Иванов Иван Иванович
Исповедь загадочной натуры

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Исповѣдь загадочной натуры.

   Въ послѣднее время политическіе и литературные историки удѣляютъ весьма много вниманія началу XIX столѣтія. Издаются документы, пишутся изслѣдованія о дѣятельности и характерѣ отдѣльныхъ личностей, появляются даже беллетристическія произведенія съ героями сравнительно недалекаго прошлаго.
   Это теченіе создало, между прочимъ, "наполеоновскую легенду". На страницахъ Русской Мысли намъ приходилось говорить объ этой "легендѣ" и ея нравственномъ и общественномъ смыслѣ для современной Франціи и вообще культурнаго европейскаго общества. Наполеонъ -- личность прямолинейная, одноцвѣтная, мало любопытная въ человѣческомъ смыслѣ. Подробное изученіе ея -- важный симптомъ нашего "конца вѣка"; но оно не вноситъ новыхъ данныхъ въ общую психологію, и чѣмъ больше матеріала накопляется, тѣмъ утомительнѣе становятся типичныя черты давно знакомой всѣмъ бонапартовской физіономіи.
   Замѣчательно, именно тѣ документы, отъ которыхъ слѣдовало бы ожидать наиболѣе интересныхъ свидѣтельствъ о духовномъ мірѣ Наполеона, оказываются совершенно ничтожными, безсодержательными. Таковы, напримѣръ, литературныя упражненія Наполеона, изданныя однимъ изъ "наполеонистовъ" и лишній разъ доказавшія, до какой степени душа счастливаго завоевателя была недоступна общечеловѣческимъ идеямъ, логической культурной мысли.
   Бонапарту случалось даже пускаться въ философію и мораль, но его умъ и фантазія за предѣлами лагеря, боевого поля и полицейскаго бюро теряли всю свою силу и оригинальность.
   Несравненно плодотворнѣе результаты историческихъ трудовъ, направленныхъ на современниковъ перваго императора. Среди этихъ современниковъ мало симпатичныхъ натуръ. Громадное большинство ихъ характеризуетъ эпоху реакціи -- или открытою службой принципамъ мракобѣсія, или безпрестанною смѣной самыхъ разнообразныхъ политическихъ взглядовъ.
   Всѣ эти факты -- обычные спутники временъ, подобныхъ наполеоновскому. Но, во всякомъ случаѣ, здѣсь передъ нами, по крайней мѣрѣ, совершается извѣстная умственная, общественно-идейная работа, а не царитъ безъудержный разгулъ стихійной силы желѣза и слѣпыхъ деспотическихъ инстинктовъ.
   Бонапарту нерѣдко удавалось торжествовать надъ "идеологами" не одною только своею матеріальною властью. Мы безпрестанно слышимъ, какъ тотъ или другой писатель подавленъ личнымъ свиданіемъ съ французскимъ цезаремъ и слагаетъ къ его стопамъ всѣ свои прежнія мечты и увлеченія. Подобный переворотъ происходитъ съ самыми разнообразными "мечтателями", повидимому, ни единою чертой не напоминающими другъ друга. Что, напримѣръ, общаго между Шатобріаномъ и Гёте? А, между тѣмъ, для одного Бонапартъ -- Киръ, освобождающій Израиля, для другого -- высшій цвѣтъ и краса человѣческаго генія, своего рода совершенство и божество. И мечтательный романтикъ, и мудрый олимпіецъ сошлись на наполеоновскомъ культѣ, вѣроятно, потому, что романтическая мечтательность разочарованнаго Ренэ и олимпійство "тайнаго совѣтника Гёте" одинаково были далеки отъ истиннаго пониманія нравственныхъ и политическихъ принциповъ бонапартизма.
   Въ сущности, обѣ эти души, стоящія во главѣ наполеономаніи, не представляютъ въ настоящее время никакого политическаго интереса. Чего можно ожидать отъ философа, способнаго углубляться въ китайскую поэзію, а въ случаѣ безпокойства даже убѣжать изъ отечества въ тотъ самый моментъ, когда иноземный завоеватель порабощаетъ это самое отечество? Такимъ былъ олимпіецъ Гёте -- въ гражданскомъ отношеніи типичнѣйшій представитель самодовольнаго, общественно-первобытнаго захолустнаго мѣщанства.
   Шатобріанъ ничего не зналъ на свѣтѣ выше и совершеннѣе своей собственной особы. Чуть ли не всю жизнь Ренэ провелъ передъ зеркаломъ, вырабатывая демоническія гримасы и позы и совершая во всеоружіи ихъ опустошительные набѣги на чувствительныя дамскія сердца. При такомъ времяпрепровожденіи ему естественно было заявлять, что для него совершенно безразличны короли и народы, онъ рѣшительно ни о чемъ не заботится, за исключеніемъ сновидѣній, и то подъ условіемъ, чтобы они продолжались не болѣе одной ночи.
   Врядъ ли восторги въ устахъ подобнаго политика могли особенно льстить Наполеону,-- все равно какъ если бы современный декадентъ написалъ гимнъ въ честь какого-нибудь "смѣющагося льва". Это сліяніе патологическаго самообожанія, совершеннаго отсутствія общественныхъ интересовъ съ припадками почти рабскаго преклоненія передъ героями грубой силы -- одинъ изъ типичныхъ фактовъ новой психологіи.
   Но наполеоновская исторія знаетъ и другіе типы, несравненно болѣе сложные, чѣмъ философы "мѣщанскаго счастья" и бюрократическаго олимпійства или жертвы поэтической mania grandiosa. Именно изученіе этихъ типовъ можетъ пролить поучительный свѣтъ на реакцію, ознаменовавшую начало нашего вѣка. Въ ихъ нравственномъ мірѣ мы распознаемъ не мало чертъ, всегда и вездѣ сопровождающихъ извѣстныя эпохи и особенно близкихъ именно нашему времени, хотя почти цѣлое столѣтіе отдѣляетъ людей прошлаго отъ современнаго поколѣнія.
   Мы не имѣемъ въ виду подробныхъ сравненій и аналогій. Мы попытаемся только начертить одинъ изъ оригинальнѣйшихъ портретовъ старой галлереи и предоставимъ выводы самимъ читателямъ.
   Это будетъ портретъ Бенжамэна Констана.
   Въ настоящее время трудно повѣрить, что когда-то эти два слова производили волшебное впечатлѣніе на парижскую публику и отголоски привѣтственныхъ, нерѣдко восторженныхъ кликовъ разносились далеко по Франціи и даже по Европѣ. Для слушателя современной Сорбонны Бенжамэнъ Констанъ -- историческое преданіе, а, между тѣмъ, не одно и не два университетскихъ поколѣнія во Франціи бредили авторомъ Адольфа, и именно студенты составляли тріумфальное шествіе на похоронахъ Бенжамэна Констана.
   Похороны произошли въ декабрѣ 1830 года, слѣдовательно, послѣ іюльской революціи, и Бенжамэнъ когда-то былъ одною изъ жертвъ наполеоновскихъ чаръ. Очевидно, все было забыто и прощено. Ради чего? И какъ одинъ и тотъ же человѣкъ могъ попасть въ поклонники цезаря, да еще въ періодъ ста дней, и прослыть однимъ изъ самыхъ мужественныхъ защитниковъ конституціонной свободы?
   Какъ бы чуждымъ ни казалось для нынѣшней большой публики имя Констана, литература не перестаетъ возвращаться къ этой загадочной личности. И возвращаются къ нему именно писатели, особенно пристрастные къ труднымъ психологическимъ задачамъ, ищущіе достойныхъ предметовъ для тончайшаго душевнаго анализа. Въ послѣднее время тщательный опытъ надъ характеромъ и дѣятельностью интереснаго героя произвелъ Поль Буржэ. И онъ могъ воспользоваться драгоцѣннѣйшимъ матеріаломъ, дающимъ изслѣдователю возможность проникнуть въ самую сущность вопроса.
   Эти матеріалы въ отдѣльной книгѣ появились на свѣтъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ и уже вызвали въ заграничной печати живѣйшее вниманіе.
   Бенжамэнъ Констанъ велъ дневникъ. Для наполеоновской эпохи это довольно обычное явленіе. Въ теченіе XVIII в. въ большой модѣ мемуары, т.-е. тщательныя лѣтописи современной общественной жизни. Они до сихъ поръ остаются лучшими источниками для исторіи дореволюціоннаго періода. И это фактъ вполнѣ естественный. Жизнь текла необыкновенно шумно, разнообразно, и врядъ ли кто могъ не поддаться ея волнамъ. Въ результатѣ -- безчисленное множество разсказовъ о происшествіяхъ въ высшемъ свѣтѣ, въ городѣ, въ театральномъ партерѣ, необозримая вереница анекдотовъ -- столь же характернаго литературнаго жанра для XVIII вѣка, какъ, напримѣръ, нравоучительный романъ.
   Но пестрая жизнь салоновъ потонула въ революціонныхъ смутахъ, а вскорѣ и вообще общественные интересы исчезли съ горизонта предъ всепоглощающимъ кровавымъ блескомъ наполеоновской звѣзды. Отдѣльныя личности теперь гораздо чаще могли посвятить себя одиночеству, уйти въ укромное вдумчивое существованіе. Нравственное одиночество выдающихся людей неизбѣжно при такихъ режимахъ, какимъ была первая имперія. А вдумчивость, самоуглубленіе неминуемо вызывались быстрою смѣной величайшихъ политическихъ переворотовъ, какіе только запомнитъ исторія.
   Всѣ эти факты наложили особую печать на поэзію и жизнь писателей начала XIX в. Въ параллель рѣзко-субъективному лиризму Байрона и его послѣдователей, этимъ вѣчнымъ мечтамъ вдали отъ шумнаго свѣта, тоскѣ по уединенію, спасающему свѣжесть чувства и мысли, идетъ длинный рядъ настоящихъ исповѣдей, изумительно искреннихъ бесѣдъ того или другого героя эпохи съ самимъ собой. Одинъ изъ этихъ героевъ, Стендаль, по обычаю времени цѣлые годы углублявшійся въ свое "я", создалъ даже весьма оригинальное словечко égotisme. Это значитъ -- неустанное изслѣдованіе личной нравственной жизни, стремленіе уяснить себѣ каждое мимолетное настроеніе, каждую идею, вызванную наблюденіями надъ дѣйствительностью. Souvenirs d'égotisme -- это, другими словами, examen de conscience la plume à la main.
   И вотъ такія-то слѣдствія надъ личнымъ сознаніемъ производились безпрестанно современниками реакціи въ первую четверть нашего вѣка. Производятся они и въ другія времена, когда пульсъ общей жизни замираетъ и на пути къ мирнымъ культурнымъ задачамъ становятся темныя историческія силы. Тогда égotisme снова разцвѣтаетъ, все равно подъ какимъ бы то ни было знаменемъ: непротивленія, недѣланія или въ иныхъ, еще болѣе мертвыхъ формахъ, неизмѣнно обличающихъ упадокъ энергической просвѣтительной мысли.
   Констанъ также набросалъ свои Souvenirs d'égotisme. До послѣдняго времени они оставались неизвѣстными публикѣ,-- самъ авторъ затруднилъ знакомство съ ними. Тетради написаны греческими буквами и одному изъ родственниковъ автора стоило не малаго труда перевести ихъ на латинскій алфавитъ. Но за то въ результатѣ литература и читатели имѣютъ "прекраснѣйшій человѣческій документъ нашего вѣка", какъ выразился одинъ изъ изслѣдователей этой "загадочной натуры".
   Но Journal intime не только прекраснѣйшій документъ,-- онъ единственный источникъ для нравственной характеристики Констана и для точнаго представленія о самыхъ сокровенныхъ моментахъ его личной жизни. Всѣмъ извѣстны романтическія драмы Констана, его безпримѣрно-оригинальныя отношенія къ m-me Сталь и ко второй женѣ -- Шарлоттѣ Гартенбергъ. Врядъ ли какіе эпизоды въ самомъ фантастическомъ романѣ могутъ идти въ сравненіе со сложностью душевныхъ волненій, пережитыхъ Констаномъ подъ вліяніемъ знаменитой писательницы.
   И вся эта исторія въ ея психологической сущности осталась бы намъ совершенно неизвѣстной, если бы не интимныя записки Констана. Переписка его съ m-me Сталь вся цѣликомъ уничтожена. Такая же участь постигла и письма Констана къ его второй женѣ. О сердечныхъ невзгодахъ Констана и его нравственныхъ смутахъ оставалось судить только по роману Адольфъ. Но, сколько бы автобіографическихъ изліяній ни заключалось въ этой книгѣ, романъ, все-таки, поэзія, а не чистая правда. Journal intime, напротивъ, на каждой страницѣ поражаетъ искренностью тона и откровенностью сообщеній. Издатели правы, указывая, что даже блаженный Августинъ въ порывѣ религіознаго чувства не рѣшался на такія самообличенія, какими наполнена книга скептическаго друга г-жи Сталь.
   Констана съ одинаковымъ правомъ можно назвать и "загадочною", и "геніальною" натурой. Даровитость его изумительна, и, что встрѣчается особенно рѣдко, она съ необыкновеннымъ блескомъ сказалась въ самые ранніе годы будущаго писателя и не тускнѣла до самой его смерти. Дѣтскія письма Констана въ своемъ родѣ единственные документы дѣтской психологіи. У многихъ знаменитыхъ дѣятелей не бывало дѣтства въ реальномъ смыслѣ слова, т.-е. ихъ весенніе годы протекали среди житейскихъ лишеній, игры замѣнялись непосильнымъ трудомъ, беззаботный смѣхъ -- совершенно сознательными слезами.
   Дѣтство Констана не могло представлять подобной картины безвременной жизненной борьбы,-- онъ былъ сыномъ вполнѣ обезпеченной семьи,-- но оно также не было дѣтствомъ въ обычномъ смыслѣ слова.
   Мать ребенка умерла отъ родовъ, отецъ, полковникъ голландской службы, вѣчно въ отсутствіи,-- мальчику приходится воспитываться на рукахъ бабушки и тетки. Обѣ дамы питаютъ своего рода культъ къ юному Бенжамэну и балуютъ его всѣми средствами. Но этимъ воспитаніе не ограничивается. На первыхъ же порахъ судьба бросаетъ ребенка въ горнило противорѣчій и контрастовъ, изъ котораго ему не суждено выбраться до конца дней.
   Когда Бенжамэну исполнилось семь лѣтъ, отецъ взялъ его съ собой въ Голландію и поручилъ очень строгому учителю. Изъ идиллическаго Эльдорадо будущій писатель прямо попадаетъ подъ безпощадную школьную дисциплину. Это обстоятельство отнюдь, конечно, не можетъ воспитать волю и душу впечатлительнаго ребенка и еще менѣе любовь къ наукамъ.
   Съ десяти лѣтъ Бенжамэнъ живетъ какою-то странною, совершенно недѣтскою жизнью. Его впечатлѣнія и думы скорѣе походятъ на романтическія страданія какого-нибудь одиноко-тоскующаго "генія", чѣмъ ребенка, сидящаго за грамматиками и школьными упражненіями.
   Фактъ довольно обычный -- раннія сердечныя увлеченія поэтовъ, напримѣръ, Байрона, Лермонтова. Эти увлеченія будятъ дѣтскую музу, заставляютъ ее лепетать первые лирическіе гимны во славу девятилѣтней или даже шестнадцатилѣтней милой.
   Любовь -- одно изъ самыхъ элементарныхъ чувствъ, и ничего нѣтъ удивительнаго, если она иногда производитъ переполохи даже въ дѣтскихъ сердцахъ. Но послушайте Бенжамэна.
   Онъ тоже влюбился, только какъ-то не по-дѣтски, не съ лирическимъ идеализмомъ наивнаго воображенія, а съ безпокойнымъ анализомъ скороспѣлаго резонера и критика.
   Вотъ что онъ пишетъ бабушкѣ:
   "Я встрѣчаюсь иногда съ молодою англичанкой моего возраста (т.-е. десяти лѣтъ) и ее я предпочитаю Цицерону, Сенекѣ и проч. Она разъясняетъ мнѣ Овидія, котораго она никогда не видала, о которомъ даже и не слыхивала, но я вижу этого поэта цѣликомъ въ ея глазахъ".
   Оригинальный интересъ къ дѣвушкѣ, какъ иллюстраціи для произведеній римскаго поэта! И сколько требовалось мальчику "тайныхъ думъ" и "неразгаданныхъ волненій", чтобы написать подобную фразу!
   Два года спустя онъ сочиняетъ пѣсенки, bouts-rimés, свободно болтаетъ обо всемъ на свѣтѣ, бываетъ въ обществѣ, поражаетъ его остроуміемъ своихъ сужденій, страстно присматривается къ картежной игрѣ: впослѣдствіи она станетъ его гибельнымъ порокомъ. Но его духовная жизнь продолжаетъ идти тѣмъ же страннымъ путемъ. Теперь передъ нами уже настоящій философъ и даже пессимистъ.
   Въ письмѣ къ бабушкѣ онъ жалуется на ея молчаніе, завѣряетъ ее въ своей любви, сѣтуетъ, что она вполнѣ удовлетворяется его кузенами -- "полковниками и капитанами", между тѣмъ, онъ, Бенжамэнъ, еще ничего изъ себя не представляетъ. Онъ умоляетъ бабушку -- любить его, несмотря на всѣ его недостатки.
   "Вы мнѣ дадите силъ и мужество исправиться. Я хотѣлъ бы написать вамъ о себѣ что-нибудь утѣшительное, но боюсь, -- мнѣ придется говорить только о физической сторонѣ своей жизни. Я здоровъ и сильно подросъ. Вы мнѣ скажете: если бы все этимъ и ограничивалось, не стоитъ жить. Я думаю такъ же, но мое безразсудство ниспровергаетъ всѣ мои проекты".
   Юный мудрецъ не только сознаетъ свои недостатки, онъ даже знаетъ ихъ источникъ и пытается пресѣчь его. Необыкновенно картинно и остроумно онъ описываетъ свои неудачи:
   "Я хотѣлъ бы, чтобы мою кровь заставили обращаться не столь быстро и сообщили ей движеніе болѣе размѣренное. Я попробовалъ, не можетъ ли музыка достигнуть этого результата, и я играю adagio и largo до того, что можно усыпить тридцать кардиналовъ. Первые такты проходятъ благополучно, но я не знаю, по какому волшебству медленныя аріи превращаются у меня въ prestissimi. То же самое и въ танцахъ. Менуэтъ всегда оканчивается у меня прыжками. Я поэтому думаю, что зло неизлечимо и что передъ нимъ безсиленъ разсудокъ; въ двѣнадцать лѣтъ власть разсудка должна бы уже сказаться. Но я не замѣчаю этого, и если его вліяніе на меня вообще слабо, что же будетъ въ двадцать пять лѣтъ?"
   Дальше курьезный корреспондентъ разсказываетъ о своихъ свѣтскихъ впечатлѣніяхъ. Онъ является въ салонахъ безукоризненнымъ франтомъ, превосходно одѣтымъ, при шпагѣ, со шляпой подъ мышкой, одна рука на груди, другая на эфесѣ. Но юный кавалеръ холоденъ къ свѣтскимъ удовольствіямъ,-- они ниже его страстей, его мятежнаго темперамента, его тянетъ къ игорному столу...
   Легко представить, какой эффектъ производили эти письма въ семьѣ Бенжамэна. Ихъ дѣятельно распространяли среди знакомыхъ, они составили славу скороспѣлому автору и много лѣтъ спустя m-me Сталь умоляла дать ей эти письма, завѣряя, что никто лучше ея не оцѣнитъ этихъ единственныхъ въ своемъ родѣ произведеній.
   Талантливыя и остроумныя дѣти встрѣчаются часто, но восторгъ родителей и друзей далеко не всегда оправдывается дальнѣйшимъ развитіемъ "семейныхъ геніевъ". Изъ живого и находчиваго ребенка нерѣдко выходитъ вялый и малоспособный юноша; особенно удачно этому превращенію способствуютъ школа и ея наука.
   Съ Бенжамэномъ не произошло ничего подобнаго. Изумительная самостоятельность личности сказывается у ребенка на каждомъ шагу. Онъ заявляетъ рѣшительный протестъ противъ всякой учености, не захватывающей его души и воображенія. Учителямъ требуется не мало изобрѣтательности, чтобы пріохотить Бенжамэна къ такой прозаической мудрости, какъ греческая грамматика.
   Учитель принужденъ пуститься въ мистификацію, предложить своему ученику создать общими силами языкъ, который бы больше никому не былъ извѣстенъ. Бенжамэнъ приходитъ въ восторгъ и мужественно одолѣваетъ азбуку невѣдомаго языка.
   Но не школьное образованіе создаетъ образъ мыслей и нравственный міръ Бенжамэна. Всю раннюю молодость онъ проводитъ въ путешествіяхъ. Въ тринадцать лѣтъ онъ уже посѣщаетъ Оксфордскій университетъ, отсюда отправляется въ Эрлангенъ, снова возвращается въ Англію, слушаетъ лекціи въ Эдинбургскомъ университетѣ, вступаетъ въ тѣсныя сношенія съ нѣкоторыми членами партіи виговъ,-- и эти сношенія оставляютъ въ немъ такія же сильныя и прочныя впечатлѣнія, какими сопровождалось въ свое время пребываніе въ странѣ политической свободы величайшихъ дѣятелей просвѣтительной мысли, вродѣ Вольтера. Бенжамэнъ, при всѣхъ разнообразныхъ и, подчасъ, какъ увидимъ, довольно сомнительныхъ увлеченіяхъ, остается истиннымъ либераломъ, другомъ гражданской свободы и гуманной цивилизаціи.
   Двадцати лѣтъ Констанъ окончилъ свое школьное образованіе и явился въ Парижъ. Это было въ 1787 году. Въ воздухѣ всей Франціи носились предвѣстія грядущаго переворота. Въ столичныхъ обществахъ философія XVIII вѣка давала пароли и лозунги. Парижская интеллигенція увѣренно и радостно шла на встрѣчу будущему, которое являлось въ самомъ розовомъ свѣтѣ, какъ заслуженная награда за вѣковую борьбу мысли и законнѣйшее возмездіе за вѣковыя страданія націи.
   Констанъ, конечно, сочувствовалъ этому идеалистическому настроенію, превосходно отдавалъ себѣ отчетъ въ идеяхъ энциклопедистовъ, но сравнительно съ другими просвѣтителями и просвѣщенными представлялъ нѣчто новое.
   Онъ, прежде всего, не былъ кровнымъ парижаниномъ и по рожденію къ французамъ находился въ такомъ же отношенія, какъ Руссо и m-me Сталь. Констанъ -- потомокъ французскаго эмигранта, родился въ Лозаннѣ, оживленнѣйшемъ центрѣ общеевропейской интеллигенціи въ XVIII вѣкѣ, жилъ потомъ въ Голландіи, Англіи, Германіи и только послѣ этихъ странствій поселился въ Парижѣ. Швейцарія налагала особую печать на французовъ, потомковъ гугенотовъ. У нихъ не было узкаго національнаго духа, они оказывались несравненно доступнѣе для культурныхъ вліяній другихъ націй и весьма часто вносили во французскую литературу черты, совершенно чуждыя самой сущности французскаго генія. Не даромъ Руссо еще въ XVIII вѣкѣ называли "нѣмецкимъ писателемъ" на французской почвѣ. Не даромъ именно m-me Сталь всю жизнь боролась противъ французскаго резонерства и разсудочныхъ правилъ искусства, разъясняла парижскимъ beaux esprits поэзію сердца и свободнаго вдохновенія, довольно удачно раскрывала французамъ смыслъ даже такихъ произведеній, какъ Фаустъ.
   Констанъ изъ этой расы фактическихъ французскихъ космополитовъ. Въ парижскіе салоны онъ вноситъ многое, о чемъ не грезилось Лагарпамъ и Мармонтелямъ, царившимъ здѣсь въ эту эпоху. Внѣшность нѣмецкаго студента, красивое лицо, обрамленное свѣтлорусыми волосами, вдохновенная мечтательность романтическаго генія и блестящія политическія импровизаціи бывшаго пріятеля англійскихъ либераловъ, -- все это даетъ вмѣстѣ весьма привлекательную картину. Салонныя дамы, конечно, поспѣшили оцѣнить рѣдкое явленіе.
   Интересный юноша виталъ въ морѣ удовольствій, безразсчетно растрачивая время, деньги и здоровье. Въ выборѣ для сердца Бенжамэна не могло быть затрудненій: въ XVIII вѣкѣ, кто умѣлъ жить и при этомъ острить, былъ уже признанный дамскій герой.. но съ нашимъ героемъ происходитъ что-то странное. Онъ, двадцатилѣтній эпикуреецъ, влюбляется въ m-me Шаррьеръ (Charrière), сорока-семилѣтнюю матрону. Это -- "первая мамаша новаго херувима": за ней должна слѣдовать цѣлая галлерея.
   М-me Шаррьеръ отнюдь не была обыкновенною хозяйкой свѣтскаго салона. Это, прежде всего, занимательная писательница, а потомъ авторъ въ высшей степени оригинальныхъ писемъ, часто напоминающихъ корреспонденцію Бенжамэна Констана. Романы г-жи Шаррьеръ въ настоящее время не читаются, но письма долго не потеряютъ своей психологической и историко-бытовой цѣнности.
   Дѣвичье имя г-жи Шаррьеръ -- m-lle van-Tuyll. Она дочь богатой голландской семьи, въ двадцать лѣтъ познакомилась съ дядей Констана, узнала потомъ отца своего будущаго возлюбленнаго, а съ дядей въ теченіи пятнадцати лѣтъ вела дружескую переписку. Въ этихъ письмахъ остроумнѣйшія и яркія картины голландскаго общества второй половины XVIII в., прекрасныя характеристики многихъ знаменитостей, вродѣ Давида Юма, а самое главное -- исторія удивительнаго нравственнаго развитія молодой дѣвушки.
   М-lle Tuyll -- большой философъ. Она терпѣть не можетъ свѣтской лжи и свѣтскаго блеска. Всѣ ея вкусы клонятся къ простому народу, къ природѣ, къ серьезному, вдумчивому одиночеству. "Котенокъ, мурлыкающій у меня на колѣняхъ,-- пишетъ она,-- доставляетъ мнѣ больше удовольствія, чѣмъ bel esprit, восхваляющій меня".
   Лѣтомъ, во время жатвы, она обѣдаетъ съ крестьянами и крестьянками, умѣетъ вызвать ихъ на сердечную бесѣду и чувствуетъ себя въ этой средѣ гораздо свободнѣе, чѣмъ въ салонѣ.
   Въ свѣтскомъ обществѣ m-lle Tuyll внушаетъ ужасъ своими парадоксами. Она совершенно не желаетъ подчиняться общепринятымъ правиламъ салоннаго тона, не признаетъ никакихъ системъ, ко всякому человѣку и ко всякой книгѣ относится критически, позволяетъ себѣ издѣваться надъ запутанными проповѣдями пастора, высказываетъ мысли, прямо невозможныя для свѣтской барышни,-- вродѣ того, что благородство происхожденія не болѣе, какъ право охоты, что нравственность зависитъ отъ температуры и -- добродѣтелей, конечно, больше на Гренландіи, чѣмъ въ Италіи.
   Въ довершеніе скандала, m-lle Tuyll выпускаетъ въ свѣтъ новеллу подъ заглавіемъ Благородный, имени своего не подписываетъ, но пересыпаетъ разсказъ безпощадными насмѣшками надъ голландскою знатью, конечно, давно знакомыми друзьямъ автора.
   Если прибавить къ этимъ фактамъ рѣшительный вкусъ оригинальной барышни къ точнымъ наукамъ, ея восторги предъ фактическою достовѣрностью математики и физики сравнительно съ темнотами метафизики и пасторскаго ученія,-- легко повѣрить, что m-lle Tuyll трудно было встрѣтить достойнаго жениха и не всякій въ салонахъ рѣшался вести любезныя бесѣды съ читательницей энциклопедистовъ, умѣвшей указывать слабые пункты даже въ сочиненіяхъ и личномъ характерѣ фернейскаго патріарха.
   Наконецъ, и взгляды m-lle Tuyll на супружескую вѣрность могли внушить опасенія самымъ отважнымъ кавалерамъ. По ея мнѣнію, эта добродѣтель вполнѣ зависѣла отъ ума и достоинства мужа. Быть вѣрною женой глупца или ничтожества невозможно.
   Въ результатѣ -- длинная исторія разборчивой невѣсты и поздній бракъ тридцати одного года. Въ заключеніе же всей жизни романъ съ Бенжамэномъ Констаномъ.
   Герой и героиня стоили другъ друга. М-me Шаррьеръ, конечно, не могла уже быть красавицей. Передъ нами ея портретъ въ возрастѣ около тридцати пяти лѣтъ -- и опустошенія времени очень замѣтны. Физической красоты никакой, но глаза обличаютъ энергическую работу мысли и не умирающую свѣжесть чувства. Очевидно, эти качества оставались въ прежней силѣ и двѣнадцать лѣтъ спустя. По крайней мѣрѣ, Констанъ съ первой же встрѣчи почувствовалъ надъ собой нравственную власть этой женщины и немедленно подѣлился съ ней своимъ горемъ.
   Горе состояло въ неудачной любви къ одной молодой дѣвушкѣ, на которой онъ весьма не прочь былъ жениться. Это одинъ изъ любопытныхъ и забавныхъ фактовъ въ его біографіи. Никто, кажется, изъ современныхъ писателей, за исключеніемъ развѣ Шатобріана, не имѣлъ столько успѣховъ у женщинъ и никто чаще не носился съ идеей о женитьбѣ, чѣмъ Констанъ.
   Никакой свѣтскій шумъ и даже литературная и политическая слава не могли заглушить стихійнаго стремленія къ плодотворной работѣ въ тихомъ уединеніи. Это не примелькавшійся всѣмъ въ началѣ нашего вѣка заурядный Донъ-Жуанъ съ блѣднымъ лицомъ и демонически-суровымъ взоромъ, ненасытный поѣдатель женскихъ сердецъ, по существу великій человѣкъ на маленькія дѣла и громкія слова, на практикѣ неисправимый мелочной эгоистъ. У Констана ничего нѣтъ общаго, напримѣръ, съ Шатобріаномъ. Онъ не способенъ самоуслаждаться игрой въ человѣконенавистничество и разочарованіе, и свѣтскіе успѣхи прельщаютъ его только въ самые молодые годы, да и не настолько, чтобы ради нихъ забыть благороднѣйшія стремленія просвѣщеннаго ума и общественно-развитаго чувства.
   Бенжамэнъ по цѣлымъ часамъ гипнотизируетъ салопныхъ дамъ ослѣпительными импровизаціями по какимъ угодно вопросамъ, но его не покидаетъ сознаніе неудовлетворенности, полнѣйшей пустоты подобнаго времяпрепровожденія. Не даромъ у него|еще въ дѣтствѣ оказывается достаточно наблюдательности и честности, чтобы указать на пошлость свѣтской жизни и сознаться въ своихъ порочныхъ наклонностяхъ.
   Намъ рисуется такая сцена. Прошелъ день. Бенжамэнъ можетъ внести въ свои дневникъ не одно и не два покоренныхъ сердца, припомнить, можетъ быть, десятки восхищенныхъ глазъ, множество торопливыхъ, прерывистыхъ рѣчей, робкихъ страстныхъ рукопожатій. И онъ, дѣйствительно, иногда намекаетъ на все это въ своихъ запискахъ. Но всего два-три слова о свѣтскихъ побѣдахъ, и цѣлая страница о безъисходной тоскѣ, желчныхъ укоровъ по адресу самодовольныхъ глупцовъ, изрѣдка настоящій крикъ боли въ душномъ воздухѣ эгоизма и мелкихъ дѣлишекъ.
   Тогда-то оскорбленному мечтателю начинаетъ грезиться.міръ семьи, рука объ руку съ любимою, отзывчивою, высоко-развитою женой. И вчерашній острословъ и обольститель -- сегодня чуть не герой "мѣщанскаго счастья".
   Отсюда эти многочисленные планы насчетъ брака, неудачныя сватовства и еще болѣе неудачные супружескіе союзы.
   М-lle Пурра не оправдала надеждъ Констана. Впослѣдствіи эта же дѣвица увлекла Андре Шенье и стяжала себѣ безсмертіе въ стихахъ поэта подъ именемъ Фанни. Констанъ уѣхалъ съ горя въ Англію и писалъ отсюда г-жѣ Шаррьеръ. Вскорѣ онъ вернулся и два мѣсяца жилъ съ ней въ одномъ домѣ. Переписка и здѣсь продолжалась. Они по утрамъ обмѣнивались длинными письмами, переполненными остроуміемъ и рефлексіей. Бенжамэнъ счастливъ, и именно въ это время у него зарождается планъ обширнаго сочиненія о религіяхъ. Автору предстояло цѣлыхъ сорокъ лѣтъ работать надъ этою книгой. Можно представить, сколько любви и энергіи потрачено на одинъ трудъ!
   Но два мѣсяца прошли. Отецъ негодовалъ на Бенжамэна за легкомысленную праздную жизнь, нужно было помириться со старикомъ, и Бенжамэнъ принимаетъ службу при брунсвикскомъ дворѣ. Страннѣе этого положенія трудно было изобрѣсти для нашего философа.
   Прежде всего, Бенжамэнъ чувствуетъ инстинктивное отвращеніе къ придворнымъ и ихъ существованію, онъ искренній демократъ, отъ его взора не скрывается ни единая черточка смѣшного и низкаго. Онъ быстро превращается въ самаго отчаяннаго пессимиста. Онъ чувствуетъ себя буквально въ положеніи одиночно-заключеннаго. М-me Шаррьеръ, попрежнему, его повѣренная.
   "Мнѣ все опротивѣло, я всюду скучаю, испытываю какую-то горечь, я эгоистъ, одержанный своеобразною чувствительностью, которая только терзаетъ меня. Я то легкомысленъ до такой степени, что могу прослыть за фата, то подверженъ припадкамъ меланхоліи, которые разрушаютъ всѣ мои планы. Какъ же хотите вы, чтобъ я преуспѣвалъ, нравился другимъ, просто жилъ?"
   Наконецъ, найдено пристанище. Обуреваемый столь разнообразными и мучительными настроеніями, Констанъ очертя голову бросается въ объятія чуть ли не первой встрѣчной невѣсты. Новая избранница -- нѣмка, баронесса Крамъ, совсѣмъ не красивая, съ лицомъ, тронутымъ оспой, съ красными глазами, съ худымъ тѣломъ.
   Что же это за счастье, въ особенности когда мужу всего двадцать два года и онъ, будто море въ непогоду, не перестаетъ метаться, о чемъ-то тосковать и выносить на поверхность своей души то безнадежную тоску, то Богъ вѣсть почему загорающуюся радость?
   Здѣсь нужна сильная, хотя и любящая рука, нужно умѣть твердо и бережно уврачевать безпокойные нервы, укротить болѣзненно-волнующуюся кровь. Баронесса Крамъ, можетъ быть, понимала волненія и боли своего мужа, но не хотѣла придти ему на помощь.
   Въ судьбѣ Констана вполнѣ обнаружилось все значеніе, какое можетъ имѣть женщина въ жизни даровитѣйшаго человѣка, но не уравновѣшеннаго отъ природы. У Констана всѣ задатки для какой угодно дѣятельности. Онъ превосходный наблюдатель дѣйствительности, компетентнѣйшій судья современныхъ идей, несравненный стилистъ: всѣ матеріалы, изъ которыхъ создаются замѣчательные писатели. Констанъ, кромѣ того, живетъ въ великую историческую эпоху. На его глазахъ разыгрываются прелюдіи революціи, наступаетъ и проносится бурей сама революція, одинъ режимъ смѣняется другимъ. Какое необозримое поле для политической мысли и живого общественнаго труда!
   И у Констана -- чуткое нервное сердце, достаточно мужества, искренняя любовь къ народу и свободѣ. Онъ не скрываетъ всего этого при дворѣ, въ лицѣ камергера являетъ истаго санкюлота, теряетъ, конечно, свою должностъ, но въ самый разгаръ мірового переворота погружается въ семейныя дрязги, хлопочетъ о разводѣ съ женой, еще не успѣвъ забыть о медовомъ мѣсяцѣ.
   Какое жалкое зрѣлище! Блестящій умъ и рѣдкій талантъ истощаютъ свои силы въ крючкотворной борьбѣ съ женскою интригой, съ родственными сплетнями, роются въ грязномъ бѣльѣ нѣмецкаго захолустнаго муравейника. И одновременно -- подробные отчеты г-жѣ Шаррьеръ обо всѣхъ этихъ пошлостяхъ...
   Не правда ли, странно писать подругѣ сердца о войнѣ съ законною супругой? Но чѣмъ инымъ могла быть пятидесятилѣтняя дама для юноши, едва разцвѣтшаго, какъ не доброю практическою совѣтчицей и утѣшительницей? Бенжамэнъ не гонялся за красотой и всякимъ внѣшнимъ блескомъ. Почти всѣ его избранницы старше его. На первомъ планѣ стояли, очевидно, нравственныя данныя, умъ, сила воли, талантливость. Г-жу Шаррьеръ Констанъ называетъ "высшимъ умомъ, какой онъ когда-либо зналъ". О г-жѣ Сталь, мы увидимъ, отзывы въ томъ же духѣ, только, разумѣется, еще восторженнѣе.
   Любовь Констана -- инстинктивное стремленіе генія къ натурѣ родственной ему, "сродство душъ" въ лучшемъ смыслѣ слова. Это неопровержимо докажутъ намъ его отношенія къ г-жѣ Сталь. Но первыя данныя заключаются въ исторіи съ г-жей Шаррьеръ.
   Что же стояло на пути къ полному счастью?
   Обстоятельство крайне простое: пятьдесятъ лѣтъ ея и двадцать два года его. Такое отношеніе прямо противуестественно съ точки зрѣнія сердца. А могъ ли Бенжамэнъ отрѣшиться отъ нея? Пусть у женщины какой угодно умъ и талантъ, но если "всепоѣдающее время" успѣло омертвить цвѣтъ и разсѣять ароматъ ея весны, счастью любви, лирической поэзіи чувства нѣтъ мѣста.
   И первый романъ Констана свидѣтельствуетъ объ его идеализмѣ, о прирожденной способности -- мысль ставить выше совершенно естественныхъ влеченій молодости.
   Теперь представьте, "высшій умъ" воплотился въ прекрасномъ женственномъ существѣ, и Бенжамэнъ встрѣтилъ его на своемъ пути вѣчныхъ колебаній, безпрестанной смѣны противуположныхъ чувствъ и стремленій. Сколько бы мелочей, безплодныхъ метапій исчезло изъ его жизни! И какая бы ясная, твердая дѣятельность сосредоточила его силы! Но Констану не суждено такого счастья.
   На первый взглядъ можетъ показаться страннымъ, зачѣмъ ему непремѣнно требовался достойный спутникъ, чтобы развернуть во всемъ блескѣ свои таланты? Не проще ли рѣшить вопросъ иначе: у Констана не было достаточно воли, нравственной выдержки, чтобъ идти однимъ опредѣленнымъ путемъ.
   Такъ рѣшаютъ вопросъ всѣ, кому приходилось и приходится говорить о Конотанѣ, и это рѣшеніе подсказано имъ же самимъ. Онъ безпрестанно обвиняетъ себя въ отсутствіи энергіи и постоянства... Но намъ кажется вопросъ гораздо сложнѣе и несравненно интереснѣе и глубже, чѣмъ онъ представляется самому Констану и его толкователямъ.
   Прежде всего, въ высшей степени осторожно слѣдуетъ бросать обвинененія противъ кого бы то ни было въ недостаткѣ извѣстныхъ общихъ нравственныхъ качествъ. Давно ли, напримѣръ, чувствительность смѣшивали съ чувствомъ и всякая нервно-развинченная, слезливая дама могла сойти за героиню гуманности, состраданія, необыкновенно отзывчиваго сердца? Стоило такой дамѣ издать въ театрѣ десятка два патетическихъ восклицаній и пролить двѣ капли слезъ, на нее немедленно указывали, какъ на образецъ христіанскихъ добродѣтелей. Въ прошломъ вѣкѣ въ этой истинѣ были всѣ убѣждены, найдется и въ наше время не мало простаковъ, способныхъ смѣшать два понятія, по существу не только не тождественныя, но прямо исключающія другъ друга. Художественная чувствительность и припадочная нервозность освобождаютъ обыкновенно людей отъ необходимости проявлять настоящее дѣятельное чувство къ ближнему. Это уплата высшаго нравственнаго долга по самой дешевой таксѣ.
   То же самое и относительно воли.
   Вопросъ здѣсь еще труднѣе. Исторія литературы знаетъ краснорѣчивѣйшій примѣръ въ этомъ отношеніи. Извѣстна необъятность критической литературы о Гамлетѣ: написаны буквально цѣлыя библіотеки и именно потому, что психологическій вопросъ въ данномъ случаѣ сосредоточенъ на волѣ. Требуется отвѣтить, почему принцъ, одаренный всѣми блестящими дарами природы, не можетъ отважиться на самый законный и, повидимому, простой актъ?
   Банальный отвѣтъ и здѣсь необыкновенно простъ и онъ также подсказанъ самимъ героемъ: нѣтъ воли, мужества.
   Но если бы этотъ отвѣтъ былъ сама истина, шекспировскій герой, навѣрное, давно сошелъ бы со сцены и драматическаго искусства, и критической литературы. А, между тѣмъ, это популярнѣйшій образъ нашего времени. Будто какая-то никому недосказанная тайна скрыта подъ этимъ траурнымъ плащомъ, въ этихъ безконечныхъ отвлеченныхъ рѣчахъ, въ странныхъ, подчасъ дѣйствительно невмѣняемыхъ выходкахъ.
   И въ результатѣ все, что только есть идеальнаго, романтически-вдохновеннаго у молодого артиста, у критика, они спѣшатъ раскрыть свои идеи въ новомъ толкованіи Гамлета.
   Не менѣе сложенъ и увлекателенъ вопросъ и въ нашемъ случаѣ.
   Многимъ счастливцамъ весьма легко удается пріобрѣсти славу людей сильныхъ волей. Къ этой славѣ особенно часто ведутъ два пути: во-первыхъ, ограниченность идейныхъ стремленій, бѣдность и односложность нравственной жизни; во-вторыхъ, удачное совпаденіе личныхъ желаній и плановъ съ настроеніемъ среды.
   Одинъ изъ нѣмецкихъ профессоровъ-психологовъ весьма проницательно замѣтилъ по поводу Гамлета: энергическое дѣйствіе требуетъ извѣстной односторонности мысли или перерыва въ идеяхъ. Чѣмъ глубже и развитѣе мысль, чѣмъ больше возникаетъ сомнѣній, тѣмъ естественнѣе она стремится къ полной гармоніи идеи и факта, т.-е. къ совершенному совпаденію практической дѣятельности съ идеальнымъ міросозерцаніемъ. А это совпаденіе возможно только въ самыхъ исключительныхъ случаяхъ и почти немыслимо, когда идеалистъ имѣетъ дѣло съ обществомъ, или равнодушнымъ къ идеямъ, или неспособнымъ даже понять ихъ.
   Ясно, въ такомъ положеніи отсутствіе практической дѣятельности со стороны высокодаровитой натуры не признакъ безволія, а свидѣтельство искренняго идеализма и доказательство совершенно противуположнаго свойства: громаднаго самообладанія, самоотверженной рѣшимости оставаться скорѣе жертвой личныхъ мучительнѣйшихъ сомнѣній и нерѣдко чужаго презрѣнія и негодованія, чѣмъ измѣнить своему чувству и разуму. Удержаться отъ шумной общественной дѣятельности иногда въ нравственномъ смыслѣ болѣе высокій подвигъ, чѣмъ самое усердное участіе въ господствующихъ теченіяхъ современной жизни. Сжигать корабли и выходить на гостепріимный берегъ -- маневръ самый обыкновенный для разнаго сорта трезвѣющихъ мечтателей. Но истинная слава за тѣми, кто предпочитаетъ не разставаться съ своими одинокими челнами и скорѣе подвергаться непогодамъ, чѣмъ создавать ихъ.
   Слѣдовательно, намъ, вообще, съ крайнею осмотрительностью приходится укорять другихъ въ слабости воли, въ недостаткѣ практическихъ талантовъ, и, по нашему мнѣнію, подобный укоръ по адресу Констана требуетъ многихъ оговорокъ.
   Мы указывали на исключительную сложность его нравственной жизни. Въ Парижѣ, наканунѣ революціи, врядъ ли кто могъ поспорить съ Констаномъ по обилію и разносторонности идей и впечатлѣній, вынесенныхъ даровитымъ юношей изъ своихъ странствій. При такой наблюдательности, впечатлительности и наклонности къ анализу, какою обладалъ Констанъ, его двадцатидвухлѣтній мозгъ долженъ представлять настоящую лабораторію воззрѣній, системъ, принциповъ. Не даромъ онъ впослѣдствіи чуть ли не каждый мѣсяцъ мѣняетъ планъ своего сочиненія о религіяхъ и постоянно по самымъ основательнымъ и строго обдуманнымъ мотивамъ. Намъ невольно припоминается Гамлета съ его "трагедіей мысли". Констанъ, вѣчно обуреваемый все новыми соображеніями, выводами, фактами, въ высшей степени оригинальное явленіе въ эпоху, когда сначала просвѣщеннѣйшимъ людямъ казались всѣ общіе вопросы порѣшенными философіей XVIII вѣка, а послѣ революціи и Наполеона въ такіе вопросы рѣдко даже кто и вѣрилъ.
   Констанъ живетъ въ какомъ-то особенномъ мірѣ. Въ Парижѣ, рядомъ съ Лагарпомъ и Мармонтелемъ, это не жизнерадостный bel espit, давно покончившій и съ прошедшимъ, и съ будущимъ современнаго общества, съ счастливымъ любопытствомъ ожидающій революціи, будто интереснаго представленія. Космополитическіе элементы Констана мѣшали столь простому настроенію. Онъ не могъ чувствовать себя французомъ настолько, чтобы безраздѣльно отдаться злобамъ Парижа. Близкое знакомство съ Голландіей и Англіей должно было воспитать въ немъ болѣе зрѣлую политическую мысль, а пребываніе въ Германіи прибавило не мало гамлетизма, философской рефлексіи. Въ результатѣ изъ молодого Констана не могъ выработаться рѣшительный энтузіастъ, преобразователь вселенной, съ марсельезой на устахъ разрушающій основы вѣкового строя и переходящій отъ одного режима къ другому.
   Для Констана на каждомъ шагу являются неразрѣшимыя задачи съ логической и культурной точки зрѣнія тамъ, гдѣ дѣятели 89 года не чувствуютъ. ни малѣйшихъ затрудненій. Впослѣдствіи, не питая лично никакой склонности къ религіозной вѣрѣ, Констанъ крайне осторожно судитъ о происхожденіи религій, съ изумительною настойчивостью допытывается общаго смысла въ каждой религіозной системѣ и считаетъ величайшею находкой, если ему удается проникнуть въ нравственную и общественную сущность того или другого культа. Какая разница съ большинствомъ французскихъ дѣятелей, для которыхъ историческія религіи были сплошь результатомъ хитроумія жрецовъ и легковѣрія народа и не имѣли никакой почвы въ самой человѣческой природѣ!
   Очевидно, Констанъ не въ силахъ съ закрытыми глазами броситься въ революціонный потокъ. Все его воспитаніе, привычка къ рефлексіи противъ радикальныхъ увлеченій. Онъ не можетъ не привѣтствовать демократическихъ идей революціи, но немедленно заявляетъ негодованіе противъ якобинцевъ. Слова: человѣчество, свобода, отечество, произносимыя Маратомъ, Робеспьеромъ и ихъ товарищами, вызываютъ у него отвращеніе. Онъ съ ужасомъ, какъ ошеломленный зритель, присутствуетъ при террорѣ, не умѣя объяснить психологически разгулъ революціонныхъ страстей. И,-- кто знаетъ?-- меланхолическія настроенія, столь свойственныя его натурѣ, могли подчасъ переходить въ прямое разочарованіе вообще въ великихъ принципахъ -- гуманности и свободы.
   Снова припоминается Гамлетъ. Принцъ ждалъ царственнаго идеально-свободнаго пути, а на самомъ дѣлѣ пришлось считаться съ цѣлымъ рядомъ преступленій, -- съ дѣйствительностью, не подходящею ни подъ какую философскую формулу. Это -- ударъ идеализму. Другой -- чувству -- еще болѣе жестокій. Будь Офелія иного рода созданіе, можетъ быть, и гамлетовская задача разрѣшилась бы, во всякомъ случаѣ, принца не душила бы тоска безвыходнаго одиночества и не терзалъ безпросвѣтный вихрь неразрѣшенныхъ вопросовъ и болѣзненныхъ, никому невѣдомыхъ томленій.
   То же самое съ Констаномъ.
   Именно въ самый разгаръ революціи ему приходится раздѣлываться съ своимъ неудачнымъ бракомъ -- и сколько опять мучительныхъ сомнѣній, какой калейдоскопъ самыхъ разнообразныхъ чувствъ!
   То онъ страстно жаждетъ развода, обзываетъ бракъ чудовищемъ, то онъ въ отчаяніи, когда разводъ, наконецъ, совершился, и пишетъ слѣдующее:
   "Всѣ мои связи разорваны, всѣ -- и приносившія мнѣ огорченія, и составлявшія мои радости,-- всѣ, всѣ. Какая странная слабость! Больше года я стремился къ этому моменту, я тосковалъ по безусловной независимости, она наступила и я трепещу! Я подавленъ одиночествомъ, меня окружающимъ, я прихожу въ ужасъ при мысли, что у меня нѣтъ никакихъ связей, а, между тѣмъ, я изнывалъ изъ-за того, что у меня были эти связи".
   Трудно точнѣе опредѣлить драму безплодно мятущагося сердца. Никогда такія рѣчи не приходили на уста разочарованнымъ демонамъ и пресыщеннымъ Донъ-Жуанамъ. Въ жизни Констана совершается вѣчная драма -- одиночество высокодаровитой натуры, и одиночество не только мысли, идеальныхъ стремленій,-- одиночество сердца. Если первое усыпаетъ путь терніями, второе можетъ въ извѣстные годы подорвать всю нравственную энергію и сильный умъ подмѣнить меланхоліей и пассивною мечтательностью.
   Констанъ проходитъ именно это испытаніе, пока не совершается роковая встрѣча, захватывающая почти все будущее нашего героя. Пятнадцатаго сентября 1794 года онъ впервые встрѣчается съ m-me Сталь. Ей -- двадцать девять лѣтъ, ему -- двадцать семь. Онъ весь добыча одинокой тоски и ненасытной жажды "родной души",-- она въ полномъ разцвѣтѣ граціи и генія.
   Для ея огненной души,-- говоритъ одинъ изъ ея почитателей,-- было мало цѣлаго міра,-- легко представить, какой пожаръ вызвала геніальная писательница въ воображеніи юноши. И это не увлеченіе мужчины женщиной, это какая-то странная перестановка ролей. Вся нравственная сила, весь неограниченный авторитетъ на сторонѣ m-me Сталь. Констанъ -- весь восторгъ, энтузіазмъ, доходящій до полнаго обожанія, до забвенія собственной личности.
   "Я рѣдко встрѣчалъ, -- пишетъ онъ, -- подобное соединеніе изумительныхъ и привлекательныхъ качествъ: столько блеска и сдержанности, столько очарованія, простоты, свободной граціи. Это -- исключительное существо, существо высшее, которое, можетъ быть, встрѣчается одинъ разъ въ цѣлое столѣтіе, и всякій, кто приближается къ нему, узнаетъ его, становится его другомъ, долженъ совершенно довольствоваться этимъ счастьемъ".
   Трудно съ большимъ самотверженіемъ говорить о писательницѣ и съ болѣе сердечною влюбленностью -- о женщинѣ. Констанъ будто счастливъ тѣмъ, что таланты m-me Сталь затмѣваютъ и его даровитость, и его личность. Это -- чувства религіознаго прозелита и, можетъ быть, они совершенно естественны по отношенію къ замѣчательнѣйшей женщинѣ своего времени, но, во всякомъ случаѣ, они свидѣтельствуютъ не столько о геніи и чарахъ дочери Неккера, сколько о жгучей, неукротимой жаждѣ ея поклонника -- любить и поклоняться.
   Констанъ сначала награжденъ сторицею за свои восторги. М-me Сталь въ первый разъ въ жизни видѣла столь оригинальнаго юношу. Ни по внѣшности, ни по разговору онъ не напоминалъ обыкновенный типъ салоннаго кавалера. Передъ нами его портретъ приблизительно изъ этой эпохи. Достаточно одного взгляда, чтобы отличить это лицо среди тысячи другихъ. Констану нѣтъ еще и двадцати пяти лѣтъ, а глаза полны глубокой грусти, на всемъ изображеніи лежитъ печать многолѣтнихъ сомнѣній и неизлечимой меланхоліи. Трудно повѣрить, что этотъ человѣкъ могъ потѣшать свѣтскихъ красавицъ легкомысленными анекдотами и вздорными остротами,-- такая серьезная, почти зловѣщая складка сжимаетъ эти молодыя губы. И ни одной аффектированной, театральной черты, на которыя были столь великіе мастера разные демоны и чайльдъ-гарольды начала XIX вѣка.
   М-me Сталь горячо полюбила одинокаго философа. Бесѣды длятся вдвоемъ по цѣлымъ часамъ. Констанъ переживаетъ настоящую весну, но вѣчный гамлетовскій анализъ не покидаетъ его и теперь. Г-жѣ Сталь суждено было написать краснорѣчивѣйшія обличительныя рѣчи противъ такъ называемаго общественнаго мнѣнія, выставить на позорище всю пошлость, все недомысліе и деспотизмъ разныхъ законодателей и законодательницъ свѣтскаго тона и свѣтской нравственности. Оба романа г-жи Сталь -- настоящій военный арсеналъ личной свободы и женскаго человѣческаго достоинства.
   И дочь Неккера, протестанта и республиканскаго гражданина на министерскомъ посту католической феодальной монархіи, имѣла всѣ права и поводы вести эту войну.
   И, все-таки, она отъ начала до конца остается женщиной. Это, несомнѣнно, говоритъ въ пользу ея чаръ, можетъ быть, свидѣтельствуетъ объ ея искренности, но близкимъ людямъ приходится дорого расплачиваться за эту женственность -- и, прежде всего, конечно, Констану.
   Немедленно послѣ знакомства съ винъ г-жа Сталь, при всемъ своемъ увлеченіи, усердно хлопочетъ о соблюденіи приличій въ глазахъ свѣта, а позже будетъ хлопотать о такой комбинаціи, которая можетъ только глубоко оскорбить и раздражить всякаго истинно и честно-любящаго человѣка. Позже г-жа Сталь станетъ предлагать Констану планъ тайнаго брака: странно для автора Коринны и прямо больно для другого, обладающаго хотя бы самымъ первобытнымъ чувствомъ человѣческаго достоинства. Что долженъ будетъ пережить Констанъ въ эти минуты, мы вскорѣ увидимъ,-- теперь онъ на высотахъ счастья и поэзіи, хотя... Но послушаемъ его самого:
   "Любопытно,-- пишетъ онъ,-- видѣть, до какой степени женщины считаются съ самыми безумными поступками мужчинъ, если эти поступки льстятъ ихъ самолюбію. Между мной и г-жей Сталь было условлено: я не долженъ оставаться у нея за полночь, чтобы не компрометировать ея". Такъ продолжалось довольно долго, и Констанъ, при всѣхъ своихъ восторгахъ, долженъ выполнять договоръ. Но однажды вечеромъ случилось происшествіе. Констанъ чувствовалъ себя особенно счастливымъ, время летѣло незамѣтно, онъ вынулъ часы, съ цѣлью доказать своей собесѣдницѣ, что еще не наступила минута ему отправляться. Но неумолимая стрѣлка говорила другое, и Констанъ, охваченный гнѣвомъ, "достойнымъ ребенка", бросаетъ часы на полъ и разбиваетъ ихъ.
   "Какое безуміе! Какой вы нелѣпый!" -- воскликнула г-жа Сталь,-- "но какая задушевная улыбка,-- восклицаетъ въ свою очередь Констанъ,-- свѣтилась сквозь эти упреки! Рѣшительно эти разбитые часы окажутъ мнѣ большую услугу".
   И дѣйствительность оправдала самыя пламенныя ожиданія. На слѣдующій же день Констанъ писалъ:
   "Я не купилъ часовъ и больше въ нихъ не нуждаюсь".
   Это былъ большой выигрышъ,-- роману суждено было продолжаться цѣлые годы,-- но принесъ ли онъ счастье той или другой сторонѣ?
   Мы уже знаемъ нѣкоторыя женскія черты характера знаменитой писательницы. Этихъ чертъ гораздо больше, и всѣ онѣ стояли препятствіемъ къ полному сердечному миру между влюбленными.
   Прежде всего, г-жа Сталь мечтала о романическомъ героѣ совершенно другихъ свойствъ, чѣмъ Констанъ. Это руководитель, въ сущности, владыка всего существованія женщины -- "одновременно твердый и кроткій, чей взглядъ повелѣваетъ и молитъ, и кто на колѣняхъ получаетъ право располагать нашею судьбой". А дальше -- полнѣйшее единство интересовъ и стремленій, одинъ и тотъ же путь вездѣ и всегда до самой могилы.
   Констанъ, очевидно, не могъ воплотить въ себѣ подобный идеалъ. Умолять ему было доступно, хотя бы на колѣняхъ, но повелѣвать, а тѣмъ паче распоряжаться чужою судьбой онъ не могъ и даже не захотѣлъ бы. Сколько угодно кротости и весьма мало твердости, если нѣтъ подлѣ дѣйствительно твердой любящей руки. Таковъ Констанъ, менѣе всего годный въ деспоты женскаго сердца. А, между тѣмъ, г-жа Сталь именно и вожделѣла о власти сильной натуры, совершенно свободной отъ колебаній и рефлексіи. Это -- чисто-женская черта и весьма нерѣдко выступаетъ съ такою яркостью, что заслоняетъ собой всѣ другіе обычные мотивы женскихъ увлеченій. Въ литературѣ этотъ фактъ удостовѣренъ геніальными созданіями. Достаточно вспомнить Ричарда III и лэди Анну изъ трагедіи Шекспира, Мазепу и Марію изъ поэмы Пушкина, разсказъ о Ботвелѣ и шотландской королевѣ изъ драмы Шиллера. Нравственная сила производитъ часто гипнотическое дѣйствіе на женскую душу и искупаетъ недостатокъ физической красоты и другихъ шаблонныхъ кавалерскихъ достоинствъ. И именно лучшія женщины поддаются этому дѣйствію.
   Г-жа Сталь изъ ихъ числа, но Констанъ не имѣлъ ничего общаго съ Ричардами и Ботвелями. Въ результатѣ неизбѣжно возникаетъ обоюдное недоразумѣніе. Она искала героя и нашла человѣка, способнаго стать имъ только при одномъ условіи: если женщина явится для него тѣмъ же, чѣмъ муза для поэтовъ, его вдохновеніемъ, его звѣздой, его совѣстью и пламенемъ сердца. Онъ тосковалъ о душевной гармоніи, объ укромной свѣтлой бесѣдѣ, разгоняющей душевную мглу и среди вереницы неотвязныхъ думъ озаряющей одну прочную благородную идею, одно ясное прямое стремленіе. Такъ мечталось, а въ дѣйствительности судьба связала съ женщиной неукротимаго темперамента и странною жаждой исключительныхъ страданій. Да, у г-жи Сталь -- этой единственной вѣрной послѣдовательницы просвѣтительныхъ идей XVIII вѣка -- въ наполеоновскую эпоху -- глубоко жила одна въ высшей степени распространенная наклонность дореволюціоннаго общества. Быть несчастной, страдать -- своего рода нравственная потребность современницъ и поклонницъ Руссо. Слезы, чувствительность входили въ кругъ обязательныхъ добродѣтелей. Можно представить, сколько дѣйствительныхъ огорченій могъ вызвать этотъ вкусъ, который всякая свѣтская дама всегда способна искусственно развить до недуга! И г-жа Сталь заражена имъ. Быть влюбленной -- значитъ съ особеннымъ усердіемъ проливать слезы, осыпать "невѣрнаго" и "равнодушнаго" укоризнами, и сила любви должна обнаруживаться именно въ жалобахъ, въ меланхоліи и подчасъ въ бурныхъ сценахъ: темпераменту г-жи Сталь трудно было ограничиться одною чувствительностью.
   На такихъ основахъ предстояло укрѣпиться новому увлеченію Констана. Ясно, насколько зданіе отличалось прочностью.
   Одинъ мотивъ остается неизмѣннымъ въ этомъ романѣ: преклоненіе Констана предъ умомъ и талантами г-жи Сталь. Онъ сравниваетъ ее съ собой, принимаетъ въ разсчетъ всѣ ея недостатки и, все-таки, находитъ: "Она во всѣхъ отношеніяхъ выше меня".
   Ея власть надъ нимъ изумительна. Власть эта -- далеко не легкое бремя. Г-жа Сталь знаетъ свою силу и пользуется ею съ истинно-женскою нетерпимостью и прихотливостью. Власть эта особенно тяжела потому, что владычица совершенно не въ силахъ управлять собой: иначе,-- заключаетъ ея вѣрноподданный,-- она управляла бы міромъ.
   Всякій ея капризъ долженъ выполняться безусловно и немедленно. При такихъ условіяхъ сколько мучительныхъ мелочей, сколько капель отравы, медленно накопляющихъ злобу и даже ненависть!
   Г-жа Сталь, напримѣръ, очень любитъ засиживаться по ночамъ. Это хорошо въ первый разцвѣтъ любви, но Констанъ никогда не былъ полуночникомъ и ему тяжело вести умные разговоры; днемъ, за ужиномъ и послѣ ужина. Онъ часто "умираетъ отъ сна", но приходится повиноваться. Тогда въ дневникѣ является такое замѣчаніе:
   "Я никогда не видалъ лучшей женщины, болѣе граціозной, болѣе преданной, но я не видалъ также женщины, которая предъявляла бы столь настойчивыя требованія, сама не замѣчая этого, которая до такой степени поглощала бы жизнь всѣхъ окружающихъ и которая при всѣхъ достоинствахъ обладала бы болѣе деспотическою личностью; все существованіе другого человѣка, минуты, часы, годы должны быть въ ея распоряженіи. И когда она отдается своей страсти, происходитъ катастрофа вродѣ грозъ и землетрясеній. Она -- избалованное дитя, этимъ все сказано".
   Послѣднее замѣчаніе вполнѣ справедливо. Г-жѣ Сталь выпала участь съ дѣтства прослыть геніемъ. Десяти лѣтъ она писала чувствительныя пьесы и вызывала слезы у такихъ зрителей, какъ Мармонтель. Затѣмъ слѣдовала карьера ея отца, блестящій салонъ г-жи Неккеръ, гдѣ юная Жермэна поражала всѣхъ глубокомысленною меланхоліей, многозначительнымъ молчаніемъ и исключительнымъ умомъ. Въ домѣ Неккеровъ установился обоюдный семейный культъ: дочь и мать преклонялись предъ политическимъ геніемъ отца, отецъ возлагалъ самыя смѣлыя надежды на будущее дочери. Надежды, положимъ, оправдались. Достаточно вспомнить, что Наполеонъ счелъ необходимымъ обрушить свою полицейскую власть на г-жу Сталь и лично почтилъ ее изгнаніемъ.
   Но воздухъ, переполненный ѳиміамомъ,-- ядовитая атмосфера даже для созрѣвшихъ талантовъ и холодныхъ умовъ. Для ребенка, для дѣвушки-автора такой воздухъ -- истинная зараза, смертельно опасная для ея характера и отношеній къ людямъ.
   Констану пришлось расплачиваться за преждевременный пьедесталъ г-жи Сталь. Его отрывочныя замѣчанія, односложныя упоминанія о разныхъ происшествіяхъ могли бы послужить прекраснымъ матеріаломъ для психологическаго романа.
   Встрѣча, мы видѣли, произошла въ 1794 году, десять лѣтъ спустя мы слышимъ сплошной стонъ несчастнаго героя. Между влюбленными происходятъ "ужасныя сцены", часто до трехъ часовъ утра. Эти сцены настолько обыкновенны, что Констанъ спѣшитъ отмѣтить дни, когда г-жа Сталь находится "dans une bonne phase", т.-е. "кротка и любезна". Если она уѣзжаетъ и Констанъ остается одинъ,-- дѣло не мѣняется. Она осыпаетъ бѣднаго друга яростными письмами. "Всѣ вулканы менѣе пламенны, чѣмъ она",-- замѣчаетъ онъ, прочитавъ одно изъ такихъ писемъ. "Это сотрясеніе цѣлой вселенной, движеніе хаоса",-- говоритъ онъ послѣ другого. "Какая фурія!" -- восклицаетъ онъ по поводу третьяго. И сейчасъ слѣдуетъ молитва, вырвавшаяся прямо изъ сердца:
   "Боже! Освободи насъ другъ отъ друга!"
   А затѣмъ встрѣча, новыя сцены, отчаяніе, примиреніе, и такъ цѣлые годы.
   Но зачѣмъ же, спросите вы, создавался весь этотъ адъ, тѣмъ болѣе, что эти люди не были связаны законными узами и всегда могли разойтись въ разныя стороны?
   Вопросы всегда легче ставить, чѣмъ разрѣшать. Самъ Констанъ, вѣроятно, задумался бы надъ рѣшеніемъ, а г-жа Сталь, вѣроятно, отвѣтила бы коротко и неясно: "Я любила его".
   Насколько дѣйствительно г-жа Сталь любила своего Бенжамэна десять и пятнадцать лѣтъ спустя послѣ первой встрѣчи, трудно сказать. Знаемъ только, что она рѣшительно отказалась выйти за него замужъ съ вѣдома общества, несмотря на его настоянія и несмотря даже на свои вѣчныя жалобы на его безсердечіе и равнодушіе.
   Вѣрно одно: власть г-жи Сталь надъ однимъ изъ даровитѣйшихъ людей своего времени представляетъ поистинѣ нѣчто чудесное.
   Констанъ неоднократно повторяетъ въ своемъ дневникѣ, что у него исчезъ былой сердечный жаръ, у него просто нѣтъ больше способности любить и г-жа Сталь напрасно требуетъ отъ него болѣе сильнаго чувства, чѣмъ дружба. Это мы слышимъ въ 1804 году. А три года спустя послѣ ссоры онъ изобрѣтаетъ разные благовидные предлоги, чтобъ увидѣться съ ней. И это въ тотъ моментъ, когда вопросъ идетъ о разводѣ Шарлотты Дютертръ, Гарденбергъ тожь. Эта госпожа была уже разъ разведена, снова вышла замужъ и теперь Констанъ стремился жениться на ней.
   Сравнительно съ г-жей Сталь это совершенное ничтожество. Первая даже нѣмцевъ поражала блескомъ разговора, какою-то "волшебною властью" надъ умами, искусствомъ соединять въ своемъ салонѣ людей самыхъ разнородныхъ мнѣній и всѣхъ одинаково превращать въ своихъ восторженныхъ поклонниковъ. О г-жѣ Гарденбергъ самые печальные отзывы: это -- скучная, сантиментальная, прѣсная нѣмка. Она прямо жалка рядомъ съ царственною особой г-жи Сталь.
   И, все-таки, Констанъ жертвуетъ ради нея свободой.
   Если спросить у его объясненій, онъ наскажетъ сколько угодно мотивовъ. Во-первыхъ, Шарлотта необыкновенно добра: Констанъ "сто разъ" отвергалъ ее и она продолжаетъ любить его. Кротость Шарлотты и эгоизмъ г-жи Сталь -- таково сопоставленіе самого Констана. И оно понятно: человѣкъ просто измучился въ постоянныхъ перепалкахъ съ "королевой" и чувствуетъ себя окончательно разбитымъ. "Я усталъ отъ мужчины-женщины" ("Je suis las de l'homme-femme!"),-- заявляетъ онъ откровенно. Ему нужна женщина обыкновенная, безъ всякой геніальности и претензій.
   И естественно, онъ до самозабвенія отдается ласкамъ Шарлотты. Онъ именно въ томъ состояніи, когда персидскому царю простая вода казалась вкуснѣе всѣхъ нектаровъ на свѣтѣ.
   Но чѣмъ страстнѣе увлеченіе, тѣмъ оно подозрительнѣе, особенно когда предметъ -- "прѣсная нѣмка", а жертва -- человѣкъ, подобный Констану. Отрезвленіе наступаетъ быстро. Чуть не на той же страницѣ дневника, гдѣ намъ заявляли о чарахъ Шарлотты и ея преимуществахъ предъ г-жей Сталь, мы читаемъ о путешествіи Констана въ помѣстье "деспота" за примиреніемъ.
   "М-me Staël m'а reconquis!" -- постоянный вопль въ теченіе четырехъ лѣтъ. Невольно хочется повторить извѣстную фразу: "было бы смѣшно, если бы не было такъ грустно".
   Смѣшного, на самомъ дѣлѣ, не мало. Обратите вниманіе только на эти заявленія:
   "Я чувствую, что прослыву чудовищемъ, если брошу ее (г-жу Сталь). Я умру, если не брошу ея. Я ее жалѣю и ненавижу".
   Шарлотта получаетъ разводъ и ждетъ жениха, а онъ:
   "Я согласился остаться съ г-жей Сталь на шесть недѣль... Что дѣлать, великій Боже! Я топчу ногами свое будущее и свое счастье".
   По временамъ, будто лѣтнія грозы, повторяются "страшныя сцены". Онѣ чередуются съ театральными представленіями, въ которыхъ главныя роли играютъ тѣ же герои -- Констанъ и его подруга... Не правда ли, трудно изобрѣсти комбинацію забавнѣе этой: утромъ или днемъ -- драма взаправду, вечеромъ -- трагедія по книгѣ? А результатъ:
   "Покоримся и будемъ притворяться; это -- искусство слабѣйшаго".
   Констанъ, про котораго говорили, что послѣ Вольтера во Франціи онъ самый остроумный человѣкъ, конечно, понимаетъ соль своей роли.
   "Мое общественное положеніе курьезно. Я -- между двумя женщинами. Изъ нихъ одна причиняетъ мнѣ горе тѣмъ, что не выходитъ за меня замужъ, другая повредитъ мнѣ тѣмъ, что станетъ моею женой".
   Все это, несомнѣнно, въ сильной степени комично. Но, можетъ быть, никогда за видимымъ смѣхомъ не таились болѣе горькія слезы.
   Представьте жизнь въ домѣ г-жи Сталь. Очевидецъ разсказываетъ, что никогда еще ни въ чьихъ бесѣдахъ не расточалось столько остроумія и знанія, не возникало столько оригинальныхъ идей. Непривычному гостю можно было смертельно устать отъ этого потока умственной силы и онъ съ наслажденіемъ набрасывался на всякаго, кто говорилъ общія мѣста.
   Но Констанъ былъ не изъ такихъ мучениковъ. Это была именно его сфера и онъ наравнѣ съ другими невольно приносилъ жертвы божеству,-- волшебницѣ-хозяйкѣ, не знавшей утомленія и ни на минуту не впадавшей въ банальности и, наконецъ, удивительно исполнявшей трагическія роли на сценѣ.
   Естественно было и безъ сердечныхъ увлеченій подчиниться подобной женщинѣ, а здѣсь она, кромѣ того, грозитъ самоубійствомъ, если ее покинутъ.
   Приходится выбирать одно изъ двухъ: или остаться въ самомъ блестящемъ культурномъ обществѣ, быть первымъ гостемъ и другомъ замѣчательнѣйшей женщины во всей Европѣ, но для этого требуется настоящій подвигъ: необходимо ограничить власть неограниченной королевы, начать и окончить съ успѣхомъ борьбу противъ вліяній всей ея жизни, пересоздать ея убѣжденіе, ставшее инстинктомъ, что весь міръ принадлежитъ ея желаніямъ и даже капризамъ, и совершить этотъ подвигъ въ періодъ высшаго разцвѣта чаръ и умственнаго могущества г-жи Сталь, когда всѣ окружающіе совершенно серьезно культъ передъ ней считаютъ своимъ нравственнымъ долгомъ, какъ бы во всѣхъ другихъ отношеніяхъ ни были разнообразны ихъ идеи и взгляды.
   Можетъ быть, кому-нибудь изъ породы Ричардовъ и Ботвелей это бы и удалось и г-жа Сталь увидѣла бы во-очію свой идеалъ властителя женской души. Констану оставался другой путь -- окончательно отказаться отъ своей личности и пропасть въ лучахъ обожаемаго свѣтила.
   Но и это не могло успокоить г-жу Сталь. Совершенно по женской логикѣ, во всемъ покорный рабъ могъ въ извѣстныя минуты вызывать негодованіе и даже отвращеніе именно своею покорностью, своимъ несходствомъ съ искомымъ героемъ. А, между тѣмъ, такое свѣтило въ свитѣ вѣрноподданныхъ могло льстить даже г-жѣ. Сталь. Отсюда заколдованный кругъ, буквально душившій Констана. Естественно, даже мелочи приводятъ его въ ярость и онъ можетъ совершенно серьезно въ числѣ мотивовъ своей вторичной женитьбы приводить желаніе рано ложиться спать. Но ужаснѣе всего бывали минуты, когда г-жа Сталь, съ истиннымъ искусствомъ романистки и женщины громаднаго ума, принималась анализировать свою чувствительность и жестоко обижаться, если другіе не принимали горячаго участія въ этомъ анализѣ. А, вѣдь, извѣстно, до какой степени даже не "избалованныя дѣти" становятся требовательными и придирчивыми, когда на сценѣ ихъ непризнанныя страданія.
   Траги-комедія увѣнчивается женитьбой Констана. Бракъ совершается тайно отъ г-жи Сталь. Несмотря на это, Констанъ ѣдетъ по сосѣдству съ ея помѣстьемъ, приглашаетъ ее къ себѣ въ гости и г-жу Сталь принимаетъ г-жа Констанъ... Единственная въ своемъ родѣ картина! Королева, конечно, третируетъ "молодую", какъ только можетъ третировать оскорбленная женщина свою соперницу, чувствуя свое безусловное превосходство надъ ней. Бѣдная нѣмка лепечетъ одну и ту же фразу: "Бенжамэнъ такъ добръ", и только подливаетъ масла въ огонь. Г-жѣ Сталь ничего не стоитъ развернуть свои крылья и снова охватить ими своего несчастнаго друга. Онъ снова принужденъ воскликнуть: "М-me de Staël m'a reconquis!" Онъ ѣдетъ за ней въ Ліонъ, и жена съ нимъ дополняетъ свиту очаровательной кометы. Въ Ліонѣ онъ все время проводитъ съ г-жей Сталь, Шарлоттѣ ничего не остается лучшаго, какъ отравиться, что она и дѣлаетъ на глазахъ г-жи Сталь. Къ счастью, у "прѣсной нѣмки" не хватаетъ мужества довести планъ до конца и біографія Констана не омрачилась драмой съ самоубійствомъ.
   Но за то онъ почувствовалъ себя "чудовищемъ",-- не передъ женой, а передъ г-жей Сталь. Когда онъ пріѣзжаетъ въ Парижъ, ему совѣстно смотрѣть на людей, онъ прячется въ каретѣ, чтобы на него не показывали пальцемъ.
   Дневникъ, къ сожалѣнію, прерывается въ самый критическій моментъ. Съ конца 1807 до весны 1811 года у насъ нѣтъ личныхъ записокъ Констана. Между тѣмъ, это время столь же интересно, какъ и всякая другая эпоха въ жизни нашего загадочнаго героя. Констанъ даже не разсказалъ самъ о своей свадьбѣ, мы изъ другого источника знаемъ, что онъ цѣлыхъ два года держалъ втайнѣ свой бракъ, въ теченіе этого времени встрѣчался съ г-жей Сталь и пріѣхалъ къ ней даже послѣ объявленія брака. Только весной 1811 года Констанъ окончательно простился съ ней, а съ 15 мая того же года начинается продолженіе его дневника. Чѣмъ же объясняется перерывъ?
   Окончательно рѣшить вопросъ, конечно, невозможно: для этого нѣтъ фактическихъ данныхъ. Но психологически загадка объяснима. Констанъ своею женитьбой ничего не достигъ, къ чему стремился: не успѣлъ порвать съ г-жей Сталь, не съумѣлъ основаться въ Парижѣ, не научился даже рано ложиться спать. Но, что важнѣе всего, Шарлотта, какъ и слѣдовало ожидать, немедленно опротивѣла нашему герою, лишь только превратилась въ его постоянную спутницу. Правда, мы постоянно слышимъ объ ея "добротѣ", которая, вѣроятно, была весьма сродни пресловутой нѣмецкой чувствительности. Но будь это даже и общечеловѣческая разумная доброта, ея совершенно недостаточно для Констана, широтой умственныхъ и общественныхъ интересовъ превосходившаго чуть ли не всѣхъ современныхъ ему французовъ. Жизнь съ Шарлоттой превращалась въ безвкусное мѣщанское счастье, и немудрено, что Констанъ по временамъ снова появлялся въ свитѣ г-жи Сталь.
   Все это свидѣтельствовало о крайней ненормальности существованія, и у Констана, конечно, не переставала накипать желчь на самого себя, на своего владыку и даже на ангелоподобную Лотту. Представьте теперь, могъ ли онъ даже скрѣпя сердце вносить въ свой дневникъ все тѣ же настроенія и факты, осыпать себя все тѣми же укоризнами, безчисленное число разъ провозглашать клятву -- больше не видаться съ г-жей Сталь, потомъ изобрѣтать предлоги поѣхать къ ней и на другой же день жестоко каяться? На это не хватило бы и болѣе крѣпкихъ нервовъ и менѣе чуткой совѣсти, чѣмъ у Констана. Онъ предпочелъ бросить записи и предоставить времени излеченіе недуга. Когда онъ почувствовалъ себя спасеннымъ, дневникъ открывается снова.
   Три года спустя Констанъ встрѣчается съ г-жей Сталь. У обоихъ успѣло перегорѣть все прошлое: сцена холодна и ne tire pas à consequences. Но это не значитъ, чтобы треволненія сердца умерли окончательно для Констана. Ему еще предстоитъ пережить романъ -- не продолжительный, но врядъ ли менѣе жестокій, чѣмъ ранній.
   Удивительная судьба! Все парижское общество сходилось въ одномъ: Констанъ чуть ли не геній, несравненный собесѣдникъ, съ великими талантами общественнаго дѣятеля. Присоедините славу друга г-жи Сталь, и вы получите репутацію, передъ которой, повидимому, не могло устоять ни одно женское сердце. И побѣды Констана, конечно, были многочисленны и нехлопотливы. Но судьба будто преднамѣренно наталкивала его на женщинъ, сулившихъ ему, да и вообще всякому, кто полюбилъ бы ихъ, одни огорченія.
   Мы знаемъ романъ г-жи Сталь, теперь очередь за г-жей Рекамье.
   Всѣмъ, безъ сомнѣнія, извѣстна слава о необыкновенной красотѣ этой женщины, объ ея безчисленныхъ поклонникахъ, среди которыхъ можно найти знаменитостей, по крайней мѣрѣ, четырехъ поколѣній. Но природа одарила красавицу свойствами настоящаго вампира: отняла у нея, прежде всего, способность любить и снабдила вкусомъ къ чужимъ страданіямъ. Французскіе историки беллетристическаго направленія давно разсказали съ великими подробностями эту длинную и, въ сущности, весьма скучную и однотонную исторію на тему игра кошки съ мышью. Мы имѣемъ въ виду только Бенжамэна Констана.
   Исторія съ г-жей Рекамье совпадаетъ съ самою его оживленною политическою дѣятельностью. Со временъ консульства, когда онъ былъ однимъ изъ трибуновъ и поплатился изгнаніемъ за оппозицію Бонапарту, онъ оставался горячимъ противникомъ наполеоновскаго деспотизма. Наканунѣ низложенія цезаря Констанъ выпустилъ превосходный манифестъ -- De l'esprit de conquête et d'usurpation. Это произведеніе какъ нельзя болѣе отвѣчало настроенію Европы, всеобщему чувству негодованія противъ бандитскихъ подвиговъ и корсиканской политики. Констанъ былъ милостиво принятъ императоромъ Александромъ, дѣятельно принялся писать статьи въ Journal des Débats въ защиту конституціонной свободы. И вдругъ совершенно неожиданно разражается катастрофа.
   Констанъ и раньше встрѣчался съ г-жей Рекамье, но не чувствовалъ къ ней никакого влеченія, а теперь, когда звѣзда его стала всходить на политическомъ горизонтѣ, повидимому, окончательно освободившись отъ романическихъ тумановъ и затменій, ее настигаетъ какая-то злая рука. Г-жа Рекамье повергаетъ сорокашестилѣтняго философа въ невыносимую любовную лихорадку.
   "Работа, политика, литература, все кончено! Настало царство Жульетты!"
   Такъ восклицаетъ Констанъ, и снова ведетъ въ своемъ дневникѣ цѣлый мартирологъ злополучной страсти.
   Сначала Констанъ воображаетъ, что его порывъ пройдетъ, но немедленно слѣдуетъ разочарованіе. Съ перваго же свиданія, вызваннаго политическими дѣлами, Констанъ потерялъ голову. Г-жа Рекамье кокетничала открыто, безъ всякихъ стѣсненій и оттѣнковъ, по крайней мѣрѣ, опытный глазъ Констана, прежде всего, обратилъ вниманіе на этотъ пріемъ. Но въ сорокъ шесть лѣтъ, очевидно, легче подмѣчать, чѣмъ извлекать изъ наблюденій логическіе выводы. Констанъ пишетъ:
   "Я долженъ былъ уйти отъ нея, со мной происходили припадки горя и ярости при мысли, что я ее люблю".
   Г-жа Рекамье, давно уже лицезрѣвшая всѣ фазы чужихъ страстей, немедленно поняла свою побѣду и повела тактику самую шаблонную и отнюдь не остроумную, но съ громаднымъ успѣхомъ, какъ это всегда бываетъ во всѣхъ вымышленныхъ и дѣйствительныхъ романахъ.
   Предоставимъ слово самому герою:
   "Я хотѣлъ вызвать у нея безпокойство своимъ отсутствіемъ, но не могъ выдержать и отправился къ ней. Я видѣлъ, что съ каждымъ днемъ она становилась холоднѣе и разсудительнѣе. Я отдалъ бы десять лѣтъ жизни, еслибъ она испытывала только половину того, что испытываю я".
   Немного спустя:
   "Она мнѣ назначила свиданіе и я побѣжалъ къ ней. Мои страданія тронули ее, она обѣщала мнѣ часто видѣться на-единѣ и слушать меня. Она горячо говорила о моихъ дѣлахъ и о моей карьерѣ. Тѣмъ не менѣе, она была такъ мила съ г. Форбэномъ, что я долженъ былъ переговорить съ нимъ и такъ поставить дѣло, что завтра мы будемъ драться".
   Жульетта узнала объ этомъ, надавала своему стремительному поклоннику "нѣжныхъ обѣщаній" и дуэль на время была отсрочена. Позже соперники, все-таки, подрались.
   Дальше мы читаемъ восторженное сообщеніе. Выражено оно въ формѣ, поистинѣ чрезвычайной для первой парижской знаменитости:
   "Я ее видѣлъ сегодня. Боже меня упаси хвалиться, я слишкомъ боюсь получить неожиданный ударъ, но мнѣ кажется, я сдѣлалъ нѣкоторые успѣхи".
   Оказывается, г-жа Рекамье изволила повѣрить въ страсть Констана и даже намекнуть, что ей была бы непріятна кратковременность его увлеченія.
   Но, увы, это былъ миражъ. Едва ли не на слѣдующій день мы читаемъ страшный болѣзненный вопль. Вѣроломная красавица все забыла. Магическое словечко: Osez! было произнесено будто не ею. Констанъ, наконецъ, проникаетъ въ сущность особенной дамской чувствительности, воспитываемой романическими приключеніями, безконечною салонною игрой въ любовь. "Эта чувствительность не идетъ дальше эпидермы!" -- восклицаетъ Констанъ.
   Но раньше окончательнаго излеченія бѣдный рыцарь долженъ пройти самую комическую стадію своей "глупости". Констанъ вмѣшиваетъ въ исторію пресловутую пророчицу своего времени, г-жу Крюднеръ, а за сейчасъ же, въ отвѣтъ на его жалобы, предлагаетъ ему мистическій путь къ сердцу жестокой красавицы.
   Пророчица засаживаетъ Констана за переписку молитвъ. Онъ выполняетъ ея распоряженія и подчасъ даже проливаетъ слезы. Ему случается колѣнопреклоненно читать тѣ же молитвы у своей спасительницы, а потомъ отправляться къ г-жѣ Рекамье, въ надеждѣ, что единеніе душъ совершилось и путь къ счастью проторенъ.
   "Я увидѣлъ Жульетту твердой и спокойной, но я мало вѣрю въ ея склонность къ религіознымъ идеямъ. Она увлекается мелкимъ кокетствомъ, создаетъ изъ него свое ремесло и радуется или горюетъ при видѣ страданій, которыя она причиняетъ тремъ или четыремъ своимъ воздыхателямъ. Потомъ она рѣшается сдѣлать другимъ немножко добра, если это ее не безпокоить, и особенное значеніе придаетъ мессѣ со вздохами, полагая, что вздохи идутъ у нея отъ души, между тѣмъ какъ это только результатъ скуки".
   Такъ этому удивительному человѣку суждено одновременно сгорать отъ нераздѣленной страсти и давать проницательнѣйшія и остроумнѣйшія характеристики предметовъ своихъ страданій. Еще одна превосходная иллюстрація къ едва ли не самому тяжелому состоянію души, столь мѣтко и энергично выраженному нашимъ поэтомъ: "Умъ съ сердцемъ не въ ладу".
   По никакая человѣческая любовь не выдержитъ опытовъ, излюбленныхъ г-жей Рекамье. Констанъ даже въ мистификаціяхъ г-жи Крюднеръ нашелъ спасительную соломенку, психологически это значитъ -- привязался къ первому попавшемуся мотиву, чтобы взять себя въ руки.
   Въ дневникѣ читаемъ:
   "Увы, г-жа Крюднеръ не была пророкомъ, потому что Жульетта никогда меня не третировала болѣе унизительно. Она вчера назначила мнѣ четыре свиданія и не исполнила обѣщаній. Вечеромъ она явилась предо мной chef d'oeuvre'омъ кокетства, вѣроломства, лжи, лицемѣрія и жеманства. Но г-жа Крюднеръ дала мнѣ силу перенести все это и успокоиться. Это уже много. Я стану серьезнымъ человѣкомъ, соберу свои силы и возьмусь снова за перо. Я это сознаю, я этого хочу".
   Намъ, къ сожалѣнію, неизвѣстно въ подробностяхъ спасительное воздѣйствіе г-жи Крюднеръ на Констана. Но любопытенъ самый фактъ. До революціи и наполеоновской эпохи человѣкъ съ умомъ и дарованіями Копстана встрѣтилъ бы смѣхомъ пророчества г-жи Крюднеръ, во всякомъ случаѣ, отнесся бы крайне скептически къ ея намѣреніямъ путемъ молитвъ соединить души влюбленныхъ. Для Констана это вопросъ серьезный. Правда, онъ попадаетъ въ сѣти пророчицы въ припадкѣ остраго отчаянія, въ поискахъ какого бы то ни было выхода. Но важно, что именно г-жа Крюднеръ возрождаетъ его силы къ работѣ. Такъ онъ самъ утверждаетъ.
   Это -- характерная черта для современника реакціи. Настоящихъ религіозныхъ чувствъ, конечно, у Констана нѣтъ, мистическіе таланты г-жи Крюднеръ для него также весьма сомнительны, и, все-таки, онъ скорѣе подчиняется какому-то гипнозу, чѣмъ разсудку, чувствуетъ инстинктивное влеченіе "къ чему-то тайному", романтически-туманному. Современнику Наполеона нестерпимъ ясный, точный разумъ, все равно какъ для больныхъ, ослабѣвшихъ глазъ тягостенъ блескъ солнца. Одинъ разъ въ дневникѣ Констану приходится коснуться философіи XVIII вѣка. Эта философія для него глубоко антипатична. Онъ умѣетъ разсмотрѣть въ ней только одну отрицательную сторону, ея склонность къ ироніи и скептицизму. Она для Констана сплошной матеріализмъ, легковѣсное эпикурейство, безудержный смѣхъ надъ всѣмъ божескимъ и человѣческимъ.
   Такъ могъ судить или невѣжда, или критикъ, заранѣе предубѣжденный, въ чью душу совершенно не входило извѣстное направленіе мысли, кто органически и стихійно протестовалъ противъ безпощаднаго суда логическаго разума надъ идеями и дѣйствительностью, будь это сама поэзія и самыя прочныя преданія исторіи.
   Этотъ судъ, несомнѣнно, сопровождался многими увлеченіями и заблужденіями, но безъ него была бы немыслима блестящая дѣятельность г-жи Сталь, восхищавшая Констана, было бы невозможно большинство его собственныхъ идей о свободѣ, гуманности, всемірной цивилизаціи. Констанъ имѣлъ случай близко узнать нѣмецкую поэзію и философію, познакомиться съ національнымъ характеромъ нѣмцевъ и отмѣтилъ весьма многое, чего недоставало французамъ. Его замѣчанія часто необыкновенно проницательны, но стоитъ вдуматься въ нихъ, и на насъ повѣетъ тѣмъ же космополитическимъ геніемъ XVIII вѣка.
   Констанъ издѣвается надъ банальностью французскихъ понятій, надъ заколдованнымъ кругомъ ихъ житейскихъ воззрѣній и рѣчей, надъ резонерствомъ ихъ поэзіи, чуждой непосредственнаго вдохновенія и чувства: все это говорилось философами-просвѣтителями, прославлявшими во Франціи Шекспира, Галлера, Геспера, Шиллера. Констанъ мыслилъ и дѣйствовалъ на почвѣ, подготовленной чужими руками, и весьма многія идеи, казавшіяся ему труизмами, прежними мыслителями были завоеваны съ великими усиліями и жертвами.
   Такъ часто "дѣти",-- по идеямъ,-- забываютъ заслуги "отцовъ" подъ вліяніемъ общаго разочарованія въ идеализмѣ и выспреннихъ надеждахъ на исключительную силу разума въ дѣлахъ человѣчества.
   Констанъ безсознательно носилъ въ своей душѣ тлетворныя сѣмена этого разочарованія, и только громадный умъ и истинная даровитость предохранили его отъ романтической траги-комедіи въ духѣ Шатобріана или уродливаго, лицемѣрнаго, практически-разсчитаннаго католичества въ духѣ де-Местра.
   Но безнаказанно нельзя жить въ эпохи, подобныя наполеоновскому режиму, и именно для людей, подобныхъ Констану.
   Вѣчно безпокойная мысль, до болѣзненности нервная отзывчивость влекли его къ политической дѣятельности и онъ считалъ ее своимъ настоящимъ призваніемъ и имѣлъ всѣ основанія такъ думать. Но мы уже знаемъ, сколько препятствій было разсѣяно по этому желанному пути. Философъ съ неотвязнымъ анализомъ, безконечною вереницей самыхъ разнообразныхъ идей и, слѣдовательно, съ заранѣе парализованною рѣшимостью на быстрыя дѣйствія томился, кромѣ того, въ неизлечимой тоскѣ по женщинѣидеалу и, какъ водится, встрѣчалъ женщинъ съ самыми обыкновенными женскими слабостями -- при всей геніальности г-жи Сталь и свѣтскомъ блескѣ г-жи Рекамье.
   Трудно даже представить, сколько нравственныхъ силъ ушло у Констана на борьбу съ своими всегда искренними, но всегда неудачными увлеченіями. Больше десяти лѣтъ онъ провелъ въ сѣтяхъ г-жи Сталь, а потомъ этотъ остроумный историкъ и критикъ религіозныхъ культовъ бросился къ ногамъ раскаявшейся салонной Магдалины, умоляя о чудѣ, о таинственномъ средствѣ противъ чаръ г-жи Рекамье. "Le pauvre grand homme", -- приходится повторить дикую французскую фразу, сливающую въ одно понятіе-величіе и мизерность. Но Констанъ дѣйствительно въ извѣстныя минуты кажется бѣднымъ, достойнымъ состраданія.
   Но едва ли еще не бѣднѣе и мизернѣе общество, окружавшее неудавшагося великаго человѣка, и именно французское общество.
   Констанъ не находилъ словъ достойно заклеймить своихъ современниковъ. Любопытно, что его отзывы буквально совпадаютъ съ мнѣніями Стендаля. Оба одинаково преобладающими чертами французскаго характера считаютъ фатовство и реторику, стремленіе къ театральному эффекту и органическое бездушіе, удручающую узость идей и трусливость идейнаго міросозерцанія. Констанъ убѣжденъ, что французы -- нація, менѣе всего способная къ воспріятію новыхъ идей, а если они и мирятся съ этими идеями, то подъ условіемъ не подвергать ихъ разбору и критикѣ. Спорить съ французомъ Констанъ находитъ совершенно безцѣльнымъ. Во-первыхъ, французъ считаетъ долгомъ говорить обо всемъ, даже чего совершенно не понимаетъ и не знаетъ. Во-вторыхъ, всякія доказательства разбиваются о разъ усвоенныя французомъ понятія. Констанъ безпрестанно ссылается при этомъ на нѣмцевъ.
   У нихъ и идей гораздо больше, и добросовѣстности въ спорѣ, и оригинальности въ міросозерцаніи, если только нѣмецъ не загипнотизированъ какою-либо философскою системой. Констанъ признается, сколько онъ пользы вынесъ изъ бесѣдъ съ нѣмецкими учеными и какое горькое разочарованіе и даже раздраженіе овладѣвало имъ послѣ необыкновенно смѣлыхъ и бойкихъ французскихъ упражненій въ риторствѣ. Констанъ прямо бѣжитъ изъ страны, гдѣ "все заключается въ претенціозныхъ и преувеличенныхъ фразахъ то въ одномъ направленіи, то въ другомъ". Захолустный Веймаръ кажется ему истинными Аѳинами серьезной мысли и прочныхъ убѣжденій. Въ Парижъ онъ ѣдетъ затѣмъ, чтобъ отдаться политикѣ.
   Но и это намѣреніе съ первыхъ же шаговъ увѣнчивается изумительнымъ и совершенно неожиданнымъ. Фактомъ: бывшій трибунъ, понесшій изгнаніе, авторъ жесточайшаго памфлета противъ бонапартизма становится на сторону Наполеона, и когда же?-- въ періодъ ста дней.
   Французское общество реакціи не могло увлечь за собой Констана, не могло внушить ему какое бы то ни было политическое направленіе. Констанъ презиралъ и салоны, и салонныхъ дамъ, и салонныхъ ораторовъ. Для него такъ называемый "свѣтъ" -- страшный гасильникъ для всякаго рода таланта. "Quel étouffoir pour toute espèce de talent!" -- восклицаетъ онъ и продолжительное пребываніе въ свѣтѣ считаетъ своею гибелью. Часто, по возвращеніи съ какого-нибудь параднаго обѣда, онъ чувствуетъ на своихъ плечахъ гнетъ чужой глупости и банальности. Особенно его раздражаютъ "умныя барыни" -- "des femmes d'esprit -- c'est du mouvement sans but". Дневникъ переполненъ тоской по одиночеству или по широкой политической дѣятельности "въ большомъ центрѣ".
   И вотъ Констанъ, не устроивъ себѣ одинокаго пристанища, бросается въ омутъ политики. Программа его ясна и проста: конституція и гражданская свобода. Но можно ли ожидать отъ общества, только что изображеннаго самимъ Констаномъ, твердыхъ и энергическихъ усилій въ пользу свободы? Риторы, фаты и острословы имѣютъ слишкомъ много личныхъ дѣлишекъ, чтобы заботиться объ общихъ интересахъ. Констанъ и въ "большомъ центрѣ" чувствуетъ себя одинокимъ,-- по крайней мѣрѣ, онъ не видитъ кругомъ себя ни одного достаточно мужественнаго и даровитаго сотрудника.
   Является низложенный цезарь. Теперь, можно думать, его деспотическій азартъ охладѣлъ. Бонапартъ кое-чему научился въ вопросахъ національнаго блага. Кромѣ того, предстояла грозная борьба за вторично похищенный тронъ: въ такомъ положеніи даже и Тиверіи постарался бы казаться либераломъ.
   Констану назначили аудіенцію. Бонапартъ принялъ его просто и благосклонно, безъ упрековъ и безъ комплиментовъ, говорилъ только о конституціи, передалъ Констану множество проектовъ хартіи, сопровождая передачу весьма остроумными и откровенными замѣчаніями. Въ заключеніе Констану поручено составить окончательный проектъ, конституціи. Свиданія повторялись, и весьма продолжительныя. Бонапартъ одобрялъ многія идеи Констана и назначилъ его членомъ государственнаго совѣта.
   Тогда новымъ законодателемъ овладѣваетъ настроеніе, напоминающее шиллеровскаго маркиза Позу послѣ сцены съ Филлипомъ II. Констанъ въ восторгъ отъ своего "скачка", онъ весь въ области самыхъ розовыхъ надеждъ. И что восторгъ и особенно надежды были вполнѣ искренни, доказываетъ необыкновенный для Констана фактъ. Немедленно послѣ вступленія въ государственный совѣтъ онъ записываетъ въ дневникѣ:
   "Получилъ письмо отъ г-жи Сталь... Видѣлъ Жульетту, но государственный совѣтникъ долженъ отказаться отъ игры въ любовь".
   Очевидно, человѣкъ попалъ въ свою сферу, жизнь его, наконецъ, устроилась. Ему не придется теперь безъ конца твердить: у него нѣтъ опредѣленнаго пути -- une route tracée, какая его неустроенная жизнь -- quelle vie inarrangeable, что у него нѣтъ ни удовольствія, которому можно было бы пожертвовать достоинствомъ, ни достоинства, которому жертвуютъ удовольствіемъ, что, наконецъ, его назначеніе -- тратить таланты, не пріобрѣтая ни славы, ни счастья... Теперь у него, несомнѣнно, есть достоинство, которому стоитъ принести въ жертву высшее изъ "удовольствій" -- любовь, будетъ и слава, и Констанъ, не какъ прежде, знаетъ, что дѣлать съ собой и своими дарованіями... Но...
   Это роковое но, неразлучное со всѣми надеждами и идеалами Констана, нанесло ему на этотъ разъ рѣшительный ударъ. При Ватерлоо рушился тронъ Бонапарта и разлетѣлись прахомъ грёзы государственнаго совѣтника о свободѣ. И во всей Франціи едва ли не этотъ совѣтникъ оплакивалъ катастрофу самыми горючими слезами.
   Констанъ видѣлъ всеобщее равнодушіе къ издыхающему бонапартизму и восклицалъ:
   "Презрѣнные! Они служили ему съ энтузіазмомъ, когда онъ давилъ свободу, и они покидаютъ его, когда онъ хочетъ возстановить ее!"
   Послѣ отреченія Наполеона и возвращенія Бурбоновъ Констанъ, по настоянію друзей, уѣхалъ сначала въ Бельгію, потомъ въ Англію; здѣсь онъ опубликовалъ свой романъ, давно написанный, осенью 1816 г. вернулся въ Парижъ и снова съ былою горячностью предался публицистикѣ. Отправка въ Парижъ была рѣшена 16 сентября и этимъ днемъ заканчивается Journal intime.
   Констанъ прожилъ еще четырнадцать лѣтъ. Это была необычайно безпокойная дѣятельность депутата, публициста и игрока. Да, этому пороку часто отдавались ночи геніальнаго оратора, только что днемъ громившаго какого-нибудь мракобѣса и лицемѣра, вечеромъ составлявшаго не менѣе страстную статью. И карты завладѣли Констаномъ именно со времени смерти г-жи Сталь. Онъ пересталъ посѣщать общество, будто не находя въ немъ ничего занимательнаго послѣ кончины геніальной писательницы. И какою искренностью, какою силой дышало перо Констана, когда онъ двѣнадцать лѣтъ спустя послѣ ея смерти писалъ о ней!
   Особенно одному вопросу Констанъ посвятилъ много рѣчей -- свободѣ печати. Здѣсь его логика и находчивость въ соображеніяхъ и доказательствахъ неутомимы. Ему приходилось бороться за дорогія идеи съ самыми разнообразными и часто весьма сильными противниками, начиная съ министровъ Людовика XVIII и кончая Гизо. Никакіе недуги не могли уменьшить энергіи Констана", хотя болѣзнь, бѣдность и настоятельная необходимость уплатить долги кредитору, которому предстояло банкротство, заставили его принять субсидію отъ короля Людовика-Филиппа. При этомъ произошелъ такой разговоръ.
   Король заявилъ, что онъ предлагаетъ Констану помощь во имя свободы.
   "-- Государь,-- отвѣтилъ Констанъ,-- свобода идетъ впереди благодарности, я хочу остаться независимымъ, и если ваше правительство впадетъ въ ошибку, я первый присоединюсь къ оппозиціи.
   "-- Я именно такъ и понимаю вопросъ",-- возразилъ король.
   Констанъ сдержалъ слово. Онъ подвергъ жестокой критикѣ министерскіе замыслы противъ печати и буквально до послѣдняго издыханія стоялъ на сторонѣ все тѣхъ же принциповъ гуманности и свободы.
   Это тѣмъ большій подвигъ, что личное настроеніе Констана, никогда не отличавшееся довольствомъ и ясностью, съ годами становилось все мрачнѣе. Современныя поколѣнія удручали его, онъ нигдѣ не находилъ близкаго себѣ человѣка, только принципіальная преданность былымъ идеаламъ поддерживала его энергію и стойкость. Это въ полномъ смыслѣ дѣятельность идеалиста, лишеннаго совершенно личнаго счастья и людскихъ сочувствій. У Констана не было друзей ни въ одной изъ политическихъ партій реставраціи. Его боялись, многіе уважали, но не любили, потому что не могли понять души этого отживающаго обломка прошлаго. "Всѣ его ненавидятъ, и онъ самъ никакъ не можетъ полюбить себя",-- говорили про Констана современники реставраціи, и говорили правду, превосходно характеризуя одну изъ драматическихъ личностей европейской исторіи.
   Но драматизмомъ не ограничивается интересъ личности и жизни Констана. На нихъ, мы видѣли, съ изумительною полнотой и яркостью отразилась реакціонная эпоха, длинные годы повальнаго идейнаго разочарованія европейскаго общества, упадка нравственной и общественной энергіи у его просвѣщеннѣйшихъ представителей. Констану пришлось вынести жестокую личную и политическую борьбу съ духомъ времени и врядъ ли какой борецъ недалекаго прошлаго оставилъ для насъ болѣе поучительную и психологически болѣе содержательную картину страданій обманутаго сердца и неудовлетворенной мысли...

Ив. Ивановъ.

"Русская Мысль", кн.VIII, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru