Въ крытой фурѣ находилось четыре пассажира: часовой мастеръ Штейнбергъ, его жена Бася, Голда Кернъ и дочь ея Цива. Изъ Макаровки выѣхали вечеромъ. Часовщикъ, какъ только очутились въ фурѣ, забился въ уголъ, вытянулъ ноги и захрапѣлъ.
Женщины нѣкоторое время молчали.
-- Вашъ мужъ, видно, считаетъ мою спину тѣстомъ,-- начала разговоръ Голда,-- все мѣситъ ее своими ногами...
-- Айзикъ,-- позвала Бася,-- ты здѣсь не одинъ! Разлегся, какъ семипудовый баринъ послѣ обѣда.
-- Мужъ умеръ недавно. Ну, сынъ рѣшилъ, чтобы жили вмѣстѣ... Послѣ похоронъ онъ уѣхалъ, и вотъ позавчера получилось письмо... Сынъ пишетъ, что снялъ двѣ комнаты съ кухней, ждетъ насъ... Я буду вести хозяйство, а дѣти... Дочь тоже имѣетъ заработокъ... Ее приняли въ... какъ это называется?
-- "Дамскій Рай",-- подсказала Цива.
-- Магазинъ готоваго платья?
-- Да, да,-- подтвердила Голда.-- Хозяинъ -- Ленскій... еврей...
-- Какъ вы это устроили?-- удивилась Бася.-- Туда трудно попасть.
-- Мой двоюродный братъ -- дамскій портной -- хлопоталъ за Циву цѣлый мѣсяцъ... Братъ шьетъ въ этотъ магазинъ... Нужно было прислать фотографическую карточку дочери...
-- У многихъ такой порядокъ,-- сказала Штейнбергъ.-- Хорошіе магазины требуютъ хорошенькихъ барышенъ.
-- Хозяинъ посмотрѣлъ и остался доволенъ... Карточка у двоюроднаго брата.
-- Недурная должность... Магазинъ закрывается раньше другихъ, кромѣ того, жалованье лучше... Вашей дочери повезло.
-- Цива, слышишь?-- обрадовалась мать.
Захваченная думами о городѣ, дѣвушка ничего не отвѣтила.
Въ Макаровкѣ называли городъ большимъ, богатымъ, красивымъ, но многіе, въ томъ числѣ отецъ и мать Цивы, съ недружелюбіемъ и страхомъ говорили о грѣшныхъ людяхъ и грѣшныхъ дѣлахъ, удивлялись, что небо не уничтожаетъ этого гнѣзда преступленій, разврата, безбожія. Вспоминая о сынѣ, Голда смотрѣла и выражалась такъ, будто городъ не даетъ ничего, кромѣ гибели, тѣмъ, кто въ немъ находится, и ужаса -- кто о немъ думаетъ. Однажды родители получили отъ Шолома его фотографическую карточку. Мать посмотрѣла на снимокъ и увѣренно заявила:
-- Конецъ, Шоломъ уже -- не еврей! Я все время чувствовала, что онъ тамъ погибнетъ.
Встрѣтившись съ сыномъ, пріѣхавшимъ на похороны отца, лицомъ къ лицу, поговоривъ съ нимъ, она еще рѣшительнѣе заявила дочери:
-- Шоломъ пропалъ.
Когда сынъ предложилъ переѣхать въ городъ, Голда всплеснула руками:
-- Ты хочешь, чтобы Цива тоже погибла?!
Женщина не уступила бы, еслибъ не угроза голодной жизни.
Цива относилась къ городу двойственно: онъ ее пугалъ, какъ мать и другихъ, но и притягивалъ. Ея воображеніе создало таинственный міръ, который странно волновалъ и манилъ. Въ самомъ чувствѣ страха передъ этимъ міромъ было нѣчто пріятное. Городъ привлекалъ, какъ привлекаютъ горныя вершины даже тѣхъ, кто знаетъ, что тамъ -- льды, пропасти, обрывы, не одному принесшіе гибель.
-- Канторъ, я все вижу!-- послышался сердитый голосъ возницы Сендера.
-- Кто это канторъ?-- со смѣхомъ спросила Штейнбергъ.
-- Лошадь,-- отвѣтилъ возница.-- Вамъ дали имя -- ну, и у скотины должно быть.
-- Но почему канторъ?
-- Когда мой рысакъ начнетъ ржать,-- скажете сами, что такой голосъ и лягушка можетъ послушать...
-- А какъ имя другой?
-- Локшъ {На жаргонѣ -- полнѣйшій дуракъ.}... Что -- канторъ, то сейчасъ и Локшъ дѣлаетъ.. не живетъ своимъ умомъ...
Въ фурѣ громко смѣялись.
-- На такихъ лошадяхъ мы далеко уѣдемъ!-- неожиданно раздался голосъ часовщика.
-- Онъ, оказывается, не спитъ!-- удивилась жена.
-- Вы дадите спать!-- возмутился Штейнбергъ.-- Всю дорогу болтаютъ, а тутъ еще смѣхъ!
-- Попробуй, муженекъ, не смѣяться... лошади... Канторъ... Локшъ...
-- Локшъ -- тотъ, кто такихъ лошадей беретъ!-- сердито перебилъ Айзикъ.-- Скажите лучше, Сендеръ, когда насъ привезете въ городъ? Мы стоимъ на одномъ мѣстѣ...
-- Сколько верстъ проѣхали?-- все больше злился Штейнбергъ.
-- На обратномъ пути измѣрю... Теперь забылъ...
-- Что за шутки! Вы везете насъ не даромъ;
-- Меня лошадки тоже везутъ не даромъ.
-- На тебѣ,-- обрушился часовщикъ на жену,-- ты хотѣла выгадать полтинникъ, и не поѣхала въ каретѣ! Теперь радуйся: не фура, а бочка, не лошади, а мертвецы, не возница, а разбойникъ!
-- Локшъ,-- невозмутимо обратился Сендеръ къ одной изъ лошадей,-- могу поздравить: для тебя нашелся товарищъ съ двумя ногами... Цива расхохоталась. Голда съ трудомъ удерживала смѣхъ. Бася улыбнулась, но рѣшила вступиться за мужа:
-- Можно поѣхать немного скорѣе.
-- Вотъ лошади... скажите имъ,-- безстрастно отвѣтилъ возница,-- я же не хочу съ ними ссориться. Васъ не такъ скоро увидишь, а съ лошадьми мнѣ приходится жить и жить. Кромѣ того, никто еще не жаловался, что Канторъ и Локшъ везутъ медленно. Такихъ коней надо искать...
-- И такого возницу надо искать,-- не удержался Штейнбергъ, все время обдумывающій, чѣмъ бы отомстить Сендеру.
-- Довольно ссориться,-- вмѣшалась Голда.-- Одинъ не долженъ былъ назвать разбойникомъ, другой -- дуракомъ.
-- Канторъ, скучаешь за кнутомъ?-- опросилъ Сендеръ и, не поворачиваясь, добавилъ:-- Чѣмъ ругаться, полюбовались бы, какъ четвероногій пѣвецъ только что повернулъ къ Локшу морду и уговаривалъ свернуть въ траву. Ничего не подѣлаешь, скотина тоже понимаетъ, гдѣ лучше...
-- Кареты уже далеко впереди,-- съ укоромъ сказала Бася.
-- Зато въ каретахъ душно... Чему завидовать? Вѣрьте, что и мы будемъ на разсвѣтѣ въ городѣ.
-- Который часъ?-- спросила Цива, встрепенувшись при упоминаніи о городѣ.
-- Еще нѣтъ двѣнадцати,-- отвѣтилъ возница.
-- Почему такъ рѣшили?-- усомнилась Голда.
-- Для настоящаго извозчика,-- улыбнулся Сендеръ,-- звѣзды -- лучшіе часы...
-- Айзикъ, посмотри, который часъ.
Штейнбергъ, не придумавъ для возницы наказанія, сердито молчалъ.
-- Тебѣ трудно посмотрѣть?-- вспылила Бася.
Онъ досталъ часы и протянулъ ихъ женѣ. Та не взяла и возмутилась:
-- Что за ребячество! Набралъ воды въ ротъ -- и ни слова!...
-- Мы падаемъ!-- неожиданно вскрикнула старуха.
-- Канторъ, стой! Теперь онъ летитъ... и Локшъ за нимъ!.. Тпру-у-у...
Сендеръ напрасно кричалъ -- лошади остановились, какъ только опрокинулась фура. Возница всталъ съ земли и принялся поднимать фургонъ.
-- Что случилось?-- нарушилъ часовщикъ молчаніе, вылѣзая изъ фуры.-- За нимъ вылѣзли и остальные.
-- Тебѣ хотѣлось выгадать полтинникъ,-- желчно замѣтилъ Штейнбергъ.-- Теперь у меня въ ушахъ, носу, во рту... песокъ и солома...
Старуха не отходила отъ Сендера іи задавала по-очереди одни и тѣ же вопросы:
-- Какъ это произошло?
-- Что слышно?
Возница напрягалъ всѣ силы, чтобы поднять фуру, злился, ругался и Голдѣ не отвѣчалъ.
-- Отчего мы не помогаемъ?-- укоризненно сказала Цива.
Всѣ сконфузились и поспѣшили къ Сендеру.
-- Вы тоже?-- со смѣхомъ обратился возница къ женщинамъ.-- Хорошо, посмотримъ! Ваши языки поднимутъ даже мертваго -- можетъ быть, они и возъ поднимутъ.
-- Мы изъ-за языковъ ссорились,-- вставилъ смягчившійся часовщикъ.-- Еслибъ меня не разбудила болтовня, ничего не было бы.
Фуру подняли. Нѣсколько минутъ усаживались. Лошади радовались, что имъ дали возможность хотя бы короткое время отдохнуть. Заднія ноги прижаты одна къ другой, между передними узкій промежутокъ. Длинные хвосты -- рыжевато-грязный и темно-сѣрый -- неподвижны. Головы низко опущены, вѣтерокъ перебѣгаетъ по всклоченнымъ гривамъ. Глаза полузакрыты, въ нихъ желаніе сна, но и само желаніе усталое. Морды безсознательно и вяло тянутся къ травѣ.
II.
Цива сидѣла рядомъ съ возницей. Остальные пассажиры спали въ фурѣ.
Лошади лѣниво шагали -- надъ широкой дорогой, несмотря на глубокій песокъ, почти не было пыли. Виднѣлись и чувствовались необъятныя поля, выдыхавшія тепло, безмолвіе и ароматъ. Голоса и шорохи несчетныхъ жизней, но молчаніе казалось ненарушеннымъ. Въ отдаленіи горѣли малочисленные огоньки деревень.
-- Я чувствую свѣжій вѣтерокъ...
-- Это съ воды...
-- Какой-то странный шумъ...
-- Это камышъ...
-- Ночью все кажется новымъ...
-- Холодно?
-- Нѣтъ.
-- Я хорошо зналъ вашего отца... былъ съ нимъ лѣтъ двадцать знакомъ... Онъ работалъ въ пекарнѣ...
-- Да.
-- Человѣкъ приготовлялъ тысячи пудовъ бѣлаго хлѣба, а самъ зарабатывалъ на черный...
-- Мы жили бѣдно...
-- Вотъ и рѣка.
Яркія блестки, какъ осколки огромнаго самоцвѣта, дрожали на водѣ. Свѣтъ мѣсяца образовалъ нѣчто похожее на бѣлый мостъ. У самой рѣки -- деревья, нѣсколько перевернутыхъ лодокъ, домики съ неосвѣщенными окнами. Желтые огоньки рѣдкихъ фонарей. Другой берегъ лежалъ далеко, все, что на немъ, казалось игрушечнымъ и маленькимъ.
-- Эй, направо!-- закричали сзади.
-- Чего лягушекъ пугаешь?-- разсмѣялся Сендеръ.-- Тебѣ мало мѣста?
-- Ну, на это не отвѣчу... Одни говорятъ -- адъ, другіе -- рай, третьи -- сумасшедшій дамъ, а я скажу, что неумно такъ говорить... Вотъ послушайте... Это было очень давно... Отецъ взялъ меня на ярмарку. Извѣстно, что на ярмаркахъ много лошадей. Хорошо. Понравилась мнѣ одна лошадка -- ее продавалъ пріятель отца. Слышу, что ее все называютъ рысакомъ. "Что такое рысакъ?" -- спросилъ я.-- "Когда будешь на немъ, тогда узнаешь"... "Согласенъ хоть сію минуту!" -- воскликнулъ я.-- "Полетишь внизъ толовой!" "Никогда!".. Мнѣ позволили -- я на рысакѣ. Вначалѣ мнѣ показалось, что ярмарка вмѣстѣ съ людьми и предметами закружилась, потомъ все исчезло... Ни неба, ни земли... пустота... Только солнце прыгаетъ... близкое и большое... Откуда-то взялся вѣтеръ... Какъ будто крики. Сорвало картузъ. Вдругъ я почувствовалъ, что лошадь полетѣла внизъ, а я -- вверхъ... черезъ секунду она -- вверхъ, я -- внизъ... и солнце падаетъ на меня... Потомъ сразу темно... Я разбилъ себѣ голову, но понялъ, что нельзя объяснить другому, что такое рысакъ. Пріятель отца умно отвѣтилъ.
-- Тамъ,-- протянулъ возница толстую руку съ грязными пальцами и разсмѣялся.-- Что, не терпится? А вы еще помните исторію съ рысакомъ?
Цива молчала.
-- Ну, ничего,-- добавилъ Сендеръ,-- не всѣ разбиваютъ себѣ голову.
III.
Цива открыла глаза, но короткое время не знала, гдѣ находится, чувствовала нѣчто, похожее на испугъ. Это часто бываетъ съ людьми, попадающими въ новое мѣсто...
Какъ предметы въ разсѣивающемся туманѣ, медленно стали выдѣляться одна за другою мысли. Сознаніе начало работать все ровнѣе, внятно и ясно заговорила память. Цива вспомнила поля и звѣзды, широкую рѣку съ деревушками, и особенно отчетливо стоялъ передъ глазами бѣлый домикъ съ нѣсколькими деревьями да фонарнымъ огонькомъ, будто лежавшимъ на темной вѣткѣ. Вспомнилось смѣшное и серьезное дороги: то, что люди и предметы казались таинственными въ лунномъ свѣтѣ, клички лошадей, опрокинутая фура, тысячи звуковъ и запаховъ, сидѣніе рядомъ съ возницей, звонъ колокольчика. Цива вспомнила и то, какъ сильно хотѣла увидѣть городъ, но когда показались несчетные огни -- посмотрѣла будто разочарованно, потому что безсонная ночь утомила и скомкала человѣка. Затѣмъ постоялый дворъ, люди, лошади, запахъ навоза и дегтя, громкій говоръ, длинный одноэтажный домъ съ желтымъ свѣтомъ въ окнахъ, братъ Шоломъ... пріѣздъ на квартиру... равнодушіе ко всему... желаніе броситься хотя бы на голую землю -- и спать, спать... Цива легла, успѣла съ наслажденіемъ подумать -- вотъ и отдохнемъ!-- и заснула... Она проснулась вечеромъ. Немного болѣла голова, но утренняго равнодушія уже не было. Цива привела себя въ порядокъ и вышла въ сосѣднюю комнату, гдѣ находились мать и братъ.
-- Ну, что, выспалась?-- привѣтливо улыбаясь, обратился къ ней Шоломъ.
-- Я тоже недавно встала,-- нѣсколько виноватымъ голосомъ сказала Голда.
-- А помнишь, Цива, какъ ты лѣтъ восемь назадъ называла меня выкрестомъ за то, что читалъ русскія книги?
Голда вздохнула.
-- Ну, пойду ставить самоваръ.
-- Почему ты?-- одновременно воспротивились обѣ женщины.
-- Сегодня вы еще гости,-- улыбнулся Шоломъ,-- а завтра посмотримъ...
Онъ вышелъ изъ комнаты.
Голда посмотрѣла ему вслѣдъ, потомъ перевела глаза на дочь и снова вздохнула. Цива подошла къ открытому окну.
-- Высоко,-- сказала Г олда.
Крошечный дворъ былъ обнесенъ четырьмя облѣзлыми стѣнами грязно-сѣрыхъ домовъ. Многія окна не имѣли занавѣсокъ -- видно было, что дѣлалось у сосѣдей. Поражало, что этотъ каменный ящикъ имѣлъ такую красивую крышку: кусокъ далекаго неба, на которомъ, какъ алмазы на черномъ бархатѣ, бѣлѣли звѣзды.
-- Кажется, четвертый этажъ,-- сказала Цива.
-- Пятый,-- вздохнула мать.
-- Я, дурочка, почему-то воображала, что изъ оконъ нашей квартиры будетъ виденъ весь городъ...
-- Ты спишь?-- негромко спросила Голда, оторвавъ дочь отъ нахлынувшихъ воспоминаній.
Цива вздрогнула, какъ глубоко задумавшійся человѣкъ, къ которому неожиданно обратились.
-- Нѣтъ.
-- Шоломъ недавно легъ. Днемъ въ типографіи, а ночью за книжками... Недаромъ у него такое блѣдное лицо.
-- Ты видѣла, сколько у него книгъ?
-- Богъ знаетъ, что будетъ... Я совсѣмъ не узнаю Шолома... Другой, новый...
Голда легла бокомъ, подперла рукой голову и ждала, что скажетъ дочь.
Въ комнатѣ было темно. Только ближе къ окну можно было разглядѣть очертанія предметовъ. Цива молчала.
-- Это городъ сдѣлалъ Шолома другимъ...
-- Мы вечеромъ огорчили его. Ты, мама, все вздыхала, а я не открывала рта.
Цива привстала и понизила голосъ, хотя все время говорила очень тихо.
-- Когда Шоломъ ушелъ отъ насъ, то почти ничего не зналъ... А теперь... Я сама видѣла на этажеркѣ нѣмецкія и французскія книги...
-- Большое счастье!.. Другой на его мѣстѣ уже давно женился бы, а онъ думаетъ о книжкахъ... И чѣмъ все это кончится?... Цива, будь хоть ты человѣкъ!..
Послѣ паузы Голда добавила:
-- Зачѣмъ я привезла тебя сюда?! Мы и въ Макаровкѣ не умерли бы съ голоду...
Слушая мать, Цива чувствовала, какъ тяжелѣетъ сердце, и растетъ страхъ. Она еще не знаетъ города, но развѣ можно не бояться его, когда онъ устроилъ такъ, что самымъ близкимъ человѣкъ кажется незнакомымъ?
-- Шоломъ -- другой,-- вспомнила дѣвушка слова матери.
IV.
Когда Цива вышла изъ дому, на улицахъ уже было многолюдно. День только начинался,-- и городъ принадлежалъ трудящимся, то-есть неимущимъ. Только въ ранніе часы можно видѣть однихъ этихъ людей -- днемъ встрѣтишь ихъ рѣдко, а вечеромъ, когда бросаютъ работу, они уже не одни: къ тому времени, успѣвъ отдохнуть послѣ странныхъ трудовъ, появляются новые мужчины и женщины одни пѣшкомъ, другіе въ автомобиляхъ, каретахъ, экипажахъ... Цива впервые видѣла такое множество людей: рабочіе, приказчики, мастеровые, торговки,-- труженики всѣхъ родовъ, мужчины и женщины разныхъ возрастовъ, не исключая дѣтей.
Пользовались, главнымъ образомъ, трамваемъ. Вагоны были полны, но число ѣхавшихъ значительно уступало числу пѣшеходовъ.
Когда Цива подошла къ "Дамскому Раю", магазинъ еще былъ запертъ. Желѣзныя шторы оконъ и дверей на ночь не спускались,-- Кернъ имѣла возможность полюбоваться красиво обставленными витринами. Были красивы и вывѣски, сдѣланныя изъ разноцвѣтныхъ, похожихъ на стекло кусочковъ; надписи на французскомъ и русскомъ языкахъ, бѣлыя буквы. По обѣимъ сторонамъ главнаго входа, вмѣсто вывѣсокъ, зеркала.
Подошелъ, лѣтъ пятнадцати, подростокъ. Цива съ любопытствомъ посмотрѣла на его костюмъ: зеленые узкіе брюки, такого же цвѣта коротенькая куртка съ двумя рядами мѣдныхъ пуговицъ, темно-коричневая фуражка, горизонтальный козырекъ, желтый околышъ съ надписью
"Дамскій Рай".
-- Кого ждете?-- подражая взрослымъ, важно спросилъ подростокъ.
-- Я сюда поступила...
-- Тогда очень пріятно-съ... Я тоже въ "Дамскомъ Раѣ"...
Онъ подалъ руку.
-- Честь имѣю-съ... Аронъ Лейкинъ по-настоящему, а въ магазинѣ мое имя -- Аристидъ.
-- Почему Аристидъ?-- улыбнулась Кернъ.
-- Не только у насъ -- и въ другихъ магазинахъ служащимъ даютъ иностранныя имена. Это правило взяли себѣ многіе хозяева-съ, какъ евреи, такъ и христіане-съ... Находятъ, что красивѣе-съ...
Аристидъ свободно говорилъ по-русски и, несмотря на свои годы, успѣлъ усвоить всю приказчичью премудрость: держался развязно-вѣжливо, изъяснялся грубовато-слащаво, сокращалъ слова, вставлялъ свистящія буквы.
-- Давно ждете-съ?
-- Я только что подошла.
-- Немного рано-съ. Въ такой часъ полагается явиться тѣмъ, что магазинъ открываютъ-съ... бухгалтеру и мнѣ-съ... Остальные приходятъ минутъ на пятнадцать позднѣе-съ.
-- Вы что дѣлаете въ магазинѣ?-- спросила Цива, видя по костюму, что Аристидъ врядъ ли стоитъ за прилавкомъ.
-- Работы не мало-съ: хожу на почту, въ банки, къ портнымъ... отношу покупки-съ... А вотъ и бухгалтеръ... Борисъ Владиміровичъ... Это -- настоящее имя... только у хозяина и бухгалтера... остальнымъ дали чужія имена-съ...
Аристидъ отперъ. Вошли. Магазинъ былъ богато обставленъ: огромныя зеркала, ковры на полу, обитые краснымъ плюшемъ диваны и кресла, оригинальная люстра -- большая змѣя съ множествомъ электрическихъ лампочекъ на кольцахъ.
По указанію Аристида Цива вошла въ комнату, гдѣ раздѣвались продавщицы. Снимая шляпку, Кернъ замѣтила слѣдующее объявленіе:
Grand Magasin "Дамскій Рай". Правила:
1) Продавщицамъ и прочимъ служащимъ вмѣняется въ обязанность называть другъ друга именемъ, полученнымъ каждой или каждымъ изъ нихъ при поступленіи на службу.
2) Еврейскій языкъ недопустимъ.
3) Изящно и притомъ скромно одѣваться, держаться крайне корректно и предупредительно, говорить изысканно и совершенно учтиво, имѣть привѣтливый, бодрый и счастливый видъ, но при всемъ томъ не переходить границъ абсолютной благовоспитанности.
4) Не употреблять въ пищу ничего такого, что оставляетъ слѣдъ, хотя бы въ отдаленнѣйшей степени непріятный для обонянія.
Вошла продавщица Маргарита, лѣтъ тридцати, блондинка. Цива прервала чтеніе правилъ.
-- Я не ошиблась, когда заключила по карточкѣ, что вы -- красавица. Сколько вамъ лѣтъ?
-- Восемнадцать.
-- Еще совсѣмъ молоденькая,-- съ- оттѣнкомъ зависти сказала Маргарита.-- Предсказываю вамъ, милочка, большой успѣхъ.
Цивѣ былъ непріятенъ этотъ разговоръ.
-- Я вотъ читала правила... Ихъ, кажется, очень много...
-- Двадцать три... Это выработалъ нашъ бухгалтеръ... Вы отъ него подальше,-- добавила Маргарита шопотомъ, шпіонъ... обо всемъ доноситъ хозяину.
-- У него лицо недоброе...
-- Знаете, милочка, я Бориса Владиміровича не могу назвать злымъ... Его губитъ то, что онъ свой чинъ считаетъ высокимъ -- бухгалтеръ!-- а высокій чинъ обязываетъ дѣлать подлости. Стоитъ просто служащему получить званіе старшаго, и онъ не лучше солдата, котораго назначили фельдфебелемъ... И съ продавщицами, милочка, осторожнѣе -- любятъ насмѣшки и сплетни...
Циву раздражало это ежеминутное употребленіе слова "милочка". Сама Маргарита показалась ей льстивой и злой.
-- Пока еще рано, и никого нѣтъ, мнѣ не мѣшало бы ознакомиться немного съ магазиномъ.
-- Вы правы, милочка. Если хотите, я вамъ помогу.
-- Не затруднитъ-ли...
-- Милочка, что вы,-- перебила Маргарита,-- вѣдь я въ васъ влюблена!
V.
Около двѣнадцати часовъ явился владѣлецъ "Дамскаго Рая". Александръ Матвѣевичъ Лепокій. Онъ снялъ шляпу-панаму, отвѣсилъ изящный поклонъ покупателямъ и прошелъ въ свой кабинетъ. Вслѣдъ за нимъ поспѣшилъ бухгалтеръ съ полученной почтой. Борисъ Владиміровичъ оставался въ кабинетѣ минутъ десять.
-- Маргарита,-- позвалъ онъ, занявъ свое мѣсто.
Продавщица подошла и минуты черезъ двѣ передала Цивѣ, что ее требуетъ къ себѣ Александръ Матвѣевичъ.
-- Это онъ вамъ, милочка, устроитъ допросъ, отпуститъ нѣсколько комплиментовъ и дастъ новое имя.
Кернъ вошла въ кабинетъ, поздоровалась. Лепскій отложилъ газету, всталъ и секундъ двадцать пять смотрѣлъ на Циву, щуря глаза и едва замѣтно улыбаясь.
Александру Матвѣевичу было лѣтъ сорокъ. Средняго роста, полноватъ, блестящая лысина, румяныя щеки, черные усики съ кончиками вверхъ, толстыя губы, двойной бритый подбородокъ, темносиній однобортный пиджакъ съ розою въ петлицѣ, поясъ-жилетъ съ золотой цѣпочкой и затѣйливыми брелоками, бѣлоснѣжные брюки и полуботинки, на нѣкоторыхъ пальцахъ кольца, чувствуются духи и помада.
-- Прошу сѣсть,-- вѣжливо попросилъ онъ, указавъ на кресло у письменнаго стола.
Цива сѣла.
-- Ваша фамилія, если не ошибаюсь, Кернъ.
-- Да.
-- Позвольте узнать имя.
Дѣвушка назвала.
-- Ну, mademoiselle,-- ласково сказалъ Александръ Матвѣевичъ, закуривая ситару,-- новое мѣсто,-- новая жизнь новое имя. Но какъ быть? Вы такъ хороши, mademoiselle, что я затрудняюсь подыскать имя достойное... Скажите у васъ здѣсь родные?
-- Мать и братъ.
-- Такъ. Чѣмъ же братъ занимается?
-- Типографскій рабочій.
-- Рабочій? Гм!.. Взрослый?
-- Двадцати восьми лѣтъ.
-- Н-да... больше братьевъ нѣтъ?
-- Умерли... одинъ братъ и двѣ сестры.
-- Хорошо. Такъ. А вы учились гдѣ-нибудь?
-- Да, въ частномъ училищѣ, до четырнадцати лѣтъ...
Ленскому понравилась собственная острота. Онъ самодовольно разсмѣялся и добавилъ:
-- Вашего брата, такъ называемаго, пролетарія, уже забрали въ тюрьму или все еще, къ сожалѣнію, собираются?
Александръ Матвѣевичъ остановился передъ Цивой, заложивъ руки въ карманы брюкъ и слегка покачиваясь.
-- Что, mademoiselle, скучно было въ мѣстечкѣ? Вѣдь глушь... Вотъ городъ... Сколько поэзіи! Романъ, напримѣръ.
Ленскій прищурилъ глаза и улыбнулся.
-- Mademoiselle, у васъ былъ романъ? Э, вы кусаете губы... Нехорошо злиться... портится ваше личико... Вдругъ злиться, когда такъ пріятно было на васъ смотрѣть! Совсѣмъ институточка... прелестная темнорусая коса... синее платьице... Ну, ваше новое имя -- Элеонора. Красиво, неправда-ли? Между прочимъ, вы живете далеко?
-- На Васильевской улицѣ.
-- Обыкновенно полагается на обѣдъ часа полтора, но вамъ даю часъ и три четверти.
VI.
Голдѣ больно, что вмѣсто отдыха послѣ трудового дня, сынъ, какъ только поужиналъ, ушелъ изъ дому, и Богъ вѣсть по какому дѣлу.
-- Когда я смотрю на Шолома... на эти книги... мнѣ страшно...
Старуха вздохнула, по выраженію ея лица Цива замѣтила, что мать не прочь поговорить. Дѣвушка нахмурилась и молча встала. Минувшій день вошелъ въ душу чѣмъ-то новымъ, большимъ и неяснымъ -- неотступно было желаніе упорядочить и осмыслить пережитое. Цива находилась въ томъ состояніи, когда человѣкъ чувствуетъ необходимость уединиться, оградить себя отъ всего внѣшняго, чтобы долго и нераздѣльно всматриваться въ себя самого. Въ такія минуты окружающіе люди, какъ бы близки они ни были, раздражаютъ, кажется скучнымъ то, что въ другое время интересуетъ.
Кернъ нерѣшительно прошла въ комнату брата -- она знала, что поступаетъ нехорошо, избѣгая разговора съ матерью, и оттого чувствовала неловкость, нѣчто похожее на вину. Очутившись въ комнатѣ Шолома, Цива облегченно вздохнула, какъ человѣкъ, совершившій то, что непріятно и трудно было сдѣлать. Она сѣла на кушетку, но минуты черезъ двѣ встала, подошла къ этажеркѣ и въ темнотѣ принялась раскрывать и, тутъ же закрывъ, ставить на прежнее мѣсто одну за другой книги; думала она не о нихъ.
-- Почему день оставилъ въ душѣ такую тяжесть?
Кернъ поставила вопросъ, который уже нѣсколько разъ себѣ задавала. И, подобно слабому человѣку, который раздѣляетъ ношу на нѣсколько частей, чтобы легче было поднять ее, Цива начала съ ранняго утра. На улицахъ множество людей, они опѣшатъ въ разныя стороны и на разныя работы. Когда Кернъ посмотрѣла на лица, какъ-то болѣзненно забилось сердце -- отчего? И теперь, какъ раньше, у дѣвушки странная увѣренность, будто ей извѣстенъ отвѣтъ на этотъ вопросъ, но только нѣтъ нужныхъ словъ. Цива уронила на полъ книгу.
-- Что тамъ дѣлаешь?-- послышался изъ сосѣдней комнаты голосъ Голды.
Дочь ничего не отвѣтила. Мать громко вздохнула.
Цива подняла книгу, положила ее на этажерку и медленно подошла къ окну.
Она вспомнила, что въ магазинѣ все время тяжело дышалось, словно воздухъ испортили чѣмъ-то ядовитымъ, и объяснила это тѣмъ, что продавщицы завистливы, сплетничаютъ, одна другой враги, но прикидываются друзьями, постоянно говорятъ о нарядахъ и мужчинахъ. Вскорѣ Цива почувствовала какую-то неудовлетворенность и рѣшила, что объясненіе неполное, что забыто нѣчто болѣе отвратительное, нежели зависть, сплетни и вражда...
Что?
-- Уже пора спать,-- опять послышался голосъ старухи.
Кернъ молчала, потому что, заговоривъ съ матерью, отвлеклась бы отъ своихъ мыслей.