Иванов Иван Иванович
Философия без фактов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:

   

Философія безъ фактовъ.

   
   "Вы, потомки Эрехтея, искони счастливыя, любимыя дѣти блаженныхъ боговъ! Во святой, тогда не побѣжденной родинѣ вы собираете славную мудрость, какъ будто бы плодъ своей земли..."
   Такъ поетъ восторженный хоръ аѳинскаго поэта. И въ этой пѣснѣ звучитъ не одинъ патріотическій восторгъ, а глубокая историческая истина. На закатѣ славной исторіи роднаго города Эврипидъ въ нѣсколькихъ вдохновенныхъ словахъ охарактеризовалъ всю эллинскую культуру, освѣтилъ пути эллинской мысли съ ея первыхъ проблесковъ до послѣдняго, предсмертнаго мерцанія. Это дѣйствительно былъ путь счастливаго, блаженнаго собиранія мудрости, такого же легкаго и радостнаго, какъ собираніе плодовъ. Подъ чуднымъ небомъ Эллады человѣку, казалось, мыслить было такъ же легко, какъ любоваться окружающею красотой природы. Другіе народы напрягали всѣ силы и часто гибли въ непосильной борьбѣ за существованіе; къ умѣ эллина съ незапамятныхъ временъ начинаютъ роиться самыя глубокія, сложныя идеи. Едва вступивъ на путь сознанія, эллинъ уже искалъ начала и цѣли этого пути. И эти поиски не были мучительнымъ блужданіемъ вѣчно-неудовлетворенной мысли. Они никогда не поднимали въ сердцѣ эллина такого отчаянія, такихъ безсильныхъ порывовъ въ таинственную даль, какъ это было позже, среди менѣе счастливыхъ народовъ. Муки Фауста и драма Гамлета остались невѣдомы этому вѣчно-юному, геніально-легкомысленному ребенку. Какой бы вопросъ ни возникалъ въ его умѣ, отвѣтъ былъ готовъ. Мы можемъ находить его поверхностнымъ, нелогичнымъ, даже легкомысленнымъ. Для эллина этихъ затрудненій не существовало. Его фантазія всякую идею окружала такою ciяющею красотой, вливала въ нее столько свѣта жизни, философское положеніе такъ быстро превращала въ поэтическій образъ, что самъ мыслитель и его окружающіе забывали всѣ логическіе недостатки идеала. Его необычайная красота ослѣпляла мысль, порабощала ее. Лишенная силъ сомнѣваться въ идеалѣ, она могла лишь подыскивать ему все новыя и новыя украшенія. И такимъ путемъ эллинская мысль шла неизмѣнно, начиная со смѣлыхъ, свободныхъ мечтаній древнихъ школъ и кончая философскимъ лиризмомъ Платона.
   Философія эллина -- своего рода поэзія, часто даже болѣе смѣлая, чѣмъ современный романъ. Логическіе пріемы, строгія доказательства, общіе твердо установленные принципы отыскать въ ней иногда очень трудно. Философская система -- чаще всего рядъ поэтическихъ грезъ, такихъ же смутныхъ и противорѣчивыхъ, какъ произведенія Сведенборга или Броунинга. Это было совершенно естественно, когда люди, не зная фактовъ, стремились объяснить ихъ первую причину, не зная природы, искали ея источника, не зная исторіи, фантазировали объ идеалахъ человѣческаго существованія. Эллины были слишкомъ избалованы окружающими ихъ условіями, чтобы въ потѣ лица искать знанія и опыта. Въ Воспоминаніяхъ Ксенофонта разсказывается о нѣкоемъ Эвтидэмѣ. Этотъ юноша собралъ себѣ библіотеку греческихъ поэтовъ и вообразилъ себя первымъ государственнымъ человѣкомъ въ Аѳинахъ. Такимъ Эвтидэмомъ является весь эллинскій народъ. Весь запасъ его политическихъ, нравственныхъ, соціальныхъ свѣдѣній въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ ограничивается поэмами Гомера. И этотъ, поэтъ цитируется всѣми греческими писателями, какъ единственный авторитетъ до послѣдняго періода греческой культуры.
   Культура эта была въ высшей степени богата и блестяща. Въ политическомъ отношеніи она представила множество политическихъ формъ, разнообразныхъ общественныхъ и государственныхъ переворотовъ. Для насъ эллинская исторія -- одна изъ самыхъ поучительныхъ. Но для эллиновъ эта исторія, подобно философіи, оставалась областью для эстетическихъ упражненій. У аѳинянъ появилось нѣсколько разсказовъ объ отдѣльныхъ событіяхъ и эпохахъ эллинской исторіи. Но эти разсказы -- въ сущности лѣтописи я отличаются отъ нихъ лишь болѣе художественною формой и нѣкоторымъ прагматизмомъ. Кромѣ того, эти разсказы чаще всего -- внѣшняя исторія, исторія военныхъ доблестей. О жменя учрежденій, о правовомъ развитіи государства ни одинъ эллинскій историкъ не имѣетъ ни малѣйшаго представленія.
   Въ настоящее время аѳинская исторія является намъ блестящею иллюстраціей постепеннаго преобразованія политическихъ формъ. Ни въ одной исторіи нельзя найти такого опредѣленнаго, логическаго пути вырожденія аристократіи въ крайнюю демократію. Для насъ этотъ процессъ становятся въ высшей степени поучительнымъ въ виду развитія современныхъ конституцій. Для грековъ этотъ процессъ былъ менѣе извѣстенъ, чѣмъ міръ абстрактныхъ явленій. Идея прогресса совершенно чужда эллинскимъ мыслителямъ. Идеалы почти всѣхъ историковъ и философовъ Эллады -- позади, въ туманѣ вѣковъ. Тамъ золотой вѣкъ, а впереди холодный мракъ Аида. Такое примитивное отношеніе къ исторической жизни повлекло крайне печальныя явленія. Аѳиняне наиболѣе культурной эпохи имѣли самое смутное представленіе о своемъ прошломъ. Подвиги предковъ они помнили: объ этомъ разсказалъ Геродотъ. Но политическая жизнь этихъ предковъ была одинакова невѣдома Геродоту и современникамъ Аристотеля. На пространствѣ двухъ вѣковъ конституція Солона успѣла стать легендарной. Послѣ Пелопоннезской войны въ Аѳинахъ уже не отличали реформъ Солона отъ реформъ Клисѳена, и въ законодательству Солона относили даже нѣкоторыя мѣры Перикла. Даже такой, въ высшей степени важный пунктъ въ конституціи Аѳинъ, какъ суды присяжныхъ, остался неразъясненнымъ въ аѳинской исторіи. Сами аѳиняне не знали, кѣмъ введены геліасты, преобразованные позже въ дикастовъ.
   Этотъ народъ переживалъ захватывающіе моменты исторической драмы и ни разу не задумывался о нити, соединяющей эти моменты, о силѣ, ведущей драму. Происходила ожесточенная борьба партій. И ни разу вождямъ партіи не приходила спасительная идея, что всякая эпоха несетъ въ себѣ свои стремленія, что потокъ времени неотразимо выноситъ на поверхность новые интересы и топитъ старые. Аѳинскіе консерваторы ко самаго конца не понимали этого. Спартанскій застой оставался ихъ идеаломъ до того момента, когда иноземный завоеватель поглотилъ свободу ихъ родины. Эти консерваторы не отступали даже предъ измѣной отечеству, лишь бы не поступиться частью идеаловъ, воспитанныхъ много вѣковъ назадъ. Въ глазахъ эллинскихъ мыслителей жизнь ихъ страны имѣла одинъ смыслъ,-- смыслъ, свойственный первичному развитію исторіи. Въ строгоконсервативной Спартѣ они видѣли осуществленіе доблести и порядка, въ подвижной аѳинской жизни -- хаосъ и источникъ пороковъ. Выше этой элементарной нравственной точки зрѣнія не поднимались величайшіе изъ греческихъ философовъ. Нравственная точка зрѣнія неизмѣнно оставалась единственнымъ критеріемъ эллинской мысли въ исторіи и политикѣ.
   Эллины съ первыхъ моментовъ сознанія, лишенные всякихъ опредѣленныхъ представленій объ единичныхъ фактахъ природы, стремились построить отвлеченный міръ, отвѣтить на высшій запросъ человѣческаго мышленія. Незнаніе исторіи, отсутствіе связующихъ взглядовъ на человѣческую жизнь не остановитъ грековъ предъ рѣшеніемъ самыхъ глубокихъ вопросовъ о человѣческомъ обществѣ. Смѣлость геніальнаго ребенка сдѣлаетъ еще больше. Она не только пройдетъ мимо фактовъ, не только не признаетъ ихъ необходимыми для посылокъ мысли, -- она эти факты не признаетъ достойными вообще какого-либо вниманія, отвергнетъ ихъ, какъ презрѣнный прахъ недостойнаго міра.
   Политическія теорія принадлежатъ къ высшимъ явленіямъ человѣческой мысли. Эти теоріи возникаютъ среди націй, пережившихъ богатую исторію, возникаютъ въ періодъ извѣстной культурной зрѣлости, когда пути исторической жизни достигли обильныхъ результатовъ и готовы принять другое направленіе. Въ новомъ мірѣ эти теоріи раньше всего явились среди націи, пережившей наиболѣе бурную политическую жизнь. Въ Англіи еще въ XV вѣкѣ читали превосходное сочиненіе Фортескье: De natura legis naturae, излагавшее теорію виговъ за три вѣка до Локка. Во Франціи, на закатѣ стараго порядка, появилось много политическихъ чаяній и идеаловъ. Одни отрицали упиравшій строй до конца, другіе хотѣли влить въ него новую жизнь, новыя силы. Эти два типа политиковъ навсегда останутся представителями политической мысли. Крайній радикализмъ умѣренный либерализмъ -- двѣ формы, въ которыя выливается недовольство людей существующимъ, двѣ канвы, по которымъ создается узоръ будущаго строя. Политическій идеалъ, стремящійся внести новыя струи въ старое теченіе, является необходимымъ элементомъ культурной исторіи. На немъ сосредоточиваются всѣ интересы человѣческаго развитія, человѣческаго счастья.
   Радикальныя теоріи, часто безсильныя въ практическомъ смыслѣ, представляютъ большой интересъ въ теоретическомъ. Онѣ свидѣтельствуютъ объ уровнѣ политическаго развитія извѣстной націи. Политическій идеалъ указываетъ направленіе, въ какомъ работаютъ нравственныя силы народа. Этотъ идеалъ, большею или меньшею реальностью своего содержанія, даетъ представленіе о взглядѣ современнаго мыслителя на переживаемый строй общественной жизни. Именно теоріи политическаго радикализма болѣе всего важны для оцѣнки личныхъ свойствъ самого автора, какъ философа и моралиста.
   Мы не всегда ноженъ требовать отъ идеаловъ практической примѣнимости уже потому, что сама жизнь отказывается ихъ усвоивать. Но въ теоретическомъ отношеніи мы всегда должны искать логичности и строгости умозаключеній, на которыхъ возведено зданіе идеальнаго государства. Мы можемъ освободить автора отъ законовъ исторіи. Но законы логики должны быть для него тѣмъ священнѣе, что онъ только имъ и подчиняется. Что касается основныхъ положеній, они должны удовлетворять идеямъ лучшихъ представителей современной автору мысли. Мы не можемъ нравственныя воззрѣнія политика оцѣнивать по критеріуму, господствующему въ наше время, но мы должны искать у автора, строющаго идеальное общество, по крайней мѣрѣ, той высоты нравственнаго міросозерцанія, какая доступна его современникамъ. Иначе идеалъ является отрицательнымъ моментомъ цивилизаціи, печальнымъ недоразумѣніемъ философа. Излагаемый философомъ идеальный строй государства долженъ быть выясненъ во всѣхъ своихъ частяхъ. Полнота и логическая ясность -- трудно-достижимое качество, когда дѣло идетъ о примѣненіи теоріи къ практикѣ, о проведеніи извѣстной реформы. Множество непредвидѣнныхъ затрудненій, мелкихъ вопросовъ могутъ разбить и затемнить цѣльность созданнаго плана. Когда дѣло идетъ о чисто-теоретическихъ построеніяхъ эти затрудненія исчезаютъ. Предъ мыслителемъ необъятное поле человѣческой мысли. "Вопль жизни" не врывается въ его лабораторію и онъ можетъ размѣстить свои созданія, руководствуясь исключительно личной мыслью. Наконецъ, основное условіе, безъ котораго идеалъ теряетъ даже теоретическое значеніе: философъ можетъ забыть исторію, можетъ совершенно отряхнуть прахъ дѣйствительной современной жизни, но онъ не можетъ передѣлать основъ человѣческой души, не можетъ пренебречь жизненными нервами человѣческаго бытія. Природа человѣка, въ ея основныхъ, всеобщихъ проявленіяхъ, должна быть для мыслителя неприкосновенна. Иначе его идеи окажутся ниже даже явленій сказочной фантазіи, такъ мамъ народы строятъ эти явленія на общечеловѣческихъ основахъ. Эти идеи потеряютъ всякій интересъ для современной философу жизни, даже для будущаго, такъ какъ они занижаются созданіями, чуждый нашему міру, чуждыми общечеловѣческой культурѣ.
   Представители другаго, умѣреннаго направленія политической мысли создаютъ идеалы, близкіе дѣйствительности,-- идеалы, реформирующіе дѣйствительность. Исторія и современная жизнь -- для нихъ исходные моменты. Достоинство построеній этихъ мыслителей всецѣло зависитъ отъ обилія историческихъ свѣдѣній и искусства объединять эти свѣдѣнія, освѣщать единою, руководящею идеей множество разнообразныхъ фактовъ. Наборъ фактовъ безъ объединяющей идеи и смѣлость широкихъ обобщеній безъ достаточнаго количества фактовъ одинаково губятъ цѣли философа. Первый недостатокъ преимущественно свидѣтельствуетъ о безсиліи политической мыса, объ элементарномъ неумѣньи проникать въ общій смыслъ общественныхъ явленій. Этотъ недостатокъ распространенъ гораздо менѣе, чѣмъ склонность строить выводы на недостаточномъ количествѣ фактическихъ посылокъ. Если мыслитель обнаруживаетъ неумѣнье сдѣлать выводъ, обобщающій его фактическія свѣдѣнія, мы должны это приписать органическому несовершенству самой мысли, ея исконной, прирожденной неспособности осмысливать историческія явленія.
   Среди эллинскихъ мыслителей существуютъ представители обѣихъ указанныхъ формъ политическаго мышленія. Платонъ -- идеалистъ до полнаго презрѣнія ко всему, что носить отпечатокъ дѣйствительной жмени. Аристотель -- реалистъ, чувствующій такой страхъ къ "чистому мышленію" (πάντως σοφίζεςϑαι), что на пространствѣ всего своего сочиненія остается при однихъ фактахъ. Оцѣнка политическихъ идей обоихъ философовъ въ высшей степени благодарна. Она введетъ насъ въ общее направленіе эллинской мысли, раскроетъ намъ ея силу и слабость. Эта оцѣнка, хромѣ того, поможетъ составить наиболѣе вѣрное и безпристрастное представленіе о величайшихъ мыслителяхъ древности. Оба они въ своихъ политическихъ сочиненіяхъ являются на высотѣ своихъ силъ и здѣсь именно рельефнѣе всего отражаютъ различныя направленія своей мысли.
   Мы сначала будемъ говорить о Платонѣ. Предъ нами предстанетъ идеалъ, созданный поэтомъ-философомъ въ минуты его крайняго негодованія на окружающую жизнь. Мы должны познакомиться съ этою жизнью, чтобы оцѣнить это негодованіе, этотъ идеалъ.
   

I.

   Платонъ родился въ началѣ Пелопоннезской войны. Это было печальное время. Два сильнѣйшихъ народа Эллады ожесточенно истребляли другъ друга и готовили могилу обще-эллинской свободѣ. Въ Аѳинахъ только что умеръ великій Периклъ, олицетворившій въ себѣ идеальныя черты демократа и эллина. На площади теперь раздавались голоса людей улицы, людей, лишенныхъ высокаго ума и благородства Перикла. Этихъ людей никто не хотѣлъ указать. Личности, сдерживающей инстинкты толпы и честолюбивые замыслы аристократіи, въ Аѳинахъ не было. Государственный порядокъ колебался. Вмѣсто законовъ, городомъ начинали править мимолетныя вспышки народныхъ прихотей. Платонъ могъ быть свидѣтелемъ двухъ громкихъ процессовъ,-- процесса Алкивіада и Аргинузскаго. Юный аристократъ могъ видѣть, какъ одичавшая толпа попирала законы и человѣческую личность, какъ въ груди этой толпы просыпались постепенно жестокость, жадность, суевѣріе, легкомысліе. Онъ могъ видѣть, какъ одно время всѣ жители Аѳинъ оффиціально были призваны къ шпіонству и какъ безопасность благороднѣйшихъ гражданъ находилась въ рукахъ рабовъ. Онъ видѣлъ, какъ ежедневно возвышались и падали народные любимцы и какъ самый даровитый изъ нихъ, юный геніальный Алкивіадъ, погибъ жалкою смертью. Философъ долженъ былъ видѣть страшное униженіе роднаго города по окончаніи злосчастной войны, видѣть гибель аѳинской свободы, ея возстановленіе, ея агонію среди разложенія нравовъ и гибели гражданской доблести. Онъ видѣлъ, какъ изъ атмосферы этого разложенія родились хищныя птицы, терзавшія послѣдніе остатки человѣческой совѣсти и правды. Онъ шагу не могъ пройти, не услышавъ воплей вновь народившихся учителей, отрицавшихъ истину. Онъ, наконецъ, долженъ былъ пережить казнь своего учителя...
   Платонъ прошелъ путь, ведущій къ разочарованію и пессимизму. И философъ во многомъ разочаровался, многое возненавидѣлъ. Но много и свѣтлаго должно было остаться въ его душѣ. Весь путь, съ двадцатилѣтняго возраста, онъ совершалъ вмѣстѣ съ своимъ великимъ учителемъ. Онъ видѣлъ, съ какимъ мужествомъ переживалъ этотъ человѣкъ печальную эпоху, видѣлъ, сколькими дѣлами самоотверженія и правды пристыдилъ онъ буйное легкомысліе толпы и наступившую затѣмъ тиранію. Великій гражданинъ, казалось, все выше поднимался среди окружавшей смуты. Онъ пережилъ ее и спасъ въ своемъ сердцѣ вѣру въ аѳинскій народъ, почтеніе ко многимъ его учрежденіямъ. Впослѣдствіи онъ неустанно воспитывалъ эту вѣру, это почтеніе въ своихъ ученикахъ {Xenoph. Memorab., III, 5.}.
   Это былъ поистинѣ философъ демократіи, и имя достойнѣйшаго вождя ея было дорого для него, какъ для всѣхъ истинныхъ друзей народа. При жизни Сократъ былъ кругомъ Перикла, по смерти ставилъ его на равнѣ съ величайшими мужами роднаго города {Mem., II, 3; III, 6.}. Все ученіе мудрецъ было направлено къ воспитанію хорошихъ гражданъ въ демократической государствѣ. Простота принциповъ, реальность цѣлей, ясность процесса мысли влекли къ философу слушателей всѣхъ состояній и общественныхъ положеній. Всѣхъ одинаково побѣждала прелесть его бесѣды {Symposion Platonis.}. Наиболѣе глубокіе вопросы онъ умѣлъ облекать въ форму будничной бесѣды, и никогда въ высокопарящемъ діалектическомъ полетѣ философовъ не выступало такъ ясно бытіе Божіе, какъ въ простой, дружеской бесѣдѣ Сократа съ Аристодемомъ {Mem., I, 4.}. Послѣ него много философовъ изощряли свое остроуміе надъ опредѣленіемъ долга и обязанностей человѣка, надъ характеристикой политическихъ формъ. И, все-таки, юноша Эвтидамъ слышалъ самый ясный и точный отвѣть на всѣ эти вопросы {Mem., IV, 4.}. Мудрецъ жилъ въ печальное время. Основы нравственности и правды колебались. Вѣковые принципы и религіозныя чувства встрѣчали равнодушіе и насмѣшку. Философія должна была снова поднять эти принципы на должную высоту, утвердить въ сердцахъ людей вѣру въ добро и истину. Здѣсь не было мѣста многоумнымъ, ухищреннымъ поискамъ за тою мудростью, которая запутываетъ мысль, создаетъ безплодныя пререканія между діалектиками и не даетъ отвѣта на повседневные запросы практической дѣятельности. Сократъ видѣлъ, къ какимъ печальнымъ результатамъ вела софистика, покинувшая основу человѣческой природы, ея ближайшія потребности, и направившая мысль въ область безпочвенныхъ отвлеченій, полную мрака и противорѣчій. Тамъ не оказывалось истины, гдѣ не было дѣйствительности. Тамъ совершался сплошной разгулъ діалектическихъ хитросплетеній, не стѣсняемый никакими твердо установленными принципами, никакими для всѣхъ обязательными фактами. Эта безумствующая философія вызывала искреннее негодованіе у Сократа. Кругомъ колебались основы нравственной дѣятельности, а люди уносились въ заоблачную даль невѣдомой, ненужной землѣ мудрости. Кругомъ переставали отличать добродѣтель отъ порока, ложь -- отъ правды, а люди тѣшили свою мысль грезами иного міра, фантастическою тканью софизмовъ, порожденныхъ празднымъ, сибаритствующимъ мозгомъ. Сократъ всѣми силами стремился вернуть блуждающую мысль изъ смутныхъ областей безпредметной діалектики въ суету реальной, земной жизни. Здѣсь, на землѣ, для мысли было слишкомъ много работы, и великій мудрецъ возставалъ противъ всѣхъ знаній, противъ всякаго мышленія, не одушевленнаго нуждами и страданіями этой земли. Онъ въ своемъ протестѣ противъ метафизическаго потока зашелъ, можетъ быть, даже слишкомъ далеко. Онъ находилъ, что всѣ науки слѣдуетъ изучать только до тѣхъ поръ, пока онѣ приносятъ непосредственную практическую пользу. Дальнѣйшее занятіе ими только удаляетъ человѣка отъ его насущной дѣятельности, не принося никакой пользы. Изслѣдованіе метафизическихъ вопросовъ вызывало у Сократа самый энергическій протестъ. Это изслѣдованіе неотразимо застывало людей въ неразрѣшимыя противорѣчія, въ сѣть глупостей, подобную философіи Анаксагора, объяснявшаго природу Божества {Mem., IV, 7.}.
   Познаніе самого себя -- было девизомъ сократовской мудрости. Научить людей добродѣтели исполненію житейскихъ обязанностей было ея цѣлью. И на пути къ этой цѣля для великаго человѣка не было аристократа, плебея, раба. Всѣ были одинаково люди, природа всѣмъ давала одинаково цѣнный матеріалъ для науки быть человѣкомъ и гражданиномъ. И Сократъ не пропускалъ случая поставить господамъ въ примѣръ ихъ рабовъ {Мет., III, 13.}. Это былъ философъ-плебей и реалистъ. Это, былъ реформаторъ общественной жизни, учитель добродѣтели, провозвѣстникъ нравственности и религіи. Онъ не оставилъ ни одного сочиненія, но человѣчество не забудетъ того, кто каждую минуту посвящалъ его страданіямъ, его насущнымъ стремленіямъ, не забудетъ того, кто умеръ съ глубокою вѣрой въ человѣческую природу. Да, Сократъ всю жизнь провелъ на изученіемъ человѣческой души и реальной, практической жизни. Говорившій въ его сердцѣ божественный голосъ неизмѣнно обращалъ его взоръ на ближняго, и этотъ голосъ подсказалъ мудрецу вѣру въ будущую славу истинно-человѣческой мудрости. Сократъ умеръ, твердо вѣруя, что грядущія поколѣнія оцѣнятъ его жизнь и ученіе {Mem., IV, 8.}. Эти поколѣнія готовы были возвести аѳинскаго мудреца въ ликъ святыхъ... Въ немъ видѣли евангельскій образъ, явившійся въ міръ за четыре столѣтія до Евангелія.
   Судьба учителя древности напоминала судьбу основателя христіанства. Оба пали жертвой людской ненависти, современныхъ пороковъ. Но Христосъ оставилъ по себѣ преданныхъ учениковъ, вѣрныхъ толкователей своего ученія. Сократу, отказано и въ этомъ. Лишь одинъ изъ его слушателей записалъ нѣсколько чертъ его доблестной жизни. Другой, неизмѣримо выше одаренный, всю жизнь хранилъ память о своемъ учителѣ, но убѣжденія и цѣли учителя погибли вмѣстѣ съ нимъ. Ученикъ свои идеи вкладывалъ въ уста учителя. До въ этихъ идеяхъ не было и тѣни высоко-гуманной, простой, жизненной личности учителя. Энергическая, реальная, общедоступная философія Сократа исчезла въ безцѣльныхъ неуловимыхъ порывахъ метафизической мысли Платона. Да мѣсто обновленнаго міра земли, проникнутаго живою симпатіей къ людямъ и ихъ страданіямъ, предъ умомъ ученика всю жизнь носился далекій, недоступный, неясный самому философу міръ отвлеченныхъ существъ.
   Учитель возвращаетъ мысль землѣ. Въ этой мысли ищетъ онъ источникъ, который бы облегчилъ людямъ путь къ добру и счастью. Ученикъ отряхаетъ прахъ взяли отъ ногъ своихъ, уносится въ невѣдомый край безплотныхъ образовъ, силу мысли истрачиваетъ на безплодные поиски за несуществующимъ благомъ, за несуществующею истиной, за фантастическими идеалами. Философія Сократа была евангеліемъ для истомленныхъ въ жизненной борьбѣ меньшихъ братьевъ. Философія Платона являлась забавой для людей, отрекшихся отъ окружающей жмени, отвергшихъ съ презрѣніемъ всѣ запросы дѣйствительности,-- людей, нашедшихъ покой и счастье въ созерцаніи своихъ единоличныхъ грезъ, гордыхъ своимъ отчужденіемъ отъ міра и его интересовъ.
   

II.

   Въ самомъ дѣлѣ, трудно отыскать менѣе согласныхъ по убѣжденіямъ мыслителей, чѣмъ Сократъ и Платонъ. Прочитавъ Воспоминанія Ксенофонта и діалоги Платона, ясно представляешь себѣ двѣ совершенно несходныя фигуры. Одна дышетъ демократизмомъ съ головы до ногъ. Поношенный плащъ, отсутствіе туники и обуви, довольно некрасивое лицо. Рядомъ изящный аристократъ, потомокъ царя Бодра и законодателя Солона, съ мечтательнымъ поэтическимъ взоромъ, съ любовными сонетами на устахъ. Учитель-плебей весьма охотно разговариваетъ съ ремесленниками, поденщиками, торгашами. Примѣняясь къ занятію каждаго изъ нихъ, онъ учитъ ихъ справедливости, благочестію и другимъ добродѣтелямъ {Mem., I, 2.}. Ученикъ-аристократъ брезгливо сторонится этихъ паріевъ. Его собесѣдниками будутъ стратеги, архонты, писатели. Учитель проникнутъ демократическими принципами. Онъ усердно исполняетъ гражданскія обязанности на войнѣ и въ мирное время. Ученикъ не находитъ достаточно словъ заклеймить деяоктратическій образъ правленія. Мы увидимъ ниже, что онъ забудетъ спокойствіе и достоинство философа, когда его мысль остановятся на ненавистномъ политическомъ строѣ. Философъ пожертвуетъ логикою и историческою истиной, даже элементарнымъ правдоподобіемъ, лишь бы облегчить свое аристократическое сердце. Онъ, единственный изъ эллинскихъ писателей, не признаетъ факта повсемѣстной, неизмѣнной партійной вражды аристократовъ къ народу, и будетъ поносить власть народа во всѣхъ видахъ ея проявленія, будетъ поносить подобно какому-нибудь члену революціонной гетеріи. Для этого аристократа простая, будничная философія Сократа, повидимому, казалась непоэтичной и неинтересной. Онъ оставилъ ясныя, прозрачныя, немногословныя опредѣленія учителя и сталъ писать цѣлые трактаты на тѣ же темы. Эти трактаты представляютъ тончайшую сѣть силлогизмомъ, озаряемыхъ по временамъ чисто-эллинскимъ блескомъ остроумія и поэзіи, но они никогда не достигаютъ положительныхъ результатовъ. Мыслитель запутывается въ тенетахъ собственной діалектики, увлекается ея способностью -- превращать въ прахъ всякое положеніе, и въ концѣ длинныхъ разсужденій остается среди поля, усѣяннаго отвергнутыми умозаключеніями, безполезными посылками, разутыми убѣжденіями. Послѣ жаркой діалектической битвы въ живыхъ оказывается лишь одно существо -- самъ авторъ діалога съ его непреодолимою страстью вновь завязать безплодный бой, вновь потѣшить свою мысль, создавая и разсѣевая рой новыхъ призраковъ. Въ другомъ мѣстѣ мы имѣли случай указать, къ какимъ страннымъ результатамъ вела философія Платона {Забытые предшественники XVIII в. P. М. 1890 г., кн. II.}. Это, въ сущности, была софистика, и пріемы ея часто ничѣмъ не отличались отъ пріемовъ наиболѣе смѣлыхъ софистовъ, современныхъ философу. Мы убѣдимся въ этомъ при разборѣ доказательствъ въ Республикѣ.
   Платонъ, слѣдовательно, совершенно отступилъ отъ философскихъ цѣлей своего учителя. Сократъ постоянно стремился свои убѣжденія основать на общепризнанныхъ принципахъ, всѣмъ доступныхъ, одинаково для всѣхъ обязательныхъ. Всякій вопросъ онъ доводилъ до наиболѣе просто момента, такъ что истинный отвѣтъ невольно чувствовался каждымъ слушателемъ. Совершенно иной методъ мышленія у Платона. Теченіе его діалоговъ чаще всего состоитъ не въ разъясненіи, а затемненіи поставленнаго вопроса. Дѣло кончается тѣмъ, что самъ Платонъ въ различныхъ разсужденіяхъ даетъ различные, часто противуположные отвѣты на одинъ и тотъ же вопросъ {Напр., въ Республикѣ и Хармидѣ на вопросъ о справедливости, въ Лахесѣ и Республикѣ о доблести и пр.}. И этотъ результатъ совершенно естественъ, когда имѣется въ виду болѣе самый процессъ діалектики, чѣмъ предметъ этого процесса. Пристрастіе Платона къ діалектической игрѣ до того сильно, что эту игру онъ затѣваетъ иногда внѣ всякой связи съ общимъ содержаніемъ діалога. Напримѣръ, вся первая книга Республики посвящена словопреніямъ, совершенно постороннимъ для цѣли діалога. Притомъ, эти словопренія, какъ увидимъ ниже, состоятъ изъ ряда софизмовъ, ничѣмъ не уступающихъ любому знаменитому софизму, приводимому въ учебникахъ логики.
   Философія Платона, слѣдовательно, покинула реальный путь, указанный ей Сократомъ. Она усвоила цѣли до-сократовскихъ школъ -- отыскать метафизическія основы міроваго бытія и нравственнаго сознанія. Изъ современныхъ теченій она усвоила наиболѣе ненавистное Сократу -- софистическую діалектику и погоню за тончайшими абстрактными опредѣленія". Въ первомъ стремленіи Платонъ остался эллиномъ, какимъ мы охарактеризовали этого эллина съ самаго начала. Презрѣніе къ реальнымъ фактамъ и непреодолимое желаніе построить отвлеченную, внѣ-міровую систему -- характерная черта эллинской философіи.
   Сократъ порвалъ съ этими порывами самонадѣянной, примитивной мысли и указалъ на подпись дельфійскаго храма, какъ на цѣль человѣческихъ изысканій. У великаго учителя не нашлось послѣдователей. Его талантливѣйшій ученикъ оказался въ излишней степени поэтомъ и аристократомъ, чтобы прислушаться въ пѣснямъ земли... Вторая черта платоновской философіи -- діалектическая манія -- должна считаться доказательствомъ, что даже Сократъ не смогъ удержать греческую мысль на реальномъ, цѣлесообразномъ пути, что язва софистики слишкомъ глубоко въѣдалась въ умственный организмъ аѳинянъ, и эта софистика была непосредственнымъ дѣтищемъ эллинскаго невѣжества въ жизни природы, въ жизни человѣческой личности, человѣческаго общества. Гдѣ нѣтъ осязательныхъ фактическихъ данныхъ, тамъ самая благопріятная почва для всевозможныхъ отвлеченныхъ упражненій мысли. Только истинная наука, изученіе внѣшнихъ явленій могли убить этотъ разгулъ полуфантастическаго мышленія. Аристотеля это изученіе спасло отъ пріемовъ діалектики и ея уродливыхъ результатовъ. Платонъ принципіально отвергалъ всякое реальное знаніе. Внѣ земные идеалы и познаніе неба были цѣлью этого философа. И предъ нами въ лицѣ его не дѣятель прогрессивнаго движенія человѣческой мысли, а послѣдній, хотя и самый талантливый, представитель эллинской софистической метафизики. Сократъ стоитъ одинокимъ. И если въ комъ видѣть его истиннаго ученица, то не въ Платонѣ, а въ Аристотелѣ, вернувшемъ философскую мысль землѣ, общимъ стремленіямъ человѣческой культуры.
   

III.

   Полнѣе и типичнѣе всего идеи Платона выражаются въ его политическихъ сочиненіяхъ. Этихъ сочиненій нѣсколько. Важнѣйшее изъ нихъ Πολιτεία ἢ περί δικαίου. Оно написано въ цвѣтущую эпоху платоновской философіи, и оно чаще всего соединяется съ именемъ философа, встрѣчавшимъ и встрѣчающимъ такъ часто настоящій культъ. Но и остальныя сочиненія не менѣе важны. Безъ нихъ нельзя по достоинству оцѣнить политическій идеалъ Платона, силу и объемъ его политической мысли.
   Мы не будемъ останавливаться на содержаніи платоновскаго трактата,-- оно общеизвѣстно. Для насъ важно построеніе общества и государства, какъ оно рисовалось въ умѣ философа, интересенъ, прежде всего, этотъ идеальный міръ, столько разъ восхищавшій почитателей Платона. Войдемъ въ этотъ міръ. Посмотримъ, такъ ли онъ строенъ и красивъ, какъ думали люди, зажигавшіе лампады предъ изображеніемъ творца этого міра.
   Самое извѣстное и наиболѣе важное положеніе платоновской политики, это -- соединеніе власти и философіи въ лицѣ правителей его государства. Трудно сказать, сколько ученыхъ и диллетантскихъ восторговъ вызывала эта идея. И дѣйствительно, взятая сама по себѣ, она производитъ прекрасное впечатлѣніе, и Фридрихъ II съ большою охотой прислушивался въ литераторамъ, видѣвшимъ въ его лицѣ воплощеніе платоновскаго идеала. Фридрихъ II имѣлъ основаніе считать себя философомъ. Онъ не только читалъ философскія произведенія, даже самъ писалъ ихъ. Правда, впослѣдствіи онъ многихъ своихъ философовъ обзывалъ глупцами и собственныя свои занятія философіей считалъ школьничествомъ. Отечество этого философа вынесло много испытаній въ періодъ его правленія. Солдатская точка зрѣнія Фридриха на власть и человѣческое счастіе, его слѣпое пристрастіе къ аристократіи весьма печально отзывались на благоденствіи вѣрныхъ пруссаковъ. Король-философъ часто попадалъ въ крайне-комическое положеніе съ своимъ принципомъ, что "всѣ гражданскія власти не стоятъ одного ружейнаго заряда" {Наприм., знаменитый процессъ мельника Арнольда "Das Zeitacter Fridrichs des Grossen". II).}. Какъ ни реальны воззрѣнія прусскаго государя какъ ни идеальны представленія греческаго философа, намъ невольно бросается въ глаза извѣстное сходство между этими политиками. У Платона власть философовъ внѣ закона, внѣ даже человѣческой критики. Фактическихъ законовъ не существуетъ. Они излишни и вредны при управленіи философовъ. Ихъ распоряженія непогрѣшимы и ограждаются отъ всякихъ нарушеній вторымъ сословіемъ въ государствѣ -- воинами. Всѣ эти воздѣйствія направлены на третье и послѣднее сословіе -- на народъ. О первыхъ двухъ классахъ философъ говоритъ довольно подробно, о послѣднемъ онъ не находитъ этого нужнымъ. Это своего рода стадо. О немъ достаточно единственнаго свѣдѣнія, что оно живетъ и кормитъ своихъ пастуховъ. Фридрихъ II остался бы совершенно доволенъ такимъ порядкомъ. Когда ему заявляли о неудовольствіи народа на какую-нибудь мѣру правительства, онъ неизмѣнно повторялъ: "У меня съ народомъ свой договоръ: я могу дѣлать что мнѣ угодно, а онъ можетъ думать что ему угодно. У Платона, впрочемъ, процесса мысли на долю народа совсѣмъ не полагается. Дѣятельность ума въ его государствѣ ограничивается двумя первыми сословіями.
   Въ чемъ же состоитъ эта дѣятельность? Она необходима не только для правителей, но и для стражей государства -- воиновъ. Платонъ очень оригинально и легко доказываетъ, почему воины должны быть философами. Прежде всего, воины, по мнѣнію Платона, похожи на собакъ, такъ какъ должны обладать чутьемъ для выслѣживанія непріятелей, быстротой для преслѣдованія ихъ, силой для сраженій. Но собака различно относится жъ друзьямъ и врагамъ. А для этого она должна предварительно, изучить ихъ. Знаніе же и изученіе есть философія. Слѣдовательно, собаки-философы, и солдаты, похожіе на собакъ по вышеприведеннымъ качествамъ, тоже должны быть философами.
   Все умозаключеніе построено такъ:
   Воины походятъ на собакъ.
   Собаки должны знать друзей, т.-е. быть φιλομαϑεῖς,
   φιλομαϑδεῖς -- φιλόσοφοι.
   Слѣдовательно, собаки -- философы.
   Слѣдовательно, воины -- философы.
   Это разсужденіе не должно производить на насъ комическаго впечатлѣнія, иначе половина платоновскаго трактата окажется комедіей. Сравненія и въ частности сравненія съ собаками спасаютъ у Платона очень много истинъ. Сравненіемъ съ собаками философъ доказываетъ равноправность женщинъ и мужчинъ. Эта равноправность не должна особенно восхищать сторонниковъ современной эмансипаціи. Платонъ убѣжденъ въ низшихъ качествахъ женской природы сравнительно съ природой мужчины. Не принимая во вниманіе, что среди собакъ и самцы, и самки одинаково являются стражами стада, онъ распространяетъ право быть стражами государства и на женщинъ. Правителямъ своего государства онъ предоставлю отъ право соединять воиновъ съ извѣстными женщинами подобно тому, какъ соединяютъ животныхъ. Воиновъ онъ обязываетъ брать на войну дѣтей, чтобы дѣти своимъ присутствіемъ ободряли родителей, какъ это бываетъ среды животныхъ. Философъ не всегда такъ внимателенъ къ міру животныхъ. Онъ беретъ факты изъ этого міра, лишь когда эти факты не противорѣчатъ его идеямъ. Наприм., отрицая семью въ своемъ государствѣ, онъ не обратилъ вниманія на фактъ, указанный Сократомъ. Этотъ философъ, припирая двухъ вѣчно-враждующихъ братьевъ, говорилъ имъ, что даже среди животныхъ существуетъ инстинктивная нѣжность между особями, воспитанными одною грудью {Мет., II, 8.}. А, между тѣмъ, Платонъ очень высокаго мнѣнія о своихъ ссылкахъ на примѣры изъ царства животныхъ. На основанія этихъ ссылокъ онъ думаетъ, что его выводы построены на законахъ природы -- κατὰ φὺσιν. И, именно отрицая семью, онъ болѣе всего убѣжденъ въ соотвѣтствіи своихъ теорій природѣ (V).
   И такъ, доказано, что воины должны быть философами, т.-е. учеными.
   Въ чемъ же будетъ состоять эта наука?
   На этотъ вопросъ мы получаемъ также въ высшей степени оригинальный отвѣтъ. Съ этого момента начинается радикализмъ философа. Его мысль поднимается въ высшія сферы и съ недосягаемой высоты реформируетъ не только человѣческія знанія, но и человѣческую душу, исторію, всю культуру умственную и нравственную...
   Мы говорили, какое значеніе имѣлъ для грековъ Гомеръ. Это былъ своего рода Коранъ для всей Эллады. Здѣсь заключалась религія, мораль, политика, исторія и поэзія эллинскаго міра. Платонъ, въ качествѣ реформатора, долженъ былъ, прежде всего, напасть на эту священную національную книгу. Онъ два раза приглашается говорить о Гомерѣ, и его негодованіе на поэта поднимается все выше я выше. Сначала онъ требуетъ лишь извѣстныхъ исключеній изъ поэмъ и подробно указываетъ эти сокращенія (III). Въ концѣ трактата онъ совершенно изгоняетъ Гомера и принципіально рѣшаетъ вопросъ о безполезности, даже вредоносности безсмертныхъ поэмъ (X). Гомеръ, по мнѣнію Платона, даже не имѣлъ права разсказывать о войнахъ и устройствѣ городовъ. Вѣдь, поэтъ не былъ ни воиномъ, ни законодателемъ. Кромѣ того, если бы Гомеръ былъ полезный человѣкъ, развѣ его допустили бы бродить по городамъ и пѣть стихи? {Платонъ то же самое говоритъ и о Гезіодѣ.} Очевидно, поэтъ былъ никому ненуженъ... Вредъ, вообще, искусства Платонъ доказываетъ слѣдующимъ образомъ. Положимъ, живописецъ нарисовалъ кровать. Но, вѣдь, это не дѣйствительная кровать, а лишь копія съ нея. Сажая дѣйствительная кровать, въ сущности, тоже не дѣйствительна: она лишь отраженіе идеи кровати, идеальной, неизмѣнной, слѣдовательно, единственной дѣйствительно существующей кровати. Художникъ, воспроизводя копію съ копіи, оказывается на три степени удаленнымъ отъ истины. Слѣдовательно, его произведеніе не соотвѣтствуетъ дѣйствительности, оно -- обманъ чувствъ. Съ этой точи зрѣнія вреднѣе всего драматическіе писатели. Они, не имѣя достовѣрнаго представленія ни о какой профессіи, ни о какомъ характерѣ, выводятъ всѣ ихъ въ своихъ произведеніяхъ. Эти превратныя подражанія дѣйствительности дѣйствуютъ на худшую сторону человѣческой природы, на страсть, губятъ разумъ и вносятъ безпорядокъ въ человѣческую душу. Напримѣръ, начитавшись о чужихъ несчастіяхъ, мы можемъ стать чувствительными и дурно переносить превратности собственной участи. Восхищаясь комическими выходками, зритель можетъ привыкнуть и самъ являться шутомъ. Въ платоновскомъ государствѣ могутъ быть допущены лишь гимны богамъ и оды въ честь великихъ людей (X).
   Всѣ эти взгляды на искусство высказаны гражданиномъ города, видѣвшаго единственное въ мірѣ развитіе эстетическихъ силъ человѣка, подарившаго міру безсмертные идеалы красоты во всѣхъ областяхъ искусства. Мы знаемъ, Платонъ -- прирожденный врагъ аѳинской демократія, ея политическаго строя, ея общественныхъ нравовъ. Но всякая партійная вражда должна имѣть извѣстный предѣлъ, если только партія стремятся къ положительнымъ результатамъ. Безусловное отрицаніе общихъ принциповъ создаетъ въ обществѣ два непримиримыхъ лагеря -- властителей и революціонеровъ. Государство подрывается въ корнѣ. Развитіе и благосостояніе его немыслимы. Политическая жизнь будетъ рядомъ переворотовъ, направленныхъ къ узкимъ эгоистическимъ цѣлямъ партійныхъ вожаковъ. Единственное спасете государства -- выбросить изъ своей среды принципіально-враждебную ему кучку людей. Совершенно такимъ путемъ шла исторія во Флоренціи и въ другихъ итальянскихъ городахъ. Развитіе главнаго центра гуманизма и итальянской демократіи было обезпечено лишь послѣ изданія знаменитыхъ Постановленій справедливости (Ordinamenta justitiae), совершенно устранявшихъ знать отъ политической дѣятельности. Ненависть Платона къ аѳинской демократіи безконечно обширнѣе и энергичнѣе, чѣмъ вражда флорентійскихъ нобилей къ цехамъ. Ненависть Платона захватываетъ не только извѣстныя, своеобразныя проявленія демократическаго строя Аѳинъ,-- она распространяется даже на тѣ элементы, въ которыхъ городъ Аѳины является ригателемъ человѣческой культуры, въ которыхъ осуществляется торжество человѣческой мысли, всѣхъ благородныхъ силъ человѣческаго существа. Платонъ -- врагъ не только Аѳинъ, какъ греческой республики,-- онъ врагъ Аѳинъ, какъ источника нашей цивилизаціи. Если Аѳины въ интересахъ свободы и спокойствія не могли терпѣть въ своей средѣ людей съ политическими взглядами Платона,-- мы, въ интересахъ прогресса, въ интересахъ умственнаго развитія, должны раскрыть антикультурное содержаніе платоновскихъ идеаловъ.
   Платонъ во всей области эстетическаго творчества допускаетъ лишь молитвы богамъ и оды героямъ. А, между тѣмъ, въ эпоху философа, гонимые имъ поэты самоотверженно и настойчиво пропагандировали идеи великаго учителя. Эврипидъ своими драмами гораздо больше сдѣлалъ для нравственнаго и религіознаго просвѣщенія согражданъ, чѣмъ Платонъ своей философіей. Голосъ Сократа мы слышимъ въ величавыхъ хорахъ трагическаго поэта, а не въ безплодныхъ діалектическихъ узорахъ философа. Читая о необычайномъ впечатлѣніи трагедій Эврипида на аѳинскихъ гражданъ, мы чувствуемъ, какъ въ дѣйствительности совершался подъемъ человѣческаго духа, какъ искренній, восторженный призывъ поэта въ высокимъ идеямъ о божествѣ разсѣевалъ чувственные образы миѳологіи. Этого не могла сдѣлать озлобленная, пристрастная философія Платона, еще болѣе фантастическая, чѣмъ національная миѳологія.
   Комическіе писатели должны были казаться Платону менѣе вредными. Всѣ авторы комедій, съ Аристофаномъ во главѣ, изощряли свое остроуміе надъ недостатками демократіи и ея вождями. Почти Неограниченная свобода сценическихъ представленій давала полный просторъ личнымъ и партійнымъ нападкамъ поэтовъ. Они не щадили даже самого государя Аѳинъ, этотъ свободный, самодержавный демосъ. Платонъ усмотрѣлъ во всей аѳинской комедіи одно шутовство. Правда, древніе комики допускали множество выходокъ, на нашъ взглядъ буквально нецензурныхъ, но за этими выходками скрывалась въ высшей степени серьезная основа -- право публичной критики, право личнаго сужденія объ общественныхъ дѣлахъ. Демократическое устройство всякаго допускало къ политической дѣятельности. Но за то всякій дѣятель въ Аѳинахъ становился фокусомъ, куда направлялись стрѣлы всеобщаго вниманія, всеобщей критики. Казалось даже, что аѳинскій гражданинъ начиналъ чувствовать предубѣжденіе противъ своего соотечественика, занявшаго общественный постъ. Мы знаемъ, какой страхъ внушала аѳинскимъ магистратамъ возможность попасть въ хоръ комиковъ. Въ этихъ хорахъ со сцены произносилось имя гражданина, съ полною откровенностью описывались его подвиги. А потомъ эти стихи повторялись на всѣхъ улицахъ и перекресткахъ. Это было гораздо страшнѣе современной газетной статьи. Въ театрѣ присутствовала публика со всѣхъ концовъ Греціи. Мѣткіе ямбы перелетали во всѣ уголки, гдѣ слышалась эллинская рѣчь. Демократія развивала свободу до крайней степени. Но за то эта свобода была достояніемъ всѣхъ и каждаго. Нигдѣ, ни въ какомъ политическомъ обществѣ, гражданинъ не несъ такой безпощадной общественной цензуры, какъ въ Аѳинахъ. Только здѣсь, въ этомъ городѣ, могла явиться такая блестящая, безупречная личность демагога, какъ Периклъ. Только здѣсь, при громадныхъ денежныхъ суммахъ, отовсюду стекавшихся въ Акрополь, мы не слышимъ о хищеніяхъ и казнокрадствахъ. Только здѣсь, въ центрѣ суда, обязательнаго для десятковъ различныхъ городовъ громаднаго союза, мы не слышимъ о взяткахъ и подкупахъ. А въ Спартѣ, этой излюбленной странѣ нашего философа, политическая честность давно о шла въ область преданій. Еще Периклъ ежегодно пересылалъ туда опредѣленную сумму для раздачи магистратамъ. Аѳинская демократія воспитала и только политическую нравственность,-- она, и только она, создала сильное, устойчивое государство. Только съ эпохи окончательнаго торжества демократіи мы не слышимъ объ измѣнахъ, междоусобныхъ смутахъ, "лаконскихъ" бунтахъ. Аристократамъ было извѣстно только одно средство реформировать Аѳины, это -- передаться Спартѣ и навести на родной городъ чужія дружины. Эти измѣнническія попытки осчастливить отечество прекратились вмѣстѣ съ окончательнымъ утвержденіемъ политическаго равенства послѣ эпохи персидскихъ войнъ. Платону все это было извѣстно. Онъ самъ пережилъ эксперименты, произведенные аристократическою партіей въ послѣдній періодъ Пелопонезской войны -- правительство четырехъ сотъ, "демократію" пяти тысячъ, тиранію тридцати. Философа не убѣждаютъ никакіе факты. И онъ, вмѣсто того, чтобы безпристрастно вникнуть въ строй окружавшей его демократіи, нарисовалъ вымышленную форму государства и до того сгустилъ краски, что, какъ мы увидимъ ниже, его описаніе потеряло всякій реальный смыслъ.
   Устранивши эстетическую дѣятельность человѣка, Платонъ съ неменьшимъ презрѣніемъ отнесся и къ умственной. Всѣ науки, надъ которыми человѣчество трудилось въ эпоху философа и продолжаетъ трудиться до сихъ поръ, Платонъ отвергъ на томъ же основаніи, какъ и искусство. Здѣсь намъ необходимо познакомиться съ прославленнымъ міромъ платоновскихъ идей.
   Дѣйствительный міръ -- лишь тѣнь другаго, самомъ существующаго міра. Человѣкъ, всю жизнь находится въ нѣкоемъ погребѣ, прикованный за ноги и шею къ одной стѣнѣ. Надъ его головой лежитъ путь, освѣщаемый солнцемъ. Пути этого узникъ видѣть не можетъ, слѣдовательно, и предметовъ, движущихся по немъ. Эти предметы, проходя позади узника, бросаютъ тѣни на противуположную стѣну погреба. Эти тѣни я видитъ человѣкъ, только тѣни,-- реальные предметы остаются для него недоступными. Чтобы взглянуть на эти предметы, надо подняться изъ погреба на дорогу, освѣщенную солнцемъ и прочими свѣтилами небесными. Поднять человѣка можетъ лишь одна наука -- діалектика, ведущая къ познанію идеи блага. Безъ познанія этой идеи невозможно познаніе прочихъ идей, т.-е. вообще знаніе (VI--VII).
   Вы видите, картина очень поэтическая. Но она не болѣе какъ явленіе фата-морганы. Подойдите ближе и вся прелесть ея разсѣется.
   Науки, изучающія тѣни реальныхъ предметовъ, безполезны. Онѣ даютъ не знаніе, а мнѣніе, которое измѣнчиво, какъ и сами тѣни. Платонъ слѣдующимъ рядомъ силлогизмовъ доказываетъ, что явленія -- предметъ не знанія (γνώμη), а мнѣнія (δόξα).
   Познаваемо лишь бытіе (ὄν).
   Не познаваемо лишь небытіе (μή ὄν).
   Средину между бытіемъ и небытіемъ занимаютъ частныя явленія.
   Знаніе направлено на бытіе.
   Незнаніе -- на небытіе.
   Средина между ними то, что не такъ ясно, какъ знаніе, но яснѣе знанія. Это мнѣніе -- δόξα.
   Слѣдовательно, частныя явленія -- предметъ.
   Платономъ введена еще посылка о непогрѣшимости знанія и погрѣшимости мнѣнія, которое въ смлу этого качества не можетъ быть направлено на бытіе.
   Въ другомъ мѣстѣ Платонъ снова обращается къ тому же предмету и здѣсь, оказывается, существуетъ еще область, не подлежащая знанію: это -- область математическихъ наукъ. На основаніи того, что геометрія прибѣгаетъ къ помощи нѣкоторыхъ гипотезъ и чертежей, Платонъ лишаетъ ее права считаться наукой. Результатъ ея теоремъ линь -- εἰκασία -- догадка, между тѣмъ какъ результатомъ знанія должна быть увѣренность -- πιστις. Платонъ до того увлекся своею идеей о наукѣ, что подъ конецъ совершенно смѣшалъ математическій процессъ мышленія -- διάνοια съ простымъ мнѣніемъ -- δόξα (VI). Астрономія и вообще всѣ науки тоже не достойны изученія. Астрономію надо, по мнѣнію Платона, изучать не на основаніи явленій неба: "мы эти явленія оставимъ въ сторонѣ",-- говоритъ философъ,-- а основанія чистыхъ отвлеченій, безъ всякой помощи чувственныхъ предметовъ, Въ обыкновенномъ же видѣ науки -- не болѣе, какъ грёзы, сновидѣнія, онѣ всѣ ὡς ὀνειραίττουσι. Это бредъ слѣпыхъ узниковъ темнаго погреба, никогда не видѣвшихъ свѣта.
   Мы чувствуемъ, что реальная почва совершенно ушла изъ-подъ ногъ мыслителя. Начинается область мистики и поэтическихъ видѣній. Мы далеки отъ принципіальнаго отрицанія этого направленія человѣческаго духа. Великое неизвѣстное, царящее надъ міромъ, неотразимо влечетъ къ себѣ своею таинственностью, и человѣкъ вѣчно будетъ искать отвѣта на вопросъ, которому суждено остаться неразрѣшеннымъ. Эти отвѣты могутъ не удовлетворять насъ, но они должны возвышать человѣческую мысль, вносить тепло и свѣтъ въ человѣческое сердце. Если же эти отвѣты разбиваютъ живущую въ нашемъ сознаніи вѣру и ничего не даютъ въ замѣнъ ея, они не заслуживаютъ нашей симпатіи. Мыслитель требуетъ отъ насъ довѣрія къ чаяніямъ своего духа, а самъ оставляетъ насъ въ опустѣломъ, мертвомъ полѣ. Для этого мыслителя нѣтъ мѣста среди плодотворныхъ учителей человѣчества.
   Платонъ всѣ науки, всѣ надежды, всѣ стремленія идей принесъ въ жертву своей наукѣ -- діалектикѣ, а цѣль этой науки познанію -- идеи блага. Достоинство діалектики въ томъ, что она совершаетъ свой путь, руководясь только чистыми идеями, совершенно оставляетъ безъ вниманія міръ явленій. Черезъ идеи къ идеямъ (εἴδεσιν αὐτοῖς δἰ αὐτῶν εἰς αὐτά). Что же будетъ лежать въ основаніи этихъ идей? Идея Платона не есть идеи о чемъ-нибудь, а совершенно самостоятельныя, единственно дѣйствительныя существа. Откуда онѣ проникнутъ въ мысль человѣка? Вѣдь, онъ видитъ только явленія. Можетъ быть эти идеи врожденны? Нѣтъ. Платонъ нѣсколько разъ въ своемъ трактатѣ отвергаетъ врожденность. По его мнѣнію, человѣкъ родится лишь со способностью знать, а знаніе само должно придти извнѣ.
   Даже добродѣтель -- дѣло образовавія. Его философы, поднявшіеся въ міръ идей, всѣмъ обязаны законодателямъ. Если мысль всегда есть мысль о чемъ-нибудь, то намъ не ясно, о чемъ же будутъ мыслить діалектики Платона? Мы не видимъ входа, которымъ они могутъ проникнуть въ міръ идей, разъ философъ не признаетъ откровенія. Слѣдовательно, діалектическій процессъ Платона не имѣетъ начала.
   Онъ также не имѣетъ и конца.
   Результатомъ діалектическаго воспитанія, по мнѣнію Платона, должно явиться познаніе идеи блага. Безъ этой идеи недоступенъ вообще міръ идей, невозможна даже разумная практическая дѣятельность. Что же такое идея блага? Вмѣсто отвѣта, Платонъ прибѣгаетъ къ обычному пріему -- сравненію. Идея блага въ нравственномъ мірѣ то же, что солнце въ физическомъ. Солнце дѣлаетъ предметы ясно видимыми, идея блага дѣлаетъ умъ способнымъ познавать (τὶν τοῦ αγαϑοῦ ἰδέαν φᾶσι εἶναι αἰτίαν δ'ἐπιστήμης ουσαν καὶ αλήϑείας). Мы, прежде всего, видимъ, что Платонъ подмѣнилъ философское понятіе этическимъ. Мы не понимаемъ, какое отношеніе, по мнѣнію философа, благо имѣетъ къ. Почему изъ понятія блага вытекаетъ дѣятельность мысли? Слѣдовательно, это понятіе дано раньше знанія, такъ какъ оно является "причиной знанія"? При чемъ же тогда діалектическій процессъ? Вѣдь, онъ не ведетъ ни къ какимъ новымъ результатамъ, если имъ уже съ самаго начала руководитъ идея блага. Выходитъ, что идея блага стоитъ и въ началѣ, и въ концѣ діалектическаго процесса. Платонъ говоритъ, что какъ безъ солнца нѣтъ зрѣнія: солнце "виновникъ зрѣнія" (αἴτιος ὄψεως), такъ и безъ идеи блага нѣтъ мышленія, ведущаго къ познанію. Ясно, что эта идея должна быть дана извнѣ и предварительный процессъ мысли совершенно безцѣленъ. Но этимъ затрудненія не оканчиваются. Сама идея блага остается неопредѣленною, такъ какъ сравненіе ея съ солнцемъ ничего не доказываетъ и не объясняетъ. Слѣдовательно, Платонъ заставляетъ насъ вступить на путь, не только не давъ намъ руководителя, но даже не объяснивъ цѣли. Это -- послѣднее слово метафизическихъ мечтаній, когда мысль безпомощно запутывается въ массѣ словъ, туманныхъ терминовъ, логическихъ противорѣчій. Дѣйствительно, отъ всего красиваго на взглядъ созданія Платона намъ остается только нѣсколько звучныхъ реченій: идеальный міръ, идея блага, процессъ чистаго мышленія.
   А, между тѣмъ, философъ долженъ былъ особенно тщательно позаботиться надъ разъясненіемъ своихъ идей. Видимый міръ онъ принялъ слогъ, обманомъ слѣпцовъ. Этотъ міръ стоитъ ниже міра браминовъ, которые, считая міръ иллюзіей, могли утѣшать себя тѣмъ, что въ этой иллюзіи повиненъ самъ Брама. Міръ Платона -- міръ Будды, жалкая, безсодержательная, утопическая Майя, мучительная, какъ болѣзненный сонъ. Будда былъ до конца логиченъ. За этимъ ничтожнымъ твореніемъ онъ не видѣлъ никакого творца. Ничто, т.-е. полное отсутствіе всего индивидуальнаго, было божествомъ и идеаломъ этого пророка. Платонъ не пошелъ по этому пути: на мѣсто, по его мнѣнію, міра грёзъ онъ создалъ міръ еще болѣе неясныхъ образовъ. ея мѣсто національной вѣры онъ изобрѣлъ нѣчто совершенно неопредѣленное, неясное ему самому, недоступное ни одному изгибу его тончайшей софистики. Здѣсь отступленіе отъ завѣтовъ Сократа оказалось печальнѣе, чѣмъ гдѣ-либо. Учитель, не удовлетворенный народною вѣрой, въ глубинѣ своего сердца искалъ Бога. И онъ нашелъ его, этотъ неизмѣнный голосъ совѣсти, руководившій великимъ мудрецомъ во всѣхъ дѣйствіяхъ его. Двадцать вѣковъ позднее сынъ другаго народа будетъ страстно, мучительно искать Божьяго голоса и найдетъ его въ томъ же сердцѣ, въ томъ же безсмертномъ сознаніи человѣческой совѣсти. Сократъ и Лютеръ одинаково просто и достойно разрѣшили великую задачу. И самъ апостолъ видѣлъ однѣ и тѣ же черты правды начертанными въ сердцахъ христіанина и язычника. Платонъ уклонился отъ путей своего учителя. Его влекла не исконная потребность человѣческаго духа, а суетное наслажденіе ложною мудростью. И мы въ концѣ его хитроумныхъ вымысловъ стоимъ разочарованными, неудовлетворенными. Мы не знаемъ, зачѣмъ Платону хотѣлось разрушать одни миѳы, чтобы на ихъ мѣстѣ строить другіе, еще менѣе вѣроятные. Намъ становится досадно и больно видѣть, какъ философъ думаетъ играть человѣческою природой, какъ онъ легко и быстро вѣритъ въ осуществленіе самыхъ противуестественныхъ фантазій.
   У Платона для гражданъ его государства предназначается не одна только діалектика. Онъ изобрѣтаетъ для нихъ также свою религію. Какъ эта религія будетъ уживаться съ философіей, этого вопроса Платонъ не подозрѣваетъ. У него курсы Діалектики начинаются съ 20 лѣтъ и продолжаются до 50 лѣтъ, прерываемые троекратнымъ экзаменомъ въ 30 лѣтъ, въ 35 и въ 50. Платонъ болѣе всего опасается, чтобы занятія его наукой не превратились въ забаву, въ усладительныя словопренія. Въ виду свойствъ своей науки, философъ имѣетъ всѣ основанія опасаться этого, тѣмъ болѣе, что у него самого эта наука принимаетъ весьма часто именно опасную форму безцѣльной болтовни. Но существуетъ еще другое опасеніе. Если наука Платона представляетъ что-нибудь серьезное, то неужели предъ ея анализомъ устоятъ вымыслы, которыми философъ думаетъ снабдить своихъ правителей? Неужели Платонъ думаетъ, что его философы удовлетворятся вѣрой, будто бы Зевсъ создалъ одно лишь добро. Зло, котораго въ мірѣ, по сознанію самого Платона, гораздо больше, чѣмъ добра, пришло неизвѣстно откуда. Сократъ и здѣсь расходится съ своимъ ученикомъ. Зевса онъ считалъ виновникомъ всего существующаго въ мірѣ (αναίτιος). У Платона нѣтъ отвѣта. Далѣе, неужели граждане философа могли повѣрить, что справедливость приноситъ человѣку счастье въ этой жизни, а несправедливость -- несчастье, что будто бы хранить добродѣтель полезно даже по практическимъ послѣдствіямъ? Сократъ училъ, что путь добродѣтели тернистъ. Награды за нея достаются послѣ страшныхъ усилій и лишеній, и высшая награда -- сознаніе исполненнаго долга. Его ученикъ думалъ иначе; объявляя добродѣтель источникомъ счастья, онъ отнималъ у нея всю нравственную цѣну {Какъ извѣстно, все этическое мышленіе Канта было направлено на опроверженіе платоновской идеи.}. Добродѣтель выходила практическою сдѣлкой со счастьемъ. Кромѣ того, если несправедливость несла несчастье и, слѣдовательно, наказаніе сама по себѣ, то борьба со зломъ оказывалась излишнею. На основаніи этого ученія его можно было предоставятъ самому себѣ. Это ученіе отрицало всякую дѣятельность человѣка въ интересахъ улучшенія окружающихъ условій, т.-е. подрывало самыя основы развитія и цивилизація. Эти рѣчи снова послышались въ наше бѣдное идеями время и привлекли къ себѣ вниманіе. А, между тѣмъ, какъ теперь, такъ и во времена Платона основы этихъ идей не выдерживаютъ никакой критики. Платонъ доказываетъ практичность справедливости сравненіями софизмами. Ему человѣкъ кажется чудовищемъ съ нѣсколькими головами -- звѣриными и человѣчьей. Если мы будемъ утверждать, что справедливость непрактична, а несправедливость полезна, мы человѣка отдадимъ въ жертву ввѣримъ. Такъ легко рѣшается вопросъ, изъ-за котораго, въ сущности, велась вся длинная бесѣда! Слушатели молчатъ. Они не возражаютъ, когда фантастичность философа принимаетъ невѣроятные размѣры, когда Платонъ хочетъ навязать людямъ цѣлую сказку. Съ цѣлью воспитать въ гражданахъ патріотизмъ и любовь къ измышленному государственному порядку, философъ рекомендуетъ преподать имъ слѣдующую исторію. Когда-то, въ незапамятныя времена, всѣ граждане въ полномъ вооруженіи вышли Изъ той самой явили, которую они теперь населяютъ. Они всѣ братья, какъ дѣти одной и той же земли и матери, и поэтому должны защищать ее. Въ эпоху ихъ похожденія изъ земли къ нимъ были примѣшаны различные металлы: къ правителямъ -- золото, къ воинамъ -- серебро, къ земледѣльцамъ и ремесленникамъ -- мѣдь. Дѣти обыкновенно рождаются съ тѣмъ же металломъ, какъ и отцы ихъ, хотя могутъ быть и исключенія. Платонъ вѣритъ, что эта басня о металлахъ какъ нельзя лучше гарантируетъ повиновеніе и порядокъ въ его государствѣ.
   Такой путь у Платона къ политической дѣятельности. Это -- нутъ абстрактныхъ размышленій и усвоенія извѣстныхъ догматовъ. Сократъ, когда къ нему обращались съ вопросомъ, какъ стать хорошимъ государственнымъ человѣкомъ, неизмѣнно рекомендовалъ практическую дорогу, рекомендовалъ сначала научиться управлять домомъ и семьей, потомъ ознакомиться подробно съ насущными потребностями государства. Сократъ находилъ, что общественныя дѣла разнятся отъ частныхъ обязанностей только количествомъ {Мem., III, 4.}. Самонадѣяннаго юношу, жаждавшаго политической дѣятельности, онъ посылалъ сначала поправить хозяйство его дяди. Быть экономомъ и государственнымъ человѣкомъ философу казалось отраслями одной и той же науки. Поэтому онъ настоятельно совѣтовалъ не презирать экономовъ {Mem., III, 6; IV, 1, 2.}. Его ученикъ держится совершенно другихъ взглядовъ. Онъ запрещаетъ правителямъ и воинамъ своего государства не только владѣть собственностью, но даже имѣть семью. По мнѣнію Платона, воины-собственники опаснѣе для государства, чѣмъ внѣшніе враги. Они поголовно окажутся злоумышленниками. Жить они должны въ лагерѣ и получать пропитаніе отъ гражданъ. Эти бѣдные граждане Платона должны будутъ содержать двѣ совершенно непроизводительныхъ касты.
   Частныхъ семей, мы сказали, въ платоновскомъ государствѣ нѣтъ. Но дѣторожденія регулированы строжайшимъ образомъ. Ихъ должно быть ни больше, ни меньше потребнаго количества. Населеніе государства неизмѣнно должно держаться на одной цифрѣ. О сближеніи молодыхъ людей должны заботиться магистраты и зорко наблюдать, чтобы лучшіе сходились съ лучшими, худшіе съ худшими. Лучшимъ гражданамъ позволяется чаще сообщаться съ женщинами въ интересахъ лучшаго потомства. Періодъ дѣторожденія для мужчинъ отъ 30 до 55 лѣтъ, для женщинъ отъ 20 до 40. Если рождаются дѣти внѣ этихъ возрастовъ, они уничтожаются безъ всякихъ разсужденій. То же самое и относительно потомства, возникшаго безъ вѣдома магистратовъ. Философъ находитъ, что при этихъ условіяхъ воины и правители его государства будутъ счастливѣе олимпійскихъ побѣдителей. А если лично и не всякій будетъ счастливъ, и то будетъ счастливо государство.
   Слѣдовательно, счастье государства возможно помимо счастья его гражданъ. Процессъ абстракціи увлекъ философа до того, что онъ забылъ собственное сравненіе государства съ тѣломъ. Тѣло страдаетъ, говоритъ Платонъ, если раненъ палецъ; такъ и ощущенія каждаго гражданина отдѣльно сообщаются всему цѣлому. Кромѣ того, въ самомъ началѣ своего трактата Платонъ причиной возникновенія государства считалъ взаимную нужду людей другъ въ другѣ, такъ какъ люди по одиночкѣ не могутъ удовлетворить всѣмъ своимъ потребностямъ. Слѣдовательно, политическаго союза люди искали личнаго удовлетворенія. А теперь, ради какой-то абстракціи, они откажутся отъ своей цѣли. Союзъ распадается, разъ перестаютъ дѣйствовать мотивы его возникновенія.
   Впрочемъ, условія распаденія лежатъ въ самой природѣ платоновскаго государства. Философъ крайне враждебно настроенъ къ какимъ-либо отступленіямъ отъ первоначальнаго плана политической и общественной формы. Жизнь человѣческаго общества, въ глазахъ Платона, должна быть такъ же неподвижна, какъ форма кристалловъ. Философъ не знаетъ того, что у насъ называется реформами, развитіемъ, прогрессомъ, улучшеніями.
   Для него понятна только полная революція, ὄλη κατὰσταςις-- потрясеніе государства до глубочайшихъ основъ его. Частныя реформы въ глазахъ Платона -- глупость (εὐχἐρεια). Это въ полномъ смыслѣ знаменитое sit ut est, ant hod sit! И не только въ дурномъ государствѣ эти реформы возбуждаютъ одинъ смѣхъ,-- въ хорошемъ онѣ безусловно вредны. Считая нужнымъ регулировать даже дѣтскія игры, Платонъ не признаетъ иного политическаго законодательства, кромѣ учредительнаго. Въ хорошемъ государствѣ, по его мнѣнію, само все хорошо пойдетъ, а въ дурномъ -- дурно. Государство является какою-то стихійною, фатальною силой, а не правомѣрнымъ учрежденіемъ, ростущимъ и переживающимъ различные фазисы развитія. Платонъ и здѣсь впадаетъ въ противорѣчіе съ самимъ собой. Все разсужденіе его построено на строгой параллели человѣка и государства. Для человѣка Платонъ допускаетъ нѣсколько стадій развитія, смотря по его успѣхамъ въ діалектикѣ. Почему же философъ не довелъ параллель до конца и не призналъ за государствомъ возможности такъ же развиваться, какъ развивается и человѣкъ? Кромѣ того, на устойчивость принциповъ своего государства Платонъ могъ менѣе всего разсчитывать. Во главѣ этого государства стоятъ люди, вся сила которыхъ въ діалектическомъ процессѣ мысли. Этотъ процессъ по самой своей природѣ въ высшей степени разнороденъ въ своемъ теченіи и выводахъ. А у Платона онъ, кромѣ того, какъ мы уже видѣли, страдаетъ спеціальными недостатками -- отсутствіемъ исходнаго пункта и неопредѣленностью цѣли. При такихъ условіяхъ философы Платона окажутся внѣ возможности не только руководить государствомъ на основаніи какихъ-либо твердыхъ принциповъ, но даже придти къ соглашенію другъ съ другомъ относительно этихъ принциповъ. Людей къ соглашенію приводятъ факты, наглядная дѣйствительность. Тамъ же, гдѣ область дѣйствительности покинута и мысль устремилась въ сферу индивидуальныхъ вымысловъ и абстракцій, не можетъ быть и вопроса объ убѣжденіи, слѣдовательно, о принципѣ. Здѣсь мѣсто лишь эстетическому фокусу, а не философскимъ и менѣе всего политическимъ взглядамъ.
   Платонъ представилъ чисто-догматическое ученіе о мірѣ идей. Мы ничего не можемъ имѣть противъ этого ученія, взятаго само по себѣ. Всякія фантазіи бываютъ у поэтовъ, мистиковъ, метафизиковъ и прочихъ мечтателей, предпочитающихъ таинственный сумракъ ночи ясному сіянію дня. Но мы не можемъ допустить, чтобы поэтическія грёзы и метафизическія видѣнія врывались въ область, совершенно неподлежащую ихъ воздѣйствіямъ,-- политику и психологію. Здѣсь мѣсто исторіи и реальнымъ фактамъ дѣйствительной жизни. Безъ этого нѣтъ политики, нѣтъ психологіи, а лишь извращеніе того и другаго. Хуже всего, если извращена начинается съ самыхъ основаній этой странной философія. У Платона именно это и происходитъ. Руссо такъ же построилъ политическій идеалъ непримѣнимый въ дѣйствительности. Ее, вступая въ область политической мысли, онъ оставилъ свои раннія фантазіи объ естественномъ человѣкѣ, о вредѣ собственности. Онъ теперь прославлялъ выходъ человѣка изъ первобытнаго состоянія и однимъ изъ благодѣяній этого выхода считалъ правовую собственность {Ou Contrat Social, ed. 1762, т. I, стр. 8.}. У Руссо, слѣдовательно, достало благоразумія и такта преклониться предъ неотразимыми фактами дѣйствительности. Греческій философъ предпочелъ остаться въ сферѣ личныхъ мечтаній, до конца идти мимо дѣйствительной жизни въ міръ не только иныхъ явленій, но даже иныхъ существъ. Политическій идеалъ Платона теряетъ всякую цѣну, прежде всего, потому, что онъ построенъ на искаженіи человѣческой природы,-- на искаженіи, не возвышающемъ эту природу, а отрицающемъ ея лучшія способности, ея наиболѣе дорогія стремленія, ея "лучшую часть".
   Для человѣка, въ эпохи страданій и паденій, оставалось и будетъ оставаться единственное утѣшеніе -- вѣра въ прогрессъ, вѣра въ совершенствованіе. Платонъ отнимаетъ ее.
   Для человѣка, въ его личной жизни, источникомъ высшихъ радостей, нерѣдко источникомъ мужества и самоотверженія, была его семья. Въ семьѣ лелѣялись сѣмена нравственности и культуры, въ семьѣ осуществлялось постепенное движеніе поколѣній на пути цивилизаціи. Платонъ отвергаетъ семью.
   Искони, съ первыхъ проблесковъ сознанія, человѣкъ живетъ, подчиняясь явленіямъ природы. Высшимъ торжествомъ его божественныхъ силъ было преодолѣть эти явленія, изучить ихъ свойства и заставить природу служить прогрессу и счастью человѣчества. Гдѣ нѣтъ этого изученія, гдѣ нѣтъ, слѣдовательно, власти надъ міромъ внѣшнихъ явленій, тамъ жизнь находится въ дикомъ состояніи, тамъ человѣкъ близокъ къ положенію животнаго. Платонъ презираетъ это изученіе, также какъ презираетъ весь внѣшній міръ.
   Онъ оставляетъ свое государство на землѣ. Даже готовъ вѣрить, что его можно осуществить, если собрать въ одно мѣсто дѣтей не выше десятилѣтняго возраста и воспитать ихъ по плану философа (VII, fin.). А, между тѣмъ, этотъ же мыслитель отрицаетъ самую землю. Онъ говоритъ о земледѣльцахъ, но руководителей, начальниковъ этихъ земледѣльцевъ лишаетъ всякаго знанія, кромѣ діалектическаго, всякой дѣятельности мысли, кромѣ изобрѣтенія силлогизмовъ. Иди въ этомъ государствѣ будетъ два міра -- земной и небесный? Здѣсь люди будутъ изнывать въ тяжеломъ физическомъ трудѣ, а тамъ масса праздныхъ діалектиковъ будетъ витать въ мірѣ видѣній. А мы не знаемъ, какъ эти жители различныхъ міровъ будутъ снимать другъ друга, какъ діалектическія ухищренія проникнутъ въ дѣйствительную жизнь и станутъ регулировать ея будничныя явленія. А, между тѣмъ, философъ основное преимущество своего государства видитъ въ единствѣ, по его мнѣнію, нигдѣ не существующемъ въ такой степени, какъ среди его гражданъ.
   До чего же мысль этого философа была ослѣплена призраками! Онъ въ самомъ дѣлѣ напоминаетъ своего идеальнаго мудреца, побывавшаго въ мірѣ идей и послѣ въ теченіе извѣстнаго времени не различающаго явленій земли. Но у этого мудреца, по увѣренію Платона, ослѣпленіе скоро проходитъ. У самого Платона оно неизлечимо. Оно является во всей силѣ, когда философу приходится говорить о самыхъ вопіющихъ явленіяхъ дѣйствительности. Здѣсь діалектика не приноситъ никакой пользы. Требуется лишь знаніе и вдумчивое отношеніе къ дѣйствительности. Ихъ у Платона нѣтъ, и посмотрите, какое печальное зрѣлище представляетъ его разсужденіе о политическихъ формахъ.

И. Ивановъ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.I, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru