Аннотация: (Рассказ о похождениях эмигранта Лойтера).
БУДНИ.
(Разсказъ о похожденіяхъ эмигранта Лойтера).
I.
Ицхокъ Лойтеръ, какъ многіе въ то время, рѣшилъ уѣхать за-границу. Въ дорогу онъ собирался долго, и когда знакомые справлялись о днѣ отъѣзда, Лойтеръ грустно-шутливымъ голосомъ отвѣчалъ:
-- Что я могу сказать? Мое недвижимое имущество на кладбищѣ, а движимое... Октябрь -- осенній мѣсяцъ, осенью сильные вѣтры, и, вотъ, октябрьскимъ вѣтромъ мою рыбную лавчонку, мебель, перины занесло къ добрымъ сосѣдямъ.
-- Когда же вы все-таки ѣдете?
-- Жена писала въ Америку своему брату, и мы уже три мѣсяца ждемъ... У меня самого денегъ немного.. Но если деньги даже будутъ... таки трудно уѣхать... семья... родной уголокъ... Человѣкъ глупъ... Отца били немного раньше, меня -- немного позже, а разстаться нелегко... Сердце ничего не хочетъ знать и просто-на-просто болитъ.
Хаимъ ІІІкробъ, старый знакомый Лойтера, не разъ говорилъ ему:
-- Оставьте... Ничего вы отъ брата не получите... Въ Америкѣ о другихъ не думаютъ. И почему Америка? Вотъ мой сынъ въ Амстердамѣ и не жалуется. Всѣ въ Америку. Кончится тѣмъ, что перестанутъ впускать... И уже не впускаютъ... Поѣзжайте съ нами.
-- Вдругъ въ Амстердамъ! У меня тамъ нѣтъ никого.
-- Вотъ въ вашей Америкѣ таки нѣтъ ни отца, ни матери... каждый живетъ для себя... Мой Давидъ же въ Амстердамѣ... Что значитъ никого нѣтъ!
Лойтеръ не соглашался и все ждалъ отвѣта.
Шкробы уѣхали.
Въ тотъ же вечеръ отъ брата получилось письмо. Братъ писалъ, что помочь не можетъ, увѣрялъ, что въ Америкѣ очень плохо и даже приходится голодать.
-- Ну, такъ Шкробъ не былъ правъ?-- воскликнула жена Ицхока.
-- Она еще говоритъ! Ты же сама не хотѣла...
-- Я не хотѣла?
-- Мы оба умны.
-- Такъ и сказалъ бы.
На другой день Лойтеръ уѣхалъ, моля Бога, чтобы удалось догнать Шкроба.
Пограничные единовѣрцы, такъ называемые агенты, продолжали дѣло октябрскаго вѣтра, и Ицхокъ, когда перешелъ границу, благодарилъ небо, что хоть не все отняли".
II.
-- Lemberg... umsteigen... Krakau...
Кондукторъ проговорилъ неразборчиво и, не останавливаясь, прошелъ въ слѣдующее отдѣленіе.
-- Что онъ сказалъ?-- въ безпокойствѣ подумалъ Лойтеръ.-- На-тебѣ языкъ! Я долженъ разспросить.
Полагая, что исковерканный жаргонъ ближе къ нѣмецкому, Ицхокъ на дикомъ языкѣ обраіился къ сосѣду:
-- Что сказалъ кондукторъ?
Нѣмецъ не понялъ и почти утвердительно спросилъ.
-- Russe?..
Лойтеръ замахалъ руками и показалъ въ ту сторону, гдѣ, по его мнѣнію, Россія.
-- Русскій... еврей... еврей...
-- Jude? Schön, schön. Wohin reisen sie denn?
Ицхокъ понялъ смутно, но приблизительно такого рода вопросъ онъ предвидѣлъ.
-- Амстердамъ...
-- Nach Amsterdam? So, so.. О, die Russen, das ist doch ein nettes Volk!
Нѣмецъ добродушно разсмѣялся и снова обратился къ Лойтеру.
-- Über Krakau, nicht wahr?
Ицхокъ продолжалъ коверкать жаргонъ.
-- Я не понимаю.
Нѣмецъ разобралъ, благодаря, главнымъ образомъ, жестамъ и мимикѣ.
-- Zeigen sie nur Ihre Fahrkarte.
-- Что?
Послѣ долгихъ обоясненій Лойтеръ понялъ и показалъ свой билетъ.
-- In Lemberg umsteigen.
-- Штагнъ?..
-- Den Zug wechseln.
-- Цигъ... вексель?..
Въ окна вагона ударилъ яркій свѣтъ. Всѣ засуетились, и той нити, которая обыкновенно связываетъ пассажировъ, не стало. Каждый думалъ о себѣ.
-----
Лембергскій вокзалъ. Свѣтло, шумно, суетливо.
-- Тамъ звонокъ, здѣсь свистокъ, а онъ ушелъ пиво пить!
Отъ этихъ словъ, произнесенныхъ знакомымъ голосомъ, Лойтеръ вздрогнулъ, и когда оглянулся, то увидѣлъ Двойру Шкробъ, жену Хаима, кружившуюся на одномъ мѣстѣ и возмущенно жестикулировавшую.
-- Что такое?-- обратился къ ней Ицхокъ.
-- Лойтеръ... таки Лойтеръ!.. Когда онъ совсѣмъ пьетъ пиво! Вотъ вы и догнали... Это агенты насъ мучили лишній день...
-- Вы давно здѣсь?
-- Два часа.
-- Еще долго ждать?
-- Поѣздъ уже стоитъ.
Невдалекѣ остановился носильщикъ. Всякій желѣзнодорожный служащій являлся для эмигрантовъ, какъ и для многихъ другихъ пассажировъ, чѣмъ-то вродѣ магнита: притягивалъ, кружилъ вокругъ себя,-- и выходило такъ, что не обратиться съ какимъ-нибудь вопросомъ, хотя бы и зная заранѣе отвѣтъ, пассажиръ не могъ.
-- Надо у него узнать, когда нашъ поѣздъ...
-- Вы таки правы,-- согласился Ицхокъ.
-- Ну, спросите же.
Лойтеръ нерѣшительно топтался на одномъ мѣстѣ.
-- Кажется, не маленькій, а боитесь простого парня,-- разсмѣялась Двойра.
-- Вамъ легко говорить...
Ицхокъ по извилистой линіи направился къ носильщику, но послѣдняго въ эту минуту позвали.
-- Вы должны были собираться еще больше,-- разсердилась Двойра.
-- Скажите мнѣ лучше, гдѣ нашъ поѣздъ?
-- Надо внизъ, потомъ вверхъ, потомъ... Смотрите на этого душегуба! Онъ таки пришелъ!..
-- Лойтеръ, какъ я еврей, Лойтеръ! Ну, ну, какъ это случилось?
-- На другой же день я выѣхалъ. Получилось письмо, что онъ не можетъ...
-- Я завидую вамъ, что безъ жены... Охъ, съ этими женщинами ѣхать!
-- Ступай пиво пить!
-- Эта Двойра меня замучитъ... Я оставилъ ее въ вагонѣ... съ вещами... и говорю, чтобы она сидѣла... не уходила... а я на минуту... такъ слушайте только! Прошла одна минута... я бѣгу... влетаю въ вагонъ.. Гдѣ мое золото? Нѣтъ моего золота! И четверть часа я ищу... А, какъ вамъ это нравится?
-- Онъ еще правъ! Тамъ свистокъ, здѣсь звонокъ, а онъ пиво пить!
-- Идемъ уже, идемъ! Отъ твоихъ штукъ у меня...
-- Довольно ссориться,-- вмѣшался Ицхокъ.-- Какъ вамъ лучше нравится, ихъ языкъ?
-- Что языкъ, когда кондукторъ продаетъ курятники! Просто кричитъ: штагнъ... штагнъ... {На жаргонѣ -- курятникъ.}
-- Глупая моя Двойра, штагнъ у нихъ -- пересадка...
-- Умная голова, какъ можетъ быть штагнъ пересадка? Пересадка у нихъ совсѣмъ вексель...
Лойтеръ вступился за Хаима.
-- Разъ поѣздъ у нихъ цигъ, то пересадка можетъ быть штагнъ... Почему козелъ {На жаргонѣ -- цигъ.} хорошо, а курятникъ плохо?
-- А ихъ кондукторъ чего стоитъ! Вы думаете, что на головѣ у него фуражка? Опрокинутый пивной стаканъ и еще какой большой!
-- Вы таки правы. Взять пивной стаканъ, немножечко выгнуть, немножечко вогнуть, и готово...
-- Безъ пива у нихъ не начинается.
-- Ой, горе мнѣ!-- внезапно вскрикнула Двойра,-- Вещи!.. Уже, навѣрное, все украли!.. Идемте скорѣе... скорѣе!..
III.
Пассажирскій поѣздъ, флегматикъ Personenzug, скоро устававшій и долго отдыхавшій на каждой станціи, плелся отъ Зальцбурга къ Бишофсгофену. Вагоны третьяго класса были, по обыкновенію, отвратительны. Людей набралась такая масса, что они казались сросшимися. О томъ, чтобы прилечь, никто и думать не смѣлъ. Впрочемъ, и при меньшемъ количествѣ пассажировъ лежатъ все равно невозможно было, потому что мѣста устроили только для сидѣнья.
Лица были блѣдныя, измученныя, и на нихъ тускло блестѣлъ какой-то сѣровато-желтый жирный налетъ.
Духота, пыль, сложное зловоніе.
Лойтеръ, забившись въ уголъ, боролся съ каждой частицей разбитаго тѣла, требовавшаго сна. Глаза были закрыты. Ицхокъ сидѣлъ, откинувшись и прижавъ черноволосую голову къ стѣнѣ. Съ нимъ рядомъ спалъ, сидя, русскій еврей, немного косо держалъ туловище, во всѣ стороны совалъ носъ, собственной головой безстрашно наносилъ стѣнѣ удары, но все-таки не просыпался. Онъ и жена умудрились отъ границы до Зальцбурга быть въ пути больше недѣли. Оба сѣли въ Зальцбургѣ, попали въ то отдѣленіе, гдѣ былъ Лойтеръ и Шкробы. Еврей тотчасъ же обратился къ Ицхоку.
-- Васъ зовутъ Янкель, и вы изъ Пустобрюховки...
-- Меня не зовутъ Янкель, и я не изъ Пустобрюховки.
-- Гм... я же васъ самъ видѣлъ...
-- Такъ меня зовутъ Гершонъ, и я изъ Красной Битоглазовки... Моя Фейга тоже оттуда...
Противъ Лойтера сидѣли, забывшись въ тяжеломъ полуснѣ, Двойра и жена Гершона; послѣдней Хаимъ уступилъ свое мѣсто, а самъ находился въ сосѣднемъ отдѣленіи, гдѣ устроился на одной изъ своихъ корзинъ. Каламбуря и смакуя, Хаимъ разсказывалъ пассажирамъ,-- конечно, на изуродованномъ жаргонѣ -- какъ сынъ его, находящійся третій годъ въ Амстердамѣ, освободился отъ военной службы. Пассажиры почти не понимали разсказчика, но не могли не смѣяться, слушая невѣроятный языкъ, на которомъ, по искреннему убѣжденію Хаима, онъ говорилъ "совсѣмъ какъ по-нѣмецки", видя его жесты и мимику.
Лойтеръ смутно разбирался въ томъ, что говорилъ Шкробъ, изрѣдка улыбался, но вотъ глаза Ицхока сомкнулись, и онъ очутился на голой равнинѣ.
Темно, вѣтренно, холодно.
-- Кто это?.. Хана... дѣти!
Лойтеръ вздрогнулъ правымъ плечомъ и пріоткрылъ глаза.
Все исчезло.
-- Я закрою. Это очень важно. Надо узнать, въ чемъ дѣло. Лучше до конца.
Глаза сомкнулись, и снова прежнее.
-- Такое открытое мѣсто... Здѣсь каждый можетъ напасть, каждый можетъ... Ко мнѣ... Они погибнутъ!..
-- Это же сонъ,-- шепнуло гдѣ-то сознаніе.
-- Нѣтъ, не сонъ,-- послышалось въ другомъ мѣстѣ.
Лойтеръ мотнулъ головой и открылъ глаза.
-- Таки сонъ,-- обрадовался онъ. Но кромѣ радости лицо его еще выражало испугъ и растерянность.
IV.
Въ Цюрихѣ пришлось ждать поѣзда безъ малаго три часа. Лойтеръ и его спутники сидѣли въ залѣ третьяго класса, немного мрачномъ, но очень чистомъ, и дѣлились путевыми впечатлѣніями.
-- Какой это народъ?-- почему-то шепотомъ спросилъ Гершонъ.
-- Говорятъ, что швейцарцы.
-- И какъ называется страна?
-- Ну, Швейцарія.
-- Это у насъ ихъ сыръ,-- важно вставилъ Хаимъ.-- Совсѣмъ хорошій сыръ.
Гершонъ лукаво справился.
-- А вы пробовали?
-- Не сыръ, а золото... Такія большія дырки...
-- А что вы пробовали: сыръ или дырки?
-- Дырки я отослалъ въ Красную Битоглазовку, и онѣ попали къ вамъ въ голову...
Гершонъ притворился, что не разслышалъ, и спросилъ:
-- А народъ вамъ нравится?
-- Такъ скоро нельзя узнать...
-- Почему нельзя? У нихъ большія шляпы и маленькія головы.
-- Имъ таки лучше, чѣмъ вамъ: у васъ даже шляпа маленькая...
-- Здѣсь много русскихъ,-- ну, я перевожу ихъ вещи съ квартиры на квартиру, съ вокзала на домъ и обратно. Зарабатываю на соль безъ хлѣба.
-- А хорошій народъ?
-- Русскихъ не любятъ... Вотъ только вчера такую сценку видѣлъ. Былъ я на вокзалѣ. Отходилъ на Базель поѣздъ. Въ послѣднемъ вагонѣ находились наши... эмигранты. Вижу: покачивается на платформѣ кондукторъ... Фуражка, яко лепешка, а животъ, яко бочка солидная... И чѣмъ, думаете, занимается? А тѣмъ, что швейцарцевъ, направляющихся въ послѣдній вагонъ, останавливаетъ и предупреждаетъ: "Vorsicht! Im Wagen sind chaibe Russen"... Это значитъ: "Осторожно! Въ вагонѣ падаль... русскіе"... Швейцарцы приходятъ въ ужасъ, благодарятъ за предупрежденіе и занимаютъ другіе вагоны.
-- Вы же русскій,-- недоумѣвая, сказала Двойра.-- Такъ зачѣмъ вы должны мучиться въ чужой странѣ? У евреевъ совсѣмъ другое...
-- Да, я -- русскій... сельскій учитель... Моя фамилія не Янкельзонъ, а Никитинъ... но удирать все-таки пришлось...
-- Никому не даютъ жить!-- глухо воскликнулъ Ицхокъ.
-- Да, душатъ,-- сказалъ недавній учитель.
-- А вы изъ какихъ мѣстъ?-- участливо спросилъ Лойтеръ.
-- Изъ села Горево, Саратовской губерніи.
-- Какъ?-- справился Гершонъ.
-- Горево.
-- Можно зубы сломать, пока выговоришь.
-- А вашу столицу легче выговорить?-- со смѣхомъ спросилъ Ицхокъ.
-- Красная Битоглазовка... развѣ это слово? Птица!
Всѣ расхохотались. Хаимъ добродушно сказалъ:
-- У васъ въ головѣ тоже птица и еще какая! Горево -- трудно, Красная Битоглазовка -- легко!..
Всѣ смѣялись до слезъ. Гершонъ и Фейга обидѣлись.
-- Ну, бросьте сердиться! Обижаться не стоитъ... Кто ѣдетъ въ Сенъ-Назеръ, ужъ непремѣнно попадетъ въ смѣшную исторію... И я не избѣжалъ этого, когда собирался въ Аргентину... Хотите слушать?.. Я мытарствовалъ тогда въ Парижѣ. Русскихъ тамъ очень много, а страданіямъ да слезамъ русскимъ совсѣмъ нѣтъ мѣры. Рѣшилъ я добраться до Сенъ-Назера, и оттуда дальше... За какую-нибудь черную работу на пароходѣ перевезутъ... Иногда удаются такія вещи... Имѣлъ я немного денегъ, взялъ билетъ и поѣхалъ. Пріѣзжаю. Отправляюсь въ городокъ, разспрашиваю городовыхъ и прохожихъ о мѣстѣ отхода пароходовъ въ Южную Америку. Меня странно осматриваютъ, громко смѣются, чуть ли не за бока хватаются. Въ чемъ дѣло? Думаю, что меня не понимаютъ и высмѣиваютъ мой уморительный французскій языкъ. Наконецъ, добрался до корня. Оказывается, что я до того превосходно говорилъ съ парижскимъ кассиромъ, что онъ далъ мнѣ билетъ не въ Сенъ-Назеръ, а въ Неверъ!.. Что дѣлать? Денегъ нѣтъ. Таскали меня по разнымъ начальствамъ. Кормила и давала ночлегъ полиція. Возились со мной три дня да отпустили на всѣ четыре стороны. И мучился же я въ этомъ Неверѣ! Долго бился, пока опять добрался до Парижа!..
-- А въ Аргентину?-- спросилъ Гершонъ.
-- Такъ и не поѣхалъ.
-- Ай, ай, ай!
-- Вы ужъ, голубчикъ, старайтесь хорошенько запомнить. Не Семь-Пузырь и даже не четверть пузыря, а Сенъ-Назеръ... Повторите.
-- Сенъ... сенъ... На-тебѣ городъ!
Хаимъ не удержался.
-- Вотъ у насъ легко и просто: Красная Битоглазовка! Развѣ это слово? Птица!
Всѣ, за исключеніемъ Гершона и Фейги, расхохотались.
-- Ну, повторите,-- предложилъ Никитинъ.
Гершонъ обиженно молчалъ.
-- Быть вамъ въ Неверѣ, не миновать вамъ Невера!.. Впрочемъ, дайте записную книжку... или клочокъ писчей бумаги...
V.
Лойтеръ и Шкробъ -- съ Гершономъ и Фейгой разстались еще въ Базелѣ -- находились въ германскомъ поѣздѣ. Они ѣхали четвертымъ классомъ. Вагонъ былъ биткомъ набитъ. Мѣста для сидѣнья, которыхъ всего въ вагонѣ было девять, заняли. Большинству пассажировъ пришлось стоять. Курили дешевыя сигары. Клубилось огромное облако удушливаго отвратительнаго дыма. Когда поѣздъ подходилъ къ Кобленцу, Двойра вдругъ упала въ обморокъ. Воды не было. Нѣмецъ-мастеровой, недолго думая, ударомъ кулака въ затылокъ привелъ женщину въ чувство. Ее уложили на половинѣ тянувшейся вдоль всей стѣны скамьи: два студента женевскаго политехникума, оба русскіе евреи, уступили свои мѣста.
Студенты почти всю дорогу спорили о всевозможныхъ вопросахъ. Эмигранты очень мало понимали спорившихъ, но внимательно слушали, и единственно, кажется, потому, что русская рѣчь такъ привлекательно звучала за предѣлами родины. Изъ Страсбурга студенты выѣхали большими друзьями, но уже успѣли до отвращенія надоѣсть другъ другу. Обмѣнъ мнѣній замѣнился обмѣномъ словесныхъ пинковъ. Одинъ изъ нихъ, наконецъ, замолчалъ. Другой, совсѣмъ молодой еще, развязно и почему-то насмѣшливо заговорилъ съ Лойтеромъ и Шкробомъ.
-- Рѣшили американцами сдѣлаться?
-- Мы ѣдемъ совсѣмъ въ Амстердамъ.
-- Останетесь тамъ?
-- Да.
-- Смѣшно. Въ Амстердамъ рѣдко кто ѣдетъ.
-- Тамъ живутъ русскіе евреи.
-- Откуда вы?
-- Изъ Старой Колотиловки.
-- Великолѣпно! И сразу въ Амстердамъ! Ну, и европейцы!
Пассажиры-нѣмцы съ любопытствомъ смотрѣли на русскихъ и, ничего не понимая, глуповато улыбались. Студентъ, рѣшивъ выраженіемъ лица и голоса показать, что онъ совсѣмъ не такой, какъ эти бѣдняки-эмигранты, продолжалъ говорить свысока и насмѣшливо, каждый разъ, въ поискахъ симпатіи, поглядывая на нѣмцевъ. Его товарищъ былъ возмущенъ, но молчалъ.
Лицо Лойтера приняло невинное выраженіе, когда онъ медленно и громко заговорилъ.
-- Вы знаете, конечно, что гдѣ два еврея, тамъ сто исторій. Ну, я вамъ тоже разскажу и такое ясное, какъ всѣмъ новый гривенникъ... Въ Старой Колотиловкѣ я имѣлъ себѣ домъ и хозяйство. Однажды въ субботу послѣ обѣда я прилегъ. Только я началъ засыпать, какъ вдругъ на дворѣ концертъ... Но какой концертъ! Стѣны дрожатъ! Я сразу разсердился, бросился въ сѣни и прямо на крыльцо. Что-же вы думаете? Козелъ пищитъ, пѣтухъ шумитъ, корова реветъ, собака оретъ. Ну, концертъ! Стою, смотрю, слушаю, и больше всѣхъ злитъ меня этотъ щенокъ! Заѣхалъ я ему въ морду и давай кричать: замолчи! Если козелъ заговорилъ, то у него хоть бородка длинная, и если корова ротъ открыла, то у нея же собственная молочная, а пѣтухъ совсѣмъ корону имѣетъ...
Наступая на возмутившаго его студента, Ицхокъ рѣзко повысилъ голосъ.
-- Ну, а ты чего шумишь! Не только короны -- даже бороды ты не имѣешь... Такъ нечего тебѣ, щенокъ глупый, концерты строить! Молчать!..
Лойтеръ и другіе громко хохотали. Попавшійся студентъ растерянно улыбался, неудачно стараясь казаться спокойнымъ. Его товарищъ, торжествуя, обратился къ нему:
-- Ясно, какъ новый гривенникъ, неправда-ли!
VI.
Была странная тишина.
Земля тускло зеленѣла, и въ ея огромномъ кругѣ вѣтряныя мельницы казались небольшими, лѣса походили на кустарникъ. Узкіе чистые каналы были задумчиво-безшумны. Усаженныя вдоль нихъ деревья едва замѣтно вздрагивали. Пароходы, лодки и другія разныхъ формъ суда.
Бѣловатое небо мягко искрилось, и блѣдно свѣтило почти матовое солнце.
Ничего рѣзкаго и страстнаго. Иногда людскіе голоса доносились, подчасъ о чемъ-то своемъ говорили пестрыя стада, но всѣ звуки и шумы, какъ вскрикъ глубокой ночью, подчеркивали топившую ихъ тишину.
Вотъ промелькнула деревушка: нѣсколько домовъ, деревья, часть канала, суда, люди -- все безмолвно и словно заколдованно.
Особенная тишина, и чудилось, что она мягко окутываетъ.
-- У нихъ вездѣ очень чисто,-- съ оттѣнкомъ восхищенія сказала Двойра.
-- И тихо,-- почти шепотомъ добавилъ Ицхокъ.
Эмигранты не отрывали глазъ отъ узкихъ вагонныхъ оконъ.
Вдругъ въ вагонѣ стало темнѣе: съ обѣихъ сторонъ замелькали дома, вѣрнѣе, по одному дому съ каждой стороны. Оба дома были одного цвѣта, многоэтажные, необыкновенно длинные, съ множествомъ одинаковыхъ оконъ, въ которыхъ провѣтривалось бѣлье, одежда, подушки, одѣяла. Увеличилось число желѣзнодорожныхъ линій, показались неподвижные вагоны. Вотъ поѣздъ пролетѣлъ небольшой мостъ -- мелькнули мачты, трубы, разноцвѣтный дымъ, куски улицъ, части зданій.
-- Amsterdam,-- скомканно бросилъ кондукторъ.
-- Амстердамъ,-- медленно и грустно повторилъ Лойтеръ, ярко вспомнивъ о далекой семьѣ.
-----
Дувидъ Шкробъ, встрѣтивъ родителей на вокзалѣ, отправился съ ними и Лойтеромъ къ себѣ -- онъ жилъ на Rapenburger Straat, одной изъ нищенскихъ улицъ ужасающе-бѣдной еврейской части города. Такъ какъ Ицхокъ не зналъ ни языка, ни города, то молодой Шкробъ, уговоривъ родителей прилечь отдохнуть, пошелъ съ Лойтеромъ искать комнату. Во время поисковъ Ицхокъ увидѣлъ отвратительно-грязные улицы и переулки. Казалось, что всѣ нечистоты земли свозятъ сюда. Въ загаженныхъ домахъ жили, торговали и работали люди. Лойтеръ замѣтилъ, что почти у всѣхъ землистожелтыя лица, а у многихъ больные слезящіеся глаза.
Взрослые и подростки добывали хлѣбъ: одни -- въ мастерскихъ, гдѣ дѣлали вредную малодоходную работу; другіе -- въ лавчонкахъ, гдѣ продавали скверные пищевые продукты да старыя и новыя, но одинаково жалкія вещи; третьи торговали прямо на улицѣ, предлагая кусочки селедокъ, мутные напитки, дрянное печеніе, грубыя игрушки, дешевыя сигары, всякій хламъ и ветошь. А сотни дѣтей смѣялись, плакали, ссорились, кричали, въ своихъ продѣлкахъ, играхъ и дракахъ, плохо забывая о хлѣбѣ.
Миновавъ короткій мостъ и небольшую площадь, Шкробъ и Лойтеръ попали на Kleine Kattenburger Straat -- очень узкую полутемную улицу.
-- Какъ живутъ въ такой грязи!
-- Живемъ,-- странно улыбаясь, отвѣтилъ Дувидъ.
Прохожіе, узнавъ въ Лойтерѣ новаго человѣка, безцеремонно его оглядывали. Шкробъ, нѣсколько отставъ, на разспросы любопытныхъ отвѣчалъ, что Ицхокъ -- русскій еврей, остается въ Амстердамѣ, ищетъ комнату.
-- Онъ можетъ поселиться у меня,-- сказалъ на жаргонѣ какой-то нищенски-одѣтый старикъ.-- Я самъ, слава Богу, еврей, прямо изъ Одессы, и ему будетъ у меня хорошо.
-- А гдѣ вы живете?-- заинтересовался Дувидъ.
-- Вотъ въ этомъ домѣ.. У меня былъ квартирантъ, такъ онъ женился и оставилъ комнату.
-- Дай мнѣ Богъ такой годъ, какая комната! И я прямо изъ Одессы... Еще гдѣ жилъ! На Большой Арнаутской. Вотъ я, а вотъ вокзалъ. Кто не зналъ меламеда Вейцмана!
Старикъ, Лойтеръ и Дувидъ направились къ парадному ходу и вошли въ раскрытую настежь дверь.
Было полутемно. Стояла нестерпимая вонь. На стѣнахъ и лѣстницахъ лежала застарѣлая грязь, и трудно было опредѣлить, какого онѣ были когда-то цвѣта.
-- Вы будете имѣть хорошую комнату,-- по-старчески торжественно говорилъ Вейцманъ.-- И еще у еврея. Васъ будутъ понимать, и вы другого поймете. У меня три комнаты. Такъ въ одной я съ дочерью, въ другой живетъ итальянецъ, а третью вы возьмете. И у васъ самая лучшая, потому что окно на улицу. Окно итальянца на потолкѣ, а у меня тоже надъ головой, но очень маленькое.
Достигли площадки третьяго этажа. Напротивъ, слѣва и справа было по двери -- кажаая вела въ отдѣльную квартиру. Вейцманъ отперъ дверь слѣва и очутился со своими двумя спутниками въ крошечной темной передней, а потомъ въ комнатѣ итальянца.
-- Вамъ у меня будетъ спокойно. Итальянецъ работаетъ себѣ въ порту, и цѣлый день его нѣтъ. Въ комнатѣ напротивъ я и моя Леечка. А вотъ эту вы можете взять.
Комната, которую сдавалъ старикъ, была до того мала, что въ ней помѣщались только кровать и небольшой столъ. Кровать, приставленная къ самой стѣнѣ, спинкой закрывала почти всю дверь, и въ комнату можно было входить только бокомъ.
-- Ну, вамъ нравится?-- обратился Шкробъ къ Ицхоку.
У Лойтера подкашивились ноги, кружилась голова, онъ не былъ въ состояніи думать, почти не понималъ обращенныхъ къ нему словъ.
-- Что здѣсь можетъ не нравиться?-- удивленно воскликнулъ Вейцманъ.-- Такую комнату надо долго искать.
-- А цѣна?-- справился Дувидъ.
-- Я отдамъ вамъ даромъ.
-- Сколько же?
Старикъ приблизилъ ротъ къ самому уху Шкроба и таинственно шепнулъ:
-- Для васъ только шесть.
-- Это дорого. Больше пяти не стоитъ.
-- За такую комнату?! Мнѣ платили шесть съ половиной...
-- Сколько на наши деньги?-- равнодушно спросилъ Ицхокъ.
-- Даже меньше пяти рублей... А они говорятъ, что дорого!
-- У насъ за цѣлую квартиру столько.
-- У насъ! У насъ! Тамъ все дешево... и головы... и жизнь... и человѣкъ!.. Ну, пусть уже будетъ пять,-- неожиданно согласился старикъ.-- Въ добрый часъ.
-- Въ добрый часъ,-- вяло повторилъ Лойтеръ.
VII.
Ицхокъ съ трудомъ открылъ глаза, и въ первую минуту его мысли до того смѣшались, что тамъ, гдѣ дверь, ему почудилось окно, а когда онъ вздумалъ сойти съ постели, то, перепутавъ направленіе, натолкнулся на стѣну, къ которой была приставлена кровать. Желая разобраться въ окружающемъ, Лойтеръ, подобно слѣпому, медленно двигалъ вытянутыми руками и, щупая, задѣлъ что-то холодное и гладкое.-- Это была стоявшая на столикѣ свѣча. Она свалилась на полъ, и въ тишинѣ преувеличенно рѣзкимъ показался шумъ паденія. Ицхокъ вздрогнулъ. Минуты двѣ спустя, непріятно скрипнувъ, открылась дверь, и на порогѣ появился Вейцманъ, страдавшій безсонницей, старчески чуткій и неспокойный. Въ его грязно-желтой, морщинистой рукѣ вздрагивала зажженная лампочка.