Иванов Иван Иванович
Иван Сергеевич Тургенев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть первая.

0x01 graphic

ИВАНЪ СЕРГѢЕВИЧЪ ТУРГЕНЕВЪ.

(Жизнь, личность, творчество).

Ив. Иванова.

   Мы намѣрены представить исторію жизни и творческой дѣятельности Тургенева. Мы сознаемъ всю трудность и отвѣтственность этой задачи. Со дня смерти великаго писателя протекло болѣе десяти лѣтъ. Въ русской и заграничной литературѣ успѣло накопиться множество біографическаго и критическаго матеріала,-- но это изобиліе отнюдь не оберегаетъ насъ отъ недоразумѣній, пробѣловъ, темныхъ и неразрѣшимыхъ вопросовъ.
   Дѣятельность Тургенева въ теченіи десятковъ лѣтъ волновала весь культурный міръ, возбуждала разнообразнѣйшія идеи и чувства. Для родины писателя она неизмѣнно исполнена была жгучихъ интересовъ современности, стремилась дать отвѣты на возникающіе вопросы, внести посильный свѣтъ въ смуту переживаемой дѣйствительности. Сколько страстей, сколько личныхъ, себялюбивыхъ, партійныхъ стремленій долженъ былъ затронуть такой писатель! Сколько разъ въ глазахъ его ближайшихъ современниковъ должны были меркнуть его истинныя заслуги, являться въ извращенномъ видѣ его истинныя намѣренія, -- благодаря мимолетнымъ, частнымъ пристрастіямъ, даже, настроеніямъ! Сколько разъ и съ какою силой эти привходящія условія врывались въ личную жизнь и творчество романиста и налагали свою окраску на цѣлые годы!
   Эти вліянія были могущественны при жизни писателя, но они не исчезли и послѣ его смерти, и еще долго не исчезнутъ. Здѣсь заключается, можетъ быть, краснорѣчивѣйшее свидѣтельство, насколько дѣло Тургенева отличается высокообщественнымъ, захватывающимъ характеромъ, -- но здѣсь также лежитъ и главнѣйшій источникъ всѣхъ затрудненій будущихъ біографовъ писателя и критиковъ его произведеній. Начиная "Литературныя и житейскія воспоминанія", писалъ: "правду, безпристрастную и всестороннюю правду можно высказать только о томъ, что окончательно сошло со сцены". Это -- справедливо вездѣ и во всѣхъ случаяхъ...-- справедливо и о самомъ авторѣ. Тургеневъ не сошелъ со сцены,-- не въ томъ смыслѣ, что онъ не сталъ библіографической рѣдкостью, предметомъ научно-литературныхъ объясненій. Въ такомъ смыслѣ Тургеневъ никогда не сойдетъ со сцены. Его произведеніямъ суждена вѣчно-цвѣтущая молодость и современность. Нѣтъ. Тургеневъ еще лично не сошелъ со сцены. Дыханіе его личности еще носится надъ нами. Онъ еще нашъ современникъ, не только какъ писатель, а какъ человѣкъ -- съ живыми опредѣленными симпатіями, вкусами, слабостями. Мы еще слишкомъ близко стоимъ, къ великой личности, чтобы съ точностью разсмотрѣть и описать ея многочисленныя оригинальныя черты. Времени предстоитъ отодвинуть насъ на извѣстное разстояніе, чтобы весь образъ возсталъ предъ нами съ полной ясностью и отчетливостью.
   Мы, слѣдовательно, въ настоящее время менѣе всего можемъ разсчитывать на безупречное изображеніе одного изъ замѣчательнѣйшихъ труженническихъ путей, когда-либо пройденныхъ труженикомъ идеи и просвѣщенія. Мы будемъ считать свою цѣль достигнутой, если съумѣемъ освѣтить вѣрнымъ свѣтомъ важнѣйшіе моменты въ личномъ и творческомъ развитіи нашего писателя, опредѣлить существенныя житейскія отношенія, вліявшія на это развитіе, и въ результатѣ, по всѣмъ доступнымъ для насъ даннымъ, возстановить предъ читателемъ личность художника и человѣка въ ея гармоническомъ цѣломъ.
   

I.

   Для біографіи какого бы то ни было дѣятеля важнѣе всего, конечно, свѣдѣнія, сообщенныя лично имъ самимъ. Біографъ Тургенева съ этой стороны долженъ испытывать немалыя затрудненія. Намъ представится множество случаевъ убѣдиться въ исключительной, едва вѣроятной, авторской скромности Ивана Сергѣевича. Онъ крайне неохотно допускалъ разговоры о себѣ, о своей литературной дѣятельности, самыя искреннія похвалы, по словамъ Мопассана, "уязвляли его, какъ оскорбленія". Менѣе всего такой человѣкъ самъ могъ распространяться о своей жизни и о своей личности. Онъ неоднократно получалъ запросы на счетъ біографическихъ свѣдѣній. Каждый такой запросъ не возбуждалъ въ немъ пріятныхъ чувствъ. Въ началѣ марта 1869 года, въ отвѣтъ на одну изъ такихъ просьбъ, Тургеневъ писалъ: "Откровенно говоря, всякая біографическая публикація мнѣ всегда казалась великой претензіей; но и отказывать въ ней, придавать, вообще, ей важность -- еще большая претензія". И Тургеневъ, рѣшается дать только самыя общія, почти исключительно хронологическія данныя о своей жизни {Первое собраніе писемъ И. С. Тургенева. Спб. 1883, 155.}.
   "Я родился 28 октября 1818 года въ Орлѣ отъ Сергѣя Николаевича Тургенева и Варвары Петровны Лутовиновой. Получилъ первое воспитаніе въ Москвѣ, слушалъ лекціи въ Московскомъ, послѣ въ Петербургскомъ университетѣ. Въ 1838 году поѣхалъ за границу, чуть не погибъ во время пожара парохода "Николай І-й". Слушалъ лекціи въ Берлинѣ, послѣ вернулся, состоялъ около года при канцеляріи министра внутреннихъ дѣлъ. Въ 1842 г. сталъ заниматься литературой. Въ 1852 г. за напечатаніе статьи о Гоголѣ (въ сущности за "Записки Охотника") отправленъ на жительство въ деревню, гдѣ прожилъ два года, и съ тѣхъ поръ живу то заграницей, то въ Россіи. Вы видите, что моя біографія напоминаетъ біографію Э. Ожіэ, который на подобный запросъ отвѣчалъ слѣдующими словами: Je suis né, j'ai été vaèciné, puis quand je suis devenu grand, j'ai écrit des comédies"...
   Незадолго до смерти Тургеневъ отвѣтилъ еще лаконичнѣе итальянскому писателю, составлявшему статью объ его жизни и дѣятельности. "Вся моя біографія -- въ моихъ сочиненіяхъ", писалъ Тургеневъ, и прибавилъ, что въ его жизни ничего нѣтъ выдающагося и для иностранныхъ читателей занимательнаго {Историческій Вѣстникъ, XIV, 446.}.
   Ивану Сергѣевичу, какъ и всякому другому, случалось бесѣдовать въ дружескомъ кружкѣ. Разговоры легко и естественно переходили на воспоминанія, и въ такія минуты отъ Тургенева слышали иногда любопытнѣйшія подробности относительно его семьи, дѣтства, молодости. Не мало такихъ воспоминаній записано другомъ Ивана Сергѣевича -- Я. П. Полонскимъ, и любопытнѣйшая бесѣда такого же содержанія записана въ мартѣ 1880 года во время пребыванія Тургенева въ Петербургѣ. Разговоръ воспроизведенъ однимъ изъ очевидцевъ на слѣдующій день и сообщаетъ, повидимому, вполнѣ точныя данныя для біографіи знаменитаго романиста {Русская Старина, XL, 202.}. Приходилось Ивану Сергѣевичу изрѣдка касаться своихъ житейскихъ подробностей въ письмахъ. Такъ, въ письмѣ отъ 19 іюня 1874 года онъ изобразилъ свои отношенія къ матери по смерти отца, свои отношенія къ крестьянамъ послѣ кончины матери {Письма, 233--4.}. Это въ высшей степени драгоцѣнный документъ, но на такіе документы Тургеневъ былъ весьма нещедръ. Громадные пробѣлы, оставленные личными сообщеніями Ивана Сергѣевича, мы должны заполнять свѣдѣніями изъ чужихъ рукъ.
   Тургеневъ, при всей своей несловоохотливости на счетъ личныхъ отношеній, любилъ останавливаться на преданіяхъ своей семьи. Эти преданія, дѣйствительно, весьма характерный любопытны, Ими не разъ пользовался Тургеневъ и въ своихъ произведеніяхъ. Пальма первенства по части оригинальности и исключительно сильныхъ характеровъ принадлежитъ предкамъ Тургенева по матери -- Лутовиновымъ. Это -- одна изъ стариннѣйшихъ помѣщичьихъ семей. Предки ея служили еще при литовскихъ князьяхъ, владѣвшихъ Бѣлоруссіей, и жили настоящими магнатами. Богатство ихъ переходило изъ рода въ родъ, и досталось, наконецъ, двумъ братьямъ -- Петру Ивановичу и Ивану Ивановичу. У старшаго, Петра, была дочь Варвара, впослѣдствіи мать знаменитаго писателя. Младшій, Иванъ, оказался типичнѣйшимъ героемъ всей фамиліи. Иванъ Сергѣевичъ обезсмертилъ его образъ въ двухъ разсказахъ -- "Три портрета" и "Однодворецъ Овсянниковъ". Разсказъ однодворца -- сплошная исторія обидъ, перенесенныхъ отъ дикаго самодура крестьянами и людьми беззащитными. Лутовиновъ не только отбиралъ чужую землю, но еще жестоко и позорно наказывалъ законныхъ владѣльцевъ. Бывали у него и подручные исполнители, вродѣ опричниковъ. Потомку насильника приходилось выслушивать горькія рѣчи отъ очевидцевъ всѣхъ этихъ подвиговъ... Отвратительнѣйшій порокъ Лутовинова изображенъ въ "Трехъ портретахъ". Старикъ-скупецъ, пересчитывающій палочкой кульки съ деньгами -- это тотъ же Иванъ Ивановичъ. Онъ умеръ скоропостижной смертью, отъ разрыва сердца, по другимъ извѣстіямъ -- подавился косточкой плода. Напуганные крестьяне долго еще грезили страшнымъ призракомъ. Они показывали плотину, гдѣ по ночамъ прогуливается и охаетъ тѣнь покойнаго помѣщика...
   Иванъ Лутовиновъ былъ не единственной фигурой въ своей семьѣ. Въ томъ же разсказѣ "Три портрета" дѣйствуетъ Василій Ивановичъ Лучиновъ. Это -- подлинное лицо, также одинъ изъ Лутовиновыхъ. Его портретъ до послѣдняго времени существовалъ въ тургеневскомъ домѣ въ селѣ Спасскомъ. Иванъ Сергѣевичъ съ большой точностью изобразилъ внѣшнія черты этого портрета, но, очевидно, отступилъ предъ подробнымъ воспроизведеніемъ характера и біографіи своего предка. Въ разсказѣ Василій Ивановичъ играетъ страшную роль -- безсердечнаго, кровожаднаго эгоиста. Подлинный прототипъ былъ еще отвратительнѣе. Его подвиги не поддаются пересказу...
   Женская линія также представила достойные экземпляры. Одинъ изъ иностранцевъ передаетъ разсказъ Ивана Сергѣевича объ его бабкѣ. Старая вспыльчивая барыня, пораженная параличомъ и почти неподвижно сидѣвшая въ креслѣ, разсердилась однажды на казачка, который ей прислуживалъ, за какой-то недосмотръ, и -- въ порывѣ гнѣва -- схватила полѣно и ударила мальчика по головѣ такъ сильно, что онъ упалъ безъ чувствъ. Это зрѣлище произвело на нее непріятное впечатлѣніе. Она нагнулась, прпподняла его на свое широкое кресло, положила ему большую подушку на окровавленную голову, и, сѣвши на неё, задушила несчастнаго...
   Таковы, болѣе или менѣе, отдаленныя преданія тургеневской ты. Ближайшее прошлое было окрашено такими же мрачными фасками. Это прошлое -- жизнь и характеръ матери Ивана Сергѣевича, Варвары Петровны.
   Сынъ выражался о ней довольно неопредѣленно. Ему, очевидно, тяжело было рисовать другимъ этотъ образъ, способный вызвать дрожь ужаса. "Мать моя", разсказывалъ Иванъ Сергѣевичъ, "была женщиною, вполнѣ вливавшеюся въ форму XVIII и первыхъ десятилѣтій XIX вѣка. Пушкина она едва-едва признавала за замѣчательнаго писателя, но литературу русскую дальше Пушкина положительно не признавала. Поэтому, хотя она умерла въ 1850 году, т. е. когда я уже лѣтъ семь, какъ дѣятельно участвовалъ въ журналахъ, она не признавала во мнѣ писателя, да и ни одной статьи моей, ни даже Записокъ охотника, совершенно не читала {Русская Старина, XL, 202. Этимъ заявленіемъ уничтожается сообщеніе автора Воспоминаній о селѣ Спасскомъ -- В. Колонтаевой, разсказывающей слѣдующее: "Ясно помню, какъ онъ (Тургеневъ) однажды, войдя въ кабинетъ матери, подалъ ей въ розовой оберткѣ очень плохо и неряшливо изданную поэму Параша, просмотрѣвъ которую, Варвара Петровна залилась слезами радости и обняла сына. Хотя въ концѣ поэмы стояли буквы Т. Л., но сердце матери подсказало ей имя настоящаго автора, который стоялъ тутъ же, съ лицомъ, сіяющимъ отъ счастія". Ист. Вѣстн., XXII, 63. Ниже, со словъ гораздо болѣе достовѣрнаго свидѣтеля, мы убѣдимся въ совершенно противоположномъ отношеніи Варвары Петровны къ литературной дѣятельности сына. Такія же фантастическія свѣдѣнія о матери Тургенева сообщаетъ О. Аргамакова въ ст. Семейство Тургеневыхъ, Ист. Вѣстн. XV, 324. Нѣкоторыя извѣстія этихъ воспоминаній, напримѣръ, о существованіи въ домѣ Варвары Петровны "придворныхъ должностей" и слугъ, носившихъ даже фамиліи министровъ,-- прямо опровергаются В. И. Житовой, воспитанницей Варвары Петровны и надежнѣйшей свидѣтельницей всего, что касается матери Ивана Сергѣевича и его первой молодости. См. Вѣстн. Евр., 1884, п. 85.}".
   Пренебреженіе къ русской литературѣ и къ писательской дѣятельности сына было, едва ли, не самой незначительной обидой среди жесточайшихъ издѣвательствъ, которымъ въ теченіи цѣлыхъ лѣтъ подвергались всѣ окружающіе, и въ томъ числѣ Иванъ Сергѣевичъ. Только исторія Варвары Петровны можетъ объяснить отчасти ея отношенія къ дѣтямъ и вообще къ людямъ.
   Это исторія въ полномъ смыслѣ драматическая. Выше мы видѣли рядъ героевъ изъ фамиліи Лутови новыхъ,-- Варвара Петровна въ первую половину жизни представляла типичную жертву этого героизма.
   Варвара Петровна рано осталась сиротой. Мать ея -- Екатерина Ивановна Лутовинова -- не любила дочери, скоро во второй разъ вышла она замужъ за вдовца, имѣвшаго двухъ взрослыхъ дочерей, и совершенно отдалась вліянію мужа. Положеніе ребенка оказалось отчаяннымъ. Вотчимъ невозбранно преслѣдовалъ его, не отступалъ даже предъ побоями, на немъ срывалъ свой пьяный, буйный гнѣвъ. Когда Варварѣ Петровнѣ минуло шестнадцать лѣтъ, преслѣдованія приняли другой видъ. Дѣвушка не знала, какъ спастись отъ развратнаго старика. Ей грозило унизительное наказаніе. Оставалось бѣжать,-- и несчастная бѣжала съ помощью няни: полуодѣтая, пѣшкомъ, прошла около шестидесяти верстъ и нашла пріютъ у дяди, Ивана Ивановича Лутовинова, жившаго въ сельцѣ Спасскомъ.
   Лутовиновъ принялъ племянницу подъ свою защиту, и Варвара Петровна осталась жить въ Спасскомъ. Мы знаемъ, какова была эта жизнь. Дядя, конечно, не думалъ мѣнять своего нрава ради племянницы;-- напротивъ, она же стала одною изъ жертвъ его самодурства. Онъ держалъ ее почти взаперти, совершенно подавилъ и обезличилъ. Такъ прошла вся молодость вплоть до тридцати лѣтъ, когда, наконецъ, тюремщикъ умеръ {Воспоминанія о семьѣ И. С. Тургенева. В. И. Житовой. Вѣстн. Евр. 1884, ноябрь, 73.}.
   Варвара Петровна стала единственною наслѣдницей многочисленныхъ имѣній матери и дяди, и въ первый разъ въ жизни почувствовала себя не только свободной, но полновластной госпожей нѣсколькихъ тысячъ крѣпостныхъ рабовъ. Легко представить, какимъ жгучимъ дыханьемъ повѣяла эта свобода на измученную, годами порабощенную дѣвушку! Въ жилахъ Варвары Петровны текла та же горячая, бурная лутовиновская кровь. Жить хотѣлось, неудержимо хотѣлось, и теперь на тридцатилѣтнемъ возрастѣ эта женщина возьметъ отъ жизни все, въ чемъ раньше судьба ей отказывала. Она прежде всего воспользуется той стороной жизни, какая болѣе всего причинила ей обидъ и огорченій,-- властью. Варвара Петровна будетъ не просто повелѣвать и властвовать,-- нѣтъ, это будетъ настоящая оргія самовластья, упоеніе своей силой, какое-то самозабвеніе среди трепета и ужаса подвластныхъ. Вторая половина жизни будетъ местью за загубленную молодость, за пережитое рабство. Месть будетъ тѣмъ безпощаднѣе, что и на свободѣ Варвара Петровна не найдетъ личнаго счастья.
   Сергѣй Николаевичъ Тургеневъ служилъ въ Елизаветградскомъ гусарскомъ полку и по имѣніямъ былъ сосѣдомъ Варвары Петровны. Они познакомилась съ Тургеневымъ въ Орлѣ, и, по нѣкоторымъ разсказамъ, Варвара Петровна сама вызвала предложеніе со стороны красиваго офицера, врядъ ли разсчитывавшаго на такую завидную партію {Воспоминанія о селѣ Спасскомъ. Ист. Вѣстн. XXII, 43: авторъ ссылается на разсказы "людей", помнившихъ о началѣ этого сватовства".}. Внѣшность юнаго гусара, дѣйствительно, была обаятельна, но этимъ и ограничивались достоинства избранника Варвары Петровны. Однажды заграницей она встрѣтилась съ владѣтельной нѣмецкой принцессой. Оказалось, этой принцессѣ когда-то былъ представленъ Сергѣй Николаевичъ. Теперь принцесса случайно увидѣла на рукѣ Тургеневой браслетъ съ портретомъ красиваго гусара и обратилась къ ней съ такими словами: "Вы -- жена Тургенева, я его помню: послѣ императора Александра I я не видала никого, красивѣе вашего мужа".
   Въ этой красотѣ было нѣчто, не особенно лестное для мужчины. Другъ Тургенева, видѣвшій портретъ его отца, излагаетъ свои впечатлѣнія въ слѣдующей формѣ: "Онъ глядитъ еще юношей лѣтъ 26, хорошъ собой, и -- странно -- не смотря на удивительные темные глаза, смѣлые и мужественные, такъ и кажется, что это не мужчина, а дама, или даже камелія, наряженная въ бѣлый конно-гвардейскій мундиръ, и въ галстухѣ, который безъ всякаго узелка или бантика обматываетъ ея бѣлую лебединую шею, и такъ высоко, что слегка подпираетъ ей подбородокъ. Взглядъ какой-то русалочный -- свѣтлый и загадочный, чувственныя губы и едва замѣтная усмѣшка".
   Иванъ Сергѣевичъ, повидимому, неохотно вспоминалъ о своемъ отцѣ, но, когда это случалось, онъ съ полной искренностью опредѣлялъ преобладающую черту его характера: "Отецъ мой былъ великій ловецъ передъ Господомъ", и въ доказательство разсказалъ одинъ изъ подвиговъ "ловца". Разсказъ Первая любовь, какъ извѣстно, вдохновленъ автору семейными преданіями...
   Тургеневъ отецъ своимъ общественнымъ положеніемъ былъ обязанъ исключительно выгодной женитьбѣ. Послѣ него, по словамъ сына, осталось всего 130 душъ, разстроенныхъ и недававшихъ дохода. Блестящая барская жизнь, послѣдовавшая послѣ свадьбы, доставляла гораздо болѣе удовольствій мужу, чѣмъ женѣ. Наклонности Сергѣя Николаевича не ослабѣвали съ годами; врядъ ли въ этой семьѣ царствовало счастье. Варвара Петровна никогда не отличалась красотой, скорѣе -- противоположнымъ качествомъ, и по времени замужества молодость уже давно отошла въ область тяжелыхъ воспоминаній.
   У Тургеневыхъ было трое сыновей -- Николай, Иванъ и Сергѣй. Послѣдній умеръ восемнадцати лѣтъ отъ эпилепсіи. Любимымъ ребенкомъ считался Иванъ, но въ дѣйствительности такое привиллегированное положеніе оказывалось злѣйшей ироніей.
   Громадный старинный домъ Тургеневыхъ въ сорокъ комнатъ представляетъ собой гнѣздо всевозможныхъ нравственныхъ пытокъ и физическихъ мученій. Мы не станемъ пересказывать всѣхъ, часто весьма хитрыхъ и тонкихъ, способовъ мучительства, какіе изобрѣтались госпожей. Память иныхъ очевидцевъ {Такими прикрасами, несомнѣнно, полны воспоминанія О. В. Аргамаковой. Нѣкоторые эпизоды, сообщаемые ею, носятъ вполнѣ сказочный характеръ, если даже о характерѣ Варвары Петровны судить съ самой суровой точки зрѣнія,-- особенно, напр., эпизодъ съ сыномъ Николаемъ. Ib., 332.}, можетъ быть, здѣсь и прикрасила дѣйствительность, но основа разсказовъ остается неизмѣнно правдивой. Преданнѣйшіе слуги не были ограждены отъ страшныхъ обидъ и огорченій. У Варвары Петровны былъ старый дворецкій Поляковъ, вмѣстѣ съ женой служившій ей всю жизнь съ безпримѣрнымъ усердіемъ. Въ награду его едва не убили наслѣдственнымъ костылемъ Лутовиновыхъ, и все таки разжаловали и сослали въ дальнюю деревню. Жену того же Полякова измучили злѣйшей мукой, запрещая держать при себѣ и кормить своихъ дѣтей. Барыня старалась мучить именно того, кто ближе всего стоялъ къ ней, и, въ случаѣ защиты съ чьей-либо стороны, грозная опала распространялась на виноватыхъ и на защитниковъ. Особенное негодованіе госпожи возбуждалъ тотъ, кто начиналъ пользоваться любовью, расположеніемъ другихъ. Тогда придиркамъ, утонченнымъ издѣвательствамъ не было конца. Здѣсь ни во что ставили человѣческія слезы и человѣческое счастье. Разбить дорогое чувство, однимъ жестомъ разрушить надежду всей жизни, однимъ капризомъ обездолить цѣлую семью казалось своего рода праздникомъ, торжествомъ власти... Сколько совершалось здѣсь драмъ день за днемъ, никѣмъ незримыхъ, никому невѣдомыхъ!..-- незримыхъ и невѣдомыхъ многіе годы,-- но настало время, явился и въ этомъ мірѣ человѣкъ, собравшій и взвѣсившій капли непризнанныхъ слезъ...
   Тяжело было дѣтство Ивана Сергѣевича. Въ груди ребенка билось чуткое, впечатлительное сердце, жаждавшее тепла и ласки, а кругомъ ужасный домъ, наполненный грозными призраками и, кажется, еще болѣе грозными, или равнодушными и забитыми живыми людьми. Здѣсь не понимаютъ стремленій, сродныхъ дѣтской душѣ. Мать не знала дѣтства. Она стала помнить себя чуть ли не сиротой; прошла жизнь въ школѣ одиночества и гнета. Трудно было спуститься послѣ такого пути до пристальнаго наблюденія надъ міромъ ребенка, повидимому, малымъ и ограниченнымъ, но для любящаго взора исполненнымъ чарующихъ тайнъ и чудесъ... А между тѣмъ, здѣсь развивался и міръ исключительный, міръ будущаго великаго художника, безконечно богатый своеобразными ощущеніями, темными, едва уловимыми намеками, нѣжнѣйшими побѣгами,-- всѣмъ, чему суждено впослѣдствіи именоваться геніемъ и творчествомъ... Но здѣсь никого нѣтъ, кто бы даже въ лучшія минуты неясныхъ предчувствій почуялъ грядущую силу. Напротивъ. Здѣсь все сдѣлаютъ, чтобы заглушить и искоренить божественную искру... Только чудная сила, породившая величайшаго проповѣдника гуманности и мысли въ царствѣ насилія и мрака, выведетъ къ свѣту свое избранное дѣтище...
   Варвара Петровна знала одно педагогическое средство -- розгу. "Драли меня", разсказываетъ Иванъ Сергѣевичъ, "за всякіе пустяки чуть не каждый день... Разъ, одна приживалка, уже старая, Богъ ее знаетъ, что она за мной подглядѣла, донесла на меня моей матери. Мать безъ всякаго суда и расправы тотчасъ же начала меня сѣчь, -- сѣкла собственными руками, и на всѣ мои мольбы, сказать, за что меня наказываютъ, приговаривала: самъ знаешь, самъ долженъ знать, самъ догадайся, самъ догадайся, за что я сѣку тебя".
   На другой день ребенокъ окончательно отказался угадать свою вину. Тогда наказаніе повторили и обѣщали повторять его до тѣхъ поръ, пока онъ не сознается въ своемъ преступленіи. Мнимый преступникъ пришелъ въ смертный ужасъ. Ему представился единственный путь спасенья -- бѣгство изъ родного дома. И вотъ какъ онъ самъ впослѣдствіи описывалъ свое настроеніе. Планъ бѣгства, конечно, приводился въ исполненіе ночью...
   "Я уже всталъ. Потихоньку одѣлся и въ потемкахъ пробирался корридоромъ въ сѣни. Не знаю самъ, куда я хотѣлъ бѣжать,-- только чувствовалъ, что надо убѣжать, и убѣжать такъ, чтобы не нашли, и что это единственное мое спасеніе. Я крался, какъ воръ, тяжело дыша и вздрагивая. Какъ вдругъ въ корридорѣ появилась зажженная свѣчка, и я, къ ужасу моему, увидѣлъ, что ко мнѣ кто-то приближается -- это былъ нѣмецъ, учитель мой. Онъ поймалъ меня за руку, очень удивился и сталъ меня допрашивать -- Я хочу бѣжать, сказалъ я, и залился слезами.-- Какъ, куда бѣжать?-- Куда глаза глядятъ.-- Зачѣмъ?-- А за тѣмъ, что меня сѣкутъ, и я не знаю, за что сѣкутъ.-- Не знаете?-- Клянусь Богомъ, не знаю".
   "Тутъ добрый старикъ обласкалъ меня, обнялъ и далъ мнѣ слово, что уже больше наказывать меня не будутъ.
   "На другой день утромъ онъ постучался въ комнату моей матери и о чемъ-то долго съ ней наединѣ бесѣдовалъ. Меня оставили, въ покоѣ".
   Интересна роль отца въ подобныхъ исторіяхъ. Отецъ съ такою же легкостью, какъ и мать, повѣрилъ наговору приживалки и не подумалъ разслѣдовать дѣло,-- напротивъ, къ горькимъ чувствамъ ребенка прибавилъ еще свои укоризны въ столь ранней испорченности. Съ этой стороны было полное равнодушіе къ духовному развитію сына, и всякая карающая мѣра, къ чему бы она ни примѣнялась, встрѣчала, очевидно, полное сочувствіе...
   Въ дѣтствѣ Иванъ Сергѣевичъ отличался одной способностью, въ высшей степени симпатичной и отрадной, но въ Спасскомъ домѣ производившей впечатлѣніе какого-то злого духа. Ребенокъ былъ крайне искрененъ и экспансивенъ. Врожденная впечатлительность на каждомъ шагу подвергала его жестокой опасности -- обмолвиться некстати преступнымъ замѣчаніемъ. Тургеневъ передаетъ на этотъ счетъ нѣсколько забавныхъ приключеній. Всѣ они относятся къ шести-семилѣтнему возрасту.
   Разъ его представили весьма почтенному старцу, и предупредили, что это сочинитель Иванъ Ивановичъ Дмитріевъ. Ребенокъ прочелъ предъ авторомъ одну изъ его басенъ, но не удовлетворился одной декламаціей, -- ему захотѣлось высказать свой критическій взглядъ, и онъ прямо въ глаза достопочтенному старцу брякнулъ:
   "Твои басни хороши, а Ивана Андреевича Крылова -- гораздо лучше". Легко представить ужасъ матери юнаго критика. Она "такъ разсердилась", разсказывалъ Иванъ Сергѣевичъ, "что высѣкла меня, и этимъ закрѣпила во мнѣ воспоминаніе о свиданіи и знакомствѣ, первомъ по времени,-- съ русскимъ писателемъ".
   Другой случай еще драматичнѣе, и на этотъ разъ бѣда произошла все отъ той же наклонности мальчика -- высказывать свои личные взгляды. Его представили важной старухѣ, свѣтлѣйшей княгинѣ Голенищевой-Кутузовой-Смоленской. Ребенка поразила оригинальная внѣшность княгини. Ему вдругъ представилась икона какой-либо святой, самаго дурного письма, почернѣвшая отъ времени. Иванъ Сергѣевичъ оказался не въ силахъ проникнуться благоговѣйнымъ почтеніемъ, какое выказывали къ старухѣ его мать и всѣ окружающіе, и откровенно заявилъ знатной барынѣ: "ты совсѣмъ похожа на обезьяну"...
   Въ результатѣ послѣдовало, конечно, новое возмездіе...
   Всѣ эти эпизоды изъ дѣтской жизни Тургенева и отношенія къ ребенку родителей близко напоминаютъ дѣтство другаго великаго русскаго писателя, Иванъ Сергѣевичъ до самой смерти сохранилъ глубочайшее благоговѣніе къ памяти Пушкина. Онъ считалъ его своимъ учителемъ, хотѣлъ завѣщать -- похоронить себя у ногъ великаго поэта, и не сдѣлалъ этого только потому, что считалъ это мѣсто вѣчнаго упокоенія для себя слишкомъ почетнымъ и незаслуженнымъ... Ивана Сергѣевича ни на минуту не покидала, его обычная скромность... Но вопросъ не въ этомъ. Восторженное сочувствіе къ Пушкину любопытно во многихъ отношеніяхъ. Независимо отъ геніальнаго творчества, Пушкинъ производилъ могучее впечатлѣніе на своего ученика -- личностью и личной судьбой. Недаромъ Иванъ Сергѣевичъ взялъ на себя крайне рискованный трудъ -- внести свѣтъ въ послѣдній актъ пушкинской драмы, издать его письма къ женѣ, -- и достигъ цѣли. Русская публика впервые воочію съ совершенной ясностью увидѣла страдальческій образъ своего поэта -- борца, лишеннаго отрады, счастья, даже признанія тамъ, гдѣ были сосредоточены его задушевнѣйшія мечты о мирѣ и любви,-- у семейнаго очага. Страданія, пережитыя великимъ человѣкомъ, стали достояніемъ общественнаго мнѣнія. Самъ издатель писемъ могъ почувствовать въ этой исторіи нѣчто, гораздо болѣе близкое, для себя родное, чѣмъ всѣ другіе читатели. Мы увидимъ, что жесточайшая изъ драмъ,-- драма одиночества -- съ одинаковой силой тяготѣла надъ жизнью и Тургенева, и Пушкина. Для того и другого поэта драма началась съ самаго дѣтства. Эта общая участь могла только сообщить исключительную горячность и глубину восторгамъ ученика предъ талантомъ и личностью учителя.
   Дѣтство Пушкина такое же безпріютное, заброшенное, какъ и дѣтство Тургенева. Пушкинъ, четырехлѣтнимъ ребенкомъ, живетъ одинъ съ своими думами, впечатлѣніями; къ нему не только не идутъ на встрѣчу съ привѣтомъ, съ искреннимъ желаніемъ понять запросы его просыпающагося сознанія;-- напротивъ, надъ нимъ издѣваются, укоряютъ его за некрасивую внѣшность, неизящныя манеры, неповоротливость. Ребенокъ во мнѣніи родителей вдругъ попадаетъ въ разрядъ дѣтей съ извращенной натурой. Уѣзжая изъ родного дому на двѣнадцатомъ году жизни, Пушкинъ увозитъ самое дорогое воспоминаніе не о людяхъ, ближайшихъ ему по природѣ, а о простой безграмотной крѣпостной слугѣ, нянѣ Аринѣ Родіоновнѣ...
   Вотъ кто лелѣялъ первые проблески нравственнаго развитія будущаго великаго поэта! Историку русской литературы придется признать великую роль въ жизни не одного русскаго писателя -- крѣпостными рабами. Только изъ этой среды до барскихъ дѣтей долетало вѣяніе русской жизни; только отъ этихъ людей они слышали родныя преданія, родную рѣчь, только въ ихъ обществѣ научались любить родной языкъ, нравы, вѣрованія, радости и горе своего народа. Въ безсмертной поэтической дѣятельности Пушкина посѣяно неизмѣримо больше плодотворныхъ сѣмянъ няней ребенка, чѣмъ его отцомъ и матерью, больше чѣмъ призванными руководителями его дѣтства. Сколько сердечныхъ привѣтствій высказано великимъ поэтомъ этой "подругѣ юности!.." Какія искреннія слезы были вызваны ея кончиной, и какимъ отраднымъ, умиротворяющимъ свѣтомъ сіяла память чудной старушки для ея питомца до послѣднихъ его дней! Это одна изъ трогательнѣйшихъ исторій, но за ней таится невольный упрекъ -- равнодушію, эгоизму и легкомыслію другихъ людей...
   Подобную участь испыталъ Тургеневъ. У него, какъ и у Пушкина, въ теченіи раннихъ лѣтъ ученья, смѣнилось множество гувернеровъ и учителей, конечно, иностранцевъ. Все это были наемники, одной ступенью только стоявшіе выше обыкновенной прислуги. Такъ на нихъ и смотрѣли господа, такъ къ нимъ относилась даже дворня, Иванъ Сергѣевичъ разсказываетъ о пріѣздѣ одного изъ такихъ учителей въ Спасское. На этотъ разъ учитель былъ нѣмецъ, и съ перваго же шага зарекомендовалъ себя большимъ чудакомъ. Съ нѣмцемъ пріѣхала самая простая, обыкновенная, даже неученая, ворона. Многочисленная дворня сбѣжалась взглянуть на диковиннаго гостя, и недоумѣвала, зачѣмъ нѣмецъ привезъ ворону, когда этого добра сколько угодно было на господскомъ дворѣ. Но самъ хозяинъ усердно суетился со своей птицей.
   "Старикъ дворовый, глядя на его суетню, флегматически замѣтилъ: "ахъ, ты, фуфлыга", обращая эпитетъ, конечно, къ нѣмцу. Нѣмецъ обидѣлся, задумался, и на другой день за завтракомъ или обѣдомъ неожиданно обратился къ отцу моему и, весьма плохо объясняясь по русски, заявилъ ему, что онъ имѣетъ спросить его по одному предмету:
   "-- Позвольте у васъ узнать, что значить слово фуфлыга? Меня вчера назвалъ вашъ человѣкъ этимъ словомъ.
   "Отецъ взглянулъ на тутъ же бывшаго двороваго и на меня съ братомъ, догадался въ чемъ дѣло, улыбнулся и сказалъ:
   "-- Это значитъ живой и любезный господинъ.
   "Видимо, что нѣмецъ не очень-то повѣрилъ этому объясненію.
   "-- А еслибъ вамъ сказали,-- продолжалъ онъ,-- обращаясь къ отцу моему: ахъ, какой вы фуфлыга! вы не обидѣлись бы?
   "-- Напротивъ, я принялъ бы это за комплиментъ".
   Нѣмецъ оказался однимъ изъ самыхъ щепетильныхъ педагоговъ. Другимъ его качествомъ была крайняя чувствительность. Онъ не могъ читать безъ слезъ произведеній Шиллера. И все-таки этотъ чувствительный, самолюбивый наставникъ русскаго юношества обнаружилъ совершенное отсутствіе какой бы то ни было педагогической подготовки. Ее и трудно было пріобрѣсти: до вступленія на педагогическое поприще -- нѣмецъ былъ сѣдельникомъ. Его скоро уволили.
   Увольненіе гувернеровъ и наставниковъ въ спасскомъ домѣ происходило не всегда мирнымъ путемъ. Съ однимъ нѣмцемъ произошла трагическая исторія. Однажды Сергѣй Николаевичъ вздумалъ взглянуть на классныя занятія дѣтей и поднялся въ ихъ комнату. Какъ разъ въ эту минуту наставникъ, выведенный изъ терпѣнія старшимъ ученикомъ, схватилъ его за волосы. Тургеневъ засталъ сцену въ самомъ разгарѣ, бросился на педагога, приподнялъ его за воротъ на воздухъ и сбросилъ съ лѣстницы второго этажа. Несчастный немедленно былъ выселенъ изъ господскаго дома.
   При такихъ условіяхъ происходило просвѣщеніе молодыхъ барчуковъ. Иванъ Сергѣевичъ все-таки успѣлъ познакомиться на урокахъ чувствительнаго нѣмца съ нѣмецкой литературой. Врядъ ли это знакомство могло быть особенно глубокимъ,-- тѣмъ болѣе, что частая смѣна учителей, несомнѣнно, мѣшала прочной системѣ преподаванія.
   Главнѣйшимъ учителемъ Ивана Сергѣевича оказался дворовый человѣкъ.
   Русскій языкъ былъ почти изгнанъ изъ обихода въ господскомъ домѣ Тургеневыхъ. Варвара Петровна по русски говорила только съ прислугой, но и среди прислуги было не мало "образованныхъ людей", т. е. говорившихъ на одномъ и даже двухъ иностранныхъ языкахъ. Крѣпостной фельдшеръ, исполнявшій обязанности домашняго врача, прекрасно говорилъ по нѣмецки, дворецкій Поляковъ говорилъ и писалъ по французски. Все молодое поколѣніе господъ обязано было думать и молиться на французскомъ языкѣ, даже молитва предъ причастіемъ во время говѣнья произносилась на томъ же языкѣ. Эта культура иноземнаго языка должна была уживаться рядомъ съ первобытными личными и общественными отношеніями. Питомцы крѣпостныхъ порядковъ не находили здѣсь ни малѣйшаго противорѣчія; напротивъ,-- въ унизительномъ положеніи народа видѣли даже оправданіе для своего презрѣнія къ народному языку и народной жизни. На такой сценѣ приходилось дѣйствовать русской литературѣ. Мало того. Именно здѣсь, въ экзотической, полудикой атмосферѣ должны были развернуться силы великихъ дѣятелей народнаго слова. Пушкинъ русскую рѣчь услышалъ отъ няни, Тургеневъ -- отъ двороваго слуги.
   Ѳедоръ Ивановичъ Лобановъ навсегда остался близкимъ довѣреннымъ человѣкомъ Ивана Сергѣевича и завѣдывалъ многими его дѣлами, напримѣръ, такимъ интимнымъ вопросомъ, какъ дѣловыя отношенія Тургенева къ матери его дочери. У Варвары Петровны онъ исполнялъ должность домашняго секретаря,-- и совершенно независимо отъ своихъ прямыхъ обязанностей, принялся обучать Ивана Сергѣевича русской грамотѣ. Это была неоцѣненная услуга, и Тургеневъ не забывалъ ея до конца жизни. Обученіе происходило довольно оригинальнымъ путемъ. Лобановъ уводилъ барчука въ садъ, и начиналъ читать ему Россіаду, поэму Хераскова. "Каждый стихъ этой поэмы", разсказывалъ Тургеневъ, "онъ читалъ сначала, такъ сказать, начерно, скороговоркою, а затѣмъ тотъ же стихъ читалъ набѣло, громогласно, съ необыкновенною восторженностью. Меня чрезвычайно занималъ вопросъ и вызывалъ на размышленія, что значитъ прочитать сначала начерно, и каково отлично чтеніе набѣло, велегласное. Любилъ я слушать Россіаду, и для меня было большимъ наслажденіемъ, когда нашъ доморощенный чтецъ-декламаторъ позоветъ меня, бывало, въ садъ въ сотый разъ вслушиваться въ чтеніе его отрывковъ изъ тяжеловѣснаго произведенія Хераскова".
   Воспоминаніями объ этомъ оригинальномъ любителѣ отечественной литературы Тургеневъ воспользовался въ своемъ разсказѣ Пунинъ и Бабуринъ. Здѣсь впечатлѣнія передаются съ такой искренностью, съ такой сердечностью, что не остается ни малѣйшаго сомнѣнія въ ихъ смыслѣ для самого автора. Здѣсь даже повторяются тѣ самыя черты, какія Тургеневъ приписывалъ своему подлинному учителю. Страница изъ разсказа -- одинъ изъ достовѣрнѣйшихъ біографическихъ документовъ. Мы напомнимъ ее читателямъ. Весь разсказъ ведется отъ лица самого героя.
   "Разсказы Пунина занимали меня чрезвычайно; но больше даже его разсказовъ любилъ я чтенія, которыя онъ производилъ со мной. Невозможно передать чувство, которое я испытывалъ, когда, улучивъ удобную минуту, онъ внезапно, словно сказочный пустынника" или добрый духъ, появлялся передо мною съ извѣстной книгой подъ мышкой, и украдкой, кивая длиннымъ кривымъ пальцемъ и таинственно подмигивая, указывалъ головой, бровями, плечами, всѣмъ тѣломъ, на глубь и глушь сада, откуда никто не могъ проникнуть за вами, и гдѣ невозможно было насъ отыскать! И вотъ удалось намъ уйти незамѣченными; вотъ мы благополучно достигли одного изъ нашихъ тайныхъ мѣстечекъ; вотъ мы сидимъ уже рядкомъ, вотъ уже и книга медленно раскрывается, издавая рѣзкій, для меня тогда неизъяснимо-пріятный, запахъ плѣсени и старья! съ какимъ трепетомъ, съ какимъ волненіемъ нѣмотствующаго ожиданія гляжу я въ лицо, въ губы Пунина -- въ эти губы, изъ которыхъ вотъ-вотъ польется сладостная рѣчь! Раздаются, наконецъ, первые звуки чтенія! Все вокругъ исчезаетъ... нѣтъ, не исчезаетъ, а становится далекимъ, заволакивается дымкой, оставляя за собою одно лишь впечатлѣніе чего-то дружелюбнаго и покровительственнаго! Эти деревья, эти зеленые листья, эти высокія травы заслоняютъ, укрываютъ насъ отъ всего остального міра; никто не знаетъ, гдѣ мы, что мы -- а съ нами поэзія, мы проникаемся, мы упиваемся ею, у насъ происходитъ важное, великое, тайное дѣло... Пунинъ преимущественно придерживался стиховъ -- звонкихъ, многошумныхъ стиховъ; душу свою онъ готовъ былъ положить за нихъ! Онъ не читалъ, онъ выкрикивалъ ихъ торжественно, заливчато, закатисто, въ носъ, какъ опьянѣлый, какъ Изступленный, какъ Пнеія! И еще вотъ какая за нимъ водилась привычка: сперва прожужжитъ стихъ тихо, въ полголоса, какъ бы бормоча... Это онъ называлъ читать начерно; потомъ уже грянетъ тотъ же самый стихъ набѣло и вдругъ вскочитъ, подниметъ руки -- не то молитвенно, не то повелительно... Такимъ образомъ мы прошли съ нимъ не только Ломоносова, Сумарокова и Кантемира (чѣмъ старѣе были стихи, тѣмъ больше они приходились Пунину по вкусу) -- но даже Россіаду Хераскова! И правду говоря, она-то, эта самая Россіада меня въ особенности восхитила. Тамъ, между прочимъ, дѣйствуетъ одна мужественная татарка, великанша-героиня; теперь я самое имя ея позабылъ, а тогда у меня и руки и ноги холодѣли, какъ только она упоминалась. "Да", говаривалъ, бывало, Пунинъ, значительно кивая головою: "Херасковъ -- тотъ спуску не даетъ. Иной разъ такой выдвинетъ стишокъ -- просто, зашибетъ... Только держись!... Ты его постигнуть желаешь, а ужъ онъ вонъ гдѣ! и трубитъ, трубитъ, аки кимвалонъ! Зато ужъ и имя ему дано одно слово: Херрр'асковъ!!" -- Ломоносова Пунинъ упрекалъ въ слишкомъ простомъ и вольномъ слогѣ, а къ Державину относился почти враждебно, говоря, ίτο онъ болѣе царедворецъ, нежели піита. Въ нашемъ домѣ не только не обращали никакого вниманія на литературу, на поэзію, но даже считали стихи, особенно русскіе стихи, за нѣчто совсѣмъ непристойное и поганое; бабушка ихъ даже не называла стихами, а "кантами"; всякій сочинитель кантовъ былъ, по ея мнѣнію, либо пьяница горькій, либо круглый дуракъ. Воспитанный въ подобныхъ понятіяхъ, я неминуемо долженъ былъ либо съ гадливостью отвернуться отъ Пунина -- онъ же къ тому былъ неопрятенъ и не, ржиливъ, что тоже оскорбляло мои барскія привычки,-- либо, увлеченный и побѣжденный имъ, послѣдовать его примѣру, заразиться его стихобѣсіемъ... Оно такъ и случилось. Я тоже началъ читать стихи, или, какъ выражалась бабушка, воспѣвать канты... даже попытался самъ нѣчто сочинить, а именно описаніе шарманки, въ которомъ находились слѣдующіе два стишка:
   
   Вотъ вертится толстый валъ
   И зубцами защелкалъ...
   
   Пунинъ одобрилъ въ этомъ описаніи нѣкоторую звукоподражательность, но самый сюжетъ осудилъ, какъ низкій и недостойный лирнаго бряцанья".
   Помѣщица, играющая роль бабушки въ разсказѣ, списана съ Варвары Петровны; разсказывается даже эпизодъ, совершенно тождественный съ драматическимъ приключеніемъ крестьянскихъ парней, сосланныхъ на поселеніе за невниманіе къ госпожѣ. И убѣжденія бабушки одинаковы съ принципами Варвары Петровны.
   Мы, къ сожалѣнію, не можемъ съ точностью опредѣлить прототипъ Пунина. По однимъ свѣдѣніямъ, это можетъ быть Лобановъ, по другимъ, камердинеръ Варвары Петровны, Михайла Филипповичъ. По крайней мѣрѣ, послѣдній постоянно обращался къ воспитанницѣ Варвары Петровны съ упрекомъ, что она читаетъ французскія книжки, и рекомендовалъ почитать Хераскова. Михайло Филипповичъ отличался многими странностями, но ни одна изъ нихъ не напоминаетъ Пунина. Это, впрочемъ, частный вопросъ. Для насъ важенъ фактъ перваго знакомства будущаго геніальнаго писателя съ русскимъ словомъ при посредствѣ крѣпостного слуги... {Свѣдѣнія, касающіяся этого вопроса, даются В. И. Житовой (Вѣстн. Евр. Ib., 103--107) и статьей, напечатанной въ Русскомъ Вѣстникѣ. Изъ воспоминанія о селѣ Спасскомъ-Лупіовиновѣ, О. Б--ъ. 1885 г., I, 339.}
   Такой симпатичный образъ сопровождалъ дѣтство будущаго писателя! Есть что-то невыразимо трогательное въ этомъ раннемъ союзѣ простодушія взрослаго грамотника, дѣтски-наивныхъ восторговъ предъ стариннымъ произведеніемъ родной литературы,-- и просыпающейся страстной любви ребенка къ родному слову. Тургеневъ не находилъ словъ выразить свой восторгъ предъ силой и блескомъ русскаго языка. Ему казалось, что въ этомъ сокровищѣ заключены для русскаго народа неисчерпаемыя надежды -- на высокое развитіе его силъ. Такъ думалъ великій романистъ -- въ концѣ своего славнаго писательскаго поприща. Начало этого пути въ высшей степени скромно: искусственная, напыщенная рѣчь стараго піиты въ устахъ полуграмотнаго крестьянина. Такова сущность дѣла, но безъ этой рѣчи, и, главное, безъ этого крестьянина, чужой языкъ, чужіе звуки безраздѣльно владѣли бы мыслью и впечатлѣніями ребенка...
   Такъ прошли первые годы дѣтства. Эту пору привыкли рисовать въ свѣтлыхъ краскахъ, и она дѣйствительно должна бы для всѣхъ быть самой свѣтлой и радостной порой жизни. Но не всѣмъ выпадаетъ такое счастье. Иванъ Сергѣевичъ не попалъ въ число счастливыхъ. Его дѣтскія впечатлѣнія безотрадны, часто драматичны. Уже на склонѣ лѣтъ онъ шага не могъ сдѣлать въ своемъ спасскомъ домѣ, чтобы не вспомнить какой-либо подвигъ своей матери. Всѣ подвиги были въ одномъ направленіи. Достаточно вспомнить одинъ.
   Варвара Петровна гуляла въ саду. Въ это время здѣсь работало двое крестьянскихъ парней. Они не поклонились госпожѣ, когда она проходила мимо нихъ. Въ результатѣ -- послѣдовало распоряженіе сослать преступниковъ въ Сибирь. Иванъ Сергѣевичъ ребенкомъ былъ свидѣтелемъ заключительной сцены.
   "Вотъ у этого окна", разсказывалъ онъ, "сидѣла моя мать: было лѣто, и окно было отворено, и я былъ свидѣтелемъ, какъ эти, ссылаемые въ Сибирь, наканунѣ ссылки подходили къ окну съ обнаженными понурыми головами, для того чтобы ей откланяться и проститься съ ней".
   Впечатлѣній другого сорта было немного. Тургеневъ припоминалъ кое-что изъ роскошной, шумной жизни своихъ родителей. Особенно обширный спасскій садъ пробуждалъ въ немъ былыя сцены и образы. Иванъ Сергѣевичъ даже въ старости могъ припомнить театральныя представленія, дававшіяся въ этомъ саду, конечно, на французскомъ языкѣ, толпу гостей, разноцвѣтную иллюминацію, музыку доморощеннаго оркестра. Но пѣсни крестьянскихъ хороводовъ доставляли ему едва ли не больше удовольствія: по крайней мѣрѣ, до послѣдняго времени онѣ "радовали его до глубины души". Во время предсмертнаго пребыванія въ Спасскомъ эти пѣсни оставались для него все тѣмъ же роднымъ, истинно-поэтическимъ наслажденіемъ. Заграницей онъ не мало труда потратилъ, чтобы полакомить иностранцевъ съ мелодіей русской пѣсни. Начало всему этому положили дѣтскія впечатлѣнія. Ребенокъ горячо стремился войти въ жизнь далекаго крестьянскаго міра, и чуткая художественная организація подсказывала ему множество идей, недоступныхъ другимъ. Съумѣлъ же онъ впослѣдствіи воспроизвести драму нѣмого Герасима. Это -- подлинная исторія; случилась она съ Андреемъ, дворовымъ человѣкомъ Варвары Петровны. Иванъ Сергѣевичъ удержалъ почти всѣ дѣйствительныя подробности, и внѣшніе факты были всѣмъ извѣстны. Но только онъ съумѣлъ проникнуть въ душу бѣднаго существа, только онъ въ груди нѣмого съумѣлъ прочесть захватывающую драму, только онъ понялъ и воплотилъ въ чудныхъ образахъ для всѣхъ скрытыя, ни для кого не интересныя страданія... Такая способность не рождается внезапно. Она воспитывается годами, растетъ вмѣстѣ съ опытомъ человѣка, живетъ въ немъ съ первой минуты сознанія. И мы ясно представляемъ себѣ, съ какимъ жаднымъ трепетомъ ребенокъ присматривается ко всему окружающему, какая энергическая работа разнообразнѣйшихъ ощущеній происходитъ въ немъ по поводу подмѣченныхъ явленій, сколько боли испытываетъ это, еще дѣтское, сердце, сколько здѣсь затаеннаго страха за другихъ, сколько нѣжнаго состраданія къ гонимымъ и невольнаго благороднаго негодованія на гонителей!..
   Мысль работаетъ неустанно, лихорадочно и непремѣнно требуетъ отвѣта на всякій фактъ, на всякій запросъ. Одинъ мелкій примѣръ можетъ засвидѣтельствовать, какую напряженную работу выноситъ мозгъ ребенка, и въ какомъ безнадежно одинокомъ положеніи томится пытливая мысль, загорѣвшаяся въ этой эгоистической, жестокой средѣ.
   Ребенокъ страшно боится матери, "боится, какъ огня",-- но онъ преодолѣваетъ даже этотъ страхъ, когда дѣло касается его "вопросовъ", его внутренней жизни, которой оно невольно придаетъ значеніе и серьезный смыслъ.
   Разъ за обѣдомъ кто-то завелъ рѣчь о томъ, какъ зовутъ дьявола. Никто не могъ сказать, зовутъ ли его Вельзевуломъ, или Сатаною, или еще какъ-нибудь иначе. Присутствовавшій при разговорѣ Иванъ Сергѣевичъ воскликнулъ, ощущая въ то же время невольный испугъ.
   -- Я знаю, какъ зовутъ.
   -- Ну, если знаешь, говори,-- отозвалась мать.
   -- Его зовутъ "Мемъ"
   -- Какъ? повтори, повтори!
   -- Мемъ.
   -- Это кто тебѣ сказалъ? откуда ты это выдумалъ?
   -- Я не выдумалъ, я это слышу каждое воскресенье у обѣдни.
   -- Какъ такъ у обѣдни?
   -- А во время обѣдни выходить дьяконъ и говоритъ: вонъ, Мемъ! Я такъ и понялъ, что онъ изъ церкви выгоняетъ дьявола, и что зовутъ его Мемъ. "Удивляюсь", прибавлялъ Иванъ Сергѣевичъ, "какъ меня за это не высѣкли"... Оригинальное толкованіе сіавянскаго слова, напротивъ, возбудило смѣхъ взрослыхъ,-- и на этотъ разъ разсужденія ребенка прошіи безнаказанно.
   Далеко не всегда такъ благосклонно и снисходительно относились взрослые къ безправному члену своей семьи. Ребенокъ, несомнѣнно, предпочиталъ про себя хранить свои сомнѣнія или, можетъ быть, велъ съ Лобановымъ такого рода бесѣды, какія описываются въ разсказѣ Пунинъ и Бабуринъ. Если литературный образъ вполнѣ соотвѣтствуетъ дѣйствительному прототипу, если восторги Пунина предъ красотами природы были доступны и учителю Ивана Сергѣевича,-- у слуги и молодого господина было много общихъ вкусовъ.
   Ивана, Сергѣевичъ до послѣднихъ дней питалъ страстную любовь къ Спасскому. Его лирическія изліянія напоминаютъ строфы, посвященныя Пушкинымъ Михайловскому. Для Пушкина воспоминанія о Михайловскихъ рощахъ были цѣлой автобіографіей -- поэтической, прочувствованной; неизмѣнно Дорогой. Здѣсь и безпечная первая молодость, и первые жадные запросы къ жизни, и смѣнившая ихъ усталость и горечи... Тоска. Тургенева на смертномъ одрѣ по незамѣнимой родной деревнѣ исполнена такого же глубокаго чувства. Онъ помнитъ всѣ подробности, часовню, дубъ, радуется, когда ему посылаютъ вмѣстѣ съ письмомъ листья и цвѣты изъ Спасскаго сада. О продажѣ Спасскаго онъ и слышать не хочетъ. "Продать Спасское значитъ для меня лечь въ гробъ"... Онъ убѣжденъ, что Даже такой ключевой воды во всемъ мірѣ нѣтъ, какъ въ Спасскомъ. Это -- безотчетная, годами укоренившаяся привязанность къ родному мѣсту, гдѣ одинаково памятна и дорога каждая подробность...
   Такое чувство воспитывается дѣтствомъ. Эта часовня, этотъ садъ не разъ, вѣроятно, были свидѣтелями одинокихъ Огорченій ребенка; не разъ въ ихъ сумракѣ онъ таилъ свои думы и свое горе, не разъ -- среди простора равнодушной, но неотразимо влекущей природы -- искалъ радостей своему художественному чувству, и забывалъ подъ вліяніемъ ихъ свои раннія невзгоды. Впослѣдствіи Тургеневъ такъ часто будетъ ойисывать окрестности своего Спасскаго; одинъ изъ чудныхъ разсказовъ Бѣжинъ лугъ воспроизводитъ со всевозможными подробностями извѣстную мѣстность; въ романѣ Рудинъ авторъ повторитъ то же самое, и -- повсюду -- въ Запискахъ охотника разсѣетъ художественныя черты, списанныя съ родной природы. Надо было наблюдать эту природу годами, съ терпѣливой любовью, съ врожденнымъ пониманіемъ ея мѣстныхъ красотъ, надо чувствовать исконныя связи съ ней, чтобы воспроизводить ея жизнь такой увѣренной, такой мощной, неистощимой кистью.
   Здѣсь каждая подробность историческая. Ни одной выдумки, ничего, созданнаго потугами воображенія. Какъ понималъ и какъ описывалъ Тургеневъ свою природу -- покажетъ одинъ, на первый взглядъ, незначительный примѣръ. Мы приведемъ его, чтобы показать, изъ какихъ простыхъ данныхъ слагались художественныя впечатлѣнія будущаго писателя.
   "Я... быстрыми шагами сталъ спускаться съ холма, на которомъ лежитъ Колотовка. У подошвы этого холма разстилается широкая равнина; затопленная мглистыми волнами вечерняго тумана, она казалась еще необъятнѣй и какъ будто Сливалась съ потемнѣвшимъ небомъ. Я сходилъ большими шагами по дорогѣ вдоль оврага, какъ вдругъ, гдѣ-то далеко въ равнинѣ, раздался звонкій голосъ мальчика. "Антропка! Антропка-а-а!.." кричалъ онъ съ упорнымъ и слезливымъ отчаяніемъ, долго, долго вытягивая послѣдніе слоги.
   "Онъ умолкалъ на нѣсколько мгновеній и снова принимался кричать. Голосъ его звонко разносился въ неподвижномъ, чуткодремлющемъ воздухѣ. Тридцать разъ, по крайней мѣрѣ, прокричалъ онъ имя Антропки, какъ вдругъ, съ противоположнаго конца поляны, словно съ другого свѣта пронесся едва слышный отвѣтъ:
   "-- Чего-оо-о-о?
   "Голосъ мальчика тотчасъ съ радостнымъ озлобленіемъ закричалъ:
   "-- Иди сюда, чортъ, лѣші-і-і-ій!
   "-- Зачѣ-ѣ-ѣ-ѣмъ?-- отвѣтилъ тотъ, спустя долгое время.
   "-- А затѣмъ, что тебя тетя высѣчь хочи-и-и-тъ,-- поспѣшно прокричалъ первый голосъ.
   Второй голосъ больше не откликнулся, и мальчикъ снова принялся взывать къ Антропкѣ. Возгласы его, болѣе и болѣе рѣдкіе и слабые, долетали еще до моего слуха, когда уже стало совсѣмъ темно, и я огибалъ край лѣса, окружающаго мою деревеньку и лежащаго въ четырехъ верстахъ отъ Колотовки.
   "Антропка-а-а!" все еще чудилось въ воздухѣ, наполненномъ тѣнями ночи".
   Это превосходная картина по своей несравненно-простой художественной красотѣ. А между тѣмъ, сколько спокойствія, непосредственной, жизненной правды въ краскахъ! Какъ мало словъ, и какъ мало предметовъ! Въ результатѣ -- въ нѣсколькихъ строкахъ обаятельнѣйшій міръ жизни, захватывающей насъ полнотой чувства и богатствомъ содержанія. Самый незамысловатый фонъ: волны вечерняго тумана, до комизма будничный герой -- крестьянскій мальчикъ, -- и страницы великолѣпнѣйшихъ лирическихъ изліяній не вытѣснять изъ вашей памяти этого Антропки...
   Не вызываетъ ли невольно въ вашемъ представленіи эта картина другой картины, такой же простой, но такой же жизненной, такой же душистой, настолько же исполненной чувства и смысла? Этотъ лѣтній вечеръ, мирно покоющаяся поляна, два крестьянскихъ мальчика, все это наполняло лучшія минуты, пережитыя Тургеневымъ въ дѣтствѣ. Природа и народная жизнь -- не блестящая, не эффектная, но приковывающая дѣтское сердце задушевностью и оригинальной красотой,-- единственные источники первыхъ дѣтскихъ радостей, единственное облегченіе среди людскихъ неправдъ и насилій. Впослѣдствіи, когда разовьются силы, Тургеневъ почувствуетъ настоятельную необходимость покинуть домъ матери, уйти, чтобы не видѣть чужихъ страданій. Но эти страданія преслѣдуютъ его съ самаго начала, съ первой минуты сознанія. Куда же онъ спасается ребенкомъ, гдѣ переможетъ онъ въ своемъ сердцѣ жестокія сцены, проходящія предъ его глазами? Предотвратить ихъ онъ не въ силахъ, борьба, какъ сейчасъ увидимъ, остается для него чаще всего безплодной, приноситъ даже лишнія огорченія тѣмъ, кого онъ стремится защитить... И вотъ, безпомощный, лично оскорбляемый, одинокій -- онъ уходитъ въ тотъ самый садъ, къ той самой часовнѣ, къ тому самому дубу, которому незадолго предъ смертью шлетъ поклоны изъ своего далека... Сколько отрады приносятъ художественной натурѣ въ такія минуты мирныя картины природы, сцены простого народнаго быта!..
   И мы не должны психологическій и художественный талантъ писателя ограничивать опредѣленнымъ періодомъ жизни, начинать его исторію съ болѣе или менѣе зрѣлаго возраста. Напротивъ. Именно для художественнаго дарованія богатѣйшій источникъ -- самыя ранній впечатлѣнія, капиталъ, пріобрѣтенный безсознательно, непроизвольно, въ годы наивысшей отзывчивости на каждую мелочь окружающей дѣйствительности. Диккенсъ придаетъ значеніе впечатлѣніямъ, оставшимся въ его памяти съ двухлѣтняго возраста. Но Диккенсъ самъ подробно разсказалъ свою жизнь. Мы не знаемъ въ точности, какія именно раннія дѣтскія впечатлѣнія вошли въ творчество Тургенева, -- во всякомъ случаѣ, такихъ впечатлѣній множество. Записки охотника -- непосредственный результатъ личнаго опыта, личныхъ воспоминаній, идущихъ съ самаго ранняго возраста, они въ полномъ смыслѣ -- крикъ облегченія послѣ длиннаго ряда лѣтъ духоты и вынужденнаго терпѣнія...
   Одиночество Тургенева въ родной семьѣ особенно должно было помогать развитію наблюдательности, анализа, гуманнаго настроенія -- всего, что должно было сказаться въ первомъ произведеніи Тургенева, направленномъ на защиту жертвъ крѣпостного права. Другіе поэты, напримѣръ, изъ русскихъ -- Лермонтовъ оставилъ намъ исторію чувствъ, пережитыхъ имъ въ самые ранніе періоды. Тургеневъ этого не сдѣлалъ, и мы можемъ только угадывать о направленіи и богатствѣ его нравственной жизни въ дѣтствѣ. Въ основныхъ чертахъ здѣсь недоразумѣнія невозможны;, позднѣйшіе документы слишкомъ краснорѣчивы и опредѣленны. Мы намѣрены были намѣтить пути, какими направлялась внутренняя работа ребенка, предоставленнаго почти исключительно собственнымъ силамъ, и опредѣлить въ общихъ чертахъ" мотивы, пробуждавшіе юную мысль.
   Намъ предстоитъ теперь разсказать о "годахъ ученичества". Здѣсь на каждомъ шагу мы будемъ чувствовать великія затрудненія, благодаря отсутствію фактическаго матеріала. Но, къ счастью, для нѣкоторыхъ моментовъ у насъ будутъ яркіе показатели нравственнаго развитія будущаго писателя. Они дадутъ нѣсколько драгоцѣннѣйшихъ чертъ, освѣщающихъ личность человѣка и художника.
   

II.

   Тургеневъ, мы видѣли, очень кратко отзывался о своихъ ученическихъ годахъ: "получилъ первое воспитаніе въ Москвѣ, слушалъ лекціи въ московскомъ, потомъ въ петербургскомъ университетахъ... Слушалъ лекціи въ Берлинѣ". За этими лаконическими строками скрываются важныя подробности, особенно за сухимъ, ничего не говорящимъ, выраженіемъ: "слушалъ лекціи въ Берлинѣ". Но годы ученія, проведенныя въ Москвѣ и Петербургѣ, имѣютъ, конечно, свое значеніе. Оцѣнить его во всей полнотѣ въ настоящее время невозможно., Самъ Иванъ Сергѣевичъ оставилъ слишкомъ мало указаній, другимъ источниковъ почти не существуетъ
   До поступленія въ московскій университетъ Иванъ Сергѣевичъ учился еще въ двухъ московскихъ учебныхъ заведеніяхъ, въ нѣмецкомъ пансіонѣ Вейденгаммера и въ Лазаревскомъ институтѣ. Тургеневъ переѣхалъ въ Москву въ 1827 году,-- и, вѣроятно, въ этомъ же году Иванъ Сергѣевичъ поступилъ въ пансіонъ.
   Не привыкшій дома къ обществу сверстниковъ, онъ много терпѣлъ отъ товарищей. У него отъ природы былъ странный недостатокъ -- на темени у него черепъ былъ гораздо тоньше, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ головы, и до такой степени чувствителенъ, что, при одномъ прикосновеніи къ темени, Тургеневъ въ дѣтствѣ едва не падалъ въ обморокъ. Школьники подмѣтили это свойство, и съ дѣтскимъ безсердечіемъ -- нарочно надавливали новичку темя, причиняя ему жестокія страданія. Тургеневъ приписывалъ большое значеніе этому недостатку, приводя его въ связь съ своимъ слабоволіемъ. Въ минуты тяжелаго раздумья онъ обращался къ пріятелю:
   -- Какой ждать отъ меня силы воли, когда до сихъ поръ даже черепъ мой сростись не могъ. Не мѣшало бы мнѣ завѣщать его въ музей академіи... Чего тутъ ждать, когда на самомъ темени провалъ. Приложи ладонь -- и ты самъ увидишь. Охъ, плохо, плохо!.. {И. С. Тургеневъ у себя, Я. Полонскаго. На высотахъ спиритизма. Спб. 1889, 477.}.
   Во время пребыванія въ пансіонѣ Тургеневъ впервые познакомился съ. романомъ Загоскина Юрій Милославскій. По словамъ Ивана Сергѣевича, это знакомство было "первымъ сильнымъ литературнымъ впечатлѣніемъ" его жизни. Романъ только что появился въ свѣтъ и сталъ моднымъ вопросомъ дня. Учитель русскаго языка при пансіонѣ въ часы рекреаціи разсказалъ пансіонерамъ содержаніе новой книги. Изъ этихъ разсказовъ и Тургеневъ познакомился съ романомъ. Такъ передаетъ онъ въ своихъ "Литературныхъ и житейскихъ воспоминаніяхъ". Въ другомъ разсказѣ, записанномъ съ его словъ, исторія излагается нѣсколько иначе. О романѣ Загоскина Тургеневъ будто бы узналъ отъ одного изъ своихъ гувернеровъ. Онъ бралъ ребенка на колѣни, и юный любитель литературы "съ необыкновеннымъ увлеченіемъ вслушивался въ разсказъ и почти отъ слова до слова въ состояніи былъ потомъ его повторить" {Русск. Стар. XL, 204.}. Герои романа производили чарующее впечатлѣніе на пансіонеровъ, имена Кирши, Алексѣя, Омляша пріобрѣли громкую популярность,
   Тургеневъ зналъ и часто видалъ самого автора интереснаго романа. Но авторъ не производилъ на него никакого впечатлѣнія. Иванъ Сергѣевичъ относился совершенно равнодушно къ появленіямъ Загоскина въ ихъ домѣ. Внѣшность писателя, очевидно, была слишкомъ прозаична, чтобы заинтересовать дѣтское воображеніе. Эта внѣшность даже могла ослабить чувство восторга, возбужденное романомъ. "Въ Загоскинѣ", разсказываетъ Тургеневъ, "не проявлялось ничего величественнаго, ничего фатальнаго, ничего такого, что дѣйствуетъ на юное воображеніе. Говоря правду, онъ былъ даже комиченъ, а рѣдкое его добродушіе не могло быть надлежащимъ образомъ оцѣнено мною: это качество не имѣетъ значенія въ глазахъ легкомысленной молодежи. Самая фигура Загоскина, его странная, словно сплюснутая, голова, четырехугольное лицо, выпученные глаза подъ вѣчными очками, близорукій и тупой взглядъ, необычайныя движенія бровей, губъ, носа, когда онъ удивлялся, или даже просто говорилъ, внезапныя восклицанія, взмахи рукъ, глубокая впадина, раздѣлявшая надвое его короткій подбородокъ -- все въ немъ казалось чудаковатымъ, неуклюжимъ, забавнымъ. Къ тому же, за нимъ водились три, тоже довольно комическія, слабости: онъ воображалъ себя необыкновеннымъ силачомъ, онъ былъ увѣренъ, что никакая женщина не въ состояніи устоять передъ нимъ, и, наконецъ (и это въ такомъ рьяномъ патріотѣ было особенно удивительно) -- онъ питалъ несчастную слабость къ французскому языку, который коверкалъ безъ милости, безпрестанно смѣшивая числа и роды, такъ что даже получилъ въ нашемъ домѣ прозвище: "Monsieur l'article". Со всѣмъ тѣмъ нельзя было не любить Михаила Николаевича за его золотое сердце, за ту безъискусственную откровенность нрава, которая поражаетъ въ его сочиненіяхъ".
   Таковы единственныя впечатлѣнія пансіонскаго періода въ жизни Тургенева, о которыхъ у насъ есть достовѣрныя свѣдѣнія. На основаніи ихъ можно предугадать будущаго романтика, идеалиста, мечтателя, восторженнаго поклонника нѣмецкой поэзіи и философіи, преданнаго почитателя такихъ людей, какъ Станкевича" и Бѣлинскій. Тургеневъ будетъ увлекаться исключительными, энтузіастическими натурами, и охотно подчиняться ихъ вліянію. Все обыкновенное, прозаическое, смѣшное будетъ встрѣчать или равнодушіе, или снисходительную улыбку лирически настроеннаго юноши. Такимъ онъ является изъ своихъ дѣтскихъ отношеніяхъ къ Загоскину, лишенному величественности и фатальнаго интереса -- и къ его роману, переполненному необыкновенными героями...
   Эти данныя невольно приводятъ на память одинъ изъ задушевнѣйшихъ разсказовъ Тургенева "Яковъ Пасынковъ". У насъ нѣтъ фактическихъ основаній отыскивать въ разсказѣ автобіографическія черты, но аналогія между впечатлѣніями Тургенева въ пансіонѣ Вейденгаммера, описанными въ его воспоминаніяхъ, и нѣкоторыми эпизодами изъ ученической жизни двухъ друзей въ московскомъ пансіонѣ Винтеркеллера возникаетъ сама собой.
   Яковъ Пасынковъ--мечтатель, идеалистъ, поклонникъ шиллеровской поэзіи, вообще, романтическаго, возвышеннаго творчества... Его другъ, авторъ разсказа -- раздѣляетъ его пристрастія, питаетъ къ нему восторженное чувство дружбы, вмѣстѣ съ нимъ мечтаетъ, по ночамъ любуется звѣздами, упивается Шиллеромъ... Вотъ отрывокъ изъ этого оригинальнаго романа двухъ юныхъ пріятелей.
   "Особенно отрадно было мнѣ гулять съ нимъ вдвоенъ или ходить возлѣ него взадъ и впередъ по комнатѣ и слушать, какъ онъ, не глядя на меня, читаетъ стихи своимъ тихимъ и сосредоточеннымъ голосомъ. Право, мнѣ тогда казалось, что мы съ нимъ медленно, понемногу, отдѣлялись отъ земли, и неслись куда-то, въ какой-то лучезарный, таинственно-прекрасный, край... Помню я одну ночь. Мы сидѣли съ нимъ подъ тѣмъ же кустомъ сирени: мы полюбили это мѣсто. Всѣ наши товарищи уже спали; но мы тихонько встали, ощупью одѣлись впотьмахъ и украдкой вышли "помечтать". На дворѣ было довольно тепло, но свѣжій вѣтеръ дулъ по временамъ и заставлялъ насъ еще ближе прижиматься другъ къ дружкѣ. Мы говорили, мы говорили много и съ жаромъ, такъ что даже перебивали другъ друга, хотя и не спорили. На небѣ сіяли безчисленныя звѣзды. Яковъ поднялъ глаза и, стиснувъ мнѣ руку, тихо воскликнулъ:
   
             Надъ вами
   Небо съ вѣчными звѣздами...
   А надъ звѣздами ихъ Творецъ...
   
   Благоговѣйный трепетъ пробѣжалъ по мнѣ; я весь похолодѣлъ и припалъ къ его плечу... Сердце переполнилось..."
   Болѣе типичную романтическую страницу въ лучшемъ смыслѣ слова трудно было написать. Только пережившій такія ощущенія въ самомъ себѣ могъ рискнуть рисовать подобную идиллію и не впасть въ мелодраматическій фальшивый тонъ.
   Мы не знаемъ, черпалъ ли Тургеневъ эти рѣчи изъ подлинныхъ своихъ воспоминаній, мы убѣждены въ одномъ -- въ пансіонѣ онъ переживалъ такія же минуты, о какихъ разсказываетъ другъ Паеынкова. Пристрастіе къ нѣмецкой идеалистической поэзіи не покидало Тургенева всю жизнь, и важнѣйшій періодъ его молодости запечатлѣвъ глубокими вліяніями германской мысли и германскаго творчества. Кто знаетъ? Безгранично скромный въ личныхъ воспоминаніяхъ, неохотно дававшій прямыя свѣдѣнія о личной жизни и личномъ развитіи, Тургеневъ, можетъ быть, путемъ художественныхъ произведеній хотѣлъ восполнить пробѣлы въ своей автобіографіи. Высказывалъ же онъ подчасъ совершенно открыто свои общественные взгляды устами своихъ героевъ: отчего ему было не посвятить одинъ изъ разсказовъ лучшимъ настроеніямъ, когда-то пережитымъ въ первой молодости?..
   Изъ московскихъ учителей Тургеневъ вспоминалъ впослѣдствіи Дубенскаго, преподавателя русскаго языка, и Клюшникова, учителя русской исторіи. Дубенскій былъ въ свое время довольно извѣстный ученый, издалъ изслѣдованіе о "Словѣ о полку Игоревѣ", но въ литературномъ направленіи придерживался старыхъ школъ, Пушкина не любилъ и не признавалъ его достойнымъ изученія. Питомцы Дубенскаго принуждены были развиваться на произведеніяхъ Карамзина, Жуковскаго, Батюшкова. То же направленіе Тургеневъ встрѣтилъ потомъ и въ Московскомъ университетѣ.
   Консервативный характеръ преподаванія Дубенскаго вполнѣ соотвѣтствовалъ простотѣ его отношеній къ ученикамъ. Тургеневъ разсказывалъ о немъ такой эпизодъ.
   Однажды Дубенскій, преподававшій словесность братьямъ Тургеневымъ на дому, пропустилъ нѣсколько уроковъ, и пріѣхалъ сильно навеселѣ.
   -- Господа,-- обратился онъ къ своимъ слушателямъ,-- я пропустилъ эти уроки потому, что женился, а такъ какъ жениться въ жизни приходится почти всегда только одинъ разъ, то я долгомъ счелъ сильно загулять по этому случаю...
   Лучшія воспоминанія, повидимому, сохранились у Ивана Сергѣевича о Клюшниковѣ. Много лѣтъ спустя послѣ московскаго ученія, въ 1856 году, Тургеневъ узналъ, что Клюшниковъ еще живъ, обрадовался, немедленно потребовалъ у знакомыхъ адресъ своего бывшаго наставника, намѣреваясь написать старику. Клюшниковъ несомнѣнно являлся одной изъ симпатичнѣйшихъ личностей среди московской интеллигенціи тридцатыхъ годовъ. Позже онъ вошелъ въ кружокъ Станкевича, пріобрѣлъ довольно популярное имя поэта... Онъ и Дубенскій, независимо отъ пансіонскаго курса, готовили Ивана Сергѣевича къ университетскому экзамену.
   Что это былъ за экзаменъ, какія требованія онъ предъявлялъ и на какую духовную зрѣлость испытуемыхъ разсчитывалъ, уже показываетъ самый возрастъ студентовъ и путь, какимъ они достигали университетскихъ аудиторій. Лермонтовъ поступаетъ въ московскій университетъ на шестнадцатомъ году, послѣ двухлѣтняго пребыванія въ дворянскомъ пансіонѣ, преобразованномъ впослѣдствіи въ гимназію. Тургеневъ также пятнадцати лѣтъ является въ университетъ послѣ ученія въ нѣмецкомъ пансіонѣ и домашняго приготовленія, и весьма удачно выдерживаетъ испытаніе. Это происходитъ въ 1833 году, всего на три года позже вступленія Лермонтова въ университетъ. Впечатлѣнія поэта остаются вѣрными для той и другой эпохи, тѣмъ болѣе, что составъ профессоровъ не могъ значительно измѣниться.
   Оба будущіе писателя числились на "словесномъ" факультетѣ. Первые курсы, въ сущности, ничѣмъ не напоминали университета,-- развѣ только свободой поведенія въ аудиторіяхъ. Первый курсъ даже оффиціально числился чѣмъ-то въ родѣ университетскаго приготовительнаго класса. Составъ слушателей вполнѣ соотвѣтствовалъ этому уровню. Лермонтовъ въ картинныхъ стихахъ описалъ университетскую аудиторію передъ началомъ и во время лекцій:
   
   Пришли, шумятъ... Профессоръ длинный
   Напрасно входитъ, кланялся чинно.
   Онъ книгу взялъ, раскрылъ, прочелъ -- шумятъ;
   Уходитъ,-- втрое хуже. Сущій адъ!..
   
   Большинство профессоровъ не пользовалось никакимъ авторитетомъ среди слушателей,-- напротивъ, съ именами Малова, Брянцева, Сандунова неизмѣнно соединялось множество смѣхотворныхъ анекдотовъ.
   Русская литература, представлявшая, конечно, наибольшій интересъ для Тургенева, преподавалась по схоластическимъ учебникамъ. Современныя явленія въ области русскаго слова не касались профессорскаго горизонта. Пушкинъ былъ запрещенное, преступное имя въ университетской аудиторіи. Всѣ, жаждавшіе, живого знанія, группировались въ кружки и общества -- внѣ университета.
   Возникаютъ товарищескіе кружки Бѣлинскаго, Станкевича. Здѣсь пробиваются на свѣтъ новыя теченія, -- имъ суждено впослѣдствіи смыть схоластическій хламъ. Но пока они должны тайкомъ, въ темнотѣ, воспитывать юныя сѣмена. Университетъ оказываетъ этимъ людямъ единственную услугу: аудиторія помогаетъ молодежи знакомиться, жить общими интересами. Лекціи профессоровъ часто возбуждаютъ общее неудовольствіе, и это уже доводъ сообща попытаться найти путь къ другой мысли, къ другому знанію. Въ кружкахъ растутъ и развиваются смѣлыя, восторженныя идеи. Онѣ впослѣдствіи, во всеоружіи юношескаго жара, перейдутъ на поприще общественной литературы. Бѣлинскій первый развернетъ неслыханную мощь таланта и убѣжденія: это -- плоды дружескихъ бесѣдъ за стѣнами университета...
   Пребываніе Тургенева въ московскомъ университетѣ было слишкомъ кратковременно, чтобы онъ могъ принять участіе въ кружковой жизни студентовъ. Годъ спустя онъ перешелъ въ петербургскій университетъ, такъ какъ его старшій братъ поступилъ въ военную службу въ Петербургѣ. Что далъ Тургеневу московскій университетъ -- трудно сказать. Всѣ наши соображенія были бы слишкомъ произвольны. Одир, только можно съ увѣренностью сказать: двѣ каѳедры, особенно важныя для молодого студента по свойству его вкусовъ и стремленій,-- каѳедра философіи и русской литературы -- не могли вліять на его развитіе. Каѳедра философіи уже семь лѣтъ была упразднена, когда Тургеневъ поступилъ въ университетъ, а преподаваніе русской литературы не шло дальше схоластики и ложноклассицизма. Во всякомъ случаѣ, самъ Тургеневъ впослѣдствіи не: находилъ, чѣмъ вспомнить московскій университетъ {Въ послѣднее время этой эпохѣ посвящено было самое тщательное изслѣдованіе покойнаго академика П. С. Тихонравова (Вѣстн. Евр., 1894, февр.). Тургеневъ былъ въ московскомъ университетѣ одновременно со Станкевичемъ; любопытнѣйшій вопросъ, были ли товарищи знакомы -- Тихонравовъ оставляетъ открытымъ. Новое и наиболѣе интересное указаніе статьи касается повѣсти Тургенева Несчастная. Тихонравовъ говоритъ: "Въ одной изъ своихъ повѣстей (Несчастная) Тургеневъ вывелъ Станкевича въ лицѣ "студента-поэта". "Во время моего пребыванія въ Москвѣ, въ одномъ обществѣ, при мнѣ упомянули о Сусаннѣ и самымъ невыгоднымъ, самымъ оскорбительнымъ образомъ. Я всячески постарался застудиться за память несчастной дѣвушки; но мои доводы не произвели большого впечатлѣнія на моихъ слушателей. Одного изъ нихъ, молодого студента-поэта, я однако поколебалъ. Онъ прислалъ мнѣ на другой день стихотвореніе, которое я позабылъ, но которое оканчивалось слѣдующими четырьмя стихами:
   
   Но и надъ брошенной могилой
   Не смолкнулъ голосъ клеветы...
   Она тревожитъ призракъ милый
   И жжетъ нагробные цвѣты."
   
   Эти четыре строки представляютъ буквальную выписку изъ написаннаго въ 1833 стихотворенія Станкевича "на могилѣ Эмиліи", стихотворенія, въ которомъ студентъ-поэтъ оплакалъ "кроткій геній", смущенный земными тревогами и отлетѣвшій отъ людей". (И. В. Станкевичъ. Стихотворенія и пр. М. 1890. 41). Но независимо отъ личныхъ знакомствъ на Тургенева не могла не вліять идеалистическая атмосфера, владѣвшая московскою университетскою молодежью 30-хъ годовъ и въ этомъ отношеніи налагавшей на древнюю столицу совершенно другой отпечатокъ, чѣмъ носилъ Петербургъ. Станкевичъ называлъ Москву мечтательной, а Петербургъ практическимъ, и Тихонравовъ, между прочимъ, ссылается на характерное замѣчаніе Гоголя о печати обѣихъ столицъ: "московскіе журналы говорятъ о Кантѣ, Шеллингѣ и пр.; въ петербургскихъ журналахъ говорятъ только о публикѣ и благонамѣренности". Выводъ автора талой: "Пусть въ московскомъ университетѣ Тургеневъ могъ набраться только приготовительныхъ свѣдѣній для знакомства съ наукой; но здѣсь, въ этой средѣ, сердце Тургенева впервые поддержано было радостью великихъ ощущеній. "Въ Москвѣ мнѣ отраднѣе, нежели гдѣ-нибудь,-- писалъ Станкевичъ Невѣрову,-- здѣсь стѣны, въ которыхъ я въ первый разъ сталъ дышать новою жизнью, здѣсь люди, съ которыми подѣлился въ первый разъ идеями". И то же можно сказать о Тургеневѣ.". Напомнимъ, что и Лермонтовъ не переставалъ хранить самыя любовныя воспоминанія о годахъ, проведенныхъ въ Москвѣ, и объ университетѣ -- "святомъ мѣстѣ". Для него это были годы нравственнаго роста и творческаго развитія.}.
   Немногимъ лучше оказались условія и въ петербургскомъ университетѣ. Много, позже Тургеневъ былъ жестоко оскорбленъ "презрительнымъ" отзывомъ о немъ въ исторіи петербургскаго университета, изданной по поводу пятидесятилѣтняго существованія учрежденія. Тургеневъ горько жаловался на этотъ отзывъ {Письма, 300.}, и, дѣйствительно, совершенно неизвѣстно, за что онъ могъ подвергнуться упреку. Относительно университета онъ выполнилъ свои обязанности блистательно. Нельзя того же сказать о самомъ университетѣ.
   Мы знаемъ объ этомъ періодѣ со словъ самого Ивана Сергѣевича. Онъ прекрасно охарактеризовалъ нѣкоторыхъ университетскихъ преподавателей, и -- что еще важнѣе -- общественно-литературную жизнь петербургскихъ ученыхъ и писательскихъ кружковъ. И въ университетскихъ аудиторіяхъ, и въ этихъ кружкахъ пища для юнаго ума представлялась въ высшей степени скудная.
   На первомъ планѣ и здѣсь, конечно, стоитъ вопросъ о предметахъ, болѣе всего близкихъ вкусамъ молодого студента. Каѳедру русской литературу въ университетѣ занималъ Петръ Александровичъ Плетневъ. Это былъ одинъ изъ лучшихъ преподавателей и симпатичнѣйшихъ людей своего времени, но оказать замѣтное вліяніе на духовное развитіе юноши онъ не могъ. "Ученый багажъ его былъ весьма легокъ", говорить Тургеневъ. Свои свѣдѣнія онъ умѣлъ сообщать просто и ясно, умѣлъ даже возбудить у слушателей интересъ къ предмету, но увлечь, расширить умственный кругозоръ студента -- было не въ его силахъ. Это былъ, прежде всего, отличный человѣкъ, и весьма обыкновенный профессоръ. Главнѣйшія права Плетнева на уваженіе слушателей заключались не въ его познаніяхъ и талантахъ, а въ близкихъ личныхъ отношеніяхъ къ славнѣйшимъ представителямъ литературы,-- Пушкину, Жуковскому, Баратынскому, Гоголю. Онъ любилъ разсказывать объ этихъ людяхъ, но для ихъ произведеній у него не хватало критическаго таланта. Притомъ онъ, по природѣ, не любилъ спора, критики, полемики. Провести жизнь мирно, не переходя предѣловъ золотой середины, умиляясь простотой, лелѣя дорогія воспоминанія -- таковъ былъ идеалъ Плетнева,
   Иванъ Сергѣевичъ бывалъ въ семьѣ Плетнева, на его вечерахъ. Юный студентъ съ романтическими задатками мало любопытнаго и увлекательнаго могъ встрѣтить на этихъ скромныхъ собраніяхъ. Вообще, кругомъ -- среди интеллигенціи -- все было необыкновенно скромно и смирно. Появлялись величайшія произведенія русскаго искусства, но общество относилось къ нимъ какъ-то апатично, точнѣе -- не понимало ихъ, пропускало мимо себя, какъ нѣчто чуждое, или слишкомъ безпокойное. Пушкинъ былъ еще живъ, ходили слухи о превосходныхъ произведеніяхъ, готовыхъ уже къ выпуску въ свѣтъ, но только крайне немногіе занимались этими слухами. Большинство относилось къ великому поэту равнодушно, въ иныхъ сферахъ даже враждебно. Величіе таланта и заслугъ Пушкина оставалось загадкой для столичнаго общества, дававшаго тонъ культурной жизни тридцатыхъ годовъ. Оффиціальные интересы стояли на первомъ планѣ. Появился Ревизоръ,-- но отнюдь не уравнялъ для автора путей къ славѣ. Журналы по прежнему продолжали нападать на грубость и легкомысліе его дѣятельности. По прежнему, у Гоголя былъ единственный вѣрный и сильный другъ, защитникъ и читатель -- его вдохновитель Пушкинъ. Страшная драма вскорѣ должна была засвидѣтельствовать, въ какой варварской средѣ поэтъ совершалъ путь своего служенія родинѣ... И недаромъ Гоголь почувствовалъ себя, послѣ кончины Пушкина, глубоко несчастнымъ и одинокимъ...
   Дѣятельность Бѣлинскаго еще не начиналась, и мысль русскаго читателя еще не была призвана къ вдумчивой, разносторонней оцѣнкѣ литературныхъ явленій. Пока "Библіотека для Чтенія" безнаказанно могла обзывать произведенія Гоголя грязнымъ малороссійскимъ жартомъ, и даже сочувствующіе журналисты умѣли только пройтись на счетъ нѣкоторыхъ остроумныхъ пассажей въ безсмертной комедіи, не отдавая себѣ отчета о смыслѣ цѣлаго.
   Казалось, таланты и великія созданія застали это общество будто врасплохъ. Оно, казалось, не въ силахъ справиться съ нахлынувшими на него идеями и образами, кое-какъ уловляло мелочи, частности, или просто открещивалось отъ досадныхъ новшествъ, клеймя и проклиная ихъ. На встрѣчу такому отношенію шла цензура.
   Цензурѣ тридцатые годы обязаны своей репутаціей допотопныхъ. Ея исторія за это время -- сплошной рядъ едва вѣроятныхъ анекдотовъ, но отъ этого литературѣ не было легче. Обычной темой въ собраніяхъ литераторовъ являлись жалобы на цензуру, разсказы о той или другой курьезной выходкѣ цензоровъ. "Литераторъ", говоритъ Тургеневъ, "кто бы онъ ни былъ, не могъ не чувствовать себя чѣмъ-то въ родѣ контрабандиста". Даже въ частныхъ собраніяхъ литераторовъ чувствовалась какая-то запуганность, приниженность. Правда, еще Пушкинъ гордо заявилъ о высокомъ общественномъ значеніи писателя, но даже великому поэту, удостоенному личнаго покровительства государя, по Временамъ жутко приходилось въ средѣ Булгариныхъ и ихъ оффиціальныхъ патроновъ. Естественно,-- болѣе слабые литераторы занимались личными дрязгами, преслѣдовали другъ друга всевозможными мелочами... Даже теперь нельзя безъ чувства обиды, болѣзненнаго состраданія читать объ этихъ временахъ и нравахъ.
   Тургеневъ разсказываетъ объ одномъ изъ вечеровъ у Плетнева. Только что во вступленіи къ разсказу онъ говорилъ о томъ, что ему въ молодости и его сверстникамъ "нуженъ былъ вождь". Они жили страстнымъ желаніемъ соединиться подъ знаменемъ великаго имени, преклониться предъ великимъ человѣкомъ и учителемъ. Жажда могучаго нравственнаго авторитета была непреодолима, являлась своего рода романтической мечтой молодости, любовнымъ восторгомъ. И такъ понятна, такъ благородна такая, жажда! Тургеневу она была особенно близка. Одинокій въ дѣтствѣ, одинокій въ родномъ домѣ, онъ инстинктивно стремился воплотить весь неисчерпаемый запасъ природной любви въ какой-либо чужой для него, но непремѣнно выдающейся, личности. Посмотрите, съ какою точностью онъ запоминаетъ нѣсколько случайно услышанныхъ словъ Пушкина, отмѣчаетъ встрѣчу съ нимъ въ концертѣ, хотя поэтъ и не подозрѣваетъ о. существованіи восторженнаго поклонника, и только съ досадой поводить плечомъ и отходитъ въ сторону, замѣтивъ слишкомъ пристальный взоръ юноши, погруженнаго въ созерцаніе его особы... Вспомните, съ какой страстной стремительностью онъ привязывается къ Бѣлинскому и до конца жизни хранитъ сердечнѣйшія воспоминанія о каждомъ часѣ, проведенномъ съ великимъ критикомъ!..
   Съ такими запросами молодой Тургеневъ попалъ въ общество петербургскихъ литераторовъ, посѣщалъ лекціи петербурскихъ профессоровъ. Ни здѣсь, ни тамъ онъ не могъ встрѣтить и намека на то, къ чему стремился. Въ петербургскомъ университетѣ не было Грановскаго, а только такой человѣкъ могъ пойти на встрѣчу юношескимъ мечтамъ объ авторитетномъ духовномъ руководителѣ, объ учителѣ, вдохновляющемъ, исполненномъ лично такихъ же широкихъ идеальныхъ стремленій, какъ и сама молодежь.
   Ко времени пребыванія Тургенева въ петербургскомъ (университетѣ относится и профессорская дѣятельность Гоголя. Профессура, какъ извѣстно, была однимъ изъ самыхъ неудачныхъ предпріятій знаменитаго автора. Гоголь оказался дурно подготовленнымъ, мало свѣдущимъ преподавателемъ, плохимъ лекторомъ. Онъ всѣ свои познанія по всеобщей исторіи истощилъ въ нѣсколькихъ вступительныхъ лекціяхъ, и дальнѣйшій курсъ представлялъ жалкую картину. "Гоголь изъ трехъ лекцій непремѣнно пропускалъ двѣ", разсказываетъ Тургеневъ, а "когда онъ появлялся на каѳедрѣ -- онъ не говорилъ, а шепталъ что-то весьма несвязное, показывалъ намъ маленькія гравюры на стали, изображавшія виды Палестины и другихъ восточныхъ странъ и все время ужасно конфузился".! Студенты скоро убѣдились, что ихъ профессоръ обладаетъ крайне ограниченными свѣдѣніями. Самъ Гоголь поддержалъ это убѣжденіе. На экзаменъ онъ явился повязанный платкомъ будто отъ зубной боли, просидѣлъ во все время съ совершенно убитой физіономіей, предоставивъ экзаменовать студентовъ ассистенту. Студенты и на этотъ разъ были убѣждены, что Гоголь хранитъ молчаніе изъ страха попасть въ просакъ въ присутствіи своихъ товарищей.
   Комедія скоро прекратилась: Гоголь вышелъ изъ университета. О другихъ профессорахъ Тургеневъ не счелъ нужнымъ вспомнить, очевидно, не находя въ своей памяти достаточно матеріала,! который бы свидѣтельствовалъ о прочномъ и цѣнномъ вліяніи наставниковъ на ученика.
   Литературныя увлеченія Ивана Сергѣевича во время студенчества стояли на уровнѣ эстетическаго развитія вообще всей молодежи того времени. Романтизмъ -- въ грубыхъ, менѣе всего художественныхъ и поэтическихъ формахъ, плѣнялъ публику, и не только юную. Литературная дѣятельность Пушкина, исполненная красоты, гармоніи, идеи, проходила, сравнительно, въ тѣни. Имя геніальнаго поэта меркло предъ такими именами, какъ Марлинскій и Бенедиктовъ. Марлинскій сводилъ съ ума романтически на, строенныхъ читательницъ, а стихотворенія Бенедиктова заучивались наизусть. Еще сокрушающее перо Бѣлинскаго не касалось этихъ боговъ.
   Стихотворенія Бенедиктова появились въ 1836 году, и привели въ восхищеніе всю публику, -- литераторовъ, критиковъ, и болѣе всего молодежь. Тургеневъ не отставалъ отъ другихъ въ своемъ преклоненіи предъ такими картинами, какъ "Матильда" на жеребцѣ, гордившаяся "усѣстомъ красивымъ и плотнымъ". Какъ разъ въ эту эпоху появилась статья Бѣлинскаго въ "Телескопѣ", разрушающая славу Бенедиктова. Юныхъ романтиковъ охватило чувство негодованія. Тургеновъ также негодовалъ, но, говоритъ онъ, "къ собственному моему изумленію и даже досадѣ, что-то. во мнѣ невольно соглашалось съ "критикомъ", находило его до, воды убѣдительными... неотразимыми. Я стыдился этого, уже точно, неожиданнаго, впечатлѣнія, я старался заглушить въ себѣ этотъ, внутренній голосъ; въ кругу пріятелей я съ большей еще рѣзкостью отзывался о самомъ Бѣлинскомъ и объ его статьѣ... но въ глубинѣ души что-то продолжало шептать мнѣ, что онъ былъ правъ... Прошло нѣсколько времени -- и я уже не читалъ Бенедиктова".
   Такъ произошло съ теченіемъ времени, но пока Иванъ Сергѣевичъ писалъ стихи и сочинилъ фантастическую драму въ духѣ моднаго романтизма. На третьемъ курсѣ онъ представилъ на судъ Плетнева драму въ пятистопныхъ ямбахъ подъ заглавіемъ "Стеніо". На одной изъ лекцій Плетневъ, не называя по имена автора, разобралъ съ обычнымъ своимъ благодушіемъ "это", по выраженію Тургенева, "совершенно нелѣпое произведеніе, въ которомъ съ бѣшенной неумѣлостью выражалось рабское подражаніе байроновскому Манфреду". Плетневъ все-таки нашелъ возможнымъ ободрить юнаго автора, заявивъ ему, что въ немъ "что-то есть". Это заявленіе возбудило въ юношѣ смѣлость, и на усмотрѣніе профессора было представлено нѣсколько стихотвореніи. Изъ нихъ Плетневъ выбралъ два и напечаталъ въ "Современникѣ". Въ одномъ изъ нихъ воспѣвался "Старый дубъ", и начиналось оно такъ:
   
   Маститый царь лѣсовъ, кудрявой головою
   Склонялся старый дубъ надъ сонной гладью водъ..
   
   "Это первая моя вещь", говоритъ Тургеневъ, "явившаяся въ печати, конечно, безъ подписи".
   "Старый дубъ" былъ напечатанъ въ Современникѣ въ 1838 воду; почти двумя годами раньше -- въ другомъ періодическомъ изданіи, журналѣ Министерства Народнаго Просвѣщенія, появилось первое прозаическое произведеніе Ивана Сергѣевича, критическая статья о книгѣ: "Путешествіе ко святымъ мѣстамъ русскимъ", изданной А. И. Муравьевымъ. Тургеневъ впослѣдствіи съ одинаковымъ пренебреженіемъ относился и къ своимъ юношескимъ стихотвореніямъ и поэмамъ, и къ этой статьѣ. Всѣ эти произведенія, конечно, не идутъ въ сравненіе съ великими художественными созданіями Тургенева, но они далеко не лишены интереса для исторіи развитія таланта, а поэмы, кромѣ того, какъ увидимъ ниже, представляютъ самостоятельныя достоинства, спасающія ихъ отъ забвенія.
   Статья о книгѣ Муравьева довольно обширна. Авторъ обнаруживаетъ горячее религіозное чувство, умиляется предъ чудомъ распространенія христіанства, въ восторженномъ тонѣ излагаетъ древнюю исторію христіанской церкви въ Россіи, преклоняется предъ нравственнымъ и патріотическимъ значеніемъ древнихъ русскихъ монастырей. Авторъ даетъ нѣсколько довольно искусныхъ характеристикъ духовныхъ дѣятелей, напримѣръ, патріарха Никона.
   Статья заканчивается слѣдующей лирической рѣчью: "Пустыня, уединеніе, гдѣ, казалось бы, должно увянуть воображеніе, возбуждаютъ его въ высокой степени, и мы съ живымъ удовольствіемъ внимаемъ автору, когда онъ плыветъ черезъ Ладожское озеро, ночью, при духовномъ пѣніи кормчаго -- инока, или, когда слушаетъ трогательный разсказъ игумена о св. Царевичѣ Іоасафѣ, оставившемъ царство земное для небеснаго, и, умиляясь мысленнымъ зрѣлищемъ смиреннаго пріюта отшельниковъ, невольно повторяемъ съ авторомъ стихи, которые желаетъ онъ вложить въ ихъ уста:
   
   Моря житейскаго шумныя волны
             Мы протекли;
   Пристань надежную утлые челны
             Здѣсь обрѣли.
   Здѣсь, невечернею радостью полны,
             Слышимъ вдали --
   Моря житейскаго шумныя волны!
   
   По этому отрывку можно судить о прекрасномъ слогѣ статьи, о живомъ поэтическомъ чувствѣ автора. Во всякомъ случаѣ, этотъ первый опытъ будущаго писателя -- трудъ въ полномъ смыслѣ литературный, и мѣстами даже художественный {Журналъ Мин. Нар. Просв. XI, 1836 г., Новости и смѣсь. 391--410 Подъ статьей полная подпись автора.}.
   Тургеневъ окончилъ университетскій курсъ сначала со степенью дѣйствительнаго студента, немного спустя сдалъ кандидатскій экзаменъ. Это происходило въ 1837 году. Помимо университетскихъ занятій, Тургеневъ много времени отдавалъ древнимъ языкамъ, усиленно изучалъ греческій языкъ. Отечественной наукой Иванъ Сергѣевичъ не думалъ удовлетвориться и готовился къ другому, болѣе высокому, образованію. Эти серьезныя и вполнѣ опредѣленныя цѣли уживались вмѣстѣ съ изумительнымъ юношескимъ легкомысліемъ, почти дѣтской наивностью.
   Въ эпоху окончанія университетскаго курса Иванъ Сергѣевичъ былъ самымъ беззаботнымъ, жизнерадостнымъ юношей. Его раскатистый, заразительный смѣхъ счастливаго человѣка, постоянно раздавался въ домѣ. Онъ не прочь былъ принять участіе въ дѣтскихъ шалостяхъ, и первый чувствовалъ громадное удовольствіе. Его хохотъ иногда даже навлекалъ выговоры матери. Ей казалось неприличнымъ для молодого аристократа хохотать "такъ но мѣщански".
   -- Mais cessez donc, Jean,-- говорила Варвара Петровна,-- c'est même mauvais genre de rire ainsi. Qu'est-ce que ce rire bourgeois! (Перестань же, Иванъ, даже неприлично такъ хохотать! Что за мѣщанскій смѣхъ!).
   Въ этотъ періодъ отношенія Ивана Сергѣевича съ матерью были еще довольно ровны. Сынъ, не смотря на жестокія дѣтскія воспоминанія, чувствовалъ искреннюю и глубокую привязанность къ матери. Онъ проявлялъ это во всемъ -- въ мелочахъ и въ серьезныхъ случаяхъ. Варварѣ Петровнѣ сдѣлали операцію, она нѣкоторое время оставалась въ постели, Иванъ Сергѣевичъ окружилъ ее нѣжнѣйшими заботами, просиживая съ нею цѣлыя ночи. Такая любовь оказывала благотворное дѣйствіе даже на деспотическій характеръ самовластной барыни. Она, конечно, по прежнему управляла домомъ и имѣніями, но присутствіе Ивана Сергѣевича смягчало ея власть. Очевидецъ разсказываетъ, какъ тяжело было сыну присутствовать при подвигахъ своей матери и чувствовать въ то же время свое безсиліе помочь ея жертвамъ. Но, разсказываетъ очевидецъ, "доброта его иногда и безъ всякой борьбы подчиняла волю даже и Варвары Петровны. При немъ она была совсѣмъ иная, и потому въ его присутствіи все: отдыхало, все жило. Его рѣдкихъ посѣщеній ждали, какъ блага. При немъ мать не только не измышляла какой-нибудь вины за кѣмъ-либо, но даже и къ настоящей винѣ относилась снисходительнѣе; она добродушествовала какъ бы ради того, чтобы замѣтить выраженіе удовольствія на лицѣ сына..."
   Такъ было до заграничнаго путешествія Ивана Сергѣевича. Въ это время онъ, вѣроятно, и самъ не особенно пристально всматривался въ окружающую жизнь. Его интересы сосредоточены были на наукѣ, на личномъ развитіи. Можетъ быть, и быстро смѣняющіяся юношескія настроенія, мѣшали ему вникнуть въ бездну золъ, переполнявшую его родной домъ. Но главнѣйшій мотивъ, сдерживавшій, вѣроятно, не разъ негодованіе и критику пылкаго юноши -- была нѣжная привязанность къ матери, стремленіе щадить ея спокойствіе, добрыя отношенія къ ней во что бы то ни стало. Все это будетъ продолжаться не долго. Взгляды и дѣятельность матери слишкомъ противорѣчать простѣйшимъ основамъ гуманности и справедливости, а сынъ одаренъ исключительной чувствительностью именно въ этомъ направленіи: разрывъ произойдетъ неминуемо. Онъ только вопросъ времени. Но пока царствуютъ миръ и согласіе: Варвара Петровна безпрекословно соглашается выполнить задушевное желаніе сына -- поѣхать учиться заграницей,
   Иванъ Сергѣевичъ самъ объяснилъ мотивы своего путешествія. "Объ этой поѣздкѣ я мечталъ давно", пишетъ онъ въ своихъ Воспоминаніяхъ. Я былъ убѣжденъ, что въ Россіи возможно только набраться нѣкоторыхъ приготовительныхъ свѣдѣній, но что источникъ настоящаго знанія находится заграницей. Изъ числа тогдашнихъ преподавателей С.-Петербургскаго университета не было ни одного, который бы могъ поколебать во мнѣ это убѣжденіе; впрочемъ, они сами были имъ проникнуты; его придерживалось и министерство, во главѣ котораго стоялъ графъ Уваровъ, посылавшее на свой счетъ молодыхъ людей въ нѣмецкіе университеты".
   Тургеневу предстояло много труда. Кандидатъ русскаго университета оказался дурно подготовленнымъ къ слушанію лекцій въ нѣмецкомъ университетѣ. Ему предстояло на первыхъ порахъ снова приняться за зубреніе латинской и греческой грамматики. Но Тургенева это не пугало: онъ смѣло отправился въ чужіе края, первый разъ въ жизни -- одинъ, безъ материнскаго надзора.
   "Матушка въ первый разъ отпустила меня ѣхать одного", разсказываетъ Иванъ Сергѣевичъ, "и я долженъ былъ обѣщать ей вести себя благоразумно, а главное, не дотрагиваться до каргъ..." Въ день отъѣзда въ Казанскомъ соборѣ отслужили напутственный молебенъ. Варвара Петровна все время горько плакала. Она провожала сына на пароходъ; на возвратномъ пути съ ней сдѣлался обморокъ. Суевѣрный могъ это принять за злое предчувствіе...
   Путешествіе Ивана Сергѣевича оказалось неблагополучнымъ. На пароходѣ, на которомъ онъ ѣхалъ,-- "Николаѣ I", произошелъ пожаръ. Впослѣдствіи, много лѣтъ спустя, Тургеневъ разсказалъ объ этомъ происшествіи въ художественномъ очеркѣ "Пожаръ на морѣ". Этотъ очеркъ мы и должны принять за единственную достовѣрную исторію событія. Здѣсь, между прочимъ, авторъ вспоминаетъ, какъ онъ схватилъ за руку матроса и обѣщалъ ему десять тысячъ рублей отъ имени матушки, если -матросъ спасетъ его... Девятнадцати лѣтнему юношѣ было совершенно естественно потерять голову въ виду страшной катастрофы. Но въ Петербургъ пришли нѣсколько другія вѣсти, нелестныя для самолюбія юноши. Разсказывали со словъ свидѣтелей, что Иванъ Сергѣевичъ волновался черезъ мѣру на пароходѣ, взывалъ къ любимой матери и извѣщалъ товарищей несчастья, что онъ богатый сынъ вдовы, хотя сыновей было двое у нея, и долженъ быть для нея сохраненъ. Этимъ слухамъ вѣрили {Анненковъ. Молодость И. С. Тургенева. Вѣстн. Евр. 1884, февр., 452.}!..
   Эта сплетня много лѣтъ спустя доставила Тургеневу не мало тяжелыхъ минутъ. Лѣтомъ въ 1868 году, въ письмѣ къ редактору С.-Петербургскихъ Вѣдомостей, Тургеневъ долженъ былъ опровергать разсказъ о томъ, будто онъ, тридцать лѣтъ тому назадъ, во время пожара на пароходѣ кричалъ: "спасите меня, я единственный сынъ у матери {Письма, 138.}!.."
   Въ качествѣ дядьки Ивана Сергѣевича сопровождалъ заграницу крѣпостной докторъ Варвары Петровны -- Порфирій Тимоѳеевичъ Кудряшинъ. Порфирій пользовался привиллегированнымъ положеніемъ въ домѣ барыни. Правда, она не затруднилась пригрозить ему ссылкой въ Сибирь, если онъ не вылечить ея воспитанницы, но та же воспитанница утверждаетъ, что это былъ единственный человѣкъ, кого Варвара Петровна не оскорбила ни словомъ, ни дѣломъ, и кому довѣряла даже больше, чѣмъ всѣмъ другимъ докторамъ {В. И. Житова. Вѣстн. Евр. 1884, 108. Фамилія Порфирія ошибочно названа Карташевъ.}. Уже командировка Порфирія дядькой при молодомъ баринѣ свидѣтельствовала о необыкновенномъ довѣріи Варвары Петровны къ этому крѣпостному человѣку.
   Иванъ Сергѣевичъ быстро сблизился съ своимъ дядькой и между ними установились товарищескія отношенія. Свободныя минуты баринъ и слуга проводили въ такомъ невинномъ занятіи, какъ игра въ картонные солдатики: за этой забавой Тургенева неоднократно заставалъ Грановскій {Анненковъ. Вѣстн. Евр. 1884, февр. 452.}. Самъ Иванъ Сергѣевичъ разсказываетъ о другомъ удовольствіи, въ которомъ также участвовалъ и дядька. Тургеневу случайно досталась собака, -- и баринъ съ дядькой съ величайшимъ усердіемъ принялись воспитывать ее, учить ее охотиться за крысами. "Какъ только, бывало, скажутъ намъ, что достали крысу", разсказывалъ Тургеневъ, "я сію же минуту бросаю и Гегеля, и всю философію въ сторону и бѣгу съ дядькой и съ своимъ псомъ на охоту за крысами" {Русская Старина, XL, 205.}.
   У Порфирія былъ, впрочемъ, несравненно болѣе пріятный способъ проводить время, и на этотъ разъ уже онъ пользовался услугами барина. Онъ быстро освоился съ заграничной жизнью, съ нѣмецкимъ языкомъ, и завелъ даже романъ съ нѣмкой. Ивану Сергіевичу приходилось писать любовныя письма для своего дядьки. Дѣло едва не дошло до брака, но Порфирій испугался вѣчныхъ узъ на чужбинѣ...
   Всѣ эти пріятныя занятія далеко не поглощали всего времени ни у барина, ни у слуги. Напротивъ. Оба они серьезнѣйшимъ образомъ отнеслись къ цѣли путешествія,-- и въ результатѣ дядька вернулся на родину вполнѣ образованнымъ человѣкомъ. Иванъ Сергѣевичъ всю жизнь не забывалъ берлинскаго періода своей жизни.
   Тургеневъ такъ выражается о своихъ занятіяхъ въ Берлинѣ: "я занимался философіей, древними языками, исторіей и съ особеннымъ рвеніемъ изучалъ Гегеля подъ руководствомъ профессора Вердера". Изъ этихъ словъ видно, что философія Гегеля составляла главный предметъ изученія русскаго студента. Тургеневъ не былъ исключительнымъ явленіемъ. Въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ гегельянство было главной притягательной силой нѣмецкихъ университетовъ, и преимущественно берлинскаго. Восторженныхъ поклонниковъ германскаго мыслителя встрѣчалось одинаково много среди всѣхъ націй, даже среди французовъ одно Бремя Гегель игралъ роль высшаго авторитета. Тургеневъ въ Берлинѣ нашелъ множество молодыхъ людей, раздѣлявшихъ его энтузіазмъ. Въ числѣ ихъ были: Н. Станкевичъ, Грановскій. Одинъ изъ бывшихъ поклонниковъ Гегеля, не принадлежавшій къ берлинскому кружку студентовъ въ періодъ Тургенева, въ немногихъ словахъ выразилъ отношеніе -- свое и другихъ -- къ Гегелю: "мы, да и всѣ его послѣдователи изучали его, какъ новаго Мессію, и кланялись ему, какъ буряты своимъ фетишамъ" {Анненковъ и его друзья, Спб. 1892, 527, Боткинъ.}.
   Привлекательность изученія для Тургенева и его товарищей въ сильнѣйшей степени увеличивалась еще благодаря такому толкователю тайнъ гегельянства, какимъ былъ молодой профессоръ Вердеръ. Достаточно сказать, что Вердеръ особенно близокъ былъ съ Станкевичемъ, прямо влюбился въ своего ученика, въ его восторженный идеализмъ, въ его самоотверженныя героическія усилія -- во что бы то ни стало завоевать истину. Вердера будто самого поражала его привязанность къ иноземному студенту, и онъ успокаивался на объясненіи, что у этого русскаго несомнѣнно душа нѣмецкая, и поэтому онъ такъ могущественно овладѣлъ сердцемъ берлинскаго профессора...
   Станкевичъ весьма цѣнилъ дружбу Вердера и такъ характеризировалъ его: "профессоръ Вердеръ рѣдкій молодой человѣкъ, наивный, какъ ребенокъ. Кажется, на цѣлый міръ смотритъ онъ, какъ на свое помѣстье, въ которомъ добрые люди безпрестанно готовятъ ему сюрпризы. Его бесѣды имѣютъ спасительное вліяніе, всѣ предметы невольно принимаютъ тотъ свѣтъ, въ которомъ онъ ихъ видитъ, и становится самому лучше, и самъ становишься лучше".
   Много ли наставниковъ способны возбуждать подобныя чувства и питать подобныя настроенія! А здѣсь еще система, обѣщающая въ прекрасной гармонической формѣ разрѣшить всѣ запросы человѣческой мысли, осмыслить прошлое, настоящее, и даже построить изящный планъ будущаго человѣческой культуры. Идея -- всемогущая, всеобъемлющая, возвышенная -- является этимъ юнымъ, восторженнымъ умамъ въ чарующей, обаятельной, красотѣ. Имъ кажется, что они въ своихъ запискахъ, бесѣдахъ охватываютъ весь міръ и подъ руководствомъ обожаемаго учителя несомнѣнно овладѣютъ путями человѣческаго счастья и просвѣщенія...
   Станкевичъ идетъ во главѣ этихъ энтузіастовъ. Онъ работаетъ неустанно, фанатически и толкаетъ другихъ на такую же работу. Тургеневъ поддается этому благородному вліянію. И не одинъ Тургеневъ. Я. М. Невѣровъ, въ это же самое время слушавшій лекціи въ Берлинскомъ университетѣ, разсказываетъ такой эпизодъ.
   "Однажды на вечерѣ у одной весьма образованной русской дамы, оставившей отечество и постоянно жившей заграницей, шла рѣчь о преимуществахъ народнаго представительства въ государствѣ, о всесословномъ участіи народа въ несеніи государственныхъ повинностей и о доступѣ ко всякой государственной дѣятельности. Когда, по окончаніи этого вечера, мы возвратились домой и, естественно, оставаясь подъ впечатлѣніемъ вечерней бесѣды, обсуждали поднятый на ней вопросъ -- Станкевичъ обратился къ намъ съ такимъ замѣчаніемъ:
   -- "Предсѣдательница бесѣды забываетъ, что масса русскаго народа остается въ крѣпостной зависимости и потому не можетъ пользоваться не только государственными, но и общечеловѣческими правами. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что рано или поздно правительство сниметъ съ народа это ярмо, но и тогда народъ не можетъ принять участія въ управленіи общественными дѣлами, потому что для этого требуется извѣстная степень умственнаго развитія, и потому прежде всего надлежитъ желать избавленія народа отъ крѣпостной зависимости и распространенія въ средѣ его умственнаго развитія. Послѣдняя мѣра сама собою вызоветъ и первую, а потому, кто любитъ Россію, тотъ прежде всего долженъ желать распространенія въ ней образованія", и при этомъ Станкевичъ взялъ съ насъ торжественное обѣщаніе, что мы всѣ наши силы и всю нашу дѣятельность посвятимъ этой высокой цѣли.
   "И мы сдержали наше слово: самъ Станкевичъ черезъ два года умеръ въ званіи почетнаго смотрителя Острогожскаго уѣзднаго училища, слѣдовательно, если не лично, что было невозможно при его болѣзненномъ состояніи, то косвенно взносомъ на училище, содѣйствовалъ образованію народа; Грановскій окончилъ жизнь профессоромъ университета, а я, возвратившись изъ-за границы, вмѣсто литературнаго поприща, какъ предполагалось прежде, поступилъ на учебное, и, конечно, на немъ и окончу мое земное поприще" {Русская Старина, XL, 419.}.
   Такіе вопросы поднимались и такъ энергично и безповоротно приходили къ рѣшенію въ этомъ кружкѣ юныхъ гегельянцевъ! Очевидно, отвлеченности не поглощали ихъ мысли безраздѣльно, и идея для нихъ не была только теоретическимъ орудіемъ; въ молодыхъ сердцахъ было пламенное чувство любви къ родинѣ и стремленіе отдать на служеніе ей свои силы, свою жизнь. А между тѣмъ, какъ часто посылаются неразумные упреки памяти людей сороковыхъ годовъ, упреки въ безплодной мечтательности, въ бездѣльной тратѣ силъ на теоріи и абстракціи... Честное, горячее увлеченіе благородной культурной идеей всегда жизненно, всегда уже въ самомъ себѣ несетъ могучія побужденія къ плодотворной дѣятельности на пользу родины.
   Намъ теперь будутъ понятны лихорадочныя заботы о распространеніи просвѣщенія въ народѣ, охватившія Тургенева еще раньше, чѣмъ народъ сталъ свободнымъ, понятны будутъ эти разнообразные планы придти на помощь народной темнотѣ. Это все отголоски берлинскаго студенчества, отголоски клятвы, потребованной Станкевичемъ у своихъ земляковъ... Тургеневъ много лѣтъ спустя называлъ этотъ кратковременный періодъ "свѣтлымъ прошлымъ" {Русская Старина, XLII, 392.}.
   Этотъ свѣтъ былъ омраченъ страшнымъ ударомъ, постигшимъ берлинскій кружокъ, и прежде всего Тургенева. 24 іюня 1840 года въ Нови скончался Станкевичъ. Тургеневъ передавалъ это извѣстіе Грановскому въ такихъ выраженіяхъ: "Насъ постигло великое несчастье, Грановскій. Едва могу я собраться съ силами писать. Мы потеряли человѣка, котораго мы любили, въ кого мы вѣрили, кто былъ нашею гордостью и надеждою".
   Дальше Тургеневъ говоритъ о своихъ отношеніяхъ къ покойному, о томъ, какъ онъ цѣнилъ "его свѣтлый умъ, теплое сердце, всю прелесть его души". Съ трогательнымъ чувствомъ Тургеневъ приводитъ письма Станкевича къ нему, излагающія обширные планы умирающаго на счетъ литературныхъ работъ, письма, исполненныя горячаго любовнаго чувства все къ тому же Вердеру: "его дружба будетъ мнѣ вѣчно свята и дорога", писалъ Станкевичъ, "и все, что во мнѣ есть порядочнаго, неразрывно съ нею связано".
   Эти увѣренія Станкевичъ просилъ Тургенева передать Вердеру... Подъ конецъ письма Тургеневъ не выдерживаетъ тона историка, лирическое чувство прорывается мощной волной. "Я оглядываюсь, ищу -- напрасно. Кто изъ нашего поколѣнія можетъ замѣнить нашу потерю? кто достойный приметъ отъ умершаго завѣщаніе его великихъ мыслей и не дастъ погибнуть его вліянію, будетъ идти по его дорогѣ, въ его духѣ, съ его силой?..
   "О, если что-нибудь могло бы заставить меня сомнѣваться въ будущности, я бы теперь, переживъ Станкевича, простился съ послѣдней надеждой. Отчего не умереть другому, тысячѣ другимъ, маѣ напр.? Когда же придетъ то время, что болѣе развитый духъ будетъ непремѣннымъ условіемъ высшаго развитія тѣла и сама наша жизнь условіе и плодъ наслажденій -- Творца, зачѣмъ на землѣ можетъ гибнуть или страдать прекрасное?.."
   Такъ у этого гегельянца отвлеченные вопросы идутъ рядомъ съ самымъ реальнымъ страстнымъ чувствомъ. Заключеніе достойно юнаго идеалиста, исполненнаго непоколебимой вѣры, сознанія собственной силы...
   "Но нѣтъ, мы не должны унывать и преклоняться.
   "Сойдемся, дадимъ другъ другу руки, станемъ тѣснѣе: одинъ изъ нашихъ упалъ, быть можетъ, лучшій. Но возникаютъ, возникнутъ другіе; рука Бога не перестаетъ сѣять въ души зародыши великихъ стремленій, и -- рано ли поздно -- свѣтъ побѣдитъ тьму".
   Съ такимъ убѣжденіемъ Тургеневъ заканчивалъ свое пребываніе въ берлинскомъ университетѣ. Оно продолжалось два года, съ небольшимъ перерывомъ, занятымъ поѣздкой въ Россію, путешествіемъ въ Италію. Именно здѣсь, въ Римѣ, онъ и сблизился съ Станкевичемъ.
   Эти два года, какъ мы могли убѣдиться, прошли далеко не безслѣдно для Ивана Сергѣевича. О вліяніи ихъ онъ самъ выражался съ полной опредѣленностью: "Я бросился внизъ головою въ Нѣмецкое море, долженствовавшее очистить и возродить меня, и когда я, наконецъ, вынырнулъ изъ его волнъ -- я все-таки очутился "западничкомъ", и остался имъ навсегда".
   Такой результатъ установился, конечно, постепенно, съ теченіемъ времени, когда идеи и впечатлѣнія осѣли, пришли въ стройный порядокъ, выяснились, благодаря дальнѣйшимъ знакомствамъ съ Нѣмецкимъ моремъ. Но основа, матеріалъ западничества были готовы уже послѣ занятій въ берлинскомъ университетѣ. Всѣ метафизическія увлеченія, чистая теорія позже исчезли совершенно, Тургеневъ въ зрѣлые годы относился ко всякимъ отвлеченностямъ равнодушно, иногда даже съ явнымъ презрѣніемъ, и мы вѣримъ сообщенію одного изъ его знакомыхъ, что берлинскія студенческія записки по философіи казались ему чѣмъ-то чуждымъ и безусловно ненужнымъ {Фетъ. Мои воспоминанія. М. 1890, I, 270.}. Время и жизнь превратили Тургенева въ художника-реалиста и положительнаго мыслителя. То же самое произошло и съ другими русскими гегельянцами. Боткинъ, напримѣръ, поклонявшійся Гегелю, какъ фетишу, позже требовалъ отъ литературы живой реальной правды, насущнаго жизненнаго содержанія. и не выносилъ больше толковъ о діалектическомъ развитіи идеи. Но у этихъ людей существенное западническое осталось на всю жизнь: глубокое убѣжденное пристрастіе къ культурѣ, къ просвѣщенію, непреодолимое отвращеніе къ варварству, насиліямъ, и прежде всего къ крѣпостному праву. Все это они ненавидѣли во имя европейской цивилизаціи, во имя европейскаго прогресса. Свободное развитіе личности и общества -- эта идея была усвоена ими на Западѣ, западной науки и въ западной дѣйствительности. И они были убѣждены, что пути, ведущіе къ этимъ благамъ цивилизаціи, общіе для всего человѣчества, и что, слѣдовательно, европейская культура полна для насъ поучительныхъ явленій...
   Въ такомъ смыслѣ Тургеневъ сталъ западникомъ и остался имъ навсегда. И начало этого западничества положено берлинскимъ университетомъ.
   Результатъ сказался совершенно ясно немедленно по возвращеніи Тургенева на родину. Теперь онъ уже не могъ съ прежнимъ благодушіемъ относиться къ порядкамъ, царствовавшимъ въ родительскомъ домѣ. Въ борьбу съ чувствомъ сыновней любви и почтительности вступила мысль, окрѣпшая, твердая и энергическая. Студенту берлинскаго университета, успѣвшему, кромѣ того, ознакомиться съ порядками западноевропейской культурной жизни, должно было казаться нестерпимымъ мельчайшее проявленіе отечественнаго рабства. Теперь каждый фактъ, каждая сцена врѣзывалась въ памяти юнаго наблюдателя, и общее бѣдствіе невольно становилось личнымъ несчастьемъ благороднаго юноши.
   Кромѣ того, Тургеневъ стоялъ въ исключительномъ положеніи. Природная доброта, теперь одушевленная опредѣленнымъ міросозерцаніемъ, осуждена была ежедневно сталкиваться съ вопіющими нарушеніями тѣхъ самыхъ идей и взглядовъ, какими Иванъ Сергѣевичъ жилъ и дышалъ въ обществѣ Станкевича и его друзей. Дома, рядомъ съ матерью, каждый часъ, проведенный спокойно и въ довольствѣ, могъ казаться измѣной дорогой священной памяти учителя и друга. Въ двадцать два года не выносятъ такихъ непримиримыхъ противорѣчій. Исходъ долженъ быть завоеванъ во что бы то ни стало и цѣною какихъ угодно жертвъ...
   Такъ и случится. Прямымъ результатомъ новаго настроенія Ивана Сергѣевича будетъ разрывъ съ матерью.

(Продолженіе слѣдуетъ)

"Міръ Божій", No 1, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru