Иванов Георгий Владимирович
Есенин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Русское зарубежье о Есенине: В 2 т. Т. 1: Воспоминания
   М.: Инкон, 1993.
   

ГЕОРГИЙ ИВАНОВ

ЕСЕНИН

   Я здесь не пишу ни биографии Есенина, ни разбора его творчества. Я думаю, что для этого еще не пришла пора. Человеческий облик Есенина пока отдален от нас "метафизическим туманом" событий последних лет: незаживающими ранами, обидами, враждой, предрассудками, разочарованиями, иллюзиями, ностальгией... Поэтому благоразумней воздержаться от обобщений и выводов, отложить их
   
   "на завтра, на потом,
   на послезавтра..."
   
   и заняться тем, что нам доступно. Вспомнить то, что мы знаем об Есенине. Передать, каким мы, его современники, когда-то его видели. Выяснить, что нам дорого в стихах Есенина, что волнует нас в его судьбе. Одним словом, поговорить о нашей общей любви к нему. Общей: я бы не редактировал этой книги,1 а Вы, читатель, не читали бы ее сейчас, если бы мы оба, -- возможно, каждый по-своему и с разными оговорками, -- не любили бы стихов Есенина и неотделимого от них Есенина -- человека.

* * *

   27-го декабря 1925 года Сергей Есенин покончил с собой в гостинице "Англетер" -- известном всем петербуржцам стареньком, скромно-барственном отеле на Исаакиевской площади2.
   
   Из окон этой гостиницы видны, направо за Исаакием, дворец из черного мрамора -- дом Зубовых. Налево, по другую сторону Мойки, высится здание Государственного контроля. В обоих этих домах в предреволюционные годы бился пульс литературно-артистической петербургской жизни, в обоих частым гостем бывал Есенин...
   Не раз, вероятно, сквозь зеркальные окна кабинета графа Валентина Зубова он смотрел на приютившийся на другой стороне площади двухэтажный "Англетер". Смотрел, читая стихи, кокетничая, как всегда, нарочито мужицкой грубостью непонятных слов:
   
   ...Пахнет рыжими драченами,
   У порога в дежке квас,
   Над печурками точеными
   Тараканы лезут в паз...
   
   Прелестно... Прелестно... Аплодисменты, любезные улыбки -- Сергей Александрович, Сережа... Прочтите еще или, еще лучше, спойте. Вы так грациозно поете эти... как их?.. частушки.
   Шелест шелка, запах духов, смешанная русско-парижская болтовня... Рослые лакеи в камзолах и белых чулках разносят чай, шерри-бренди, сладости. И среди всего этого звонкий голос Есенина, как предостережение из другого мира, как ледяной ветерок в душистой оранжерее:
   
   ...Я одну мечту, скрывая, нежу,
    Что я сердцем чист, --
   Но и я кого-нибудь зарежу
   Под осенний свист!..
   
   Налево от Исаакия, по той стороне Мойки, в бельэтаже здания Государственного контроля гостиные менее пышные, мебель не такая редкостная, как у Зубовых. Но общество почти то же. Эта квартира известного сановника X.3
   Впрочем, сам X. на приемах этих никогда не показывается. Гости -- приятели его племянника М.А.Ковалева, поэта Рюрика Ивнева4. Рюрик Ивнев -- ближайший друг и неразлучный спутник Есенина. Щуплая фигурка, бледное птичье личико, черепаховая дамская лорнетка у бесцветных щурящихся глаз. Одет изысканно-неряшливо. На дорогом костюме -- пятно. Изящный галстук на боку. Каблуки лакированных туфель стоптаны. Рюрик Ивнев все время дергается, суетится, оборачивается. И почти к каждому слову прибавляет -- полувопросительно, полурастерянно -- Что? Что? -- Сергей Есенин? Что? Что? Его стихи -- волшебство. Что? Посмотрите на его волосы. Они цвета спелой ржи -- что?
   Общество почти то же, как и в зубовском дворце, однако, не совсем. Здесь вперемежку с лощеными костюмами мелькают подрясники, волосы в скобку и сапоги бутылками.
   Есенин сидит на почетном месте. С ним нараспев беседует, вернее, поучает его, человек средних лет, одетый "под ямщика". На его лице расплывается сахарная улыбочка, но серые глаза умны и холодны. Это тоже мужицкий поэт -- "олонецкий гусляр", как он сам себя рекомендует, -- Николай Клюев.
   -- Скоро, скоро, Сереженька, забьют фонтаны огненные, застрекочут птицы райские, вскроется купель слезная и правда Божья обнаружится, -- воркует Клюев. Есенин почтительно слушает, но в глубине его глаз прячется лукавый огонек. Он очень любит Клюева и находится под его большим влиянием. Но в "фонтаны огненные", по-видимому, не особенно верит...
   -- Что? Что? -- слышится рядом шепелявый голос Рюрика Ивнева.
   -- Я? Я -- убежденный пацифист! Что? Даже, вернее сказать, -- пораженец. Единственный шанс России -- открыть фронт и принять победителей с колокольным звоном. Единственная возможность спастись. -- Что?
   Кстати, оба -- Клюев и Ивнев -- сыграют в жизни Есенина роковую роль. Через них он заведет те знакомства, которые сблизят его, впоследствии, с большевиками. Судьбы этих двух, таких различных людей, тоже различны. Последнее, что дошло до меня в конце 20-х -- начале 30-х годов о Ивневе, был слух о назначении его... советским полпредом не то в Персию, не то в Афганистан. ...Клюева в эпоху раскулачивания сослали в Сибирь. Из Сибири он обратился к Сталину с патетическим прошением в стихах, кончавшимся так: "Дай жить или умереть позволь!" -- "Отец народов" великодушно позволил Клюеву умереть...

* * *

   Поздно вечером в день самоубийства Есенин неожиданно пришел именно к Клюеву. Отношения их уже давно испортились, и они почти не встречались... Вид Есенина был страшен. Перепугавшийся Клюев, по-стариковски лепеча: "Уходи, уходи, Сереженька, я тебя боюсь...",-- поспешил выпроводить своего бывшего друга в декабрьскую петербургскую ночь. От Клюева Есенин поехал прямо в отель "Англетер".
   Есенин покончил с собой на рассвете. Сперва неудачно, пытался вскрыть вены, потом повесился, дважды обмотав вокруг шеи ремень от заграничного чемодана, -- память свадебного путешествия с Айседорой Дункан. Перед смертью он произвел в комнате невероятный разгром. Стулья были перевернуты, матрац и белье стянуты с постели на пол, зеркало разбито, все кругом забрызгано кровью. Кровью же из неудачно вскрытой вены Есенин написал предсмертное письмо-восьмистишье, начинающееся словами:

До свиданья, друг мой, до свиданья...

* * *

   Всю свою короткую, романтическую, бесшабашную жизнь Есенин возбуждал в окружающих бурные, противоречивые страсти и сам раздирался страстями столь же бурными и противоречивыми. Ими жил и от них погиб. Может быть оттого, что эти страсти не нашли себе полного выхода ни в его стихах, ни в оборванной судорогой самоубийства жизни -- с посмертной судьбой Есенина произошла волшебная странность. Он мертв уже четверть века, но все связанное с ним, как будто выключенное из общего закона умирания, умиротворения, забвения, продолжает жить. Живут не только его стихи, а все "есенинское", Есенин "вообще", если можно так выразиться. Все, что его окружало, волновало, мучило, радовало, все, что с ним как-нибудь соприкасалось, до сих пор продолжает дышать трепетной жизнью сегодняшнего дня...
   Я ощущаю это приблизительно так. Если, например, где-нибудь сохранилось и висит на вешалке пальто и шляпа Есенина, -- то висят они, как шляпа и пальто живого человека, которые он только что снял. Они еще сохраняют его тепло, дышат его существом. Неясно? Недоказуемо? Согласен. Ни пояснять, ни доказывать не берусь. Убежден, однако, что не я один из числа тех, кому дорог Есенин, ощущаю эту недоказуемо-неопровержимую жизненность всего "есенинского"... вплоть до его старой шляпы. И это же необычайное свойство придает всем, даже неудачным, даже совсем слабым стихам Есенина -- особые силу и значение. И заодно заранее лишает объективности наши суждения о них. Беспристрастно оценят творчество Есенина те, на кого это очарование перестанет действовать. Возможно, даже вероятно, что их оценка будет много более сдержанной, чем наша. Только произойдет это очень нескоро. Произойдет не раньше, чем освободится, исцелится физически и духовно Россия. В этом исключительность, я бы сказал "гениальность" есенинской судьбы. Пока родине, которую он так любил, суждено страдать, ему обеспечено не пресловутое "бессмертие", а временная, как русская мука и такая же долгая, как она, -- жизнь.
   Впервые имя Есенина я услышал осенью или зимой 1913 года6. Федор Сологуб со своим обычным, надменно-брюзгливым выражением гладко-выбритого белого "каменного" лица -- "кирпич в сюртуке" -- словцо Розанова о Сологубе, рассказывал в редакции журнала "Новая жизнь" о юном крестьянском поэте, приходившем к нему представляться.
   --...Смазливый такой, голубоглазый, смиренный..,-- неодобрительно описывал Есенина Сологуб. -- Потеет от почтительности, сидит на кончике стула -- каждую минуту готов вскочить. Подлизывается напропалую: -- Ах, Федор Кузьмич! -- Ох, Федор Кузьмич! -- и все это чистейшей воды притворство! Льстит, а про себя думает, -- ублажу старого хрена, -- пристроит меня в печать. Ну, меня не проведешь, -- я этого рязанского теленка сразу за ушко да на солнышко. Заставил его признаться и что стихов он моих не читал, и что успел до меня уже к Блоку и Мережковским подлизаться, и насчет лучины, при которой, якобы, грамоте обучался -- тоже вранье. Кончил, оказывается, учительскую школу. Одним словом, прощупал хорошенько его фальшивую бархатную шкурку и обнаружил под шкуркой настоящую суть: адское самомнение и желание прославиться во что бы то ни стало. Обнаружил, распушил, отшлепал по заслугам -- будет помнить старого хрена!..
   И тут же, не меняя брюзгливо-неодобрительного тона, Сологуб протянул редактору Н.Архипову тетрадку стихов Есенина.
   -- Вот. Очень недурные стишки. Искра есть. Рекомендую напечатать -- украсят журнал. И аванс советую дать. Мальчишка все-таки прямо из деревни -- в кармане, должно быть, пятиалтынный. А мальчишка стоящий, с волей, страстью, горячей кровью. Не чета нашим тютькам из Аполлона.
   Потом о Есенине заговорили сразу со всех сторон. Вскоре мы познакомились и стали постоянно то там, то тут встречаться. Начало карьеры Есенина прошло у меня на глазах. Но после февральской революции он, примкнув к имажинистам, перебрался в Москву, и я его больше, кроме одной, случайной встречи в Берлине, не видел.
   
   За три, три с половиной года жизни в Петербурге Есенин стал известным поэтом. Его окружали поклонницы и друзья. Многие черты, которые Сологуб первый прощупал под его "бархатной шкуркой", проступили наружу. Он стал дерзок, самоуверен, хвастлив. Но, странно, шкурка осталась. Наивность, доверчивость, какая-то детская нежность уживались в Есенине рядом с озорством, близким к хулиганству, самомнением, недалеким от наглости. В этих противоречиях было какое-то особое очарование. И Есенина любили. Есенину прощали многое, что не простили бы другому. Есенина баловали, особенно в леволиберальных литературных кругах.
   Кончился петербургский период карьеры Есенина совершенно неожиданно. Поздней осенью 1916 г. вдруг распространился и потом подтвердился "чудовищный слух": -- "Наш" Есенин, "душка-Есенин", "прелестный мальчик" Есенин представлялся Александре Федоровне в царскосельском дворце, читал ей стихи, просил и получил от Императрицы разрешение посвятить ей целый цикл в своей новой книге!
   Теперь даже трудно себе представить степень негодования, охватившего тогдашнюю "передовую общественность", когда обнаружилось, что "гнусный поступок" Есенина не выдумка, не "навет черной сотни", а непреложный факт. Бросились к Есенину за объяснениями. Он сперва отмалчивался. Потом признался. Потом взял признание обратно. Потом куда-то исчез, не то на фронт, не то в рязанскую деревню...
   Возмущение вчерашним любимцем было огромно. Оно принимало порой комические формы. Так С.И. Чайкина, очень богатая и еще более передовая дама, всерьез называвшая издаваемый ею журнал "Северные записки" "тараном искусства по царизму", на пышном приеме в своей гостеприимной квартире истерически рвала рукописи и письма Есенина, визжа: "Отогрели змею! Новый Распутин! Второй Протопопов!" Тщетно ее более сдержанный супруг Я.Л. Сакер уговаривал расходившуюся меценатку не портить здоровья "из-за какого-то ренегата".
   Книга Есенина "Голубень" вышла уже после февральской революции. Посвящение государыне Есенин успел снять. Некоторые букинисты в Петербурге и в Москве сумели, однако, раздобыть несколько корректурных оттисков "Голубени" с роковым: "Благоговейно посвящаю"... В магазине Соловьева на Литейном такой экземпляре пометкой "чрезвычайно курьезно" значился в каталоге редких книг. Был он и в руках В.Ф. Ходасевича7.
   Не произойди революции, двери большинства издательств России, притом самых богатых и влиятельных, были бы для Есенина навсегда закрыты. Таких "преступлений", как монархические чувства, русскому писателю либеральная общественность не прощала. Есенин не мог этого не понимать и, очевидно, сознательно шел на разрыв. Каковы были планы и надежды, толкнувшие его на такой смелый шаг, неизвестно. Но, конечно, зря Есенин не стал бы так рисковать. Революция, разрушив эти загадочные расчеты Есенина, забавным образом освободила его и от неизбежных либеральных репрессий. Произошла забавная метаморфоза: всесильная оппозиция, свергнув монархию, превратившись из оппозиции во власть, неожиданно стала бессильной. "Соль земли русской" вдруг потеряла вкус... До революции, чтобы "выгнать из литературы" любого "отступника", достаточно было двух-трех телефонных звонков "папы" Милюкова кому следует из редакционного кабинета "Речи". Дальше машина "общественного мнения" работала уже сама -- автоматически и беспощадно. Но на Милюкова-министра и на всех остальных, недавних вершителей литературных судеб, превратившихся в сановников "великой, бескровной" -- Есенину, как говорится, было "плевать с высокого дерева". Ему было прекрасно известно, что "настоящие люди" сидят не в министерствах Временного правительства, а на даче Дурново, в особняке Кшесинской, в "совете рабочих, крестьянских и солдатских" депутатов... Связи в этой среде открывали все двери, уничтожали последствия любого, не только опрометчивого поступка, но и любого преступления. У Есенина же через Рюрика Ивнева, Клюева, Горького, Иванова-Разумника, Бонч-Бруевича знакомства, разветвляясь, поднимались до самых "вершин" -- Мамонта Дальского, Луначарского, Троцкого... до самого Ленина...

* * *

   Сразу же после октябрьского переворота Есенин оказался не в партии, -- членом ВКП он никогда так и не стал, -- но в непосредственной близости к "советским верхам". Ничего странного в этом не было. Было бы, напротив, удивительно, если бы этого не случилось.
   Представить себе Есенина у Деникина, Колчака или, тем более, в эмиграции психологически невозможно. От происхождения до душевного склада -- все располагало его отвернуться от "керенской России" и не за страх, а за совесть поддержать "рабоче-крестьянскую".
   Прежде всего, для Есенина сближение с большевиками не имело неизбежного для любого русского интеллигента зловещего оттенка измены. Наоборот, по его тогдашним понятиям, это Временное правительство изменило царю и народу, а Ленин, отняв у Керенского власть, выполнил народную волю. Так, по-мужицки, инстинктивно рассуждал он сам. Так думали и его тогдашние друзья: Клюев, Пимен Карпов, Клычков.
   Напротив, кадетско-эсеровские круги, в которых Есенин вращался до революции, ставшие "февральской властью", были ему органически чужды. Там его в свое время любили и баловали, а он позволял себя баловать и любить. Этим и исчерпывались отношения. Уже случай с императрицей вскрыл глубину взаимного непонимания между Есениным и его интеллигентными покровителями. Для Ленина и ко "ужасный поступок" Есенина был просто "забавным пустяком". -- Ну, пробрался парень с заднего крыльца к царице в расчете поживиться! Экая, подумаешь, важность! Раз теперь он с нами, да к тому же, как человек талантливый, нам нужен, и дело с концом. -- Ты за кого? За нас или против? Если против -- к стенке. Если "за", иди к нам и работай. -- Эти слова Ленина, сказанные еще в 1905 году, оставались в 1918 в полной силе. Есенин был "за". И ценность этого "за" вдобавок увеличивалась его искренностью.
   Да, искренностью. Среди примкнувших к большевикам интеллигентов большинство были проходимцами и авантюристами. Есенин примкнул к ним, так сказать, "идейно". Он не был проходимцем и не продавал себя. В Смольный его привели тс же надежды, с которыми полтора года тому назад он входил в царскосельский дворец. От Ленина он, вероятно, ждал приблизительно того же, что от царицы. Ждал осуществления мечты, которая красной нитью проходит сквозь все его ранние стихи, исконно-русской, проросшей сквозь века в народную душу, мечты о справедливом, идеальном, святом мужицком царстве, осуществиться которому не дают "господа".
   Клюев, повлиявший на Есенина больше, чем кто-нибудь другой, называл эту мечту то "Новым Градом", то "Лесной Правдой". Есенин назвал ее "Инонией". Поэма под этим названием, написанная в 1918 г., -- ключ к пониманию Есенина эпохи военного коммунизма. Как стихи, это, вероятно, самое совершенное, что он создал за всю свою жизнь. Как документ, яркое свидетельство искренности его безбожных и революционных увлечений.
   Очищенная от стилистических украшений и поэтических иносказаний, эта "мужицкая мечта" Есенина-Клюева сводилась в общих чертах к следующему. Идеальное "Лесное Царство" наступит на Святой Руси, когда в ней будет уничтожено все наносное, искусственное, чуждое народу, называемое империей, культурой, интеллигенцией, правовым порядком и т.д. Надо запустить красного петуха, который все это сожжет. Тогда-то и встанет из пепла, как Китеж со дна озера, Новый Град. Откуда запустят красного петуха -- справа или слева, что поможет осуществиться на Руси "Лесной Правде" -- дубинка союза Михаила Архангела или динамитные жилеты и бомбы террористов, особого значения не имеет...
   Клюев вскоре после захвата власти большевиками выразил все это в замечательном стихотворении. К сожалению, помню из него только несколько строк, но и они достаточно выразительны:
   
   Есть в Смольном потемки трущоб,
   Где привкус хвои с костяникой,
   Там нищий колодовый гроб
   С останками Руси Великой.
   Есть в Ленине керженский дух,
   Игуменский окрик в декретах...
   
   То, что "Великая Русь" лежит в Смольном в гробу, отнюдь не выражение горя Клюева по поводу ее смерти, или негодования по адресу ее убийц из Смольного. Совсем наоборот. Скорее радость -- долгожданное начало сбываться. Былая Русь, пусть "великая", но господская, интеллигентская, "не наша", наконец, умерла, -- туда ей и дорога. Место для "Нового Града" расчищено. И Ленин -- сегодняшний убийца былой Руси -- подходящий строитель будущей. Стихи отмечают радующие Клюева в Ленине черты: керженский, т.е. народный, мужицкий дух. Игуменский, т.е. одновременно хозяйский и монастырско-церковный "окрик" в декретах. Ясно: Ленин -- человек стоящий, правильный, свой. И помогать ему -- "правильное дело", долг каждого мужика.
   
   Боже, свободу храни,
   Красного государя коммуны!
   
   тогда же восклицал Клюев. И в те дни для него, для Есенина и для близких им по духу людей, а таких было много, это звучало не нелепостью, как теперь, а торжественным "ныне отпущаеши"...

* * *

   Есенин в СССР давно развенчан и разоблачен. В учебниках словесности ему посвящают несколько строк, цель которых -- внушить советским школьникам, что Есенина не за что любить, да и незачем читать: он поэт второстепенный, "мелкобуржуазный", несозвучный эпохе...
   Ни в печати, ни в радио имя Есенина никогда не упоминается. Из библиотек его книги изъяты. Одним словом, официально Есенин забыт и навсегда сдан в архив...
   А популярность Есенина, между тем, все растет. Стихи его в списках расходятся по всем углам России. Их заучивают наизусть, распевают, как песни. Возникают, несмотря на неодобрение властей, кружки его поклонниц под романтическим названием "невесты Есенина". Оказавшись в условиях относительной лагерной свободы. Ди Пи {Ди-Пи -- Displaced persons -- перемещенные лица, здесь -- беженцы из СССР.} переиздают его стихи. И эти, неряшливо отпечатанные и недешево стоящие книжки, бойко расходятся не только в лагерях, но и в среде старых эмигрантов, людей, как известно, к поэзии на редкость равнодушных.
   В чем же все-таки секрет этого, все растущего обаяния Есенина?
   Без сомнения, Есенин очень талантливый поэт. Но так же несомненно, что дарование его нельзя назвать первоклассным. Он не только не Пушкин, но и не Некрасов или Фет. К тому же ряд обстоятельств -- от слишком легкой и быстрой славы, до недостатка культуры -- помешали дарованию Есенина гармонически развиться. И в его литературном наследстве больше падений и ошибок, чем счастливых находок и удач...
   Но как-то само собой случилось так, что по отношению к Есенину формальная оценка кажется ненужным делом. Конечно, стихи Есенина, как всякие стихи, состоят из разных "пеонов, пиррихиев, анакруз..." Конечно, и их можно под этим углом взвесить и разобрать. Но это, вообще скучное занятие, особенно скучное, когда в ваших руках книжка Есенина. Химический состав весеннего воздуха можно тоже исследовать и определить, но...насколько естественней просто вдохнуть его полной грудью...
   И совершенно также не хочется подходить к биографии и личности Есенина с обычными мерками: нравственно-безнравственно, допустимо-недопустимо, белое-красное. В отношении Есенина это тоже неважно и бесполезно.
   Важно другое. Например, такой удивительный, но неопровержимый факт: на любви к Есенину сходятся и шестнадцатилетняя "невеста Есенина", комсомолка, и пятидесятилетний, сохранивший стопроцентную непримиримость "белогвардеец". Два полюса искаженного и раздробленного революцией русского сознания, между которыми, казалось бы, нет ничего общего, сходятся на Есенине, т.е. сходятся на русской поэзии. Т.е. на поэзии вообще. Т.е. на том, суть чего Жуковский когда-то так хорошо определил:
   
   Поэзия есть Бог в святых
   мечтах земли...
   
   Бог в святых мечтах.., т.е. противоядие против безбожия, диамата" рабства тела, растления душ.., т.е. в конечном счете, антибольшевизм.
   Распространенное объяснение опалы Есенина тем, что он крестьянский поэт -- неудовлетворительно. Доживи Есенин, как Клюев, до коллективизации, вероятно, и ему бы пришлось ответить за "кулацкие тенденции". Но Есенин давно мертв. А беспощадный к живым большевизм, мы знаем, на редкость снисходителен к покойникам, особенно знаменитым. Это понятно: атрибутов "великого октября", которые можно сохранить без опасности для нынешнего режима, становится все меньше и меньше. Одной мумии Ленина как-никак недостаточно. Эту недохватку и заполняют с успехом разные прославленные мертвецы, разные "города Горького", "площади Маяковского" и т.д. Не сомневаюсь, что нашлась бы площадь и все остальное и для Есенина, если бы за ним числились только грехи, совершенные им при жизни... Но у Есенина есть перед советской властью другой непростительный грех -- грех посмертный. Из могилы Есенин делает то, что не удалось за тридцать лет никому из живых: объединяет русских людей звуком русской песни, где сознание общей вины и общего братства сливаются в общую надежду на освобождение...
   Оттого-то так и стараются большевики внушить гражданам СССР, что Есенина не за что любить. Оттого-то и объявлен он "несозвучным эпохе"...

* * *

   В конце 1921 года в Москву в погоне за убывающей славой приехала Айседора Дункан.
   Она была уже очень немолода, раздалась и отяжелела. От "божественной босоножки", "ожившей статуи" -- осталось мало. Танцевать Дункан уже почти не могла. Но это ничуть не мешало ей наслаждаться овациями битком набитого московского Большого театра. Айседора Дункан, шумно дыша, выбегала на сцену с красным флагом в руке. Для тех, кто видел прежнюю Дункан, зрелище было довольно грустное. Но все-таки она была Айседорой, мировой знаменитостью, и, главное, танцевала в еще неизбалованной знатными иностранцами "красной столице". И, вдобавок, танцевала с красным флагом! Восторженные аплодисменты не прекращались. Сам Ленин, окруженный членами совнаркома, из царской ложи подавал к ним сигнал.
   После первого спектакля на банкете, устроенном в се честь, знаменитая танцовщица увидела Есенина. Взвинченная успехом, она чувствовала себя по-прежнему прекрасной. И, по своему обыкновению, оглядывала участников банкета, ища среди присутствующих достойного "разделить" с ней сегодняшний триумф...
   Дункан подошла к Есенину своей "скользящей" походкой и, недолго думая, обняла его и поцеловала в губы. Она не сомневалась, что ее поцелуй осчастливит этого "скромного простачка". Но Есенина, уже успевшего напиться, поцелуй Айседоры привел в ярость. Он оттолкнул ее -- "Отстань, стерва!" Не понимая, она поцеловала Есенина еще крепче. Тогда он, размахнувшись, дал мировой знаменитости звонкую пощечину. Айседора ахнула и в голос, как деревенская баба, зарыдала. Сразу протрезвившийся Есенин бросился целовать ей руки, утешать, просить прощения. Так началась их любовь8. Айседора простила. Бриллиантом кольца она тут же на оконном стекле выцарапала:
   
   Esenin is a huligan,
   Esenin is an angel!
   
   -- Есенин -- хулиган, Есенин -- ангел. Вскоре роман танцовщицы и годившегося ей в сыновья "крестьянского поэта" завершился "законным браком". Айседора и Есенин, зарегистрировавшись в московском ЗАГСе, уехали за границу -- в Европу, в Америку, из Америки обратно в Европу. Брак оказался недолгим и неудачным9...
   ...Весной 1923 года я был в берлинском ресторане Фсрстсра на Мотцштрассе. Кончив обедать, я шел к выходу. Вдруг меня окликнули по-русски из-за стола, где сидела большая шумная компания. Обернувшись, я увидел Есенина. Я не удивился. Что он со своей Айседорой в Берлине, я уже слышал на днях от М. Горького.
   Я не встречался с Есениным несколько лет. На первый взгляд, он почти не изменился. Те же васильковые глаза и светлые волосы, тот же мальчишеский вид. Он легко, как на пружинах, вскочил, протягивая мне руку. -- Здравствуйте! Сколько лет, сколько зим. Вы что же проездом или эмигрантом заделались? Если не торопитесь, присоединяйтесь, выпьем чего-нибудь. Не хотите? Ну, тогда давайте я вас провожу...
   Швейцар подал ему очень широкое, короткое черное пальто и цилиндр. Поймав мой удивленный взгляд, он ухмыльнулся. -- Люблю, знаете, крайности. Либо лапти, либо уже цилиндр и пальмерстон...-- Он лихо нахлобучил цилиндр на свои кудри. -- Помните, как я когда-то у Городецкого в плисовых штанах, подпоясанный золотым ремешком, выступал. Не забыли?
   Конечно, я помнил... Концертный зал Тенишевского училища. На ярко освещенной рефлектором эстраде, портрет Кольцова, осененный вилами, косой и серпом. Под ним два "аржаных" снопа и вышитое крестиками полотенце. На эстраду выходит Есенин в розовой, шелковой косоворотке, на золотом пояске болтается гребешок. Щеки подрумянены. В руках букет бумажных васильков. Выходит он подбоченясь, как-то "по-молодецки" раскачиваясь. Улыбка ухарская, но смущенная. Тоже, как и весь выход, должно быть, не раз репетировалась и эта улыбка, а не удается, смущение сильнее.
   -- Валяй, Сережа! Не робей! -- слышится из-за эстрады голос Городецкого. Есенин встряхивает кудрями и начинает звонко отчеканивать стихи.
   За ним читают другие. Городецкий, косоворотка которого топорщится на груди: под ней черный бант и крахмальный пластрон, после этого "мужицкого" вечера Городецкий вдвоем с женой приглашен куда-то в "приличный дом", где требуется смокинг... "Олонецкий гусляр" -- Клюев, наряженный коробейником и тоже подрумяненный. Черноглазый и белозубый красавец -- не то лихач, не то опереточный разбойник Сергей Клычков...
   Клюев, ожидая очереди выступать, бережно оправляя сборки своей поддевки, вполголоса, сильно налегая на "О", репетирует:
   
   Ах, ты птица, птица, райская,
   Дребезда золотоперая!..
   
   И, должно быть, чтобы вполне войти в роль мужика-простачка, шепчет Клычкову, стараясь придать своему хитрому морщинистому лицу глуповато-испуганное выражение:
   -- Боязно, братишка, ой, боязно. Неровен час -- из памяти стих выскочит. Оконфужусь тогда при всем честном народе, перед господами-то...
   
   -- Помните? -- Есенин смеется. -- Умора! На что я тогда похож был! Ряженый!.. -- Да, конечно, ряженый. Только и сейчас в Берлине в этом пальто, которое он почему-то зовет пальмерстоном, и цилиндре, у него тоже вид ряженого. Этого я ему, понятно, не говорю.
   Мы идем по тихим улицам Вестена. Есенин, помолчав, говорит: -- А признайтесь, -- противен я был вам, петербуржцам. И вам, и Гумилеву, и этой осе Ахматовой. В "Аполлоне" меня так и не напечатали. А вот Блок -- тот меня сразу признал. И совет мне отличный дал: "Раскачнитесь посильнее на качелях жизни". -- Я и раскачнулся! И еще раскачнусь! Интересно, чтобы сказал Александр Александрович, если бы видел мою раскачку, а?
   Я молчу, но Есенин как будто и не ждет от меня ответа. Он продолжает о Блоке: -- Ах, как я любил Александра Александровича. Влюблен в него был. Первым поэтом его считал. А вот теперь, -- он делает паузу. -- Теперь многие, Луначарский там, да и другие, пишут, что я первый. Слыхали наверно? Не Блок, а я. Как вы находите? Врут, пожалуй? Брехня?
   Он вдруг останавливается: -- Хотите махнем к нам в Адлон? Айседору разбудим. Она рада будет. Кофе нам турецкий сварит. Поедем, право? И мне с вами удобней -- без извинений, объяснений... Я ведь оттого сегодня один обедал, потому что опять поругался с ней. Ругаемся мы часто. Скверно это, сам знаю. Злит она меня. Замечательная баба, знаменитость, умница, а недостает чего-то, самого главного. Того, что мы, русские, душой зовем...
   -- Поедем, право, в Адлон. -- Не хотите? -- Ну, как-нибудь в другой раз. Следует вам все-таки с ней познакомиться. Посмотреть, как она с шарфом танцует. Замечательно. Оживает у ней в руках шарф. Держит она его за хвост, а сама в пляс. И кажется не шарф, а хулиган у нее в руках. Будто не она одна, а двое танцуют. Глазам не веришь, такая, -- как это? -- экспрессия получается... Хулиган ее и обнимает, и треплет, и душит... А потом вдруг -- раз! и шарф у ней под ногами. Сорвала она его, растоптала -- и крышка! -- Нет хулигана, смятая тряпка на полу валяется... Удивительно она это проделывает. Сердце сжимается. Видеть спокойно не могу. Точно это я у нее под ногами лежу. Точно это мне крышка.
   Я тороплюсь, меня ждут. Описание танца с шарфом оставляет меня холодным. Мне представляется запыхавшаяся Дункан, тяжело прыгающая с красным флагом по сцене Большого московского театра. Волнение, с которым говорит Есенин, не передается мне. Волнение я испытаю потом, когда прочту, как Есенин повесился на ремне одного из тех самых чемоданов, которые сейчас лежат в его номере Адлона -- самой шикарной гостиницы Берлина. И еще потом, года два спустя, узнав, что Айседору Дункан в Ницце, на Promenade des Anglais, задушил ее собственный шарф...
   Да:
   
   ...Бывают странными пророками
   поэты иногда...
   
   Как не согласиться -- бывают...
   Я останавливаюсь у подъезда дона, где меня ждут. -- Как? Уже? -- удивляется Есенин. -- А я только разоткровенничался с вами. Жаль, жаль, как говорит заяц в сказках Афанасьева. Ну, все равно. Со мной ведь всегда так. Только разоткровенничаюсь -- сейчас что-нибудь и заткнет глотку. И в жизни и в стихах -- всегда. Скучно это. Завидуют мне многие, а чему завидовать, раз я так скучаю. И хулиганю я и пьянствую -- все от скуки. Правильно я как-то сам себе сказал:
   
   Проплясал, проплакал день весенний,
   Замерла гроза.
   Скучно мне с тобой, Сергей Есенин,
   Поднимать глаза.
   
   Ах, до чего скучно! До черта. Ну...
   А я уж со скуки этой закачусь куда-нибудь.
   Пущу дым коромыслом. Раскачнусь.
   
   Взмах цилиндра, широкая пола "пальмерстона", мелькнувшая в дверцах такси...

* * *

   После этой нашей последней встречи Есенин прожил два года с небольшим. Но испытанного и пережитого им за это время хватило бы на целую долгою, бурную и очень несчастную жизнь. Было с ним до 23 ноября 1925 {Опечатка. Надо: "до 28 декабря 1925". (Н. Ш.-Г.)} года много, очень много "всякого".
   Был разрыв с Айседорой и одинокое возвращение в Москву. Была новая женитьба и новый разрыв. Было попутно много других любовных встреч и разлук. Было путешествие в Персию10 и "вынужденный отдых" ...в лечебнице для душевнобольных11. Была, последняя, очень грустная, поездка в деревню, где все разочаровало поэта. Были, наконец, новые кутежи и дебоши, отличавшиеся от прежних тем, что теперь они неизменно кончались антисоветскими и антисемитскими выходками. Пьяный Есенин чуть ли не каждую ночь кричал на весь ресторан, а то и на всю Красную площадь -- "Бей коммунистов -- спасай Россию" и прочее в том же духе. Всякого другого на месте Есенина, конечно бы, расстреляли. Но с "первым крестьянским поэтом" озадаченные власти не знали, как поступить. Пробовали усовестить -- безрезультатно. Пытались припугнуть, устроив над Есениным "общественный суд" в Доме печати, тоже не помогло12. В конце концов, как это ни странно, большевики уступили. Московской милиции было приказано: скандалящего Есенина отправлять в участок для вытрезвления, "не давая делу дальнейшего хода". Скоро все милиционеры Москвы знали Есенина в лицо...
   
   Есенин -- типичный представитель своего народа и своего времени. За Есениным стоят миллионы таких же, как он, только безымянных, "Есениных" -- его братья по духу, "соучастники-жертвы" революции. Такие же, как он, закруженные ее вихрем, ослепленные ею, потерявшие критерий добра и зла, правды и лжи, вообразившие, что летят к звездам, и шлепнувшиеся лицом в грязь. Променявшие Бога на "диамат", Россию на интернационал и, в конце концов, очнувшиеся от угара у разбитого корыта революции. Судьба Есенина -- их судьба, в его голосе звучат их голоса. Поэтому-то стихи Есенина и ударяют с такой "неведомой силой" по русским сердцам, и имя его начинает сиять для России наших дней пушкински-просветленно, пушкински-незаменимо.
   Подчеркиваю: для России наших дней. То есть для того, что уцелело после тридцати двух лет нового татарского ига, от Великой России.
   Ту былую Россию даже скупой на похвалы холодный сноб Поль Валери назвал в своем дневнике "одним из трех чудес мировой истории" -- Эллада, итальянский Ренессанс и Россия XIX века.
   Сознаемся, как это ни горько, что от этого "чуда мировой истории", в нынешнем СССР сохранилось не многим больше, чем от Эллады Фидия... в современной Греции. Достоевский сказал: "Пушкин -- наше все". И нельзя было точнее и вернее определить взаимоотношения Пушкина и России до революции. "Наше все" значило, что величие Пушкина равно величию породившей его культуры, что имена Пушкина и России почти синонимы.
   Увы! -- Пушкин и СССР не только не синонимы, но просто несравнимые величины. Нельзя, пожалуй, опуститься ниже по сравнению с уровнем его божественной, нравственной и творческой гармонии, чем опустилась "страна пролетарской культуры", наша несчастная родина!
   Обрести право опять назвать Пушкина "нашим всем", подняться до него -- дело долгое и трудное, которое еще очень нескоро удастся России.
   Значение Есенина именно в том, что он оказался как раз на уровне сознания русского народа "страшных лет России", совпал с ним до конца, стал синонимом и ее падения и ее стремления возродиться. В этом "пушкинская" незаменимость Есенина, превращающая и его грешную жизнь и несовершенные стихи в источник света и добра. И поэтому о Есенине, не преувеличивая, можно сказать, что он наследник Пушкина наших дней.
   
   Февраль 1950 г.
   

КОММЕНТАРИИ

   Георгий Владимирович Иванов (1894--1958), поэт, с 1923 г. в эмиграции, жил в Париже. До революции сотрудничал в журналах "Аполлон" и "Современник" и др. как поэт и литературный критик акмеистического направления.
   Автор книг стихов "Отплытие на остров Цитеру" (1912), "Горница" (1914), "Памятник Славы" (1915), "Вереск" (1916), "Сады" (1921), "Лампада" (1921), "Розы" (1930), "Отплытие на остров Цитеру" Избр. стихи (1937), "Портрет без сходства" (1950) и прозы "Третий Рим" (1931), "Распад Атома" (1931), "Петербургские зимы" (1928, доп. 1952) и др.
   "Через "простоту" к "небытию", -- писал Глеб Струве в книге "Русская литература в изгнании" (С. 321), -- шел и Георгий Иванов, в послевоенные годы не раз провозглашавшийся лучшим из живущих поэтов зарубежья<...> Это была холодная, чеканная, изысканная поэзия". "Романтизм, упирающийся в нигилизм", -- так определил се другой известный литературовед и поэт Юрий Иваск в статье "Поэзия "старой" эмиграции" (Питтсбург. С. 54). "Россия счастье, Россия свет..." -- писал Георгий Иванов, но и -- "Веревка, пуля, каторжный рассвет..." Эти мотивы любви к родине и ненависти к большевизму, -- отмстил Ю. Иваск,-- находим у многих зарубежных поэтов." (Питтсбург. С. 45). Р. Гуль определил нигилизм Г. Иванова как "экзистенциализм". (Новый журнал. Нью-Йорк. 1955. N 42. С. 111).
   "Конечно, -- писал Ю. Анненков, -- я не могу не согласиться с Романом Гулем, когда он говорит, что "если на Георгия Иванова обязательно надо бы было наклеить ярлык какого-нибудь изма, то это сделать было бы просто. Георгий Иванов -- сейчас единственный в нашей литературе -- русский экзистенциалист..." Но "Георгий Иванов экзистенциалист на свой, русский, салтык... Мне кажется, он всегда искал наиболее легкого пути, которым прошел с Невского проспекта до Елисейских полей. Эта наилегчайшая легкость путей и перепутий часто казалась грубым общественным вызовом и даже цинизмом и, может быть, наиболее отталкивала от поэта, создавая ему облик и славу poète maudit" (Анненков. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. В 2-х тт. Нью-Йорк. 1966. Т. 1. С. 334).
   Женой и спутницей Георгия Иванова была поэтесса Ирина Одоевцева, которой он посвятил свою книгу "Портрет без сходства".
   Г. Иванов познакомился с Есениным в Петрограде в 1915 г., встречался с ним в России и Берлине. Вначале относился к Есенину довольно холодно. В статье "Стихи в журналах, издательствах, альманахах, кружках" в 1915 г., опубликованной в петроградском журнале "Аполлон" (1916. N 1) писал о выступлении С. Есенина и Н.Клюева и назвал деятельность литературной группы "Краса" "костюмированной" (С. 61). Оценивая первый сборник Есенина "Радуница", писал, что в нем сказался пройденный поэтом "курс модернизма, тот поверхностный и несложный курс, который начинается перелистыванием "Чтеца-декламатора" и заканчивается усердным чтением "Весов" и "Золотого Руна" (Русская воля. Пг. 1917.23 сент.). Написал о нем воспоминания, вошедшие в книгу "Петербургские зимы". В первом издании этой книги (Париж. 1928) нет очерка о Есенине, а отдельные записи о нем в очерке о С. Городецком отражают отрицательное, по мнению Г. Иванова, влияние на Есенина страсти С. Городецкого к "лубочному "русскому духу" и внешнее впечатление о ранних петроградских выступлениях поэта:
   "...Лады, Лели, гусли-самогуды, струны-самозвоны... -- Вряд ли раньше Есенин и слыхал об этих самогудах и Ладах... Иногда, среди них выскочит и неприличное, "похабное" словцо. Эти он, конечно, знал и раньше, но по "неопытности" полагал, должно быть, что вставлять их не то, что в стихи, -- а и в разговор, не хорошо. Теперь, бойко их выкрикивая, оглядывает еще публику: Что? Каково?.." (Иванов Г. Петербургские зимы. Нью-Йорк. 1952. С. 93).
   К началу пятидесятых годов Г. Иванов составляет том избранных стихов С. Есенина и во вступительной статье к нему пишет о своей любви к Есенину. Эта статья, написанная в феврале 1950 г., с незначительными сокращениями вошла в издание "Петербургские зимы" (1952).
   Один из рецензентов книги: С. Есенин "Стихотворения", подготовленной Г. Ивановым, Иван Херасков, назвал поэзию Есенина "струйкой чистого, свежего воздуха", заметив, что в России он сейчас "самый любимый и популярный поэт. Да мало кто и здесь, в эмиграции, не знает и не ценит многих его стихов". (Возрождение. Париж. 1951. N 13. С. 178).
   В 1950 г. Г. Иванов публикует в парижском журнале "Возрождение" статью "Литература и жизнь (Маяковский, Есенин)", где сравнивает биографии, черты писательских обликов двух поэтов, разницу их посмертных судеб и делает вывод: "несовершенным стихам Есенина обеспечена исключительная "гениальная" судьба: не пресловутое бессмертие, а временная, как русская мука, и такая же долгая как она, жизнь" (N 8. С. 198).
   Публикуемый текст и датировка по книге: Есенин С. Стихотворения. Париж [1951].
   1. Речь идет о названной выше книге стихов С. Есенина, подготовленной Г. Ивановым.
   2. С. Есенин погиб в ночь с 27 на 28 декабря 1925 г. в гостинице "Англетер", которая была к тому времени переименована в "Интернационал".
   3. X. -- П.А. Харитонов -- государственный контролер, родственник Рюрика Ивнева.
   4. Р. Ивнев, поэт, прозаик, критик, драматург, участник имажинистского объединения, друг Есенина. Написал о нем воспоминания (опубл.: Воспоминания Т. 1 и др. изданиях). Р. Ивнев был секретарем А.В.Луначарского, в 1920 г. возглавлял Всероссийский союз поэтов, работал корреспондентом "Известий", в конце 20-х гг. как спецкор журнала "Огонек" находился в Петропавловске-Камчатском и Японии.
   5. Н. Клюев был арестован в феврале 1934 г. и сослан на 5 лет "за составление и распространение контрреволюционных литературных произведений", в том числе, поэму "Погорельщина", где отразился его "взгляд на коллективизацию как на процесс, разрушающий русскую деревню и гибельный для русского народа". (Азадовский К. Николай Клюев. Путь поэта. Л., 1990. С. 307 и 308).
   Р.В. Иванов-Разумник пишет, что поэма Н. Клюева "Кремль", прославлявшая Сталина, Молотова, Ворошилова и прочих вождей "заканчивалась воплем: "Прости, иль умереть вели!" (Иванов-Разумник Р. Писательские судьбы. Нью-Йорк. 1951. С. 37). Текст поэмы пока не найден.
   Существовали легенды, что Клюев умер на одной из станций Сибирской магистрали или в томской тюрьме. В начале 1989 г. стало известно, что Н. Клюев был расстрелян 23--25 октября 1937 г. по сфабрикованному сибирским НКВД делу о "Союзе спасения России" приговором "тройки". В 1960 г. реабилитирован посмертно за отсутствием события преступления.
   6. Георгий Иванов "услышал" имя Есенина не в 1913, а в 1915 г.
   7. Корректурный оттиск книги Есенина "Голубень" с "роковым": "Благоговейно посвящаю..." неизвестен.
   8. Описание первой встречи А. Дункан с С. Есениным -- очередная бытующая легенда. С. Есенин и А. Дункан впервые встретились и познакомились на вечере в студии художника Г. Якулова, вероятно, 3 октября 1921 г. Обстоятельства встречи описаны И. Шнейдером, который летом 1921 г. был прикомандирован к приехавшей в Москву А. Дункан и помогал ей в организации школы танца (Воспоминания. Т. 2. С. 35--38).
   Еще одну легенду о знакомстве Есенина с Дункан развивает известный композитор, критик, историк музыки русского зарубежья Леонид Леонидович Сабанеев (1881--1968) в воспоминаниях "Мои встречи. Айседора Дункан" (Новое русское слово. Нью-Йорк. 1953. 15 февр.). Он описывает их знакомство на "открытии" ритмической школы Дункан, где были представители власти: Луначарский, Семашко, Б.Б. Красин и поэты, литераторы, артистический и музыкальный мир. "В сближении двух великих людей, -- замечал Л. Сабанеев, -- принимал участие мой большой друг и приятель -- С.А. Поляков, когда-то издатель "Весов" и "Скорпионов", которого за это звали "декадентский батька" -- он был оригинальный чудак. К нему, как мне передавали, обратилась Айседора Дункан, быстро заприметившая голубоглазого парня -- Есенина, -- с вопросом:
   -- Кто этот юноша с таким порочным лицом?
   Их немедленно познакомили. Со стороны Айседоры это был "роман молния" -- злые языки говорили, что их отношения выяснились в тот же вечер, который затянулся до полудня следующего дня".
   9. Брак С. Есенина с А. Дункан был зарегистрирован 2 мая 1922 г., а 10 мая они вылетели в Берлин. Возвратились в Москву в августе 1923 г., осенью 1923 г. расстались.
   10. "Путешествия в Персию" не было. Желание Есенина посетить Персию, овладело им в конце 1924 -- начале 1925 гг. и было связано с его работой над циклом стихотворений "Персидские мотивы". Этот цикл Есенин посвятил журналисту и издательскому работнику П.И. Чагину, который был в те годы вторым секретарем ЦК КП Азербайджана, редактором газеты "Бакинский рабочий". П.И. Чагин, вспоминая пребывание Есенина летом 1925 г. в Баку, писал: "...Поехали на дачу в Мардакянах, под Баку, где Есенин в присутствии Сергея Мироновича Кирова неповторимо задушевно читал новые стихи из цикла "Персидские мотивы".
   Киров, человек большого эстетического вкуса, в дореволюционном прошлом блестящий литератор и незаурядный литературный критик, обратился ко мне после есенинского чтения с укоризной:
   -- Почему ты до сих пор не создал Есенину иллюзию Персии в Баку? Смотри, как написал, как будто был в Персии. В Персию мы не пустили его, учитывая опасности, какие его могут подстеречь, и боясь за его жизнь. Но ведь тебе же поручили создать ему иллюзию Персии в Баку. Так создай! Чего не хватит -- довообразит. Он же поэт, да какой!"
   "Летом 1925 года я перевез Есенина к себе на дачу. Это, как он сам признавал, была доподлинная иллюзия Персии -- огромный сад, фонтаны и всякие восточные затеи. Ни дать ни взять Персия.
   Жил он здесь с женой Софьей Андреевной Толстой-Есениной и много работал" (Воспоминания. Т. 2. С. 162--163).
   11. 26 ноября 1925 г. Есенин лег в клинику 1-го Московского государственного университета, из которой ушел 21 декабря 1925 г.
   12. "Общественный суд" в Доме печати, получивший название "дела четырех поэтов" -- С. Есенина, П. Орешина, С. Клычкова и А. Ганина, по которому они обвинялись в антисемитизме, слушалось 10 декабря 1923 г. и широко и зачастую тенденциозно освещалось в печати. Причиной суда был инцидент в пивной на Мясницкой ул. 20 ноября 1923 г.
   Защитник поэтов Вяч. Полонский доказывал, что "подсудимых можно судить только за пьянство и дебош, а обвинение в антисемитизме должно быть снято" ("Суд над четырьмя поэтами" // Правда 1923.12 дек.). На суде по "делу четырех поэтов" критик Львов-Рогачевский замечал, что в произведениях обвиняемых можно отметить не только отсутствие антисемитизма, но даже любовь к еврейскому народу. Писатель А. Эфрос указывал, что с поэтами Орешиным и Клычковым он встречался ежедневно в течение нескольких лет и не заметил с их стороны никаких антисемитских выпадов, хотя, как еврей, он был бы к ним особенно чуток. Такое же показание сделал писатель Андрей Соболь ([Б.п.]) Дело четырех поэтов // Известия ВЦИК. 1923. 12 дек.). См. также комментарий "14" к воспоминаниям Вен. Левина.
   Товарищеский суд признал, что поведение поэтов носило характер антиобщественного дебоша и объявил Есенину, Клычкову, Орешину и Ганину общественное порицание.
   Подробнее о "деле четырех поэтов" см: Паркаев Ю. "С любовью русской..,"(Наш современник. 1990. N 10) и Кузнецова В. "Дело четырех поэтов" (По страницам газет 1923--1924 гг.). (Комсомолец Заполярья. 1990. 8 дек.).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru