Иванов Иван Иванович
Годовщина великого автора и великого произведения

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Годовщина великаго автора и великаго произведенія.

   Четвертаго января будущаго года исполнится сто лѣтъ со дня рожденія Грибоѣдова, и двадцать шестого -- шестьдесятъ четыре года со дня перваго представленія Горе отъ ума на спенѣ.
   Оба періода весьма значительны и особенно въ нашей молодой литературѣ, среди общества, искони извѣстнаго своей короткой памятью о дѣятеляхъ мысли и слова. Но Грибоѣдовъ во всѣхъ отношеніяхъ оказался рѣдкимъ исключеніемъ. Именно общество, публика въ самомъ широкомъ смыслѣ, признала и оцѣнила его талантъ -- независимо отъ критики, отъ журнальной и газетной славы. Мало того -- публика съ самаго начала шла впереди призванныхъ судей литературы,-- и безпримѣрный интересъ обыкновенныхъ читателей къ геніальному произведенію одолѣлъ всѣ препятствія, какія оно встрѣтило въ печати и на сценѣ.
   Въ сущности общество даже и не нуждалось въ услугѣ печати и театра. Когда комедія въ первый разъ появилась на сценѣ, одинъ изъ зрителей писалъ:
   "Каждый, кто только читаетъ у насъ, кто только заглядывалъ въ книгу, знаетъ Горе отъ ума, и нѣтъ русскаго грамотнаго дома, отъ дворянина до посадскаго, гдѣ бы не было списка сей комедіи".
   Обратите вниманіе -- списка, а не печатнаго экземпляра. Такихъ списковъ ходило, говорятъ, по Россіи до сорока тысячъ. Даже послѣ появленія пьесы на сценѣ должно было пройти не менѣе двухъ лѣтъ, раньше чѣмъ она была напечатана вся цѣликомъ. Въ XIX вѣкѣ, въ странѣ менѣе всего просвѣщенной и отзывчивой на явленія литературы и искусства, отсутствіе книги оказалось восполненнымъ рукописью!.. Даже на Западѣ этотъ фактъ казался бы изумительнымъ,-- у насъ онъ представляетъ единственную въ своемъ родѣ страницу въ исторіи общественнаго развитія.
   Въ чемъ же тайна такого небывалаго успѣха? Чѣмъ вызвана слава, мгновенно вспыхнувшая ослѣпительнымъ блескомъ и не растерявшая своихъ лучей на пространствѣ цѣлаго вѣка?
   Сколько бы разъ ни разрѣшались эти вопросы, они нисколько не утрачиваютъ жгучаго интереса и неотразимой привлекательности. Ничто такъ не льститъ нашему человѣческому достоинству, какъ разсказъ о торжествѣ идей и таланта надъ толпой. А для насъ, русскихъ, кромѣ того, каждое такое воспоминаніе -- неоцѣненный источникъ вѣры въ наши духовныя силы и въ наши культурные успѣхи.
   И мы пользуемся случаемъ заглянуть вновь въ далекое прошлое, завѣщавшее намъ столь славное наслѣдіе, вызвать еще разъ изъ этого прошлаго и личность автора и безсмертный путь его творческой работы. И то и другое связано неразрывными нравственными узами, образующими совершеннѣйшее созданіе нашего міра -- писателя-гражданина и человѣка.
   

I.

   Много лѣтъ тому назадъ въ грязномъ варварскомъ Тавризѣ печально влачилъ юные дни русскій поэтъ. Лѣто стояло въ полномъ разгарѣ, восточное солнце жгло и томило нестерпимо. Поэтъ не находилъ мѣста отъ духоты и зноя и еще болѣе отъ тоски.
   Ему только что минуло двадцать шесть лѣтъ. Безжалостная судьба забросила его въ дикій край, далеко отъ родныхъ, отъ друзей, отъ блестящей свѣтской жизни, переполненной удовольствіями и интересными исторіями.
   Молодой человѣкъ припоминаетъ, какъ тяжело ему было разставаться съ культурнымъ обществомъ. Многое здѣсь заслуживало насмѣшки, даже презрѣнія, но здѣсь также можно было подѣлиться кое съ кѣмъ новой мыслью, задушевнымъ чувствомъ, можно было разсчитывать на литературные успѣхи, а пока -- между прочимъ -- увлекаться безъ конца "пріятными женщинами", говорить имъ милый вздоръ, плѣнять ихъ музыкой... Сколько жизни и радостей, столь цѣнныхъ въ извѣстномъ возрастѣ!..
   Но судьба и люди остались неумолимы.
   Поэта увѣряли:
   -- Въ уединеніи вы усовершенствуете ваши дарованія.
   И напрасно поэтъ возражалъ, "жестоко было бы мнѣ цвѣтущія лѣта свои провести между дикообразными азіатцами",-- онъ долженъ былъ "разстаться съ домашними пенатами"...
   Прошло уже не мало времени послѣ этой разлуки, но тоска не унимается. Поэтъ усиливается разогнать ее всякими средствами, бросается во всевозможныя школьническія шалости, поетъ въ горахъ французскіе куплеты, забавляется игрою эхо. Но все напрасно; "веселость утрачена", ему остается замереть въ неподвижной апатіи, въ полуснѣ.
   Тогда онъ невольно съ величайшими подробностями начинаетъ воскрешать въ памяти покинутыхъ имъ людей. Ихъ жизнь и характеры изъ безграничной дали вырисовываются предъ нимъ съ поразительной яркостью и полнотой. Частности и мелочи, легко ускользавшія отъ вниманія вблизи, теперь постепенно складываются въ гармоническія и цѣльныя картины.
   Поэту слишкомъ достаточно времени для самой тщательной вдумчивости. Многія лица полузабытыя, затерянныя въ вихрѣ нескончаемой свѣтской суеты, внезапно воскресаютъ и занимаютъ свои мѣста на обширной сценѣ.
   Въ одинъ изъ такихъ безконечно-тоскливыхъ знойныхъ дней поэтъ дремалъ въ кіоскѣ своего сада. Предъ нимъ уже не въ первый разъ проходили "знакомыя все лица", мелькали обрывки недавняго прошлаго. Его мысль естественно прежде всего направляется на тѣхъ людей и на тѣ обстоятельства, которыя заставили его изнывать въ одиночествѣ, томиться отъ солнечаго зноя, жить съ ненавистными варварами.
   Кто забросилъ его умирать въ этомъ адѣ?
   И въ отвѣть въ воображеніи изгнанника поднимается безконечный рядъ образовъ,-- и во главѣ ихъ его мать.
   Это типичная старомодная москвичка, хозяйка коренного барскаго дома, всѣми силами души преданная свычаямъ и обычаямъ первопрестольной столицы. Она искренно любитъ своего сына, во для него эта любовь оказывается невыносимимъ бременемъ. Онъ готовъ завидовать пріятелю въ томъ что у него нѣтъ матери, которой онъ во что бы то ни стало долженъ казаться основательнымъ и солиднымъ молодымъ человѣкомъ.
   Настасья Федоровна Грибоѣдова всю жизнь поглощена двумя идеалами -- по возможности поставить свой домъ и семью на настоящую аристократическую ногу, какъ это понимаютъ въ Москвѣ, я потомъ устроить сыну карьеру, заставить его "служить и награжденія брать". У нея есть вдохновитель и непогрѣшимый менторъ -- дядя поэта.
   Это уже цѣлый общественный герой, съ необыкновенно яркими родовыми признаками, воплощающій въ своей особѣ цѣлое поколѣніе.
   "Онъ какъ левъ дрался съ турками при Суворовѣ", -- припоминаетъ племянникъ,-- "потомъ пресмыкался въ переднихъ всѣхъ случайныхъ людей въ Петербургѣ, въ отставкѣ жилъ сплетнями. Образецъ его нравоученій: "я -- брать"...
   Племянникъ -- злосчастнѣйшая жертва этого авторитета. Дядя начинаетъ таскать его чуть не ребенкомъ на поклонъ къ тѣмъ же случайнымъ людямъ "для замысловъ какихъ-то непонятныхъ". Будущему обладателю блестящей карьеры приходится притворяться больнымъ, лишь бы отвязаться отъ этихъ визитовъ, но что же дѣлать! Таковъ строй всей московской жизни...
   И здѣсь же поэту представляется нескончаемая галлерея родственниковъ, знакомыхъ, страдающихъ той же смѣсью рабской угодливости и барской заносчивости.
   Сколько комическихъ, часто каррикатурныхъ лицъ! Но какъ бы пестра и разнорѣчива ни была эта компанія, ее одушевляютъ въ сущности весьма несложныя и у всѣхъ одинаковыя вожделѣнія.
   Вотъ, напримѣръ, важный чиновникъ О., величественной наружности, необычайно солидный съ виду. Поэту припоминается необыкновенно забавный эпизодъ съ этимъ "государственнымъ мужемъ". Нѣсколько времени тому назадъ, онъ при одномъ слухѣ о пожалованіи ему лишняго "крестишки", немедленно нацѣпилъ его и не снималъ два мѣсяца, пока слухи не оказались ложными. Въ Москвѣ много смѣялись этому случаю, но отнюдь не надъ тѣмъ, что было на самомъ дѣлѣ смѣшно.
   А вотъ князь Ю., еще болѣе курьезное дѣтище московскихъ салоновъ и канцелярій. Онъ недавно заподозрилъ въ политической неблагонадежности надворнаго судью только потому, что тотъ осмѣлился танцовать съ дочерью генералъ-губернатора. Это оказалось неслыханной дерзостью! И все оттого, что бѣдный надворный судья не носилъ военнаго мундира, оставилъ военную службу и предпочелъ гражданскую должность. Такой поступокъ московскіе тузы прямо клеймили "бунтомъ". "Мундиръ -- одинъ мундиръ" -- единственный предметъ ихъ гражданскаго культа и ради того же мундира мать поэта становилась предъ нимъ на колѣни и умоляла его -- пойти "послужить", а при случаѣ и "прислужиться"...
   Да, не имѣть мундира, значитъ быть своего рода лишеннымъ *правъ. Развѣ только еще одно несчастье можетъ сравниться съ: этимъ позоромъ: жить въ провинціи. Весь русскій міръ, лежащій за предѣлами Москвы и "подмосковныхъ", кажется столичнымъ барамъ ссылкой, дикимъ, едва извѣстнымъ краемъ. Барышни приходятъ въ ужасъ при одной мысли -- провести зиму безъ Тверской и Кузнецкаго моста. На ихъ языкѣ самое слово провинціалъ -- бранное, и поэтъ помнить, какія горячія сожалѣнія вызвалъ у всѣхъ этихъ людей бракъ московской барышни съ провинціаломъ -- только потому, что женихъ проживалъ въ Саратовѣ...
   "Москва -- это лучшій уголокъ земного шара",-- наперерывъ лепечуть тѣни, проходящія въ воображеніи поэта. Только въ Москвѣ пребываетъ счастье, просвѣщеніе, хорошій тонъ. Съ этимъ согласна вся Россія. Она и знать не хочетъ о Петербургѣ. Для нея это -- чужеземная столица. Даже иностранцы отличаютъ Москву.
   Она -- единственный городъ во всемъ государствѣ, исполненный патріотическихъ чувствъ, преданный "общему благу". Московскія дамы, напримѣръ, при вѣсти о нашествіи Наполеона, начали усердно посѣщать церкви, а петербургскія продолжали ѣздить по театрамъ. А когда окончилась война и древняя столица переполнилась военными, московскія дамы и барышни танцовали до изнеможенія, нерѣдко смертельно заболѣвали, изобрѣли даже особую кадриль, гдѣ каждая дама могла танцовать съ двумя кавалерами -- все ради того, чтобы военные не остались безъ развлеченій.
   Правда, эти господа военные далеко не всѣ могли бы удовлетворить разборчивому вкусу. Поэтъ знаетъ это по собственному опыту. Онъ самъ служилъ въ гусарахъ, близко былъ знакомъ съ ёрами и забіяками -- исключительными типами мундирныхъ героевъ, всю жизнь свою полагавшихъ на кутежи и головоломныя похожденія. "Я въ этой дружинѣ", признавался онъ потомъ, "всего побылъ четыре мѣсяца, а теперь четвертый годъ не могу попасть на путь истинный".
   И нелегко было попасть!
   Поэта окружало цѣлое сонмище "казарменныхъ готтентотовъ". Теперь на свободѣ онъ подробно припоминаетъ особенности и странности этихъ лицъ. Кого только здѣсь нѣтъ! Дивизіонный генералъ такъ и просится въ каррикатуру: это готовый Скалозубъ: культъ выпушекъ, петличекъ и фельдфебельской муштры, необычайное счастье въ товарищахъ по службѣ, весьма кстати такъ или иначе выбывающихъ изъ строя и въ заключеніе полное отсутствіе умственныхъ интересовъ...
   Впрочемъ, это и лучше. Бѣда, если "казарменный готтентотъ" вообразитъ себя ученымъ и умницей или даже либераломъ. Поэтъ припоминаетъ, сколько забавныхъ минуть доставилъ ему одинъ сослуживецъ, помѣшанный на каламбурахъ и анекдотахъ. Поэтъ ради него купилъ даже сборникъ всевозможныхъ остротъ и разсказовъ и при каждомъ каламбурѣ армейскаго острослова спрашивалъ, на какой страницѣ искать его mot? Тотъ клятвенно принимался завѣрять, что острота его собственная, отнюдь не заимствованная.
   Еще комичнѣе происходили сцены съ казарменными политиками. Эти, наслушавшись страшныхъ словъ, вѣрнѣе, подслушавши ихъ кое-гдѣ и какъ попало, воображали себя опаснѣйшими членами секретнѣйшихъ "союзовъ", и ничего не было смѣшнѣе для поэта, какъ видѣть этихъ, въ сущности добрѣйшихъ и невиннѣйшихъ малыхъ въ роли государственныхъ заговорщиковъ. Это все будущіе -- "Левонъ и Боринька -- чудесные ребята"!..
   И все это питомцы единственной въ мірѣ столицы! Въ Петербургѣ, правда, знаютъ нѣкоторыя странности старушки и посмѣиваются надъ ея тономъ и патріотизмомъ. Въ петербургскихъ гостиныхъ даже говорятъ нерѣдко: "смѣшна какъ москвичка". Но это на самомъ дѣлѣ зависть, досада Петербурга на свое безсиліе стать въ уровень съ Москвой во всѣхъ ея благородныхъ чувствахъ...
   "Благородныхъ" -- повторяетъ поэтъ... Но какъ же вели себя герои и героини этихъ чувствъ на развалинахъ той же "милой Москвы", едва только изъ нея удалился врагъ? Они сейчасъ же бросились разыскивать свои милые уголки "на Никитской", чаще всего "въ Поднови искомъ" или "противъ Страшною монастыря". Отыскали, наскоро исправили и -- заплясали, да такъ, что можно было подумать, будто Москва празднуетъ завоеваніе всего земного шара. А между тѣмъ, "чудовище -- Наполеонъ" не успѣлъ оставить еще и предѣловъ Россіи.
   "Мы прыгаемъ ежедневно. Повѣришь ли, силъ не достаетъ",-- жалуется московская барышня въ письмѣ къ петербургской. "Всѣ. вечера необычайно оживлены, вертимся до изнеможенія".
   Барышнямъ надоѣдаетъ вертѣться: онѣ устраиваютъ поѣздки на саняхъ по обгорѣлымъ улицамъ. Это одна изъ любимыхъ parties de plaisir. Всѣ другія исчерпываются балами и обжорствомъ, страшнымъ, едва вѣроятнымъ. Изящныя барышни и ихъ кавалеры начинаютъ болѣть отъ безпрестанныхъ взаимныхъ угощеній. Повальная болѣзнь грозитъ опустошить "милые уголки"...
   Не правда ли, какая изумительная смѣсь всевозможныхъ добродѣтелей! Патріотическіе вздохи, катанье по обгорѣлымъ улицамъ, барская pruderie и смерть отъ обжорства?.. {Всѣ эти данныя взяты изъ сообщеній самого Грибоѣдова и изъ переписки Волковой и Ланской. "Грибоѣдовская Москва". "Вѣстникъ Европы". 1874 и 1875 г.}.
   "Да", -- замѣчаетъ поэтъ,-- "едва другая сыщется столица, какъ Москва".
   А если отдѣльно припомнить каждаго туза, жившаго и умершаго въ Москвѣ,-- выйдетъ совершенно безпримѣрная галлерея.
   Вотъ, напримѣръ, по Никитской, на углу Леонтьевскаго переулка, находится барскій домъ съ театромъ и зимнимъ садомъ. Лучшіе дни этого "уголка" приходятся какъ разъ на эпоху отечественной войны. Въ театрѣ играетъ хозяйская труппа актеровъ, даются преимущественно оперы. Жизнь течетъ весело и ровно, не смотря ни на какія событія въ мірѣ. Хозяевамъ и гостямъ становится по временамъ скучно развѣ только отъ излишняго изобилія однихъ и тѣхъ же удовольствій. Но судьба, очевидно, особенно благосклонна къ этому уголку.
   Хозяинъ случайно узнаетъ, что за Москвой рѣкой въ гостинницѣ появился кучеръ, который съ помощью свистка производитъ соловьиныя трели. Немедленно посылаютъ за дивнымъ свистуномъ, приказываютъ достать его за какія бы то ни было деньги. Свистуна достаютъ, сажаютъ въ садъ, "и пѣвецъ зимой погоды лѣтней" услаждаетъ всю Москву.
   Поэту припоминается и другой, не менѣе оригинальный, любитель искусства, на этотъ разъ случайный обыватель Москвы, -- рязанскій помѣщикъ. Онъ, достигши уже преклонной старости, вздумалъ научиться танцевать "по правиламъ", отправился въ Парижъ, бралъ тамъ уроки у лучшихъ балетмейстеровъ и по возвращеніи началъ обучать танцамъ своихъ дворовыхъ дѣвицъ, устроилъ даже спеціальную школу.
   Но искусство процвѣтало не долго. Помѣщикъ слишкомъ ужъ увлекся хореографіей, быстро разорился и -- "амуры и зефиры всѣ распроданы по одиночкѣ"... Нѣкоторыя изъ танцовщицъ были приняты на сцену Большого театра.
   Это -- все тузы. Но, въ Москвѣ, какъ истинно-русской столицѣ, "дверь отперта для званыхъ и незваныхъ". Сюда являются всѣ, кому нѣтъ мѣста въ европейскихъ гостиныхъ Петербурга. И чѣмъ Страннѣе фигура, чѣмъ неопредѣленнѣе ея біографія -- тѣмъ она желаннѣе въ этой средѣ, погрязшей въ пустякахъ и сплетняхъ.
   Поэтъ припоминаетъ обычнаго посѣтителя московскихъ кружковъ съ весьма темнымъ прошлымъ, несомнѣннаго шулера: и нахала. Дико-бронзовое лицо, съ большими выразительными глазами, волосы, какъ смоль черные, съ просѣдью. О немъ ходили самые невѣроятные слухи. Говорили, будто во время путешествія онъ поссорился съ капитаномъ корабля и былъ высаженъ на какомъ-то дикомъ островѣ. Какъ долго онъ прожилъ тамъ,-- никто не зналъ, но знали навѣрное, что онъ возвратился татуированнымъ и прозванъ былъ за это американцемъ. Было всѣмъ извѣстно и другое его качество, уже совершенно неожиданное: о добродѣтели и "честности высокой" этотъ проходимецъ говорилъ, "какимъ-то демономъ внушаемъ", со слезами на глазахъ и съ жаромъ въ лицѣ
   Среди военныхъ поэтъ помнитъ особенно одного героя московскихъ салоновъ. Откуда-то онъ пріѣхалъ въ столицу послѣ войны, состоялъ въ чинѣ полковника, но велъ себя необычайно надменно, жужжалъ всѣмъ въ уши о своихъ подвигахъ, басомъ разсказывалъ всевозможныя небылицы и всѣхъ приводилъ въ изумленіе, особенно маменекъ. Полковникъ мѣтилъ въ генералы, лихо танцовалъ мазурку, молодецки носилъ мундиръ и слылъ весьма завидной партіей.
   Поэтъ прекрасно помнить самую несчастную изъ московскихъ маменекъ. Она живетъ чуть ли не въ самомъ длинномъ изъ московскихъ домовъ, у нея шесть дочекъ и у каждой дочки свое окошко, отъ котораго она не отходитъ. "Что окошко, то лепешка", смѣются менѣе обремененныя и болѣе счастливыя маменьки... Чѣмъ не семья Тугоуховекихъ!-- думаетъ поэтъ.
   Московскія маменьки и ихъ дочки вообще богатѣйшія темы для комедіи. Маменьки поглощены страстью "пристраивать" своихъ дочекъ. Ихъ беретъ какая-то оторопь, когда онѣ видятъ "большую семью, гдѣ много дочерей, и ни одна изъ нихъ не замужемъ". Кромѣ свадебъ, сплетни -- насущнѣйшая потребность московскихъ матронъ -- и даже ихъ мужей. Всѣ они совершенно откровенно сознаются, что "съ каждой осенью москвичи устраиваются по прежнему и начинаются старыя сплетни"...
   Посмотрите, какъ граціозны и милы впечатлѣнія московской барышни въ началѣ сезона,-- такими они останутся и до конца.
   "М-me А. прелестна, Аннета тоже очень красива. Молодая нашла способъ избавиться отъ чернаго пятнышка около носа, что ей очень къ лицу. Мужъ ея красивый малый, ему идутъ маленькіе усики и военный мундиръ. Словомъ, я вчера очень весело провела время: кромѣ самого бала, мнѣ нравилось общество, среди котораго я находилась, и, наконецъ, усердный мой поклонникъ А. П., съ которымъ я постоянно кокетничаю, ни "а шагъ не отходилъ отъ меня во весь вечеръ и отчаянно любезничалъ".
   Болтовня, какъ видите, не особенно связная и богатая содержаніемъ, но зато самъ авторъ рисуется въ видѣ лепечущаго ангела. Притомъ этотъ ангелъ необыкновенно свѣдущъ, и въ своей сферѣ изумительно наблюдателенъ. Мы аккуратно узнаёмъ о каждой свадьбѣ и о каждой интригѣ. Очевидно, нашъ корреспондентъ прошелъ серьезную, истинно-московскую школу, злоязычія и сплетничества.
   Но зато каковъ тонъ! Тончайшій -букетъ аристократизма... Московскія барышни, вообще неравнодушныя къ военнымъ и ко всему французскому, наполеоновскихъ офицеровъ и генераловъ находятъ отвратительными, потому что они изъ сословія буржуа, а не изъ "школы Людовика XIV". Такъ именно и выражается московская красавица. Она приходить въ неистовую радость, когда ей удается открыть какого-то графа или барона, побывавшаго въ высшей школѣ свѣтской дрессировки... Москва искони жила на нѣсколько столѣтій позже Европы, и на этотъ разъ она обсчитывается ровно на сто лѣтъ и гордится тѣмъ, "что только она еще и дорожитъ дворянствомъ".
   Да, дѣйствительно, "отъ головы до пятокъ на всѣхъ московскихъ есть особый отпечатокъ".
   Поэтъ можетъ припомнить, какъ этотъ отпечатокъ, замѣтный не въ одной Москвѣ, бросился съ перваго взгляда въ глаза умной иностранкѣ, портившей наше отечество въ эпоху отечественной войны. М me Сталь изумлялась пустотѣ и низкому умственному уровню высшаго русскаго общества. Въ этой атмосферѣ "нельзя ничему научиться, нельзя развивать своихъ способностей, и люди здѣсь не пріобрѣтаютъ никакой охоты ни къ умственному труду, ни къ практической дѣятельности"... "Увеселенія являются единственнымъ средствомъ предупредить скуку".
   Все это подтверждается несомнѣнными отечественными свидѣтельствами.
   Перечитайте переписку двухъ модныхъ барышенъ, пристально слѣдящихъ за фактами и событіями своей сферы, -- вы будете поражены невѣжествомъ высшей русской интеллигенціи по вопросамъ, которые, казалось бы, съ особенной силой должны были захватывать московскихъ патріотовъ. Знанія здѣсь самыя смутныя и первобытныя.
   Одинъ изъ знатнѣйшихъ московскихъ князей, въ видѣ горячей новости, сообщаетъ, что Наполеонъ отступилъ къ Майнну-на Одерѣ. Одна изъ умныхъ барышенъ доказываетъ, что незаконнаго сына нельзя называть "Эммануиломъ", такъ какъ съ греческаго -- это значитъ "Богомъ данный"...
   На невѣжествѣ еще не кончается варварство москвичей. Они не только ничего не знаютъ, но прямо преслѣдуютъ даже чужія попытки что-либо узнать. Поэту припоминается, какъ въ его родномъ домѣ изгонялась страсть "къ наукѣ, къ искусствамъ творческимъ", какъ его любовь къ литературѣ, къ чтенію оскорбляла его мать и всѣхъ родныхъ, какъ его стихи подвергались жестокому презрѣнію со стороны авторитетнѣйшихъ членовъ семьи.
   Въ эпоху отечественной войны умственная растерянность въ высшемъ обществѣ ярче обозначалась. Наполеоновское нашествіе въ конецъ перепугало патріотовъ "московскаго отечества". Корсиканскаго варвара быстро отождествили вообще съ иноземнымъ просвѣщеніемъ и особенно съ "идеями". Въ 1813 году Уваровъ въ такихъ словахъ характеризовалъ Штейну столичныхъ аристократовъ:
   "Смѣшеніе понятій достигло послѣдней степени. Одни заняты просвѣщеніемъ безъ опасностей, т.-е. огня, который не жжетъ. Другіе -- и это большая часть -- сваливаетъ въ одинъ мѣшокъ Наполеона и Монтескьё, французскія арміи и французскія книги... У всѣхъ на языкѣ слова: "религія въ опасности, нарушеніе нравственности, приверженныхъ иноземныхъ идей, иллюминатъ, философъ, франкъмасонъ, фанатикъ и т. д. Словомъ, совершенное безуміе. Рискуетъ каждую минуту компрометировать себя"... Эта рѣчь -- готовая характеристика для гостей сценъ фамусовскаго вечера...
   Такова старая, патріархальная Москва. Ее ясно видитъ поэтъ изъ своего далёка. И развѣ онъ, съ дѣтства лелѣявшій творческіе образы и мечту о литературной славѣ, можетъ пропустить безъ вниманія такой благодарный матеріалъ! Само настроеніе подсказываетъ ему, какъ воспользоваться своими воспоминаніями: это будетъ сатира, безпощадный смѣхъ надъ допотопными уродами, исполненными "непримиримой вражды къ свободной жизни". И не одно только личное настроеніе толкаетъ его на сатиру.
   Поэтъ, покидая Россію, оставлялъ за собой много дорогихъ единомышленныхъ друзей, видѣлъ развалины многихъ благородныхъ стремленій и надеждъ. Незадолго до отъѣзда онъ вступилъ въ одно изъ "тайныхъ обществъ".
   Это было новостью на русской почвѣ,-- новостью недавней, считающей свои дни съ той же эпохи отечественной войны.
   Не всѣ русскіе люди нашли въ этой войнѣ только пищу для своего наивнаго патріотизма, не идущаго дальше ненависти къ чужеземцу... Нѣкоторые многому научились въ это бурное время, многое запомнили и иначе стали смотрѣть на свое родное. Множество русскихъ офицеровъ побывало заграницей, присмотрѣлось къ чужимъ порядкамъ, понаслушалось совершенно другихъ рѣчей, чѣмъ разсужденія московскихъ тузовъ, и вернулось на родину съ твердымъ намѣреніемъ внести новыя идеи въ дѣйствительную жизнь.
   Какія же это были идеи?
   Прежде всего -- страстная возвышенная любовь къ родинѣ,-- любовь, какой и не снилось ораторамъ московскихъ гостиныхъ. Патріотизмъ москвичей -- патріотизмъ дикарей. Они ничего не признаютъ на свѣтѣ, кромѣ своихъ милыхъ уголковъ на Никитской и въ Подновинскомъ. Это -- патріотизмъ стариковъ, "впавшихъ въ дѣтство". Ихъ восхищаютъ и "очаковскія времена", и "дворъ матушки Екатерины" и въ то же время отечественныя précieuses ridicules, потому что "словечка въ простотѣ не скажутъ -- все съ ужимкой, поютъ французскіе романсы, выводятъ верхнія нотки, а главное -- льнуть къ военнымъ".
   Патріотизмъ новой молодежи совершенно другой. Эта молодежь съ жгучей болью въ сердцѣ помнить, какъ иностранцы, во главѣ съ знаменитымъ прусскимъ министромъ, барономъ Штейномъ, были поражены полнымъ отсутствіемъ у русскихъ истинно-національнаго чувства. Плѣнные французы открыто смѣялись надъ русскими, не умѣвшими говорить и писать на родномъ языкѣ.
   Штейнъ, съ авторитетомъ истиннаго государственнаго лужа, указывалъ на вредъ, причиняемый Россіи подражательностью иностранцамъ. Подражательность эта на первый взглядъ не шла очень далеко, ограничивалась книжками и модами, но на самомъ дѣлѣ окончательно отрывала высшій классъ отъ народной почвы, воспитывала въ немъ самыя смутныя представленія о національныхъ нуждахъ Россіи и глубокое презрѣніе къ основѣ ея благоденствія -- къ народу.
   Все это видѣли даже иностранцы; новая молодежь должна была чувствовать себя глубоко оскорбленной, слыша, какъ иностранцы -- даже враги -- поучаютъ русскихъ истинному патріотизму.
   Молодые люди во-очію убѣдились, какихъ блестящихъ результатовъ достигли европейскіе народы, развиваясь на національныхъ основахъ, какой непреодолимой силой оказался патріотизмъ, одинаково доступный и простому мужику, и просвѣщенному горожанину,-- и русская народность стала знаменемъ новыхъ людей. Иностранцы, въ родѣ барона Штейна и г-жи Сталь, много говорили въ защиту закрѣпощенныхъ милліоновъ, настаивали даже на отмѣнѣ крѣпостного права. И эти милліоны сами доказали свои права на человѣческое достоинство, вынесши жестокую борьбу чуть не съ цѣлой Европой. Послѣ такой борьбы нельзя было не уважать народа, который въ годину бѣдствій отозвался на призывъ своего царя, изъ конца въ конецъ необъятной страны,-- могучимъ чувствомъ любви къ родинѣ и инстинктивнымъ сознаніемъ своего историческаго и національнаго единства.
   Съ такимъ именно сознаніемъ вернулись на родину освободители Европы. Чувство личнаго достоинства упрочивалось въ нихъ съ каждымъ новымъ событіемъ, вѣнчавшимъ славой русское имя. Они возвращались къ своимъ очагамъ совершенно другими людьми, чѣмъ уходили. Даже на простыхъ солдатъ и ополченцевъ не могло не произвести впечатлѣнія пребываніе въ чужихъ краяхъ, и они принесли теперь новыя впечатлѣнія въ родныя семьи. Очаковскія времена и сужденія изъ газетъ того времени должны были казаться дикими всякому, кто только могъ видѣть и понимать. А у людей болѣе развитыхъ быстро сложилось новое міросозерцаніе, новые общественные идеалы.
   "Умный, добрый нашъ народъ",-- эти слова безпрестанно стали раздаваться въ гостиныхъ,-- и не остались только словами. Молодые идеалисты слишкомъ смѣло и громко высказывали свои надежды, чтобы можно было ограничиться красивыми рѣчами. Современникъ разсказываетъ {La Russie et les Russes, par N. Tourgueneff. Bruxelles 1847. T. 66.}:
   "Я видѣлъ лицъ, возвращавшихся въ Петербургъ послѣ отсутствія въ теченіи нѣсколько лѣтъ и выражавшихъ величайшее изумленіе при видѣ перемѣны, происшедшей въ разговорѣ и дѣйствіяхъ столичной молодежи. Казалось, она пробудилась для новой жизни и вдохновлялась всѣмъ, что было благороднаго, чистаго въ нравственной и политической атмосферѣ. Гвардейскіе офицеры въ особенности привлекали вниманіе свободой и смѣлостью, съ которой они выражали свои мнѣнія, весьма мало заботясь,-- говорили они въ общественномъ мѣстѣ или въ салонѣ, были слушатели сторонниками или противниками ихъ ученій".
   Легко представить,-- молодые мечтатели вели часто крайне запальчивые разговоры, повергали въ ужасъ правовѣрныхъ хранителей старины и подчасъ должны были производить комическое впечатлѣніе... Всегда, вѣдь, извѣстнаго сорта наблюдателямъ кажется смѣшнымъ благородное, слишкомъ прямолинейное увлеченіе несбыточными, по ихъ мнѣнію, мечтами. А если вспомнить, въ какомъ обществѣ приходилось защищать "либеральныя идеи" новымъ патріотамъ,-- предъ нами невольно предстанетъ вальсирующая толпа барышенъ, перепуганные тузы, ехидно улыбающіеся архивные юноши -- все, что проносилось предъ глазами поэта, только что лично прошедшаго тернистый пусть увлекающагося мечтателя...
   Не все, конечно, рѣшались высказывать публично даже и самые смѣлые реформаторы родной старины. Мы видѣли, бунтовщикомъ прослылъ молодой человѣкъ только за то, что рѣшился сбросить съ себя мундиръ артиллерійскаго офицера и занялъ скромное мѣсто въ Московскомъ надворномъ судѣ. Стоило сдѣлать одинъ шагъ дальше, т. е. совсѣмъ отказаться отъ всякой служебной карьеры, отдаться наукамъ, уйти отъ пустого праздно-болтающаго общества,-- и "карбонарій", "якобинецъ" былъ готовъ.
   А такихъ героевъ оказалось не мало. Служить народу не значило "служить" и "прислуживаться" въ общепринятомъ смыслѣ слова, "вѣчно пѣть пѣснь одну и ту же"... Возникаютъ "тайныя общества", совершенно чуждыя какихъ бы то ни было революціонныхъ, или якобинскихъ теорій. Это -- кружки друзей просвѣщенія, "умовъ алчущихъ познаній", возлагающихъ самыя пламенныя надежды на грамотность, на развитіе у русскихъ людей чувства личнаго человѣческаго достоинства, короче -- борцовъ противъ невѣжества и "рабскаго духа".
   Поэтъ близко былъ знакомъ съ членами этихъ кружковъ, неоднократно слышалъ ихъ горячія рѣчи, читалъ тѣ же идеи въ контрабандныхъ книжкахъ, ежедневно возникавшихъ во множествѣ. Онъ зналъ и практическіе планы друзей просвѣщенія, ихъ любимую мечту -- распространить, скоро и легко, образованіе среди русскаго народа путемъ "ланкастерскихъ взаимныхъ обученій". Само правительство одно время увлекалось этими "обученіями" и посылало заграницу свѣдущихъ людей знакомиться съ устройствомъ ихъ. Чаще всего съ этою цѣлью посылались студенты Педагогическаго института. Въ Россіи возникли ланкастерскія школы для мужчинъ и для женщинъ, даже въ арміяхъ школы быстро стали процвѣтать, увлекли офицеровъ, повліяли на смягченіе военной дисциплины...
   Но "прекрасные дни Аранжуэца" скоро минули...
   Да и странно было бы ожидать рѣшительной побѣды для подобныхъ идей въ обществѣ, не умѣвшемъ даже какъ слѣдуетъ произносить словъ -- ланкастерскій и педагогическій и смѣшивавшемъ врага отечества съ другомъ просвѣщенія и здраваго смысла. И именно на сторонѣ этого общества была сила...
   Поэтъ припоминаетъ, какъ новыя идеи постепенно вытѣсняли у него самого наклонности "ёры и забіяки", превращали легкомысленнаго корнета въ гражданина. Поэтъ дорожитъ этимъ перерожденіемъ и теперь съ болью въ сердцѣ слѣдить за судьбою увлекшихъ его идей,-- видитъ, какъ онѣ утратили свой кредитъ у людей вліянія и власти, какъ эти люди постепенно дошли до убѣжденія, что можно съ ума сойти отъ "ланкарточныхъ взаимныхъ обученій", и что "въ педантическомъ институтѣ профессора упражняются въ расколахъ и безвѣрьи". Теперь ужъ не до развитія народа и усвоенія результатовъ европейскаго просвѣщенія. Авторитеты, въ родѣ Магницкаго, объявляютъ "слово человѣческое проводникомъ адской силы", приговариваютъ цѣлые университеты, напр., Казанскій, къ "публичному разрушенію", профессоровъ объявляютъ преступниками, "изступленными безумцами"... До науки ли здѣсь! При такихъ условіяхъ всякій -- "историкъ и географъ", кого прикажутъ таковымъ считать. Особенно ненавистными науками слывутъ химія и физика. Имъ приписываются опасныя и "надменныя умствованія". Очевидно, молодой человѣкъ, занимающійся химіей, или сумасшедшій, или якобинецъ...
   Да, можетъ сказать поэтъ, "велики бываютъ на землѣ превращенія правленій, нравовъ и умовъ"...
   

II.

   Невеселы становятся думы одинокаго поэта. Но онъ молодъ, имъ не овладѣетъ грусть, онъ злостью и желчью отвѣтитъ тѣмъ, кто губитъ его идеалы, кто врагъ "свободной жизни", кто гонитъ стремленія къ знанію и искусствамъ творческимъ...
   У поэта давно накипаетъ гнѣвъ. Онъ еще на родинѣ пытался воплотить его въ художественномъ произведеніи, но только теперь, въ минуты гнетущей тоски, въ порывахъ невольнаго раздраженія на виновниковъ своего одиночества и душевнаго томленія, когда передъ нимъ неотвязной вереницей проходятъ лица и факты,-- Окончательно рѣшается вопросъ о мести и ея орудіи. Это будетъ сатира, -- пылкая, стремительная, клеймящая опредѣленныхъ личностей, переполненная эпиграммами на всѣмъ извѣстныхъ монстровъ и ихъ подвиги,-- сатира, брызжущая искрами лирическаго негодованія и убійственнаго презрѣнія.
   Поэтъ много разъ представлялъ все это въ воображеніи, передумывалъ каждую черту, укрываясь отъ зноя въ своемъ саду Полный воспоминаній о Петербургѣ и Москвѣ, онъ однажды заснулъ и увидѣлъ во снѣ все, что пережилъ раньше. Ему снилось также, будто онъ разсказываетъ своимъ друзьямъ о новой своей комедіи, читаетъ нѣкоторыя мѣста...
   Сонъ былъ поразительно реаленъ. Пробудившись, поэтъ беретъ карандашъ и въ садовой бесѣдкѣ, въ теченіи ночи, сочиняетъ планъ Горя отъ ума и пишетъ нѣсколько сценъ перваго акта {Таково извѣстное сообщеніе Булгарина.}...
   За героями и героинями автору не приходилось пускаться въ далекіе поиски. У него былъ ихъ цѣлый запасъ въ памяти. Онъ и потомъ не скрывалъ, что лица его комедіи -- портреты. Въ этомъ и заключалась сила ея поразительнаго реализма, ея истинно-русскій смыслъ. Но авторъ, помимо наблюдательности, обладалъ великимъ творческимъ талантомъ, и портреты у него превратились въ общественные типы, личныя эпиграммы -- въ поговорки, случайные эпизоды -- въ комическія и драматическія положенія. Въ этомъ превращеніи -- тайна безсмертія геніальной комедіи, насколько она сатира на извѣстное общество. Но этого мало. Пьеса не производила бы и малой доли того захватывающаго впечатлѣнія, какое она не перестаетъ производить до сихъ поръ, если бы въ ней видѣли только смѣхъ и презрѣніе. Эти обѣ силы, какъ бы благородны и справедливы онѣ ни были, не подчиняютъ своей власти особый сортъ натуръ, отзывчивыхъ и искреннихъ, -- натуръ, одаренныхъ лиризмомъ, наклонностью къ поэтическимъ восторгамъ и идеальнымъ сочувствіямъ. Эти натуры понималъ величайшій изъ сатириковъ -- Гоголь, и прекрасно изобразилъ ихъ, когда сѣтовалъ на равнодушіе семнадцатилѣтнихъ дѣвушекъ къ великому, но неблагодарному труду сатирика, поэта -- живописца житейскихъ, прозаическихъ низменныхъ мелочей... Такихъ "семнадцатилѣтнихъ дѣвушекъ" много и. среди юношей, и даже среди зрѣлыхъ мужей. Имъ отъ природы гораздо ближе, родственнѣе драматизмъ страданія, чѣмъ жало насмѣшки. Ихъ сердце всѣмъ пыломъ увлеченія отзовется на чужую тоску одиночества, обманутыхъ надеждъ, неосуществленныхъ идеаловъ, -- и болѣзненно сожмется предъ самымъ праведнымъ гнѣвомъ и возвышенно-благороднымъ смѣхомъ.
   Этимъ зрителямъ нуженъ герой-идеалистъ, герой-изгнанникъ, герой-страдалецъ. Если онъ покажется смѣшнымъ при извѣстныхъ условіяхъ, -- это значитъ онъ непризнакъ, и тѣмъ глубже и живѣе ему сочувствіе и искреннѣе удивленіе предъ его мужествомъ.
   Авторъ "Горя отъ ума" создалъ именно такого героя и далъ ему даже центральное мѣсто, заставилъ его играть роль свѣтила, окруженнаго странными, часто до фантастичности уродливыми, образами.
   Что такое Чацкій и въ чемъ состоитъ его комедія и драма?
   Отвѣты на первый вопросъ давались самые разнообразные, и совершенно противоположные даны талантливѣйшими судьями. Бѣлинскій видѣлъ въ Чацкомъ отраженіе самого автора, Пушкинъ считалъ героя комедіи личностью, посторонней для автора. По его мнѣнію, Чацкій -- пылкій, благородный, добрый малый, но не особенно умный. Онъ только провелъ нѣсколько времени съ умнымъ человѣкомъ -- Грибоѣдовымъ, понабрался у него разныхъ мыслей, остротъ и сатирическихъ замѣчаній. И только. Это, конечно, не значитъ, что Чацкій сталъ умнѣе и сколько нибудь нравственно приблизился къ автору.
   Почему же Чацкій кажется неумнымъ и столь далекимъ отъ личности своего творца?
   Отвѣтъ: потому что онъ говоритъ умныя вещи людямъ или глупымъ, или неспособнымъ понять и оцѣнить эти разговоры -- Фамусову, Скалозубу, Молчалину, московскимъ бабушкамъ, вообще, мечетъ бисеръ и проповѣдуетъ въ пустынѣ.
   Но можетъ ли удовлетворить насъ этотъ отвѣть?
   Неужели умный человѣкъ обязательно всегда, въ какомъ угодна настроеніи, говоритъ умныя вещи только людямъ одинаковаго съ нимъ умственнаго развитія? И неужели мы непремѣнно должны признать глупостью всякую проповѣдь предъ публикой, настроенной враждебно къ проповѣднику?
   Если мы помиримся съ утвердительными отвѣтами на эти вопросы, -- мы немедленно очутимся въ самомъ затруднительномъ положеніи.
   Прежде всего,-- когда вообще приходится человѣку, одушевленному новыми лучшими стремленіями, сообщать ихъ только единомышленникамъ и людямъ, способнымъ съ перваго слова оцѣнить весь смыслъ его слова? И если бы постоянно оказывалось такимъ положеніе проповѣдниковъ и реформаторовъ, велика ли была бы нравственная заслуга ихъ проповѣди? Бываютъ, конечно, умники кстати, умѣющіе приспособлять свои чувства и мысли къ господствующей въ данную минуту погодѣ; но вѣдь такого сорта умъ осмѣянъ самимъ же Пушкинымъ. Его Евгеній Онѣгинъ, большой искусникъ вести тонкій разговоръ и, гдѣ слѣдуетъ, промолчать съ видомъ знатока, лицо далеко не идеальное и, по всей видимости, во мнѣніи самого автора -- отнюдь не положительное.
   Совершенно другое, глубокое впечатлѣніе производятъ на насъ не эти умники, кстати, ни разу въ жизни не попадающіе въ смѣшное положеніе изъ-за своихъ идей и взглядовъ, а слишкомъ неосторожные, пылкіе идеалисты, не умѣющіе во время сдержаться и спрятаться въ уголокъ, въ жару битвы не задающіе себѣ вопроса, какое положеніе будетъ наиболѣе выгоднымъ и солиднымъ съ точки зрѣнія публики, и смѣло идущіе впередъ, не ради своего личнаго успѣха, а ради дорогихъ, до жгучаго страданія прочувствованныхъ убѣжденій.
   Картина такого сраженія можетъ показаться весьма забавной. Въ перлъ созданія она возведена Сервантесомъ: его Донъ-Кихотъ -- идеальный представитель такого рода воителей. Сраженіе ламанчскаго рыцаря съ вѣтряными мельницами -- каррикатура, но, по существу, совершенно правдивое изображеніе вѣчной борьбы идеалистовъ съ косными общественными силами. Донъ-Кихоть, сражаясь съ мельницами, обнаруживаетъ свое безуміе, Чацкій, говорятъ намъ, -- проповѣдуя Фамусову и Скалозубу недоступныя имъ идеи,-- доказываетъ свою ограниченность. Но возможно ли дѣйствія обоихъ героевъ судить съ одной и той же, и притонъ исключительно-практической, точки зрѣнія? Сраженіе Донъ-Кихота не болѣе, какъ аллегорія, но сущность ея: никому еще не казалась ни смѣшной, ни безумной. Напротивъ, ламанчскій рыцарь стоитъ въ ряду трогательнѣйшихъ образовъ міровой драмы.
   Поведеніе Чацкаго не аллегорія, а совершенно реальный фактъ, повторяющійся ежедневно и свидѣтельствующій о живомъ идейномъ процессѣ въ обществѣ, о неумираніи, общихъ интересовъ, по крайней мѣрѣ, у нѣкоторыхъ его членовъ, и -- что еще важнѣе -- доказывающій гражданское мужество и энергію идеалистовъ.
   Фамусовъ и его гости считаютъ Чацкаго сумасшедшимъ именно за то, что онъ вноситъ въ ихъ среду совершенно несообразныя на ихъ взглядъ понятія о личномъ достоинствѣ, о службѣ, о народности. Не значитъ ли поддаваться тому же впечатлѣнію, обзывая Чацкаго -- если не сумасшедшимъ, во всякомъ случаѣ, неумнымъ, добрымъ малымъ, т.-е. симпатичной посредственностью? Неужели искренно и глубоко убѣжденный юноша тѣмъ только и можетъ доказать свой умъ. что будетъ говорить о своихъ убѣжденіяхъ сообразно съ обстоятельствами? Намъ кажется -- напротивъ, несомнѣнный признакъ истинно-принципіальныхъ взглядовъ заключается въ ихъ безразсчетной энергіи. Недаромъ поэтъ нарисовалъ пророка среди смѣющейся и негодующей толпы. Таково вѣчное высоко драматическое положеніе всѣхъ, кто рѣшается выдѣлиться изъ толпы затѣмъ, чтобы напасть на ея лицемѣріе и раскрыть ея замаскированныя язвы. Съ этими людьми неизмѣнно повторяется сцена, описываемая лермонтовскимъ пророкомъ:
   
   Когда же черезъ шумный градъ
   Я пробираюсь торопливо,
   То старцы дѣтямъ говорятъ
   Съ улыбкою самолюбивой:
             "Смотрите: вотъ примѣръ для васъ!
             Онъ гордъ былъ, не ужился съ нами;
             Глупецъ -- хотѣлъ увѣрить насъ,
             Что Богъ гласитъ его устами!
   Смотрите жъ, дѣти, на него,
   Какъ онъ угрюмъ, и худъ, и блѣденъ,
   Смотрите, какъ онъ нагъ и бѣденъ!
   Какъ презираютъ всѣ его!"
   
   Вы видите, слово глупецъ и здѣсь на первомъ планѣ. Да, пророкъ въ глазахъ толпы глупъ, совершенно какъ Чацкій -- сумасшедшій, или тоже глупый. Положенія тождественныя, и оцѣнка со стороны старцевъ и дѣтей въ обоихъ случаяхъ одинаковая.
   Въ результатѣ, характеристика, данная Чацкому Пушкинымъ, не свидѣтельствуетъ объ обычной проницательности великаго поэта. Эта характеристика невѣрна и въ томъ отношеніи, что безусловно отдѣляетъ личность героя отъ личности автора, признаетъ только нѣкоторыя частности, внѣшнія и случайныя черты -- общими у Чацкаго и Грибоѣдова.
   На самомъ дѣлѣ, совершенно достовѣрныя извѣстія убѣждаютъ насъ въ изумительно-близкомъ нравственномъ сродствѣ поэта и его созданія.
   Свойство Чацкаго, столь смутившіе Пушкина, -- его слишкомъ неосмотрительное проповѣдничество, -- мы видѣли, характеризовало вообще молодежь Грибоѣдовской эпохи. Современникъ прямо указалъ намъ на запальчивость и страстность юныхъ идеалистовъ, вступавшихъ въ борьбу съ патріархальными преданіями свѣтскаго общества: они ни на минуту не задумывались, гдѣ и съ кѣмъ имъ приходилось защищать свои мнѣнія. Несомнѣнно, многіе изъ нихъ поражали и Фамусовыхъ, и Скалозубовъ -- отнюдь не съ большимъ тактомъ и "умомъ", чѣмъ это дѣлаетъ Чацкій.
   Слѣдовательно, "глупость" Грибоѣдовскаго героя -- отличительная черта цѣлаго поколѣнія, къ которому принадлежалъ и самъ авторъ комедіи. Но этого мало. Таже "глупость" цѣликомъ входила въ личный характеръ самого автора, толкала его на поступки, еще болѣе предосудительные съ точки зрѣнія свѣтскаго приличія и практическаго благоразумія, чѣмъ "либеральныя" рѣчи Чацкаго въ присутствіи московскихъ тузовъ.
   Грибоѣдовъ отличался крайней вспыльчивостью и чисто юно шеской нетерпимостью. "Кровь сердца всегда говорила у него въ лицѣ", говоритъ о немъ современникъ, и эта "кровь" ставила часто знаменитаго поэта въ крайне затруднительныя и, если угодно, смѣшныя положенія. Очевидцы единогласно говорятъ о "Катоновской" суровости Грибоѣдова въ обличеніи сильныхъ лицъ. Это, очевидно, посильнѣе, чѣмъ тирады Чацкаго. Наконецъ, у насъ есть подлинные документы, принадлежащіе самому Грибоѣдову: они обличаютъ такое бурное и "неблагоразумное" волненіе крови, что гнѣвъ и страсть Чацкаго въ сравненіи съ нимъ кажутся скромной элегіей.
   Вы помните рѣзкій отвѣтъ Чацкаго на сожалѣніе и похвалы Фамусова?
   Московскій тузъ снисходительно замѣчаетъ Скалозубу по адресу легкомысленнаго юноши, избѣгающаго службы:
   
   Нельзя не пожалѣть, что съ этакимъ умомъ...
   
   Чацкій не даетъ кончить:
   
   Нельзя ли пожалѣть о комъ-нибудь другомъ?
             И похвалы мнѣ ваши досаждаютъ,
   
   Эта сцена живо напоминаетъ одинъ изъ эпизодовъ біографіи Грибоѣдова.
   Дѣло произошло по поводу статьи Булгарина. Въ статьѣ Грибоѣдову воздавались величайшія похвалы, онъ даже именовался особымъ псевдонимомъ -- Талантинъ. Трудно представить, какое жестокое впечатлѣніе произвели похвалы и псевдонимъ -- на поэта. Впечатлѣніе казалось бы прямо невѣроятнымъ, если бы оно не было засвидѣтельствовано письмомъ самого Грибоѣдова къ автору хвалебной статьи.
   Грибоѣдовъ не можетъ скрыть, что его письмо должно показаться "страннымъ", но онъ все-таки посылаетъ его, твердо рѣшившись "объявить истину". Онъ вѣритъ въ искренность похвалъ Булгарина, "но мои правила,-- продолжаетъ онъ,-- правила благопристойности и собственное къ себѣ уваженіе не дозволяютъ мнѣ быть предметомъ похвалы незаслуженной, или во всякомъ случаѣ слишкомъ предускоренной. Вы меня хвалили какъ автора, а я именно, какъ авторъ, ничего еще не произвелъ истинно-изящнаго".
   Грибоѣдовъ видитъ единственный исходъ -- прервать знакомство съ Булгаринымъ, и мотивы этого рѣшенія необыкновенно краснорѣчивы и въ высшей степени оригинальны. Въ каждомъ словѣ слышится творецъ Чацкаго.
   "Не думайте, чтобы какая-нибудь внѣшность, мнѣнія другихъ людей меня побудили къ прерванію съ вами знакомства. Вѣрьте", что для меня, моя совѣсть важнѣе чужихъ пересудовъ; и смѣшно бы было мнѣ дорожить мнѣніемъ людей, когда всемѣрно отъ нихъ удаляюсь. Я просто въ несогласіи самъ съ собою: сближаясь съ вами болѣе и болѣе, трудно самому увѣриться, что ваши похвалы были мнѣ не по сердцу, боюсь поймать себя на какой-нибудь низости, не выплакиваю-ли я еще горсточку ладана!!"...
   И такія соображенія оказались для Грибоѣдова вполнѣ убѣдительными, чтобы сказать человѣку: "мы другъ друга болѣе не знаемъ", оставаясь о немъ "хорошихъ мыслей" и даже считая долгомъ отзываться о немъ "съ благодарностью". Вся тайна страннаго поступка заключается въ словахъ: "я просто въ несогласіи самъ съ собою". Но вѣдь это то же самое, что Чацкій говоритъ Софьѣ:
   
   Умъ съ сердцемъ не въ ладу!..
   
   И этого достаточно, чтобы чувство любви въ груди этого человѣка переходило въ пламенные лирическіе порывы, не смотря ни на какія очевидныя разочарованія, а чувство гнѣва граничило съ самозабвеніемъ,-- все равно, въ какія бы минуты оно ни являлось. И Чацкій совершенно вѣренъ себѣ, когда одновременно осыпаетъ Софью упреками въ равнодушіи, въ лицемѣріи, въ измѣнѣ и кончаетъ восклицаніемъ:
   
   И все-таки я васъ безъ памяти люблю!
   
   Онъ также остается тѣмъ же мученикомъ внутренняго разлада, когда по поводу "незначущей встрѣчи" съ французикомъ изъ Бордо начинаетъ громить все русское общество, чуть не всю русскую исторію, и договаривается до "величавой одежды" и китайщины.
   Это совершенно Грибоѣдовское теченіе мыслей. Драгоцѣнный образчикъ въ томъ же письмѣ къ Булгарину. Взгляните на поступокъ журналиста трезвымъ, умиротвореннымъ взглядомъ, вы не найдете здѣсь ничего преступнаго, еще менѣе -- оскорбительнаго для личнаго достоинства нашего поэта. А между тѣмъ, Грибоѣдову вообразилось, что похвала Булгарина обязательно должна превратить его въ льстеца, связать его по рукамъ и по ногамъ, лишить его необходимой свободы въ обращеніи съ своимъ критикомъ. До такой степени щекотливо чувство личной независимости и самоуваженія у этого человѣка! Очевидно, ему ничего не стоить по самому пустому, на чужой взглядъ, поводу -- привести въ дѣйствіе всю силу своего пламеннаго краснорѣчія и злобнаго сарказма.
   Это и происходитъ при первомъ же случаѣ. Булгаринъ пересолилъ въ похвалахъ, другой журналистъ -- Загоскинъ вывелъ Грибоѣдова изъ себя незаслуженными укоризнами. И на этотъ разъ впечатлѣніе оказалось едва ли не болѣзненнѣе. Грибоѣдовъ писалъ, что у него голова "не на мѣстѣ" и здѣсь же, какъ и въ первомъ случаѣ, самъ первый смѣялся надъ причиной.
   "И смѣшно оказать отъ чего?-- признавался онъ пріятелю.-- Дуракъ Загоскивъ въ журналѣ своемъ намаралъ на меня ахинею. Коли ты хочешь, непростительно, точно непростительно этимъ оскорбляться, и я сперва, какъ прочелъ, разсмѣялся, но послѣ, чѣмъ больше объ этомъ думалъ, тѣмъ больше злился. Наконецъ, не вытерпѣлъ, написалъ самъ фасесію и пустилъ по рукамъ; вѣришь ли? нынче четвертый день, какъ она сдѣлана, а вчера въ театрѣ во всѣхъ углахъ ее читали, благодаря моимъ пріятелямъ, которые очень усердно разносятъ и развозятъ копіи этой шалости..."
   Это опять месть въ духѣ Чацкаго. Разница только въ одномъ: Чацкій не писатель, но зато онъ неистощимъ на импровизацій сатирическаго характера, его отзывы о Молча линѣ -- настоящая "фасесія" и создаются они при томъ же настроеніи, какое сопровождаетъ и сочинительство самого Грибоѣдова. Чацкій отлично понимаетъ все ничтожество Молчалива, не можетъ, конечно, считать его своимъ достойнымъ врагомъ, но это все -- доводы разсудка: сердце дѣйствуетъ совершенно иначе, и въ результатѣ сарказмы Чацкаго вызываютъ даже у Софьи раздраженный шепотъ:
   
   Не человѣкъ,-- змѣя!..
   
   Нѣтъ, эти два человѣка тождественной натуры, Чацкій и Грибоѣдовъ -- родные братья по духу, не даромъ поэтъ снабдилъ своего героя многими подробностями своей собственной біографіи, вложилъ въ его уста эпиграммы на людей, отравлявшихъ его собственную жизнь, и въ результатѣ воплотилъ въ немъ свой страстный, неукротимый нравъ, всю энергію своего негодованія на ненавистныя явленія русской дѣйствительности, всю муку разлада между холоднымъ умомъ и мятежнымъ чувствомъ.
   Но такое точное и въ то же время художественно-типичное воспроизведеніе собственной личности возможно для автора только въ томъ случаѣ, если онъ успѣлъ возвыситься до спокойнаго, безпристрастнаго самопобѣжденія,-- другими словами, успѣлъ, если не пережить окончательно, то передумать, уяснить себѣ до мельчайшихъ подробностей свое я, свое прошлое, и очами неподкупнаго судьи оцѣнить сокровеннѣйшія пружины своего нравственнаго міра. Въ эпоху, когда постепенно возникала комедія, Грибоѣдовъ, несомнѣнно, утратилъ не мало былаго юношескаго пыла, можетъ быть, уже не съ прежней запальчивостью "обличалъ" непріятныхъ ему людей, но извѣстное намъ письмо къ Булгарину возникло уже послѣ окончанія комедіи, слѣдовательно, авторъ далеко еще не усвоилъ того "ума", который исключаетъ "странные" и "смѣшные" поступки. Кромѣ того, у насъ есть извѣстія, относящіяся къ этому періоду и указывающія, безъ всякой преднамѣренности, на внутреннее и отчасти даже внѣшнее родство между Грибоѣдовымъ и его героемъ. Это -- впечатлѣнія Бестужева.
   При первой же встрѣчѣ съ Грибоѣдовымъ Бестужеву бросились въ глаза его "странныя и отрывистыя "движенія, манера говорить и держать себя, свойственная только ему. При второмъ свиданіи Грибоѣдовъ объяснилъ Бестужеву, почему они не сошлись съ первой же встрѣчи. Объясненіе весьма характерное.
   "Холодность ваша при первой встрѣчѣ, -- говорилъ Грибоѣдовъ,-- какая-то осторожность въ рѣчахъ отбили у меня охоту быть съ вами покороче".
   Дальше Бестужевъ уже послѣ того, какъ ему удалось познакомиться со всей комедіей Грибоѣдова, Писалъ объ авторѣ:
   "Обладая всѣми свѣтскими выгодами, Грибоѣдовъ не любилъ свѣта, не любилъ пустыхъ визитовъ или чинныхъ обѣдовъ, ни блестящихъ праздниковъ такъ называемаго лучшаго общества. Узы ничтожныхъ приличій были ему несносны потому даже, что онѣ узы. Онъ не могъ и не хотѣлъ скрывать насмѣшки надъ позлащенною и самодовольною глупостью, ни презрѣнія къ низкой искательности, ни негодованія при видѣ счастливаго порока. Кровь сердца всегда играла у него въ лицѣ. Никто не похвалится его лестью; никто не дерзнетъ сказать, будто слышалъ отъ него неправду. Онъ могъ самъ обманываться, но обманывать -- никогда. Твердость, съ которою онъ обличалъ порочныя привычки, несмотря на знатность особы, показалась бы инымъ катоновскою суровостью, даже дерзостью; но, такъ какъ видно при этомъ, что онъ хотѣлъ только извинить, а не уколоть, то нравоученіе его, если не производило исправленія, по крайней мѣрѣ, не возбуждало и гнѣва".
   Вся эта характеристика цѣликомъ можетъ быть отнесена къ Чацкому, за исключеніемъ послѣднихъ словъ, относительно цѣли обличеній. Бестужевъ свидѣтельствуетъ о неизмѣнно-гуманномъ настроеніи Грибоѣдова; этого нельзя сказать о Чацкомъ. Онъ слишкомъ часто стремится скорѣе "уколоть", чѣмъ "извинить". Но это различіе объясняется совершенно нагляднымъ обстоятельствомъ.
   Бестужевъ, продолжая свой разсказъ, говоритъ: "онъ не любилъ женщинъ". Правда, авторъ воспоминаній здѣсь же и оговаривается: Грибоѣдовъ не былъ безусловно равнодушенъ къ женской красотѣ. Но, во всякомъ случаѣ, лично онъ врядъ ли могъ попасть въ положеніе Чацкаго относительно Софьи.
   Единственная черта, созданная авторомъ спеціально для своего героя и чуждая ему самому, заключается въ слѣдующей пламенной рѣчи Чацкаго, обращенной къ Софьѣ -- защитницѣ Молчалина:
   Пускай въ Молчалинѣ умъ бойкій, геній смѣлый,
   Но есть ли въ немъ та страсть, то чувство, пылкость та,
                     Чтобъ, кромѣ васъ, ему міръ цѣлый
                     Казался прахъ и суета?
                     Чтобъ сердца каждое біенье
                     Любовью ускорялось къ вамъ?
   Чтобъ мыслямъ были всѣмъ и всѣмъ его дѣламъ
                     Душою -- вы, вамъ угожденье?
   Самъ это чувствую, сказать лишь не могу;
   Но что теперь во мнѣ кипитъ, волнуетъ, бѣситъ,
   Не пожелалъ бы я и личному врагу...
   
   Чацкій -- несчастливо влюбленный, и притомъ влюбленный со всѣмъ пыломъ молодости, со всѣмъ отчаяньемъ одиночества, со всей рѣшительностью человѣка, чувствующаго себя выше всѣхъ и, прежде всего, выше предполагаемаго соперника. Это не измѣняетъ сущности характера героя, но налагаетъ на его настроенія и рѣчи необыкновенно яркую окраску.
   Чацкій не только неудовлетворенный идеалистъ -- онъ отвергнутый любовникъ. Въ результатѣ -- его идеи, даже если онѣ касаются общихъ вопросовъ, неминуемо достигаютъ высшей степени энергіи, раздраженія, нетерпимости. Вѣдь Софья -- плоть отъ плоти пустого и коснаго обществѣ, это оно воспитало въ ней натуру и взгляды, на столько низменные, что даже Молчаливъ могъ увлечь ее. Очевидно, негодованіе на общественныя уродства при такихъ условіяхъ становятся личнымъ чувствомъ, не отвлеченной идеей моралиста и обличителя, а жгучимъ, болѣзненнымъ трепетомъ обездоленнаго сердца.
   По существу, воззрѣнія и характеръ Чацкаго принадлежатъ самому автору, но подъ вліяніемъ привходящихъ обстоятельствъ, они получаютъ могучій толчокъ по направленію "суровости" и "дерзости". И Чацкій съ каждымъ актомъ дѣлаетъ все новые шаги по этому пути, каждую идею усиленно подчеркиваетъ, выбираетъ для нея самую рѣзкую форму, свои взгляды иллюстрируетъ каррикатурами, нерѣдко доказательства подмѣняетъ нестерпимо-оскорбительными эпиграммами и колкостями. Къ концу третьяго акта этотъ процессъ достигаетъ кульминаціонной точки, и мы слышимъ настоящій гимнъ въ честь "старины святой", жгучую сатиру на европейское платье, тоску по китайскимъ нравамъ, и въ заключеніе, совершенно уже, по свѣтскимъ понятіямъ, неприличное, прямо безумное изображеніе благородныхъ гостей Фамусова въ лицахъ...
   . Этотъ монологъ, глубоко-вѣрный въ психологическомъ отношеніи, ввелъ въ заблужденіе Бѣлинскаго. Критикъ былъ совершенно правъ, видя въ Чацкомъ самого автора, но совершенно несправедливо понимаетъ въ буквальномъ смыслѣ проповѣдь Чацкаго о китайщинѣ и даже обвиняетъ самого автора въ мелочномъ негодованіи на бритые подбородки и фраки... Авторъ, во-первыхъ, нисколько неповиненъ въ формѣ рѣчи Чацкаго,-- формѣ, вызванной, какъ мы видѣли, особымъ личнымъ чувствомъ героя, а потомъ и самъ Чацкій отнюдь не отвѣтственъ за каждое слово, которое у него срывается въ минуты жесточайшей обиды и невыносимой душевной боли.
   Смыслъ монолога Чацкаго,-- защита русской народности и гоненіе на безтолковую подражательность иностранцамъ -- дорогъ ч одинаково и ему, и Грибоѣдову, и ихъ современникамъ, новой молодежи. Но восторгъ предъ величавой одеждой долгополой старины не болѣе, какъ накипь взволнованной крови, чисто-внѣшнее крайнее средство борца, чувствующаго себя затравленнымъ волкомъ въ извѣстной средѣ.
   Предъ нами не вина Чацкаго въ эти минуты, а самый захватывающій моментъ его драмы. Именно теперь онъ особенно смѣшонъ окружающимъ, страненъ до того, что они, не говоря ни слова, отходятъ отъ него или съ злораднымъ смѣхомъ, или съ еще болѣе обидной улыбкой пренебреженія. За комической внѣшностью сцены чувствуется глубочайшая трагедія, какая только доступна человѣку: трагедія полнаго одиночества и въ общихъ идеяхъ и личныхъ чувствахъ. Предъ нами осмѣянный мыслитель и униженный юноша. И чье сердце не отзовется на то или другое страданіе! Пусть идеалы Чацкаго несбыточны, при извѣстныхъ условіяхъ совершенно непрактичны и неразумны, пусть среди холодныхъ скептическихъ поколѣній не найдется для него, какъ идеалиста, искры уваженія и сочувствія, но самый сѣрый, заурядный рабъ будничной дѣйствительности не можетъ остаться равнодушнымъ, когда у него на глазахъ благороднѣйшее чувство глубокой мужественной любви подвергается осмѣянію ради ловкаго пошляка и проходимца, когда беззавѣтно любимая дѣвушка клеймитъ страшной клеветой влюбленнаго въ нее юношу за то только, что онъ невольно поддается ревности и безпощадно выставляетъ на свѣтъ Божій всю низость ея избранника...
   Но пусть для иныхъ любовныя страданія Чацкаго слишкомъ ничтожны и неинтересны, пусть онъ на самомъ дѣлѣ смѣшонъ въ своемъ увлеченіи московской барышней, способной находить удовольствіе въ обществѣ смиренномудраго лакея -- Молчалива и считающей умъ и геній чумой,-- но тогда искренняя, истинно-рыцарская убѣжденность Чацкаго должна явиться во всемъ блескѣ. Сколько вреда наноситъ онъ себѣ слишкомъ откровенными нападками на все, что кажется ему подлымъ и пошлымъ! Его прямымъ интересомъ было бы щадить Фамусова и его общество: вѣдь онъ явился сюда, чтобы устроить свое счастье съ любимой дѣвушкой, и вопросъ этотъ, конечно, находится въ прямой зависимости отъ Фамусова и его родни. По Чацкій, и безъ того совершенно неудовлетворительный съ точки зрѣнія этихъ господъ, начинаетъ въ глаза преслѣдовать ихъ жесточайшими насмѣшками и укоризнами. Пылкій идеалистъ одной рукой разрушаетъ то самое зданіе, какое онъ пытается воздвигнуть другой. Такъ онъ поступаетъ, еще даже не подозрѣвая интриги Софьи съ Молчаливымъ.
   Развѣ это не краснорѣчивѣйшій образъ рыцаря идеи, жертвы своихъ убѣжденій? Вы чувствуете,-- что даже глубочайшая личная страсть не заставитъ этого человѣка отступить отъ своихъ общихъ идеаловъ, онъ скорѣе откажется отъ счастья, дѣвушку, не съумѣвшую оцѣнить его, предоставитъ ея естественной карьерѣ въ рабской лицемѣрной средѣ, чѣмъ пойдетъ на сдѣлки и уступки.
   Чацкій оставляетъ сцену въ ту минуту, когда Софья, подавленная стыдомъ, видитъ себя окончательно обезоруженной и безпомощной. Обыкновенный романическій любовникъ поступилъ бы иначе. У него личное чувство взяло бы верхъ надъ всѣми другими соображеніями, и онъ поспѣшилъ бы занять мѣсто, столь выгодно для него освободившееся. Но Чацкій видитъ прежде всего не торжество своей проницательности на счетъ Молчалива, и не болѣе доступный путь къ сердцу Софьи, а всю бездну нравственнаго паденія ея, какъ человѣка и какъ выученницы извѣстнаго общества. Въ послѣднемъ монологѣ онъ снова дѣлаетъ быстрый смотръ уродамъ и пошлякамъ, заполонившимъ Москву, предупреждаетъ Софью, что онъ отнюдь не навязывался бы ей, если бы зналъ о полномъ ея равнодушіи къ нему. Чацкому нужна была не красивая салонная игрушка, а умная, единомышленная подруга, жена-товарищъ, на которую можно было бы опереться въ дикомъ варварскомъ лагерѣ тузовъ и очаковскихъ философовъ. Онъ ни на минуту не спускалъ глазъ съ этихъ своихъ общественныхъ враговъ, питая нѣжнѣйшее чувство къ Софьѣ, и его послѣдній гнѣвъ направленъ не на личнаго обидчика:
   Безумнымъ вы меня прославили всѣмъ хоромъ -- Вы правы, изъ огня тотъ выйдетъ невредимъ, Кто съ вами день пробыть успѣетъ, Подышетъ воздухомъ однимъ, И въ комъ разсудокъ уцѣлѣетъ.
   Въ этихъ словахъ звучитъ голосъ не оскорбленнаго любовника, а общественнаго сатирика; только сатира проникнута могучимъ личнымъ чувствомъ, идея одушевлена всей силой и энергіей молодости и страсти.
   Такъ разнообразны мотивы геніальной комедіи, и такъ разностороння личность и роль ея героя. Въ разнообразіи и разносторонности заключается тайна неограниченнаго вліянія пьесы и всеобщаго интереса къ ея главному лицу...
   Мы не можемъ закончить своей рѣчи о Чацкомъ, не упомянувъ объ одномъ весьма распространенномъ навѣтѣ ни автора и его героя. Говорятъ, будто и сама комедія, и въ особенности характеръ Чацкаго -- заимствованы, отраженія чужого вдохновенія, именно мольеровскаго, будто Чацкій копія съ Альцеста.
   При извѣстной страсти -- всюду отыскивать вліянія и заимствованія -- можно, конечно, открыть ихъ и въ нашей пьесѣ. Но стоитъ внимательнѣе всмотрѣться въ сущность грибоѣдовской сатиры и мольеровскаго "Мизантропа", чтобы всякое представленіе о прямомъ заимствованіи исчезло окончательно.
   Это представленіе могло возникнуть только при бѣгломъ и поверхностномъ сравненіи обѣихъ пьесъ. Съ перваго взгляда дѣйствительно бросается внѣшнее сходство и внутреннее родство мотивовъ. И, въ томъ, и въ другомъ случаѣ герои протестуютъ противъ общественныхъ золъ и въ то же время влюблены, попадаютъ въ смѣшное положеніе, благодаря своей запальчивости и своему увлеченію, и въ концѣ концовъ отступаютъ побѣжденными. Но этими общими чертами и ограничиваются сходство и родство. И такихъ чертъ можно найти немало не въ одномъ мольеровскомъ "Мизантропѣ". Напримѣръ, шекспировскій Гамлетъ тотъ же Альцестъ и Чацкій, только съ спеціальной практической задачей. Удалите эту задачу, месть за убійство отца и позоръ матери, и интрига съ Офеліей немедленно выступитъ на первый планъ, и получится основа "Мизантропа" и "Горе отъ ума". Вы увидите идеалиста, заброшеннаго въ совершенно неподходящую для него среду и на горшее несчастье полюбившаго одно изъ ничтожнѣйшихъ дѣтищъ этой среды. Частности будутъ различны: Офелія не то же, что Софья, все равно какъ и Селимена не похожа на московскую барышню, но сущность романической интриги не измѣнится. Въ общихъ чертахъ не измѣнится и сущность идеальной драмы: датскій дворъ не во всемъ похожъ на дворъ Людовика XIV, и еще менѣе на салонъ Фамусова, но всѣ три среды одинаково ненавистны для идеалиста и принципы его борьбы всюду тождественны.
   Гамлетъ возстаетъ противъ рабскаго духа, пошлости, лицемѣрія Полонія и его соратниковъ, Алцестъ -- противъ тѣхъ же свойствъ Филэнта и "смѣшныхъ маркизовъ", Чацкій всѣ эти пороки называетъ прямо по именамъ, а Молчаливъ имѣетъ несравненно больше сходства съ Розенкранцемъ Гильденштерномъ, чѣмъ съ Филэнтомъ. Параллель можно распространить даже на главныхъ героевъ: Чацкій въ нѣкоторыя минуты совершенно теряетъ самообладаніе и въ концѣ пьесы утверждаетъ, что въ обществѣ москвичей всякій свѣжій человѣкъ рискуетъ потерять разсудокъ. Припомните бесѣду Гамлета съ Полоніемъ, страхъ датскаго принца, какъ бы ему на самомъ дѣлѣ не сойти съ ума съ такого рода друзьями и, наконецъ, цѣлый рядъ сценъ, гдѣ Гамлетъ дѣйствительно приходитъ почти въ изступленіе, впадаетъ въ жестокое нервное разстройство.
   Снова повторяемъ -- "Гамлетъ" то, что называется высокая трагедія, и ея сюжетъ несравненно болѣе мрачнаго характера, чѣмъ сюжеты нашихъ комедій. Но мы говоримъ объ основныхъ чертахъ характера главной личности и ея принципіальныхъ отношеніяхъ къ окружающимъ. Во всѣхъ трехъ пьесахъ эти черты и отношенія поразительно сходны.
   Почему бы, послѣ этого, не доказывать связь "Горе отъ ума" съ "Гамлетомъ"?
   Дѣло въ томъ, что сущность грибоѣдовской комедіи, какъ и всякаго вообще геніальнаго художественнаго произведенія, настолько же общечеловѣческая, насколько и національная. Эта сущность заключается въ свободномъ убѣжденномъ протестѣ личности противъ общественной косности, въ протестѣ новыхъ прогрессивныхъ идей противъ преданій и предразсудковъ.
   Всякая европейская литература обладаетъ, по крайней мѣрѣ, однимъ подобнымъ созданіемъ, потому что всякому обществу не одинъ разъ приходится переживать эпохи переломовъ, рѣзкихъ столкновеній отживающаго міросозерцанія съ идеалами грядущаго нравственнаго и общественнаго порядка. И герои этихъ произведеній неизмѣнно являются любимыми дѣтищами творческихъ вдохновеній авторовъ, создаются въ теченіи многихъ лѣтъ, отражая въ себѣ и многолѣтній житейскій опытъ своихъ создателей, и многообразные оттѣнки ихъ идеальныхъ стремленій.
   Таковы герои Гамлетъ, Альцестъ, Донъ Карлосъ, съ теченіемъ времени уступившій свое мѣсто въ сердцѣ поэта маркизу Позѣ. Таковъ и Чацкій.
   Всѣ они -- идеалисты и протестанты: въ этомъ ихъ взаимное родство, но разнообразны сферы ихъ дѣйствій, и различны поводы и цѣли ихъ протеста.
   Протестъ Гамлета стоитъ на самой общей почвѣ. Принцъ очутился на границѣ двухъ противоположныхъ и непримиримыхъ нравственныхъ міросозерцаній. Съ одной стороны, отношеніе человѣка къ средѣ самое простое, инстинктивно-непосредственное: кровь за кровь и жизнь за жизнь. Такъ смотрятъ на нравственный долгъ въ первобытномъ обществѣ, когда практическая дѣятельность не осложняется ни гуманнымъ чувствомъ, ни отвлеченной мыслью. Но здѣсь, въ этой же средѣ, у людей съ наиболѣе чуткой совѣстью и тонкой духовной организаціей можетъ возникнуть сомнѣніе: справедливо ли и разумно ли всегда и вездѣ дѣйствовать по закону возмездія? Нѣтъ ли другого исхода, помимо матеріальной кары? И дѣйствительно ли путемъ мести осуществляется идея высшей правды?
   Стоить отдѣльной личности искренно и смѣло поставить себѣ рядъ такихъ вопросовъ, и разладъ между нею и обществомъ неминуемо приведетъ къ трагическимъ столкновеніямъ и величайшимъ страданіямъ, одинокимъ и непризнаннымъ, возникнетъ драма -- драма мысли, какъ уже давно назвали исторію датскаго принца.
   Подобную же борьбу ведетъ и Альцестъ, только его сомнѣнія болѣе частнаго характера, вытекаютъ непосредственно изъ историческихъ условій XVII-го вѣка. Мизантропъ преслѣдуетъ всякую ложь, извращевіе природы и естественности, тоскуетъ о глубокомъ искреннемъ чувствѣ, защищаетъ права личности и личныхъ взглядовъ предъ лицомъ общественныхъ приличій и предразсудковъ. Вообще, это протестантъ, созданный жеманнымъ и лицемѣрнымъ обществомъ французской монархіи.
   Иной протестъ Чацкаго.
   Московское общество начала нынѣшняго вѣка далеко не то, что салонъ Селимены. Прежде всего, предметъ жесточайшихъ нападокъ Чацкаго, страсть родового русскаго туза къ личнымъ униженіямъ и даже шутовству, стремленіе подслужиться и выслужиться, -- невѣдомы Альцесту. Даже мольеровскіе маркизы не могли унижаться до поступковъ знаменитаго Максима Петровича, потому что Людовикъ XIV, при всемъ своемъ властолюбіи, не допускалъ шутовского раболѣпія и лично отличался изумительнымъ тактомъ въ обращеніи даже съ простыми слугами. Извѣстно, напримѣръ, его отвращеніе къ маркизу Лафельяду, образцовому льстецу и угоднику, и его искренняя радость, когда этотъ маркизъ, наконецъ умеръ и не могъ болѣе надоѣдать королю своимъ обожаніемъ.
   Дальше, Альцестъ возмущается Филэнтомъ, потому что тотъ считаетъ нужнымъ скрывать свои мнѣнія. Чацкій презираетъ Молчалива за то, что фамусовскій секретарь вообще не считаетъ себя вправѣ имѣть какіе-либо собственные взгляды, потому что они "въ чинахъ небольшихъ". Подобное міросозерцаніе совершенно недоступно французу даже классической эпохи, и является исключительнымъ достояніемъ русскаго общества.
   Въ результатѣ, мотивы протеста мольеровскаго героя можно признать скорѣе общечеловѣческими, а Чацкій негодуетъ противъ самой наглядной и реальной русской дѣйствительности. Всѣ персонажи во франнузской комедіи не носятъ безусловно-національной окраски, это, вообще, свѣтскіе франты и кокетки XVII-го вѣка, возможные въ какой угодно европейской столицѣ. Совершенно другое общество у Грибоѣдова. На всѣхъ его герояхъ дѣйствительно лежитъ "особый отпечатокъ". Ни Фамусова, ни его дочь, ни Молчалива, ни Репетилова нельзя и вообразить въ другой средѣ, чѣмъ Москва, и при другихъ условіяхъ, чѣмъ складъ московскаго общества въ первой четверти XIX вѣка. Мало этого. Мы видѣли, что для каждаго лица и почти для каждаго эпизода упоминаемаго въ комедіи, существуютъ прототипы и прецеденты въ самой дѣйствительности.
   Все это устраняетъ всякое сомнѣніе на счетъ оригинальности и полной независимости русской пьесы отъ какого бы то ни было иностраннаго образца {Любопытно, что для нашихъ усердныхъ открывателей всякаго рода подражаній и заимствованій въ русской литературѣ осталось, очевидно, совсѣмъ невѣдомой одна любопытнѣйшая сцена въ комедіи весьма извѣстнаго въ свое время писателя -- Дакнура -- Chevalier à la mode. Герой этой комедіи въ общемъ, конечно, не похожъ на Молчалива, уже потому, что шевалье-аристократъ, его карьера и особенно частные эпизоды его дѣятельности живо напоминаютъ русскую пьесу. Шевалье безпрестанно ухаживаетъ за свѣтскими дамами -- съ самыми реальными цѣлями: "одна заботится объ его экономіи, другая оплачиваетъ его игру, третья платитъ по счетамъ его портного, четвертая покупаетъ мебель для его квартиры. Всѣ эти подруги для него своего рода фермы съ прекраснымъ доходомъ". Но собственно сердце шевалье влечетъ его къ горничной одной изъ его благодѣтельницъ. Горничную зовутъ Лизеттой, и между ней и шевалье происходитъ сцена (актъ I, сц. 6), почти тождественная по мотивамъ и содержанію со сценой между Молчаливымъ и Лизой (д. II, сц. 12). Даже отдѣльныя фразы дѣйствующихъ лицъ въ обоихъ случаяхъ совпадаютъ. Послѣ этого,-- отчего Грибоѣдова не признать ученикомъ Дакнура? Вообще, при извѣстной стремительности едва ли не всякое произведеніе можно разложить на составныя части и отыскать имъ параллели въ какой угодно литературѣ. Но убѣдительными такого рода результаты могутъ быть только для самихъ ретивыхъ "изслѣдователей".}. Но едва ли не самое краснорѣчивое доказательство этой истины заключается въ судьбѣ грибоѣдовской комедіи -- въ публикѣ, въ критикѣ и на сценѣ.
   Въ публикѣ, мы знаемъ, она имѣла безпримѣрно быстрый и прочный успѣхъ. Этого не бываетъ съ подражательными или заимствованными произведеніями. Они могутъ вызвать развѣ только временное увлеченіе, но сосредоточивать сильнѣйшій интересъ цѣлаго ряда столѣтій могутъ только созданія, выросшія изъ самыхъ нѣдръ національнаго духа.
   Въ критикѣ и на сценѣ судьба комедіи иная, но и здѣсь она подтверждаетъ тотъ же выводъ. Непопулярность пьесы у журналистовъ всецѣло объясняется ея новизной, отсутствіемъ иноземныхъ прикрасъ, обычныхъ въ старой русской драматической литературѣ, ея безпощаднымъ жизненнымъ реализмомъ. Настоящіе русскіе люди и неподдѣльная русская жизнь въ литературѣ являлась совершенно неожиданнымъ фактомъ въ эпоху классическихъ, романтическихъ, байроническихъ вожделѣній нашихъ литературныхъ судей. Даже ближайшіе друзья поэта не поняли сразу всей силы его правдиваго національнаго творчества. Катенинъ писалъ Грибоѣдову, что въ его пьесѣ "дарованія болѣе, нежели искусства", и разумѣлъ подъ искусствомъ общепринятые шаблоны для комедіи и трагедіи. Поэтъ отвѣчалъ замѣчательными словами, точно и кратко выражающими цѣлую теорію творчества,-- истиннаго, вдохновеннаго творчества.
   "Дарованія болѣе, нежели искусства". Самая лестная похвала, которую ты могъ мнѣ сказать; не знаю, стою ли ея? Искусство въ томъ только и состоитъ, чтобъ поддѣлываться подъ дарованіе; а въ комъ болѣе вытверженнаго, пріобрѣтеннаго потомъ и мученьемъ искусства угождать теоретикамъ, т. е. дѣлать глупости, въ комъ, говорю я, болѣе способности удовлетворятъ школьнымъ требованіямъ, условіямъ, привычкамъ, бабушкинымъ преданіямъ, нежели собственной творческой силы, тотъ, если художникъ, разбей свою палитру и кисть, рѣзецъ или перо свое брось за окошко; знаю, что всякое ремесло имѣетъ свои хитрости, но чѣмъ ихъ менѣе, тѣмъ спорѣе дѣло, и не лучше ли вовсе безъ хитростей? nugae difficiles. Я какъ живу, такъ и пишу: свободно и свободно".
   Таковъ отвѣтъ былъ друзьямъ. Критикамъ отвѣтили читатели, актеровъ заставила понять и оцѣнить комедію публика.
   

III.

   Черезъ годъ послѣ появленія Горя отъ ума въ рукописи часть ея была напечатана въ альманахѣ Булгарина на 1825 годъ. Альманахъ назывался "Русская Талія". Въ немъ появились 7, 8, 9 и 10-е явленія перваго дѣйствія и весь третій актъ. Цензура, очевидно, съ великимъ трудомъ пропустила и эти отрывки. О постановкѣ комедіи на сценѣ не могло быть и рѣчи. Но комедіи предстояло встрѣтить другого врага, несравненно болѣе ожесточеннаго и упорнаго, въ лицѣ журнальной критики.
   Русская литература до грибоѣдовской комедіи питалась преимущественно французскимъ творчествомъ и французскимъ законодательствомъ по части искусства. "На все были свои законы", строго была опредѣлена форма драмы, ея содержаніе, даже характеры дѣйствующихъ лицъ.
   Грибоѣдовъ нарушилъ всѣ "правила": вмѣсто шестистопнаго ямба, заговорилъ свободнымъ стихомъ басенъ, интригой пренебрегъ, всѣ усилія направилъ на изображеніе нравовъ, характеры взялъ не изъ ложно-классическаго репертуара, а изъ русской жизни, сознавался, что списалъ портреты съ знакомыхъ ему личностей.
   Всѣ эти "вольности" были подмѣчены современными аристархами. Давнишняя взаимная вражда двухъ главныхъ журналовъ "Московскаго Телеграфа" и "Вѣстника Европы" до крайности разгорячили полемику. Одну сторону Горе отъ ума удовлетворяло, другой казалось позоромъ русской литературы.
   Послѣднее положеніе доказывалось при помощи Буало. Статьи снабжались эпиграфами изъ его эстетическихъ разсужденій. Выставлялись также обвиненія независимо отъ правилъ салоннаго французскаго критика. Въ Чацкомъ критики открывали лезгинскія качества за его фразу, обращенную къ Софьѣ: "вы ужъ на ногахъ". Софья оказывалась невѣждой въ свѣтскихъ приличіяхъ, такъ какъ называетъ Чацкаго по фамиліи...
   Критика, очевидно, была достойна эпиграфовъ и не могла выбиться изъ чужеземныхъ помочей.
   Журнальныя препирательства, обыкновенно презираемыя высшимъ обществомъ, на этотъ разъ встрѣтили сильнѣйшій отголосокъ и въ этой средѣ. Москвичи и петербуржцы принялись узнавать въ герояхъ Грибоѣдова своихъ знакомыхъ, доходили до обвиненія, будто онъ нанесъ жестокое оскорбленіе всему россійскому дворянству. Пріемъ, и позже неоднократно повторявшійся по поводу литературной дѣятельности Гоголя, Лермонтова. Исконная пикировка между двумя*столицами еще больше разожгла азартъ партій. Въ Москвѣ имя автора произносилось съ проклятіями. Въ Петербургѣ пользовались случаемъ лишній разъ посмѣяться надъ "азіатской столицей". Любопытно, что даже въ провинціи появленіе комедіи сопровождалось разными происшествіями.
   Въ пермской межевой канцеляріи возникло дѣло о вольнодумствѣ одного изъ чиновниковъ канцеляріи, землемѣра Кудрявцева. На его столѣ начальство нашло рукопись съ одной сценой изъ грибоѣдовской комедіи, и вознегодовало на неблагопріятный отзывъ Фамусова о книгахъ и ученьѣ, на отзывъ Хлестовой о пансіонахъ, лицеяхъ и ланкарточныхъ обученіяхъ. Начальство межевой канцеляріи не поняло оговорки Хлестовой и полагало, что "ланкарточное обученіе -- благодѣтельное занятіе упражняющихся въ географіи и прочихъ теоретическихъ наукахъ, служащихъ къ счастію благоучрежденнаго государства"... Но еще больше начальство обидѣлось критикой на педагогическій институтъ, потому что въ этомъ заведеніи воспитывались нѣкоторые начальники Кудрявцева.
   Они приписали стихи самому Кудрявцеву и допрашивали", "съ какимъ намѣреніемъ онъ (т.-е. Кудрявцевъ) вложилъ въ уста нареченнаго имъ Загорѣцкаго, что еслибъ "былъ цензоромъ назначенъ онъ, на басни бы налегъ", будто бы "басни смерть его", ибо якобы "насмѣшки вѣчныя надъ львами, надъ орлами, они хоть и животныя, а все-таки цари", и прочее, изображаемое чрезъ посредницу его, именуемую имъ Хлестову?"
   Дѣло дошло до прокурора, но, вѣроятно, не повлекло къ прискорбнымъ послѣдствіямъ. Кудрявцеву нетрудно было доказать, что стихи принадлежатъ не ему.
   Поэта страшно раздражали дрязги, возникшія по поводу его любимаго творенія. Онъ не переносилъ небрежныхъ замѣчаній на его комедію отъ людей, которыхъ онъ считалъ мало компетентными. Его выводили изъ себя сущіе пустяки, если только въ нихъ видѣлось ему покушеніе на достоинство его труда. Извѣстна, напримѣръ, сцена, происшедшая у Хмельницкаго съ Ѳедоровымъ, авторомъ плохой драмы.-- "Лиза или слѣдствіе гордости и обольщенія". Отбило Ѳедорову намекнуть Грибоѣдову на сотрудничество въ его комедіи А. Шаховскаго и сравнить ее, даже не по существу, а только ея объемъ, съ своей Лизой, и Грибоѣдовъ наотрѣзъ отказался въ его присутствіи читать пьесу, обозвавъ предварительно драму Ѳедорова -- "пошлостью". Такъ горячо принималъ поэтъ къ сердцу репутацію своего дѣтища, и столько, очевидно, было вложено въ это дѣтище личныхъ чувствъ и дорогихъ думъ!..
   Но больнѣе всего было для поэта не видѣть своей комедіи на сценѣ. Онъ съ восторгомъ принялъ даже намѣреніе учениковъ театральной школы разыграть "Горе отъ ума" на ученической сценѣ, заботливо слѣдилъ за репетиціями... Но въ послѣднюю минуту спектакль былъ запрещенъ администраціей. Комедія начинаетъ появляться на публичной сценѣ съ 1830 года и сначала частями,-- въ бенефисы артистовъ. Въ Петербургѣ въ бенефисъ Сосницкой идетъ первый актъ, третій въ бенефисъ Каратыгиной, третій и четвертый въ бенефисы Каратыгина и Григорьева. Послѣдній спектакль происходилъ въ іюлѣ и, не смотря на страшную жару, театръ былъ полонъ.
   Въ Москвѣ въ томъ же году, въ бенефисъ Рѣпиной, появился на сценѣ одинъ третій актъ, подъ названіемъ "Московскій балъ". Афиша, по обычаю того времени, была переведена на французскій языкъ и гласила: "Le Bal de Moscou", а пьеса называлась "Malheur à force d'Esprit". Исполненіе соотвѣтствовало безграмотности французскаго переводчика.
   "Московскій Телеграфъ", повторивъ свои обычные восторги предъ комедіей, по поводу ея исполненія на сценѣ воскликнулъ: "Горе! горе! только не отъ ума, а отъ дурной обстановки пьесы"... Критикъ отказывается даже исчислить всѣ "прегрѣшенія труппы, искажавшія представленіе", и находитъ, что "только одно изъ дѣйствующихъ лицъ удовлетворило ожиданіямъ публики,-- это князь Тугоуховскій, который не говоритъ ни одного слова". Молодой артистъ, Г. П. Степановъ, по отзыву критика, замѣчательно искусно "поддѣлалъ походку и физіономію" дряхлаго московскаго барина. Остальные актеры только прочитали комедію...
   И это вполнѣ естественно. Съ русскими актерами, изучавшими грибоѣдовскія роли, должно было произойти то же самое недоразумѣніе, какое вызвало классическую критику "Вѣстника Европы". Русское сценическое искусство также изнемогало подъ гнетомъ французскихъ книгъ и модъ, какъ и сама драма. Русскіе артисты воспитывались на французскомъ репертуарѣ или его передѣлкахъ и учились у французскихъ исполнителей. Каратыгины, Семеновы, Вальберховы видѣли своихъ наставниковъ и руководителей въ лицѣ Лароша, Дюкруази, лучшихъ представителей французской сцены въ концѣ прошлаго и началѣ нынѣшняго вѣка. Въ Петербургѣ затрудненія актеровъ были еще больше, чѣмъ въ Москвѣ. Въ "европейской" столицѣ трудно было отыскать прототиповъ Фамусова и его друзей. Вся комедія была написана авторомъ подъ непосредственными впечатлѣніями московскихъ нравовъ и обывателей. Но и въ Москвѣ знаменитѣйшіе ея артисты оказались не лучше подготовленными.
   Въ первый разъ пьеса вся цѣликомъ была представлена на сценѣ петербургскаго Большого театра 26-го января 1831 года въ бенефисъ актера Брянскаго. На этотъ разъ -- отчетъ въ "Сѣверной Пчелѣ" и такой же неблагопріятный, какъ и московскій. Главныя роли оказались совершенно непонятыми. Всѣ актеры играли ихъ на манеръ французскихъ. Рязанцевъ -- весьма талантливый актеръ, его и самъ критикъ называетъ "отличнѣйшимъ",-- игравшій Фамусова, изображалъ одну изъ мольеровскихъ ролей -- "мѣщанина въ дворянствѣ" или Богатенова, перенесеннаго на русскую почву съ французской.
   Взглядъ критика на самый характеръ Фамусова не лишенъ интереса и при всей своей справедливости до сихъ поръ не находилъ полнаго оправданія на сценѣ. "Фамусовъ, -- говоритъ критикъ,-- смѣшонъ своими предразсудками, своими понятіями о людяхъ, о дѣлахъ, а не суетливостью, не простотою. Это -- московскій баринъ, фигура важная, который, хотя и забывается на время съ прекрасною горничною, но все-таки онъ -- человѣкъ хорошаго тона, старый дворянинъ, въ родствѣ съ князьями и графами, притомъ даетъ балы!".
   Въ игрѣ Рязанцева критикъ и не нашелъ именно этой барственности, applomb'а, которымъ отличаются люди, живущіе въ высшемъ кругу. Фамусовъ на сценѣ вышелъ простодушнымъ старикомъ.
   Роль Чацкаго исполнялъ Каратыгинъ, еще болѣе прославленный артистъ, чѣмъ Рязанцевъ. Критику даже досадно высказывать свое недовольство игрою такого артиста. Каратыгинъ стремился въ лицѣ Чацкаго изобразить героя трагедіи, являлся "какимъ-то Агамемнономъ, смотрѣлъ на всѣхъ съ высоты Олимпа, грозно и величаво и читая тирады (сатирическія выходки на наши нравы), какъ приговоры судебъ". Вообще, Каратыгинъ взялъ образцовъ мольеровскаго "Мизантропа".
   Изъ мужскихъ ролей удовлетворительной оказалась только одна,-- изъ самыхъ незначительныхъ по величинѣ,-- роль Платона Михайловича. Ее игралъ бенефиціантъ.
   Семенова, въ роли Софьи, оставалась обыкновенной jeune comique французскихъ пьесъ. Вообще, дамы, по словамъ критика, "не поняли стиховъ Грибоѣдова, читали, только что не по складамъ, безъ интонацій, т.-е. безъ измѣненія голоса сообразно предмету, и притомъ такъ тихо и невнятно, что все это потеряно было для публики".
   Черезъ мѣсяцъ послѣ петербургскаго спектакля, 25 февраля, комедія была представлена на сценѣ Московскаго театра.
   Предъ нами отзывы двухъ органовъ -- "Московскаго Телеграфа" я "Сѣверной Пчелы" -- и оба отзыва одинаково переполнены сѣтованіями. Въ Москвѣ ложно-классическій ядъ такъ же, какъ и въ Петербургѣ, отравилъ оригинальное произведеніе русскаго автора. Оба журнала единодушно указываютъ причину неудачи. Имъ обоимъ ясно, что русская труппа "офранцузилась" до крайней степени, и ни одинъ актеръ даже понять не можетъ истинно-русскаго характера. Въ результатѣ полное пораженіе труппы.
   Роль Фамусова исполнялъ Щепкинъ и провелъ ее "à la Транжиривъ". Это одинъ изъ русско-французскихъ персонажей шаблоннаго характера. Исполнитель даже одѣлся, какъ вообще одѣвался въ роли Транжирина: "въ исподнемъ платьѣ, вѣроятно, доставшемся ему отъ Іорика, въ бѣлыхъ чулкахъ и башмакахъ съ пряжками, и этотъ костюмъ онъ сохранилъ до произнесенія послѣднихъ стиховъ комедіи и затѣмъ чинно раскланивался публикѣ, въ ожиданіи опущенія занавѣса".
   Роль Чацкаго игралъ геніальный Мочаловъ, и, по отзыву обоихъ противниковъ, "очень неудовлетворительно": "представлялъ не современнаго человѣка, отличнаго отъ другихъ только своимъ взглядомъ на предметъ, а чудака, мизантропа, который даже говоритъ иначе, нежели другіе, и пряно идетъ на ссору съ первымъ встрѣчнымъ".
   Впослѣдствіи артисты постарались исправить недостатки своихъ ролей. Труднѣе всего это далось Мочалову,-- артисту, игравшему исключительно въ порывѣ вдохновенія, а не съ помощью выучки, подробнаго и безстрастнаго анализа роли и характера.
   Долго спустя послѣ перваге представленія кн. Шаховской, отличный знатокъ драматическаго искусства, много поучалъ Мочалова предъ каждымъ новымъ спектаклемъ. Изъ этихъ поученій ясно видны основные недостатки Мочалова-Чацкаго.
   "Дусенька, Павелъ Степановичъ,-- говорилъ князь,-- позалоста говали плосто, безъ афетказіи, не возвысай голоса; помни, сто ты не тлагедью иглаесъ; ляди Бога не пелехитли, какъ мозно будь плостѣе, безъ клика,-- помни, сто всѣ люди смильнѣе, съ котолыми ты говолисъ".
   Щепкинъ изучилъ свою роль по оригиналу, съ котораго списанъ Фамусовъ. Артистъ превосходно освоился съ этимъ оригиналомъ и все-таки въ глубинѣ души былъ недоволенъ своимъ исполненіемъ.
   Щепкинъ основной чертой своего героя считалъ барственность и признавалъ себя совершенно неспособнымъ воспроизвести эту черту. "Во мнѣ ничего нѣтъ барскаго", говорилъ всегда искренній и строгій къ себѣ артистъ-художникъ, "у меня нѣтъ манеръ барскихъ, я -- человѣкъ толпы, и это ставитъ меня въ совершенный разладъ съ Фамусовымъ, какъ съ живымъ лицомъ".
   Первое изданіе комедій вышло въ 1833 году, въ Москвѣ. По этому поводу "Московскій Телеграфъ" вспомнилъ о печальной участи пьесы на сценѣ и снова указалъ на главную причину -- неспособность русскихъ актеровъ воплощать самобытные, оригинальные характеры.
   Комедія явилась первой школой этой оригинальности на сценѣ. Она первая указала артистическимъ силамъ другой путь, чѣмъ покорное подражаніе французскимъ образцамъ, и заставила ихъ выполнять свои задачи свободно, какъ было создано и само произведеніе.
   Для критики комедія была также откровеніемъ. Ложно-классическія красоты держали въ плѣну ея художественный вкусъ и здравый смыслъ, и прошло много времени, пока публика прочла, наконецъ, безпристрастный разборъ пьесы. Онъ принадлежитъ Бѣлинскому. Разборъ, можетъ быть, не всѣми идеями удовлетворяетъ современный взглядъ, геніальный критикъ въ эту эпоху испытывалъ сильнѣйшія внѣшнія вліянія -- гегельянскихъ теорій. Но, во всякомъ случаѣ, художественныя достоинства и общественное значеніе комедіи не могли укрыться отъ проницательнаго взора великаго судьи-художника. Его статья должна считаться однимъ изъ важнѣйшихъ моментовъ въ нашей литературѣ и въ нашемъ общественномъ самосознаніи.
   Слѣдовательно, во всѣхъ направленіяхъ русскаго искусства и мысли Горе отъ ума явилось источникомъ и двигателемъ новыхъ идей. Въ самомъ обществѣ оно, независимо отъ какихъ бы то ни было толкованій и воздѣйствій печати, пробудило національное сознаніе въ такой мѣрѣ и съ такой энергіей, какъ это не удавалось до сихъ поръ ни одному явленію литературной и общественной жизни нашего отечества.
   Мы судимъ о геніальномъ созданіи на пространствѣ многихъ десятковъ лѣтъ, но и теперь трудно пересчитать всѣ вопросы, затронутые комедіей, и еще труднѣе отвѣтить, какіе изъ этихъ вопросовъ вполнѣ разрѣшены въ періодъ ея многолѣтней безграничной, неувядающей славы.

Ив. Ивановъ.

"Міръ Божій", No 12, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru