Иванов Иван Иванович
Новая французская литература у новейших историков

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

НОВАЯ ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА У НОВѢЙШИХЪ ИСТОРИКОВЪ.

   Нѣсколько времени тому назадъ мы дали отчетъ о книгѣ Шахова Очерки литературнаго движенія въ первую половину ХІХ-го вѣка. Къ истинному нашему удовольствію, предъ нами еще два сочиненія на русскомъ языкѣ, посвященныя тому же предмету. Авторы -- датчанинъ Брандесъ {Г. Брандесъ. "Литература XIX в. въ ея главныхъ теченіяхъ". Пер. съ нѣм. Л. Зауэръ, съ портретами. Ц. 2 р. 1895 г. изд. Павленкова.} и французъ Пелиссье {Пелиссье. "Литературныя движенія въ XIX вѣкѣ". 1895 г. Ц. 2 р.} -- оба талантливые писатели, оба извѣстны русской публикѣ, одинъ изъ нихъ даже популяренъ. Вопросы ихъ книгъ въ высшей степени значмчельны и необычайно сложны. Сама область этихъ вопросовъ еще менѣе всего исторична, т. е. тѣснѣйшимъ образомъ связана съ современными живыми идеями, нашими насущными стремленіями и невольными пристрастіями. Въ такихъ случаяхъ первая необходимость -- опредѣлить точки зрѣнія на слишкомъ жгучій предметъ, заранѣе выяснить основныя силы новой европейской литературы и установить принципы историческаго изслѣдованія. Мы и попытается сдѣлать это въ возможно сжатой формѣ. Въ результатѣ, интересующія насъ работы получатъ одно стройное освѣщеніе -- со всѣми ихъ достоинствами и недостатками.
   

I.

   Въ литературѣ и въ общежитіи на каждомъ шагу употребляются такія, напримѣръ, выраженія: эпоха возрожденія, классическій вѣкъ, эпоха философіи. И всякому совершенно понятно, что хотятъ этимъ сказать. Важнѣйшія эпохи новой европейской культуры давно и разъ навсегда получили краткія и точныя наименованія. Достатачно произнести одно слово, чтобы вызвать у слушателя рядъ вполнѣ опредѣленныхъ представленій, воспоминаній, сочувствій и непріязней.
   И только XIX вѣкъ до сихъ поръ исключеніе. Сколько разъ пытались снабдить его какой-нибудь кличкой,-- ни одна не прививалась, и наше столѣтіе такъ и продолжаетъ оставаться безъимяннымъ.
   Причина -- очевидна. Мы переживаемъ столь многосложный и многозначительный историческій періодъ, вписываемъ въ книгу судебъ столько разнообразныхъ фактовъ и идей, добродѣтелей и пороковъ, подвиговъ и паденій, что самому искусному систематическому уму не достаетъ силъ обобщить все это въ одномъ признакѣ и понятіи. Предъ нами, если угодно, и эпоха новаго возрожденія, и новаго классицизма, потому что ужъ, конечно, мы имѣемъ дѣло съ подлиннымъ античнымъ искусствомъ и натуральными античными людьми, а не подданные Людовика XIV, закутывавшіе въ свою ливрею всѣ вѣка и народы. Потомъ, и философовъ мы видѣли и видимъ несравненно больше и по количеству и по качеству, чѣмъ всякій другой вѣкъ. Наконецъ, у насъ есть много своего собственнаго, раньше невѣдомаго міру,-- на нашей сценѣ дѣйствуетъ совершенно особенный общественный и политическій герой, именно нашимъ вѣкомъ и созданный,-- народъ, демократія. А разсмотрѣть обликъ и внутренній міръ только этого одного дѣйствующаго лица, стоитъ всѣхъ трудовъ и познаній старыхъ исторіографовъ и поэтовъ.
   Эта истина подтверждается ежедневно. Даже больше. Одинъ и тотъ же историкъ и психологъ паритъ настоящимъ орломъ надъ возрожденіемъ, классицизмомъ, и даже философіей прошлаго вѣка,-- и едва-едва поднимается надъ землей, лишь только ему приходится обозрѣвать наше столѣтіе. У него глаза будто разбѣгаются, съ первой же минуты онъ чувствуетъ безпомощность и близорукость своего зрѣнія, примиряется, повидимому, съ невозможностью одинаково хорошо разсмотрѣть и изучить всѣ видимые предметы, вперяетъ свой взоръ въ одну точку и только изрѣдка улавливаетъ жизнь и движеніе, здѣсь же, со всѣхъ сторонъ мощно врывающіяся въ заколдованный кругъ. Икъ сожалѣнію, излюбленная точка и очерченный кругъ весьма рѣдко соотвѣтствуютъ существеннѣйшимъ явленіямъ и руководящимъ силамъ нашего вѣка. Чаще всего, изслѣдователи походятъ на того астронома, который съ театральнымъ биноклемъ вздумалъ бы изучать небесныя свѣтила, или на того генерала, который генеральное сраженіе рѣшился бы устроить по образцу обыкновенныхъ манёвровъ.
   Когда вопросъ идетъ о точныхъ наукахъ, большихъ опасностей историку не предстоитъ, хотя даже и здѣсь плохъ былъ бы историкъ, если бы, напримѣръ, по поводу Клода Бернара или Дарвина онъ забылъ указать на могущественные отголоски ихъ открытій въ философіи, нравственности и общественной жизни нашихъ современниковъ. Несравненно сложнѣе задача литературнаго историка.
   Еще вѣка полтора тому назадъ литература играла роль роскошнаго магазина съ необычайно дорогими гастрономическими товарами. Кліентовъ у подобнаго магазина не могло быть особенно много, да и на самихъ кліентахъ долженъ былъ лежать "особый отпечатокъ". Они считали ниже своего достоинства входить въ препирательства съ продавцомъ, брали товаръ и платили за него деньгами или комплиментами -- съ видомъ полупрезрительнаго равнодушія и насмѣшливаго состраданія. Продавецъ, конечно, старался угодить господамъ, но это не причиняло большихъ затрудненій, во-первыхъ, потому, что литературная гастрономія занимала далеко не первое мѣсто въ обиходѣ благородныхъ потребителей, а потомъ и вкусы были поразительно устойчивы и однообразны: въ теченіе десятилѣтій для дѣдовъ и для внуковъ готовились все одни и тѣ же блюда съ нѣкоторыми измѣненіями въ гарнирѣ, т.-е., напримѣръ, раньше Александръ Македонскій щеголялъ въ новомодномъ кафтанѣ, а потомъ смѣнилъ егонаотчастигреческій костюмъ, оставаясь неизмѣнно копіей съ какого-нибудь герцога Решелье.
   Приблизился ХІХ-й вѣкъ, и все это измѣнилось, въ особенности составъ и характеръ потребителей литературныхъ продуктовъ. Читатель сталъ необыкновенно придирчивъ, даже дерзокъ, присвоилъ себѣ право вкривь и вкось оцѣнивать товаръ, мало интересовался красотой и отдѣлкой, требуя добротности и практичности. Литература должна была спуститься съ эфлрныхъ высотъ, выйти изъ золотыхъ салоновъ на улицы, заглянуть даже въ подвалы и мастерскія. А сюда не совсѣмъ удобно являться въ роскошныхъ, тонкихъ матеріяхъ,-- вмѣсто моднаго платья, граціозной шевелюры и шепелявой болтовни, здѣсь требуются качества другого порядка: умѣнье видѣть, понимать и даже любить неприглядную дѣйствительность, отвага -- заявить объ этомъ публикѣ и стать съ ней лицомъ къ лицу, не смотря на ея мало эстетическія и слишкомъ шумныя и капризныя замашки.
   По и на этомъ дѣло не остановилось. Новый читатель -- мы говоримъ о Франціи -- вырвавшись на волю изъ вѣковыхъ порядковъ, наложилъ свои руки не только на форму и содержаніе лятературы,-- онъ повлекъ за собой литераторовъ всюду, гдѣ только ему приходилось теперь дѣйствовать: въ избирательное собраніе, въ парламентъ, на стачку рабочихъ, на "биржу труда", въ редакціи газетъ и летучихъ брошюръ. Куда дѣвались сцены добраго стараго времени, когда напудренный поэтъ въ укромномъ кабинетѣ за грудой книгъ взлелѣивалъ въ тиши каждую строчку поэмы въ честь какого-нибудь олимпійскаго или земного божества, потомъ шелъ къ патентованнымъ аристархамъ или къ высокороднымъ меценатамъ и съ трепетной льстивостью представлялъ имъ свое чинное, вылощенное дѣтище. А тѣ прикидывали къ этому дѣтищу строго вымѣренный аршинъ "хорошаго тона" и "правилъ", награждали автора восторженными восклицаніями, тонкимъ обѣдомъ, рекомендаціями. Правда, авторамъ одновременно съ этими благами приходилось получать и совершенно особаго рода сюрпризы, въ родѣ оскорбленій словами и даже дѣйствіемъ. Но. во-первыхъ, оскорбители были большею частью потомки крестоносцевъ, потомъ оскорбленія наносились въ аристократическихъ святилищахъ, недоступныхъ "презрѣнной толпѣ"... Можно было въ виду этого многое простить и ко многому привыкнуть...
   Въ общемъ обходилось дѣло полюбовно и необыкновенно комфортабельно. Писателю стоило обзавестись томикомъ сочиненій Буало, заручиться благосклонностью какой-нибудь "ученой женщины" -- и карьера была обезпечена.
   Въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ все это разлетѣлось въ прахъ. Буало и пружинныя салонныя куклы, съ мушками и ученостью, погибли въ волнахъ страшнаго переворота. Писатели и острословы очутились буквально подъ открытымъ небомъ и скорбно бродили по Парижу, оплакивая старыя пепелища {Напримѣръ, Карамзинъ въ Письмахъ разсказываетъ о прогулкахъ съ однимъ аббатомъ по парижскимъ улицамъ во время революціи: бесѣды русскаго путешественника съ обломкомъ стараго порядка -- превосходно иллюстрируютъ указываемый нами фактъ.}. А здѣсь кругомъ уже шумѣла новая жизнь и новая публика громовыми воплями одобренія или негодованія встрѣчала и провожала всѣхъ, кто вмѣшивался словомъ и мыслью въ бурный потокъ историческаго движенія. Больше не могло быть рѣчи о дамскихъ ласкахъ и милостивыхъ угощеніяхъ. Кто являлъ истинный талантъ и гражданское мужество, того новые читатели возносили на вершину дѣйствительной, общественной и даже политической власти. Ему открывался широкій тріумфальный путь къ парламентской трибунѣ, къ министерскому креслу, подчасъ даже къ высшей власти въ государствѣ.
   И немедленно послѣ крушенія стараго порядка въ спискахъ государственныхъ дѣятелей мы встрѣчаемъ чуть ли не всѣ великія имена литературы. Съ теченіемъ времени, эти списки все разростаются, литература выноситъ своихъ знаменитостей все ближе на первый планъ, къ общенаціональному вліянію почти, пока, наконецъ, первыми министрами монархіи не являются журналисты, руководителемъ революціоннаго правительства -- поэтъ, президентомъ республики -- бывшій редакторъ газеты. И въ результатѣ -- двѣ, когда-то несовмѣстимыя профессіи, историческаго повѣствователя и фактическаго творца исторіи -- въ нашъ вѣкъ совпали въ лицѣ значительнѣйшихъ историковъ и даровитѣйшихъ министровъ. Даже больше. Подъ самыми, повидимому, вдохновенными поэтическими страницами и проникновенными меланхолическими элегіями мы встрѣчаемъ самыя блестящія имена дипломатовъ, министровъ, парламентскихъ ораторовъ, начиная съ Шатобріана и кончая Ламартиномъ. И величайшій поэтъ новой Франціи -- Викторъ Гюго -- одинъ изъ энергичнѣйшихъ политическихъ агитаторовъ.
   Ясно, политика ворвалась въ область всѣхъ литературныхъ жанровъ, овладѣла исторіей и сообщила весь свой пылъ злободневныхъ волненій лирикѣ и драмѣ. Она -- настоящая муза новой поэзіи,-- муза, ни единой чертой не напоминающая величавыхъ и беззаботно-прекрасныхъ дочерей стараго Зевса. Нашъ Буало -- въ длинный рядъ политическихъ установленій, государственныхъ формъ, народныхъ идеаловъ" а литературный трибуналъ -- газета, парламентская партія, избирательное собраніе.
   Другой вопросъ, выиграло ли отъ этихъ перемѣнъ поэтическое творчество, но фактъ остался неопровержимымъ: современная художественная литература -- политика, излагаемая образами и вдохновеннымъ лиризмомъ; современный поэтъ -- публицистъ съ совершенно опредѣленной общественной окраской. Вы скажете, существуетъ не мало, такъ-называемыхъ, чистыхъ художниковъ и поэтовъ съ младенчески-неповинными мечтами и звуками. Но, мы дальше увидимъ, даже эта поэзія въ наше время ничто иное, какъ вполнѣ сознательный и преднамѣренный протестъ противъ господствующаго духа литературы. Неудержимыя назойливыя политическія страсти, страстные, часто мучительные вопросы данной минуты, повелительная власть новой исторической силы -- все это, будто вихремъ увлекающее современные таланты и честолюбія, должно было вызвать у натуръ робкихъ, аристократически-деликатныхъ и склонныхъ къ самодовлѣющей прекраснодушной мечтательности, совершенно естественную реакцію, даже своего рода оторопь и ненависть.
   Это -- психологія немногихъ искреннихъ поэтовъ. Рядомъ съ ними явились декламаторы-забіяки, чистые художники съ самыми нечистыми умыслами противъ идеи вообще, противъ живого, отзывчиваго чувства сына своего народа и гражданина своей родины. Это -- не невольная меланхолическая реакція современной многошумной дѣйствительности, а самый тенденціозный протестъ противъ неотразимо развивающейся жизни, противъ всякихъ новыхъ побѣговъ разумныхъ историческихъ силъ.
   Рука объ руку тянутся за ними "сухія вѣтви на пняхъ сухихъ", прямые потомки органическаго худосочія и духовныхъ немощей. Но ни физическое вырожденіе, ни нравственное ничтожество не мѣшаютъ развиваться жесточайшему душевному недугу; напротивъ, естественнымъ путемъ обусловливаетъ его. Именно Поприщинъ долженъ былъ вообразить себя Фердинандомъ VIII. И вотъ такіе же Поприщины, у которыхъ нѣтъ ни силы, ни воли считаться съ слишкомъ требовательною живою жизнью, принимаются разыгрывать на старые манеры роль лисы, не доставшей винограда. Но жизнь -- нѣчто неизмѣримо болѣе могучее, чѣмъ даже тотъ слонъ, который ни на минуту не измѣнилъ своей поступи отъ лая шавки...
   Можно бы и дальше продолжить психологію литературы, брезгливо отряхающей прахъ отъ "публицистики" и "политики". Но для насъ пока достаточно видѣть общія основы новѣйшаго свободнаго искусства": онѣ ничто иное, какъ отрицательные моменты господствующаго положительнаго направленія или нравственное отшельничество, или замаскированное мракобѣсіе, или недужное оскорбленное самолюбіе. Литературныя явленія, возникшія по любому изъ этихъ мотивовъ, должны быть объясняемы и оцѣниваемы, какъ отраженія центральныхъ фактовъ. Они слѣдующіе: тѣснѣйшая связь литературы XIX вѣка съ общественной и политической исторіей даннаго времени, прямая или косвенная зависимость писателей и ихъ вдохновенія отъ совершенно новой, нашимъ вѣкомъ созданной, публики, и, наконецъ, коренная перемѣна въ самыхъ основахъ художественнаго творчества. Для литературы нѣтъ болѣе исключительныхъ привилегированныхъ героевъ и явленій, подлежащихъ ея вѣдѣнію: жизнь во всѣхъ ея разнообразіяхъ, нація во всемъ ея составѣ -- таковы предметы ея искусства. Естественно, писатель долженъ до крайнихъ предѣловъ расширить свои познанія и идеи. Отсюда, сближеніе поэзіи и философіи, беллетристики и науки. Когда-то античный мудрецъ, указывая на исконную непримиримую вражду между поэтами и философами, людьми вдохновенія и политиками, даже не находилъ мѣста дли поэтовъ въ настоящемъ идеальномъ государствѣ и предписывалъ просто изгонять ихъ. Если бы въ XIX вѣкѣ послѣдовать этому предписанію, ссылкѣ пришлось бы подвергнуть развѣ только символистовъ и декадентовъ: только они до сихъ поръ ведутъ жестокую брань не только противъ мудрости и политики въ философскомъ смыслѣ слова, а вообще, никакъ не могутъ ужиться съ человѣческимъ здравымъ смысломъ и элементарными требованіями культурнаго гражданскаго общества...
   Послѣ всего сказаннаго, намъ очевидны настоятельныя обязанности историка литературы XIX-го вѣка, ясенъ его путь и пѣли, и его точки зрѣнія. Кругозоръ безусловно долженъ быть обширенъ и непремѣнно захватывать двѣ важнѣйшихъ силы современнаго слова -- политику и публицистику. Это на сколько вопросъ касается писателей. Въ свою очередь, современная демократическая публика должна быть подвергнута тщательнѣйшему изученію во всѣ періоды своего развитія. Она на Западѣ въ настоящее время источникъ и основа политическаго и общественнаго вліянія, часто независимая отъ своихъ прямыхъ органовъ, представительнаго собранія и правительства, нерѣдко враждебная имъ. За стѣнами парламента развивается своя жизнь, не всегда осуществляемая и подчасъ даже непризнаваемая народными избранниками. А между тѣмъ, шумъ этой жизни изо дня въ день проносится по всей періодической печати, по пути захватываетъ всѣ ея отдѣлы, начиная съ хроники и кончая романомъ. Писатели являются первыми глашатаями назрѣвающихъ народныхъ нуждъ. Диккенсъ предшедствуетъ школьной и тюремной реформѣ, Жоржъ Зандъ рисуетъ самыя отдаленныя перспективы народнаго благополучія. Историкъ долженъ спуститься въ самыя нѣдра той почвы, гдѣ возникаютъ молодые побѣги художественнаго творчества, и изслѣдовать тѣ плоды, откуда жизненные соки распространяются по всему многовѣтвистому дереву поэзіи. Тогда только мы поймемъ всю прелесть и все значеніе его плодовъ.
   

II.

   Брандесъ -- бывшій профессоръ копенгагенскаго университета, Пелиссье -- преподаватель гимназіи. Эти данныя для васъ важны, потому что преподавательская дѣятельность налагаетъ свою особенную печать на писателя, и въ особенности аудиторія, съ которою онъ имѣетъ дѣло. Брандесъ въ этомъ отношеніи занималъ въ высшей степени выгодное положеніе.
   Его слушатели представляли въ полномъ смыслѣ дѣвственную почву. Впечатлительность, отсутствіе богатаго культурнаго наслѣдства, молодой довѣрчивый идеализмъ -- всѣ свойства, крайне облегчающія задачи лектора по части и научныхъ знаній, и общихъ идей. Многочисленные факты анекдотическаго характера, утомительные и любопытные для болѣе свѣдущихъ и скептическихъ слушателей, здѣсь кажутся необыкновенно занимательными и остроумными. Широкіе взгляды, для опытнаго культурнаго поколѣнія слишкомъ рискованные или просто банальные,-- здѣсь играютъ роль откровеній. Наконецъ, эта жажда необыкновеннаго, героическаго, блестящаго, жажда, похожая на влюбленную мечтательность и поэтическое ясновидѣніе, даютъ лектору множество въ высшей степени благодарныхъ темъ -- для художественныхъ характеристикъ, драматическихъ повѣствованій, личныхъ импровизацій.
   Вниманіе и восторги покупаются здѣсь хотя и благородными, но далеко не дорогими средствами и безъ особенныхъ усилій строгой, вдумчивой мысли.
   Мы это видимъ на каждой страницѣ нашей книги.
   Первый томъ носитъ заглавіе: литература мигрантовъ. Что вы видите изумительнаго въ этомъ выраженіи? Можно ли автору претендовать на исключительную изобрѣтательность, если ему пришло на умъ опредѣленіе, столь же старое, какъ и самый предметъ?
   Оказывается, можно. Брандесъ находитъ свой терминъ наилучшимъ, какой только можно подъискать, и говоритъ прямо: "Я пытаюсь ввести" это названіе... Врядъ ли предъ другой аудиторіей, кромѣ копенгагенской, можно открывать такъ смѣло и такія Америки.
   Но это бы еще ничего. Бѣда, что Америка чрезъ нѣсколько страницъ превращается въ совершенно другую часть свѣта. Сначала намъ эмигрантами называютъ Констана, г-жу Сталь, т.-е. талантливѣйшихъ представителей либерализма въ эпоху революціи и имперіи (стр. 6), а потомъ перечисляются дѣйствительные эмигранты, т.-е. проповѣдники реакціи и самаго жестокаго мракобѣсія, Жозефъ де-Местръ, Бональди (стр. 199--200). Между той и другой группой нѣтъ рѣшительно ничего общаго, это -- два полюса, и зачѣмъ Брандесу понадобилось давно установленный терминъ (между прочимъ, г-жей Сталь) переносить съ однихъ писателей на другихъ? Тѣмъ болѣе, что и операція эта не соотвѣтствуетъ самой сущности дѣла: Констанъ и г-жа Сталь были не эмигрантами, а измѣнниками: такъ и выражается о себѣ знаменитая жертва наполеоновскаго самовластія. А эмигранты -- люди, добровольно покинувшіе отечество, своего рода дезертиры, фанатики старой дореволюціонной Франціи. Но г. Брандесу надо сдѣлать открытіе и онъ пишетъ: "Подъ именемъ литературы эмигрантовъ я разумѣю лишь болѣе здоровыя литературныя произведенія, въ которыхъ реакція не превратилась еще въ слѣпое подчиненіе передъ авторитетами"...
   Что это значить? Гдѣ г. Брандесъ прочелъ у г-жи Сталь, по его словамъ, эмигрантки, мысли болѣе или менѣе реакціонныя? Съ другой стороны,-- въ какомъ сочиненіи Де-Местра датскій критикъ открылъ "болѣе здоровую* "реакцію", чѣмъ "слѣпое подчиненіе передъ авторитетами"? Не проще ли было -- не пускаться въ открытія и называть эмигрантами тѣхъ, кого такъ называли еще въ эпоху революціи, потому что эмиграцію вызвала революція, а не имперія, весьма благосклонная къ дѣйствительнымъ эмигрантамъ, возвращавшая ихъ подъ свой кровъ и пользовавшаяся ихъ услугами.
   Можно подумать, мы споримъ о словахъ. Отнюдь нѣтъ. Смѣшавъ вмѣстѣ Шатобріана и г-жу Сталь, какъ эмигрантовъ и враговъ старой классической литературы, г. Брандесъ принесъ въ жертву своему открытію глубочайшія нравственныя, культурныя и общественныя противорѣчія между обоими писателями. Эмиграція -- фактъ политическій, а г. Брандесъ считаетъ его главой изъ французской эстетики и прямо заявляетъ, что "литература изъ эмигрантовъ" ничто иное, какъ реакція противъ "литературы, связанной правилами" (стр. 200). Въ результатѣ, мы очень подробно узнаемъ о романахъ г-жи Сталь и ничего объ ея Разсужденіяхъ о революціи, на десяткахъ страницъ излагаются шатобріановскія поэмы и лишь едва затрагивается его нравственный и политическій характеръ. Очень, конечно, пріятно молодымъ людямъ слушать и читать о такихъ блестящихъ демонахъ разочарованія, каковъ Ренэ, но даже и молодымъ людямъ не мѣшало бы знать истинную психологію и дѣйствительную практику этого демонизма.
   Трудно даже представить, съ какой искренностью и чисто-юношеской довѣрчивостью г. Брандесъ пересказываетъ подвига и въ особенности изліянія реальнаго и беллетристическаго Ренэ: извѣстно вѣдь, что Шатобріанъ снабдилъ своего героя даже своимъ именемъ. О Шатобріанѣ мы читаемъ, что онъ былъ "другомъ республиканской оппозиціи" (стр. 6), а раньше обладалъ удивительной "душой клерикала", когда описывалъ путешествіе въ Іерусалимъ (стр. 305); за Шатобріаномъ признается лишь "извѣстная доля аффектаціи" (стр. 13), пишется даже такая фраза: "Шатобріанъ нигдѣ прямо не лицемѣритъ, а всюду обманываетъ себя" (стр. 317); реакціонный азартъ его оправдывается эпохой: въ родѣ того, что "среда заѣла" (стр. 317); наконецъ,-- романъ шестидесятилѣтняго генія съ двадцатилѣтней психопаткой признается "весьма трогательнымъ", въ особенности потому, что старецъ плакалъ горькими слезами надъ самыми дурными страницами своихъ поэмъ, когда ихъ читала возлюбленная за бутылкой шампанскаго (стр. 318).
   То же самое елейное чувство и къ Ренэ. Г. Брандесъ, вѣроятно, сознаетъ, какъ мало этотъ пустозвонный французскій демонъ похожъ на героевъ Байрона, потому что тенденціей шатобріановскаго романа считаетъ защиту католическихъ монастырей, единственно надежныхъ убѣжищъ отъ заблужденій (стр. 43). И все-таки предъ нами вполнѣ безнаказанно ломается великій* фразеръ, ни на одну минуту автору не приходитъ мысль, ловя бы немного приподнять жестокую маску и заглянуть въ настоящее лицо необыкновеннаго созданія... Такъ мы и должны остаться при убѣжденіи, что Шатобріанъ большой человѣкъ и геніальный писатель, а его герой -- нестерпимо трагическая фигура.
   И, если угодно, на юношескій, отуманенный взглядъ это справедливо. Спектакли Шатобріанъ въ теченіи всей жизни давалъ, дѣйствительно, изумительные. Не даромъ въ 60 лѣтъ онъ имѣлъ возможность плакать наединѣ съ женщиной втрое его моложе, даже больше: въ салонахъ горѣлъ неугасимый огонь его культа, Ренэ оказывали чуть ли не божескія почести. Только любопытна одна черта въ этихъ почестяхъ. Ее отмѣчаетъ очевидецъ, вполнѣ благосклонно расположенный къ предмету обожанія. Шатобріана позволялось восторженно созерцать, когда онъ сидѣлъ въ креслѣ, будто на тронѣ среди фей Сенъ-Жерменскаго предмѣстья. Но геній былъ уже дряхлъ и слабъ на ноги. Его съ большимъ трудомъ вводили и сводили по лѣстницамъ, и вотъ въ эти-то моменты считалось великимъ преступленіемъ узнать поэта... Всѣ его поклонники должны были проходить мимо съ видомъ равнодушія, потому что не могъ же столь великій человѣкъ быть больнымъ, жалкимъ старикомъ.
   Этотъ мелкій фактъ -- специфическая черта шатобріановскаго величія. Комедіантомъ жилъ человѣкъ, комедіантомъ и умеръ, ни на одну минуту не отходя отъ зеркала.
   Г-нъ Брандесъ находитъ возможнымъ серьезно говорить о политическихъ убѣжденіяхъ Шатобріана, и это только потому, что критикъ крайне небрежно относится къ политическому вопросу и по поводу Шатобріана, и вообще во всемъ своемъ сочиненіи. Г-ну Брандесу не можетъ быть неизвѣстно, какое впечатлѣніе произвели даже на французскую публику Замогильныя записки автора Ренэ. Публика въ первый разъ увидѣла закулисныя области многолѣтняго феерическаго зрѣлища и почувствовала дрожь отвращенія, въ лучшихъ случаяхъ -- жалости, къ ритору, умѣвшему на ловкихъ фразахъ и картинныхъ позахъ совершать тріумфальное шествіе въ теченіи полувѣка.
   Публика увидѣла еще больше,-- какой малой дозой ума и здравомыслія обладалъ идолъ парижскихъ салоновъ, сколько дѣтскаго тщеславія и первобытнаго эгоизма скрывалось за всякимъ личнымъ и общественнымъ поступкомъ Шатобріана.
   Французовъ, какъ извѣстно, необыкновенно легко очаровать эффектомъ стиля и жеста, но они были поражены откровеніями "великаго" человѣка, въ особенности его не то фатовскими, не то ребяческими претензіями.
   "Роковой шагъ отъ великаго до смѣшнаго" -- такова судьба Шатобріана послѣ смерти. Въ самомъ дѣлѣ, кто могъ удержаться отъ искреннѣйшаго смѣха, видя страшныя усилія рыцаря парижскаго бомонда, во что бы то ни стало, найти черты сходства въ своей біографіи и личности съ судьбой и характеромъ Наполеона? Было бы слишкомъ долго разбирать этотъ безпримѣрно забавный фарсъ: мы укажемъ всего нѣсколько первыхъ попавшихся страницъ. Прежде всего, Шатобріанъ родился на 20 дней позже Бонапарта {Mémoires d'outre-tombe. I, 22.}. Потомъ, въ 1792 году, 20-го іюня, онъ "былъ очень недалеко отъ Бонапарта" -- тотъ въ Парижѣ, а его двойникъ -- въ Монморанси {Ib. III, 118.} и, что еще важнѣе, Наполеонъ жилъ въ той же улицѣ, гдѣ когда-то останавливался его соперникъ, позже Наполеонъ, проѣзжалъ на Востокѣ по тѣмъ же дорогамъ, какъ и Шатобріанъ {Ib. 129, 190-1.}... И такъ далѣе, безъ конца, вплоть до сходства въ стилѣ. Не правда ли, весьма убѣдительныя основанія -- разыгрывать роль контръ-цезаря?
   Для Шатобріана они безусловно убѣдительны, и онъ прямо называетъ себя Наполеономъ отъ литературы, ставитъ себя выше всѣхъ современныхъ королей -- данниковъ Бонапарта, и послѣ смерти изгнанника на островѣ св. Елены онъ пишетъ главу: Мои послѣднія сношенія съ Наполеономъ {Ib. V, 84-5.}. Оказывалось, Наполеонъ "не заключивъ мира съ королями, своими тюремщиками, заключилъ его со мной", съ авторомъ Ренэ, т.-е. сказалъ по его адресу нѣсколько комплиментовъ.
   Намъ кажется, достаточно этихъ чертъ, чтобы судить о шатобріановскомъ геніи и тактѣ. Мы даже можемъ и не настаивать на знаменитомъ доводѣ Шатобріана, почему онъ былъ сильнѣе всѣхъ королей: ни болѣе, ни менѣе, какъ потому, что его лицо было сожжено солнцемъ, и онъ предоставлялъ себя (m'étais livré) "гнѣву небесъ",-- на обыкновенномъ языкѣ это означаетъ: Шатобріанъ путешествовалъ на Востокѣ въ жаркіе дни и видѣлъ молнію во время грозы...
   Вполнѣ естественно, когда вышли Записки и французская публика успѣла отрезвѣть отъ лжи и самодовольства маленькихъ и большихъ бонапартовъ, участь Шатобріана была рѣшена. Вотъ совершенно справедливый отзывъ о немъ, какъ писателѣ и человѣкѣ, справедливый именно потому, что онъ ни въ одномъ словѣ не согласуется съ лиризмомъ г. Бравдеса.
   "Обстоятельства слишкомъ благопріятствовали Шатобріану. Они подарили его ролью, до которой онъ не доросъ... Его жизнь, его дѣятельность, его книги были эпизодами, а не прочнымъ дѣломъ, отъ всего этого остается лишь одно воспоминаніе". Начавъ съ посвященія своей первой политической книги О революціяхъ -- всѣмъ партіямъ, Шатобріанъ всю жизнь метался безъ руля и безъ вѣтрилъ, приставалъ и къ консульству, и къ реставраціи, и къ либерализму. Все зависѣло отъ вопроса, въ какомъ лагерѣ въ данное время расположены воскурить фиміамъ предъ оригинальнымъ "Наполеономъ пера". Получается неполитическій дѣятель, а афферистъ своего тщеславія, и тотъ либерализмъ, за который г. Брандесъ восхваляетъ Шатобріана, былъ ничѣмъ другимъ, какъ личной местмо министерству реставраціи, принужденному дать отставку слишкомъ своевольному и фантастическому великому человѣку. Шатобріанъ одинаково презиралъ и легитимную монархію, и демократію, осѣдлывалъ ихъ только по временамъ, ради шума и удовольствія.
   Единственная прочная основа шатобріановской дѣятельности -- интриги съ женщинами. Ради ихъ онъ превращается въ дипломата: итальянскій климатъ необходимъ одной красавицѣ; ѣдетъ въ Іерусалимъ: другая красавица, наканунѣ полнаго своего сумасшествія, обѣщала Шатобріану свою любовь за этотъ подвигъ. Это по истинѣ воплощеніе принципа -- ni foi, ni loi, ni Dieu, ni maître, если только второе выраженіе не читать такъ: déesses et maîtresses...
   Таковъ человѣкъ. Отсюда уже ясенъ и писатель. "Цѣль Шатобріана -- фраза", говоритъ французскій критикъ. "Онъ только -- великолѣпный дѣлатель фразъ", un magnifique faiseur de phrase. Цѣлыя страницы Шатобріана можно цитировать, какъ образцы внутренней безсодержательности, "дѣтскости и нелѣпости" (enfantillage et absurdité). Это говоритъ французъ, и, по нашему мнѣнію, еще очень скромно. Такіе перлы, какъ разсужденія о дѣвственности, о таинствахъ рая, о крокодиловыхъ яйцахъ въ пресловутомъ Геніи христіанства или въ Мученикахъ, останутся навсегда блестящими образцами единственнаго въ своемъ родѣ жанра, гдѣ неизвѣстно чего больше -- сознательнаго шутовства и тартюфства или простого неразумія. Шатобріану суждено было довести до крайнихъ предѣловъ спеціально-французскія наклонности къ напыщенному благёрству и театральному фигурантству. Къ счастью, даже соотечественники поэта начинаютъ понимать сущность этихъ доблестей, и мужественно отрицаютъ у Шатобріана право даже считаться писателемъ: "онъ не создалъ книги, онъ не оставилъ памятника, онъ производилъ этюды... Манера Шатобріана носитъ отпечатокъ литературъ упадка (decadence),-- несоотвѣтствіе сущности и формы". Критикъ прибавляетъ, что Шатобріанъ, вообще, былъ неспособенъ понимать серьезности, отличать великое отъ смѣшного, разумное отъ нелѣпаго, прекрасное отъ уродливаго. Онъ считалъ совершенными такія, напримѣръ, страницы въ своихъ сочиненіяхъ, гдѣ изображались райскія, совершенно дѣтскія фееріи съ маріонетками и всей театральной бутаферіей. Критикъ послѣ этихъ восторговъ принужденъ признать у Шатобріана "великій недостатокъ ума, естественнаго такта, une notable lacune".
   И мы, въ видѣ противоядія противъ добросердечныхъ повѣствованій г. Бравдеса, рекомендуемъ или прочесть нѣсколько страницъ изъ знаменитѣйшихъ сочиненій Шатобріана, особенно Геній христіанства и Мученики, или, такъ какъ это было бы работой слишкомъ неблагодарной и тягостной, взять хотя бы Критическіе этюды Шерера, Etudes critiques de la littérature contemporaine, а на русскомъ языкѣ Исторію французской литературы Юліана Шмидта. Это безусловно необходимо при чтеніи книги г. Бравдеса. Русскіе читатели и безъ того слишкомъ склонны къ мало сознательнымъ восторгамъ и осужденіямъ. А у датскаго критика, талантливаго писателя, всѣ данныя толкнуть увлекающуюся публику въ сторону совершенно ошибочной и крайне вредной идеализаціи. Мы слишкомъ долго поклонялись разнымъ великимъ людямъ на маленькія дѣла, еще до сихъ поръ не вывѣтрилось изъ нашего общества рудинство и печоринство. А здѣсь -- ставятъ на пьедесталъ завѣдомое нравственное и идейное ничтожество, одаренное единственными талантами престидижитатора и авантюриста.
   И все несчастіе произошло отъ пренебреженія къ политической атмосферѣ эпохи Шатобріана, отъ поверхностнаго взгляда на поэта, какъ дѣятеля и выразителя извѣстныхъ практическихъ идей и настроеній. Г-нъ Брандесъ предпочитаетъ имѣть дѣло съ книгой и съ авторомъ въ парадномъ поэтическомъ костюмѣ. Этотъ пріемъ, можетъ быть, и умѣстенъ для придворныхъ піитовъ классическаго вѣка,-- въ новой литературѣ онъ влечетъ къ безчисленнымъ недоразумѣніямъ и ошибкамъ.
   Та же самая наивная идеализація отразилась и на представленіяхъ г. Бравдеса о Наполеонѣ. Онъ видитъ этого героя исключительно на парадахъ, въ торжественныхъ аудіенціяхъ, въ тріумфахъ. Вся реальная бонапартовская лабораторія скрывается гдѣ-то далеко за декораціями. Читатель совершенно не видитъ нравственнаго вліянія военнаго деспотизма на литературу, публику и націю. Человѣкъ, претендовавшій единолично завѣдывать въ громадной имперіи рѣшительно всѣми дѣлами и людьми, начиная съ государственнаго совѣта и кончая закулисными интригами актрисъ, въ книгѣ г. Бравдеса проходитъ какъ бы стороной мимо литературы. Лишь мелькомъ упоминается о "суровой атмосферѣ имперіи", о томъ, что "Наполеонъ не поощрялъ литературы". Но, во-первыхъ, это невѣрно: стоитъ заглянуть въ корреспонденцію Бонапарта, чтобы познакомиться съ его идеями, на счетъ всемогущества министра внутреннихъ дѣлъ пр части созданія новыхъ талантовъ, стоитъ просмотрѣть бюджетъ имперіи, чтобы открыть множество пенсіонеровъ отъ литературы -- временныхъ и пожизненныхъ, стоитъ, наконецъ, поразузнать у современниковъ, откуда писатели брали темы и мотивы своихъ произведеній... Нѣтъ. Бѣда именно въ томъ, что Бонапартъ ужъ слишкомъ поощрялъ литературу, усиливался даже поощритъ г-жу Сталъ. Если, слѣдовательно, г. Брандесъ Людовика XIV и даже Людовика XV считаетъ поощрителями литературы, какъ же онъ можетъ отказать въ этомъ титулѣ Наполеону, который въ томъ же смыслѣ, какъ и Людовики, управлялъ авторами и ихъ творчествомъ, только несравненно энергичнѣе?
   Г-нъ Брандесъ идетъ дальше. У него мы узнаемъ такую новость: "Наполеонъ перевязывалъ открытыя раны Франціи завоеванными и непріятельскими знаменами" (стр. 302). Неужели краснорѣчивый авторъ не знаетъ, что Наполеонъ въ теченіи сво* ей власти успѣлъ выпустить всю свѣжую и молодую кровь изъ несчастной страны,-- только за десять лѣтъ отъ 1804 до 1814 года онъ погубилъ, по самому скромному счету, три милліона однихъ французовъ, и за долго до конца набиралъ солдатъ и офицеровъ среди пятяадцати-лѣтнихъ школьниковъ? Болѣе свѣдущіе историки говорятъ, что Наполеонъ довелъ Францію до состоянія отупѣнія (engourdissement) и нравственнаго маразма именно къ тому 1810 году, который столь лирически изображенъ у г-на Брандеса (стр. 115).
   Это отупѣніе и характеризуется шедеврами Шатобріана, Бонахъ ли, Де-Местра. Французы вообще очень чувствительны къ смѣшному: ridicule для нихъ хуже всѣхъ пороковъ. Но въ наполеоновскую эпоху они, повидимому, совершенно утратили это свойство. Только такимъ соображеніемъ можно объяснить невѣроятно комическія декламаціи Шатобріана, шутовскія филосовствованія Бональди и юродивыя пророчества Де-Местра. Все это г. Брандесъ прочелъ, но не понялъ политической и культурной основы этихъ во французской литературѣ исключительныхъ явленій. Все сильное и здоровое погибло въ революцію, имперія докончила ампутацію страны, и на сценѣ дѣйствовали всевозможныя немощи -- умственныя, нравственныя и политическія. Г-нъ Брандесъ, во-первыхъ, не всегда отличаетъ немощь отъ силы,-- напримѣръ, относительно Шатобріана, а потомъ только живописуетъ ихъ, не объясняя ни ихъ источника, ни ихъ культурно-историческаго смысла.
   Этотъ жанръ живописной исторіи -- очень увлекателенъ. Книга г. Бравдеса читается съ большой легкостью и даже удовольствіемъ, но все-таки для изученія литературы эпохи имперіи мы рекомендуемъ менѣе блестящихъ живописцевъ, но несомнѣнно болѣе реальныхъ историковъ,-- напримѣръ, хотя бы книгу Мерле -- Tableau de la littérature franèaise 1800--1815, сочиненіе Вельшингера -- La censure sous le premier empire и даже первый томъ политической исторіи XIX вѣка Гервинуса. Безъ этихъ менѣе восторженныхъ и занимательныхъ совѣтниковъ, читатель съ однимъ г-мъ Брандесомъ рискуетъ попасть въ положеніе Манилова при покупкѣ Чичиковымъ мертвыхъ душъ.
   До сихъ поръ нашъ авторъ грѣшилъ по части политическою смысла и общекультурной исторіи. Въ его книгѣ за "литературой эмигрантовъ" и "реакціи" слѣдуетъ "романтическая школа". Здѣсь автору предстояла еще болѣе отвѣтственная задача. Всѣхъ и все подавлявшая личность сошла со сцены, и замолкшая-было общественная борьба возгорѣлась съ новымъ ожесточеніемъ. Политику стали дѣлать не только въ кабинетѣ министровъ и въ парламентѣ, но и гораздо дальше,-- въ простомъ народѣ, и здѣсь ее вели совершенно въ разрѣзъ съ высшей политикой: тамъ все еще толковали о конституціяхъ.-- здѣсь начался и быстро разросся разговоръ о трудѣ, общественной справедливости и прочихъ непарламентскихъ предметахъ... Литература гораздо скорѣе вмѣшалась въ эту бесѣду, чѣмъ конституція, и литература самая разнообразная, начиная съ философіи и кончая ромайомъ и уличной пѣсней.
   Какъ же г. Брандесъ все это изображаетъ?
   

III.

   Прежде всего, предъ нами снова Америка и даже не одна. Повторивъ чужое сравненіе революціи съ классической трагедіей, торжественно отъ своего собственнаго лица (я разумѣю...) опредѣливъ "принципъ авторитета", г. Брандесъ припомнилъ также старинное сравненіе "свободной конкурренціи" со скачкой, "гдѣ одинъ участникъ сидитъ на статной лошади, а другой бѣжитъ босикомъ". Сравненіе заимствовано изъ демократической литературы первой четверти вашего вѣка. На это мы обратили вниманіе, ожидая дальнѣйшихъ послѣдствій авторскаго знакомства съэтой литературой, надѣялись встрѣтить -- по поводу литературы при іюльской монархіи -- изображеніе общественной атмосферы этой эпохи, по поводу Сенъ-Симона -- обстоятельную культурную и психологическую характеристику этого оригинальнаго пророка-политика, по поводу романовъ Бальзака -- точную параллель между литературнымъ натурализмомъ и научнымъ и философскимъ направленіемъ даннаго времени.
   Намъ вѣдь досконально извѣстно, что Людовикъ-Филиппъ палъ отъ тѣхъ самыхъ причинъ, которыя вызвали дѣятельность Жоржъ Занда, и что Бальзакъ шелъ по тому же самому пути, какой прол ага лея, такъ называемымъ, позитивизмомъ. Извѣстно еще болѣе важное обстоятельство: демократія постепенно создала свое искусство и свою литературу, создала каррикатуру и журналистику именно главнымъ образомъ послѣ іюльской революціи. Правда, здѣсь нѣтъ такихъ величественныхъ фигуръ; какъ Бальзакъ и Жоржъ Зандъ, вообще нѣтъ большого личнаго героизма, но это только усиливаетъ смыслъ явленія, и историкъ отнюдь не долженъ играть роль, обратную роли извѣстнаго персонажа: замѣтить однихъ слоновъ и не удостоить ни единымъ взглядомъ "букашекъ и таракашекъ". Тѣмъ болѣе, что двуногія букашки и таракашки, право, иной разъ существеннѣе, чѣмъ даже слоны -- въ родѣ многихъ эмигрантовъ г. Брандеса.
   Авторъ этого не признаетъ, и результаты получаются слѣдующіе.
   Почему палъ Людовикъ-Филиппъ? Вѣдь онъ строго соблюдалъ конституцію, во всѣ глаза слѣдилъ за парламентомъ и былъ друженъ съ большинствомъ въ самую минуту паденія?
   Послушать Брандеса, выйдетъ -- потому, что этотъ король не былъ героемъ: ходилъ по Парижу съ зонтикомъ, культивировалъ juste-milieu, впалъ въ ханжество. Конечно, у Скриба, напримѣръ, историческіе перевороты происходятъ отъ чашки чая. Но это -- исторія малолѣтнихъ школьниковъ, мелкихъ сидѣльцевъ и скоропалительныхъ фельетонистовъ. Г. Брандесъ, конечно, не впадаетъ въ эти крайности, но въ вопросѣ февральской революціи остается на почвѣ анекдота и гейневскаго репортажа, полагавшаго всю сущность дѣла въ тѣлосложеніи короля (стр. 6, т. III). Г-ну Брандесу, вмѣсто корреспонденцій Гейне, слѣдовало бы обратиться къ французскимъ источникамъ, современнымъ іюльской монархіи, тогда бы онъ узналъ капитальнѣйшій фактъ новой общеевропейской политики. Рядомъ съ оффиціальными и признанными представителями власти выросла грозная сила безправной демократіи, и именно она свергла Людовика-Филиппа, почившаго-было на лаврахъ конституціи и парламента. Въ критическую минуту оказались безъ всякаго вліянія старые вожди всѣхъ партій, и въ первыхъ рядахъ выступили журналисты и поэтъ Ламартинъ.
   Этотъ результатъ подготовлялся весьма продолжительнымъ ходомъ вещей, въ теченіи почти двадцати лѣтъ; жесточайшая война журналистики, часто служившей органомъ даже современныхъ философскихъ ученій, велась противъ іюльскихъ порядковъ, вся Франція гремѣла процессами періодической печати, залы судовъ превратились въ парламенты для идей, не признаваемыхъ съ парламентскихъ трибунъ. Первенствующая писательница эпохи, Жоржъ Зандъ, была захвачена этимъ теченіемъ, близко сошлась съ его вождями и принялась фанатически проводить ихъ въ своихъ романахъ.
   Правда, всѣхъ этихъ учителей г-жа Жоржъ Зандъ превосходила талантомъ и, пожалуй, даже умомъ и образованіемъ. Но вопросъ въ извѣстномъ толчкѣ, въ неотразимомъ воздѣйствіи практическихъ стремленій эпохи на воспріимчивую душу поэта-женщины. Если, по разсказамъ, падающее яблоко могло озарить столь яркимъ и рѣшительнымъ свѣтомъ умъ Ньютона, еще сильнѣйшее впечатлѣніе долженъ былъ произвести на Жоржъ Зандъ первый отважный и убѣжденный проповѣдникъ новыхъ идей -- все равно, былъ ли онъ мало или много образованъ; сила заключалась въ его направленіи и убѣжденности. Поэтому, совершенно напрасао г. Брандесъ всѣ вопросы поканчиваетъ однимъ эпитетомъ "добряка" по адресу Пьера Леру и удовлетворяется снисходительной улыбкой на счетъ преклоненія предъ этимъ "добрякомъ" г-жи Жоржъ Зандъ (стр. 108, т. III).
   Авторъ, очевидно, безнадежно загипнотизированъ одними героями и экстренными происшествіями. У него отъ начала до конца остается любимымъ пріемомъ знакомить читателя съ писателемъ или знаменитымъ произведеніемъ на манеръ поднятія занавѣса въ театрѣ предъ бенефиснымъ спектаклемъ.
   Во главѣ авторской біографіи или центральнаго литературнаго разбора мы чаще всего встрѣчаемъ анекдотъ... "Однажды, въ 1836 г. взволнованный и радостный Бальзакъ вошелъ въ комнату сестры и, помахивая на манеръ тамбуръ-мажора толстою тростью, на которой былъ начертанъ на турецкомъ языкѣ девизъ султана: "я -- разрушитель препятствій", воскликнулъ весело, обращаясь къ собравшейся семьѣ: "Поздравьте меня, дѣти, я вскорѣ сдѣлаюсь геніемъ!.."
   Такъ начинаются разсужденія о Comédie humaine. Можно подумать, идея этого произведенія пришла Бальзаку внезапно, на бульварѣ или за рюмкой ликера. Конечно, для паденія громадной скалы достатоточно иногда легкаго прикосновенія къ ней, даже дуновенія вѣтра, но столь эффектному казусу необходимо должны предшествовать весьма многочисленныя и сложныя воздѣйствія на скалу. А то иначе мы легко увѣруемъ, что битва при Ватерло проиграна Наполеономъ изъ-за насморка, римская имперія возникла благодаря носу Клеопатры, а польская монархія пала изъ-за клочка печатной бумаги...
   Все это очень эффектно, хотя врядъ ли остроумно и совершенно серьезно.
   Относительно Бальзака мы не узнаемъ, почему романисту могла придти мысль создать физіологію общества и рядъ такихъ типовъ, какъ Растиньякъ? Почему романистъ только съ теченіемъ времени пришелъ къ естественному взгляду на предметъ своего творчества и манеру творить? И какая основа существовала въ окружающей жизни для Растиньяковъ -- типа съ громаднымъ будущимъ въ важнѣйшей французской литературѣ?
   Отвѣтить на эти вопросы было не трудно; стоило только написать лишнюю главу культурнаго и общественнаго содержанія -- о тридцатыхъ годахъ. Тогда бы совершенно послѣдовательно заняли свои мѣста и Леру, и Бальзакъ, и Жоржъ Зандъ, и, въ особенности, Сенъ-Симонъ.
   А то теперь выходитъ такъ. Бальзакъ "въ одинъ прекрасный день" превращается въ физіолога современнаго общества, съ СенъСимономъ происходятъ еще болѣе странныя вещи.
   Откройте послѣднія страницы третьяго тома, вы встрѣтите недурный портретъ Сенъ-Симона; это, конечно, похвально. Но за то авторъ начнетъ разсказъ свой объ основателѣ когда-то необыкновенно шумной секты на манеръ извѣстныхъ персонажей комедіи: "Вообразите, какое происшествіе!.."
   Прежде всего, Сенъ-Симонъ и по хронологіи, и по многимъ основнымъ чертамъ своей дѣятельности человѣкъ XVIII-го вѣка и, слѣдовательно, предшествуетъ идейному содержанію романтической литературы. Г. Брандесъ неправъ, считая "идейную жизнь" Сенъ-Симона вообще реакціей противъ восемнадцатаго вѣка (стр. 351, т. III). Самъ философъ въ своей автобіографіи называетъ себя ученикомъ Даламбера и подтверждаетъ это м"инѣйшей цѣлью своей іидейной жизни" -- объединить всѣ человѣческія званія и науки. А это -- идеалъ именно XVIII-го вѣка, породившій энциклопедію Дидро и Даламбера и у самого Сенъ-Симона вызвавшій цѣлый рядъ сочиненій энциклопедическаго характера. Мало того. Идея энциклопедіи пережила Сенъ-Симона, перешла въ наслѣдство къ позднѣйшимъ его ученикамъ, и научный позитивизмъ съ Огюстомъ Контомъ во главѣ ни что иное, какъ та же идея объединенія наукъ. Контъ это объединеніе стремила осуществить въ стройную логическую систему, между тѣмъ какъ философы XVIII-го вѣка скорѣе сопоставляли науки другъ съ другомъ, чѣмъ соподчиняли ихъ другъ другу. Но исходная точка одна и та же въ обоихъ случаяхъ.
   Дальнѣйшая политическая и соціальная дѣятельность СенъСимона тѣснѣйшимъ образомъ связана съ настроеніями общества, пережившаго революцію. Всѣ эти настроенія сводились къ жаждѣ положительной основы для нравственной и общественной жизни. Философія XVIII-го вѣка произвела громадную разрушительную работу, хотя опять-таки слѣдуетъ оговориться: "критическая, разлагающая эпоха" воплотилась, въ сущности, только въ одной партіи философовъ,-- вольтерьянской и энциклопедической; другая партія, съ Руссо во главѣ, страстно вожделѣла о религіи, восторженныхъ чувствахъ, вообще о положительномъ достояніи человѣческой природы. Недаромъ, столь велико вліяніе Руссо на писателей ХІХ-го вѣка: его ученики Шатобріанъ,-- насколько въ этомъ комедіантѣ было искренности и сердечности,-- г-жа Сталь, Жоржъ Зандъ... И вотъ, когда послѣ революціи принялись возстановлять разрушенныя мечты и даже погибшую дѣйствительность, одни рѣшили задачу необыкновенно просто: да здравствуетъ католичество во всей его неприкосновенной красотѣ! Другіе попытались найти спасеніе иначе, въ томъ же человѣческомъ разумѣ, до сихъ поръ разрушавшемъ, и въ человѣческомъ чувствѣ, отодвинутомъ на задній планъ разсудочностью и остроуміемъ.
   На этой почвѣ и выросли идеи Сенъ-Симона -- соціальнаго философа. Точка отправленія -- старая: объединеніе наукъ, но цѣльновая: созиданіе положительнаго общественнаго идеала подъ руководствомъ этихъ самыхъ наукъ. Пока Сенъ-Симонъ оставался въ этихъ предѣлахъ, его усерднѣйшимъ ученикомъ былъ Контъ. Но съ теченіемъ времени чувство возобладало надъ разумомъ: философъ превратился въ первосвященника и пророка, подчинился, какъ онъ самъ выражался, силамъ чувствительной и религіозной. Впослѣдствіи Контъ, теперь покинувшій учителя, долженъ былъ кончить этими же силами. Поэтому такъ и важна, во-первыхъ, общая психологія дѣятелей первой четверти XIX-го вѣка, во-вторыхъ, точные періоды идейнаго развитія Сенъ-Симона.
   Г-нъ Брандесъ, повидимому, не подозрѣваетъ ни преемственной культурной связи между сенъ-симонизмомъ и энциклопедистами, ни подавляющаго значенія сенъ-симонистовъ въ художественной литературѣ, ни общаго пути развитія политической философіи, естественно-научныхъ открытій, матеріалистическихъ увлеченій и литературнаго реализма. Достаточно вспомнить, что Пьеръ Леру былъ однимъ изъ послѣдователей Сенъ-Симона, началъ свою дѣятельность горячимъ, юношески-идеальнымъ увлеченіемъ религіей философа, потомъ каждый шагъ своего ученія покупалъ искреннѣйшей и упорной работой своей личной мысли. Было же что-нибудь въ этомъ человѣкѣ, если Жоржъ Зандъ признала его наставникомъ и вдохновителемъ, отнюдь не по женскимъ мотивамъ. Только г. Брандесъ не хочетъ внимательно относиться къ идеямъ и фактамъ. А между тѣмъ самъ же онъ говоритъ: "Уже съ тридцатыхъ годовъ вторгаются въ творчество романтической школы со всѣхъ сторонъ идеи обновленія" (стр. 350). Если такъ" намъ нужно знать, какія именно идеи и откуда? Вѣдь историки классицизма признаютъ необходимымъ говорить о Буало и его піитикѣ, о Людовикѣ XIV* и его дворѣ, о Боссюэ и его проповѣдяхъ; почему же историкъ новой литературы считаетъ достаточнымъ "указать и пройти мимо", даже не всегда и указать-то? А на самомъ дѣлѣ, какое же можетъ быть сравненіе власти идей надъ литературой ХІХ-го вѣка и твореніями какого-нибудь Шаплэна или Расина 1 Г-нъ Брандесъ довольно подробно излагаетъ идеи Сенъ-Симона второго періода его дѣятельности. Но мы уже давно знаемъ, что г. Брандесъ хорошій разсказчикъ и пересказчикъ: только это не исторія въ современномъ смыслѣ слова. Она несравненно любознательнѣе, чѣмъ студенты копенгагенскаго, университета, и гораздо менѣе интересуется иллюстраціями великой книги народовъ, чѣмъ текстомъ. На каждомъ шагу она ставитъ назойливые вопросы: какъ и почему? И проявляетъ даже весьма непріятную для г-на Брандеса тенденцію, стремится свести героевъ и вождей на роли чуть ли не исполнителей другихъ высшихъ предначертаній, мыслей и настроеній, назрѣвшихъ не въ героическомъ единоличномъ мозгу, а гдѣ-то внѣ, кругомъ героя. Потому что надо же помнить самую простую истину -- логики и жизни: ни одинъ герой на общественной сценѣ не станетъ героемъ, пока его не сдѣлаютъ таковымъ, пока публика не приметъ на себя роль поклонницы и сотрудницы. А это возможно въ единственномъ случаѣ: когда она согласна съ героемъ, если не по убѣжденію, то по инстинкту. Иначе, трагедія "гласъ вопіющаго въ пустынѣ" можетъ быть и героической, но только не изъ тѣхъ пьесъ, которыя излагаетъ г. Брандесъ на своемъ живописномъ и лирическомъ языкѣ.
   

IV.

   Таковъ грѣхъ г. Брандеса предъ философскими идеями эпохи.
   Другой, не менѣе важный, уже намъ отчасти знакомый -- предъ политическими движеніями, окружавшими поэтовъ-романтиковъ. Собственно это одно и то же прегрѣшеніе, потому что французская философія и даже наука первой половины ХІХго вѣка -- таже политика. Такою она останется очень долго. Еще послѣ декабрьскаго переворота Тэнъ будетъ писать одному изъ своихъ друзей, приглашая его примириться съ событіями:
   "Будемъ жить въ наукѣ... Мы одни только занимаемся истинной политикой, такъ какъ политика -- наука. А прочіе только приказчики и афферисты".
   Г-нъ Брандесъ знаетъ о политическихъ искушеніяхъ для поэзіи романтиковъ, но понимаетъ слсыслг этихъ искушеній весьма своеобразно. "Такъ какъ", говоритъ онъ. "въ новѣйшія времена политика скорѣе, чѣмъ литература даетъ славу, то неудивительно, если первая даже поэтовъ увлекала на ораторскія трибуны" (стр. 101, т. III).
   Это неточно. Далеко не политика вообще давала славу, скорѣе можно сказать -- литература давала ее, конечно, при условіи одинаковой талантливости политика и поэта. Въ томъ-то весь і вопросъ, что политика въ эпоху романтизма должна была держаться извѣстнаго и весьма строгого направленія, чтобы увѣнчать славой даже самаго энергичнаго дѣятеля. Г-ну Брандесу слѣдовало бы припомнить печальную участь Гизо и вообще такъ называемой доктринерской школы: слава ея вождя, какъ писателя, осталась прочной, но политическая репутація погибла въ волнахъ февральской революціи. Еще болѣе эффектный примѣръ. Весной 1848 года первымъ человѣкомъ въ Парижѣ и во всей Франціи считался Ламартинъ, онъ игралъ самыя блестящія роли во время переворота, и всего спустя нѣсколько мѣсяцевъ былъ окончательно похороненъ въ общественномъ мнѣніи. Почему? Отнюдь не по недостатку политическаго азарта, а по неспособности понять и вершить политику эпохи; эта политика состояла въ разрѣшеніи соціальныхъ вопросовъ, въ дѣятельномъ и разумномъ демократизмѣ. А Ламартинъ оказался только Юпитеромъ въ парламентѣ и карликомъ въ государствѣ, геніемъ въ толпѣ и посмѣшищемъ въ народѣ, героемъ среди возмущенія и школьникомъ въ спокойной политической работѣ. И все потому, что съ новой силой трудно было день за день раздѣлываться острыми фразами. Онѣ могли имѣть потрясающій успѣхъ въ парламентѣ, среди сытыхъ, всѣмъ довольныхъ буржуа. Предъ другой публикой, на минуту онѣ тоже могли казаться любопытными, но потомъ вызывали безпощадное презрѣніе и даже гнѣвъ.
   Вотъ объ этой-то публикѣ и забываетъ г. Брандесъ. Онъ ставитъ рядомъ Гюго и Ламартина, какъ поэтовъ-политиковъ. Но вѣдь послѣ 1848 года Ламартинъ падалъ все ниже, даже какъ писатель, а звѣзда Гюго быстро поднималась до зенита.
   И это фактъ изумительной исторической справедливости и логики. Одинъ былъ авторомъ Рюи Блаза и Châtiments, а другой продолжалъ спекулировать на дамскую чувствительность и вдохновенное пустозвонство на "симпатичныя" темы.
   Г-нъ Брацдесъ, слѣдовательно, недостаточно и невѣрно представляетъ значеніе политики въ романтической литературѣ. Отъ этого страдаютъ положительныя стороны романтизма, но еще важнѣе, что отъ этой же причины совершенно ошибочное освѣщеніе получаютъ отрицательныя явленія той же литературной школы
   Ламартинъ, Гюго, Жоржъ Зандъ страстно отдались политикѣ, или, по крайней мѣрѣ, общественнымъ интересамъ современности. Но рядомъ съ ними дѣйствовали Альфредъ Мюссе, Теофиль Готье, Бейль-Стендаль и самый сильный изъ нихъ Бальзакъ. Ни одинъ изъ нихъ не былъ политическимъ дѣятелемъ,-- напротивъ, всѣ они сторонились отъ политики, и даже самый сильный и талантливый изъ нихъ -- авторъ Человѣческой комедіи.
   Конечно, г. Брандесу это извѣстно, онъ даже приводитъ жесточайшую брань чистаго художника Готье противъ "дураковъ и критиковъ", т.-е. "утилитарныхъ критиковъ". Но именно эта нечистая выходка должна бы навести автора на мысль проникнуть глубже именно въ политическую психологію романтиковъ, исповѣдниковъ политики. Дѣло было бы очень поучительное, не только для французскихъ тридцатыхъ годовъ, и разъясняется оно очень просто, т/е. даетъ ясный отвѣтъ, что такое чистое искусство вообще и романтическое въ частности.
   Загадку разрѣшаетъ, прежде всего, самый искренній и увлекательный изъ поэтовъ неполитиковъ, Мюссе. О немъ Гейне выразило! очень вѣрно: "Это -- молодой человѣкъ прекраснаго прошлаго". Надо, разумѣется, понимать языкъ Гейне и прекрасное замѣнитъ совершенно другимъ эпитетомъ: дѣло идетъ, ни болѣе, ни менѣе, какъ о старомъ режимѣ Франціи. Мюссе былъ именно гражданиномъ погибшихъ поколѣній,-- салонный маркизъ, злою шуткой судьбы перенесенный въ новый демократическій вѣкъ.
   И въ тоскѣ по минувшему царству Людовиковъ заключалась вся философія и политика Мюссе. Такъ его и понимаютъ современные французскіе историки разныхъ реакціонныхъ партій, осыпая восторгами его весьма тенденціозныя нападки на людей XVIII вѣка, сопровождая сочувственными вздохами его "разочарованіе" {Напр. Thureau Dangin. Histoire de la monarchie de Juillet. Paris, 1888, I, livre I, chap. X.}. Но, къ счастью, и во Франціи находятся люди, умѣющіе устоять противъ поэтической граціи пѣвца любовнаго культа, напротивъ, тотъ же г. Пелиссье судитъ о Мюссе здраво и проницательно. Мы позволимъ себѣ привести нѣкоторыя его сужденія: они намъ нужны для настоящей оцѣнки взглядовъ г. Брандеса.
   "Сюжетъ его -- это сплошная любовная исторія, а вводимыя въ ней лица до призрачности идеальны и фантастичны. Только благодаря тому, что все это одушевлено и согрѣто страстью", мѣстами получаются изумительныя строфы по красотѣ и силѣ выраженія. Мысль поэта тоже нигдѣ не отличается ни глубиной, ни оригинальностью. Онъ страдаетъ, радуется, страстно млѣетъ, грезитъ, но не мыслитъ, его увлекаютъ чувства, а не идеи... Раза два или три онъ серьезно ствитъ себѣ высшіе вопросы,-- и какая же слабость мысли, какая мелкая и поверхностная философія!.."
   По нашему мнѣнію, это значитъ отдать должное Мюсса, т.-е. признать за нимъ способность увлекаться женщинами, разсказать въ стихахъ свои чувства и не видѣть въ немъ никакихъ признаковъ умственнаго процесса, свойственнаго взрослому человѣку въ новомъ европейскомъ обществѣ. А что касается "разочарованія", оно у Мюссе нѣчто въ родѣ знаменитаго русскаго "конфуза". Именно настроеніе поэта послѣ іюльской революціи сочувственные историки описываютъ въ томъ самомъ смыслѣ, въ какомъ помѣщикъ у нашего поэта жалуется на свою судьбу мужикамъ.
   О чемъ мечтаетъ Мюссе? Прочтите Кармазину это -- пастораль, прельщавшая въ конецъ пресыщенное воображеніе маркизъ и шевалье Людовика XV. Что и почему ненавидитъ Мюссе? Возьмите Ролла: Вольтера за его борьбу съ предразсудками и комедіантствомъ придворныхъ стараго порядка. Чего ждетъ Мюссе отъ іюльской революціи? Двора, каламбуровъ, баловъ и -- любви, любви безъ конца. Не даромъ онъ съ такой стремительностью готовъ исполнять должность поэта-лавреата.
   И вдругъ -- ничего подобнаго. Людовикъ-Филиппъ популярничаетъ, жметъ руки мѣщанамъ, и даже не подозрѣваетъ о существованіи стиховъ Мюссе. При дворѣ, вмѣсто виконтовъ, лавочники и биржевики, въ салонахъ, вмѣсто petits jeux, политическія междоусобицы, на улицѣ хуже всего: дерзкая, грубая каррикатура, крикливая газета, вся переполненная самыми прозаическими "идеями и фактами и, что особенно ужасно, потомки старыхъ смиренныхъ Жаковъ теперь ведутъ себя, будто настоящіе хозяева Парижа, не прочь даже при случаѣ толкнуть локтемъ экзотическаго франта съ самой изящной блѣдностью на лицѣ и самой поэтической грустью въ очахъ.
   Естественно, франтъ впадетъ въ отчаяніе. Одно ему спасеніе -- любовь, и онъ отдаетъ ей свои силы и свою молодость съ такой поспѣшностью, что въ тридцать лѣтъ уже можно будетъ приходить въ отчаяніе отъ совершенно другихъ причинъ -- менѣе всего политическаго характера...
   Такова психологія и біографія юнаго аристократа, школьнаго товарища герцога Орлеанскаго.
   Но прочтите о Мюссе у г. Брандеса, и вы подумаете -- предъ вами какой-то непризнанный герой и носитель идеаловъ, превосходящихъ пониманіе современниковъ. Это и стойкій, вдумчивый умъ", и стремленіе "всевозможными излишествами" "заглушить то внутреннее страданіе, какимъ для него была геніальность", и его пасторали -- не отголоски давно извѣстной бонтонной галантности, а -- "міръ идеала" (стр. 128, т. III). Къ сожалѣнію, г. Брандесъ забываетъ указать, въ чемъ именно проявилась геніальность Мюссе, кромѣ блестящихъ по формѣ, и то далеко не всегда, воспѣваній "излишествъ" и самыхъ этихъ "излишествъ"? Если такъ на языкѣ критика дешева геніальность, то какой же онъ цѣной оцѣнитъ геніевъ, не топившихъ своей геніальности въ "излишествахъ!, а извлекавшихъ изъ нея чистѣйшіе перлы мысли и человѣческаго чувства въ истинномъ смыслѣ слова? Потомъ, интересно бы знать, почему драматическія идилліи Мюссе рисуютъ "міръ идеала", а провербы, дававшіеся на сценахъ Версаля и Тріанона, всѣми признаются просто наркотическимъ пирожнымъ для слишкомъ избалованныхъ и упитанныхъ гастрономовъ разврата? И г. Брандесъ, вѣроятно, не совсѣмъ точно представляетъ себѣ исторію Людовика XIV и г-жи Ментенонъ: иначе бы онъ не сталъ такъ восхищаться королевой изъ пьесы Мюссе.
   Г-нъ Брандесъ знаетъ, что Мюссе современныхъ ему политическихъ мыслителей цѣнилъ исключительно съ точки зрѣнія стиля и "презиралъ ихъ" за стиль "съ гордостью аристократическаго ума..." (стр. 108--109). Дальше г. Брандесъ описываетъ, въ чемъ сказывались инстинкты протеста и оппозиціи со стороны Мюссе: "онъ умышленно извращалъ риѳмы..." (стр. 145). Наконецъ, онъ совершенно справедливо возстаетъ противъ слѣпыхъ восторговъ Тэна предъ Мюссе (стр. 104)...
   Неужели все это можетъ уживаться съ восторгами самого критика предъ умомъ, идеализмомъ и геніальностью поэта? Неужели г. Брандесъ не отдаетъ себѣ отчета, почему именно въ лицѣ Тэна Мюссе нашелъ фанатическаго поклонника? Ни болѣе, ни менѣе, какъ только потому, что тотъ же Тэнъ написалъ извѣстный многотомный историческій памфлетъ, весь дышащій такимъ же "слѣпымъ пристрастіемъ", но только противъ "предмета изслѣдованія" и именно предмета, ненавистнаго самому Мюссе.
   Остальные чистые поэты романтизма -- того же политическаго порядка, какъ и Мюссе. Бейль и Бальзакъ -- откровенные бонапартисты, Готье -- "никогда не былъ и не хотѣлъ быть хорошимъ гражданиномъ", говоритъ о немъ г. Пелиссье, т.-е. занималъ мѣсто паразита за общественнымъ столомъ, потому что аристократы стиля и гастрономы любви врядъ ли интереснѣе для человѣчества, чѣмъ просто аристократы и просто гастрономы.
   Но г. Брандесъ, очевидно, на этотъ счетъ держится совершенно другого взгляда и это довольно неожиданно для профессора, превратившаго-было университетскую каѳедру въ нравственную и общественную трибуну.
   "Несравненная энергія", говоритъ онъ, "проявленная Готье при освобожденіи искусства отъ нравственныхъ и гражданскихъ требованій и своеобразная манера творчества были крупнымъ и благимъ дѣломъ" (стр. 298).
   Какъ -- крупнымъ и благимъ? Для кого и когда? Г. Пелиссье говоритъ о томъ же Готье: "Звучный стихъ для него гораздо важнѣе самыхъ великодушныхъ рѣчей трибуна. Въ будніе дни 1848 года онъ плотно закрываетъ свои окна и, не обращая никакого вниманія на бушующій за ними ураганъ, пишетъ свои Цвѣты и Камеи..."
   Античный законодатель такихъ гражданъ присуждалъ къ жесточайшимъ наказаніямъ, и былъ правъ; если бы всѣ стали сочинять звучные стихи и закрывать окна, культурное общество быстро превратилось бы въ становище дикарей и исчезли бы не только читатели стиховъ, но даже и словари, въ которыхъ Готье съ неутомимымъ усердіемъ разыскивалъ рѣдкостныя слова.
   Это не единичное недоразумѣніе г. Брандеса на счетъ общихъ идей. Удивительнѣйшія страницы въ этомъ смыслѣ -- разсужденіе о католичествѣ и протестантствѣ.
   Всѣмъ извѣстенъ основной фактъ европейской исторіи: агонія католичества началась съ эпохи Возрожденія, первыхъ враговъ -- и своему міросозерцанію, и своей нравственности, и своему ученью -- оно встрѣтило въ лицѣ страстныхъ поклонниковъ и изслѣдователей античной литературы. Недаромъ, тюрьмы, ссылки и костры занимаютъ столько мѣста въ исторіи этой эпохи и захватываютъ періодъ реформаціи, знатной младшей сестры Возрожденія. А до этого -- войну съ папствомъ въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ вели итальянскія республики. Стоитъ припомнить только исторію важнѣйшаго города средневѣковой Италіи,-- Флоренціи,-- чтобы убѣдиться въ ненависти городскихъ самоуправленій къ римской власти. Уже въ началѣ XIV вѣка Флоренція издѣвается подъ проклятіями папскихъ пословъ и надъ папскими отлученіями, оскорбляетъ духовенство, не платящее городскихъ налоговъ, и вообще стремится жить вполнѣ самостоятельной народной жизнью {На русскомъ языкѣ книга Бегеле Данте и его время.}...
   И вдругъ г. Брандесъ сокрываетъ сліяніе "итальянскаго католицизма съ гражданскимъ духомъ въ городахъ". Г. Брандесъ говоритъ еще болѣе странныя вещи: у него "Возрожденіе совлекаетъ съ христіанства аскетизмъ", вообще преобразовываетъ христіанство... Это то самое Возрожденіе, которое даже папъ, если они поддавались его вліянію, превращало въ язычниковъ и атеистовъ, которое зажигало лампады предъ изображеніями Платона и Виргилія, и вообще вело жестокую войну не только съ христіанствомъ, а вообще со всякими религіозными чувствами. Въ этомъ и заключалось его существенное отличіе отъ реформаціи, возстававшей на католичество дѣйствительно во имя болѣе чистаго и подлиннаго христіанства.
   Наконецъ, неожиданнѣе всего читать у г. Брандеса обвиненія, которыми до послѣднихъ дней католическіе историки реформаціи осыпаютъ протестантство, будто оно враждебно искусствамъ и вообще эстетически безсильно. Г. Брандесъ считаетъ протестантство "лишеннымъ фантазіи и художественнаго чувства, сухой и холодной религіей", а въ католичествѣ находитъ: "эстетическое чувство и довѣрчивое отношеніе къ дѣятельности воображенія и искусству" (стр. 161--162)...
   Въ этомъ разсужденіи не столько изумителенъ историческій и культурный смыслъ автора, сколько вопросъ общаго характера. До какой эпохи исторіи искусства г. Брандесъ полагаетъ рѣшающее значеніе католическаго или протестантскаго вѣроисповѣданія для художниковъ? Неужели онъ думаетъ, что Сикстинская Мадонна -- плодъ католическаго усердія ея творца? И неужели онъ не знаетъ, что всевозможныя базилики изобрѣтены не католичествомъ, а древнимъ искусствомъ? Католичество расцвѣло на той самой почвѣ, гдѣ хранилось множество памятниковъ античнаго творчества и гдѣ потомъ ихъ возстановляло Возражденіе. Это -- факты рядомъ существующіе, а не зависимые отъ одного -- религіознаго факта, напротивъ, античный міръ и Возрожденіе -- по самому духу -- непримиримые враги католичества. Наконецъ, интересно бы знать, какъ объясняетъ г. Брандесъ такой простой фактъ: до Возрожденія Италія далеко не славилась своимъ художественнымъ творчествомъ, и дѣятельность великихъ мастеровъ совпадаетъ именно съ этой эпохой, окончательно подорвавшей кредитъ католичества. А то, что Рафаэль рисовалъ Мадоннъ,-- это зависѣло просто отъ спроса: если бы художнику заказали Венеру, онъ бы и ее нарисовалъ и такъ же, какъ и для Мадонны, нашелъ бы оригиналъ среди красавицъ Возрожденія {Кромѣ этихъ замѣчаній, у каждаго читателя, конечно, является невольное сравненіе поазіи (вѣдь это тоже область эстетическаго чувства и притомъ высшая) протестантскихъ странъ и католическихъ. Несомнѣнно,-- Шекспиръ, Мильтонъ, Свифтъ, Байронъ, Гёте, Шиллеръ стоятъ Данга, Петрарки, Раблэ, Гюго, Мюссе и т. д. Кромѣ того, поэтамъ-протестантамъ удавалось соперничать съ поэзіей католическаго юга въ ея исконномъ жанрѣ: Ромео и Джульетта заключаетъ въ себѣ не меньше яснаго, солнечнаго лиризма, чѣмъ лучшія новеллы Боккаччіо. Вообще, идею г. Брандеса было бы излишне даже опровергать, если бы она принадлежала менѣе заслуженному автору.}.
   Въ заключеніе укажемъ еще одну несправедливость г. Брандеса по отношенію къ протестантскому искусству. Критикъ говоритъ о героинѣ изъ романа Констава: это -- "типъ сильной женщины", вступающей въ борьбу съ обществомъ, и г. Брандесъ даже и представить не можетъ "болѣе сильной противоположности" между этимъ типомъ и женскими образами нѣмецкой литературы въ эпоху Гете (стр. 89). Намъ снова остается удивляться, какъ нашъ авторъ могъ забыть шиллеровскихъ героинь,-- Теклу, свергающую предразсудки общества и личную зависимость женщины во имя своего чувства, Берту, покидающую блескъ и приволье аристократической жизни ради свободы простого народа... Это даже много эффектнѣе подвиговъ констановской Элеоноры. Г-нъ Брандесъ упускаетъ изъ виду, что у нѣмецкихъ и французскихъ поэтовъ XVIII-го и начала XIX-го вѣка былъ одинъ и тотъ же учитель -- Руссо, и одинъ и тотъ же идеальный образъ героини -- Юлія, и если Гёте рисовалъ женщинъ-дѣтей, его современнику ничто не мѣшало мечтать о женщинахъ-герояхъ, патріоткахъ и даже вождяхъ, въ родѣ Орлеанской Дѣвы.
   Мы могли бы привести немало и другихъ неточностей въ книгѣ г. Брандеса. Найримѣръ, онъ нигдѣ не отмѣчаетъ великой поправки, внесенной г-жей Оталь въ идеи Руссо, эту могучую идею прогресса, эту чисто-религіозную вѣру въ непрестанное движеніе человѣчества къ идеалу разума и просвѣщенія. Именно эта вѣра и вдохновила геніальной писательницѣ столь трезвый и благородный взглядъ на революцію, взглядъ, до котораго не смогли дорогой даже нѣкоторые современные французскіе историки, въ родѣ Тэна. Г-нъ Брандесъ, къ сожалѣнію, Проходитъ молчаніемъ историческія сочиненія г-жи Сталь, до сихъ поръ остающіяся первоисточниками для одной изъ самыхъ сложныхъ эпохъ новой исторіи. Мы бы скорѣе помирились на болѣе краткомъ изложеніи романовъ г-жи Сталь и непремѣнно потребовали бы менѣе категорическихъ заявленій, что она -- ученица Руссо. Ученица, но съ зависимостью и оригинальностью мастера!
   Всѣ подробности въ нашихъ замѣчаніяхъ вызваны именно особенными качествами произведенія г. Брандеса. Русскій переводъ сдѣланъ не совсѣмъ тщательно, можно насчитать не мало совсѣмъ дикихъ фразъ, но это никому не помѣшаетъ легко и занимательно прочитать книгу. Симпатичный, теплый тонъ изложенія, яркія краски характеристикъ, въ высшей степени искусный пересказъ художественныхъ произведеній, склонность къ лирическимъ отступленіямъ, несомнѣнно -- искреннее культурное чувство автора и открытое увлеченіе всѣмъ талантливымъ, прекраснымъ и благороднымъ, все это дѣлаетъ книгу г. Брандеса законнымъ достояніемъ большой публики. И все это -- неоспоримыя достоинства. Но они, къ сожалѣнію, куплены далеко не всегда дешевой цѣной.
   Дѣйствительная историческая жизнь отнюдь не такъ художественна, какъ она рисуется лирически настроенному уму. Въ ея ходѣ нѣтъ ни стройности, ни чиннаго порядка, ни классической простоты. Чаще всего это -- хаотическая масса самыхъ разнообразныхъ идей, стремленій, страстей, добродѣтелей, подвиговъ, преступленій. Только терпѣливый и истинно-чернорабочій взоръ послѣ упорнаго и пристальнаго наблюденія открываетъ духа, носящагося надъ хаосомъ.
   Г-нъ Брандесъ писатель болѣе аристократическаго направленія. Недаромъ онъ тяготѣетъ къ остроумію Гейне и мастерству Готье. Онъ рѣшаетъ задачу историку самымъ нехлопотливымъ способомъ, на манеръ путешественника, который пріѣхалъ бы въ совершенно незнакомую сторону, остановился бы въ ея столицѣ, здѣсь осматривалъ бы присутственныя мѣста, сдѣлалъ бы визиты властямъ, и уѣхалъ бы въ полной увѣренности, что онъ "изучилъ край". Такъ обыкновенно поступаютъ разные "знатные иностранцы". Г-нъ Брандесъ слѣдуетъ, приблизительно, ихъ примѣру и весьма часто изъ-за деревьевъ не видитъ лѣса. Излагая литературу, не хочетъ знать журналистики -- важнѣйшей литера турной силы новаго времени, характеризуя писателей, забываетъ о самой многочисленной и въ сущности, въ нашъ вѣкъ, самой серьезной и интересной публикѣ, о демократіи, описывая направленія и школы, оставляетъ на заднемъ планѣ или совсѣмъ опускаетъ первоисточникъ направленій и школъ, или по крайней мѣрѣ, ихъ спутника -- философскую мысль. Получается книга, гдѣ превосходно отпечатаны прописныя буквы, и едва видны, а то и вовсе отсутствуютъ главныя части словъ, строкъ и цѣлыхъ страницъ. Мы, поэтому, и рекомендуемъ восполнять эти пробѣлы съ помощью другихъ авторовъ.
   Но за то по части портретовъ и иллюстрацій г. Брандесъ можетъ не бояться соперниковъ, по крайней мѣрѣ, на русскомъ языкѣ и въ исторіи французской литературы XIX вѣка, и мы смѣло предлагаемъ каждому лично провѣрить это впечатлѣніе: пріятное такъ рѣдко соединяется съ полезнымъ!..
   О другомъ авторѣ наша бесѣда будетъ гораздо короче. Прежде всего, книга г. Пелиссье не исторія, а только картина движенія, т. е. эволюція литературы, какъ принято теперь выражаться. А потомъ, главнѣйшія силы этой эволюціи мы опредѣлили. Намъ остается оцѣнить широту и вѣрность авторскаго взгляда на развитіе художественнаго творчества и общественныхъ идей. Это -- общій вопросъ. Частные -- на сколько правильно обозначены мѣста и роли отдѣльныхъ писателей въ поступательномъ движеніи литературы.
   

V.

   О французахъ давно извѣстна одна весьма нелестная для нихъ истина: необыкновенно отважные въ политическихъ теоріяхъ и переворотахъ, они отчаянные консерваторы въ обыденной жизни, въ соціальныхъ отношеніяхъ, и, какъ это ни странно, въ литературныхъ вкусахъ. Мѣняетъ ли французъ бѣлую кокарду на трехцвѣтную, или наоборотъ,-- онъ неизмѣнно остается мольеровскимъ буржуа, искреннимъ почитателемъ благороднаго происхожденія и недвижимой собственности, надменнымъ "господиномъ) среди "черни" и большимъ любителемъ мелодрамъ и классическихъ трагедій,
   Не всѣ, конечно, граждане третьей республики во всей полнотѣ воплощаютъ Жоржа Дандэна, но какая-нибудь изъ этихъ чертъ непремѣнно отыщется, даже у самаго образованнаго и талантливаго француза.
   Примѣръ г. Пелиссье.
   У него обычная французская натура въ высокой степени, облагорожена. Онъ, подобно Тэну и Золя, не способенъ свой нравственный кругозоръ ограничить домовладѣльческими идеалами, но и у него есть одна черта, намъ, русскимъ читателямъ, не совсѣмъ понятная, а многимъ и глубоко антипатичная.
   Г-нъ Пелиссье буквально идолопоклонствуетъ предъ однимъ качествомъ художественной литературы,-- предъ изящнымъ стилемъ. Можно, конечно, и даже должно высоко цѣнить это достоинство,-- но именно на немъ основать права писателей на безсмертіе, а на содержаніе смотрѣть, какъ на вопросъ второстепенный и мимолетный, это весьма спорный критическій принципъ, и онъ сразу вовлекаетъ автора въ несправедливости и недоразумѣнія.
   Мы знаемъ, какъ нѣкоторые современные французскіе критики смотрятъ на "красоту" и "геніальность" великаго стилиста Шатобріана, и каждый можетъ провѣрить самъ личнымъ впечатлѣніемъ справедливость этихъ взглядовъ. Г-нъ Пелиссье совершенно очарованъ шатобріановскимъ стилемъ и, сравнивая автора Мучениковъ съ г-жей Сталь, первому пророчитъ безсмертіе, а второй -- забвеніе, потому что сила Шатобріана въ стилѣ, а цѣль г-жи Сталь преимущественно идеи. "М-me де Сталь чистѣйшій идеалистъ, Шатобріанъ -- чистѣйшій художникъ" (стр. 59).
   Такъ выражается г. Пелиссье, позже все-таки умѣющій довольно хорошо оцѣнить поэзію Мюссе. Мы даже можемъ привести еще болѣе любопытный фактъ. Брюнетьеръ, профессоръ и одинъ изъ основательнѣйшихъ знатоковъ французской литературы и почтеннѣйшихъ журнальныхъ критиковъ, по мнѣнію французовъ даже единственный "профессоръ литературы" во всей Франціи,-- написалъ статью о книгѣ г. Пелиссье очень хвалебную, и по поводу нашего вопроса выразился такъ: "именно престижъ стиля держитъ на неизмѣнной высотѣ Реній христіанства -- надъ сочиненіями г-жи Сталь о Германіи и о литературѣ, гдѣ такое обиліе идей". Дальше Брюнетьеръ сожалѣетъ, что во Франціи часто небрежно относятся къ мельчайшимъ оттѣнкамъ стихотворнаго языка, предпочитая интересоваться смысломъ стиховъ. А между тѣмъ часто одна риѳма рѣшаетъ участь стиха! {Merlet. о. с. 93. Съ этими курьезными, но въ высшей степени характерными эпизодами можно ознакомиться по мемуарамъ Арсена Гуссэ. Они изложены въ Ист. В. т. 37 и 38. О "церковной музыкѣ" -- т. ХXXVII, стр. 644.}
   И ни Брюнетьеръ, ни г. Пелиссье отнюдь не символисты: такова ужъ "французская складка", и притомъ исконная вѣковая. Право, парижскимъ декадентамъ немного надо было сдѣлать усилій послѣ Готье, даже послѣ гримасниковъ, каламбуристовъ XVII вѣка, чтобы достигнуть своего "престижа стиля".
   Нечего и говорить, что на Шатобріана г. Пелиссье возводить еще больше небылицъ, чѣмъ г. Брандесъ. По мнѣнію нашего автора, Шатобріанъ "возвратилъ духовенству обладаніе сердцами" (стр. 87), а на самомъ дѣлѣ уваженіе къ духовенству стояло такъ низко въ эпоху Шатобріана и еще болѣе понизилось послѣ царствованія Карла X, что священники не могли раскрытъ рта для проповѣди -- даже предъ высшей аристократіей. Немедленно начинали замѣчаться "вольтеровскія улыбки", хотя возстановленіе католичества было именно въ интересахъ стараго дворянства. А что было позже, достаточно припомнить аристократическіе вечера "церковной музыки", когда-то нашумѣвшіе на всю Европу {"Bévue des deux mondes". 15 oct. 1889,p. 879.}. Вся-то популярность Шатобріана объясняется его свѣтскимъ и чисто литературнымъ положеніемъ проповѣдника. Его фееріи изъ Генія христіанства и Мучениковъ были просто спектаклями для салонной, въ особенности дамской публики, въ свою очередь получавшей возможность ломаться на тему благочестивыхъ и необыкновенно стильныхъ настроеній.
   Г-нъ Пелиссье усиливаетъ свою ошибку, навязывая небывалому религіозному чувству современниковъ Шатобріана еще одинъ фантастическій результатъ -- субъективизмъ и меланхолію. Выходить, романтики, такъ часто живописущіе личныя настроенія, и разочарованные поэты XIX вѣка,-- правовѣрные католики! Но вѣдь самый типичный изслѣдователь своего я, авторъ даже спеціальнаго термина -- эготизмъ, обозначающаго неустанное копанье человѣка въ своихъ ощущеньяхъ и мысляхъ,-- Бейль-Стендаль. А онъ не только чувствовалъ глубокое отвращеніе къ католичеству, но вообще прожилъ всю жизнь явнымъ атеистомъ и эпикурейцемъ. Первое его свойство доходило даже до самыхъ дерзкихъ вызововъ чужимъ вѣрованіямъ. Объ этомъ подробно можно прочесть у г. Брандеса (стр. 211, т. III). Потомъ, меланхоличнѣйшій изъ поэтовъ Мюссе отъ негодованій противъ Вольтера быстро переходилъ къ столь же дѣтскимъ нападкамъ на религію. Это обстоятельство извѣстно г. Пелиссье.
   А между тѣмъ, онъ меланхолію и самоуглубленіе первыхъ христіанъ смѣшиваетъ съ тоской и нелюдимствомъ или пресыщенныхъ донъ-жуановъ, или непризнанныхъ мракобѣсовъ. Едва можно повѣрить, что такое смѣшеніе возможно, хотя все это мы читаемъ на 91 и страницѣ книги г. Пелиссье.
   И все зло въ эстетическихъ страстяхъ автора: онъ, очевидно, окончательно ослѣпленъ "престижемъ стиля" тонкихъ политиковъ или просто фигурантовъ реакціи, и совершенно искренне искусственную прѣсную воду принимаетъ за драгоцѣннѣйшую влагу неземной благодати.
   Этотъ "престижъ" заявляетъ о себѣ на лучшихъ страницахъ книги. Напримѣръ, г. Пелиссье даетъ прекрасную характеристику г-жи Жоржъ Зандъ,-- прекрасную во всѣхъ отношеніяхъ, и въ лично-психологическомъ, и въ литературно-критическомъ,-- по стилю первое мѣсто! Что же касается содержанія романовъ писательницы, ея идей -- въ этомъ отношеніи она для насъ уже не существуетъ: такъ увѣряетъ г. Пелиссье. Вы, слѣдовательно, должны предпочесть шатобріановскіе восторги предъ способностью крокодила класть яйца -- творчеству, проникнутому неумирающимъ страстнымъ трепетомъ человѣческаго сердца... Врядъ ли даже отыщется смѣльчакъ, согласный на себѣ самомъ продѣлать опытъ для доказательства идеи французскаго критика...
   Вообще идея -- слабый пунктъ г-на Пелиссье. Онъ правильно оцѣниваетъ умъ Мюссе, но становится на совершенно ложную почву, объясняя отсутствіе мысли въ творчествѣ этого поэта. Во всемъ виновата, будто бы эпоха, т. е. "тусклые дни 1830 года" (стр. 168). Намъ уже извѣстно, что эти дни огорчали поэта не "тусклостью", а совершенно противоположнымъ характеромъ: жизнью, бѣжавшей по новымъ путямъ, интересами, судьбами обломка стараго порядка, идеалами, грозящими ему нравственной и политической смертью.Да и странно было бы считать тусклыми -- дни, открывшіе новый періодъ въ литературной дѣятельности г-жи Жоржъ Зандъ, вызвавшіе на поприще славы Бальзака: до 1830 года это безъименный фабрикантъ второсортнаго товара, въ 1831 году онъ авторъ Шагреневой кожи -- и сразу знаменитость. Наконецъ, самое яркое вліяніе "тусклые дни" произвели на Виктора Гюго: легитимистъ въ ранней молодости, пѣвецъ Вандомской колонны при Карлѣ X, съ 1830 года онъ поэтъ "молодой Франціи", временами даже переходитъ границы историческаго либерализма, готовъ прославлять республику.
   Можно, конечно, различно относиться къ этимъ перемѣнамъ, но нельзя отрицать ихъ, нельзя закрывать глаза на страшное дѣйствіе "іюльскаго солнца" и "іюльской лихорадки", какъ выражались сами же современники событій.
   Однимъ словомъ, у кого были задатки жизни и органически-сильной дѣятельности, тотъ въ новыхъ порядкахъ почерпнулъ новые мотивы и новыя силы, а главное, новую методу художественнаго творчества. А чья нравственная природа страдала немощами и худосочіемъ, кто грезилъ изысканными пустяками и чувственнымъ раемъ, тому, конечно, было не по себѣ среди настоящей, часто грубой и всегда требовательной дѣйствительностя.
   Г-нъ Пелиссье говоритъ: "Гроза давно утихла, померкли солнечные лучи, и подъ вліяніемъ тусклыхъ дней 1830 года, юный поэтъ едва вступивъ на свое поприще, уже восклицаетъ: "все умерло въ Европѣ!"
   "И мертвые хоронили мертвыхъ", прибавимъ мы, потому что смерть поражала именно ихъ. А живые -- что они дѣлали? Г-ну Пелиссье извѣстно, потому что онъ доводитъ свой разсказъ до 1848 года и ведетъ его еще дальше и объ одномъ изъ самыхъ живыхъ людей іюльской эпохи мы читаемъ:
   "Всякій поэтъ,-- говоритъ Викторъ Гюго,-- долженъ содержать въ себѣ "сумму всѣхъ идей своего времени", и она дѣйствительно содержится въ его геніальномъ творчествѣ", (стр. 153).
   Вотъ истинный судъ надъ тѣми, кого изсушило іюльское солнце, и надъ тѣми, кому оно озарило новые пути мысли и дѣятельности.
   Впослѣдствіи дѣйствительно настали "сумерки", вторая имперія заслонила всякій свѣтъ, и Мюссе, вѣроятно, счелъ бы себя счастливымъ именно въ эти дни: императрица Евгенія очень ію. била удовольствія, и ея супругъ несравненно больше интересовался аристократами и даже поэтами, чѣмъ Людовикъ-Филиппъ. Г-нъ Пелиссье мѣтко очерчиваетъ литературныя школы, порожденныя этой эпохой, и снова отдаетъ должное великому вождю романтизма.
   "Между поэтами, пережившими великое романтическое движеніе, только одинъ остался непоколебимо вѣренъ своему идеалу и не сложилъ оружія,-- это Викторъ Гюго. Среди общаго упадка душевныхъ и творческихъ силъ, онъ гордо и мощно держитъ знамя романтизма, обреченнаго на изгнаніе".
   И дальше перечисляются малодушные, бѣглецы, измѣнники и просто литературные промышленники.
   Это большая заслуга со стороны г-на Плиссье -- сознавать значеніе Гюго и внутренній смыслъ этого значенія. Очевидно, здѣсь не въ стилѣ дѣло: критикъ прямо говоритъ о нравственной мощи поэта, объ его идеяхъ. Не вполнѣ ли было бы естественно -- тотъ же принципъ примѣнить и къ романамъ г-жи Жоржъ Зандъ? Вѣдь "наивностей, гуманитарныхъ тирадъ и химерическаго оптимизма" -- этихъ, по мнѣнію критика, основныхъ пороковъ произведеній писательницы, не меньше и у Гюго, если не больше, въ особенности при его реторическомъ и будто взвинченномъ стилѣ.
   Дѣло въ томъ, что непризнаваемыя большинствомъ идеи всегда принимаютъ рѣзкую и приподнятую форму у самихъ проповѣдниковъ. Чтобы толпу заставить слушать, надо возвысить голосъ, а. чтобы она, кромѣ того, и поняла содержаніе рѣчи, надо подчеркнуть мысли и положенія, и не скупиться на свѣтъ и тѣни. Такъ бываетъ вездѣ и всегда при всякомъ новомъ общественномъ или нравственномъ движеніи.
   А въ нашемъ случаѣ еще прибавилась врожденная національная аффектація, склонность французскаго писателя -- одинаково и поэтовъ, и журналистовъ -- къ ролямъ ораторовъ и трибуновъ. Отсюда и "гуманитарныя тирады".
   Г-нъ Пелиссье отлично характеризуетъ французскій классицизмъ и особенный "классическій умъ", свойственный французской націи. Это -- страсть къ системамъ, къ красивымъ отвлеченнымъ построеніямъ, къ простымъ общимъ выводамъ въ ущербъ подробностямъ и фактамъ. Отрасть способна развиться до фанатизма: тогда и ученый, и публицистъ невольно становятся защитниками столь же рѣзкихъ и настоятельныхъ формулъ, какъ любой догматъ. По всей исторіи французской литературы проходитъ эта "господствующая способность" націи, создавшей три единства и Общественный договоръ. Г-нъ Пелиссье открываетъ "классицизмъ" и въ ученіи и творчествѣ романтиковъ, и даже въ направленіи натуралистовъ. И онъ совершенно правъ. Гюго сочинялъ поэтическія, психологическія и нравственныя формулы не хуже Буало, Расина и Боссюэ. Отсюда "химерическій оптимизмъ". А натуральная школа -- только другая крайность,-- "химерическій пессимизмъ". На это указываетъ и самъ г. Пелиссье. Онъ даже приводить изумительно вѣрныя и искреннія слова Бальзака, обращенныя къ г-жѣ Жоржъ Зандъ:
   "Я гораздо больше, чѣмъ вы, интересуюсь обыденными людьми и тоже идеализирую ихъ, только въ обратномъ смыслѣ, т. е. со стороны безобразія и глупости".
   Слѣдовательно, за что же казнить г-жу Жоржъ Зандъ? Ея способъ рисовать дѣйствительность свойственъ даровитѣйшимъ писателямъ Франціи, даже противоположнаго направленія. А что они оптимистка, а современные натуралисты -- пессимисты, это вопросъ, выходящіій за предѣлы литературной критики, пожалуй, даже и вообще человѣческаго разума. Кто правъ? Авторъ ли, успокаивающій свой умъ на человѣкѣ-звѣрѣ, или авторъ, тоскующій по человѣкѣ-ангелѣ,-- это задача и для всѣхъ доступная, и въ то же время никѣмъ неразрѣшимая.
   Г-нъ Пелиссье, во всякомъ случаѣ, склоняется на сторону болѣе "гуманитарную" и, по современному, безусловно "химерическую". Онъ отлично понимаетъ сущность литературы Эмиля Золя, съ рѣдкимъ безпристрастіемъ оцѣниваетъ критику Тэна и произноситъ благородную отповѣдь по адресу "декадентовъ" и "неомистиковъ". Всѣ сочувствія критика на сторонѣ духовныхъ силъ, ясной мысли, реальной дѣйствительности. Правда, онъ, подобно г. Брандесу, не останавливается нигдѣ съ должнымъ вниманіе" на философскихъ и обще-научныхъ идеяхъ нашего вѣка, даже по поводу Тэна не говоритъ о позитивизмѣ и по поводу Золя о вліяніи успѣховъ естествознанія на складъ ума современнаго человѣка. Эволюція у него выходитъ литературной, въ самомъ узкомъ смыслѣ слова, т. е. цѣпь воздѣйствій одного писателя-художника на другого.
   Это -- методъ несовершенный и взглядъ узкій. Это -- недостатокъ содержанія книги г. Пелиссье, но цѣль и смыслъ ея блестяще выясняются изъ истинно художественныхъ характеристикъ величайшихъ писателей эпохи и получаютъ прекрасный аккордъ въ слѣдующихъ заключительныхъ словахъ автора:
   "Искреннее стремленіе извлечь наибольшую нравственную пользу изъ жизненной правды,-- вотъ въ чемъ заключается главная суть реализма, порожденнаго научно-критическимъ духомъ нашего вѣка Очистимъ же его отъ посторонняго сора, отъ всякой наносной грязи и, вмѣсто того, чтобы противопоставлять ему "идеализмъ", какъ нѣчто враждебное, признаемъ въ немъ самомъ имъ же созданный и осуществляемый идеалъ благотворнаго искусства..."
   Подчеркнутыя нами слова -- несомнѣнныя "смягчающія обстоятельства" для указанныхъ выше увлеченій, недомолвокъ и несправедливостей автора.

Ив. Ивановъ.

"Міръ Божій", No 12, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru