить васъ, какъ высказывать свои мнѣнія" {Oeuvres compl. de Voltaire. Ed. 1784, t. 69, p. 194.}.
   По среди знати могли быть не только вѣроломные политики. Многихъ дѣйствительно очаровывала новая литература, они чистосердечно отдавались восторгамъ предъ остроуміемъ Вольтера и лиризмомъ Руссо.
   Какое же значеніе имѣли эти восторги?
   Отвѣть даетъ одинъ изъ членовъ высшаго общества. Графъ Сегюрь самъ въ молодости пережилъ философскую горячку, близко наблюдалъ либеральное повѣтріе въ салонахъ и много лѣтъ спустя, съ безпристрастіемъ и разсудительностью историка, изображалъ свои впечатлѣнія въ слѣдующихъ словахъ:
   "Таково было ослѣпленіе принцевъ и знати: они сочувствовали успѣхамъ просвѣщенія и хотѣли пассивной покорности, возможной только рядомъ съ невѣжествомъ. Они стремились наслаждаться всѣми благами искусствъ и цивилизаціи, не позволяя, въ то же время, ученымъ, художникамъ и всѣмъ просвѣщеннымъ плебеямъ выйти изъ почти рабскаго положенія. Наконецъ, они думали нѣчто невозможное,-- будто просвѣщеніе и разумъ могутъ блистать и роста, не разгоняя тьмы предразсудковъ -- наслѣдія варварскихъ вѣковъ" {Mémoires ou souvenirs et anecdotes. Paris, 1827, t. I, p. 21, 26--27, 78.}.
   Столь единодушные отзывы Вольтера и гр. Сегюра въ общихъ чертахъ рисуютъ истинныя чувства громаднаго вліятельнаго большинства благородной публики XVIII вѣка.
   И эта картина совершенна естественна.
   Наверху не было практическихъ мотивовъ серьезно отнестись къ новой проповѣди и провести ее въ общій строй жизни. Напротивъ, всѣ страсти и привычки должны были поощрить совершенно противуположный образъ дѣйствій.
   Иныя условія сталкивались съ идеями внизу стараго общества. Идеи воспринимались здѣсь, потому что въ ясной, литературно-изящной формѣ выражали стремленія массы, часто смутныя и сбивчивыя, но, въ сущности, ожидающія только удачной формулировки, чтобы превратиться въ настоящую политическую и общественную программу.
   Говоря это, я только повторяю оцѣнку философіи, высказанную наканунѣ революціи избирателями третьяго сословія. Философы разсѣяли невѣдѣніе націи насчетъ ея правъ и стихійно-покорныхъ подданыхъ превратили въ мыслящихъ и дѣятельныхъ гражданъ. И въ результатѣ либеральные проекты, направленные въ генеральные штаты представителями высшихъ классовъ, кажутся одинокими проблесками среди сплошныхъ узко-сословныхъ вожделѣній въ то время, когда cahiers третьяго сословія воодушевлены истиннымъ духомъ философскаго просвѣщенія.
   Какими же путями сѣмена философіи проникали въ сравнительно темную массу французскаго народа? Мы знаемъ, что горожане въ эпоху выборовъ въ генеральные штаты во многихъ мѣстностяхъ Франціи явились руководителями сельскаго населенія, наводнили деревни инструкціями, въ провинціальныхъ захолустьяхъ открыли общества для защиты правъ народа и для просвѣщенія крестьянъ. Такіе факты имѣли мѣсто, напримѣръ, въ Анжу, Шампани, Провансѣ {Chassin: "La génie de la revolution", t. I, p. 408. Pièces justificaves. Archives parlent., t. IV, p. 113.}, въ Немурѣ....
   Но откуда сами горожане получали идеи и знанія?
   Самый естественный отвѣтъ: изъ сочиненій философовъ, изъ Энциклопедіи, главнѣйшаго арсенала философіи, а потомъ изъ книгъ и брошюръ, во множествѣ выпущенныхъ каждымъ писателемъ отдѣльно.
   Этотъ отвѣтъ считается вполнѣ убѣдительнымъ и безъ всякихъ серьезныхъ ограниченій повторяется безпрестанно учеными и неучеными писателями о XVIII вѣкѣ.
   А, между тѣмъ, въ отвѣтѣ каждый пунктъ требуетъ крайней осмотрительности и тщательнаго обслѣдованія.
   Прежде всего, Энциклопедія отнюдь не подлинное дѣтище просвѣтительной философіи. Лучшая часть, первые семь томовъ, избѣжали особенно жестокой цензуры, но и о нихъ Вольтеръ говорилъ, какъ о памятникѣ того, что хотѣли сдѣлать энциклопедисты и не могли {Въ письмахъ къ Даламберу въ 1758 г. Oeuvres compl. de Voltaire, 1784, t. 68.}. Остальными томами распоряжалась Сорбонна и ихъ Вольтеръ называетъ презрительно "сборниками капуцинадъ", а послѣдніе десять, въ сущности, не имѣютъ ничего общаго съ философіей. До какой степени они были искажены трусливымъ издателемъ, показываетъ отчаяніе Дидро, до конца жизни не могшаго равнодушно вспоминать объ этой работѣ {Ibid., Lettres, t. I, p. 67, 69. Mémoires par m-me Vandeuil, p. 352.}.
   Въ такомъ несовершенномъ видѣ словарь имѣлъ всего около трехъ-четырехъ тысячъ подписчиковъ. Среди нихъ не мало иностранцевъ и они получали книги, между тѣмъ какъ парижанамъ это далеко не всегда удавалось {Вольтеръ пишетъ въ 1765 году, что онъ получилъ экземпляръ словаря "въ качествѣ иностранца и швейцарца", а въ Парижѣ книги не выдаютъ. Lettres, t. I, p. 353.}.
   Что касается книгъ и брошюръ, ихъ распространеніе было обставлено безчисленными препятствіями. Я съ особеннымъ вниманіемъ остановился на этомъ вопросѣ, занимающемъ второстепенное мѣсто въ важнѣйшихъ работахъ по XVIII вѣку. Выводы получились весьма краснорѣчивые.
   Почти всѣ произведенія новой мысли печатались внѣ Франціи и съ какимъ трудомъ попадали въ Парижъ, доказываютъ слѣдующіе факты. Вольтеръ на всю столицу рѣшается послать едва пять экземпляровъ своего Философскаго словаря, притомъ, наказывая давать его въ руки только "посвященнымъ" {Lettres, t. I, р. 327, 219; t. II, р. 195.}; Гриммъ, всѣми признанный лѣтописецъ и критикъ современной словесности, постоянно жалуется на трудность достать тотъ или другой продуктъ "фернейской мануфактуры" {Corresp. litt., t. VIII, p. 255.} и самъ Вольтеръ перечисляетъ множество "хорошихъ книгъ", попавшихъ къ нему въ Фернэ и недоступныхъ парижскимъ философамъ {Ibid., t. II, p. 6. "Vous n'avez point les bons livres à Paris,-- le Militaire philosophe, les Doutes, l'imposture sourdotace, le Palissinisme de voilé".}. Для обыкновенныхъ читателей, очевидно, эти трудности часто бывали непреодолимы.
   Легко представить, какихъ предѣловъ достигала цѣна книгъ при громадной опасности распространять ихъ. Разнощики нерѣдко переполняли тюрьмы, напримѣръ, въ 1767 году, за продажу одной какой-нибудь вольтеровской брошюры вродѣ L'homme aux quarante ecus, ссылались на галеры, присуждались къ позорному столбу. По временамъ книгопродавцы принимаются ликвидировать дѣла, современники убѣждены, что "французской литературѣ грозитъ повальная засуха" {Corresp. litt., juillet 1762. Mém. secr., 14 déc. 1762.}.
   Такое извѣстіе мы встрѣчаемъ, между прочимъ, въ самый годъ выхода Эмиля Руссо.
   Всѣ подобные факты и соображенія, конечно, не имѣютъ цѣлью отнять всякое просвѣтительное значеніе у Энциклопедіи и капитальнѣйшихъ про изведеній философской мысли. Я хотѣлъ только намѣтить предѣлы ихъ вліянія и показать, что предѣлы эти въ теченіе всего просвѣтительнаго періода должны были оставаться, въ сущности, довольно ограниченными.
   Философія, направленная только въ среду высшихъ классовъ и распространяемая только путемъ Энциклопедіи и многотомныхъ дорогихъ сочиненій, заранѣе была осуждена на практическую безплодность. Вольтеръ съ обычною мѣткостью и проницательностью высказалъ эту истину.
   Во время гоненій на Энциклопедію онъ писалъ Даламберу:
   "Я желалъ бы знать, какое зло можетъ причинить книга въ сто экю? Двадцать томовъ in folio никогда не произведутъ революціи. Можно опасаться только маленькихъ карманныхъ брошюръ стоимостью въ тридцать су. Еслибъ Евангеліе стоило тысячу двѣсти сестерцій, христіанская религія никогда бы не распространилась" {Lettres. Ed. 1734, t. I, p. 353.}.
   Десять лѣтъ спустя по поводу сочиненія Гольбаха онъ повторяетъ то же самое: опасны книги, стоящія десять су, -- только ихъ можетъ читать народъ {Ibid., t. I, р. 249.}.
   Философіи необходима была демократическая публика и, слѣдовательно, демократическія средства пропаганды,-- пути общедоступные, которыхъ не могъ миновать самый заурядный французъ XVIII вѣка. Требовалось популяризировать произведенія, несомнѣнно популярныя для высшаго круга интеллигенціи, но недосягаемыя для большинства публики, заинтересованной въ реформѣ существующаго порядка.
   Общественный договоръ, Эмиля, философскій словарь, Энциклопедію слѣдовало представить въ самой элементарной формѣ и пустить ихъ въ оборотъ по самой дешевой цѣнѣ. Тогда только философія могла бы разсчитывать изъ салонной забавы превратиться въ могучую общественную преобразовательную силу.
   Вольтеръ говорилъ о религіи и церкви философовъ. Эти наименованія лишь въ одномъ случаѣ переставали быть красивыми эпитетами и могли соотвѣтствовать дѣйствительности, когда философъ вступалъ въ непосредственное общеніе съ народомъ, когда его проповѣдь изъ книгъ переходила въ живое слово, когда философія завоевывала себѣ такую же всенародную каѳедру, какою владѣла старая церковь.
   И такимъ словомъ явилась драма, каѳедрой -- театръ.
   И этотъ выводъ ничто иное, какъ идея того же XVIII вѣка. Я и здѣсь становлюсь только на точку зрѣнія самихъ просвѣтителей и ихъ публики и на основаніи ихъ собственныхъ указаній вношу поправку въ современное представленіе о философской пропагандѣ.
   Я уже указалъ, какимъ туманомъ застилается у новѣйшихъ историковъ основной духъ просвѣщенія -- религіозно-демократическій. Еще небрежнѣе они оцѣниваютъ общественную роль драматической литературы и сцены.
   Драма въ ихъ глазахъ -- произведеніе чистаго искусства, сцена -- праздное развлеченіе. Можетъ быть, въ иныя времена такъ это и бываетъ, только не во Франціи прошлаго вѣка. Даже самымъ поверхностнымъ наблюдателямъ приходится нерѣдко допускать оговорки. Оказывается, та или другая драма съ удивительною точностью изложила политическій трактатъ, тотъ или другой спектакль блистательно обнаружилъ истинное настроеніе общественнаго мнѣнія.
   Гораздо было бы ближе къ исторической дѣйствительности -- не оговариваться ради случая, а кореннымъ образомъ измѣнить взглядъ на содер жаніе драмы и значеніе театра прошлаго вѣка.
   Когда-то эллинскій философъ считалъ лучшимъ источникомъ для изученія политической жизни Аѳинской республики произведенія комическаго писателя; тотъ же фактъ еще разъ повторился въ исторіи европейской культуры: французская сцена въ эпоху просвѣщенія -- идеальное отраженіе современной философской мысли и политической жизни.
   Этой идеи вы не отыщете въ лучшихъ новыхъ изслѣдованіяхъ, но вы ее прочтете въ каждомъ историческомъ документѣ и въ каждомъ литературномъ произведеніи прошлаго вѣка.
   Всѣ корреспонденціи, мемуары, періодическія изданія переполнены свѣдѣніями о театрѣ, о пьесахъ, о спектакляхъ, о театральной цензурѣ, о театральной публикѣ. Знаменитый журналъ Гримма почти весь посвященъ драматической литературѣ и отчетамъ о представленіяхъ.
   Театру приписываютъ первенствующую роль одинаково философы и ихъ жесточайшіе враги. Всѣ просвѣтители -- или драматурги, или публицисты въ области драмы. Вольтеръ, Дидро -- и поэты, и критики, Руссо и Даламберъ -- авторы обширныхъ изслѣдованій о нравственномъ и общественномъ вліяніи сцены.
   Вольтеръ находитъ, что "нація собирается только въ партерѣ" {Lettres, t. II, р. 129.}, и философскія идеи изъ книгъ переноситъ на сцену, трагедіей Эдипъ въ 1718 году открываетъ философскую пропаганду. Всѣ современники единодушно отмѣчаютъ необыкновенно искусный ходъ въ политикѣ Вольтера и нѣсколько десятковъ лѣтъ спустя генеральный адвокатъ Сетъе, дѣлавшій сыскъ о нечестивыхъ книгахъ, доносилъ парижскому парламенту: вся литература была заражена ядомъ философіи раньше театровъ, но теперь, благодаря театрамъ, ядъ достигъ высшаго вліянія на духъ націи {Corresp. litt. (Grimm), t. IX, p. 116.}.
   Сетъе былъ правъ. Театръ въ теченіе всего философскаго періода исполнялъ два назначенія -- общественной школы и народнаго собранія.
   Шиллеръ, пропитанный въ молодости духомъ своей эпохи, писалъ: "Театръ -- это каналъ, которымъ льется непосредственно въ народныя массы то, что вырабатываютъ наука и знаніе".
   Это -- превосходная характеристика драматической литературы XVIII в.
   Она вся -- отъ трагедіи до фарса -- усердная слуга философіи. Ея единственное стремленіе -- идти въ уровень съ книжною просвѣтительною литературой. Она спѣшитъ переработать для сцены такія произведенія, какъ Общественный договоръ, Новая Элоиза, Кандидъ, Ingénue, воспроизводитъ съ величайшею тщательностью идеи экономистовъ, воплощаетъ въ художественные образы новые идеалы философіи, попутно учитъ публику родной исторіи и разъясняетъ ей новѣйшія открытія вродѣ воздухоплаванія, оспопрививанія.
   Но тотъ же Шиллеръ высказалъ еще одну любопытную идею: "гдѣ кончается власть законовъ, тамъ начинается власть театра" {Театръ, какъ нравственное учрежденіе.}.
   Такъ же думали и философы, и публика XVIII вѣка: Кондорсе даже находилъ "цензуру театра" дѣйствительнѣе общественнаго мнѣнія {Oeuvres compl. An. XIII, X, p. 130.}. И въ результатѣ наши источники переполнены отчетами о настоящихъ судебныхъ приговорахъ театра надъ значительнѣйшими политическими и общественными дѣятелями, не исключая принцевъ крови, королевы и короля. Незадолго до революціи эта цензура партера поражаетъ все, что враждебно философскимъ идеямъ и личностямъ писателей-философовъ, а наканунѣ революціи въ театрахъ, по выраженію очевидцевъ, происходятъ прелюдіи къ генеральнымъ штатамъ.
   Съ другой стороны, представители новыхъ идеаловъ и порядковъ вродѣ Неккера, Лафайэта и особенно Вольтера въ театрѣ получаютъ обильную дань восторговъ, до такой степени внушительныхъ, что проницательнѣйшіе наблюдатели совѣтуютъ власти прислушиваться къ апплодисментамъ и свисткамъ партера: именно такимъ путемъ можно опредѣлить истинное настроеніе общественнаго мнѣнія {Corresp. litt., t. X, p. 398.}. Только театральныя зрѣлища даютъ возможность народу высказывать свои взгляды на событія и личности, и современникъ находитъ, что "страсть къ спектаклямъ располагаетъ умы къ свободѣ" {Ibid., t. X, p. 294.}.
   И въ этой свободѣ могли участвовать именно тѣ, за кѣмъ старый порядокъ не признавалъ права на человѣческую личность. Мольеръ, защищая простую театральную публику, приписывалъ ей художественное чувство и находилъ, что въ вопросѣ вкуса ничего не значитъ, платитъ ли кто за мѣсто поллуидора, или только 15 су {La critique de l'école des femmes. Scène IV, Dorante.}. Въ XVIII вѣкѣ такое же соображеніе можно было примѣнить къ общественнымъ вопросамъ. Философія обсуждала ихъ въ самой доступной формѣ, и въ результатѣ новыя идеи доставались публикѣ за самую дешевую цѣну, именно ту, о которой мечталъ Вольтеръ. Недаромъ онъ первый "облекъ Мельпомену въ философскій плащъ", по выраженію одного изъ знатныхъ противниковъ этого преобразованія {Lettre sur opéra philosophi-comiqiies. Amst., 1769.}.
   Надѣюсь, эти указанія достаточно объясняютъ происхожденіе и цѣль моей работы. Матеріаломъ для нея служили, наравнѣ съ извѣстными произведеніями до сихъ поръ популярныхъ авторовъ, пьесы и брошюры, совершенно забытыя въ наше время, но имѣвшія значеніе въ философской пропагандѣ, часто вызывавшія искренніе восторги друзей новой мысли и энергическія мѣры ея враговъ.
   Я поэтому призналъ необходимымъ самостоятельно пересмотрѣть публицистическую и художественную литературу философской эпохи, относящуюся къ драмѣ и сценѣ. Путеводителями мнѣ служили корреспонденціи, записки, журналы, съ возможною полнотой отмѣчавшіе факты литературной и общественной жизни.
   Фактическія данныя этихъ источниковъ, отзывы и впечатлѣнія современниковъ всякій разъ я провѣрялъ на литературныхъ произведеніяхъ, подлежавшихъ критикѣ. Этой провѣркѣ вполнѣ благопріятствовали богатыя хранилища философской литературы въ парижскихъ библіотекахъ.
   Что касается программы моего изслѣдованія, она опредѣлилась сама собой.
   Основной мотивъ драмы XVIII вѣка,-- чувство,-- долженъ былъ отразиться ближе всего на вопросахъ о семьѣ. Новые идеалы драмы въ этой области даже предшествовали философской мысли. Драматическій чувствительный герой вносилъ въ старое общество представленія о свободномъ влеченіи сердца, о человѣческомъ достоинствѣ, о личной независимости.
   Эти вопросы, при господствѣ сословныхъ привилегій и общественныхъ предразсудковъ надъ каждымъ шагомъ личности при старомъ порядкѣ, логически должны были поставить на очередь критику общественныхъ отношеній.
   Съ этими отношеніями и отчасти съ условіями семьи дореволюціоннаго общества тѣсно связаны принципы и практическая дѣятельность католическаго духовенства. Драматическій мотивъ, слѣдовательно, естественно распространяется на реформу религіи и церкви.
   Политическій вопросъ является послѣднимъ звеномъ просвѣтительнаго движенія. Онъ также въ сильной степени подчинился направленію современной художественной литературы -- чувствительному и буржуазному -- и извѣстные идеалы въ политической области складывались независимо отъ теоретическихъ принциповъ, но въ полномъ согласіи съ ними.
   Драматическій герой, вдохновляемый гуманными порывами сердца, пересоздавалъ семью на основахъ природы и правды, общество -- на началахъ нравственной справедливости, религію -- на идеяхъ терпимости и свободной совѣсти, государство -- на единеніи и взаимномъ довѣріи между подданнымъ и государемъ.
   Съ теченіемъ времени драматическій герой сталъ философомъ и чувствительный паѳосъ слилъ съ критическимъ анализомъ. Драма стала "философскимъ жанромъ", театръ "излюбленнымъ лицеемъ философіи"; это -- опредѣленія друзей и враговъ просвѣщенія, и болѣе сильныя и справедливыя намъ и не требуются.
   Правительство не замедлило санкціонировать такой взглядъ и съ цѣлью рѣшительнаго удара перенесло борьбу съ философіей на сцену. Возникъ длинный рядъ сатиръ и пасквилей, и публика въ качествѣ третейскаго судьи произнесла свой приговоръ, окончательно прекративъ наканунѣ революціи представленія противофилософскихъ пьесъ. Со стороны партера это было лучшею отплатой писателямъ за превращеніе театра въ школу философіи и убѣжище общественнаго мнѣнія.
   Въ заключеніе я позволю себѣ нѣсколько словъ pro domo sua. Работа моя съ самаго начала отнюдь не давала мнѣ нравственнаго удовлетворенія, которое только и дѣлаетъ трудъ благороднымъ и увлекательнымъ. Моя предъидущая журнальная дѣятельность близко поставила меня къ современному театру, и эта близость укрѣпила во мнѣ впечатлѣнія, менѣе всего совмѣстимыя съ идеей о высокомъ значеніи драматической литературы и сцены. Мнѣ долго приходилось выносить борьбу личнаго опыта съ историческими фактами. И на помощь опыту приходило пренебрежительное отношеніе изслѣдователей къ общественной и политической роли театра и драмы. Кромѣ того, сама эта драма отличается качествами, безусловно отрицательными на современный литературный взглядъ: она часто дѣйствіе замѣняетъ реторикой, жизненную правду -- хитрыми тенденціозными интригами. Такъ мало здѣсь пищи нашему художественному чувству!
   Но чѣмъ больше я вчитывался въ эту литературу, тѣмъ яснѣе возставалъ предо мной совершенно другой типъ человѣка, чѣмъ современный,-- человѣка фанатически вѣрующаго въ дѣйствительную власть идеи, въ неотразимое вліяніе проповѣди, въ торжество разума надъ жизнью. Я начиналъ мириться съ этою изумительною способностью придти въ волненіе отъ двухъ-трехъ стиховъ вольтеровской трагедіи и запомнить ихъ на всю жизнь, испытать нервныя потрясенія при самыхъ, повидимому, обыкновенныхъ словахъ вродѣ -- законы природы, основы гражданскаго общества, блага естественнаго состоянія. Мнѣ становился понятнымъ этотъ единственный въ мірѣ партеръ, инстинктивно, безъ всякаго предварительнаго сговора, охватываемый неудержимымъ чувствомъ негодованія или восторга, эта своеобразная палата народныхъ представителей безъ президента и вождя, но вся проникнутая такимъ единствомъ настроеній и взглядовъ, что самымъ строгимъ наблюдателямъ приходится преклоняться предъ непосредственною правдой ея приговоровъ {Grimm, t. VII, р. 495; t. XIII, р. 521 etc.}.
   И чѣмъ дальше шла моя работа, тѣмъ ближе и ближе становился ко мнѣ этотъ особенный человѣкъ XVIII вѣка и мнѣ дѣлалось яснымъ, почему современные историки такъ мало обращаютъ вниманія на него, какъ драматическаго автора и театральнаго зрителя. Надъ новыми писателями вѣетъ скептическій духъ нашего столѣтія и они не въ силахъ войти въ душу какого-нибудь гражданина вселенной, у котораго краснорѣчивыя, для насъ реторическія рѣчи -- искренній вопль переполненнаго сердца, нарушеніе законовъ будничной дѣйствительности -- принципіальная жертва идеалу.
   Мой непрестанно возроставшій интересъ къ предмету, можетъ быть, по временамъ переходилъ въ болѣе энергическое чувство,-- становился увлеченіемъ. Суровая богиня исторіи не допускаетъ подобныхъ слабостей, но я, сознавая свой грѣхъ, позволю себѣ напомнить одинъ эпизодъ изъ литературной біографіи И. С. Тургенева.
   Ему случилось прочесть журнальную статью о Бѣлинскомъ. Статья, по словамъ самого Тургенева, была "умна и безпристрастна", и, все-таки, не понравилась ему, показалась даже несправедливой {Письма И. С. Тургенева. Спб., 1894 г., стр., 37--43.}.
   И только потому, что отъ статьи вѣяло холодомъ. Безпристрастіе превращалось въ порокъ, разъ на сцену выступала личность и дѣятельность Бѣлинскаго.
   Я въ теченіи своей работы на каждомъ шагу встрѣчался съ людьми, живо напоминавшими мнѣ нашего великаго рыцаря мысли и слова,-- не только дѣятельностью, но и нравственнымъ складомъ натуры, внѣшними условіями борьбы.
   Въ результатѣ и для меня холодъ и безпристрастіе остались недосягаемыми идеалами.

Ив. Ивановъ.

"Русская Мысль", кн.IV, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru