Иогель Михаил Константинович
Между вечностью и минутой

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: "Русская Мысль" 1880, NoNo 3--12.

  

Между вѣчностью и минутой.

Романъ.

ЧАСТЬ I.

Глава I.

  
   Стояла глухая, тоскливая, осенняя пора; давно уже стемнѣло; вихрь ненастный, то пронзительно взвизгивая, то плаксиво завывая, обдавалъ прохожихъ и проѣзжихъ расплывчатою массою своихъ первыхъ, снѣжныхъ пылинокъ. Прогремитъ карета, продребезжитъ Ванька, какъ-бы силясь обогнать самую непогодицу, промелькнетъ, какъ тѣнь, закутанная фигура прохожаго, и опять все тихо и пустынно. Въ этотъ-то именно вечеръ, когда огонь жилья манилъ всякаго представленіями тепла и уюта, зданіе Московскаго Университета, что на Большой Никитской, особенно печально и угрюмо смотрѣло на улицу своими большими, неосвѣщенными окнами, -- будто все вымерло въ немъ или забылось сномъ тягостнымъ, непробуднымъ. Лишь въ двухъ крайнихъ угольныхъ окнахъ отъ времени до времени мелькалъ огонекъ.... Мелькнетъ подобно звѣздочкѣ, высвободившейся изъ-за облака, и опять исчезнетъ, точно утонетъ въ глубинѣ комнаты.-- То былъ огонь свѣчи, стоявшей на столикѣ близъ постели, покоившейся въ подушкахъ, еще очень молодой женщины, Александры Игнатьевны Бояриновой. Уже истекалъ четвертый годъ, какъ Александра Игнатьевна слегла вслѣдствіе несчастныхъ родовъ и, приподнимаясь при посторонней помощи лишь для пріема пищи и питья, ни на одинъ часъ не покидала постели. Указывая на недостатокъ воздуха, упадокъ силъ, на общее невыносимо тревожное состояніе, она никогда не жаловалась на какое либо исключительное, мѣстное страданіе. Врачи и профессора медицины не только отказались спасти ее отъ неминуемой смерти, но даже не могли точно опредѣлить болѣзни. Спокойно и безропотно несла Александра Игнатьевна свой тяжкій жребій, и ея выразительные свѣтло-сѣрые глаза туманились слезою лишь при взглядѣ на измученнаго состраданіемъ къ ней мужа, да на молчаливаго, не по возрасту печальнаго, первенца Васю.... И тогда, чуть примѣтно перебирая своими блѣдными, изсохшими губами, молила она Создателя, -- хотя-бы на одинъ мѣсяцъ, на одну недѣлю, на одинъ день возвратить ей бодрость и силы, чтобъ могла поцѣлуемъ молодымъ, нѣжнымъ, отблагодарить за уходъ и ласку мужа, чтобъ могла прижать къ сердцу своего мальчугу Васю.-- Къ постели подошла высокая, слегка согбенная старушка. Безъ малѣйшаго шороха опустила она на столикъ металлическій подсвѣчникъ и, отсчитавъ изъ пузырька въ рюмку 20 капель какой-то зеленоватой жидкости, заслонила свѣтъ отъ глазъ больной зеленымъ абажуромъ. Александра Игнатьевна, казалось, была въ полузабытьѣ. Густая темно-русая коса, окоймляя маленькій изжелто-блѣдный лобъ, откинувшись влѣво отъ головы, покрывала подушки волнистыми, разбитыми прядями. Темныя, долгія рѣсницы чернѣли въ глубокихъ впадинахъ подъ глазами; тонкія, слегка сдвинутыя брови, впалыя щеки, блѣдныя, какъ-бы безкровныя губы сжатаго рта, на груди скрещенныя палецъ о палецъ, исхудалыя руки, громче жалобы и стона говорили о ея нѣмыхъ страданіяхъ.
   -- Куля, а Куля! звала межъ тѣмъ старушка, пріотворивъ дверь изъ спальни въ дѣтскую. Изъ глубины дома донесся громкій, визгливый смѣхъ.
   -- Ишь ты, халда откормленная.... Прости, Господи!... Ей и горя мало! окрысилась старушка и, миновавъ комнату, пошла по направленію раздававшагося все громче и громче смѣха. Ни звукъ, ни шелестъ, ни тихое ровное дыханіе, ничто не изобличало въ дѣтской присутствія живаго существа; но едва старушка успѣла переступить за порогъ, какъ изъ полуосвѣщеннаго угла комнаты, съ глубокаго и развалистаго кожаннаго кресла, бойко соскочилъ мальчикъ лѣтъ девяти. Онъ выпрямился, потянулся, одернулъ края своей фланелевой, темно-коричневой рубашки, окоймленной по вороту и подолу черной бархоткой и, легко приподнявшись на носки, скользнулъ въ спальню матери. Одиноко и тоскливо мерцалъ свѣтъ за зеленымъ абажуромъ. Мертво было у постели. Даже самый вихрь на улицѣ, какъ бы утомленный своимъ безсильнымъ злорадствомъ, угомонился и замолкъ.
   Прокравшись къ кровати матери, мальчикъ остановился у ея ногъ. Боясь дохнуть и шелохнуться, онъ робко заглянулъ ей въ лицо, заглянулъ и, содрогнувшись отъ плечъ до пятъ, опять скрылся за высокою спинкою массивной кровати.
   Ни то сонъ, ни то полузабытье попрежнему владѣли ею.
   Губы сжаты, руки скрещены, лишь напряженнымъ тяжелымъ дыханіемъ раздвигались ноздри, да отъ времени до времени, слегка колебля одѣяло, вздрагивала исхудалая грудь; но вотъ еще крѣпче охвативъ другъ друга, хрустнули пальцы блѣдныхъ рукъ, разомкнулись, сжатыя губы, чуть примѣтная краска оживила лицо.
   -- Мама! подаваясь всѣмъ станомъ тихо окликнулъ онъ мать. Александра Игнатьевна какъ-то сжалась, съежилась, глухой стонъ вырвался изъ ея груди, и опять исчезла краска съ изжелто-блѣднаго лица.
   -- Мама! поникнувъ тоскливо и еще тише повторилъ онъ; но видно напрасно ждалъ на этотъ разъ отъ матери отвѣта.
   Нѣтъ не взглянетъ она на него своими кроткими, сѣрыми глазами, не проведетъ по волнистой, темнорусой головкѣ дрожащею рукою, не перекреститъ, не окликнетъ и даже няню не спроситъ о немъ.... Замкнутая въ своихъ страданіяхъ, встревоженная и смущенная видѣніями полузабытья, въ эти минуты Александра Игнатьевна была дѣйствительно чужда ему. Бывали, однако, дни, въ которые она, возвращаясь къ полному сознанію, могла говорить, хотя тихимъ, прерывистымъ голосомъ, и, всѣхъ награждая, всѣхъ радуя своею кроткою улыбкою, оживленно уносилась въ мечты своего лучшаго будущаго. Тогда она звала его къ себѣ, разспрашивала:-- гулялъ-ли онъ вчера, молился-ли, ложась спать, за себя, за нее, за папу, здоровъ-ли, не скучаетъ-ли, и о чемъ разсказывала ему говорунья няня?... Оживлялась мать, оживлялся и онъ... Трепетно билось, согрѣтое материнскою ласкою, сердце малютки, свѣтились радостью большіе, темносѣрые глаза, и на алыхъ губахъ полнаго овальнаго личика, какъ-бы отраженіемъ отрадной улыбки ея блѣдныхъ губъ, играла его младенчески счастливая улыбка. Но чѣмъ оживленнѣе становилась Александра Игнатьевна, тѣмъ съ большимъ страхомъ слѣдили за нею окружающіе. Въ быстромъ, лихорадочномъ потокѣ надеждъ и предположеній Александры Игнатьевны, слово перебивалось словомъ, сысль путалась мыслію.... Ею тогда овладѣвало состояніе бреда:-- то гуляла она съ Васею по Малой Никитской, то каталась съ нимъ въ роскошномъ экипажѣ по улицамъ ярко иллюминованнаго Парижа, то трепетной рукою сводила по узкой, скользской лѣстницѣ въ сырое подземелье рыцарскаго замка, гдѣ, подъ мрачными сводами, отрывала кладъ чести, славы и богатства, дѣлая его наслѣдіемъ уже безсмертнаго при жизни втораго первенца.... Вдругъ и разомъ замирало порывистое слово, руки падали, какъ плети, утомленною головой склонялась Александра Игнатьевна на высокія нодушки, и между ею и Васею разстилалась бездна, бездна холодная и мрачная, подобная той, что жизнь отдѣляетъ отъ могилы.
   Въ дѣтской послышался шорохъ, Вася встрепенулся, осмотрѣлся, сдѣлалъ шагъ назадъ и, дрогнувъ, какъ-бы отъ укола, смѣло приблизился къ изголовью матери.... Въ спальню вошла та же согбенная старушка въ сопровожденіи лѣниво и перевалисто шагавшей за нею широкоплечей, краснощекой Кули....
   -- Ахъ, попрыгунъ, попрыгунъ.... Точно стрекоза, прости Господи! ворчала старушка, минуя Васю.
   -- Матушка Александра Игнатьевна, склоняясь надъ изголовьемъ больной и какъ-бы втягивая въ себя звуки голоса, проговорила она.
   Александра Игнатьевна чуть примѣтно шелохнулась.-- Вася лихорадочно слѣдилъ глазами за матерью.
   -- Александра Игнатьевна, матушка, лѣкарство.... нѣсколько громче настаивала старушка. Александра Игнатьевна тихо потянулась. Яркая краска вспыхнула въ лицѣ Васи.
   -- Матушка, Александра Игнатьевна, пора лѣкарство принять.... уже во весь голосъ повторила она.
   -- Мама! радостно крикнулъ Вася.
   Александра Игнатьевна медленно приподняла отяжелѣвшія вѣки и ея, какъ-бы туманомъ подернутые глаза, неподвижно остановились на крайнемъ шарикѣ рѣзной краснаго дерева кровати.
   -- Куля! что-жъ ты ротъ-то разинула.... Подыми подушки.
   Акулина осторожно принодняла подушки.
   Старушка перелила лѣкарство изъ рюмки въ столовую ложку и, поднеся ее къ губамъ больной, слегка коснулась ложкой крѣпко стиснутыхъ зубъ. Александра Игнатьевна разжала губы, проглотила влитую ей въ ротъ жидкость, кашлянула и, не вымолвивъ ни слова, опять погрузилась въ свое оцѣпененіе.... Старушка печально покачала головою.
   -- Господи, Господи, да будетъ Твоя святая воля! широко крестясь, проговорила она, засвѣтила ночникъ, сняла абажуръ, погасила свѣчу и, прошептавъ надъ Александрой Игнатьевной какую-то молитву, вышла изъ спальни.
   -- Вася, а Вася! окликнула она, войдя въ дѣтскую. Вася не отзывался.
   -- Ишь шалунъ.... И лба не перекрестишь, а онъ нырнетъ себѣ какъ рыбка въ рѣчку, и поминай, какъ звали, въ слухъ размышляла она, внимательно осматриваясь. Въ большомъ вольтеровскомъ креслѣ, при тускломъ освѣщеніи просторной дѣтской одною нагорѣлою сальною свѣчею, чуть примѣтно чернѣла темнокоричневая его рубашка.
   -- Батюшка, Василій Андреевичъ, чево ты уткнулся? тревожно спрашивала она, стараясь поднять съ кресла вцѣпившагося въ него обѣими рученками Васю. Глухія, судорожныя рыданія были ей отвѣтомъ.
   -- Ахъ, ты мой родимый! Дитятко ты мое ненагладное, cолнышко ты мое красное... И чаво ты это опять?... Христосъ надъ тобою. Подними-ка головку-то.... Я потру тебѣ шейку твою лебединую.
   Закраснѣвшіеся глаза его опухли, лицо горѣло, какъ въ огнѣ.
   -- Полно, золотой ты мой, полно, брилліантовый, успокоивала старушка; а ребенокъ рыдалъ все громче и громче....
   -- Фу, стыдъ какой. Полно плакать, пригожій мой. Вѣдь ты мущина, а не баба, не Акулька.... Прости Господи.... Слезы, что ропотъ, ими не умилостивишь гнѣва Божія! Постойка-сь!... Я тебѣ воды святой испить дамъ!
   Вася вынулъ изъ ридикюля, пристегнутаго къ кушаку рубашки, платокъ, провелъ имъ по смоченному слезами лицу и, осторожно опустивъ его въ ридикюль, уныло склонилъ курчавую головку на ладонь слегка дрогнувшей, слабой руки.--
   -- Наткоь.... Испей.... да и полно.... А то никогда никакой сказки не буду сказывать.
   -- Нѣтъ, будешь! сквозь слезы улыбаясь возразилъ Вася.
   -- Будь уменъ, то и буду, а будешь плакать, слезами Бога гнѣвить, да папеньку тревожить, то и не стану.
   -- Больше не буду, няня! чуть слышно отозвался онъ.
   -- Я и знаю, что ты у меня умникъ, поощрила старушка, усаживаясь въ кресло.
   Вася обвилъ своими рученками морщинистую, длинную шею старухи и, притянувъ къ себѣ ея голову, тихо поцѣловалъ.
   -- Няня!
   -- Что моя радость?
   -- Будетъ-ли мама жить?
   -- И что это ты родимый мой, Господь съ тобой! И кто это тебѣ вколотилъ въ умную головушку такія несуразныя мысли?! Господь покаралъ, Господь и помилуетъ! Волосъ съ головы человѣческой не спадетъ безъ воли Божіей, ни токмо, что человѣкъ.... И не гнѣви ты Создателя мыслями такими.... Видно совершили родители ея, или кто изъ кровныхъ, великій грѣхъ!... Альбо сама она, такъ и послалъ ей Богъ испытаніе тяжкое.... Будемъ молитвы наши возносить къ престолу Всевышняго и пошлетъ ей Господь здоровья и счастья, на многіе годы!...
   -- А какъ-же, няня, тотъ, знаешь такой большой, съ бородою, страшный такой!... Я слышалъ, какъ онъ говорилъ пае, что мама не будетъ жить..
   -- Это дохтуръ-то? И, родимый мой, знаютъ-то они много, а понимаютъ, не накажи Богъ, какъ мало. За то имъ Богъ и умъ омрачаетъ, что слышкомъ много о себѣ помышляютъ!... Вотъ засвѣчу-ка я лампадочку во славу Божію, а ты, родимый мой, выкинь-ка изъ головки всѣ эти дохтурскія рѣчи, да и памятуй одно, что отъ Бога все и ничего безъ Него.
   -- Богъ все и ничего безъ Него, слышалось еще Васѣ....
   -- Няня, а няня, а какъ-же, тотъ страшный, что сказалъ, что мама не будетъ жить.... Онъ тоже отъ Бога?
   -- Отъ Бога, родимый мой, отъ Бога.
   -- Какъ же отъ Бога, а неправду говоритъ?
   -- А потому и говоритъ неправду, что забылъ Бога, а Богъ и отшатнулся отъ него.
   -- А зубки у меня болятъ, няня, тоже отъ Бога?
   -- Отъ Бога, радость моя.
   -- За что же это Богъ наказываетъ меня, няня?
   -- А за то вотъ, когда папу не послушаешь или меня, старуху, обидишь.
   -- Я всегда слушаю папу, няня...
   -- Нѣтъ не всегда. Папа не велитъ ходить тебѣ къ мамѣ, если мама не покличетъ, а ты все идешь.... Вотъ и сегодня тоже...
   Доводы няни внолнѣ убѣдили Васю. Онъ теперь видѣлъ, что дѣйствительно все отъ Бога, и ему страшна стала эта невидимая, непрерывно карающая сила, этотъ рокъ, подвергающій страданіямъ и маму, и папу, и его, Васю, за малѣйшее уклоненіе отъ своихъ велѣній.... И ему уже казалось, что онъ снова въ спальнѣ, снова видитъ блѣдное, исхудалое лице матери, распластанное, какъ бы бездыханное, молодое тѣло ея.... Вотъ содрогнулась, съежилась, скорчилась, застонала и надъ нею поднялась высокая, костлявая фигура Бабы-яги, непремѣнной спутницы почти всѣхъ сказочныхъ преданій старушки няни. Глаза у нея горятъ огнемъ дикимъ, волоса стоятъ дыбомъ, руки, что желѣзныя грабли, то вьется она, какъ змѣя, то подплясываетъ въ злобной радости, какъ свекровь неумолимая, то играетъ надъ головою несчастной клюкою своею желѣзною. "За что же, за что эти страданія!... И это все Богъ, все отъ Бога!" мелькнуло у Васи. Онъ закрылъ рукою глаза и, содрогнувшись всѣмъ тѣломъ, забрался въ самую глубь кресла....
   Теперь хотѣлось ему спросить няню, -- есть-ли на ряду съ Богомъ злымъ, Богъ добрый и почему Богъ его, и мамы, и папы такой злой Богъ?... Онъ-желалъ и въ тоже время не смѣлъ. А вдругъ Богъ услышитъ, что онъ назвалъ его злымъ Богомъ и прогнѣвится, и опять мама, какъ вчера и третьяго дня не приласкаетъ его, не приголубитъ, милымъ мальчугой своимъ не назоветъ, и опять на цѣлую ночь заболятъ у него капризные зубки....
   -- Слава Тебѣ Господи, слава Тебѣ! Слава Тебѣ Царица Небесная! -- широко крестясь, полнымъ голосомъ нроговорила старушка....
   Злобно удариль вихрь въ стекла оконныя, взвился, понесся, завылъ, застоналъ въ трубѣ надъ печкою.... Нервная дрожь непріятною зыбью пробѣжала въ зубахъ у Васи....
   -- Няня! -- робко окликнулъ онъ.
   -- Что дорогой мой?
   -- Мнѣ страшно.... Сядь возлѣ меня, разскажи сказку.... Да не страшную, няня.
   -- Сейчасъ пригожій мой, сейчасъ родимый! сказала няня опять осѣнивъ себя троекратнымъ крестнымъ знаменіемъ, и одинъ за другимъ сдѣлавъ нѣсколько земныхъ поклоновъ, подошла въ креслу... Вася порывисто протинулъ ей на встрѣчу холодную, какъ ледъ, руку. Она сжала ее въ своей морщинистой рукѣ, отвернулась, быстро отерла ладонью катившіяся по лицу слезы....
   -- Ну-же няня, что-жъ ты сказочку?
   -- Сейчасъ, ненаглядный мой, сейчасъ, пригожій!
   -- Не страшную, няня! опять наскоро предварилъ Вася и, забившись въ самый уголъ кресла, устремилъ на "Алену" Никоновну сосредоточенный взглядъ своихъ большихъ темно-сѣрыхъ глазъ....
   -- Ну слушай, пригожій, слушай, слушай да не моргай, кушай да не обкушивайся, смѣйся да не закатывайся!
   Долго въ эту ночь, далеко за полночь, слушалъ Вася говорливой няни сказки и все не могъ успокоиться, все не могъ заснуть, все также лихорадочно вслушивался, то въ малѣйшій шорохъ въ спальнѣ, то въ зловѣщій стонъ вихря разыгравшейся непогодицы.
  

Глава II.

  
   Наступившее утро предсказывало еще болѣе ненастный день. Вихрь стихъ, въ воздухѣ потеплѣло, и разрозненныя облака предшествующей ночи, сплотившись въ темно-сѣрую массу, нависли надъ Москвою и, спускаясь все ниже и ниже, окутали ее своимъ мглистымъ, сѣрымъ саваномъ....
   Такъ весьма часто, человѣкъ безпечный и веселый въ своей лѣтней порѣ, переступивъ въ область глубокой осени, сближаетъ брови, сжимаетъ губы, столь недавно освѣщеннаго улыбкою лица и, окинувъ бѣглымъ взглядомъ сферу идей, цѣлей и надеждъ, парализованныхъ имъ же самимъ, все безотраднѣе и безотраднѣе смотритъ въ даль непригляднаго будущаго. Но нельзя быть дальше, какъ былъ отъ подобныхъ мыслей Андрей Петровичъ Бояриновъ, мужъ Александры Игнатьевны. Любящій, скромный въ своихъ желаніяхъ, умѣренный въ тратахъ и требованіяхъ къ жизни, онъ всегда былъ далекъ отъ всякихъ отвлеченностей. "Отъ идей, говаривалъ онъ, какъ отъ козла, нѣтъ ни шерсти, ни молока". И вотъ едва лишь пріятель его, Иванъ Никаноровичъ Курлатовъ, послѣ сытнаго обѣда за чашкою кофе и дорогой сигарой, начиналъ любезничать, заигрывать съ которымъ-либо изъ этихъ козловъ, какъ Бояриновъ нетерпѣливо перебивалъ его: "эхъ полно, Иванъ Никифоровичъ, и когда ты это, какъ неразумный ребенокъ, перестанешь ловить воздухъ руками?... Лучше посовѣтуй, какъ ухитриться съ шестью тысячами купить хотя маленькое имѣніе? Быть можетъ, свѣжій воздухъ, спокойствіе и нѣкоторый достатокъ оживятъ и поддержутъ мою бѣдную Лину!" "Да, это конечно!... Если бы у меня были въ данную минуту, я бы съ радостью, но" -- отыгрывался Курлатовъ.... И по правдѣ, что ему было за дѣло до того, что несчастная страдалица его пріятеля, какъ лѣтомъ, такъ и зимою задыхалась въ спертомъ воздухѣ четырехъ стѣнъ своей тюрьмы -- комнаты, что отъ взгляда на нее болѣло и надрывалось сердце Андрея Петровича.... Вѣдь отъ этого не худѣли его рысаки, не прекращалась дорогая гаванская сигара въ рижскую грошевку..... Курлатовъ отыгрывался, а Андрея Петровича все-жъ таки съ каждымъ днемъ, все лихорадочнѣе и лихорадочнѣе преслѣдовала мысль во что бы ни стало пріобрѣсти имѣніе... Она его тревожила днемъ, безпокоила ночью и въ это ненастное утро съ какою-то особою силою налегла на него. Сжигая папиросу за папиросой, чего, чего не передумалъ возбужденный Андрей Петровичъ.... Ему представлялось, что онъ уже купилъ имѣніе, -- около 100 душъ, много земли, много лѣса, хорошенькая усадьба.... И вотъ, теперь въ виду веселаго, уютнаго домика, съ террасами и балкономъ, обвитыми плющемъ, на шелковистой лужайкѣ подъ густой сѣнью столѣтняго дуба, за круглымъ столикомъ, покрытымъ бѣлою, какъ снѣгъ, скатертью, пилъ чай со своею Линою, игривою и беззаботною, какъ въ ту лучшую пору, пору счастья и здоровья.... А вотъ и Вася.-- "Мама, мама": кричитъ, подбѣгая, -- "вотъ тебѣ земляники.... И тебѣ, папа" -- какъ бы спохватившись, добавляетъ онъ.... Раздался звонокъ.....
   -- Алексѣй Михайловичъ Новосвѣтовъ, доложилъ лакей.
   -- Проси, проси! поспѣшно отвѣтилъ Андрей Петровичъ.
   -- Да нечего и просить, когда я уже здѣсь.... Вотъ китайщина! говорилъ, между тѣмъ, входя въ кабинетъ неслышными, дробными шажками Новосвѣтовъ.
   -- Весьма радъ, Алексѣй Михайловичъ, весьма радъ!... Бояриновъ видимо оживился.
   -- Вотъ такъ, еще на копѣечку! Да какой же вы чудакъ, батинька, еслибъ я не былъ увѣренъ, что вы будете рады, татъ и не пріѣхалъ-бы! Маленько рано, кажется.... Всего 10.... Впрочемъ, я это собственно, чтобы побесѣдовать съ вашей супругою.... Вѣдь больные въ эти часы всегда наиболѣе доступны изслѣдованію.... Ну что, какъ барынька ночь провела?
   -- Эту ночь, благодаря Бога, спокойно.... Я пріѣхалъ въ три. Тогда, какъ и теперь сонъ ея былъ тихъ и дыханіе свободно....
   -- Знаки хороши, но.... заглазно судить трудно, серьезно замѣтилъ Новосвѣтовъ.
   Алексѣй Михайловичъ принадлежалъ къ категоріи тѣхъ немногихъ, которымъ жизнь отъ колыбели и до могилы непрерывно шлетъ свои улыбки. Средняго роста, широкоплечій, скорѣе полный, чѣмъ худой, въ высшей степени подвижной и ловкій, всегда веселый и оживленный, онъ, по собственному опредѣленію, столь же легко и неслышно вносилъ себя и выносилъ изъ дома въ домъ, сколь свободно и непримѣтно становился душою своего кружка. Кто зналъ Новосвѣтова, тотъ и любилъ его, а если иной, подчасъ, по столь свойственной намъ слабости, забрасывать камешки въ чужой огородъ, и метнетъ въ его сторону, то тутъ же и стушуется подъ давленіемъ общаго молчанія. Алексѣю Михайловичу на видъ было лѣтъ 45. Не смотря на сѣдину, блескомъ своихъ въ высшей степени оживленныхъ, черныхъ глазъ, онъ могъ соперничать въ успѣхѣ надъ женщиною съ любымъ юношей.... На высокомъ открытомъ лбѣ лежалъ отпечатокъ серьезной думы, а двѣ мягкія, чуть-чуть примѣтныя складки въ углахъ рта, какъ бы дрожали тонкою насмѣшкой....
   -- Давно-ли слегла ваша супруга? спросилъ Новосвѣтовъ послѣ короткой паузы.
   -- Уже скоро четыре года.
   -- Четыре года!... Что же находятъ въ ней доктора?
   -- Да, все.... Одни разъ, другіе худосочіе, третьи малокровіе, четвертые пораженіе спиннаго мозга, пятые расширеніе какихъ-то сосудовъ.
   -- Словомъ, чего хочешь, того просишь! перебилъ Новосвѣтовъ. Такъ что теперь она представляетъ изъ себя живую аптеку всевозможныхъ медикаментовъ или ядовъ, отравлявшихъ ее изо дня въ день.... Славно!
   -- Батюшка, Андрей Петровичъ, къ барынѣ пожалуйте, останавливаясь у порога двери, отрапортовала Алена Никоновна.
   -- Смиловался надъ вами Господь!... разговариваютъ.... добавила она радостно.... Бояриновъ вспыхнулъ.
   -- Извините Алексѣй Михайловичъ я сообщу, подготовлю, бѣгло проговорилъ онъ, подходя къ дверямъ спальни....
   Александра Игнатьевна полусидѣла, припавъ спиною на высоко приподнятыя подушки. Исхудалая и желто-блѣдная шея и лицо казались еще блѣднѣе и желтѣе отъ упадавшаго на нихъ дневнаго свѣта. По подушкамъ, плечамъ и рукамъ разбились слежавшіяся пряди шелковистой косы.
   Сосредоточивъ на Васѣ напряженный взглядъ слабыхъ, мутныхъ, нѣкогда оживленныхъ и блестящихъ глазъ, она какъ будто замерла въ наслажденіи и наслажденію этому, казалось, не было, и не будетъ конца.... Что ей было въ эти минуты до самой себя, до своей немочи.... Она видѣла свою жизнь и свое будущее въ блестящихъ глазахъ Васи, любовалась яркой краской въ его оживленномъ радостью лицѣ и такъ тепло ей было, такъ сладостно замирало ея изстрадавшееся сердце.... Вася чувствовалъ настроеніе матери.... уже не разъ съ его полныхъ, алыхъ губокъ готовъ былъ сорваться вопросъ: здорова-ли, мама, встанешь-ли сегодня, будешь-ли кушать со мною и папой за однимъ столомъ; но что-то сдерживало его, и онъ, смущенный молчаніемъ матери и этимъ, чѣмъ-то, невѣдомымъ, всесильнымъ, не только словомъ, но даже движеніемъ, вздохомъ боялся нарушить господствующую тишину.
   -- Лина! чутъ слышно окликнулъ жену Андрей Петровичъ. Отторгнутая отъ своихъ мечтаній голосомъ мужа, она дрогнула, какъ можетъ вздрогнуть здоровый человѣкъ только отъ внезапнаго выстрѣла.
   -- Я, Лина, я, поспѣшно успокоилъ ее мужъ.
   -- Т.... т.... ты... и легкая, едва примѣтная краска мгновенно оживила лицо больной. Здрав....ствуй....
   -- Какъ ты себя чувствуешь, Липа?
   -- Хорошо.... такъ... я.... долго.... спала.
   -- Ну и слава Богу.... Теперь будешь здорова.
   -- Встану.... я.... Андрей?
   -- Еще бы и даже скоро. Куплю имѣніе.... Чистый воздухъ подкрѣпитъ тебя, и еще тамъ будемъ съ тобою отплясывать мазурку.... Лише прежняго.
   Александра Игнатьевна хотѣла улыбнуться, но вмѣсто улыбки ея блѣдныя губы сложились въ болѣзненную гримасу. Андрей Петровичъ отвернулся.... На его глазахъ блеснули слезы.
   -- Лина... Можно ввести къ тебѣ моего добраго пріятеля Алексѣя Михайловича Новосвѣтова?
   -- За... чѣмъ?
   -- Онъ хочетъ видѣть тебя.
   -- Н....нѣтъ! проговорила она рѣзко.
   -- Отчего?
   -- Онъ... докторъ. Из....мучитъ.... Пусть Божья.... воля!
   -- Нѣтъ не докторъ, а учитель. Я пригласилъ его въ Васѣ, и желалъ-бы, чтобы ты познакомилась съ нимъ.
   -- Хорошо!
   -- Алексѣй Михайловичъ пожалуйте.
   Новосвѣтовъ вошелъ.
   -- Вы.... учитель?
   -- Совершенно такъ! почтительно кланяясь и подтвердилъ онъ.
   -- Вотъ.... Вася.... любите его.
   Вася тревожно посмотрѣлъ на Новосвѣтова.
   -- Не смущайтесь, молодой человѣкъ! Я не кусаюсь, будемъ друзьями, пріободрилъ его Новосвѣтовъ, протягивая руку.
   -- Котикъ, милый, слегка дрогнувшимъ голосомъ, проговорила Александра Игнатьевна. Вѣра въ Бога.... Любовь.... къ.... ближнему, продолжала она, медленно переводя взглядъ съ Васи на Новосвѣтова.
   -- Конечно! весело отозвался Алексѣй Михайловичъ. Вы въ этомъ смыслѣ можете вполнѣ положиться на меня. Но во всякомъ случаѣ, позвольте мнѣ, сударыня, въ виду систематическаго и наиболѣе глубокаго развитія въ вашемъ сынѣ этихъ добрыхъ началъ, найдти въ васъ ближайшую и самую естественную моимъ заботамъ о немъ союзницу. Что будетъ значить мое слово безъ вашего теплаго назидательнаго примѣра, безъ вашего теплаго, непосредственнаго къ ребенку отношенія, оживляющаго и любовь, и вѣру. Будетъ съ нимъ тоже, что съ растеніемъ безъ почвы.... Взойдетъ, распустится, поблекнетъ и завянетъ.
   -- А если.... меня.....не станетъ, отозвалась Александра Игнатьевна, поникнувъ головой.
   Новосвѣтовъ громко засмѣялся. Больная вздрогнула, быстро подняла голову и ея глаза встрѣтились съ веселыми, оживленными глазами Алексѣя Михайловича.
   -- Вы простите мнѣ, сударыня, мой смѣхъ. Быть можетъ, онъ вовсе не у мѣста.... Но на этотъ разъ будьте великодушны ко мнѣ, какъ буду я снисходителенъ и терпѣливъ къ вашему сыну.... Ваша мнительность разсмѣшила меня.... Прежде всего я магнитизеръ, человѣкъ, одаренный способностью однимъ взглядомъ познавать настроеніе ближняго. Такъ позвольте-же коснуться мнѣ руки вашей, выслушать вашу грудь и я опредѣлю вамъ со всею точностью чрезъ сколько времени вы будете такъ-же здоровы, какъ я въ данную минуту.
   Странное впечатлѣніе производилъ Новосвѣтовъ на Александру Игнатьевну. Громкій голосъ, беззаботный смѣхъ, бойкое слово, привѣтливая, радушная улыбка, сосредоточенный взглядъ какъ-бы ласкающихъ черныхъ глазъ, оживляли, бодрили ее. Вотъ уже четыре года, какъ въ окружающемъ ее полумракѣ, она ничего не слышала, кромѣ сдержанныхъ вздоховъ и рыданій, ничего не видѣла, кромѣ печальныхъ лицъ близкихъ ей, по ней страдающихъ людей, и теперь впервые столкнувшись лицомъ къ лицу съ человѣкомъ, полнымъ вѣры и надежды, она изъ минуты въ минуту, подымалась все выше и выше надъ угнетавшими ее призраками смерти. Такъ подъ его благотворнымъ вліяніемъ разсѣивалось мрачное настроеніе больной, подобно тому, какъ въ лѣтнюю пору, тонкія прозрачныя облака, съ едва уловимою глазомъ быстротою, разбѣгаются вокругъ полуденнаго солнца. Алексанрда Игнатьевна вдругъ и съ необычайною для вся силою, потянулась къ Новосвѣтову.
   -- Спа....сите! надорваннымъ голосомъ вскрикнула она.
   -- Отчего спасти васъ? быстро подходя къ кровати отозвался Новосвѣтовъ. Не спасти, а только подкрѣпить, поставить на ноги.... Чтобы весною, срывая вмѣстѣ съ вами по полямъ и лугамъ незабудки, сплетать изъ нихъ вѣнки вашему красавцу Васѣ!
   И сколько страданія, столько мольбы сказалось въ глазахъ ея, болѣзненно сосредоточенныхъ на Новосвѣтовѣ. Не смотря на все хладнокровіе Алексѣя Михайловича, рука его, протянутая къ рукѣ больной, дрогнула. Онъ внимательно высчиталъ пульсъ, выслушалъ грудь, и съ веселою улыбкою подойдя къ Андрею Петровичу, сказалъ ему:
   -- Когда недѣли черезъ четыре пойдете съ женой на первую прогулку, не забудьте прихватить меня.
   Ни одно слово Алексѣя Михайловича не ускользало отъ чуткаго вниманія Александры Игнатьевны, и она испытывала теперь то же, что испытываетъ каждый изъ насъ, постепенно переходя отъ холодящаго кровь и члены мороза, отъ непрогляднаго сумрака ночи, въ область теплоты и свѣта.-- Пульсъ работалъ дѣятельнѣе, сердце билось чаще, свѣжѣе и глубже становилось дыханіе, какая-то особая теплота распространялась въ организмѣ, и все отъ вліянія сильнѣйшаго изъ жизненныхъ элексировъ, элексира надежды. Первое время болѣзни, ее еще не покидала надежда на выздоровленіе и полную радостей жизнь. Но, вотъ уже второй годъ, какъ въ предсмертномъ холодѣ совершеннаго оцѣпененія всѣхъ своихъ жизненныхъ силъ и способностей, мысль о смерти, то являясь въ дикомъ образѣ, на столько-же мрачной, насколько всевластной силы, грозила оторвать ее отъ самыхъ дорогихъ и близкихъ ей людей, оторвать и бросить во что-то темное, безвыходное, хладное, какъ сама могила, то улыбалась ей, звала ее къ себѣ, какъ избавительница отъ непрерывной пытки.-- А теперь.... Она видѣла этого человѣка, она слышала его, вѣрила ему, вѣрила, что черезъ четыре недѣли поднимется, наконецъ, оживится, окрѣпнетъ. И эта пора, пора радости и счастья, увлекая ее все глубже и глубже въ область самыхъ свѣтлыхъ представленій, уже открыла ей возможность видѣть себя опять рука объ руку съ дорогимъ ей человѣкомъ, любоваться и радоваться, ласкать и лелѣять своего милаго котика, -- ея гордость и надежду....
   Бояриновъ и Новосвѣтовъ внимательно вглядывались въ выраженіе лица больной. Слегка поникнувъ, вполнѣ отдавшись своимъ свѣтлымъ думамъ и мечтамъ, она какъ будто бы не замѣчала ихъ, не замѣчала даже Васи, все это время не отступавшаго ни на шагъ отъ ея кровати и проявлявшаго себя лишь въ непрестанно-вопросительномъ взглядѣ то на мать, то на отца и Новосвѣтова. "Что съ тобою, мама? О чемъ ты думаешь?" или: "Папа.... Алексѣй Михайловичъ, что съ мамой? Что вы о ней думаете?" спрашивали робкіе взгляды волнуемаго страхомъ и надеждою, ребенка.
   И среди этого общаго затишья, непостижимаго и въ то же время всѣхъ охватившаго тревожно-выжидательнымъ настроеніемъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ кровати, особенно опредѣлительно выразился строгій, рѣзкій профиль, высокой худощавой Алены Никоновны. "Да будетъ Его святая воля", какъ бы говорили ея сжатыя, старчески-сухія губы, на груди скрещенныя, морщинистыя руки.
   Вася нечаянно взглянулъ на няню, взглянулъ и дрогнулъ тѣмъ страхомъ чего-то недобраго, какимъ обыкновенно вздрагивалъ, слушая ея нескончаемыя, всегда грозныя, сказки....
   Подъ окнами, откуда-то, какъ будто бы изъ-подъ земли или изъ-за глубокой дали поднялся неопредѣленный гулъ: ни то заунывное пѣніе, ни то внезапно поднявшійся вой разозлившейся непогодицы. Всѣ разомъ, однимъ мигомъ, глянули въ окна, Дрогнувъ, какъ бы отъ укола, вскинула и Александра Игнатьевна своими отяжелѣвшими вѣками.... Все ближе и ближе.... Вотъ какъ будто дисканты поднялися въ воздухѣ, то вдругъ покрыли ихъ басы, пока, наконецъ, подъ самыми окнами не слились въ одну общую, сердце надрывающую, погребальную мелодію....
   -- Со святыми упокой, прошептала у окна "Алена" Никоновна, осѣняя себя крестомъ, размашистымъ крестомъ, -- православнымъ....
   И потянулась похоронная процессія.
   -- Хо....ро....нятъ, съ удивительною отчетливостью и рѣзкостью проговорила Александра Игнатьевна. Бояриновъ и Новосвѣтовъ быстро подошли къ кровати.
   -- Хо...ро...нять.... Зачѣмъ!... зачѣмъ.... родиться.... любить.... и... вдругъ.... Нѣтъ, нѣтъ!... Андрей, котикъ! Я.... я... жить хочу!... и Александра Игнатьевна задохнулась, конвульсивно вытянулась....
   -- Ахъ.... Тутъ.... тутъ.... болитъ.... давитъ.... воздуха нѣтъ.... воз... надорванно крикнула, и ея голова, съ исчезнувшими подъ вѣками зрачками глазъ, скатилась съ подушекъ. Вася дико вскрикнулъ; Новосвѣтовъ быстро схватилъ графинъ съ водою и началъ лить на голову потерявшей сознаніе Александры Игнатьевны.
   Она дрогнула, какъ-то сократилась и, снова вытянувшись, разразилась въ истерическихъ рыданіяхъ.
   -- Выдержала! тихо сказалъ Новосвѣтовъ. -- До чего можно довести организмъ! еще тише добавилъ онъ.
   Александра Игнатьевна рыдала все чаще и чаще.
   -- Успокойте ее! говорилъ блѣдный, какъ смерть, Бояриновъ.
   -- Пусть, пусть, чѣмъ больше слезъ, тѣмъ меньше давленія на грудь и сердце.
   Блѣдный, дрожащій, съ широко раскрытыми глазами, Вася, казалось, остолбенѣлъ около матери.
   Александра Игнатьевна потянулась, зѣвнула, сначала рѣзко и отрывисто, а затѣмъ цѣлымъ рядомъ, все протяжнѣе и тише.
   -- Заснетъ, быть можетъ. Это былъ кризисъ. А вотъ этого молодаго человѣка, указывая на Васю, уберите.
   -- Меня? чуть слышно вскрикнулъ Вася.
   -- Да, васъ, улыбаясь, отвѣтилъ Новосвѣтовъ.
   -- Нѣтъ! вспыхивая, возразилъ онъ:-- я умру, но не уйду отъ мамы.
   Новосвѣтовъ внимательно посмотрѣлъ на него.
   -- Ну что? тревожно спросилъ Бояриновъ, переступая порогъ кабинета.
   -- По вашимъ разсказамъ я представлялъ себѣ ея положеніе болѣе опаснымъ.
   -- А этотъ припадокъ?... Вѣдь, это почти предсмертная агонія?
   -- О, далеко нѣтъ.... Это нервный спазмъ. Одно только вѣрно, ее измучили до послѣдней степени.....
   -- Такъ вы надѣетесь, Алексѣй Михайловичъ?
   -- Надо принять разумныя мѣры, но въ положеніи ея не вижу пока ничего угрожающаго.
   Бояриновъ вздохнулъ....
   -- Она страдаетъ разстройствомъ спиннаго мозга и вслѣдствіе этого раздражительна до призраковъ. Это страданіе сначала было чисто физическимъ, затѣмъ, благодаря крайнему изнуренію и мрачной обстановкѣ, оно осложнилось угнетеннымъ состояніемъ духа.... Отсюда и прежде всего.... Перенести ее въ одну изъ внутреннихъ комнатъ, чтобы она была совершенно ограждена отъ случайностей, подобныхъ сегодняшней; обставить предметами, по возможности, разнообразными, и все въ яркихъ цвѣтахъ. Смѣнить полутраурную рубашку Васи цвѣтною. Не давать больной говорить много, тѣмъ болѣе вдаваться въ отвлеченности, или же увлекаться черезъ-чуръ радужными картинами будущаго, перебивая ее въ такомъ случаѣ разсказами изъ міра городскихъ сплетенъ, вызывающихъ скорѣе смѣхъ, чѣмъ негодованіе. Наконецъ, предписать этой старушкѣ забыть объ ея вздохахъ и оставить при себѣ мистическое міросозерцаніе подъ страхомъ удаленія изъ дома. Это одно изъ первыхъ и самыхъ необходимыхъ условій.... Помилуйте, чего стоитъ только ея сухая, какъ бы восковая фигура, и мнѣ кажется, я почти увѣренъ, что она вліяетъ не только на нее, больнаго и крайне впечатлительнаго по ея настоящему положенію, ребенка, но даже и на Васю. Затѣмъ-съ вспомогательныя средства.... Обвертыванье утромъ и вечеромъ въ холодныя простыни, и я дамъ капли. Потрудитесь давать три раза въ день по три капли. Пища пока крѣпкій бульонъ. Да еще освѣтить комнату висячею лампою и при томъ ярко. Положеніе серьезно, но вовсе не опасно и при указанныхъ условіяхъ, я....
   -- Папа, перебилъ Вася, приподнявъ уголъ портьеры, заслоняющей спальню отъ кабинета.
   -- Что голубчикъ? живо отозвался Андрей Петровичъ.
   -- Мама заснула.... Такъ тихо, тихо....
   -- Ну и слава Богу.... А ты поди сюда, посиди съ нами, а то еще разбудишь маму.... Виноватъ, онъ перебилъ васъ, Алексѣй Михайловичъ.
   -- Да.... Такъ, при указанныхъ мною условіяхъ, я надѣюсь, что недѣли черезъ три-четыре она непремѣнно поправится, по крайней мѣрѣ на столько, чтобы перемѣнить кровать на кресло.
   Вася, взглянувъ мелькомъ на Новосвѣтова, все еще стоялъ на прежнемъ мѣстѣ. Ему, видимо, хотѣлось подойти къ нему, и вмѣстѣ съ тѣмъ что-то тревожное, непреодолимое удерживало его.
   -- Извините меня, быстро подходя, красный по самыя уши, проговорилъ Вася.
   -- Въ чемъ, маленькій другъ мой? удивился Новосвѣтовъ.
   -- Я разсердился, что вы хотѣли увести меня отъ мамы, сказалъ: "нѣтъ!" и вдругъ мнѣ стало жаль васъ, мнѣ показалось, что я васъ такъ обидѣлъ, и Вася поднялъ на Новосвѣтова глаза, полные слезъ. -- А вы такъ добры были къ мамѣ! добавилъ онъ, чуть слышно.
   Алексѣй Михайловичъ горячо поцѣловалъ его.
   -- Какой вы славный мальчикъ, Вася. Теперь вѣрите, что я не сержусь на васъ?
   -- Вѣрю, отвѣтилъ Вася, улыбаясь сквозь слезы. Обращеніе Васи удивило и еще болѣе того смутило Андрея Петровича. Онъ вспомнилъ, что среди заботъ и тревогъ дня, не только ни разу не обратился къ нему, но даже не поздоровался съ нимъ. И теперь ему на столько же хотѣлось исправить свою ошибку, на сколько онъ опасался въ высшей степени для него загадочнаго настроенія ребенка.
   -- Вася.
   -- Что, папа?
   -- Ты хорошо спалъ эту ночь?
   -- Да.
   -- А зубки не болѣли у тебя?
   -- Нѣтъ, папа. Боженька смиловался надо мною...
   -- Папа, вдругъ оживленно обратился онъ, вѣдь мама правду сказала.... Зачѣмъ это люди умираютъ. Хоро.... нятъ. И какъ она это сказала! Какъ холодно, страшно было.
   -- Такъ Богу угодно, милый.
   -- Отчего это Богъ такой немилостивый? робко проговорилъ онъ, катъ бы самъ про себя.
   -- Немилостивый? Почему немилостивый?... живо перебилъ Новосвѣтовъ.
   -- А вотъ мама.... бѣдная.... У меня зубки болятъ.... Люди умираютъ.... Все отъ Бога, чуть слышно добавилъ онъ.
   -- И кто же вамъ сказалъ, что это все отъ Бога?
   -- Няня, поднимая головку, удостовѣрилъ Вася.
   -- Это неправда. И мама, и зубки болятъ отъ простуды, отъ неосторожности, а вовсе не отъ Бога.
   -- Тамъ няня говоритъ, защищался онъ.
   -- Ну такъ говоритъ неправду.
   -- Няня всегда говоритъ правду, горячо вступился Вася, и опять вспыхнулъ.
   Новосвѣтовъ, молча, посмотрѣлъ на Бояринова. Андрей Петровичъ слушалъ и не вѣрилъ ушамъ своимъ. И съ каждымъ словомъ ребенка онъ смущался все болѣе и болѣе. Озабоченный болѣзнью жены, занятый службою, онъ какъ бы забылъ о сынѣ и, ограничивая всѣ отношенія къ нему разсѣяннымъ поцѣлуемъ или вопросомъ: "Какъ спалъ ночь, да не болятъ ли зубы" -- лишь теперь созналъ въ какой степени былъ виноватъ передъ нимъ. Да и могъ ли онъ въ самомъ дѣлѣ думать, чтобы въ головѣ девятилѣтняго мальчика не только разрѣшались, но даже и могли зарождаться подобные вопросы.
   -- До свиданія! быстро вставая, проговорилъ Новосвѣтовъ.
   -- До свиданія! Сердечно благодарю васъ, Алексѣй Михайловичъ, возвращаясь къ окружающему и быстро протягивая руку Новосвѣтову, спохватился Бояриновъ.
   -- Прощайте, до свиданія маленькій фанатикъ! свѣтло улыбаясь и ласково цѣлуя Васю, проговорилъ Новосвѣтовъ.
   -- Какъ, какъ вы сказали? живо переспросилъ Вася.
   -- Маленькій фанатикъ, смѣясь повторилъ Новосвѣтовъ.
   -- Маленькій фанатикъ, мысленно переповторилъ Вася и пошелъ въ спальню.
   -- Что, батинька, призадумались? надѣвая шубу обратился съ Бояринову Алексѣй Михайловичъ, и его губы передернулись чуть-чуть замѣтною насмѣшливою улыбкою.
   -- Призадумался, улыбаясь, отозвался Андрей Петровичъ.
   -- Да вѣдь вамъ некогда, ужъ предоставьте его лучше мнѣ.
   -- Вамъ? Шутя, или серіозно?
   -- Есть, Андрей Петровичъ, въ жизни вещи, къ которымъ я никогда не позволялъ и не позволю себѣ относиться шутя.
   Бояриновъ опять смутился.
   -- До вечера! оправилъ его Новосвѣтовъ, завертываясь въ шубу.
   -- Няня, что такое значитъ фанатикъ? спрашивалъ уже, между тѣмъ, въ дѣтской Вася.
   -- Фонарикъ! ненаглядный мой.
   -- Нѣтъ няня, не фонарикъ, а фанатикъ?
   -- Фанатикъ? недоумѣло повторила Алена Никоновна. Этого уже не знаю.... Знать книжка какая-нибудь.... А вотъ фонарики, дорогой мой, такъ это вотъ, что на улицѣ горятъ, разъяснила Алена Никоновна и крайне довольная, что вышла изъ затруднительнаго положенія, громко чмокнула Васю, "въ самыя, самыя значитъ, что ни на-есть розовыя губки".
   Нельзя было точнѣе опредѣлить настроеніе Васи, какъ опредѣлилъ Новосвѣтовъ, назвавъ его маленькимъ фанатикомъ.
   Крайне чуткій и впечатлительный отъ природы, онъ, непрерывно переходя отъ отчаянія къ надеждѣ, отъ усиленнаго напряженія всѣхъ духовныхъ и физическихъ его силъ до совершеннаго изнеможенія, постоянно находился въ томъ лихорадочно-возбужденномъ состояніи, которое развивало его воображеніе въ прямой ущербъ и здравому пониманію вещей, и столь необходимому въ эти годы физическому развитію. И такъ, уже съ колыбели жизнь сказалась страхомъ и страданіемъ за больную мать въ младенческомъ его сердцѣ, а тутъ еще у изголовья изнемогающей матери поднимается сухощавая, какъ-бы восковая фигура Алены Никоновны, всегда мрачной, и суровой, съ ея суевѣріемъ, бабой-Ягой и другими мрачными образами сказочнаго міра.
   И вотъ ни у себѣ дома, ни въ гостяхъ у бабушки, среди кузинъ сверстницъ, ни въ саду въ кружкѣ сотоварищей. не могъ онъ отрѣшиться отъ угнетавшихъ его впечатлѣній.
   Всегда сдержанный и молчаливый, не по дѣтски печальный, онъ оживлялся лишь на нѣсколько минутъ, и затѣмъ, еще глубже прячась въ самого себя, уходилъ отъ игръ, издали, застѣнчиво всматриваясь въ веселыя лица играющихъ и оставаясь чуждымъ и ихъ младенческимъ забавамъ, и беззаботному ихъ смѣху. "И почему это такъ?... Почему имъ такъ весело, а ему такъ скучно? Почему всѣ такіе счастливые?... И бабушка, и тетушка, и сестры, а мама моя такая несчастная"? и опять слеза непрошенная застилала ему глаза.
   -- Э, полно Вася, что ты точно иглу проглотилъ?!.. смѣясь говорила ему, веселая, разбитная дѣвочка, кузинка Наташа, стараясь втянуть его въ общія игры.
   -- Пусти.... Пусти, съ какимъ-то необъяснимымъ страхомъ возражалъ Вася, вырываясь. И опять страннымъ казалось ему, почему его никто не понимаетъ, почему только у него одного такъ болитъ, такъ стонетъ сердце. Почему?... Почему?... "Такъ Богу угодно"! "Такъ Богу угодно"? "Да гдѣ же этотъ Богъ"? задается Вася. "Вездѣ, отвѣчаетъ Алена Никоновна..... И въ помыслахъ, и въ словахъ, и въ дѣяніяхъ нашихъ".
   И вотъ Вася боится, боится шалить, боится говорить, боится думать даже... И не было лишенія, не было жертвы, которую бы не принесъ онъ, лишь бы удовлетворить требованіямъ этой невидимой, но всегда грозной и вездѣсущей силы, лишь бы умилостивить Бога, лишь бы спасти маму и папу, и себя самого отъ этихъ нескончаемыхъ страданій.-- Скажи ему Алена Никоновна, чтобы онъ молился, молился до устали, до изнеможенія, и онъ бы сталь молиться и пять, и шесть часовъ, молиться до обморока.... Между нимъ и Богомъ одна, посредница -- Алена Никоновна. Она лишь знаетъ, ей одной лишь извѣстно, что грѣшно и что надлежитъ, что доблестно и что порочно. Не было суевѣрія, хотя бы самаго дикаго, самаго несообразнаго, которое-бы со словъ Алены Никоновны не представлялось ему истиною. И онъ принималъ эту истину тепло, съ вѣрою, всѣмъ сердцемъ, дѣлая ее неотъемлемымъ достояніемъ своего младенческаго міросозерцанія.... Змій Горыновичъ не былъ для него олицетвореніемъ понятія злодѣя того времени, а былъ дѣйствительнымъ, живымъ Зміемъ Горыновичемъ, со всѣмъ множествомъ его смертоносныхъ, кровь холодившихъ головъ и жалъ, точно также, какъ Баба-Яга, Koстяная Нога, всегда была жива, всегда могла явиться и поразить невзгодами, новыми бѣдствіями и его, и папу, и бѣдную маму.
   Вымышленные герои и героини народной фантазіи, этой непосредственной воспитательницы Алены Никоновны, ихъ успѣхи и пораженія, ихъ старанія и радости составляли дѣйствительную жизнь Васи, тогда какъ дѣйствительная жизнь представлялась ему туманнымъ, отдаленнымъ призракомъ. Но этотъ сказочный міръ Алены Никоновны не былъ простымъ вымысломъ. Онъ имѣлъ свою основу въ былинахъ историческаго прошлаго отечественной народности, свои вѣрованія въ ея православіи, свою силу и доблесть въ дружеской поддержкѣ сыновъ единой, великой, православной семьи, свою душу въ нравахъ и обычаяхъ народныхъ, словомъ, ея сказки, согрѣтыя горячею вѣрою, оживленныя любовію къ родному народу и его завѣтнымъ стремленіямъ, олицетворяли русскаго человѣка отъ колыбели его исторіи и до настоящихъ дней во всемъ освѣщеніи его выносливой натуры, на столько же безпечной въ неподвижномъ покоѣ, на сколько отважной и устойчивой въ борьбѣ среди лишеній, тяжкихъ испытаній и невзгодъ его историческихъ судебъ,
   Онъ не зналъ еще этого человѣка, ни разу не столкнулся съ нимъ лицомъ въ лицу, не могъ и не пытался составить самое представленіе о немъ, но уже, такъ сказать, чувствовалъ его въ себѣ, любилъ его задушевное, простое, и сжатое, и сильное слово и удаль въ немъ безконечную, и даже его безпечное "авось".... Таково было настроеніе Васи въ его девять лѣтъ.
  

Глава III.

  
   Прошло нѣсколько мѣсяцевъ. 28 Мая... Верстахъ въ 15-ти, 16-ти отъ Москвы, опираясь на рѣзныя съ позолотою чугунныя перила сквознаго балкона какъ бы выточеннаго изъ дерева дома, въ древне-русскомъ стилѣ, нѣсколько дамъ направляли свои бинокли на зеленѣющій холмъ противуположнаго берега рѣки Сѣтуни, отдѣляющей ихъ имѣніе отъ помѣстья ближайшаго сосѣда и новаго владѣльца сельца Андреяновки, Андрея Петровича Бояринова.
   Было знойно... Ни единаго облачка на свѣтло-голубомъ горизонтѣ, ни малѣйшаго шелеста, никакой бесѣды среди стройно-величавыхъ, гордыхъ въ своемъ покоѣ, липъ, елокъ и сосенъ, охватывавшихъ своими вѣтвями боковыя части этого дома, и терявшіеся за нимъ и вокругъ него, среди густой зелени, домики и павильоны.... Чѣмъ дальше отступало солнце, тѣмъ легче охватывалъ глазъ, тѣмъ свободнѣе и глубже проникалъ онъ въ открывавшееся передъ нимъ пространство мѣстности въ высшей степени оживленной, какъ бы волновавшейся во всемъ разнообразіи переходовъ отъ зеленаго ковра ближайшаго берега рѣки до утопавшихъ въ глубокой дали лѣсовъ, и робко таившихся, отъ солнечнаго зноя, въ зелени садовъ своихъ, крестьянскихъ хатъ и хатенокъ. Но во всемъ этомъ пространствѣ и не смотря на все его разнообразіе, особенно рѣзко и опредѣлительно выступалъ холмъ Андреяновской усадьбы. Теряясь въ долинѣ рѣки Сѣтуни по зеленѣющему ковру, отчетливо вырисовывалась торная, узкая дорожка. То извиваясь, какъ змѣйка, то выпрямляясь, подобно бѣлой лентѣ, подымалась она все выше и выше, по направленію небольшаго, какъ видно только что отстроеннаго, усадебнаго домика. По этой-то дорожкѣ теперь непрерывно мелькали экипажи. Не смотря на всю близость разстоянія, глазъ не могъ проникнуть во внутрь этого домика, какъ на смѣхъ обращеннаго, всѣми своими пятью фронтовыми окнами къ балкону заинтригованныхъ дамъ, и любопытство ихъ съ каждою минутою раздражалось все больше и больше. Но, вотъ дверь на правую террасу широко распахнулась и группа мальчиковъ и дѣвочекъ, спустившись съ лѣстницы, разсыпалась по зеленому газону площадки сада.... Видно, того только и дожидались дѣвки съ парнями. Не прошло и минуты, какъ крутой, отвѣсный склонъ широкой дорожки на скорую руку среди порослей березъ и сосны разбитаго сада, дорожки, соединявшей усадебный домикъ съ берегомъ Сѣтуни, запестрѣлъ разноцвѣтными ихъ нарядами, лентами, ленточками, сарафанами, кумачевыми красными рубахами....
   Лѣвая и правая террасы, газонъ и дорожки оживились родными и друзьями Бояриновыхъ.
   -- Вася, Вася! крикнулъ Андрей Петровичъ.
   -- Я тутъ, папа, звонко отвѣтилъ онъ, выскакивая изъ-за кустарника въ сопровожденіи шумной толпы мальчиковъ и дѣвочекъ... Наташа, съ трудомъ переводя духъ ближе всѣхъ бѣжала къ нему. Глаза Васи блистали радостью, лице горѣло яркимъ румянцемъ.
   Поселяне подходили все ближе и ближе... Вотъ они уже почти у газона....
   Андрей Петровичъ, взявъ за руку Васю, встрѣтилъ ихъ.
   -- Вотъ мой сынъ, а вашъ баринъ... Любите и жалуйте, обратился онъ въ нимъ слегка дрогнувшимъ голосомъ.
   Барчукъ, барчукъ! перешептывались дѣвушки... Зазвенѣли рюмки на подносахъ, то сталкиваясь, то разбѣгаясь, какъ бы чокаясь другъ съ дружкой...
   -- Челомъ тебѣ бьемъ, баринъ, тебѣ и матушкѣ, барынѣ, Александрѣ Игнатьевнѣ, и барчуку нашему, Василію Андреевичу... Прими хлѣбъ съ солью на здоровье и многихъ лѣтъ веселье, привѣтствовалъ межъ тѣмъ высокій, статный, лысый, сѣдобородый, староста Максимъ, выступая изъ среды крестьянъ.
   -- На здоровье, да на веселье! загалдѣли крестьяне почтительно склоняясь.
   -- Спасибо братцы! Пейте-жъ, веселитесь, чѣмъ больше выпьете, тѣмъ и намъ веселья больше будетъ, громко отозвался Андрей Петровичъ. Алена Никоновна, ну-ка тряхни стариной! крикнулъ онъ.
   -- Эй вы, братцы, други почтенные, все кумовья, да родичи близкіе, и вы дѣвицы красныя, молодцы разудалыя, вы чего стоите рты порозинувши!.. Вы возьмите по чарочкѣ зелена вина, выпьемъ за здоровье, да за веселье, какъ во первыхъ, матушки барыни, Александры Игнатьевны, да во-вторыхъ батюшки барина, Андрея Петровича, да и въ третьихъ за красное солнышко наше, Василія Андреевича!
   Быстро опустѣли рюмки... Толпа выдвинулась, оживилась.
   -- Заходили чарочки по столику, разбѣжалися по рученькамъ, завела Алена Никоновна, подбоченясь лѣвою рукою, и залпомъ выпивая свою чарку...
  
   Ей жги, жги, жги, говори,
   Ей жги, жги, говори!
  
   весело подхватилъ хоръ.
   -- Согрѣшила окаянная... Вы простите, мои кровные! Выходите молодицы, выходите молодцы, ловко выводя носками, наступала она на толпу.
   Толпа зашевелилась, раздвинулась... Вышелъ парень, въ кумачевой рубахѣ, въ черныхъ плисовыхъ шароварахъ, плисовой поддевкѣ... Никитка, старостинъ сынъ... Онъ снялъ свою круглую съ павлиновыми перьями шапочку, низко поклонился и, загнувъ еще лише, на самый бекрень, ловко ударилъ по струнамъ балалайки.
  
   Выходите, дѣвки красны,
   Выходите, молодцы...
   На зеленый лужокъ,
   Въ игры разныя играть....
   Въ игры разныя играть.
  
   подхватилъ хоръ, то ударяя въ бубны, то позвякивая ими высоко надъ головами....
  
   Мы потѣшимъ молодца,
   Да боярскаго сынка...
   Пѣснью звонкою,
   Пѣснью громкою,
   Пѣснью звонкою,
   Пѣснью громкою.
  
   подхватилъ хоръ:.
  
   Пѣснью громкою,
   Да молодецкою...
  

-----

  
   Дзинь, дзинь, дзинь.... Бумъ, бумъ, бумъ, отдавалось на балконѣ.
   -- Ахъ, какъ весело! вскрикнула дѣвочка лѣтъ 11-ти, радостно ударяя въ ладоши. Завитые въ локоны, свѣтло-русые волосы, разбѣжавшись по спинѣ и плечамъ дѣвочки, какъ бы ласкали ея продолговатое, оживленное личико. Большіе, голубые глазки, бойко перебѣгали съ лица на лицо разсѣявшейся по газону группы дѣтей. Младенчески беззаботная улыбка такъ и замерла. оживленная и радостная, на полуоткрытыхъ, ярко алыхъ губкахъ.
   -- Мама, пусти меня туда, къ нимъ, къ этимъ дѣтямъ, какъ бы говорила ея стройная, тонкая, изящно одѣтая фигурка, слегка перегнувшись черезъ перила.
   -- А что! хочется? спросила ее дама среднихъ лѣтъ, маленькаго роста, горбатая, но съ лицомъ оживленнымъ въ высшей степени выразительными голубыми глазами.
   -- Хочется, мама!... отвѣтила дѣвочка, отбросивъ за плечи разметавшіяся кудри, и раскраснѣвшись пуще прежняго.
   Стоявшій все эти время за нею, молча и безучастно, средняго роста брюнетъ въ генеральскомъ мундирѣ, осторожно взялъ ее за талію и, слегка приподнявъ, поцѣловалъ въ полуоткрытыя губки разгорѣвшагося отъ удовольствія личика.
   -- Огонь ты у меня будешь, огонь! проговорилъ онъ, тихо проводя рукою по шелковистымъ кудрямъ ея.
   -- А ты, Соня, ты желала-бъ тамъ быть? обратился онъ къ дѣвушкѣ лѣтъ 16-ти-17-ти, ни разу еще не оторвавшей своего бинокля отъ усадебнаго домика.
   -- Я? протяжно проговорила она, широко раскрывъ свои прекрасные, черные глаза...
   -- И когда вы это перестанете, смѣшить меня странностью своихъ предположеній... Mon cher pёre?.. Точно мнѣ восемь лѣтъ, добавила она, усмѣхнувшись.
   -- Будто вы такая серіозная... положительная, отводя бинокль, обратилась къ ней владѣлица помѣстья, баронесса Роденъ, женщина лѣтъ 50-ти, высокая, полная, съ веселою улыбкою, съ маленькими, бойкими, сѣрыми глазами.
   -- Положительная или нѣтъ, но я все-жъ-таки не нахожу ничего забавнаго, ничего интереснаго въ этихъ сельскихъ картинахъ.... Въ нихъ есть что-то мѣщанское! добавила она тихо, и тонкія губы ея красиваго рта сложились въ презрительную усмѣшку, ярче словъ выразившую ея мысль.
   -- Какъ это что-то мѣщанское? медленно спросила озадаченная баронесса.
   -- Конечно, горячо перебила дѣвушка. И этотъ убогій домикъ, сирый и одинокій, въ его пять окошечекъ, сплюснутый въ одну линейку, какъ залежаѣшійся калачъ.... И это недоступное моему понятію сліяніе.... Посмотрите, посмотрите, оживленно подхватила она, указывая биноклемъ на газонъ.... Тутъ и ихъ владѣльцевъ, скороспѣлыхъ баръ, дѣти, тутъ и крестьянское отрепье.... Смѣсь, сбродъ.... закончила она, вспыхнувъ отъ подбородка до ушей, какъ будто во всемъ этомъ видѣла себѣ что-то чужое, враждебное.
   Баронесса порывисто замигала.
   -- А что ты скажешь, Софья, горячо вступился генералъ, если этотъ сбродъ, эти люди въ отрепьяхъ, черезъ два, много три года, будутъ такими же свободными собственниками, какъ и мы, ихъ настоящіе владѣльцы.
   -- Громки бубны за горами.... Это будетъ, когда насъ не будетъ, порѣшила Софья и, гордо откинувъ голову, какъ бы еще выше поднялась надъ этой толпой, этими крестьянскими отрепьями. И между тѣмъ, такъ говоря, она не отрывала бинокля, съ любопытствомъ наблюдая картину мѣщанскаго удовольствія скороспѣлыхъ баръ. Но даже она, эта гордая Софья, думается мнѣ, оживилась бы иными мыслями, инымъ настроеніемъ, если-бъ могла перенестись въ этотъ отрадный мірокъ, гдѣ въ тѣ часы люди были счастливы, какъ дѣти.
   Андрей Петровичъ Бояриновъ праздновалъ полное осуществленіе завѣтной мечты своей -- быть владѣльцемъ своего плодоноснаго клочка земли, съ чистымъ воздухомъ, съ ширью и раздольемъ въ лугахъ, рощахъ и лѣсахъ. Онъ праздновалъ кромѣ того выздоровленіе, столь счастливый исходъ канувшихъ въ вѣчность страданій, дорогой ему Лины и день рожденіи мальчуги Васи....
   Праздникъ былъ въ полномъ разгарѣ. Изъ глубины сада доносились охриплые голоса черезъ чуръ разгулявшихся крестьянъ. Хороводъ разсѣялся; дѣвушки, разсыпавшись по газону, щелкали орѣхи, кусали пряники и перебрасывались шуточками съ отдыхавшими на другой сторонѣ парнями. Дѣти то по одиночкѣ, то попарно, то цѣлыми группами суетились, перерѣзая садъ и впрямь, и вкось, не зная и зачѣмъ, и для чего.
   -- Ребята, казачка! крикнулъ Новосвѣтовъ. И изъ-подъ привычныхъ, бѣглыхъ пальцевъ дворовыхъ музыкантовъ Новосвѣтова, то разсыпаясь мелкою дробью, то замирая, какъ-бы въ изнеможеніи, поструились звуки столъ дорогаго, столь близкаго сердцу народнаго танца.
   Все зашевелилось, забѣгало, задвигалось.
   -- Сюда, ненаглядный мой, сюда, настаивала Алена Никоновна....
   -- Постой, няня, постой.... Коля, Наташа, Вася, Миша.... Да гдѣ-жъ вы?... Подите скорѣе, а то ничего не увидите.... Вотъ какіе зѣваки! волновался онъ.
   -- Здѣсь, здѣсь! отвѣчали они въ разноголосицу, ловко проскальзывая чрезъ ряды сгустившейся толпы.
   -- Раздайтесь, ребята, раздайтесь! крикнулъ кто-то въ толпѣ.-- Никитка идетъ!
   Никитка, какъ видно, былъ завзятый запѣвало и плясунъ, и, въ этомъ отношеніи, ему всѣ единодушно высказывали предпочтеніе... Онъ повелъ глазами, пріосанился, подбоченился....
   -- Что-жъ, Марфушка, выступай, задорно подмигивая, обратился онъ въ толпу.
   Толпа зашевелилась, и полная, широкоплечая, краснощекая дѣвушка вылетѣла, какъ бомба, въ самый центръ хоровода.
   -- Ха, ха, ха!... загрохотали забавники.
   -- Ишь озорники.... Не стану! оскорбилась Марфуша, и Никитка снова стоялъ одинъ.
   -- Эвно!... Что-жъ это за порядки! Доколь-же эфто такъ стоять будемъ?
   -- Аннушку, Аннушку! крикнули въ толпѣ.
   -- Она молодица.... Ей и надоть! вторили другіе, и изъ толпы вышла средняго роста стройная женщина лѣтъ 18 или 19.
   Темно-синяя шелковая косынка крѣпко, держала свѣтло-русую косу, разобранную проборомъ отъ лба къ затылку; бѣлая, легкая рубаха, по концамъ рукавовъ, по борту у шеи и вдоль груди изукрашеная разноцвѣтными коймами, повязанная кушакомъ по таліи, отлично вырисовывала ея статную, развитую фигуру.... Большіе темно-каріе глаза, густыя пушистыя брови, подвижныя ноздри задорно вздернутаго носика, сообщали ей тѣ преимущества, благодаря которымъ она пользовалась славою первой красавицы въ околодкѣ.....
   То замирая, то разсыпаясь бойкою дробью, струились звуки казачка.
   Никитка ждалъ.... А Аннушка какъ будто и забыла, какъ будто приросла къ своему мѣсту.... И глаза всѣхъ сосредоточились на ней. Далеко, какъ нельзя быть дальше, казалось, были и ея мысли, и ея чувства отъ веселыхъ, кровь и нервы волнующихъ, звуковъ разудалой плясовой.... Ни кровинки въ лицѣ поникшей головы.... Но, вотъ, она какъ будто надумалась, шелохнулась, подбоченилась и, сверкнувъ вызывающе блестящими глазами на Никитку, изъ-подъ густыхъ бровей, медленно, то легко склоняясь на правую руку, и обѣгая взорами лѣвую часть толпы, то перегибаясь всѣмъ станомъ на лѣвую, выступила по борту хоровода. Никитка приподнялся на носки, выпрямился, встряхнулъ свѣтло-русыми кудрями и, заложивъ ладонь правой руки за затылокъ, подбоченившись лѣвою, лихо пошелъ навстрѣчу Аннушкѣ. Вася лихорадочно слѣдилъ за обоими, и ему казалось, что это не быль танецъ, но какой-то поединокъ, въ которомъ Аннушка и Никитка, во чтобы то ни стало хотятъ порѣшить другъ съ другомъ. Но вотъ они встрѣтились.... Аннушка развела руками, подняла ихъ вѣнкомъ надъ головою и, взявъ прямую въ центрѣ хоровода, чуть-чуть колеблясь изъ стороны въ сторону, бойко отошла на противоположный конецъ круга.
   Аг.... аг.... аг.... ага.... играла музыка. Аннушка слегка приподняла переднюю часть сарафана, чуть-чуть повела правымъ плечомъ, потомъ лѣвымъ и, содрогнувшись отъ плечъ до пятъ, какъ бы играя носками вытянутыхъ, маленькихъ ножекъ, бойко встрѣтилась съ изумленнымъ Никиткой..... Встрѣтилась, вспыхнула, тряхнула плечами, и еще лише отступивъ, замерла на прежнемъ мѣстѣ.
   Аг.... ага.... ага.... ага.... играла музыка. Аннушка выступила правымъ носкомъ, выступила лѣвымъ и, описавъ въ воздухѣ рукою полукругъ, какъ-бы застыла на мѣстѣ, въ своемъ полупоклонѣ. Не замѣтивъ этой пріостановки, Никитка мелкой дробью разсыпался навстрѣчу. Аннушка тихо усмѣхнулась.
   -- Ха, ха, ха!... подхватила толпа.
   Никитка пріостановился и, сообразивъ свою неловкость, растерянно отступилъ на прежнее мѣсто.
   -- Браво, браво! неслось отовсюду.
   -- А! что брать, взялъ?! острили парни.
   Никитка отчаянно тряхнулъ кудрями и разсмѣявшись, снова подбоченился.
   Теперь Аннушка горѣла, глаза ея сверкали, подвижныя ноздри красиваго носика трепетно вздрагивали....
   -- Охъ!.. Охъ!... Охъ! весело, будто бы задыхаясь, оттягивалъ голосомъ Никитка, молодецки подступая къ ней на каблукахъ.
   -- Ужъ ты молодецъ и по-о-одожди, подожди, дожди, дожди, дожди, дожди.... подъ тактъ, вздрагивая плечами то какъ-бы сжимая, то раздавая ихъ во всю ширь, запѣла Аннушка въ отвѣтъ и, лукаво подмигнувъ Никиткѣ лѣвою бровью, легко переступая съ носка на носокъ, опять пошла бортомъ хоровода.
   -- Ох-та, ох-та, ох-та, подпѣвала она въ тактъ, какъ-бы поддразнивая Никитку.
   -- Отъ, шельма, отъ! раздавались въ толпѣ восторженные клики.
   Несмолкаемое браво гремѣло съ террасы. Вася забылся. Голову ему кружило, сердце громко стучало въ груди, какъ будто танцовали ни только Никитка съ Аннушкой, а всѣ, всѣ, и этотъ хороводъ и эта толпа, и самый усадебный домикъ, и онъ самъ, Вася, главнымъ образомъ и лише всѣхъ.
   -- Ахъ -- ахъ -- ахъ! тихо подпѣвалъ онъ то Никиткѣ, то Аннушкѣ.
   -- Не помню, Андрей Петровичъ, чтобы когда нибудь былъ я въ такомъ отрадномъ настроеніи духа, обратился Новосвѣтовъ къ Бояринову.
   -- Это потому, Алексѣй Михайловичъ, что вы чувствуете, сознаете себя творцомъ нашего счастья, а въ такія минуты человѣкъ любитъ всѣхъ и все, даже самые враги его представляются ему милыми шалунами, и Бояриновъ крѣпко пожалъ руку Новосвѣтова. Его глаза заволоклись слезою.
   -- Пойдемъ въ Александрѣ Игнатьевнѣ, чуть слышно отозвался Новосвѣтовъ.
   -- Къ Александрѣ Игнатьевнѣ, раздалось въ ушахъ Васи.
   -- Ахъ, мама.... спохватился онъ и что-то кольнуло его въ сердце. "Какой я гадкій", подумалось ему, и онъ подбѣжалъ къ террасѣ, за нимъ и его кузины....
   -- Держите, держите его! кричала Надя, весело играя въ воздухѣ своими золотисто-русыми кудрями.
   Александра Игнатьевна сидѣла въ глубокомъ вольтеровскомъ креслѣ, въ томъ самомъ, въ уголкѣ котораго, робко прижавшись, пролилъ онъ, ея Котикъ, такъ много слезъ по ней, своей страдалицѣ, мамѣ. Свѣтло-синее фаневое платье легко обхватывало ея похудалыя, узкія плечи, пышная, темно-русая коса, едва держась на шпилькахъ, казалась больше самой головы, глаза какъ будто стали меньше, лице округлилось и слегка зарумянилось. Лишь дѣтски маленькая, испещренная синими жилками рука, рѣзче всего напоминала о пережитыхъ ею, еще столь недавно, страданіяхъ.
   -- Мама.... Весело? спросилъ Вася, подбѣгая къ креслу.
   -- Когда тебѣ весело, то и мнѣ весело.... милый! тихо добавила она и приблизивъ къ себѣ его волнистую головку, поцѣловала въ пылавшій лобъ.
   -- А мнѣ-то какъ весело, мама. Ахъ, какъ весело! И какъ я люблю всѣхъ, всѣхъ, мама.... И тебя, и папу, и его, указывая на Новосвѣтова, и ихъ, и всѣхъ, и всѣхъ. А все отъ того, что ты здорова, мама.... Мама, позволь поцѣлую? и не дожидая разрѣшенія, Вася, звонко поцѣловалъ мать.
   Яркій румянецъ покрылъ щеки Александры Игнатьевны.
   -- Бѣдный мальчикъ!... Онъ по правдѣ, какъ будто только родился сегодня. До сихъ поръ его сердце, благодаря мнѣ, гадкой, не знало радости! обратилась Александра Игнатьевна въ Новосвѣтову, слегка дрогнувшимъ голосомъ. Все вы и все вамъ, взволнованно добавила она.
   -- Полноте, Александра Игнатьевна.... Все отъ причины причинъ.... Не родился, а возродился и пусть вся его жизнь будетъ свѣтла, какъ свѣтелъ сегодняшній день!
   -- Да! жизнь хороша кому въ ней судьба -- мать, а не мачиха! вдумчиво, какъ бы соображая будущее сына, проговорила Бояринова.
  
   Какъ пошелъ молодецъ,
   Какъ пошелъ удалецъ
   Вдоль улицѣ въ конецъ!
  
   запѣвалъ опять неутомимый Никитка, выступая теперь въ хороводѣ передъ Марфушкой.
  
   Вдоль улицѣ въ конецъ!
  
   подхватывалъ хоръ.
  

-----

  
   Еще долго Андреяновскій холмъ среди мрака ночи красовался и игралъ своими разноцвѣтными огнями, долго гремѣла въ немъ музыка, долго въ усадебномъ домикѣ веселился Вася съ кузинками своими, долго и громко раздавались въ тишинѣ ночной звонкіе бубны... Уже всѣ заснули въ усадьбѣ баронессы Роденъ, лишь русая дѣвочка, затаивши дыханіе у открытаго окна, въ легкой, какъ воздухѣ, рубашечкѣ, все еще чутко прислушивалась къ отдаленному гулу.... Дзинъ, дзинъ, дзинъ.... Бумъ, бумъ, бумъ, изрѣдка доносилось до нея.... Вотъ           и бубны стихли, а бѣлая маленькая фигурка, чуть-чуть примѣтная, все еще дрожала, какъ тѣнь, на рѣзномъ подоконникѣ....
   Странная, видно, была она дѣвочка... И зачѣмъ такъ трепетно билось сердце въ ея неразвитой груди? Куда струились младенческія мысли?...-- Къ холму-ли Андреяновскому, или къ той звѣздочкѣ, что такъ ярко горѣла на высокомъ горизонтѣ?...
   -- Ужъ ты молодецъ и по-о-одожди, подожди, дожди, дожди, дожди, жди, жди, жди, раздавалось еще въ ушахъ сладко засыпавшаго Васи.
  

Глава IV.

  
   Вася, возвратившись во второй половинѣ августа въ Москву, чувствовалъ себя далеко не такимъ, какимъ былъ онъ отъѣзжая. И отецъ и мать, Алена Никоновна радовались на него. -- Онъ пріободрился, повеселѣлъ, сталъ внимательнѣе всматриваться въ окружающія его явленія. Его маленькій мірокъ значительно расширился и освѣтился. Въ немъ нашла себѣ любовь игривая, всегда оживленная кузинка Наташа. Въ немъ нашли себѣ младенческій, радушный пріемъ и Аннушка, и Никитка, и самый хороводъ, и вся эта привольная, радостная, деревенская обстановка. Онъ теперь не скучалъ одинъ, какъ прежде. Оставаясь одинъ, онъ уходилъ въ свою "милую, милую деревню", и снова раздавались, какъ бы въ немъ самомъ, звонкіе бубны; снова Никитка и Аннушка стояли въ поединкѣ лицомъ другъ къ другу; снова гремѣло съ террасъ оживленное громкое "браво"; снова улыбалась ему, снова заигрывала съ нимъ шаловливая Наташа. И онъ опять смотрѣлъ такъ долго, долго въ ея глубокіе, темно-синіе глаза; опять, смѣясь, игралъ рукой въ ея шелковистыхъ вьющихся темно-каштановыхъ кудряхъ; опять чувствовалъ въ своей рукѣ ея горячую, нѣжную ручку; опять болталъ-съ нею... и весело, легко становилось на сердцѣ при этихъ воспоминаніяхъ. Онъ видѣлъ ее еще только вчера, увидитъ въ слѣдующее воскресенье, а тамъ, тамъ.... 22 октября, мелькало ему и, торопливо вытянувъ изъ ридикюля свое маленькое портмонэ, онъ съ новымъ удовольствіемъ и чуть-ли ни въ сотый разъ пересчитывалъ приготовленные ей на подарки рублевики... Онъ вообще любилъ дарить и, когда ему было еще не болѣе трехъ, четырехъ лѣтъ, съ особеннымъ удовольствіемъ, переѣзжая на своемъ деревянномъ конѣ изъ спальни матери въ дѣтскую и изъ дѣтской опять въ спальню, привозилъ ей въ даръ свои игрушки, платки, словомъ все, что только попадало ему подъ руку.... Если же Александра Игнатьевна, соскучившись необходимостью улыбаться ему при каждомъ новомъ подаркѣ, переставала обращать на нихъ вниманіе, то онъ огорчался и, бросивъ коня, уходилъ въ свой кабинетъ, то есть забивался въ самую глубь огромнаго, вольтеровскаго кресла, гдѣ и пребывалъ надутый и печальный до той поры, пока она сама не приходила къ нему исправить свою невольную ошибку.
   21 октября, часовъ въ 12 утра, въ передней Новосвѣтовыхъ раздался громкій звонокъ.
   -- Это ты, Вася! крикнулъ Алексѣй Михайловичъ изъ глубины кабинета.
   -- Я, я.... Алексѣй Михайловичъ, и если-бъ вы только знали, какъ радъ, что засталъ васъ дома, вы такъ, такъ мнѣ нужны! начавъ въ залѣ, скороговоркой досказалъ онъ уже въ кабинетѣ.
   -- Ну, здравствуй-же... Вѣдь вотъ eгоза... Входитъ и не здоровается!
   -- Ахъ здравствуйте! протягивая застывшую руку, спохватился Вася. Прежде всего.... началъ онъ, важно откинувъ свою волнистую головку.
   -- Прежде всего надо оттерѣть тебѣ руки, вѣдь онѣ совсѣмъ окоченѣли, преребилъ его Новосвѣтовъ, оттирая широкой ладонью обѣ руки Васи.
   -- Чаю не хочешь-ли?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Алексѣй Михайловичъ, некогда!
   -- А что, должно быть морозъ не свой братъ! а?
   -- У!.... Такъ и щипетъ, но за, то солнце такое, яркое, яркое....
   -- И ты такой румяный, румяный.... весело перебилъ Новосвѣтовъ.
   -- Ну такъ слушайте, Алексѣй Михайловичъ, не отрывая рукъ, началъ онъ съ оттѣнкомъ той же важности. Во первыхъ мама и папа безпокоятся, -- здоровы ли вы и почему такъ долго не были, а во вторыхъ.... и Вася, сдвинувъ плечи, даже зажмурился отъ удовольствія, которое предвкушалъ въ этомъ "во вторыхъ". Во вторыхъ, повторилъ онъ многозначительно, у меня до васъ просьба.... большая.... большая.... и секретъ!
   -- Даже секретъ?!
   -- Даже секретъ! утвердилъ Варя и внимательно осмотрѣлся.
   -- Чего же ты ищешь?
   -- Я смотрю, что бы кто не подслушалъ.... Ну слушайте же.... понизивъ голосъ до шопота, продолжалъ онъ: завтра рожденіе кузинки Наташи.... Маца мнѣ подарила одинъ рубль, папа тоже одинъ рубль и бабушка давно, давно еще въ именины 2 рубля.... Теперь я хочу купить Наташѣ корзинку съ конфектами.... хорошую!... Но такъ, чтобъ никто не зналъ, кромѣ папы, мамы и васъ... У мамы голова болитъ, папы дома нѣтъ, вотъ я и пришелъ просить, чтобы вы поѣхали со мною.... Да!.. Алексѣй Михайловичъ, да милый!?
   -- А если нѣтъ?
   -- Нѣтъ, Алексѣй Михайловичъ, пожалуйста!
   -- Ну хорошо.... Когда же, сейчасъ?
   -- Сейчасъ, Алексѣй Михайловичъ, сейчасъ.
   Человѣкъ внесъ и поставилъ на столъ двѣ чашки кофе.
   -- Вотъ выпьемъ кофе и доѣдемъ.
   -- А вы еще не кушали, Алексѣй Михайловичъ?
   -- Нѣтъ, голубчикъ!
   -- А если мы опоздаемъ?
   -- Чего?
   -- Да купить!
   -- Полно, мой другъ, это можно хотя и вечеромъ, а вотъ, чтобы тебѣ не долго казалось, ты и самъ выкушай.
   Вася попробовалъ.
   -- Что же ты?
   -- Нѣтъ, не хочется.
   -- Да вѣдь ты-же не будешь сытъ корзинкой.
   -- Пока не куплю, не могу ни пить, ни ѣсть! Алексѣй Михайловичъ, вдругъ принимая серьезный видъ, обратился онъ: Какъ вы думаете?
   -- Что, голубчикъ? спросилъ Новосвѣтовъ, прожевывая булку.
   -- Отчего это меня, вотъ сейчасъ, какъ я шелъ къ вамъ такъ больно, больно ударило кускомъ снѣга, вотъ сюда, прямо въ ухо.... Я такъ испугался!
   -- Да откуда, сверху?
   -- Да, сверху.
   -- Галка лапой спихнула! Это часто бываетъ.
   -- Галка! почти вскрикнулъ изумленный Вася.
   -- Да, галка! удостовѣрилъ Новосвѣтовъ.
   -- Да чего это она? и онъ задумался.
   -- Кто? проглатывая кофе, переспросилъ Новосвѣтовъ.
   -- Да галка-то?
   -- Галка-то.... Какъ чего?... А ты развѣ думаешь, что она непремѣнно хотѣла попасть въ тебя!... Ничуть.... Ты только проходилъ въ то время, какъ она, желая удержаться на крышѣ, оперлась о кусокъ снѣга, кусокъ сорвался, а она скользнула, испугалась, каркнула и улетѣла.
   -- Каркнула, каркнула! -- оживленно подхватилъ Вася.
   -- Ну вотъ видишь.
   -- А я-то глупый, весело, какъ бы сбросивъ съ себя какое-то бремя, перебилъ Вася, -- думалъ, что это Богъ ударилъ меня за Надю.
   -- Какъ за Надю? въ свою очередь изумился Новосвѣтовъ.
   -- Да, за Надю.... Надя больше меня балуетъ, чѣмъ Наташа, а я подарилъ ей въ день рожденія коробку въ два рубля, а Наташѣ скопилъ четыре, разъяснилъ онъ и, опустивъ глаза, зарумянился.
   -- Это не хорошо!... Надо быть справедливымъ, а Богъ тутъ не при чемъ!
   -- Да вѣдь Богъ во всемъ.
   -- Богъ далъ намъ свободу и не вмѣшивается въ наши дѣла. А во всемъ, это значитъ въ правилахъ.
   -- Какъ это въ правилахъ?
   -- А вотъ, напримѣръ, нельзя выходить на морозъ въ той одеждѣ, въ которой ты въ комнатѣ, и вотъ если ты теперь выйдешь въ рубашечкѣ, то простудишься; у тебя заболитъ голова или зубки, потому что ты нарушилъ установленное Богомъ правило.... Понялъ?
   -- Понялъ! вслухъ, медленно сообразилъ Вася.
   -- Ну поѣдемъ!
   -- Ѣдемъ, ѣдемъ, соскакивая со стула, подхватилъ Вася, и между тѣмъ нельзя было не замѣтить, что           между нимъ и корзинкою, еще нѣсколько минутъ тому назадъ наполнявшею всего его, стало что-то, отнявшее у него право на цѣлостное обладаніе оживленною и въ высшей степени впечатлительною природою мальчика....
   -- И онъ вовсе не живетъ однимъ сердцемъ, думалось Новосвѣтову, когда, садясь въ свои щегольскія сани, онъ окутывалъ ноги Васи теплымъ пледомъ....
  

-----

  
   Тревожно провелъ Вася наступающую ночь. Вотъ задаетъ, какъ будто, крѣпко и на долго, но вдругъ застонетъ, поднимется на колѣна, заглянетъ подъ салфетку, которой прикрылъ онъ бонбоньерку и, убѣдившись, что она стоитъ на прежнемъ мѣстѣ, опять прильнетъ пылающею головою къ холодному концу подушки.... А тутъ Наташа радостная, оживленная.... То смотритъ на него своими черными, глубокими глазами, смотритъ и какъ будто смѣется надъ нимъ, то потянетъ къ себѣ за руку, своею теплою, нѣжною, какъ бархатъ, рукою.... Притянетъ, поцѣлуетъ.... Такъ сладко, сладко... Поцѣлуетъ, оттолкнетъ, и опять засмѣется. "Да неужели, да, въ самомъ дѣлѣ!... Ха, ха, ха", раздается въ его ушахъ, ея звонкій, серебристый смѣхъ, и снова дрогнетъ, слова проснется....
   Рано поднялся Вася въ день рожденія кузинки Наташи. Еще Алена Никоновна не успѣла и лба перекрестить; "отъ сна возставши" -- а онъ уже шелохнулся въ кровати и, быстро поднявшись, весело заглянулъ въ окружавшій полумракъ ранняго, зимняго утра....
   -- Няня, который часъ?
   -- И что ты это, радость моя, чаво всполошился еще и пѣтухи-то не пропѣли.... Спи, голубчикъ мой, почивай! Чаво такую рань дѣлать будешь?
   -- Нѣтъ, няня, пора! и не слушая дальнѣйшихъ возраженій, онъ, тихо вздрагивая знобомъ ранняго пробужденія, сталъ спѣшно обуваться.... Совсѣмъ одѣтый, съ бонбоньеркой въ рукахъ, въ 10 часовъ уже нетерпѣливо ожидалъ пробужденья матери.
   -- Мама, мама, пора, опоздаемъ! рѣшительно настаивалъ онъ.
   Александра Игнатьевна сладко потянулась.
   -- Пора же, мама, ты забыла.... Сегодня рожденье кузинки Наташи, мы опоздаемъ.
   -- Который же часъ?
   -- Да уже скоро 11, мама.
   -- Одиннадцать?... Подыми сторы, милый.
   -- Няня, иди скорѣй! Мама встала... торопилъ онъ уже у порога дѣтской.
   -- Ахъ, сайга, сайга, ужъ разбудилъ, и маменьки-то покоя не даешь! ворчала она.
   -- Вася, поди сюда! кликнула Александра Игнатьевна.
   -- У, да какой ты сегодня прелестный, точно въ самомъ дѣлѣ женихъ кузинки Наташи!
   Вася дѣйствительно былъ очень милъ въ это утро. Большіе глаза его сіяли блескомъ лихорадочнаго оживленія; яркимъ румянцемъ горѣло лицо; алѣли самыя уши. Зачесаные назадъ темно-каштановые волосы, какъ бы ласкали, нѣжили, его волнующуюся радостными думами головку... Александра Игнатьевна нѣжно поцѣловала его.
   -- Вася, что это у тебя такія горячія губы.... Ужъ не жаръ-ли?
   -- Нѣтъ, мама, нѣтъ, я совсѣмъ здоровъ.... Это такъ! испугался онъ.
   -- А дай-ка руку, и рука холодна, какъ ледъ.
   -- Это такъ, мама, такъ, право такъ! засуетился Вася, почти со слезами на глазахъ.
   -- Алена Никоновна, хорошо онъ спалъ?
   -- Хорошо, матушка барыня, какъ завсегда.
   -- Да что же это у него, какъ будто жарокъ маленькій?
   -- Жаромъ!... И что вы это матушка барыня... Тьфу, тьфу, тьфу.... крестясь, отплевывалась Алена Никоновна. Господи помилуй.... Какой жарокъ, матушка!... Это такъ въ немъ, кровь горитъ.... Горячъ ужъ оченно значитъ. Сегоднись, съ самаго утра, еще и пѣтухи-то какъ слѣдуетъ не пропѣли, а ужъ онъ заегозилъ!... Ужъ и егозилъ, егозилъ, егозилъ, егозилъ, точно въ день Христовъ.... Сапоги себѣ чиститъ, рубашечку тоже самъ, то въ коробку эфту самую заглянетъ, то въ залъ побѣжитъ, и меня-то старую съ толку сбилъ, съ ногъ окрутилъ.... Подай ему то, подай ему эфто, не то сѣтовала, не то подтрунивала, Алена Никоновна. Да онъ завсегды такой! порѣшила она.
   -- Онъ завсегда такой! какъ-то особенно громко и вѣско отозвалось въ Александрѣ Игнатьевнѣ, и страшно ей вдругъ стало, и жаль своего Васю.... Страшно за него, страшно за это непрерывно возбужденное настроеніе, за ту чуткость, за ту порывистость, съ которыми онъ воспринималъ и горе, и радость, и всякое новое впечатлѣніе.... Но.... что-жъ она могла сдѣлать съ этимъ?... Вѣдь нельзя же переродить его. Вѣдь это уже отъ Бога!.... И, сладко потянувшись при новой мысли о вечерней пулькѣ, она весело приказала подать себѣ чашку чаю....
  

Глава V.

  
   Тревожная ночь выпала на долю Александры Игнатьевны.
   Слабо мерцалъ огонекъ въ разноцвѣтной у образницы лампадѣ. Поникнувъ сѣдою головою, съ красными отъ слезъ главами, стояла у изголовья Васи смущенная Алена Никоновна. Александра Игнатьевна, казалось, сердцемъ считая удары сердца въ груди Васи, зорко слѣдила за малѣйшею перемѣною въ немъ. Что же такое съ нимъ, съ этимъ страннымъ ребенкомъ, еще столь недавно здоровымъ, радостнымъ, веселымъ? Что повергло его въ эту лихорадочную дремоту, что зажгло въ немъ кровь такими яркими пятнами на лицѣ, что воспалило голову, что заставило такъ сильно биться пульсъ въ его раскинутыхъ рукахъ? Чѣмъ больше думала она, тѣмъ больше волновалась: Нѣтъ, причины не находила и намека.... "Ужъ не съ глазу-ли?" и ей живо представилась старуха Мясоѣдова, умиленно, со слезами на ея кошачьихъ глазахъ, смотрящая на Васю и съ приторной нѣжностью повторяющая: "У, какой милый, пригожій!..."
   -- Алена Никоновна, ужъ не сглазила-ли его эта отвратительная старушенка Мясоѣдова, чуть слышнымъ шопотомъ спросила Александра Игнатьевна.
   -- Сглазила, матушка барыня, сглазила.... Вотъ не сойдти мнѣ съ эфтаго мѣста, если не сглазила.... Нагдысь тоже, какъ была у насъ, ужъ цаловала, цаловала, миловала, миловала, а къ вечеру-то опять былъ жарокъ.... Умыла на утрось съ уголька.... На томъ все и покончилось.
   Вася вдругъ метнулся, глухо простоналъ, рука приподнялась и тутъ-же, будто онѣмѣвъ, пала на грудь.
   Александра Игнатьевна содрогнулась. Алена Никоновна, быстро склонившись надъ кроваткой, осѣнила его крестнымъ знаменіемъ.
   -- Сглазила, сглазила толсторожая, сглазила, видѣли, матушка барыня, какъ плесканулся, точно рыбка въ водѣ.... Такъ завсегды бываетъ съ глазу. Дайкась спрысну.
   -- И что ты, няня, развѣ можно!?.. Еще испугаешь, слабо возразила Александра Игнатьевна.
   -- И что вы это, матушка барыня.... Грѣхъ какой!... Да развѣ святое вредитъ.
   -- Нѣтъ ужъ пожалуйста.... Не позволю теперь.
   -- Ну на утрось, проговорила Алена Никоновна голосомъ, въ которомъ звучали и укоръ и досада на Александру Игнатьевну, за ея невѣріе и сожалѣніе, что такъ бы, молъ, вотъ взяла-бъ, да и вспрыснула-бы. Александра Игнатьевна тихо поднесла руку къ полуоткрытымъ губамъ опять дрогнувшаго Васи.... Дыханіе было горячо, будто ожгло ей руку. "Ухъ, какой сильный жаръ", проговорила она, и спять взволновалась, опять задумалась. "Ни съ то-то, ни съ сего.... Вотъ такъ себѣ, здорово живешь" и теперь ей стало досадно, что вмѣсто того, чтобъ быть съ нимъ, засѣла играть въ карты и даже ни разу не вышла посмотрѣть на него. "Но что же было дѣлать, когда такъ упорно не шло"?!
   -- Пики, душенька, слышится ей опять сладенькій голосокъ Мясоѣдовой.-- "И когда вы устанете играть", проворчала Наталья Игнатьевна.... А тутъ, какъ разъ прикупъ.... Тузъ, король, дама трефъ.... Тузъ, король самъ пятъ червей.... И вдругъ двѣ пики въ талонѣ.... Ну какъ еще не купить.... Однако все же таки не могу понять, какъ могла проиграть эту игру. И Александра Игнатьевна даже повернулась на стулѣ, такъ непріятно ей было вспомнить эти двѣ пики въ талонѣ.
   -- Мама, мама... рѣзко вскрикнулъ Вася.
   -- Что, голубчикъ, что? встрепенулась Александра Игнатьевна.
   -- Господи помилуй, Господи помилуй, крестя кровать, простонала Алена Никоновна.
   И опять все тихо.
   -- Ахъ какъ.... Ната, Ната, проглатывая ша, шепталъ онъ.
   -- Что онъ бредитъ.... совсѣмъ теряясь, проговорила Александра Игнатьевна.
   -- Бредитъ, матушка барыня, бредить, утвердила Алена Никоновна.
   -- Боже мой, Боже.... Что я буду дѣлать... Ужъ не послать-ли за Новосвѣтовымъ?... И Андрей Петровичъ, какъ на-смѣхъ, не ѣдетъ такъ долго.
   Александра Игнатьевна опять склонилась надъ кроватью. Теперь дыханіе было ровнѣе, сонъ казался глубже. Въ передней раздался звонокъ. Александра Игнатьевна чутко вслушалась. Въ гостинной отчетливо раздались шаги Андрея Петровича.
   -- Что такое съ нимъ? Вѣдь онъ по утру былъ совершенно здоровъ? входя въ дѣтскую, шопотомъ сказалъ онъ.
   -- Да, а теперь вотъ, сильный жарокъ, даже какъ будто бредитъ. Я хотѣла уже послать за Алексѣемъ Михайловичемъ.... Да надѣюсь обойдется.
   Онъ коснулся головы -- горяча.... Потрогалъ пульсъ.... тревоженъ....
   -- Да отъ чего, что бы это такое?
   -- Я думаю не съ глазу-ль, Андрей!
   -- Фу, глупости какія! даже вспылилъ Андрей Петровичъ.
   -- Посмотримъ что завтра... Надо пораньше послать за Алексѣемъ Михайловичемъ. Пойдемъ спать.
   -- Пойдемъ.... Ты что сдѣлалъ сегодня?
   -- Такая досада.... Представь себѣ, въ 10 часовъ былъ въ выигрышѣ около 40 рублей, кончилъ тѣмъ, что проигралъ 42.... Проклятые 8 червей подкузмили. Ну да наверстаю, вздохнувъ, утѣшился онъ.
   -- Вотъ и мнѣ тоже 8 червей, оживилась Александра Игнатьевна. Представь себѣ.... Тузъ, король, дама трефъ, тузъ, король самъ пятъ червей, ничего не купила и проиграла.
   -- На три козыря?
   -- Да, на три козыря, безъ одной, 90 копѣекъ проиграла. Да я вообще не люблю игратъ съ Мясоѣдовой, тамъ везетъ ей всегда.
   -- Такъ и не играй.
   -- Завтра звала, будто пожаловалась Александра Игнатьевна.
   -- И ты поѣдешь?
   -- Поѣду.
   -- Вотъ охота.... Терпѣть не могу эту бабу; всѣхъ любитъ, за всѣхъ молится, а въ сущности больше, чѣмъ мы, грѣшные, любитъ только саму себя.
   -- Я бы не поѣхала.... Да нельзя.... Другой разъ позовешь не пріѣдетъ.... И зѣвай цѣлый вечеръ.
   -- Да какъ же Вася-то?
   -- Что ты Андрей, я надѣюсь, онъ поправится.
   -- Ну какъ знаешь, сладко потягиваясь, согласился Бояриновъ.
  

Глава VI.

  
   Въ 9 часовъ утра наступившаго дня, сѣрый конь Новосвѣтова, какъ вкопанный, остановился у дверей Бояриновыхъ. Видно часто приходилось ему рыть снѣгъ нетерпѣливою ногою у этого многоэтажнаго дома.
   -- Господа встали?
   Баринъ всталъ-съ, а барыня еще почиваютъ.
   -- А Василій Андреевичъ?
   -- Встали-съ! Уже и чай откушали.
   -- Такъ стало здоровъ?
   -- Никакъ нѣтъ-съ.... Няня говорила, что голова у нихъ болитъ и глаза оченно красны..... Самъ видѣлъ.-- Прикажите доложить-съ?
   -- Скажите барину, что я у Василія Андреевича, и, сбросивъ шубу на руки лакея, Алексѣй Михайловичъ темнымъ корридоромъ прямо изъ передней направился въ комнату Васи.... Сидя спиной съ двери, онъ что-то внимательно читалъ въ книгѣ дѣтскихъ разсказовъ.... Подлѣ Алена Никоновна вязала свой нескончаемый чулокъ. Перебѣгая со спицы на спицу, все выше и выше по тканямъ чулка, опережали другъ друга ея костлявые, морщинистые пальцы.
   -- Здравствуй, Вася....
   -- Ахъ, Алексѣй Михайловичъ!... здравствуйте, милый, милый Алексѣй Михайловичъ, нервно пожимая его широкую ладонь обѣими руками, радовался Вася.... и густымъ румянцемъ покрылось лицо его.
   Новосвѣтовъ внимательно взглянулъ на него.-- Подъ глазами красныя полосы, въ зрачкахъ кровянились чуть чуть примѣтныя синеватыя змѣйки.
   Обрадовалась и Алена Никоновна.
   -- Батюшка, Алексѣй Михайловичъ! говорила она, вставая и откланиваясь. Смиловался надъ нами Господь!... А ужъ вчерась-то не накажи Господи, какъ разболѣлся и сегодня все на головку жалится.
   -- О нѣтъ, няня, я здоровъ.
   -- Какъ здоровъ.... Ишь глазки-то точно у кролика.
   -- Это такъ, Алексѣй Михайловичъ, такъ, я право здоровъ, совсѣмъ здоровъ, настаивалъ Вася.
   -- Да я и вижу, что ты совершенно здоровъ, Вася, успокоилъ его Новосвѣтовъ.
   -- И что вы это, батюшка, Алексѣй Михайловичъ, куды-жъ здоровъ. Всю ноченьку, какъ въ огнѣ горѣлъ. Всплесканется.... Да какъ застонетъ.... Жалобно, жалобно, ажно за сердце схватитъ. Барыня всю ноченьку надъ нимъ проплакала.
   -- Мама? испуганно вскрикнулъ Вася.
   -- Да, маменька, удостовѣрила Алена Никоновна.
   -- Бѣдная мама, и онъ вспыхнулъ, такъ стало жаль ему ее. Какой я глупый, добавилъ онъ чуть слышно.
   -- Полно голубчикъ, это нянѣ такъ приснилось.
   -- Что вы это, батюшка, меня больно за дуру считаете.... Еще благодареніе Господу не совсѣмъ изъ ума выжила, обидчиво перебила Алена Никоновна.
   -- Вы бы лучше оставили насъ Алена Никоновна, мнѣ съ Васею и поговорить, и заняться нужно, насколько смогъ мягко предложилъ Новосвѣтовъ.
   -- Слушаюсь, слушаюсь, батюшка, Алексѣй Михайловичъ... Ужъ не въ первой вамъ прогонять меня старую. Видно заслужила. И на томъ спасибо вамъ, батюшка, уплетаясь изъ комнаты, ворчала Алена Никоновна.
   Вася быстро схватилъ Новосвѣтова за руку.
   -- Алексѣй Михайловичъ! Позвольте ей остаться, чуть слышно проговорилъ онъ.
   -- Няня.... Да, вы оставайтесь, крикнулъ ей вслѣдъ Новосвѣтовъ, но Васи уже не было.-- Онъ пустился за нею въ погоню.
   -- Няня, няня, не сердись, милуня!... Дай поцѣлую, и, охвативъ обѣими руками морщинистую шею старухи, онъ поцѣловалъ ее въ правую щеку, потомъ въ лѣвую, въ лобъ, въ глаза....
   -- И полно-сь, мой ненаглядный, полно-сь, пригожій, тихо его устраняя, чуть слышно отозвалась разстроганная до слезъ старуха. Сердце-то у тебя, родимый, что брыліянтъ свѣтозарный....
   Алена Никоновна какъ будто скрала у Новосвѣтова его собственную о Васѣ мысль въ эту минуту. Онъ отвернулся. Ему было совѣстно теперь взглянуть прямо въ глаза Васи. Онъ какъ будто боялся въ нихъ укора себѣ за обиду нѣжно-любимой няни. Что за чуткость сердца, какая утонченность воспріятія..... Бѣдный ребенокъ! и можно-ль быть спокойнымъ за него, можно-ль мечтать о счастьи съ такимъ сердцемъ? Сколько разъ самые близкіе, даже самые расположенные къ нему люди, безъ намѣренія необдуманнымъ словомъ, какъ кинжаломъ пронзятъ его, это бѣдное, прежде радости страданіе познавшее сердце, и подъ, вліяніемъ этихъ мыслей Алексѣй Михайловичъ съ грустью остановилъ свой глубоко сосредоточенный взглядъ на Васѣ.
   -- Пойдемте-жъ, Алексѣй Михайловичъ.
   -- А, пойдемъ, дорогой мой, пойдемъ, протягивая руку Васѣ, очнулся Новосвѣтовъ. Не одинъ же онъ будетъ въ самомъ дѣлѣ, какъ я былъ и остался одинъ, задумался онъ опять, проходя изъ дѣтской въ залъ темнымъ корридоромъ рука объ руку съ Васей....
   -- Алексѣй Михайловичъ.... Добраго утра! обрадовался ему Андрей Петровичъ.-- Ну что? Какъ находите Васю?
   -- Ничего! молодецъ молодцомъ! Васъ какъ Богъ носитъ, Андрей Петровичъ?
   -- Вчера проигрался.... Ну да вздоръ.....Еще наверстаю.
   Андрей Петровичъ торопливо посмотрѣлъ на часы.
   -- До свиданія, Алексѣй Михайловичъ.... Будь умникъ Вася! обратился онъ и, на ходу поцѣловавъ его, исчезъ за дверью.
   -- Къ вамъ, въ кабинетъ можно? крякнулъ ему вслѣдъ Новосвѣтовъ.
   -- Ахъ, сдѣлайте одолженіе.
   -- Терпѣть не могу пріемныхъ комнатъ, входя въ кабинетъ, обратился Новосвѣтовъ къ Васѣ. Въ нихъ все какъ будто по казенной надобности.... Стулья въ шеренгу, кресло противъ кресла. Передъ столомъ диванъ, а надъ диваномъ зеркало.... И все это тамъ равнодушно, такъ чопорно смотритъ, какъ будто смѣется и надъ серьезной мыслею, и надъ веселымъ смѣхомъ.
   -- Я самъ не люблю этихъ комнатъ, Алексѣй Михайловичъ. Да и какъ скучно въ нихъ!... По вечерамъ тамъ темно.... Вчера я заглянулъ туда и даже испугался.
   -- Пугаться-то чего же?
   -- Да татъ и самъ не знаю.... Алексѣй Михайловичъ?
   -- Что, голубчикѣ?
   -- Что сонъ -- это правда?
   -- То-есть какъ это -- правда?
   -- То-есть все то, что видишь во снѣ, то тамъ и бываетъ? робко проговорилъ онъ.
   -- Полно! какъ тебѣ не стыдно спрашивать такой вздоръ, Вася? Если бы сны говорили намъ впередъ, то мы бы всегда могли знать, что будетъ и черезъ годѣ и черезъ два, а вотъ мы даже не знаемъ, что будетъ съ нами черезъ минуту.
   -- А какъ же это, когда видишь, то какъ будто бы все такъ и есть?
   -- Такъ кажется, милый.
   Вася задумчиво покачалъ головою.
   -- А что? Развѣ ты видѣлъ какой нибудь сонъ?
   -- Видѣлъ, чуть слышно откликнулся онъ и, содрогнувшись, закрывъ лицо руками.
   -- Что-жъ ты видѣлъ? Разскажи!
   -- Да я не съумѣю, Алексѣй Михайловичъ.
   -- Ну попытайся.... разскажи, какъ можешь.
   -- Это было ночью, началъ Вася, нервно потирая рука объ руку. Началъ и остановился.
   -- Ну!
   -- Такъ страшно!... Даже и вспомнить страшно, чуть слышно проговорилъ онъ.
   -- Фи, Вася, да не будь же такою бабою.... Ну можно-ли даже сновъ бояться!?
   -- Это было нѣчто, опять началъ Вася свой разсказъ. Въ саду у бабушки въ деревнѣ.... Вотъ какъ сейчасъ вижу... Домъ тети Наташи, окно на верху, на столѣ свѣчка.... Я одинъ на террасѣ.... Темно такъ, что не видно ни лавочекъ, ни цвѣтовъ.... А цвѣты тамъ такіе были хорошіе, розовые, красные, всякіе...
   Вася опять пріостановился.... Алексѣй Михайловичъ, опустивъ глаза, сдѣлалъ видъ, что не замѣтилъ этой пріостановки.
   -- Вдругъ шорохъ, продолжалъ Вася, и его голосъ примѣтно дрогнулъ, и на лавочкѣ, подъ самымъ окномъ вся бѣлая, вся, вся бѣлая Наташа!... только волоса черные.... Я сначала было испугался, а потомъ подумалъ, что это на ней вѣрно бѣлыя кофта и юбка, и сбѣжалъ къ ней.... Смотрю.... Да, она! такая скучная, какъ всегда бываетъ, когда поссорится съ кѣмъ-нибудь или когда обидитъ ее тетя Юля.... Мнѣ ее стало такъ жаль, такъ жаль.... Я и спрашиваю: Наташа, что съ тобою? А она вдругъ какъ захохочетъ, да такъ, что мнѣ даже страшно стало.... Никогда еще я не слышалъ, чтобъ она такъ хохотала.... Я хотѣлъ поймать ее за руку.... Она отъ меня.... Я за нею, она отъ меня.... Она въ рощу, я въ рощу... Наташи больше не видно.... Вдругъ стало темно, темно.... Только слышу, какъ сухія сучья трещатъ подъ ногами.... А остановиться все таки не могу.... Будто несетъ меня кто-то.... и слыщу, какъ за мною гонятся, хотятъ остановить меня.... Вотъ съ одной стороны, съ другой, со всѣхъ сторонъ.... Такъ жутко, жутко.... Въ ушахъ свиститъ вѣтеръ.... А я все бѣгу, да бѣгу.... И чего, чего только мнѣ тутъ не чудилось.... И змѣй-то Горыновичъ и баба-Яга Костяная нога и гады, и дикіе звѣри страшною тучей за мной.-- Вася увлекся... Глаза оживились, лицо покрылось густымъ румянцемъ. Онъ крѣпко сжалъ рукою колѣно Алексѣя Михайловича, и, порывисто вздохнувъ, продолжалъ.-- Не помню я дальше, что было со мною, не помню, какъ попалъ я въ волны какой-то рѣчки.... Я поплылъ. Да, я поплылъ за нею.... На противоположномъ берегу стояла она.... Опять вся въ бѣломъ.... Глаза горѣли, какъ звѣзды небесныя... Я сталъ тонуть.... Вода душила, тянула ко дну. А Наташа такъ близко, близко, у сама-то берега. Наташа! Наташа, спаси меня!... Ахъ, какъ надоѣдъ ты мнѣ, Вася, отвѣтила она, едва слышно, сильно дрогнувшимъ голосомъ, досказалъ онъ;... поникъ, на рѣсницахъ набѣжали слезы.
   -- Полно, голубчикъ! Чему-жъ тутъ такъ огорчаться.... Навѣрно поссорился за что-нибудь вчера съ кузиной Наташей? сказалъ Новосвѣтовъ.
   Но Вася еще ниже поникнулъ головой. У него дрогнулъ подбородокъ, нервно задвигались челюсти и слезы, одна другой крупнѣй, покатились по лицу.
   -- Полно, милый, полно Вася! Ну что-жъ тутъ такаго, чтобы такъ могло печалить тебя? Вчера поссорился, завтра помиришься!
   -- О, никогда, никогда! дрожа точно въ лихорадкѣ, горячо перебилъ Вася. Я такъ долго ждалъ, такъ радовался.... Я изъ-за нея обидѣлъ моихъ бѣдныхъ, добрыхъ кузинокъ, и вдругъ она же.... О, нѣтъ, нѣтъ, я никогда не стану больше надоѣдать ей.... и слезы не дали ему кончить. Онѣ опять закипѣли въ груди, сжали горло, дождемъ брызнули изъ глазъ. Алексѣй Михайловичъ вспомнилъ Васю: какимъ онъ былъ третьяго дня, его лихорадочное нетерпѣнье, его восторгъ надъ бонбоньеркой, его радость при мысли объ улыбкѣ удовольствія Наташи и такъ сжалось сердце въ немъ самомъ подъ вліяніемъ этаго живаго, глубокаго младенческаго горя. Но онъ подавилъ въ себѣ вздохъ, и, принужденно улыбаясь, опять сталъ успокоивать его, все еще надѣясь, если не разсѣять, то, по крайней мѣрѣ, хотя нѣсколько подавить въ немъ гнетущее чувство разочарованія въ расположеніи къ нему столь любимой имъ кузинки.
   -- Да если бъ даже!... Неужели ты, Вася, больше всѣхъ на свѣтѣ любишь Наташу?... Неужели тебѣ изъ-за нея не жаль огорчать и мать, и отца, и твою добрую няню, и всѣхъ твоихъ кузинокъ и меня, твоего вѣрнаго друга?!...
   Вася дрогнулъ, точно отъ укола, соскочилъ со стула, сквозь слезы посмотрѣлъ ему въ глаза, улыбнулся и, обвивъ его шею руками, припавъ на грудь, опять заплакалъ.
  

Глава VII.

  
   Вася рѣшительно отшатнулся отъ кузинки своей Наташи и лишь только черезъ нѣсколько дней удалось, наконецъ, Новосвѣтову узнать отъ него, что именно послужило поводомъ къ этому, столь неожиданному и странному раздору. Наташа приняла бонбоньерку съ восторгомъ. Долго любовалась ею, нѣсколько разъ поблагодарила его. Оживленно и радостно промелькнули для него часы ея привѣтливыхъ къ нему улыбокъ, игривыхъ шутокъ, смѣха. Но къ обѣду пріѣхалъ дальній родственникъ ихъ бабушки, Марьи Кондратьевны Щебринской, Толь Бернсдорфъ, мальчикъ лѣтъ 14, красивый, стройный пажъ, и Наташа не только забыла бонбоньерку, но даже и его, Васю. Онъ нѣсколько разъ подходилъ къ ней, заговаривалъ; но она или дѣлала видъ, что не замѣчаетъ его, или еще начинала подтрунивать. Толь тоже сталъ смѣяться надъ нимъ. "Мнѣ стало обидно", со слезами на глазахъ говорилъ Вася. "Я отошелъ къ кузинкамъ, и уже больше не подходилъ къ Наташѣ. Но часу въ 12 вечера, не задолго передъ ужиномъ, она поссорилась за что-то съ Толей и ушла на верхъ. Я за нею. Я засталъ ее въ слезахъ надъ моею бонбоньеркой. У меня такъ, такъ заболѣло сердце, такъ стало жаль бѣдную Наташу. Что бы я далъ въ эту минуту побить этого противнаго Тольку.-- Милая, милая, что съ тобою?-- Ахъ, отстань! какъ надоѣлъ ты мнѣ, Вася! и, стукнувъ на меня каблукомъ объ полъ, она ушла въ другую комнату.... Послѣ этого я уже не помню.... ничего, ничего не помню, что было со мною", глухимъ голосомъ, чуть слышно договорилъ онъ.
   Алексѣй Михайловичъ, не смотря на все свое участіе къ Васѣ, не смотри на весь свой страхъ за него, не предусмотрѣлъ и десятой доли тѣхъ послѣдствій, какія имѣла для его будущности эта, повидимому, совершенно ничтожная драма его почти еще младенческой жизни.
   Онъ измѣнился совершенно. Опять заскучалъ, опять обособился, замкнулся, опять чрезъ какой-то туманъ сталъ смотрѣть въ глаза окружающему.
   Александра Игнатьевна встревоженная, раздосадованная на Наташу за своего бѣднаго Котика, въ слѣдующее-же воскресенье, въ присутствіи своей матери, Марьи Кондратьевны и сестры, рѣзко упрекнула ее въ столь черной къ нему неблагодарности. Наташа вспылила, выбросила бонбоньерку и, обозвавъ Васю "мелюзгой, нюней", стала избѣгать даже сходить внизъ, когда онъ бывалъ у нихъ. И Вася пересталъ бывать. Онъ теперь сидѣлъ все дома и дома.
   Андрей Петровичъ былъ озабоченъ дѣлами службы, хлопоталъ по имѣнію. Въ 9 часовъ онъ вставалъ, молча и спѣшно цѣловалъ Васю въ голову, пилъ чай и уходилъ на службу. Въ 3 возвращался обѣдать. За столомъ говорить вредно, не о чемъ, да и чѣмъ можетъ онъ занять ребенка, или что этотъ послѣдній можетъ сообщить ему интереснаго. Послѣ обѣда Андрей Петровичъ отдыхалъ, Александра Игнатьевна, лукаво прищурившись, въ свою очередь, находила, что и ей не мѣшало-бъ призадуматься. Послѣ отдохновенія, заботливо отсыпавъ двѣ ложки чаю и отсчитавъ нѣсколько кусковъ сахару для Васи и няни, Александра Игнатьевна, вполнѣ довольная памятью о сынѣ, уѣзжала въ Марьѣ Кондратьевнѣ или княгинѣ Елизаветѣ Петровнѣ, или какой другой сосѣдкѣ дамѣ съыграть пyличку въ преферансъ, а Андрей Петровичъ уже спѣшилъ въ клубъ или театръ. Да о чемъ же, въ самомъ дѣлѣ, и задумываться надъ нимъ, Васею, въ его возрастѣ, чего еще отъ него хотѣть, или что наблюдать въ немъ, совершенномъ ребенкѣ. "Не сидѣть же мнѣ надъ нимъ, какъ курицѣ надъ яйцами", отвѣчала Александра Игнатьевна Андрею Петровичу, если ему случайно приходило на умъ замѣтить ей, что Вася ужъ большой мальчикъ и что не мѣшало бы ей побольше обращать на него свое вниманіе.-- "Одѣтъ, обуть, накормленъ, въ комнатѣ и сухо, и тепло, въ кроваткѣ мягко".
   Васѣ минуло одиннадцать лѣтъ. Благодаря вниманію къ нему Алексѣя Михайловича Новосвѣтова, онъ хорошо читалъ, писалъ безъ особо грубыхъ ошибокъ по-русски и по-французски, зналъ четыре правила ариѳметики, ветхій и новый завѣты, даже въ сжатомъ конспектѣ древнюю исторію. Живыя способности Васи радовали Новосвѣтова; но въ часы занятій всецѣло преданный ихъ предмету, Алексѣй Михайловичъ, въ свою очередь, далекъ былъ отъ сознанія дѣйствительнаго настроенія Васи, отъ волненій и желаній, наполнявшихъ его младенческій мірокъ.
   Съ 11 лѣтъ, кругъ занятій его значительно расширился. -- Теперь никто безъ гимназіи и университета не можетъ выдти въ люди, сообщилъ однажды Андрей Петровичъ женѣ и на другой же день Васѣ взяли учителя нѣмецкаго и французскаго языковъ и другихъ предметовъ. Утро незамѣтно мелькало въ его жизни. Напившись чаю, онъ весело принимался за уроки, быстро усвоивалъ ихъ; съ краскою волненія въ лицѣ, боясь за ошибку, отвѣчалъ Новосвѣтову или своему учителю, и еще съ большимъ оживленіемъ подъ ихъ руководствомъ шелъ впередъ. Но едва кончался обѣдъ, Вася начиналъ скучать и скукѣ его, казалось, не будетъ конца. Алена Никоновна въ эту пору дня была по прежнему его вѣрнымъ и единственнымъ товарищемъ. Ее безпокоила, томила эта скука; но, не смотря на всѣ старанія, бѣдная, всѣмъ сердцемъ преданная старуха, ничѣмъ не могла развлечь ребенка.... Въ домѣ мертвая тишина. Ни голоса поднять, ни пробѣжать.
   -- Маменька съ папенькой отдыхать изволятъ. -- Дай Богъ здоровья, отъ времени до времени прошамкаетъ Алена Никоновна, съ любовью подбирая лоскутокъ къ лоскутку, пожалованные матушкою барынею, ситцевые обрѣзки. -- Вотъ на одно, вотъ на другое.
   Но Васю не радуетъ, не забавляетъ это одѣяло изъ разноцвѣтныхъ лоскутковъ.... Оно даже надоѣло ему, онъ и не смотритъ, а отойдетъ, бывало, къ окну, сядетъ, запрокинетъ курчавую головку на раскрытую ладонь, запрокинетъ и задумается такъ глубоко, глубоко.
   -- Чаво это ты, Вася, опять уткнулся? окликнетъ Алена Никоновна. Вотъ подитка-сь, посмотри.... какіе хорошіе лоскутки-то маменька мнѣ пожаловала.
   -- Скучно, отвѣтитъ Вася и даже не взглянетъ на няню.
   -- Ну такъ въ садъ пойдемъ.
   -- Пойдемъ, няня,
   Пойдутъ. Въ саду мальчики бойко перебрасываясь снѣжками, играютъ въ казаки-разбойники.
   -- Вася, Вася! кричатъ отовсюду. Вася какъ будто оживится, приметъ участіе, а Алена Никоновна сядетъ себѣ на лавочку, смотритъ да радуется, какъ отъ движенья и снѣжковъ разрумянится онъ. Но не пройдетъ и 15 минутъ, а Вася ужъ опять подлѣ и равнодушно смотритъ на шумную, веселую, неутомимую толпу шалуновъ-сверстниковъ, и не манитъ и не тянетъ его къ ней больше.
   -- Что ты опять, родимый, пріунылъ, закручинился?
   -- Надоѣло, пойдемъ домой!
   -- Пойдемъ! Папаша съ мамашей, я чай, встали, утѣшаетъ Алена Никоновна.
   Оказывается дѣйствительно встали; но не надолго остается Вася въ ихъ обществѣ.
   -- Мама, ты дома сегодня? спросить Ваяя.
   -- Нѣтъ, милый, у Анны Николаевны.
   -- А вернешься поздно?
   -- Поздно, ты не жди.... Я не люблю, когда ты долго не почиваешь.... Это вредно.
   Не пройдетъ получаса, а ужъ мамы опять нѣтъ, какъ будто и не было. Темно въ просторныхъ комнатахъ.... Лишь въ дѣтской, то ярко вспыхнетъ, то затлится фитиль нагорѣлой сальной свѣчи.... А няня то опять копошится съ лоскутками своими излюбленными, то карты возьметъ раскинетъ, улыбнется, призадумается. Видно, она пытаетъ судьбу свою горемычную. Скучно Васѣ.... Соскочитъ, къ двери подбѣжитъ, откроетъ, взглянетъ въ гостинную.... Темно въ ней, въ этой просторной, пустой комнатѣ.... Лишь блѣдною полосою, скользя по паркету, пробѣгаетъ слабый свѣтъ уличнаго фонаря.
   -- Не ходи туда, Вася.... бузюка, предостережетъ Алена Никоновна. Вася дверь закроетъ, отскочитъ, такъ чего-то жутко ему станетъ и опять, какъ въ младенческіе годы, зажмется онъ въ уголокъ своего просторнаго кресла, въ тотъ самый уголокъ, что изъ часа въ часъ былъ безмолвнымъ свидѣтелемъ его горячихъ по матери-страдалицѣ слезъ.... А тогда ома, мама, хоть и больна была, а все онъ ее видѣлъ> все, бывало, чаще его приласкаетъ, приголубитъ... Теперь же нѣтъ, вовсе нѣтъ.... ее, мамы и папы нѣтъ.... Все будто дремлетъ, все мертво вокругъ. -- Няня, да брось ты свои скучныя карты.... хоть разскажи мнѣ опять какую-нибудь сказочку.
   И начнетъ няня.... Чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ. Говоритъ, увлекается.... Но не тотъ ужъ Вася, что былъ въ младенческіе годы. Не оживляются ужъ больше глаза, не играетъ взволнованная кровь на спокойномъ лицѣ, не вздрагиваетъ, не замираетъ сердце. "Шелъ долго-ли.... коротко-ли шелъ.... Стоитъ передъ нимъ избушка на курьихъ ножкахъ.... Ей, ты, избушка, избушка, лицевой стороной стань передо мной, какъ листъ передъ травой"... И знаетъ ужъ Вася напередъ, что избушка перевернется, что въ ней, въ этой избушкѣ, за прялкою сидитъ костлявая, сѣдая Баба-яга костяная нога.... Знаетъ, что поможетъ она ему, князю молодому, въ скорбяхъ его превеликихъ.... Всю сказку отъ начала до конца, слово въ слово, самъ знаетъ, и не изумляетъ его больше, не страшитъ, не радуетъ сказка старая. Проходили мѣсяцы за мѣсяцами, а Вася все скучалъ и скучалъ и эта ни чѣмъ необъяснимая тоска стала оказывать видимое вліяніе на его здоровье. Онъ похудѣлъ, поблѣднѣлъ, сталъ въ высшей степени нервенъ. Новосвѣтовъ безпокоился все болѣе и болѣе, но не смотря на самое зоркое наблюденіе надъ нимъ, на разспросы, не могъ добраться до причины. Вася ничего не скрывалъ, ни въ чемъ не таился. Онъ просто самъ не понималъ своего настроенія. Ему чего-то хотѣлось, чего-то недоставало, а чего? Вотъ этого-то именно онъ и не зналъ. Какъ-то, въ одинъ изъ долгихъ, зимнихъ вечеровъ, Алексѣй Михайловичъ совершенно неожиданно заѣхалъ съ Бояриновымъ. Андрея Петровича и Александры Игнатьевны, по обыкновенію, не было дома. Проходя черезъ залъ, онъ уже заслышалъ громкій голосъ Васи.-- Онъ не то читалъ вслухъ, не то что-то кому-то горячо, доказывалъ, не то декламировалъ. Алексѣй Михайловичъ, ускоривъ шагъ, вошелъ.
  
   "Онъ вдоль Днѣпровскихъ береговъ
   Искалъ соперника слѣдовъ;
   Нашелъ, настигъ, но прежня сила
   Питомцу битвы измѣнила",
  
   стоя спиною въ дверямъ восторженно декламировалъ Вася.
  
   "И Руси древній удалецъ
   Въ пустынѣ свой нашелъ конецъ".
  
   И голосъ его дрогнулъ, порвался, замеръ точно потонулъ въ глубинѣ безотчетной скорби надъ погибнувшимъ Рогдаемъ.
   -- Вася! тихо окликнулъ Новосвѣтовъ.
   Вася вздрогнулъ, быстро оглянулся.
   -- Алексѣй Михайловичъ!... голубчикъ, и, радостно, бросившись на встрѣчу, онъ обнялъ его, горячо поцѣловалъ.
   -- Что, братъ!... Видно Пушкинъ-то писалъ лучше насъ съ тобою!
   -- Ахъ, и не говорите! Прелесть, прелесть, что такое. Какъ читаешь, то вдругъ станетъ и холодно, и страшно, а то опять такъ свѣтло, такъ радостно. И онъ былъ блѣденъ. Его глаза лихорадочно блестѣли.-- Если бы у меня было много такихъ книгъ, я бы день и ночь просиживалъ надъ ними. Вѣдь они живые, совсѣмъ живые: Русланъ, Рогдай, Людмила, Форлафъ. Я ихъ чувствую, я ихъ вижу....
   -- А хочешь, я тебѣ буду много, много доставлять такихъ книгъ?
   -- Что вы, Алексѣй Михайловичъ, милый!
   -- Ужъ вѣрно! Только дай мнѣ слово, что ты по прежнему будешь хорошо заниматься, а читать только по вечерамъ.
   -- О, еще-бы, Алексѣй Михайловичъ, да я еще лучше буду заниматься.
   Усадивъ Новосвѣтова въ свое историческое вольтеровское кресло, Вася, радостный, нервно оживленный, пустился въ мечты о своемъ лучшемъ, свѣтломъ будущемъ.-- Алексѣй Михайловичъ увлекся самъ. Онъ теперь въ немъ, какъ бы второй разъ переживалъ свою собственную, безвозвратно утраченную юность.
   Алексѣй Михайловичъ понялъ, наконецъ, чего такъ безотчетно, такъ лихорадочно-тоскливо искалъ себѣ Вася. -- Волненія. -- Опять.... опять тѣхъ сильныхъ и глубокихъ ощущеній, что въ свои младенческіе годы изо дня въ день переживалъ онъ у изголовья умирающей матери, подъ обаяніемъ волшебныхъ тѣней суевѣрной фантазіи Алены Никоновны! Этотъ міръ это манилъ, ему улыбался, его привлекалъ къ себѣ, какъ нѣчто чудесное, необъяснимое, то полное ужаса, скорби, слезъ, то полное жизни, полное свѣта, и радостное и счастливое.... И могла-ль при такомъ настроеніи удовлетворить его эта повседневная, тихая и однообразная обстановка? Онъ тосковалъ въ ней, онъ стремился бѣжать отъ нея.
   Вася росъ, крѣпъ, развивался и съ каждымъ новымъ днемъ свѣтлѣлъ его внутренній мірокъ, съ каждымъ вновь прочитаннымъ произведеніемъ, все новые и новые образы населяли его фантазію. Они въ немъ жили и онъ ихъ чувствовалъ, видѣлъ, съ ними говорилъ, себя самого воображалъ то тѣмъ, то другимъ изъ нихъ. Страдалъ ихъ горемъ, волновался. Всѣми силами души своей боролся противъ зла, противъ обмана и такъ легко, такъ радостно становилось у него на сердцѣ, когда счастьемъ улыбалась жизнь его образамъ.
   Афанасій Ивановичъ и Пульхерія Ивановна были первыми его друзьями. Онъ зачастую бесѣдовалъ съ ними и всякій разъ съ одинаковымъ участіемъ вздыхалъ надъ такъ внезапно осиротѣвшимъ, убитымъ горемъ старикомъ. Онъ ихъ любилъ всѣмъ сердцемъ и если бы они дѣйствительно были живы, какъ жили въ немъ, онъ бы каждый день бывалъ у нихъ, хотя на нѣсколько минутъ, и такъ грустно становилось ему при мысли, что ихъ ужъ нѣтъ и никогда не будетъ. -- "А хорошіе были, славные, добрые, честные", думалъ: онъ и ему казалось, что они опять живы и зовутъ его на вареники подъ сметаной.
   Къ Ивану Ивановичу и Ивану Никифоровичу онъ относился равнодушнѣе и даже смѣялся надъ ними, и, какъ скоро вспоминалъ ихъ ссору изъ за слова: "гусакъ", то они снова стояли передъ нимъ и онъ невольно возмущался ихъ распрею изъ-за столь "незначущаго" слова.
   "Ради чего тѣ жили, изъ-за чего эти спорили?!" съ грустью раздумывалъ онъ и такъ охотно уходилъ въ тѣ минуты на вечера на хутора, или же въ степи казачьи. Во весь ростъ поднимался передъ нимъ грозный Тарасъ Бульба и, содрагаясь отъ плечъ до пятъ, онъ невольно покланялся въ немъ мощному типу былыхъ временъ.... Но вотъ блѣднѣлъ Тарасъ Бульба и открывался новый міръ!... Міръ лихорадочный, порывистый, страстный.... Міръ чаръ, міръ гармоніи, міръ нѣги, міръ чудныхъ картинъ, міръ чарующихъ, дивныхъ звуковъ.... Рогдай, Русланъ, Людмила.... и черноокая грузинка, и плѣненная княжна... Онъ забывался, онъ горѣлъ, и опять.... опять, какъ живая, передъ нимъ стройная, гибкая Наташа.... Шелковистыя кудри ласкаютъ ей, своими пышными волнами, и грудь, и плечи, далеко ниже таліи вьются по спинѣ.... и то смотритъ она на него изъ-подъ долгихъ рѣсницъ темно-синими глазами, то зоветъ его къ себѣ, то лукавитъ, смѣется надъ нимъ. И снова то страхомъ, то надеждой бился въ его пятнадцатилѣтнемъ сердцѣ этотъ загадочный, полный чарующей нѣги, взглядъ.
  

Глава VIII.

  
   Наступило 22-е октября 186. года, -- день семнадцатилѣтія Наташи. Съ 6 часовъ всполошилась усердная дворня Марьи Кондратьевны Щебринской.... Лакеи натирали полы, оправляли драпировку, снимали чехлы, сметали пыль. Дворецкій, коренастый, лысый, Семенъ, съ маленькими, точно щелки, свѣтло-сѣрыми, плутовскими глазками, рука объ руку съ своей достоуважаемою супругою, Агафьею Максимовною, убиралъ чайный столъ. Востроглазая, худенькая, миловидная Лиза, любимица Наташи, старательно и даже съ нѣкоторою нѣжностью выправляла складки легкаго, какъ воздухъ, бѣлаго платья ея яркой звѣздочки, боярышни Натальи Алексѣевны. По всему было видно, что боярышня Наталья Алексѣевна всему дому законъ. Не долго наслаждалась семейнымъ счастьемъ ея мать, Марья Игнатьевна Щебринская, со своимъ, на столько же ограниченнымъ, на сколько богатымъ, мужемъ, отставнымъ генералъ-лейтенантомъ Алексѣемъ Петровичемъ Загорскимъ.... Избалованная и капризная до крайности, настойчивая и въ послѣдней степени раздражительная, она на 7 мѣсяцѣ супружества не стѣснилась мѣтко и звонко коснуться лица отставнаго генералъ-лейтенанта своею прелестною бѣлою, какъ снѣгъ, и нѣжною, какъ бархатъ, ручкою, за его, какъ оправдывалась впослѣдствіи передъ матерью, черезъ чуръ грубую выходку животной ревности, и затѣмъ, давъ ему съ своей стороны полную отставку, заняла комфортабельное помѣщеніе въ домѣ матери, Марьи Кондратьевны Щебринской. На 10-мъ мѣсяцѣ у Марьи Игнатьевны родилась дочь Наталья. Всецѣло преданная свѣту и его интригамъ, она нашла самымъ умѣстнымъ и не совсѣмъ безвыгоднымъ, со всею дочернею нѣжностью, поручить ее ласкающему и всегда бдительному уходу своей матери, Марьѣ Кондратьевнѣ.
   Марья Кондратьевна прослезилась.
   -- Вѣдь 18 васъ, Машурочка, на свѣтъ Божій вывела.... И твою, 19-ю, авось, Господь поможетъ на ножки поставить.... Генералъ-то твой хотя бы порадоваться пріѣхалъ!... Козелъ, право, козелъ, да еще дикій!... добродушно сердилась она.
   А генералъ пріѣхалъ и ни одна слеза сбѣжала по морщинистымъ щекамъ изъ погашенныхъ временемъ, да послѣднимъ горемъ, глазъ на отвислые сѣдые усы. -- "Вамъ поручаю", чуть слышно отнесся онъ къ Марьѣ Кондратьевнѣ и, поцѣловавъ у ней руку, благословилъ Наташу, скорыми шагами вышелъ изъ дѣтской, чтобы никогда больше не возвращаться въ нее, никогда не видѣть въ Наташѣ живаго безотраднаго напоминанія своего, на столько же сладостнаго, мимолетнаго, на сколько обманчиваго, счастья.
   Веселымъ, игривымъ, безпечнымъ ребенкомъ росла Наташа. Какъ измѣнчивая южная природа, то радуетъ она бывало и бабушку, и тетокъ, и кузинъ сверстницъ своимъ серебристымъ, раскатистымъ смѣхомъ, то вдругъ за обѣдомъ, или чайнымъ столомъ, ни съ того, ни съ сего надуетъ свои розовыя губки: "хасю, стобы тетя Натася на фольтеплянахъ иглала".-- Что ты, Наташокъ, теперь не время, защищается Наталья Игнатьевна.-- "Теперь хасю!" повторяетъ Наташа, вспыхивая. -- "Ну, Наташа, сыграй!.. Охота тебѣ раздражать ребенка!" упрекаетъ Марья Кондратьевна; Наташа чувствуетъ свою силу и еще болѣе крѣпнетъ въ своемъ капризѣ. "Хасю, хасю!" повторяетъ она уже настойчиво и нервно, и тетушка Наталья Игнатьевна, волей-неволей, отправляется "иглать на фольтепьянахъ"....
   На 6-мъ году жизни Наташи Марья Игнатьевна Загорская, подкошенная раннею смертью, навсегда покинула паркетъ, оставивъ въ наслѣдство дочери роскошный гардеробъ, массу цѣнныхъ бездѣлушекъ и раззоренное имѣніе.... Съ этой поры любовь всѣхъ въ домѣ къ Наташѣ, усиливаясь состраданьемъ къ ней, ея сиротству, симпатіями къ памяти покойной матери, доходитъ до обожанія и день ея семнадцатилѣтія, конечно, долженъ былъ быть днемъ радостнымъ, свѣтлымъ, днемъ, на всегда памятнымъ Марьѣ Кондратьевнѣ, ея роднымъ и друзьямъ....
   Черная стрѣлка огромныхъ, стародавнихъ, стѣнныхъ часовъ стояла уже на половинѣ одиннадцатаго, когда въ залъ мягкою, неслышною поступью вошла воспитательница Наташи, -- Вѣра Павловна Нелидова. Судя по широтѣ плечъ вполнѣ законченнаго, развитаго стана, по едва примѣтнымъ складкамъ слегка подтянутой подъ глазами тонко-прозрачной кожи, ей нельзя было дать менѣе 22-хъ, 23-хъ лѣтъ. Свѣтло-сѣраго, шерстянаго репса платье свободно обхватывало довольно тонкую талію ея средней по росту фигуры. Свѣтло-русая, роскошная, зачесанная безъ пробора вверхъ, коса, точно готовая разсыпаться, пышнымъ валомъ лежала на головѣ. Ни серегъ, ни броши, ни браслета, словомъ никакого украшенія.
   Подойдя въ окну, она разсѣянно заглянула во дворъ и въ тотъ-же мигъ глубокій взглядъ ея темно-сѣрыхъ глазъ принялъ сосредоточенно-вдумчивое выраженіе. Ее, видимо, что-то волновало, и чѣмъ глубже вдумывалась въ себя, въ свое прошлое, въ свое настоящее, тѣмъ ближе сходились тонкія брови ея умѣренно-полнаго, оживленнаго нѣжнымъ румянцемъ лица.... Вотъ какъ-то поникла, вздохнула и, чутко прислушавшись, внимательно осмотрѣвшись, осторожно достала изъ кармана смятый снизу до верха исписанный мелкимъ почеркомъ листокъ бумаги. Опять осмотрѣлась, выправила, пробѣжала послѣднія его строки и нервно скомкавъ, еще торопливѣе засунула въ карманъ. Холодная, презрительная усмѣшка передернула теперь ея судорожно-сжавшіяся губы.... Изъ гостинной донесся легкій шорохъ. Вѣра Павловна оглянулась. Портьера слегка отдѣлилась отъ косяка дверей гостиной и въ тотъ же мигъ опять упала на косякъ.
   -- Кто тамъ? -- отвѣта не было.
   Вѣра Павловна быстро подошла, отдернула портьеру.
   -- Это вы Nicolas!... Чего-жъ вы прячетесь?!
   -- Я не прячусь, Вѣра Павловна.... Я прогуливаюсь, смущенно продолжая отступать въ глубину гостинной, едва слышно отозвался красный по самыя уши, стройный и красивый юноша подпрапорщикъ.
   -- Прогуливаетесь?! Странно! по новому методу спиной впередъ, сквозь смѣхъ, уже видимо забавляясь его смущеньемъ, пытала она.-- И давно изволите?
   -- Давно, и онъ не смѣлъ теперь взглянуть ей въ глаза.
   -- Не ужели вы подсматривали? слегка вспыхнувъ, уже серьезно спросила Вѣра Павловна.
   -- О, нѣтъ, нѣтъ, Вѣра Павловна!... Клянусь честью, что нѣтъ! это было такъ, случайно.
   -- Ну, pardon. Только пожалуйста, чтобы подобные случаи не повторялись, сухо проговорила она. -- Ну и довольно объ этомъ! Вы гдѣ были вчера вечеромъ, Nicolas? уже мягче спросила она.
   -- У Толи Бернсдорфъ, Вѣра Павловна, глубока вздохнувъ, точно сбросивъ съ себя пудовики, охотно отозвался подпрапорщикъ.
   -- Какъ, развѣ онъ въ Москвѣ?
   -- Онъ уже дня три здѣсь.
   -- А у насъ сегодня будетъ?
   -- Хотѣлъ!... Непремѣнно даже.
   Вѣра Павловна была, видимо, недовольна этимъ сообщеніемъ. Ея брови сошлись. По лицу скользнула только чуть примѣтная гримаска.
   -- Утромъ или вечеромъ?
   -- И утромъ, и вечеромъ, робко отвѣтилъ подпрапорщикъ и опять вспыхнулъ, какъ будто онъ виноватъ былъ въ томъ, что Бернсдорфъ намѣренъ былъ провести у нихъ цѣлый день.
   Вѣра Павловна усмѣхнулась и, быстро повернувшись, вышла изъ гостинной. Подпрапорщикъ, оставшись одинъ, опять вздохнулъ и, пробормотавъ сквозь зубы: "Какимъ же однако дуракомъ я вышелъ" досадливо звякнулъ шпорою о шпору.
   Это былъ двоюродный братъ Наташи, -- Николай Загорскій. Въ школѣ гвардейскихъ подпрапорщиковъ его обыкновенно звали красною дѣвицею. Крайне робкій и застѣнчивый, онъ останавливалъ на себѣ общее вниманіе глубиною и мягкостію выраженія своихъ въ высшей степени кроткихъ голубыхъ глазъ.
  

Глава IX.

  
   -- Лиза опусти шторы! говорила, между тѣмъ, Наташа, переходя изъ спальни въ свой хорошенькій будуаръ, и закрывая глаза отъ яркаго солнечнаго свѣта, длинными пальцами нѣжной, тонкой руки.
   -- И полноте, барышня, темно будетъ!
   -- Говорю тебѣ, Лиза, повторила Наташа слегка дрогнувшимъ голосомъ.
   -- Да не сами чесаться-то будете!... Вѣдь мнѣ не видно то, барышня.
   -- Спустить шторы! и она вспыхнула отъ подбородка до ушей. Лиза быстро опустила.
   -- Вѣчно разсуждаешь, добавила уже спокойнѣе Наташа и ея лицо оживилось веселой улыбкой, намъ будто они говорила ею себѣ черезъ зеркало: "И полно, Наташа, какъ не стыдно тебѣ такъ злиться"?
   Наташа еще ближе подошла къ зеркалу, провела по стеклу платкомъ, дунула, еще разъ провела, за тѣмъ, отступивъ шага на два, скрестила руки и, слегка откинувъ голову, широко раскрытыми, подернутыми поволокой темными глазами взглянула на себя.
   -- Вотъ такъ Екатерина Великая всегда смотрѣла, когда всходила на тронъ, мелькнуло ей..... но тутъ-то именно, на этой самой мысли, она вдругъ недовольно сдвинула брови. Фай! Какая ты сегодня фяка!... Наташа!... Глаза красные, носъ припухъ....
   -- Лиза, отчего это у меня глаза красные?
   -- Не знаю, барышня!...
   -- А носъ отчего распухъ?
   -- Оттого, что уткнумшись въ подушку всегда почивать изволите!
   -- Уткнумшись! передразнила Наташа, и ея ало-нѣжныя, пересмѣивающіяся губы сложились въ недовольную гримаску.
   Еще разъ дунула на зеркало, опять провела по немъ платкомъ, опять посмотрѣла въ него, какъ будто ей все не вѣрилось, что носъ дѣйствительно распухъ.
   -- Барышня, да садитесь-же чесаться-то.... Вѣдь бабушка, тетушка, всѣ васъ уже ждутъ давно.
   -- И пусть ждутъ! и она пресерьезно провела пальцами отъ основанія носа до ноздрей.
   -- Ахъ ты, Господи, Боже мой, ворчала Лиза.
   -- Ну что опалъ, Лиза?
   -- Опалъ, барышня, опалъ.... Уже садитесь!
   -- Да, ты врешь! Побожись!
   -- Ей Богу опалъ, барышня.... Садитесь-же!
   Наташа, наконецъ, усѣлась, запрокинула голову, и едва только гребенка коснулась ея волосъ, какъ раздумье овладѣло ею и видно было, что ея чувства, ея мысли, унеслись куда-то въ даль, даль чуждую и Лизѣ, и ея дѣлу, и даже припухшему носу. Лицо то оживлялось улыбкою, то дѣлалось спокойнымъ и строгимъ даже, то, въ внезапной гримаскѣ отражало досаду. Какими-же думами, какимъ желаніемъ волновалась она именно теперь, въ ея 17 лѣтъ. Ясно было, какъ свѣтелъ былъ день, что не мимолетною думою, она то радовалась, то раздражалась, что это былъ цѣлый рядъ мыслей, возникшихъ отъ какихъ либо надеждъ или желаній, быть можетъ, и туманныхъ, и крайне неустойчивыхъ, но, во всякомъ случаѣ, навѣянныхъ прошлымъ, и лишь только вызванныхъ какимъ-нибудь внѣшнимъ, случайнымъ явленіемъ.
   -- Хасю, стобы тетя Натася на фолтопьянахъ иглаля, капризно, настойчиво требовала она, и тетя играла.
   -- Не, хочу учиться! рѣшаетъ нѣсколько позже, и книги безаппелляціонно приговариваются потворщицею бабушкою валяться въ пыли на горкахъ и подъ горками.
   Такъ росла Наташа, изо дня въ день, мѣняя вкусы и цвѣта, и не разъ тетушка Наталья Игнатьевна, грустно покачивая головою, какъ-бы говорила самой себѣ: "А жаль.... дѣвочка такъ и пропадетъ не за понюхъ табаку". "Да что жъ вы-то", подстрекали ее окружающіе. "Я-то! еще грустнѣе задавалась она. Я послѣдняя спица въ колесницѣ"... И вотъ бабушка потворствуетъ, тетушка на столько-же не глупая, на сколько сдавленная деспотизмомъ матери, вздыхаетъ, да при томъ еще такъ, чтобы этого, оборони Господи, кто не замѣтилъ; кузины забавляютъ, весь домъ раболѣпствуетъ; она, Наташа, творитъ себѣ свою волю по прежнему, и внѣ сомнѣнія ее ожидала бы грустная доля матери, -- быть игрушкою модъ и куклою свѣтскихъ предразсудковъ, если бы совершенно случайно Марьѣ Кондратьевнѣ не взбрѣло на умъ взять въ ней въ наставницы Вѣру Павловну Нелидову.
   Вѣра Павловна привязалась въ Наташѣ, полюбила въ ней ея пылкое сердце, ея игривую, оживленную головку, и то подъ непосредственнымъ руководствомъ, то по ея совѣту и подъ руководствомъ другихъ лицъ ей удалось освѣтить пытливый умъ Наташи довольно богатыми свѣдѣніями.
   Наташа развивалась шутя, играючи и тутъ, какъ во всемъ, сохраняя за собою право своего капризнаго "хочу".
   -- Фу! Вѣра Павловна, какая глупая наука эта географія!... Учишь, учишь, а ничего не остается.... Я попрошу бабушку разсчитать учителя и заброшу несносную книжонку!... негодовала она, краснѣя съ каждымъ словомъ все больше и больше, какъ будто и учитель географіи, и сама географія, были ея личными врагами....
   -- Вы совершенно правы, ma chère amie!... Не все ли равно знать, что въ Россіи двѣ столицы, Москва и Петербургъ, или же думать, что въ Москвѣ столица -- Петербургъ, а въ Парижѣ столица -- Франція?... Или, спокойно продолжала она, не отрывая глазъ отъ работы, напримѣръ, что такое Испанія? и Вѣра Павловна задумчиво приложила къ губамъ конецъ иголки. Маленькій-ли клочекъ земли, или большое море, а, можетъ быть, какая-нибудь особенная рыба?
   -- Вы смѣетесь, Вѣра Павловна, горячо перебивала Наташа.
   -- Нимало... Чему-жъ тутъ смѣяться?... Развѣ вы первая это сказали?... Помните, мы читали комедію Фонъ-Визина "Недоросль", слюнявый такой!... Все ѣстъ и спитъ... то онъ тоже не хотѣлъ учить географію, потому, говоритъ, что извощики есть, такъ довезутъ и безъ эфтой науки!... Ну, а вы женщина, вамъ и тѣмъ болѣе простительно.
   Наташа покраснѣла и, не поднимая глазъ, вышла изъ комнаты.
   -- Вы напрасно, Вѣра Павловна, сравнили меня съ идіотомъ, сказала она на другой день и съ слѣдующаго же урока занятія по предмету географіи пошли отлично. Вскорѣ послѣ происшествія съ географію вышелъ казусъ съ ариѳметикою. Но эта бѣдная наука не была такъ счастлива, какъ географія, и, не смотря на всѣ доводы и убѣжденія Вѣры Павловны, такъ таки и пала предъ безусловнымъ -- "не хочу".
   Но не всѣ науки были въ немилости у Наташи, и между ними первыя мѣста принадлежали исторіи и литературѣ. Не одинъ разъ забывала она для нихъ обѣденное время, не одну безсонную ночь провела надъ ихъ раскрытыми страницами.
   То игривость, столъ свойственная ея возрасту, то сосредоточенная вдумчивость, какъ бы чуждая ей, навѣенная какимъ-нибудь стороннимъ, внѣ ея стоявшимъ вліяніемъ, составляли отличительную черту характера Наташи. Этимъ вліяніемъ, прежде всего, была Вѣра Павловна, и какъ первая подруга, и катъ ближайшая воспитательница. Достаточно было самаго поверхностнаго взгляда на Вѣру Павловну, чтобы подмѣтить, что ни веселый ея нравъ, ни оживленный умъ не давали ей на столько силы, чтобы освободиться отъ гнета пережитаго ею, глубоко прочувствованнаго, несчастія. Теперь, казалось, вся ея жизнь была въ Наташѣ но, не смотря на частыя бесѣды съ нею, она ни разу не коснулась своего прошлаго, ни разу даже намекомъ не выдала ей отъ чего страдало, чѣмъ угнеталось ея молодое сердце.
   Человѣкъ не понимаетъ горя другихъ людей. Онъ дорогъ только самъ себѣ и дорожить только тѣмъ, что непосредственно затрогиваетъ его индивидуальную природу.... И потому не разъ говаривала она Наташѣ: "смѣшными мнѣ кажутся люди въ ихъ склонности дѣлиться горемъ съ окружающими.... Можетъ быть, и въ моей жизни было что либо.... Но я никому не довѣрила и едва ли когда либо сдѣлаю кто!"
   Наташа требовала, просила, умоляла.... Ее интересовало это прошлое Вѣры Павловны, какъ нѣчто живое и въ высшей степени загадочное; но твердое "нѣтъ" заставило ее, наконецъ, отказаться отъ самой мысли, -- когда-либо проникнуть ея тайну. "Ахъ, какая вы странная дѣвочка, Наташа!... Прилипли, какъ пчела къ меду.... "Какое было у васъ горе, Вѣра Павловна? Какое горе.... Разскажите!..." Ну, да развѣ вы понимаете, что такое горе?! Вы, избалованный, безпечный ребенокъ!"
   Наташа обижалась, а Вѣра Павловна все жъ таки была права, совершенно права. Горе понимаетъ лишь, тотъ, кто его испытывалъ, а гдѣ же было Наташѣ, взлелѣянной общею любовью, понять чужое горе? Какъ могла прочувствовать она горе, то самое горе, что сдавливаетъ грудь, что туманитъ голову, что, болью жгучею угнетаетъ сердцѣ, становится между нами и всѣмъ, что радовало и волновало насъ, однимъ ударомъ разрушаетъ прошлое и какъ бы разъ навсегда отнимаетъ у насъ права на лучшее будущее.
   Какъ ни часто повторяла Вѣра Павловна слово -- горе, но оно оставалось для Наташи лишеннымъ всякаго содержанія, и изъ всего того, что она слышала отъ своей наставницы, она лишь сознала, что какъ бы ни было тяжело и досадно, никогда не слѣдуетъ настроеніе свое дѣлать достояніемъ другихъ людей, потому что эти другіе не поймутъ ея, Наташи горя, какъ она не пойметъ ихъ и лишь только посмѣются надъ нею.
   "А въ самомъ дѣлѣ, что такое горе? допытывалась она уже у самой себя. Бабушка выронила спицу изъ чулка и досадуетъ, горюетъ, готова побить несчастную Агашку за то, что она ищетъ, ищетъ и все не находить.... Вотъ это -- бабушкино горе!... Тетушкина Жужу натерла себѣ лапку, натерла и взвизгиваетъ, а тетушка ходитъ, да вздыхаетъ!... Вотъ и Жужу, и тетушка въ горѣ!.. Кузины плачутъ изъ-за того, что имъ меньше дали пирожнаго, чѣмъ мнѣ.... Ихъ горе! -- додумалась Наташа, додумалась и разсмѣялась. Какъ это глупо, чужое горе! и ея тонкія губы сложились въ презрительную усмѣшку.
   Однажды, читая путевыя записки Карамзина, Наташа громко разсмѣялась.
   -- Чему вы смѣетесь, Наташа? -- спросила Вѣра Павловна, отрывая глаза отъ работы.
   -- Да какъ-же, этотъ Карамзинъ, великій писатель, онъ, по моему, просто чудакъ!... У него тоже все горе.... Бѣдный!... Точь въ точь тетушка съ ея охриплой Жужу!... То горюетъ что не можетъ путешествовать, то горюетъ, что уѣхалъ и чуть-ли не на первой же станціи передъ трактирными карикатурами выплакиваетъ сердцѣ свое..... то выбѣгаетъ изъ кареты и готовъ лобызать землю изъ-за того лишь, что увидѣлъ зеленую лужайку!... Вотъ глупое горе и глупое сердце! порѣшила она, отбрасывая книгу.
   -- Однако, Вѣра Павловна, вѣдь есть-же причины, болѣе серьезныя, вызывающія горе? Вотъ напримѣръ.... Вы молчите, скрываете даже отъ меня, а вѣдь у васъ есть горе, и притомъ такое, что мучитъ васъ, тревожить.
   -- У меня нѣтъ и не было горя, рѣзко перебила Вѣра Павловна, еще ниже склоняя голову надъ пяльцами.
   -- Ну, положимъ.... Но вѣдь есть же у другихъ людей, и не всѣ же они горюютъ отъ того, что Жужу расцарапала лапку, и что въ двухъ верстахъ отъ Базеля есть зеленая лужайка!... настаивала неугомонная Наташа.
   -- Да, конечно.... Обманъ, нужда, оскорбленія, насилія и многія другія явленія жизни рождаютъ горе.... Ихъ всѣхъ не охватить одною мыслею.... Вотъ ужъ коль такъ хотите знать женскую долю, женское горе, прочтите нѣсколько произведеній изъ историческихъ судебъ русской женщины и вы узнаете тамъ, что такое горе!
   Черезъ нѣсколько дней, не смотря на всѣ возраженія возмутившейся Натальи Игнатьевны, лишь только недавно, не смотря на ея 40 слишкомъ лѣтъ, позволившей себѣ прочитать очеркъ историческихъ судебъ русской женщины, Наташа прочла ихъ, прочла жадно, лихорадочно.....И, съ каждою новою страницею, все рельефнѣе и живѣе обрисовывался передъ нею блѣдный обликъ невѣжественной, робкой, забитой, ни кѣмъ незнаемой русской женщины въ ея высокихъ теремахъ, за тридесятью замками, ли за тридесятью ключами.... Русскій человѣкъ не спрашиваетъ сердца дѣвичьяго, онъ покупаетъ его или беретъ насиліемъ; запираетъ жену, какъ преступницу, въ высокій теремъ, вѣшаетъ надъ изголовьемъ плётку шелковую и, обращаясь къ лѣсамъ, говоритъ: Благослови, Боже, оные лѣса въ онь-же родятъ розги на долгія времена! "Боже, Боже, какой позоръ!" воскликнула Наташа, вспыхивая, и ей уже казалось, что это она, Наташа, выходитъ замужъ, что это надъ ея изголовьемъ вѣшаетъ молодой мужъ учительницу-плётку. И нервный холодъ мелкою зыбью пронизалъ ее.
   -- Какая мерзость!... Неужели это было когда-нибудь, Вѣра Павдовла?
   -- Да вѣдь это не сказки, а именно быль.
   -- Быль! тихо повторила Наташа, закрывая лицо книгой, какъ будто ей было совѣстно смотрѣть въ глаза окружающему:
  
   "Вянетъ до времени,
   Все выносящаго русскаго племени,
   Многострадальная мать! читала она дальше.
  
   -- Какъ понять это выраженіе, Вѣра Павловна?
  
   "Вянетъ до времени,
   Все выносящаго русскаго племени,
   Многострадальная мать!"
  
   -- Да такъ, въ прямомъ смыслѣ.... Что и теперь почти то же, что прежде!
   -- Что вы говорите, Вѣра Павловна! Да гдѣ-же теперь эти терема, эти плётки, эти умычки, гдѣ, наконецъ, найдите теперь такихъ дуръ, которыя бы позволили мужчинѣ, какъ прежде, обращаться съ собою тамъ, какъ въ наши дни никто не позволитъ себѣ относиться даже къ животному? горячилась она. Вотъ посмотрите, какъ тетя Наташа относится къ Жужу!... Да она готова выцарапать глаза тому, кто осмѣлился бы, коснуться пальцемъ ея курчаваго друга!... Такъ, неужели-же найдутся на свѣтѣ мужчины, которымъ женщина меньше значитъ, меньше заслуживаетъ ихъ ласки, вниманія и уваженія, чѣмъ какая-нибудь курносая Жужу!
   Вѣра Павловна тихо разсмѣялась.
   -- Чему же вы смѣетесь, Вѣра Павловна?
   -- Вашему сравненію, ma chère amie и.... пожалуй.... вашему ребячеству.
   -- Это почему?
   -- Такъ неужели, въ самомъ дѣлѣ, серьезно, вы можете думать, что женщина когда-нибудь можетъ быть настолько счастлива, какъ Жужу?... Да никогда, никогда! и она оживилась, вспыхнула.
   -- Какъ?! вставая, изумилась Наташа.
   -- Да такъ!... Что надо для счастья Жужу?.... Ложка бульона, кусокъ мяса, кусокъ сахара.... А для женщины, мало-мальски развитой, развѣ этого достаточна?... Кромѣ стола и удобства, развѣ мы, женщины, не нуждаемся въ тепломъ, сочувственномъ отношеніи избраннаго нами мужчины, не только, къ намъ, нашей ласкѣ, но и къ нашимъ любимѣйшимъ занятіямъ?... Наконецъ, смѣшно сказать, а это такъ.... Жизнь во всемъ обрѣзала Наталью Игнатьевну, и Жужу не только забава ей, но даже и цѣль всего существованія... а женщина?.. О, Боже мой! сколько я видала примѣровъ... Ни больше, ни меньше, какъ забава мужчины, какъ его развлеченіе въ свободные отъ занятій часы и притомъ забава до той поры ласкающая его воображеніе, пока не становится между нимъ и новою его забавою.... и Вѣра Павловна, сверкнувъ на Наташу своими темно-сѣрыми глазами, глухо разсмѣялась. -- Развѣ невниманіе любимаго нами человѣка, грубое слово, оскорбительное въ намъ отношеніе, и притомъ весьма часто умышленно оскорбительное, не та же плётка?... О, право! иногда эта плётка въ наши дни бьетъ насъ сильнѣе, нежели плётка о три и семь концевъ.... добавила она какъ бы про себя.
   Если бъ Наташа слушала Вѣру Павловну только ухомъ, то, быть можетъ, ей показалось бы и страннымъ, и смѣшнымъ все то, что говорила ей Вѣра Павловна, но отъ ея возбужденнаго, чуткаго вниманія не ускользнули ни подавленный голосъ, ни нервный смѣхъ, ни лихорадочный блескъ глазъ ея наставницы, и съ каждою минутою, съ каждымъ словомъ, все глубже и глубже проникаясь настроеніемъ Вѣры Павловны, она уже вамъ бы видѣла передъ собою этотъ невѣдомый обликъ мужчины-забавника... Онъ то ласкался къ ней, то издѣвался надъ нею.-- И ей становилось то холодно, то жарко. "Такъ вотъ въ чемъ горе Вѣры Павловны, мелькнуло ей теперь... Когда... гдѣ... онъ... этотъ злодѣй забавникъ?..." Вотъ вопросы, дрожавшіе на губахъ Наташи, но ей было жаль Вѣры Павловны, жаль даже намекомъ передать ей, что она проникла истинную причину ея горя и, медленно склонивъ голову на раскрытыя ладони, она внимательно, зорко взглянула на Вѣру Павловну, какъ бы желая въ ней, -- въ выраженіи ея глазъ, въ улыбкѣ грустной и сосредоточенной, прочитать все то, что тамъ сильно желалось узнать....
   -- Вѣра Павловна!
   -- Что?
   -- Что такое мужчина?
   -- Воръ!
   -- Какъ воръ?
   -- Да такъ таки, совсѣмъ просто!... Воръ отъ той самой минуты, какъ сознательно входитъ въ соприкосновеніе съ женщиною, а мы, женщины... наше сердце, наше доброе имя, наше положеніе, и даже наше матеріальное достояніе, если его имѣемъ, предметы кражи.
   -- Не понимаю, Вѣра Павловна!
   -- А вотъ поживете, татъ и поймете!
   -- Нѣтъ, вы разъясните, Вѣра Павловна!
   И въ ея голосѣ уже слышалось нетерпѣливое "хочу".
   -- Ласковымъ словомъ, нѣжнымъ взглядомъ онъ по первому же пріему похищаетъ у насъ то, что намъ дороже всего въ жизни, что составляетъ нашу отраду и нашу прелесть, -- наше честное чувство... А затѣмъ онъ уже силенъ надъ нами, какъ левъ надъ овцою, онъ холоденъ, какъ ледъ, и равнодушенъ, какъ мраморъ, и съ нашему чувству, и къ нашему положенію... Мы-же... мы довѣрчивы до глупости, до идіотизма... Мы, согрѣтыя и оживленныя всѣми лучшими стремленіями нашей природы, отдаемся ему всецѣло, слѣпо!... Въ концѣ концовъ онъ дѣлаетъ съ нами то же, что дворецкій съ апельсиномъ, изъ котораго всѣ соки выжаты въ крюшонъ... От-бра-сы-ва-етъ! поникая надъ пяльцами, чуть слышно добавила Вѣра Павловна. Наташа вздрогнула.
   "От-бра-сы-ва-етъ"! еще раздавалось въ ней, и каждый слогъ этого страшнаго для нея, въ тѣ минуты, расчлененнаго слова, прерывистою нервною зыбью холодилъ ей кровь.
   -- Fi! Какіе-же гадкіе, эти мужчины! проговорила она, закрывая глаза рукою.
   "Да это онъ мучилъ Вѣру Павловну, онъ отбросилъ ее" опять мелькнуло ей.
   Она встала, приблизилась къ Вѣрѣ Павловнѣ, положила свою руку на похолодѣлые концы пальцевъ ея руки и, поцѣловавъ въ голову, быстро отошла отъ пялецъ.... Вѣра Павловна вышла изъ комнаты.
   "Бѣдная, подумала Наташа ей вслѣдъ. Какъ она страдаетъ и плачетъ, навѣрное плачетъ... но ночамъ въ тихомолку, чтобы никто не подмѣтилъ ея горя, чтобы никто не посмѣялся надъ нею... Сколько разъ, бывало, читаешь до двухъ часовъ, до трехъ часовъ ночи, а она все не спитъ, все съ открытыми глазами, все смотритъ и смотритъ куда-то въ даль и отъ времени до времени вздыхаетъ, такъ тихо и такъ глубоко!.. Бѣдная Вѣра Павловна... Тамъ вотъ горе... Мужчина рождаетъ горе... А онъ, ея мужчина, и въ усъ себѣ не дуетъ... Живетъ себѣ гдѣ-нибудь припѣваючи... Здѣсь, въ Россіи, или тамъ, во Франціи... Fi... Гадкій какой, какъ бы я желала его побить... Да такъ крѣпко... крѣпко, и Наташа даже вспыхнула, тамъ дѣйствительно хотѣлось ей побить этого неизвѣстнаго мужчину Вѣры Павловны, въ Россіи или во Франціи...
   За дверью раздались легкіе шаги. Наташа быстро провела рукою по лицу, какъ-бы этимъ надѣясь изгладить, стерѣть съ него выраженіе и гнѣва и участія...
   -- Мнѣ бы хотѣлось, Наташа, обратилась Вѣра Павловна, мелькомъ глянувъ ей въ лицо своими влажными глубокими глазами. Мнѣ бы хотѣлось, повторила она, и насмѣшливая улыбка заиграла на ея полныхъ, алыхъ губахъ, -- болѣе точно опредѣлить характеръ отношеній мужчины къ женщинѣ. Вы помните басню Крылова, "Ворона и Лисица?"
   -- Помню, Вѣра Павловна.
   -- Ну, вотъ, вотъ.... Такъ мужчина, эта лисица, и притомъ всегда, а женщина-ворона, но не всегда... Быть или не быть вороной зависитъ отъ нея самой. А сыръ, это -- наша внѣшность, наша физическая красота, а, иногда, и наша невинность, наша простосердечность... Ее тоже любятъ мужчины, какъ лисица любитъ сыръ. Вся цѣль ихъ жизни, по отношенію къ намъ, отнять у насъ нашъ сыръ. Припомните, лисица проситъ спѣть ворону, хотя отлично знаетъ, что у вороны нѣтъ голоса, но собственно для того, чтобы ворона, запѣвъ, выронила свой сыръ, а она, лисица, подберетъ и скушаетъ... И дальше... "Ворона каркнула во все воронье горло... Сыръ выпалъ... съ нимъ-то и была плутовка такова". Лисья тактика -- мужчинъ тактика. Чѣмъ болѣе мы имъ не вѣримъ, тѣмъ горячѣе они увѣряютъ насъ, льстятъ намъ, прикидываются искренними и приписываютъ намъ такія качества и чары, какими мы вовсе не обладаемъ, но едва мы каркнемъ пѣснь любви во все воронье ваше горло, какъ они жадно схватываютъ нашъ сыръ, пожираютъ его и съ легкимъ пожатіемъ руки съ едва слышнымъ adieu, отскакиваютъ отъ насъ съ быстротою резиноваго мяча, брошеннаго о твердое тѣло... Вы не можете сомнѣваться, Наташа, что я отъ искренняго сердца желаю вамъ добра.... Вамъ ужъ почти 17 лѣтъ. Еще мѣсяцъ съ чѣмъ нибудь, съ нѣсколькими днями, и вы явитесь передъ мужчиной во всѣмъ освѣщеніи вашей очаровательной, какъ первая роза, красоты. И сколько рукъ, сколько рукъ потянутся за вами... Тогда, если не буду видѣть васъ, вспомните меня, вѣрьте мнѣ, вѣрьте, какъ въ Евангеліе во все, что говорю вамъ теперь, что буду повторять, на чемъ буду настаивать.... никогда не вѣрьте мужчинамъ... и Вѣра Павловна, какъ-бы призывая къ порядку взволнованныя мысли, положила холодную руку на свой пылающій лобъ.
   -- Такъ мужчина и воръ, и лжецъ? сдвигая брови, тихо спросила Наташа.
   -- И воръ и лжецъ... И прежде всего лжецъ передъ своею собственною совѣстью, которую онъ пытается увѣрить, что воровство вовсе не безчестный поступокъ, и что женщина и создана-то собственно для того, чтобы онъ, мужчина, пользуясь ея довѣрчивостью, искренностью и чистосердечіемъ, водилъ ее за носъ.
   -- Такъ значитъ въ любви нѣтъ счастья, Вѣра Павловна?
   -- По моему, нѣтъ.
   -- А какъ-же въ романахъ?..
   -- Въ романахъ... Да вѣдь романы собственно и пишутъ для того, чтобы въ нихъ ни слову не вѣрили.
   -- Ну, а къ исторіи, Вѣра Павловна?.. Возьмите, напримѣръ, хотя рыцарскій періодъ... Каждый рыцарь, охраняя честь и доброе имя дамы своего сердца, считалъ ея улыбку для себя отрадой и по одному слову, по мановенію руки, такъ сказать, готовъ былъ жертвовать даже жизнью... Ахъ, какъ свѣтло, какъ хорошо было тогда, Вѣра Павловна! оживленно вскрикнула Наташа, остановивъ на Вѣрѣ Павловнѣ блестящій взглядъ своихъ оживленныхъ глазъ.
   -- Да... Пусть это было... Но попробуйте-ка теперь съ любымъ мужчиной поговорить объ этомъ времени... Онъ вамъ презрительно улыбнется, пожметъ плечами и, процѣдивъ сквозь зубы: "болѣзнь вѣка", посмотритъ на васъ или какъ на идіотку, или какъ на ребенка... Нѣтъ, Наташа, прошло рыцарское время, прошло и никогда не вернется. Впрочемъ, конечно, счастье безусловное не существуетъ, оно не мыслимо, никогда не существовало; но счастье относительное зависитъ болѣе или менѣе отъ самой женщины, но оно выигрывается не иначе, какъ борьбою изо дня въ день и изд часа въ часъ, какъ воздухъ необходимъ для существованія, какъ крылья нужны птицѣ, чтобъ подниматься въ поднебесную высь, такъ и женщинѣ борьба, чтобы быть независимою... Это -- наша стихія, наша доля, какъ доля слабыхъ вообще... Хотите спастись отъ оскорбленій, хотите быть свободною и довольною, смотрите, повторяю вамъ, на мужчину не какъ на друга, а какъ на врага. Намъ даны для борьбы средства, и средства надежныя... Это ловкость и хитрость, или то, что, обыкновенно, называютъ кокетствомъ. За вами ухаживаетъ Петръ, и онъ, допустимъ, вамъ нравится, а вы все жъ таки знайте, что вы для него, быть можетъ, ни больше, ни меньше, какъ игрушка его самолюбія, какъ забава мимолетнаго увлеченія, и смотрите на Ѳедора. Онъ вздыхаетъ, блѣднѣетъ, худѣетъ, и все проситъ руки, а вы ему палецъ, одинъ только палецъ... вотъ этотъ самый маленькій, и Вѣра Павловна слегка коснулась мизинца правой руки Наташи.
   Наташа весело разсмѣялась.
   -- Право, Наташа, не смѣйтесь! серьезно продолжала Вѣра Павловна.... Онъ все смотритъ на васъ и, кажется, ничего не видитъ, кромѣ васъ, а вы.... пожалуй, бросьте ему взглядъ, но такъ, мелькомъ, чтобы онъ былъ въ полной увѣренности, что вы взглянули на него лишь только потому, что вамъ больше не на что было взглянуть. И тогда, о, тогда онъ вашъ рабъ, ваша ворона, которую вы можете заставить летѣть и на сѣверъ, и на югъ, и на западъ, и на востокъ, даже, пожалуй, спуститься въ самую преисподнюю.
   Теперь въ свою очередь разсмѣялась Вѣра Павловна.... отрывисто, нервно.
   -- Это вѣчная игра, и притомъ игра, исходъ которой не на столько зависитъ отъ счастья, на сколько отъ умѣнья и сдержанности играющаго... Онъ ставитъ вамъ рубль, а вы ставьте ему грошъ.... Ставьте, завлекайте, но не увлекайтесь, и вы всегда выиграете! и Вѣра Павловна замолкла.... спокоенъ и серьезенъ былъ ея видъ.
   Разговоръ прервался. Наташа задумалась и вдругъ звонко, весело разсмѣялась.
   -- Что съ вами? изумленно спросила Вѣра Павловна.
   -- И тогда, о, тогда онъ моя ворона! отвѣтила Наташа, и опять разсмѣялась еще звонче, еще веселѣе.... Разсмѣялась, и вдругъ ея тонкія губы почти сошлись другъ съ другомъ; отлетѣла игривая улыбка; по всему лицу скользнула, какъ бы незванная, легкая тучка, не то досада, не то смятѣніе. Раздался-ль въ ней опять глухимъ, отдаленнымъ эхомъ отрывистый, нервный смѣхъ Вѣры Павловны, дрогнуло-ль сердце ея сожалѣніемъ къ горю, съ сдержаннымъ страданіямъ, сказавшимся въ этомъ смѣхѣ, или стало досадно, что нѣтъ уже болѣе рыцарей, нѣтъ этихъ людей.... людей дивной красоты, заботливыхъ и нѣжныхъ, мужественныхъ и отважныхъ до самопожертвованія.... Но какъ въ морскомъ теченіи волна покрывается волною съ быстротою, лишающей возможности уловить, гдѣ кончается первая, гдѣ настигаетъ ее вторая, такъ теперь мысль перебивалась мыслею въ кипучемъ потокѣ то игривыхъ, то печальныхъ думъ крайне впечатлительной Наташи..... Но вотъ опять, опять улыбка....
   -- Вѣра Павловна, я нашла, право нашла, оживленно сказала она.
   -- Что же вы нашли?
   -- Земное счастье.
   -- Земное счастье? глянувъ на Наташу улыбающимися глазами, переспросила Вѣра Павловна.
   -- Ну, да, земное счастье, нетерпѣливо настойчиво повторила она.
   -- Кто-жъ эти невѣдомые счастливцы?
   -- Это.... Это тетушка Юля и дядюшка Хомякъ.
   -- Какая вы шалунья, Наташа!
   -- Въ чемъ же я-то, Вѣра Павловна, виновата? -- ну развѣ, по правдѣ, это не счастье? Сидятъ всегда рядомъ, выѣзжаютъ вмѣстѣ, въ стуколку играютъ тоже вмѣстѣ, ссорятся, положимъ, часто, но лишь для того, чтобы помириться, и мирятся, чтобы опять поссориться.... Затѣмъ тетушка Юля улыбнется дядюшкѣ Хомяку, а дядюшка Хомякъ улыбнется тетушкѣ Юлѣ.... прелестно!
   -- Прелестно!... Tout-a-fajt à la Пульхерія Ивановна и Афанасій Ивановичъ.
   -- Вотъ, вотъ! Какъ двѣ капли воды.... Начинаютъ съ того, что кушаютъ, ссорятся, цѣлуются, кушаютъ и играютъ въ стуколку, опять кушаютъ, и, наконецъ, почиваютъ.... Почиваютъ, кушаютъ и словомъ снова тѣ же вещи съ другаго конца, и она грокко разсмѣялась.
   -- Вѣра Павловна!
   -- Ну, что еще, мой шаловливый другъ?
   -- Еще? повторила Наташа вдумчиво, какъ-бы пытаясь сознать волновавшее ее желаніе
   -- Какъ должно быть отрадно бороться, Вѣра Павловна! Бороться!... Да, прелесть!... Но не съ такими, конечно, какъ дядюшка Хомякъ.... Въ немъ нѣтъ ни воли, ни убѣжденій.... Тряпка тряпкой!... А съ людьми сильными, смѣлыми, своенравными.... Да не съ однимъ, а съ десятью, двадцатью, тридцатью.... Чтобы они, какъ одинъ человѣкъ, были моими рабами, слѣпыми исполнителями моего "хочу".... Вотъ какъ бабушка, тетушка, Лиза, Семенъ.... Ахъ какъ это весело, весело! и раскраснѣвшееся лицо Наташи, оживленное и радостное, скрылось въ раскрытыхъ ладоняхъ.
   -- Fi, какое ребячество, Наташа!
   -- Ребячество!... Ничуть, Вѣра Павловна!... Это -- жизнь!.. Я такъ хочу и такъ будетъ! тихо и вѣско добавила она.
   -- Да развѣ вы, и въ самомъ дѣлѣ, готовитесь быть Екатериной Великой? смѣясь перебила Вѣра Павловна.
   Наташа вспыхнула.
   -- Екатерина Великая управляла десятками милліоновъ людей, Вѣра Павловна, а у меня, повторяю вамъ, будетъ лишь кружокъ въ нѣсколько десятковъ лицъ сильныхъ, вліятельныхъ, и я буду управлять чрезъ нихъ окружающею средою.... Гдѣ-бы-то ни было.... Ни въ Москвѣ, ни въ Петербургѣ, такъ хотя-бы въ какомъ-нибудь Владимірѣ. Вспомните! Вы мнѣ сами говаривали не разъ: лучше быть первою въ деревнѣ, чѣмъ послѣднею въ большомъ городѣ.... Да и, наконецъ, гдѣ-бъ я не была, я не буду послѣднею.
   Вѣра Павловна хорошо знала, что возражать Наташѣ въ такую минуту значило подлить масло въ огонь и она молчала съ холоднымъ и строгимъ выраженіемъ на лицѣ, какъ будто ей было совершенно безразлично, что думаетъ и думала по этому поводу она, Наташа, и даже, что съ нею будетъ, если станетъ поступать такъ, какъ говорила теперь.
   -- Что же вы молчите, Вѣра Павловна?
   -- А что-жъ я буду говорить?
   -- Ну, что вы объ этомъ думаете?
   -- Да, ничего.... И что я могу думать, или какъ помочь... Вѣдь у васъ свои желанія, свои убѣжденія.... Вы все понимаете и знаете лучше меня, ну такъ и дѣлайте, и поступайте такъ, какъ взбредетъ на умъ вашему своенравному "хочу"!
   -- Ну, вотъ, Вѣра Павловна, это -- не отвѣтъ!... Я еще никогда не оскорбляла вашего мнѣнія, и, кажется, вы можете высказать мнѣ вашъ взглядъ.
   -- Я вамъ скажу одно!... Мнѣ жаль васъ! еще ниже опуская голову надъ пяльцами, какъ бы желая скрыть дѣйствительную мысль, которую могли выдать ея выразительные глаза, тихо отозвалась Вѣра Павловна.
   -- Жаль?!
   -- Да, жаль.... васъ и вмѣстѣ съ вами себя, своихъ лучшихъ надеждъ и своего прошлаго, посвященнаго вамъ со всѣмъ желаніемъ добра.
   -- То-есть какъ же это, Вѣра Павловна?... Я право не понимаю!... Быть можетъ, я оскорбила васъ!... Такъ простите меня.
   -- Оскорбили?... Ничуть!... Я слишкомъ люблю васъ, Наташа, чтобъ относиться къ вамъ раздражительно. Я люблю въ васъ и вашъ пытливый, оживленный умъ, и ваше пылкое сердце.... Но мнѣ страшно, страшно за ваше будущее.... Я смущаюсь и вашею восторженностью, и крайнею неуступчивостію вашихъ желаній.... Въ пять минутъ перваго вы хотите горькаго, а въ десять минутъ того же часа со всею настойчивостію избалованнаго ребенка требуете себѣ сладкаго.... Капризъ замѣняетъ въ васъ волю, фантазія управляетъ разсудкомъ. А человѣкъ въ жизни, безъ устойчивыхъ стремленій и безъ власти даже надъ самимъ собой, все равно, что сухой листокъ въ осеннюю пору.... Куда понесетъ его вѣтеръ, тамъ и свернется онъ стиснутый, сдавленный.... Моя совѣсть, Наташа, свободна отъ упрека, но моему сердцу не легче отъ этого.... Вотъ уже три года, что я при васъ, и борьба съ вашимъ капризнымъ "хочу" составляла за все это время и теперь болѣе, чѣмъ когда-нибудь, составляетъ мою заботу, но увы!... Это утро вполнѣ убѣдило въ тщетности моихъ усилій ... Я только что развивала передъ вами свой взглядъ на жизнь, только что доказывала, и, казалось, вы согласились со мною, что жизнь, это -- игра, и, притомъ, игра хитрая, сложная, что все въ ней зависитъ отъ ловкости и сдержанности, что нужно ставить на рубль грошъ, и тогда лишь только можете надѣяться остаться въ выигрышѣ, а вы вдругъ тутъ же, сейчасъ же, еще не замерли звуки моего голоса, проектируете игру, въ которой ближайшее же будущее должно уже видѣть вашу погибель!
   "Страшно за васъ, страшно за ваше будущее.... Жизнь -- игра, игра хитрая, сложная.... Вмѣсто воли -- капризъ, вмѣсто разсудка -- фантазія.... Погибель.... Да, ваше ближайшее будущее уже видитъ вашу погибель!" Кружилось и мѣшалось въ головѣ Наташи, и она опять скорѣе чувствовала, чѣмъ слышала Вѣру Павловну.... Она чувствовала на себѣ ея пытливый, сосредоточенный взглядъ, слышала ея какъ бы пророческій голосъ, и минута отъ минуты ей становилось все страшнѣй и страшнѣй.... Все громче и чаще, все отчетливѣе и яснѣе билось сердце въ груди, а тутъ еще строгое, серьезное выраженіе лица Вѣры Павловны, холодное и замкнутое, какъ сама невѣдомая жизнь....
   -- Погибель! примѣтно поблѣднѣвъ, тихо проговорила она. Погибель! повторила опять, какъ бы пытаясь проникнуть въ смыслъ и значеніе этого страшнаго ей слова....
   -- Да, подтвердила Вѣра Павловна. И вы неизбѣжно погибнете, мой чудный ребенокъ, продолжала она, оживляясь, если рѣшитесь осуществить вашъ дикій проектъ, если поставите на карту ваше самолюбіе.... Безъ самолюбія человѣкъ -- тряпка, точно также, какъ въ своемъ крайнемъ развитіи это -- одна изъ опаснѣйшихъ страстей нашихъ. А вы, Наташа, вы, какъ это ни грустно, живое воплощеніе этого чувства и, поставляя его на карту, вы поставите себя, всю, какъ вы есть, въ зависимость отъ цѣлой массы всевозможныхъ случайностей.... Ну развѣ это не значитъ рискнуть и головой, и сердцемъ?! Не думайте, что такъ легко побѣдить мужчину... У нихъ тоже есть свое самолюбіе и свой лисій хвостикъ.... Вамъ будутъ льстить, за вами будутъ увиваться толпою; но едва только замѣтятъ, что вы играете, шутите или, что они ни больше ни меньше какъ забава вашего женскаго тщеславія, одинъ за другимъ отступятъ отъ васъ.... И тогда-то, раздосадованная и оскорбленная, во всей силѣ вашего упрямаго "хочу", вы, увеличивая ставку за ставкой, ничего не пощадите! Они же осмѣютъ васъ, осмѣютъ ваше доброе имя, подломятъ положеніе.... И, Боже мой, какъ жалки вы будете, Наташа, отброшенная, осмѣянная! проговорила Вѣра Павловна, закрывая глаза руками, какъ будто она уже видѣла ее, Наташу, отброшенною, осмѣянною....
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Вѣра Павловна!.. Отъ этей минуты никогда болѣе не будетъ меня манить эта дикая мысль, вспыхнувъ по самыя уши, горячо отозвалась Наташа.
   -- И это искренно, обдуманно, Наташа?....
   -- Искренно и обдуманно, Вѣра Павловна, и она тихо сжала ей руку своею похолодѣлою рукою.
   Но не увлекалась-ли сама Вѣра Павловна, когда засыпая въ наступившую ночь, была горда надеждой развить и укрѣпить въ Наташѣ власть надъ собою?...
  

Глава X.

  
   Жизнь, это -- игра и притомъ азартная игра, въ которой выигрываетъ тотъ, кто меньше ставитъ, борьба, борьба изо дня въ день, борьба, въ которой сила всегда торжествуетъ надъ слабостью.... рѣшила Наташа, и чѣмъ ближе знакомилась она съ исторіей и литературой, чѣмъ внимательнѣе слушала Вѣру Павловну, тѣмъ глубже и сознательнѣе поклонялась этой слѣпой, торжествующей силѣ.-- "Сила?!" -- задавалась она. "Это нѣчто чудесное, свѣтлое, какъ сводъ небесный, озаренный солнечными лучами, глубокій, какъ дно морское." -- "А слабость?... Слабость, -- это бабушка надъ ея неокончаемымъ чулкомъ, тетушка, постоянно вздыхающая надъ Жужу, тетушка Юля въ ея горѣ надъ проиграннымъ рублемъ. Словомъ, женщина!-- Ай, ай, какъ скверно быть женщиной! Впрочемъ, и женщина можетъ быть силой.... А Екатерина Великая и другія ей подобныя? успокаивала она себя.-- Я.... Я тоже хочу и буду силой... Мужчина самъ бываетъ весьма часто слабъ.... Вотъ слабый Ремъ палъ отъ руки сильнаго Ромула, дядюшка Хомякъ, да и мало-ли?! Fi, дядюшка Хомякъ!.. Развѣ это мужчина?.." и ея лицо оживилось презрительной усмѣшкой.-- Вася тоже.... Ну какой изъ него выйдетъ мужчина!... Нервный, слабый.... Или кузинка Надя.... Ахъ какая она глупая дѣвочка! Разрюмилась о томъ, вдругъ, что Ромулъ построилъ Римъ на землѣ, обагренной кровью, павшаго отъ руки его брата, Рема.... Да развѣ можно создать новое, не разрушивъ предварительно стараго, отжившаго, одряхлѣвшаго?... А Толя?-- мелькнуло ей, и, какъ живой, поднялся стройный, красивый, мужественный обликъ Бернсдорфа. Гдѣ онъ?!.. Что съ нимъ?!.. и она слегка вспыхнула, вздохнула, задумалась. А глаза-то, глаза-то какіе.... голубые, голубые.... то нѣжные какъ бархатъ, то вдругъ холодные, какъ сталь.... Прелесть!... А что, если бы онъ былъ моимъ мужемъ? мелькнуло ей. Мужемъ такой мальчикъ-то, да еще троюродный братъ?! Fi, Наташа, какая ты глупая дѣвочка! и она увидѣла въ зеркалѣ свою, относящуюся къ ней же самой насмѣшливую улыбку.-- По правдѣ, за кого лучше выйдти, -- за штатскаго или за военнаго? -- подумалось опять Наташѣ. Прежде загадаю на военнаго, и, зажмуривъ глаза, она стала тихо подводить указательный палецъ правой руки къ соотвѣтствующему пальцу лѣвой руки.... Лиза громко разсмѣялась.
   -- Барышня, а барышня, что это вы въ жмурки играете?!..
   -- Ахъ... отстань! Какая ты скучная, Лиза!
   Пальцы сошлись. "Выходитъ за военнаго, а лучше за штатскаго.... Что толку за военнаго? Офицеры и солдаты будутъ ему козырять.... А мнѣ-то что?! Вотъ отецъ былъ тоже военный." -- И темное облачко чуть скользнуло по ея лицу. Было ли ей жалъ отца или просто досадно, что ни разу не видѣла его и не знаетъ былъ ли онъ сильный или слабый.-- Нѣтъ, выйду за штатскаго и притомъ за губернатора, непремѣнно за губернатора!... Пріѣзжаемъ въ нашу губернію, всѣ власти являются къ мужу, всѣ дамы на слѣдующій же день представляются мнѣ.... Такъ всегда.... Да иначе я не буду съ ними знакома. На всѣхъ балахъ и вечерахъ, въ театрѣ и собраніяхъ я.... звѣзда первой величины.... Всѣ во мнѣ заискиваютъ, всѣ за мною ухаживаютъ, потому что мужъ, это -- я.... Значитъ, я -- губернія.... Какъ сказалъ Людовикъ XIV, L'état cest moi!.. Такъ я скажу, губернія, это -- я! Ахъ, какъ весело! вслухъ сообразила она.
   -- Ну, и слава Богу, что весело! охотно согласиласъ Лиза.
   -- Боже мой!... Да замолчишь ли ты, Лиза, какъ надоѣла!
   -- А тутъ, вдругъ, тетушка Юля съ ея длиннымъ, предлиннымъ носомъ.... Я ее не узнаю..... Mes dames, говорю, что эта за бомба въ юбкѣ? и Наташа громко разсмѣялась. Вдали Толя стоитъ у колонны... мраморной, непремѣнно мраморной... Блѣдный, печальный... Я подхожу въ нему.... Протягиваю руку.... Его рука холодна, какъ ледъ.... сдвинуты брови, взглядъ его холеденъ, какъ сталь.... Милый, подумала Наташа, подумала и покраснѣла.
   -- Mademoiselle Nathalie, etes vous prête? громко окликнула Вѣра Павловна, входя въ будуаръ.
   -- Pas encore, Вѣра Павловна, mais tout de saiteje serai а vos ordres.
   -- Прежде всего, продолжала Вѣра Павланна, цѣлуя Наташу, поздравляю васъ со днемъ вашего рожденія и отъ воего сердца желаю, чтобы судьба ваша была свѣтла, какъ свѣтелъ сегодняшній день.... Посмотрите въ окно! Сама природа, какъ будто, улыбается вамъ въ яркыхъ лучахъ своего солнца....
   -- Merci!... Гдѣ вы, Вѣра Павловна, тамъ и природа.... Это какъ будто ваша вторая жизнь! улыбаясь, отозвалась Наташа.
   -- А бабушка шлетъ вамъ, вотъ эту бездѣлушку и просить васъ надѣть ее прежде, чѣмъ вы сойдете внизъ, и Вѣра Павловна подала Наташѣ жемчужное ожерелье.
   -- Какъ это мило! оживленно воскликнула Наташа.
   -- Какая славная бабушка, милая бабуся! шептала она.
   -- Да, она васъ очень любить.
   -- Любитъ.... Любитъ и балуетъ. Какъ пріятно когда балуютъ.
   -- S'il tous plait!.. Я даже люблю смотрѣть, когда Наталья Игнатьевна балуетъ Жушу.... Жужу, говоритъ.... милая Жужу, жизнь моя, Жужу! И такъ нѣжно, нѣжно, едва касаясь, надвигаетъ ей на нею черезъ мордочку какой-нибудь новыій пунцовый въ бантикахъ и съ бубенчиками ошейникъ, смѣясь сопоставила Вѣра Павловна....
   -- Браво, Вѣра Павловна!... Voilа une belle idèe!... Жужу -- въ ошейникѣ, я -- въ ожерельѣ. Ну право я бы разсердилась на васъ за это лестное сравненіе, если бы ожерелье не наполняло всю меня, всю, всю, какъ есть... Посмотрите! Посмотрите, какой чудный рельефъ.... Отъ синевы жемчужинъ моя шея кажется еще бѣлѣе и нѣжнѣе.
   Вѣра Павловна посмотрѣла такимъ взглядомъ, какъ будто сказала: "Наташа, какой вы ребенокъ! И мнѣ жаль, право жаль, что вы имъ такъ-таки на всю жизнь и останетесь, что не говори, какъ не сопротивляйся.
   -- Что же вы молчите?... Вамъ не нравится?! Fi, Вѣра Павловна, какая вы рыба! и, сложивъ ожерелье на туалетный столъ Наташа отступила шага на два, скрестила руки, слегка склонила голову направо, подняла брови, вытянула лицо и, глянувъ на ожерелье, какъ бы замерла надъ нимъ оплакивающимъ взглядомъ.
   Вѣра Павловна разсмѣялась
   -- Браво, M-elle Nathalie.... Теперь, это -- я!
   -- Да, это вы въ вашемъ взглядѣ на эти вещи. Вы именно такъ на нихъ смотрите.... Вялымъ взглядомъ, съ иронической улыбкой на губахъ, но я право теряюсь и не знаю чѣмъ мой жемчугъ такъ провинился передъ вами, что вы даже въ такой день не хотите подѣлиться со мною моимъ удовольствіемъ, слегка вспыхнувъ, упрекнула Наташа.
   -- А мнѣ, Наташа, вы думаете не пріятно ваше удовольствіе? Но я вижу не васъ и не вещь отдѣльно отъ васъ, а ваше отношеніе, вашу радость къ этой явно нужной бездѣлушкѣ.... Казалось бы, пустое.... Что тутъ важнаго?... Что у ребенка заискрились глазки на блестящую игрушку?... Что же.вы дуете губки, Наташа?!.. Да, вы ребенокъ и такъ должно быть по вашему возрасту. Но мнѣ страшно, чтобъ вы на всю жизнь не остались ребенкомъ!... Вы впечатлительны, нервны, самолюбивы.... Сегодня вамъ нравится ожерелье, завтра серьги, послѣзавтра брошъ, а тамъ это все надоѣло, подай новое. Такъ мало по малу зародится и разовьется въ васъ кѣ этимъ, подчасъ, недоступнымъ по средствамъ бездѣлушкамъ тяга, особая, непреодолимая тяга, а въ ней-то и ключъ къ вамъ, въ вашему сердцу, къ самой независимости вашей.... Мужчнна поможетъ вамъ тогда.... Вѣдь онъ отъ колыбели привыкъ видѣть въ женщинѣ забаву и ничего не можетъ быть ему пріятнѣе, катъ превратить ее въ покорную себѣ Жужушку.... И вдругъ вы, Наташа, гордый и развитой ребенокъ, пока чистый въ побужденіяхъ своихъ, какъ сама природа, превратитесь.... Fi, пусть мысль умретъ, какъ быстро родилась! и Вѣра Павловна содрогнулась, закрыла глаза рукою, какъ будто что-то непріятное скользнуло передъ нею.-- Ахъ, если-бъ вы знали, Наташа, если-бъ вы могли прочувствовать, какъ глубоко я презираю этихъ Жужушекъ, этихъ рабынь мишурнаго блеска! Да и, наконецъ, внѣ всякаго отношенія къ мужчинѣ, женщина по моему недостаточно уважаетъ себя, если думаетъ найти себѣ силу и опору въ этихъ украшеніяхъ. Чѣмъ выше натура, тѣмъ она естественнѣе, тѣмъ ближе въ природѣ. Вы мѣтко уловили, Наташа, природа, дѣйствительно, мой первый другъ, а въ ней второй мой, настолько же юный, насколько своевольный, вы!... Вы моя отрада и мое смущеніе!... При впечатлительности и несдержанности вашей, все зависитъ отъ первыхъ движеній вашихъ. Вы одинаково имѣете задатки быть и другомъ, и врагомъ природы.... А врагамъ природа мститъ жестоко! тихо говорила Вѣра Павловна и быстро подошла въ Наташѣ.
   Наташа видимо волновалась. То вдругъ глаза ея загорались и она какъ будто собиралась съ силою возражать Вѣрѣ Павловнѣ, то опускалисься долгія рѣсняцы.... и тогда Наташа олицетворяла собою лишь чуткое, нервное вниманіе.
   -- Вѣдь я люблю себя, Наташа!... Но была глупа.... Глупа, какъ оборони васъ Богъ.... Пѣснь моя спѣта, чуть слышно добавила Вѣра Павловна.
   Наташа вспыхнула, опустила голову, какъ будто ей страшно было даже взглядомъ смутить это невѣдомое прошлое Вѣры Павловны.
   -- Да, овладѣвая собою снова, продолжала Вѣра Павловна, -- я люблю васъ, Наташа, люблю въ васъ возродившійся свѣтъ моихъ собственныхъ надеждъ и желаній.... Я-бъ хотѣла васъ поднять надъ собою, поставить неизмѣримо выше себя, и тогда сердцемъ, переполненнымъ слезами отрады, поклониться вамъ, какъ идеалу, какъ мечтѣ моего завѣтнаго, невозвратнаго прошлаго! и Вѣра Павловна замолкла, склонилась. Лицо ея горѣло, грудъ волновалась, на рѣсницахъ дрожали слезы....
   Теперь горячая, какъ огонь, цѣловала Наташа ея руки, щеки, лобъ и, быть можетъ, впервые въ жизни чужія слезы не были ей смѣшными слезами, чужое горе -- смѣшнымъ горемъ.
   Вѣра Павловна тихо отвела отъ себя Наташу и нервными шагами заходила по комнатѣ.
   -- Вѣра Павловна, чуть слышно обратилась къ ней Наташа, снимая ожерелье, -- вашъ голосъ опять звучитъ во мнѣ пророческимъ голосомъ.... Я никогда не буду носить ни серегъ, ни колецъ, ни этого ожерелья!
   -- Нѣтъ! протягивая ей руку, твердо отозвалась Вѣра Павловна. Странно, смѣшно сознать.... Оно, это ожерелье ваше, теперь дорого мнѣ самой. Много необъяснимаго въ жизни, Наташа.... Надѣньте его, надѣньте сейчасъ-же, и пусть оно вамь всегда, въ особенности въ часъ тяжелый, въ часъ безотрадный, когда меня не будетъ подлѣ васъ, напомнитъ вамъ эти чудныя минуты! и, взявъ ожерелье со стола, Вѣра Павловна сама его надѣла на Наташу.
   -- А теперь, я принесу вамъ и мой маленькій, и скромный подарокъ.
   Наташа осталась одна. Ей казалось теперь, что ожерелье это было подаркомъ не бабушки, а Вѣры Павловны, и ея подаркомъ, и ея благословеніемъ. Она вздохнула, Боже, Боже мой! Какъ прекрасна жизнь!... Но жизнь ли это или сонъ?!.. Чудный, свѣтлый, лучезарный.... А Вѣра Павловна?... О, это сила, да еще какая сила, думалось ей.
   Вѣра Павловна внесла въ комнату маленькую подушку.
   Наташа взглянула, и лицо ее загорѣлось румянцемъ живѣйшаго удовольствія.
   -- Merci! Вѣра Павловна, -- цѣлуя ее, проговорила она, -- тѣмъ болѣе мнѣ это дорого, что это ваша работа, и будетъ всегда, всю жизнь служить мнѣ напоминаніемъ вашей нѣжной заботливости обо мнѣ. И когда успѣвали вы работать, что я даже и не подозрѣвала?
   -- Ночью.... Когда вы спали, а мои мысли уносились въ ваше будущее...
   По темно-зеленому бархатному фону подушки извивались двѣ широкіе ленты: розовая и бѣлая. Ихъ украшали надписи, на первой -- серебряными, а на второй -- золотыми нитками. На первой было написано: "Наташѣ Загорской въ ея 17 лѣтъ отъ искренняго друга, Вѣры Павловны Нелидовой" годъ и число. На второй: "Изъ трехъ словъ мой завѣтъ: "скромность, гуманность и самообладаніе".
   -- Скромность, гуманность и самообладаніе, громко прочла Наташа.
   -- Гуманность, повторила она вдумчиво, что такое гуманность, Вѣра Павловна?
   -- На столько же строгое отношеніе къ самой себѣ, на сколько сочувственное и снисходительное къ слабосгямъ окружающихъ.
   -- Да вѣдь съ ними надо-же бороться?!
   -- Да, когда они угрожаютъ намъ, эти слабости, не раздражаться противъ нихъ.
   -- M-elle Nathalie, бабушка спрашиваетъ васъ, когда, наконецъ, вы сойдете? раздался у лѣстницы голосъ Николая.
   -- Сейчасъ, Nicolas! Ахъ, въ самомъ дѣлѣ какъ я долго! очнулась Наташа.
   -- Лиза! Да что-жъ ты платье? нетерпѣливо крикнула она....
   Наташа одѣлась.... То было бѣлое гренадиновое платье, изящно отдѣланное голубыми лентами и пуговицами, отъ самой вырѣзки у шеи до борта подола. Строгое, если можно такъ выразиться, въ таліи, свободное въ плечахъ, оно отлично обрисовывало высокую, гибкую фигуру Наташи. Бѣлое, какъ снѣгь, кружевное жабо, постепенно возвышаясь отъ начала вырѣза къ ушамъ, заставляло ее нести голову значительно выше противъ того, какъ обыкновенно она ее держала. Широкіе рукава съ тѣмъ же валансьеномъ, нѣсколько ниже локтя открывалв всю кисть ея умѣренно-полной, нѣжной руки. Темные, снизу вверхъ начесанные, матоваго отлива, волоса, увѣнчивая голову высокимъ, пышнымъ валомъ, казалось, каждую минуту грозили разсыпаться и охватить плечи, спину, грудь Наташи своими роскошными прядями. Она подошла въ трюмо, взглянула, взглянула и отступила, какъ будто увидѣла вмѣсто себя, что-то необычайное, чудесное.
   Но вотъ опять приблизилась, опять взглянула и тихая, радостная улыбка замерла на ея губахъ. "Да, внѣ всякаго сомнѣнья, да!... Это я, какъ бы говорила эта улыбка.-- Она забыла, забыла все, что еще нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, то радуя, то огорчая, волновало и заботило ее. Забыла, что жизнь, это -- игра, игра азартная и опасная, что мужчина воръ и льстецъ, а женщина -- это жертва, что нѣтъ ужъ больше рыцарей и рыцарскаго обожанья, забыла бабусю, забыла ожерелье, забыла Толю, Васю, и даже Вѣру Павловну, словомъ все, все и все, какъ будто вся жизнь была минута, и при томъ эта самая, настоящая минута, минута сладостнаго сознанія своей красоты и силы.
   -- Наташа! окликнула Вѣра Павловна.
   Наташа вздрогнула, оглянулась. Глаза ея искрились, лицо горѣло яркимъ румянцемъ.... Обѣими руками сжала она руки Вѣры Павловны и вдругъ разсмѣялась, разсмѣялась тѣмъ сдержаннымъ, глубокимъ, радостнымъ смѣхомъ, какимъ смѣется лишь юность, юность взлелѣянная и обласканная и людьми, и самою природою...
   -- Хочу быть первою.... Хочу и буду! сказала она нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ.
   -- Хочу, могу и буду... Буду, потому что могу быть! говорила теперь ея гордо приподнятая головка.
   Вѣра Павловна, страшась за будущее Наташи, ожидающее ее, смущенная и встревоженная, угадала ея мысли при такомъ взглядѣ на жизнь, предвидя ея разочарованія и неудачи, Вѣра Павловна въ то же время любовалась ею, радовалась ея восторженностью, и, уносясь воспоминаніемъ въ свое болѣе свѣтлое, лучшее прошлое, когда и она сама парила еще въ мірѣ грезъ и мечтаній, все глубже и глубже отрѣшаяась отъ самой мысли поставить ее снова въ болѣе тѣсныя, обыденно житейскія рамки.
   -- Пусть, сказала она себѣ, и ея лицо, выразительное и доброе, какъ бы отраженіемъ восторженнаго настроенія Наташи, оживилось радостною улыбкою.
  

Глава XI.

  
   Между тѣмъ, въ гостинной всѣ, начиная съ Марьи Кондратьевны и кончая Васею, теряли терпѣніе въ ожиданіи Наташи.
   Марья Кондратьевна, надо отдать ей справедливость, была женщина трудолюбивая. "Я не люблю быть праздною", говаривала она. "Праздность -- мать пороковъ! Вотъ, я всегда занята: или читаю, или вяжу чулокъ, или чищу малину, или, наконецъ, растираю табакъ.... Все дѣло, все дѣло, и все нужно." Въ 9 часовъ она, обыкновенно, вставала и уже въ 10 сидѣла въ своемъ покойномъ креслѣ, съ черепашечьими, черной оправы, очками на носу и чулкомъ въ рукахъ.
   -- Наташа, а Наташа, ты-бы почитала мнѣ что-нибудь.
   -- Да мы вѣдь ужъ все прочли, маменька, защищалась Наталья Игнатьевна.
   -- Ну что-жъ за бѣда, мать моя, хорошую книгу и два раза прочитать не грѣхъ. Возмиткась какую-нибудь, да и читай!
   -- Да какую-же, маменька?
   -- Ахъ, Боже мой, какая ты скучная, Наташа! Ну да какая попадетъ первая, ту и читай!
   Дѣлать нечего; Наталья Игнатьевна брала первую попавшуюся книгу, и читала: "Стояла тихая, теплая, апрѣльская ночь.... Луна, разливая свой блѣдный, матовый свѣтъ, одухотворяла землю сознаніемъ безпредѣльности, единства и величія естественныхъ силъ Творца... На стѣнныхъ часахъ каѳедральнаго собора прогудѣло два, и глухое эхо густымъ, перерывистымъ раскатомъ пронеслось надъ скалой и у подножья. На сосѣднемъ дворѣ залаяла собака, въ мутныхъ водахъ Глядичи заквакала лягушка."
   -- Наташа! строго перебивала Марья Кондратьевна.
   -- Что, маменька?
   -- Что это ты на-смѣхъ читаешь?
   -- Какъ на-смѣхъ, маменька? изумлялась Наталья Игнатьевна.
   -- Да что-жъ тутъ интереснаго.... Собака лаетъ, лягушка квакаетъ! Тпфу, какая гадость!... И при томъ вретъ, все вретъ!.... горячилась она. Ишь ты, въ апрѣлѣ мѣсяцѣ у него теплыя ночи. Да кабы въ апрѣлѣ бывали теплыя ночи, такъ мы-бы, въ самыхъ первыхъ числахъ мая, уже укосъ имѣли, а тутъ и къ Петрову-то едва дождешься!
   -- Да вѣдь это на югѣ, маменька, возражаетъ Наталья Игнатьевна, какъ-бы защищая забракованнаго автора.
   -- На югѣ? Да что-жъ мнѣ за дѣло до юга-то!... Вѣдь я туда свою Щебринку не перенесу. Нѣтъ, Наташа, брось это!... А прочти-ка лучше дальше, знаешь, гдѣ говорятъ, объясняются, и Марья Кондратьевна, вдругъ останавливалась, какъ-бы опасаясь дальнѣйшимъ развитіемъ своего желанія внушить Натальѣ Игнатьевнѣ не дѣвичьи мысли.... Дѣло въ томъ, что Марья Кондратьевна, не смотря на ея 70 слишкомъ лѣтъ, помнила любовь и готова была просиживать ночи надъ какимъ-нибудь произведеліемъ въ родѣ "Тысяча и одна ночь".
   -- А если тутъ вовсе не объясняются, возражала Наталья Игнатьевна, раздосадованная.
   -- Какъ такъ вовсе не объясняются.... Да во всѣхъ книжвахъ объясняются.... Что ты это, матушка, городишь!
   -- Нѣтъ, маменька, теперь есть такія книжки.... Историческія, природоописательныя, въ которыхъ нѣтъ никакихъ разговоровъ.
   -- А ну такъ брось.... Что-жъ въ ней хорошаго!? Бери другую!...
   Наталья Игнатьевна, перелиставъ книгу, читала: "Марья Петровна задумчиво перебирала листы альбома, Алексѣй Ивановичъ, потирая руку объ руку, взволнованно ходилъ взадъ и впередъ, стараясь быстротою движенія сократить минуты томящей неизвѣстности."
   -- Вотъ, вотъ, радовалась Марья Кондратьевна, оставляя чулокъ.
   -- "Такъ что-жъ, Марья Петровна, хотите вы быть моею женою? слегка дрогнувшимъ голосомъ обратился онъ. Марья Петровна молча протянула ему руку. Черезъ недѣлю счастливая молодая чета съ почтовымъ поѣздомь уже выѣхала изъ Москвы въ Петербургъ."
   -- И все?! ужаснулась Марья Кондратьевна.
   -- И все, спокойно удостовѣрила Наталья Игнатьевна.
   -- Стоило читать!... Ужъ я и не понимаю, что это такое? Литераторы-ли эти самые, нынѣшніе, совсѣмъ выдохлись, или ужъ теперь и любви-то совсѣмъ не знаютъ!... А какъ прежде-то, снимая очки, увлекалась она. -- Какъ это?... Да.... Ромео и Жульетта. Ромео и Жульетта объясняются у окна.... Ихъ освѣщаетъ зарница.... Она на возвышеніи, а онъ.... надъ водою.... Она: "Ромео.... Ромео"! Онъ: "Жульетта, Жульетта!" Руки вмѣстѣ, глазами такъ и тонутъ, такъ и тонуть другъ въ дружкѣ.... Ахъ! Теперь не то, совсѣмъ не то.... Да, что далеко ходить!... Вотъ я и покойный Игнатій Павловичъ, твой отецъ!... Царствіе ему небесное!... Вѣдь ужъ какъ любились-то, какъ любились, казалось, вотъ возьми да и рѣжь насъ на части, а мы все-бы цѣловались, да цѣловались!
   Теперь, Марья Кондратьевна не вязала, не слушала и не читала, даже очки не заботили ее, и она вся сосредоточилась въ нетерпѣливо-напряженномъ ожиданіи, а Наташа все не шла и не шла. "Здорова-ли, не скрываютъ-ли?" мелькнуло Марьѣ Кондратьевнѣ, и она круто, всѣмъ фасомъ повернулась въ сидѣвшей противъ нея на диванѣ Натальѣ Игнатьевнѣ.
   Наталья Игнатьевна ласкала Жужу. Она то подымала ей мордочку и нѣжно смотрѣла въ ея большіе, черные глаза, то, чуть-чуть касаясь, водила мягкою ладонью по ея волнистой, бѣлой, какъ снѣгъ шерсти!.... Жужу, счастливая Жужу!... Приподнявъ мордочку и, не спуская глазъ съ своей хозяйки, она даже хрипѣла отъ прилива волновавшихъ ее сладостныхъ чувствъ, какъ будто кусокъ сахара попалъ ей въ роть и все скользя, то по губамъ, то по самому кончнну языка, какъ бы дразнилъ ея избалованный вкусъ.
   -- Наташа!... Да кончишь-ли?!.. Даже въ такой день, ты не можешь разстаться съ твоей мерзопакостной Жужу! закипѣла Марья Кондратьевна. Тебѣ и горя мало.... Всѣ дожидають, безпокоются, у меня все сердце изныло, а ты только и знаешь, что амуришься! Ты-бы лучше сбѣгала, да узнала-бы, что съ Наташей?
   -- У меня, маменька, въ жизни одна радость, такъ и то вамъ помѣшала! краснѣя, упрекнула Наталья Игнатьевна.
   -- Ахъ, Боже мой, да никто и не отнимаетъ у тебя твоей радости.... Ну хоть съ нею сбѣгай! тихо оправдывалась Мары Кондратьевна.
   -- Сбѣгай, сбѣгай!... Да что я, дѣвчонка развѣ?!.. Вѣдь мнѣ ужъ 40 лѣтъ, маменька.
   -- Вотъ, мать моя, поѣхала, поѣхала, ну такъ что-жъ, что 40, а все-жъ таки ты меня моложе, и я тебѣ мать!
   -- Позвольте, маменька, я узнаю, вызвался Николай Ермолаевичъ Неволинъ, мужъ Юліи Игнатьевны Щебринской.
   -- Тебѣ-то что!... Тебѣ-то что!!.. Чортъ мизинцу домъ приказалъ!!!. всполошилась Юлія Игнатьевна....
   -- Надя!... Да узнай ты, слышалось въ кружкѣ дѣвочекъ.
   -- Нѣтъ ужъ ты, Катя, или вотъ Зина, возражала Надя, горячась.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!... Я боюсь! Наташа всегда сердится, когда ей мѣшаютъ одѣваться, защищалась Зина.
   Наталья Игнатьевна усмѣхнулась, встала и молча вышла изъ гостинной.
   Жужу, позвякивая бубенчиками ошейника, весело побѣжала впередъ.
   Между тѣмъ, Николай Ермолаевичъ, взбѣшенный возраженіемъ жены, вышелъ въ залъ и, скрестивъ руки за спиною, крупными шагами заходилъ взадъ и впередъ по просторной комнатѣ.... Ему было не болѣе 24 лѣтъ. Средняго роста, слегка сутуловатый, широкоплечій, онъ, по корпусу, напоминалъ собою большую статуэтку, поставленную на маленькій пьедесталъ.
   Улыбка его пріятна, взглядъ небольшихъ косыхъ, карихъ глазъ мягокъ и лукавъ; лицо желтовато, и, вообще, въ фигурѣ, во всѣхъ движеніяхъ, какая-то вялость, странно противорѣчившая его молодымъ годамъ. Когда онъ подходилъ къ дверямъ гостинной, брови его были сдвинуты; какъ-бы отъ внутренней нестерпимой боли сжимались губы и руки, крѣпко охватывая другъ друга, держались на спинѣ. Но, едва онъ переступалъ только половину комнаты къ тому концу, отъ котораго одностворчатая, раскрытая Натальею Игнатьевною, дверь вела къ лѣстницѣ будуара Наташи, какъ руки разжимались, брови расходились, и подъ усами мелькала чуть-чуть примѣтная улыбка.
   -- Жужу, Жужу! долетѣло сверху.
   Николай Ермолаевичъ такъ и замеръ на концѣ вытянутаго имъ лакированнаго носка правой ноги.
   -- Жужу, Жужу! донеслось опять.... И Наташа громко разсмѣялась серебристымъ, безпечнымъ, оживляющимъ смѣхомъ.
   -- Voilа une belle idèe! Я въ ожерельи, Жужу въ новомъ ошейникѣ. А, Жужу.... Жужу! ласково повторяла она.
   И Николай Ермолаевичъ слышалъ тихое звяканье бубенчиковъ Жужу.
   "Ласкаетъ", сообразилъ онъ. "Счастливая Жужу! И какъ бы я желалъ быть на ея мѣстѣ, этой несносной Жужу!" досказалъ его, какъ бы умоляющій, взглядъ, сосредоточенный на запертой двери будуара.
   -- Семнадцать лѣтъ.... семнадцать лѣтъ, выговорилъ вдругъ попугай, мѣрно раскачиваясь въ кольцѣ своей красивой клѣтки.
   -- Семнадцать лѣтъ, тихо повторилъ Николай Ермолаевичъ, повторилъ и вспыхнулъ, какъ будто попугай сообщилъ ему какую-нибудь особенно радостную новость.... И, Боже мой, какъ хорошо было Николаю Ермолаевичу. Теперь, ему казалось, что и эта Жужу, и этотъ попугай были его первыми друзьями. Они будто говорили Наташѣ за него, говорили все то, что онъ чувствовалъ и думалъ, но не долженъ былъ изобличить подъ страхомъ никогда болѣе не видѣть ее въ жизни, не долженъ былъ изобличить ни словомъ, ни даже взглядомъ.
   Николай Ермолаевичъ вздохнулъ порывисто, нервно; брови сдвинулись, губы опять сжались, но теперь это не было притворно, какъ у дверей гостинной. Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ и, моментально вытянувъ руки, стиснулъ пальцы въ кулаки. И смѣшонъ, и жалокъ былъ онъ въ эту минуту. Хотѣлъ ли разбить свою же голову своими же кулаками, или разнести, созданную самому себѣ, тяжелую, зависимую долю?... На указательномъ его пальцѣ сверкнулъ крупный, чистый брилліантъ цѣннаго перстня и его осыпь, его розы заигради на солнечномъ лучѣ миліардами огней и переливовъ.... Онъ судорожно поднялъ надъ нимъ лѣвую руку, какъ бы желая сорвать и отбросить.... Но рука такъ и замерла въ воздухѣ, не сорвавъ и не отбросивъ.... Въ гостинной зашелестѣло тяжелое шелковое платье. Николай Ермолаевичъ содрогнулся и, заложивъ руки за спину, опять зашагалъ въ томъ же направленіи.... То шелестѣло голубое фаневое платье Юліи Игнатьевны.
   Юліи Игнатьевнѣ на видъ было лѣтъ 29. При маломъ ростѣ, чрезмѣрно полная, она, какъ бы изнемогая подъ собственною тяжестью, ходила всегда медленно и осторожно, животомъ впередъ, слегка откинувъ голову. Довольно рѣзкій подбородокъ продолговатаго лица почти сливался съ полною, короткою шеею Юліи Игнатьевны. Она откидывала голову и полнота скрадывалась, опускала ее и подъ подбородкомъ выросталъ другой, въ видѣ полукруглой, нѣжной и мягкой, какъ пухъ, складки. И не любилъ же Николай Ермолаевичъ этой складки. "Подбери жиръ-то, жиръ-то подбери!" крикнетъ онъ въ раздраженіи, крикнетъ и даже отвернется. Вся кровь ударитъ въ лицо Юліи Игнатьевны, щеки побагровѣютъ и задрожатъ, темно-сѣрые глаза сверкнутъ зеленоватымъ отливомъ. Правый такъ и остолбенѣетъ надъ Николаемъ Ермолаевичемъ, а лѣвый, шалунъ, тутъ же и скакнетъ въ самый дальній отъ носа уголъ зрачка....
   Юлія Игнатьевна, старшая изъ сестеръ, воспитанная крѣпостнымъ правомъ и всегда предпочитавшая дѣвичью гостинной, рѣзко отличалась отъ сестеръ и манерами, и языкомъ, которые были грубы и рѣзки. Тяжело жилось ей на свѣтѣ. Она всегда была возбуждена, склонна вспылить и раздражиться.... И дышала-то она какъ-то особенно, какъ будто везла непосильный грузъ, такъ что лицу, незнакомому съ ней близко, могло взбрести на умъ, что она, Юлія Игнатьевна, какъ съ насморкомъ родилась, такъ и будетъ пребывать съ нимъ до гроба. Теперь, свѣтло-голубое праздничное платье Юліи Игнатьевны болѣе чѣмъ когда либо противорѣчило и ея внѣшнему виду, и ея настроенію. Хмурая, недовольная мужемъ и еще болѣе того собою, она, сидя на диванѣ противъ матери, нервно грызла ногти, поперемѣнно поднося ко рту то правую, то лѣвую руку. На лбу набѣжали двѣ-три складки; надъ глазами тоже двѣ-три незванныя морщинки, раннія подруги треволненій. Марья Кондратьевна, праздно постукивая пальцами морщинистыхъ рукъ о серебряную съ позолотой табакерку, отъ времени до времени взглядывала то на нее, Юлію, то на Александру Игнатьевну. Александра Игнатьевна, чуть-чуть прикасаясь, играла рукою въ кудряхъ Васи, тогда какъ кузинки его, Надя, Зина, Катя, Маша, шушукались между собою, любуясь подарками, ожидавшими Наташу на маленькомъ кругломъ столикѣ, покрытомъ бѣлою, какъ снѣгъ, салфетною.... И среди этого общаго затишья особенно неловко и одиноко чувствовалъ себя Загорскій.
   "Вотъ тихо, тихо и вдругъ сорвется, непремѣнно сорвется... что-нибудь рѣзкое, непріятное", думалось ему. "Или тетушка Юля развернется, по своему обыкновенію, и выбранитъ всѣхъ изъ-за своего Кокоши, или Кокоша выкинетъ какое-нибудь новое, небывалое колѣнцо.... Или бабушка сдуритъ.... Непремѣнно сдуритъ", рѣшилъ онъ и подошелъ къ окну.... Любимецъ бабушкинъ, рослый дворняга, лохматый Полканъ, подъ самымъ окномъ заигрывалъ съ какою-то красоткой бѣглянкой. "Привольно имъ, весело", подумалъ онъ.
   -- Семнадцать лѣтъ, семнадцать лѣтъ, рѣзко проговорилъ въ залѣ скучающій, одинокій попугай.
   Николай вздрогнулъ.
   -- Сама себя раба бьетъ, что нечисто жнетъ, заговорила вдругъ въ полголоса Марья Еондратьевна, обращаясь къ Юліи Игнатьевнѣ. -- Вотъ, видно, волосъ-то дологъ, а умъ-то коротокъ.... Можно и должно руководить, внушать тихо, ласково!... Вотъ какъ бывало я.... покойника Игнатія Павловича, твоего отца. Да ему и во снѣ-то не снилось, что онъ по моей дудочкѣ пляшетъ и пѣсенки по ней поетъ, а, межъ тѣмъ, и пѣлъ, и плясалъ.... А ты все хочешь крикомъ, да командой, точно съ дубу, отчитывала она.
   -- Да отстаньте, маменька, авось, не глупѣе васъ, круто повертываясь на диванѣ, окрысилась Юлія Игнатьевна.
   "Поѣхало!..." подумалъ Николай.
   Марья Кондратьевна обидѣлась и замолчала; опять наступила пауза. "Для краснаго словца, говаривала она, не пожалѣю и роднаго отца". И какъ говаривала, такъ и дѣлала. Признавая себя женщиною умною и весьма опытною, Щебринская считала любовь своею спеціальностью и въ этомъ щекотливомъ предметѣ каждое свое слово чтила, какъ законъ.
   -- Человѣкъ неповиненъ ни душою, ни тѣломъ, а ты злишься, топаешь, кричишь.... Чортъ мизинцу домъ приказалъ!... Ну да развѣ это, мать моя, обращеніе?... опять не выдержала она.
   -- А по вашему какъ же?... Онъ будетъ языкъ показывать, а я должна ему улыбаться! Какъ же, шалишь!... Жирно будетъ, неровно обкушается, все болѣе и болѣе раздражалась Юлія Игнатьевна.
   -- Такъ, значитъ, ты потому и сама два-то мѣсяца не жаловала и его не пускала, вслухъ додумалась Марья Кондратьевна.
   -- Да, потому, вотъ именно потому, вставая, подтвердила Юлія Игнатьевна.
   -- Да что-жъ онъ такое сдѣлалъ? изумилась Марья Кондратьевна.
   -- Что онъ сдѣлалъ?! Смотрѣлъ!
   -- Смо-трѣлъ! на распѣвъ повторила старуха, какъ бы соболѣзнуя, что все кончилось тѣмъ, что онъ только смотрѣлъ.
   -- Ну и что-жъ тутъ такого, мать моя? Ничего не понимаю.... Вѣдь, вотъ и я на тебя смотрю, и всъ другъ на друга смотрятъ.... Для того Господь Богъ и глаза намъ далъ.
   -- Съ вами нѣтъ никакихъ силъ разговаривать, маменька, и Юлія Игнатьевна побагровѣла. Вы точно разучились понимать.... Если бы онъ смотрѣлъ на нее вотъ такъ, какъ я, какъ Николай, какъ сестра, ну, какъ всѣ, а то, вѣдь, онъ уставится, да такъ и вопьется, такъ и вопьется въ нее глазищами.
   -- Вопьется?! изумленно перебила Марья Кондратьевна.
   -- Ну, да, глазами такъ и вопьется, нетерпѣливо удостовѣрила Юлія Игнатьевна.
   -- Вопьется глазами, медленно повторила Марья Кондратьевна, и ея лицо освѣтилось улыбкою.-- Вопьется!... Какъ это должно быть интересно!... Мнѣ даже въ романахъ не приходилось читать, чтобы влюбленные впивались другъ въ друга глазаии.
   -- Какъ это глупо!... раздражительно вскрикнула Юлія Игнатьевна, -- Все, что вы говорите.... глупо! отрѣзала Юлія Игватьевна, и правый глазъ ея, какъ самъ демонъ зла, остолбенѣлъ надъ неповинною старухою, а лѣвый такъ и метнулся въ свой излюбленный уголокь.
   -- Ну, да, мать моя, ты совсѣмъ спятила! разсудила Марья Кондратьевна, ни мало не смущаясь, и, запустивъ пальцы въ табакерку, медленно, съ наслажденіемъ потянула въ носъ цѣлую щепотку чернаго французскаго табаку. Потянула и такъ и замерла въ мысли, что какъ должно быть интересно видѣть, когда Николай Ермолаевичъ впивается глазами въ Наташу.
   Между тѣмъ, Юлія Игнатьевна, отбросивъ шлейфъ и тяжело дыша, заходила по гостинной, какъ разъ перпендикуляромъ въ той линіи, что держался Николай Ермолаевичъ въ залѣ.
   "Ишь расходилась!" водумалъ Николай. "Дышетъ-то точно паровозъ", думалъ онъ и, съ нѣкоторою робостью, еще ближе прижался къ подоконнику.
   Всѣ какъ будто забыли о Наташѣ. Александра Игнатьевна внимательно слѣдила за сестрой; Вася съ неподдѣльнымъ страхомъ смотрѣлъ на нее же. Кузинки замолчали и въ инстинктивномъ ужасѣ жались другъ къ другу. Даже попугай, завидѣвъ какое-то новое, объемистое, свѣтлое явленіе, повисъ клювомъ на одной изъ переднихъ спицъ клѣтки и, сосредоточивъ на Юліи Игнатьевнѣ свои большіе, круглые глаза, сталъ зорко слѣдить за нею. Юлія Игнатьевна прошлась еще нѣсколько разъ, остановилась у порога и, пропѣвъ носомъ какую-то мелодію, тяжело перевалила въ залъ навстрѣчу Николаю Ермолаевичу. Николай Ермолаевичъ, какъ бы мысленно скомандовавъ себѣ: налѣво кругомъ маршъ, повернулся къ ней спиною. За то попугай, видимо интересуясь все болѣе и болѣе, склонивъ головку, заглянулъ ей прямо въ лицо. Юлія Игнатьевна теперь, видимо, терялась въ соображеніяхъ, что предпринять и какъ подступиться.
   -- Коко! окликнула она нѣжно.
   Попугай, тряхнувъ головой, подставилъ ухо и такъ и замеръ въ своемъ нѣмомъ вниманіи.
   -- Коко!... Милый Коко! заигрывала Юлія Игнатьевна, осторожно, даже робко, подходя въ мужу.
   -- Ко....ко! передразнилъ попугай. Коко, Коко, Коко! радостно кричалъ онъ теперь, ударяя о спицы клѣтки то правою, то лѣвою сторонами клюва.
   -- Попка, попка, улыбаясь, отнесся къ нему Николай Ермолаевичъ.
   -- Кокоша, милый Кокоша, обрадовалась Юлія Игнатьевна, схватывая его руку обѣими руками.
   -- Ну и что тебѣ, чего ты опять вцѣпилась, освобождая руку, замѣтилъ ей, наконецъ, Николай Ермолаевичъ.
   -- Ты не сердишься, не правда-ли, ты не сердишься? умоляя его и голосомъ, и взглядомъ, спрашивала Юлія Игнатьевна. На верху стукнула защелка двери.... Николай Ермолаевичъ чувствовалъ, какъ вся кровь бросилась ему въ голову.
   -- Ну, ты не оердишься, Коко?
   -- Боже мой! Да не зови меня такъ.... Что я за Коко? Вѣдь, я-жъ не попка твой!... Ну, Николай, Коля, а то Коко! негодовалъ онъ.... содрогаясь при одной мысли, что Юлія Игнатьевна опять будетъ его такъ звать при Наташѣ.-- Не сержусь! Только отстань и не гримасничай больше, тихо отводя ея руки, сдался Николай Ермолаевичъ.
   Жужу, громко звякая бубенчиками, кубаремъ скатилась съ лѣстницы. Все задвигалось, оживилось. Впереди всѣхъ летѣлъ Вася, и, казалось, никакая земная сила болѣе не могла удержать его. За нимъ кузинки въ разсыпную, а тамъ тетушки, Николай Ермолаевичъ, Николай и, наконецъ, сама Марья Кондратьевна... Темно-коричневое шелковое въ гвоздикахъ платье Марьи Кондратьевны совершенно сливало ея расплывшуюся отъ полноты и старости талію съ полными, обвисшими плечами; бѣлый, кружевной чепецъ съ бантомъ подъ подбородномъ, палевыми и черными бархатными бантиками вокругъ головы, ушей и нижней части лица украшалъ ея сѣдую, какъ лунь, голову; ея полное, продолговатое, по складу, и рѣзкое въ профиль лицо, съ широкими, красноватыми полудугами вмѣсто бровей. Бодрое и веселое, оживлялось теперь проницательнымъ взглядомъ маленькихъ, бойкихъ, свѣтло-сѣрыхъ глазъ. -- Тяжело переступая, подвигалась она. Добродушная улыбка полныхъ губъ, какъ-бы хвастаясь своими сохранившимися, бѣлыми, крѣпкими зубами, готовилась встрѣтить и обласкать Наташу.
   Наташа пршла. Тѣмъ же гордымъ сознаніемъ красоты и силы дышала ея высоко-приподнятая головка.
   -- Ахъ! изумился Вася.
   -- Ахъ! какъ бы эхомъ, еще тише, въ одинъ голосъ отозвались кузинки.
   -- Наташокъ, Наташокъ, протятивая обѣ руки на встрѣчу Наташѣ, проговорила Марья Кондратьевна, слегка дрогнувшимъ голосомъ. У.... Да какая ты славная дѣвчурка, Наташа!
   Наташа вспыхнула, потупила голову и, тихо склонившись, нѣжно поцѣловала обѣ руки бабушки.... Теперь она даже забыла, что у нея руки всегда въ табакѣ.
   -- Поздравляю, поздравляю! Дай Богъ тебѣ счастья, да хорошенькаго жевишка, поднимая ей головку за подбородокъ и цѣлуя въ лобъ, привѣтствовала Марья Кондратьевна.-- Семнадцать лѣтъ!... Шутка-ль сказать.... Семнадцать лѣтъ!... Вѣдь въ нашу-то пору въ это время выдавали замужъ. Въ семнадцать лѣтъ я уже была замужемъ, хлѣбъ соль водила, домокъ свой держала. Ну, дай Богъ, дай Богъ.... А нутка, повернись! и, взявъ ее за правую руку, она повернула ее къ себѣ спиною. Каково сидитъ-то.... а?! Просто чудо!... Точно литая, и шлейфъ.... На-жъ ты, поди-жъ ты. Большая, совсѣмъ большая.... А давно ли еще кажется на рукахъ-то тебя нянчила.... Вверхъ подымешъ, внизъ опустишь, а ты-то заливаешься, ты-то заливаешься.... Всегда такая шустрая, веселая была.... Двѣ капли воды маменька.... покойная твоя мать, и Марья Кондратьевна даже прослезилась. Да взгляни въ глаза-то, Наташокъ.... Что ты все прячешься, точно виноватая!
   Наташа полуприподняла долгія, темныя рѣсницы и, мелькомъ взгллянувъ въ лицо бабушки, порывисто обняла ее.
   -- Спасибо, Наташокъ, спасибо!... Согрѣла ты меня, старуху старую, чуть слышно отозвалась Марья Кондратьевна. Благослови тебя Богъ счастіемъ за твою любовь, за твою ко мнѣ, старухѣ, ласку.
   Теплы были слова Марьи Кондратьевны. Ея голосъ дрожалъ отъ слезъ, и всѣ, всѣ, не исключая даже Юліи Игнатьевны, какъ одинъ человѣкъ, глубоко проникнутый впечатлѣніемъ минуты, затаивъ духъ, сосредоточились въ нѣмомъ къ Наташѣ вниманіи.-- Ни кровинки въ лицѣ, какъ-будто все замерло въ ней, ни тѣни того выраженія, которымъ еще за нѣсколько минутъ назадъ такъ изумила Васю и своихъ скромныхъ кузинокъ. Видно, вся кровь работала въ сердцѣ.... Но вотъ она тихо вздохнула, приподняла голову и съ замѣтнымъ волненіемъ обратилась къ Марьѣ Кондратьевнѣ.
   -- Пусть жизнь ваша, бабушка, длится и длится, какъ неугасаемый свѣтильникъ; пусть все васъ радуетъ, все улыбается вамъ, какъ вы улыбалисъ и улыбаетесь мнѣ; пусть судьба ласкаетъ васъ, какъ ласкали и ласкаете меня!
   Марья Аондратьевна опять привлекла ее, обняла, поцѣловала и, видно, не сдержавъ свои старушечьи слезы, овлажнила ими ея восторженную головжу.
   Вася дрогнулъ. Александра Игнатьевна потупила голову. Наталья Игнатьевна, безъ всякой видимой цѣли, перешла отъ двери къ роялю. Вѣра Павловна заинтересовалась чѣмъ-то въ окнѣ. "Ишь ты", пробормоталъ Николай, пробормоталъ и вспыхнулъ. Николай Ермолаевичъ, какъ-бы забывъ о самомъ существованіи Юліи Игнатьевны, не спуская глазъ, лихорадочно слѣдилъ за каждымъ движеніемъ Наташи. Голова кружилась, мысли путались, какъ въ чаду не могъ онъ сознать, -- развертывались-ли передъ нимъ картины сна, или же явленія дѣйствительной жизни....
   Лишь Юлія Игнатьевна, забывъ теперь и мать, и Наташу, и всѣхъ, и все, напряженно сдѣдила своими взбѣшонными разночинцами за забывшимся Николаемъ Ермолаевичемъ.
   -- Стара стала.... Охъ, стара стала.... Чѣмъ бы радоваться, да веселиться.... А я-то.... и, не договоривъ, Марья Кондратьевна стала отирать ладонями обѣихъ рукъ нежданно набѣжавшія слезы.
   -- Приходи въ гостинную, Наташокъ.... Тамъ тебя уже, я чай, съ 8-го часа, кое-что дожидаетъ, проговорила она, улыбнулась своею доброю, свѣтлою улыбкою и, тяжело повернувшись, медленно поплелась изъ зала.
   Наташа проводила ее до гостинной.... выпрямилась, вздохнула, провела рукою по глазамъ и, мелькомъ глянувъ на Васю, опять съ опущенными рѣсницами, съ яркой краской на лицѣ, направилась къ нему.
   -- Какъ хороша, Боже мой, какъ хороша! какъ бы говорила ошеломленная фигура Николая Ермолаевича.-- И она, дѣйствительно, хороша была въ эти минуты, и особенную ея прелесть составляла неуловимая въ переливахъ отъ холодной гордости до безотчетнаго увлеченія, отъ восторга до раскаянія, игра, игра въ глазахъ, въ складѣ губъ, въ пріемахъ и движеніяхъ. Гордая въ сознаніи своей красоты и силы, сошла она внизъ и все, что волновалось тамъ ею, уже представлялось ей ничтожнымъ, не заслуживающимъ вниманія, все, кромѣ, пожалуй, Васи, да и тотъ, что онъ передъ нею?!.. Ни больше, ни меньше, какъ мальчикъ, мальчикъ, которому вполнѣ достаточно дать грошъ, чтобъ онъ отдалъ рубль, и вотъ холодное, сдержанное, никѣмъ незамѣченное до той поры ея настроеніе вызвало дружное: "ахъ" и Васи, и кузинокъ, и всѣхъ. Въ ея ушахъ еще звучитъ это "ахъ", она наслаждается имъ, наслаждается еще больше общимъ затишьемъ, какъ необходимой данью изумленія ея красотѣ. Но вдругъ она опомнилась, овладѣла собою. "Что это я? -- точь въ точь Карамзинъ у зеленой лужайки", и вдругъ ей стало стыдно своей слабости, своего ребячества. "А вѣдь всѣ, всѣ, всѣ смотрѣли, всѣ видѣли".... кольнуло ее.... и въ нервныхъ движеніяхъ, во всемъ сказалось смущеніе. "Какъ это глупо!" какъ бы говорила теперь ее досадливо-своенравная гримаска.
   Вася, красный по самыя уши, смущенный, взволнованный, молча подалъ ей изящный ящикъ чернаго дерева. На верхней его доскѣ красовалась вытѣсненная золотомъ надпись: "Кузинкѣ Наташѣ Загорской, въ день ея семнадцатилѣтія, отъ Васи Бояринова."
   -- Merci, Вася, милый, и еще ярче вспыхнувъ, опять улыбающаяся, радостная, она поцѣловала его въ губы своими горячими, какъ огонь, губами.
   -- Тамъ еще, внутри, Наташа, вздохнувъ, указалъ онъ.
   -- Послѣ, послѣ и она быстро перешла отъ него къ теткамъ.
   -- Поздравляю, поздравляю, Наташа, поднимались теперь голоса, покрывая другъ друга.
   Прняимая поздравленія, она совершенно непримѣтно для самой себя подходила все ближе и ближе къ Неволину. -- Опять прилила кровь къ головѣ Николая Ермолаевича. Желая скрыть свое смущеніе отъ Юліи Игнатьевны, онъ круто повернулся лицомъ къ клѣткѣ попугая.
   -- Семнадцать лѣтъ, семнадцать лѣть! растерянно шепталъ онъ.
   -- Семнадцать лѣтъ, вѣско проговорилъ попка.
   -- Браво! И ты попка меня поздравляешь. Всѣ, кромѣ васъ, Николай Ермолаевичъ, улыбаясь, отнеслась къ нему Наташа.
   -- Коко, коко! кричалъ попугай. Николай Ермолаевичъ смѣшался совершенно.
   -- Нѣтъ-съ и я.... поздравляіо и желаю.... пожимая ея руку своею холодною, какъ ледъ, рукою, бормоталъ онъ.
   "Какой потѣшный!" подумала Наташа, и чуть-чуть ему отвѣтила. "Онъ никогда еще не былъ-такимъ смѣшнымъ!" думала она, отходя отъ него.
   -- Я такъ всегда!... Я всегда отлагаю напослѣдокъ все, что меня интересуетъ, или можетъ порадовать, весело говорила Наташа, садясь на козетку своего маленькаго будуара и осторожно ставя на стулъ передъ собою подаренный Васею ящикъ.
   -- Я боюсь только, что тебѣ не понравится, Наташа! Тамъ....
   -- Пожалуйста, молчи!... Что тамъ, я увижу сама!... У меня на то есть глаза. Фу, какъ жарко! и, отмахнувъ рукавъ выше локтя, оттолкнувъ ящикъ, она, медленно, какъ бы намѣренно все сильнѣе и сильнѣе раздражая свое любопытство, приподняла крышку.-- Подъ нею, въ глубинѣ ящика, на малиновомъ бархатѣ плотно закрывавшей чернильный приборъ накладки, была вторая золотыми буквами надпись.
   -- Вотъ прелесть-то!... Чудо, чудо что такое!... Ну, прочти же, милый!
   -- А сама?
   -- Нѣтъ, я хочу, чтобъ ты, и, усмѣхнувшись капризно-настойчиво, она закрыла надпись рукою, отодвинула ящикъ. Онъ колебался, ему какъ будто не хватало силы прочитать то, что самъ же написалъ.
   -- Вася! и ея брови уже сошлись, уже сердились на него.-- Ну! и, откинувшись на спинку козетки, она остановила на немъ нетерпѣливый взглядъ.
   -- "Въ дни разлуки", сильно дрогнувшимъ голосомъ началъ онъ, -- "въ часы раздумья, въ минуты воспоминаній о быломъ, вспомни, Наташа, вечера нашихъ тихихъ, дѣтскихъ грезъ; вспомни наши игры, споры, твой смѣхъ, мои надъ капризною ласкою твоею радостныя слезы.... вспомни и сознай, что живешь и вѣчно будешь жить во мнѣ свѣтлою, радостной мечтою".... и голосъ замеръ, точно потонулъ въ груди.
   Она поникла, молчала. За долгими рѣсницами не видно было выраженія ея глазъ. Все еще слышался ей взволнованный голосъ Васи; мольбою и укоромъ звучали проникнутыя любовью и грустью слова надписи.
   -- Тебѣ не нравится, Наташа?
   -- Глупый! и, мелькомъ заглянувъ въ глаза Васи, она сжала ему губы своей маленькой ручкой....
   -- Милая, милая! осыпая ея руки поцѣлуями, восторженно шепталъ Вася.
   -- Ну, полно, полно, перестань, Вася!... Тебѣ дай палецъ, такъ ты ужъ радъ забрать всю руку, стараясь освободиться отъ него, все болѣе и болѣе волнуясь, говорила она.
   -- Наташа, идите внизъ!... Что вы тамъ пропали? донесся съ площадки лѣстницы голосъ Вѣры Павловны.
   -- Я сейчасъ, Вѣра Павловна, торопливо оправляя кружево на рукавахъ, откликнулась она.-- Фи, Вася!... Какой ты косолапый!... Ну, и можно-ль было такъ измять, уже досадливо говорила она.
   -- Ну, прости, Наташа, не сердись, голубчикъ!... Я нечаянно, право нечаянно!... Вѣдь я такъ, такъ люблю тебя.
   Въ передней раздался отчетливый, рѣзкій звонокъ.
   -- Вотъ видишь!... Кто-то еще пріѣхалъ, а я вся измятая!... Противный! и, оправивъ волоса, она вышла изъ будуара.
   Въ залъ вошелъ высокій, стройный кавмлергардъ. На видъ ему было не болѣе двадцати-двухъ лѣтъ. Свѣтло-русые, пепельнаго отлива, волоса красиво округляли его продолговатую голову. Maленькіе усики гнулись въ щегольскія кольца. Голубые глаза смотрѣли холодно.
   -- Баронъ....
   Кавалергардъ быстро оглянулся. За нимъ стояла, на него радостно смотрѣла, ему улыбалась Наташа....
   -- Ну можно-ль, можно-ль такъ пропасть?!
   -- Пропасть!... Ничуть!... Я здѣсь, и здѣсь, какъ разъ, въ первый же день вашей взрослости, Наталья Алексѣевна, и, мелькнувъ на нее изъ-подъ свѣтло-русыхъ усовъ вызывающею улыбкою своихъ алыхъ, еще юношескихъ губъ, онъ крѣпко, медленно, пожалъ ей руку.-- Эти три, четыре года въ моей жизни мелькнули, какъ сонъ, въ которомъ вашъ образъ веегда былъ самымъ свѣтлымъ видѣньемъ, но.... и онъ порвался, слегка вздохнулъ, и, опять улыбаясь, посмотрѣлъ на нее.
   Она почувствовала этотъ взглядъ.... Она вспыхнула, поникла, смѣшалась; замѣтно всколебалось на груди кружевное жабо. Онъ тихо любовался ею.
   -- Вы давно пріѣхали? избѣгая его взгляда, едва слышно спросила она.
   -- Дня.... три, четыре.
   -- Здравствуйте, баронъ! примѣтно дрогнувшимъ голосомъ перебилъ его вошедшій въ залъ Вася, и его тревожный взглядъ въ упоръ остановился на Наташѣ. Она еще больше смутилась, отвернулась отъ него, какъ будто испугалась, что въ эту минуту онъ можетъ прочитать въ ея глазахъ, въ ея волненіи, именно то, чего никогда и никто не долженъ знать. Покрайней мѣрѣ, такъ понялъ это движеніе Вася.-- "Да!... Она его любила тогда, она еще больше любитъ его теперь", съ тревогою, съ невыносимою болью въ сердцѣ подумалъ онъ.
   -- Bonjour, мой маленькій Дон-Жуанъ! и пожавъ ему руку полувнимательно, полунебрежно, баронъ опять взглянулъ на нее.-- Я даже въ Петербургѣ не рѣдко вспоминалъ, Наталья Алексѣевна, тотъ вечеръ, когда онъ разгнѣвался на васъ за то, что вы больше говорили со мною, чѣмъ съ нимъ.
   Вася вьшрямился, поблѣднѣлъ. Онъ, видимо, хотѣлъ отвѣтить, но сдержался и, подавивъ въ себѣ вздохъ, быстро ушелъ отъ нихъ въ гостинную.
   -- О, вы попрежнему любите кусаться, баронъ! Узнаю васъ, выходя изъ гостинной къ нему на встрѣчу, отчетливо проговорила Вѣра Павловна.
   -- Только.при васъ, только при васъ, Вѣра Павловна, протягивая ей руку, весело отозвался онъ.-- И притомъ съ единственною цѣлью останавливать на себѣ какъ можно чаще ваше сдерживающее всѣхъ и все сердобольное вниманіе, и по его тонкимъ губамъ скользнула чуть примѣтная, насмѣшливая полуулыбка.
   -- Вы забыли добавить, баронъ, въ предѣлахъ приличія, смѣривъ его съ ногъ до головы пристальнымъ взгдядомъ, спокойно отвѣтла, слегка вспыхнувши, Вѣра Павловна.
   -- Тысяча извиненій, я не зналъ, что это васъ касается.
   -- Баронъ, взволнованно-тихо упрекнула Наташа.-- И когда вы перестанете ссориться?!.. Стоитъ только встрѣтиться и уже готовы.
   -- Марья Кондратьевна, Наталья Игнатьевна, здоровы, по прежнему, и веселы, и довольны? перебилъ онъ, какъ-бы поставивъ въ скобки ея замѣчаніе.
   -- Да, и давно ждутъ васъ во второй гостинной, и она быстро прошла впередъ. Баронъ едва поспѣвалъ за нею.
   Всѣ, начиная отъ Загорскаго и кончая Марьею Кондратьевною, одинаково привѣтливо встрѣтили его. Все засуетилось, задвигалось, посыпались разспросы, поднялся общій, веселый говоръ. Баронъ сразу почувствовалъ свое вліяніе и на Наташу, и на всю эту "добрую деревенщину." Ему самому стало весело. Онъ шутилъ, острилъ, такъ картинно, такъ образно описывалъ и людей, и обстановку великосвѣтскаго петербургскаго общества, что Наташа уже какъ бы чувствовала себя въ немъ. Ей казалось теперь, что вмѣстѣ съ нимъ въ ихъ домъ внезапнымъ, радостнымъ вихремъ ворвалась иная лучшая жизнь, -- жизнь волнененій, жизнь борьбы, жизнь увлеченій, жизнь интригъ, и что она, эта раздольная, широкая, порывистая жизнь въ немъ, именно въ немъ, баронѣ, и никогда ужъ больше не оставитъ ее.... И чѣмъ больше онъ говорилъ, тѣмъ больше хотѣлось ей слушать его, тѣмъ взволнованнѣе билось сердце въ груди. Совсѣмъ иначе чувствовалъ себя Вася. Съ наждымъ новымъ разсказомъ барона, съ каждою новою остротою, съ каждою новою шуткою надъ людьми, которымъ тамъ, въ Петербургѣ, онъ и жалъ руку, и улыбался, все глубже и глубже раздражался Вася. И, въ то же время, не могъ не почувствоватъ, не сознать, въ какой степени былъ онъ и блѣденъ, и ограниченъ, и ничтоженъ во мнѣніи Наташи, передъ нимъ, блестящимъ барономъ, кавалергардомъ. Болѣло сердце его себя, болѣло за нее, что она такъ слѣпо, такъ довѣрчиво увлекается этимъ пустимъ, хвастливымъ, "противнымъ Толькой", какимъ онъ уже ненавидѣлъ его въ тотъ вечеръ, четыре года назадъ. Но напрасно искалъ онъ ея взгляда, напрасно хотѣлъ ей безъ словъ сказать, что груститъ надъ ея радостью, надъ ея увлеченіемъ. Она его забыла, она не замѣчала его даже, и все тоскливѣй и тоскливѣй ныло у него сердце въ груди.
   Между тѣмъ, баронъ коснулся оперы, театра, пожаловался на утомительную скуку петербургской жизни и тутъ-же, заглянувъ какъ-бы случайно, въ былое, въ дни юности, въ отрадныя воспоминанія, спросилъ Наташу, -- намѣрена ли она выѣзжать этою зимою.
   -- О, непремѣнно, непремѣнно!... Я ждала только семнадцати лѣтъ, и теперь первый-же балъ, мой балъ! вся разгорѣвшись, оживленно-радостно отозвалась она.
   -- Да, тихо согласился баронъ.-- Если-бъ я зналъ, когда будетъ онъ, этотъ вашъ балъ, то непремѣнно бы пріѣхалъ, чтобъ танцовать съ вами вашу первую мазурку, танцовать и любоваться, то невольнымъ смущеніемъ, то тѣмъ восторгомъ, съ какимъ вы будете переживать эти счастливыя, теперь еще непонятныя, совсѣмъ непонятныя вамъ минуты.
   -- Ахъ, прелесть, прелесть! и она еще ярче вспыхнула, опять поникла подъ его тихимъ, сосредоточеннымъ взглядомъ, столь много чаръ сулившимъ ей.
   Баронъ всталъ, взялся за фуражку.
   -- Куда-жъ вы, батюшка? Оставайтесь обѣдать, сдвигая очки на самый кончикъ носа, пригласила Марья Кондратьевна.
   -- Виноватъ, Марья Кондратьевна, никакъ не могу, далъ слово, и отъ зоркаго вниманія Васи не ускользнула складка сжатыхъ бровей Наташи, оттѣнившая ей лицо выраженіемъ ни то тревоги, ни то досады.
   -- Ну такъ вечеромъ, добродушно настаивала старуха.
   -- Постараюсь, Марья Кондратьевна, но слова дать не могу, и, быстро обойдя всѣхъ, баронъ вышелъ изъ гостинной.
   Наташа, не смотря на пристальный, очевидно желавшій сдержать ее, взглядъ Вѣры Павловны, пошла за нимъ.
   Вася, оставшись во второй гостинной, прослѣдилъ ихъ тревожнымъ взглядомъ вплоть до порога зала. Вотъ остановились. Вотъ она ему что-то тихо сказала. Онъ отвѣтялъ.... Вотъ опять она.... и въ тотъ же мигь ея лицо приняло столь любимое имъ настойчиво-капризное выраженіе. Баронъ едва слышно разсмѣялся и, пожавъ ей руку, торопливо прошелъ въ залъ. Она все еще слѣдила за нимъ.... Вотъ наклонила голову, улыбнулась снова и снова, и оживленная, и радостная возвратилась въ гостинную.
  

Глава XII.

  
   Стѣнные часы въ залѣ пробили семь. Пріемныя комнаты были ярко освѣщены. Марья Кондратьевна занимала свое обычное мѣсто и, праздно сложивъ руки, видимо съ минуты на минуту ожидала гостей. Александра Игнатьевна тихо разговаривала съ сестрою, Натальею Игнатьевною. Кузинки, разложивъ карты на томъ самомъ столикѣ, гдѣ еще утромъ красовались подарки Наташи, играли въ лото съ Васею.
   -- Вася, 22, повторила Катя.
   -- 22, обращаясь къ картамъ, разсѣянно переповторилъ онъ.
   -- Да, вотъ, 22, нетерпѣливо указала Надя.
   -- Какой ты смѣшной, Вася. Хочешь быть съ Наташей, ступай къ Наташѣ, а хочешь играть, такъ играй, какъ всѣ играютъ, уже горячилась она.
   -- Да, я играю, слегка вспыхивая, удостовѣрилъ онъ и опять черезъ зеркало въ гостинной глянулъ на Наташу, разговаривавшую въ залѣ съ Николаемъ и Неволинымъ.
   -- Кого вы ожидаете сегодня, Наталья Алексѣевна? спрашивалъ, между тѣмъ, Николай Ермолаевичъ.
   -- Мясоѣдовыхъ.... Вѣдь вы ихъ знаете?
   -- Да, какъ-то видѣлъ раза два.
   -- Тебѣ, Николай, будетъ весело.
   -- Мнѣ и такъ не скучно, Наташа.
   -- Пусть.... А тогда будетъ еще веселѣй, Марфинька премилая, всегда веселая, такая простая.... Ну ужъ за то Елена Александровна, какъ я ее не люблю, и она даже вспыхнула при одномъ воспоминаніи, до такой степени дѣйствительно не любила ее.
   -- Это та, что поетъ соловьемъ, замѣтилъ Неволинъ.
   -- Вотъ, вотъ.... Такая змѣйка, охарактеризовала Наташа.
   -- Да и братецъ-то, кажется, того же поля ягода, какъ бы вскользь замѣтилъ Неволинъ.
   -- И онъ будетъ? въ свою очередь озаботился Загорскій.
   -- Вѣроятно, но это меня ни мало не интересуетъ.... Я его тоже не люблю. Маленькій, худощавый, востроносый, востроглазый.... точь въ точь бѣлка въ колесѣ, и она звонко разсмѣялась.
   Подъ окками во дворѣ мелькнули фонари. Наташа быстро подошла къ зеркалу, оправила прическу. Неволинъ и Загорскій прошли въ гостинную.
   -- Коля, тихо позвала Юлія Игнатьевна, все время слѣдившая за мужемъ и Наташею чрезъ щель полуоткрытой двери второй гостинной.
   Загорскій поморщился, вошелъ. Онъ предчувствовалъ, что будетъ подвергнутъ строжайшему искусу, и не обманулся въ этомъ предположеніи. При его входѣ, Юлія Игнатьевна поднялась съ кресла, своей засады. Взволнованная кровь багровыми пятнами выступила на лицѣ, глаза сверкали.
   -- О чемъ вы тамъ говорили? отрывисто спросила она.
   -- Да обо всемъ, нерѣшительно отвѣчалъ онъ.
   -- Какъ кто, обо всемъ? Глупый отвѣтъ!... Ты укрываешь ихъ, молокососъ! Меня не проведешь.... Говори правду! подступая къ нему, хриплымъ отъ раздраженія голосомъ, настаивала она, и онъ уже чувствовалъ на лицѣ ея горячее дыханіе, -- меня не проведешь, молокососъ, говори правду! дрожалъ въ его ушахъ ея охриплый голосъ. Онъ смѣшался, невольно отступилъ, такъ страшенъ былъ ея блуждающій взглядъ.
   "Да она спятила", мелькнуло ему.
   -- Говори-жъ, говори все, какъ есть, какъ было! опять наступала Юлія Игнатьевна.
   -- Ну, говорили о Мясоѣдовыхъ, о театрѣ и больше ни о чемъ, весь красный, какъ-бы защищался Николай.
   -- Врешь, все врешь!
   -- Да право не вру, тетя.
   -- Нѣтъ, врешь!... А что-же Коля благодарилъ ее?... А? взвизгнула Юлія Игнатьевна.
   -- Благодарилъ! растерянно переповторилъ Николай, рѣшительно забывъ въ эту минуту, за что это въ самомъ дѣлѣ Неволинъ благодарилъ Наташу.
   -- Да ты не виляй!.....Да, благодарилъ, жалъ ей руку, а она такъ мило щурилась.... Ха, ха, ха! и Юлія Игнатьевна злобно разсмѣялась.
   -- Ахъ, Боже мой!... Да онъ благодарилъ ее за первую кадриль.
   -- Такъ она съ нимъ танцуетъ первую кадриль?
   -- Да, съ нимъ.
   -- Съ нимъ!... Вотъ это мило.... Тридцатилѣтній болванъ, съ дѣвченкой.... въ плясъ!... Наташа, Наташа! задыхаясь крикнула она. Но Наташа, за общимъ оживленнымъ говоромъ въ гостинной, не слышала этого зова.
   -- Душенька.... Да какая вы стали красотка!.. Двѣ капли воды покойная ваша маменька.... Вѣдь я ее знала, какъ-же, очень хорошо знала.... Красавица была. Генералъ-губернаторъ за нею ухаживалъ.... Да еще какъ! вкрадчиво говорила ей, между тѣмъ, Мясоѣдова, средняго роста, полная, сѣдоватая женщина, сосредоточивъ на ней свои маленькіе, медтоватаго отлива, сѣрые, какъ-бы плавающіе въ маслѣ глазки. И какою нѣжностію звучалъ томный голосокъ ныне Мясоѣдовой, какъ она улыбалась, какъ смотрѣла, будто задыхаясь въ приливѣ самыхъ сладостныхъ чувствъ въ Наташѣ.
   Елена Александровна, брюнетка 18-ти лѣтъ, маленькая и стройная, съ острыми чертами лица, насмѣшливо сдвинувъ брови, выразительно посмотрѣла на нее. Варвара Львовна прищурилась, и, еще разъ пожавъ руку Наташи, обратилась къ Александрѣ Игнатьевнѣ.
   -- Матушка, голубушка.... Васъ-то не видѣла сколько лѣтъ, сколько зимъ.... Ну, что, Вася, красавчикъ?
   -- Да онъ здѣсь, Варвара Львовна. Вася!
   Вася, вспыхнувъ, медленно вьгступилъ изъ-за Неволина.
   -- У.... У... Какой хорошій! Вѣрите-ль, Александра Игнатьевна, молюсь; и вставая и отходя ко сну молюсь. Вотъ за Андрей Петровича не молюсь.... Каюсь. А объ васъ-то обоихъ, какъ припомню, что вы такая слабая.... И Варвара Львовна опять умилилась.
   -- Благодарю васъ, Варвара Львовна, вы всегда такая внимательная, избѣгая ея взгляда, тихо отозвалась Бояринова.
   -- А съ вами-то, душенька, давно мы въ карточки не играли.... Совсѣмъ забыли вы меня, говорила Мясоѣдова, обращаясь къ Натальѣ Игнатьевнѣ. Ну, что Жужу? Здорова?
   -- Наташа! потерявъ терпѣніе, громко крикнула Юлія Игнатьевна.
   -- Кто это кричитъ? обезпокоилась m-me Мясоѣдова.
   -- Жена, коротко отвѣтилъ Неволинъ.
   -- Ахъ, Юлія Игнатьевна. Ну, вотъ очень рада, что свидимся. Я ее люблю.... Такая добрая, чистосердечная ваша жена.... Такихъ теперь мало, наставительнымъ тономъ проговорила она.
   -- Иду, отозвалась Наташа, ничего не подозрѣвая и даже съ удовольствіемъ уходя отъ нѣжностей приторной Варвары Львовны. Вася быстро прошелъ за нею.
   -- Что ты оглохла! Ты не будешь танцовать съ мужемъ.... Не будешь.... Слышишь-ли, не будешь! задыхаясь, осадила ее Юлія Игнатьевна уже въ спальнѣ Марьи Кондратьевны.
   -- Это почему? мгновенно блѣднѣя, спокойно спросила Наташа.
   -- А вотъ, не будешь и все тутъ!
   -- Нѣтъ, милая тетя, вы ошибаетесь. Я буду танцовать съ нимъ первую-же кадриль, твердо отдѣляя слово отъ слова, проговорила она и, медленно приподнявъ голову, бѣглымъ взглядомъ смѣрила съ головы до ногъ въ конецъ взбѣшенную Юлію Игнатьевну.
   Вася инстинктивно стиснулъ холодѣющую руку Наташи. "Только посмѣй!" какъ-бы говорилъ теперь очнувшійся Николай, лихорадочно слѣдя за каждымъ словомъ тетки.
   -- Не будешь!... Говорю тебѣ, мерзкая дѣвчонка, дрожа отъ злости, взвизгнуда Юлія Игнатьевна.
   -- Какъ вы смѣете обижать Наташу! дрогнувшимъ голосомъ, блѣдный, какъ смерть, заступился Вася.
   -- Молчать! Щенокъ! кряжнула Юлія Игнатьевна, стараясь словить его за ухо.
   Наташа дрогнула, перехватила, стиснула, отбросила руку. Это было дѣломъ мига. Теперь, она была блѣдна, какъ смерть. Глаза горѣли, будто въ нихъ сосредоточилась вся энергія ея, весь гнѣвъ. Тонкія губы дрожали, нервно передергивались, и, наконецъ, сложились, въ презрительную усмѣшку.
   -- Мнѣ жаль васъ! отчетливо проговорила она.
   -- Молчать! вскрикнула, точно ужаленная, Неволина.
   -- Молчать, да не ей! вспыхнувъ, перебилъ Загорскій.
   -- Ахъ, оставь ее, Николай!... Ты видишь она больна, и, снова усмѣхнувшись, она спокойнымъ, твердымъ шагомъ вышла изъ спальни.
   Пріѣхало еще нѣсколько московскихъ подругъ Наташи, нѣсколько мальчиковъ гимназистовъ. Началась первая кадриль. Пары двинулись, смѣшались.
   -- Виноватъ! извинился Неволинъ, наступивъ на шлейфъ Марфы Александровны и тутъ-же столкнулся съ Николаемъ.
   -- Какъ вы ловки! смѣясь, словила Загорская.
   -- Вѣдь я рѣдко танцую, Наталья Алексѣевна, слабо защитился онъ.
   -- То есть, я думаю первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ женились. Ваша жена сейчасъ сдѣлала мнѣ сцену за то, что я согласилась танцовать съ вами.
   -- Какъ?... Вамъ?
   -- Ну, да мнѣ!
   -- За то, что вы?...
   -- За то, что я.... Вамъ начинать вторую, Николай Ермолаевичъ.
   -- Что я согласилась съ вами танцовать, возвратившись, досказала Наташа.
   -- Извините меня, Наталья Алексѣевна, перебирая на бархатномъ жилетѣ кольцами цѣнной, золотой цѣпочки, чуть слышно проговорилъ Неволинъ.
   -- Какая красивая цѣпочка.... Это вамъ она подарила? перебила Наташа.
   -- Да, она, не поднимая глазъ, удостовѣрилъ Неволинъ.
   -- А кольцо тоже?
   -- Тоже.
   -- Вотъ видите.... Вы должны ее любить. Неволинъ вспыхнулъ; Наташа начала третью.
   -- За кольцо и за цѣпочку? спросилъ онъ, окончивъ фигуру.
   -- Ну да, за кольцо, за цѣпочку, за красивый экипажъ... Вѣдь это все любовь!
   -- Да развѣ въ этомъ любовь, Наталья Алексѣевна?
   -- А еще-бы.... Балуетъ, значитъ любитъ.... Вотъ тетя Наташа любитъ Жужу.... Нѣжитъ, ласкаетъ, каждое воскресеніе новый ошейникъ даритъ.... И Жужу ее любитъ.
   У Неволина помутилось въ глазахъ.
   -- Намъ начинать четвертую, протянувъ ему руку, бѣгло проговорила она.
   -- Что это у васъ такая холодная рука, Николай Ермолаевичъ?
   Неволинъ смолчалъ.
   -- Вы сердитесь? окончивъ четвертую, спросила она.
   -- Нѣтъ, чему же-съ!
   -- Ахъ! вскрикнула Наташа.
   -- Что съ вами?
   -- Какъ она зло смотритъ на васъ и на меня.
   -- Да гдѣ, гдѣ? тревожно озираясь, спрашивалъ онъ.
   -- Вотъ видите, какъ вы ее боитесь.... Я пошутила, а вы ужъ поблѣднѣли. И она звонко размѣялась.
   -- Вы смѣетесь надо мною, Наталья Алексѣевна?!.. опустивъ голову, глухо проговорилъ Неволинъ.
   -- Намъ начинать пятую.
   -- Вы съ вашимъ кавалеромъ все больше въ молчанку играете? въ пятой обратилась она къ Марфѣ Александровнѣ.
   -- Да и нѣтъ!... Онъ мною неособенно озабоченъ. Загорскій покраснѣлъ.
   -- Фи, Nicolas, какая ты мямля, смѣясь упрекнула Наташа, упрекнула и, какъ-бы желая смягчить свои слова, слегка пожала ему руку.
   Николай растерялся совершенно.... Онъ даже не отвѣтилъ тѣмъ-же движеніемъ.
   -- А я-то глупая, слегка сблизивъ брови и смотря въ полъ, уже говорила она Неволину, я-то глупая вообразила, что вы и тетя любите другъ друга.... Такъ мило ссоритесь, такъ мило миритесь.... Вѣдь и тетя Наташа иногда сердится на Жужу, а потомъ такъ ее ласкаетъ.... Право!
   -- Грѣшно смѣяться надъ несчастіемъ человѣка, Наталья Алексѣевна! надорваннымъ голосомъ отозвался Неволинъ.
   -- Надъ несчастіемъ? и она изумленно посмотрѣла на него. -- Вѣдь вы же ее любите?
   -- Какъ собака палку.
   -- Вы собака, а она палка.... Браво! и снова смѣхъ.
   -- Пусть я собака, но съ человѣчьимъ сердцемъ, а она такъ человѣкъ съ собачьимъ сердцемъ.
   Наташа внимательно посмотрѣла на Неволина; Неволинъ уклонился отъ ея взгляда. Лицо его было блѣдно, нижняя челюсть нервно вздрагивала.
   Началась шестая фигура.
   -- Такъ поднимитесь надъ собакой и опять станьте человѣкомъ, тихо, внятно проговорила она, налагая лѣвую руку на плечо Неволина и пожимая его лѣвую своею правою.... И такъ страненъ былъ голосъ, такъ рѣзко противорѣчилъ всевіу предшествующему, такъ сладостно было это мимолетное, совсѣмъ нежданное пожатіе, это вниманіе и даже ласка среди ряда насмѣшекъ и уколовъ.
   Кадриль кончилась.
   -- Благодарю васъ, сказалъ онъ, крѣпко сжимая ея руку.
   -- За кадриль или за все?
   -- За все.
   -- Николай Ермолаевичъ, васъ тетя зоветъ. Она въ спальнѣ у бабушки, подбѣгая, сообщила Катя.
   -- Чтобъ она провалилась! сорвалось съ языка Неволина.
   -- Ахъ, нѣтъ!.. Идите, идите, вы должны! подстрекнула Наташа. Неволинъ поморщился и быстро вышелъ. Наташа презрительно усмѣхнулась ему вслѣдъ.
  

Глава XIII.

  
   Вѣра Павловна, танцуя съ Мясоѣдовымъ, все тревожнѣе и тревожнѣе слѣдила за Наташею и ничто, ни ея глухое "ахъ", ни нервный смѣхъ вслѣдѣ затѣмъ, ни испугъ Неволина и его смущеніе, ничто не ускользнуло отъ ея зоркаго взгляда и чуткаго уха.-- Наташа очевидно была взволнована, даже раздражена.-- Но, кѣмъ-же?.. Вѣдь не имъ-же!.. Давно-ли еще смѣялась надъ нимъ, давно-ли, обзывая хомякомъ, считала его заслуживающимъ скорѣе насмѣшки чѣмъ сочувствія, или даже какого-нибудь вниманія.-- Юліи Игнатъевны не было ни въ залѣ, ни въ гостинныхъ. -- Тоже странно. -- Ужъ не оскорбила-ли она чѣмъ-нибудь Наташу, по своему обыкновенію, и не мститъ ли Наташа?.. мелькнуло ей. -- "И, фи!.. Что за мерзость!.. Нѣтъ, нѣтъ, не можетъ быть?...Не можетъ быть, чтобы она была способна къ столь низкому движенію!.. Да еще такими путями!... Нѣтъ!.. Это ни больше, ни меньше, какъ новая прічуда, новая шалость"!-- "Но ея волненіе", шмыгнуло снова, и она опять тревожилась, опять, и еще съ большимъ напряженіемъ, слѣдила за ней.-- Кадриль кончилась. Вѣра Павловна вздохнула, осмотрѣлась.-- Неволина уже не было. Наташа о чемъ-то горячо разговаривала съ Загорскимъ. Елена Александровна Мясоѣдова оживленно спорила съ гимназистомъ Правдинымъ, -- высокимъ, красивымъ брюнетомъ.
   -- Все, что разумно -- сосредоточено, говорилъ онъ.
   -- Vous trouvez? насмѣшливо передернувъ губами, проговорила Мясоѣдова.
   -- А, oui, oui!... Все, что разумно -- сосредоточено. Все въ природѣ имѣетъ свой центръ, центръ тяготѣнія.... атомъ, свой первородный атомъ, вмѣшался Мясоѣдовѣ, поднимая носъ въ воздухъ и крѣпко насаживая на него pince-nez.
   Вѣра Павловна разсмѣялась.
   -- Что.... Что такое?.. Первородный атомъ? присоединясь къ кружку, оживленно вступилась Наташа.
   -- Да.... Первородный атомъ-съ... Это, такъ вамъ сказать-съ... Это Богъ! Вытягивая изъ подъ накрахмаленныхъ воротничковъ, свою длинную, какъ у цапли, худощавую шею, разъяснилъ Мясоедовъ.
   -- Богъ -- первородный атомъ?! пожимая плечами еще болѣе изумилась Наташа.-- Eh! allons manger, des bonbons!
   Общій смѣхъ покрылъ ея голосъ. Всѣ пошли за нею.
   -- Вѣра Павловна, идите скорѣе къ тетѣ Юлѣ... Ей дурно... ужасно дурно, вбѣжавъ въ гостинную, торопливымъ шопотомъ сообщила Надя.
   Вѣра Павловна, мелькомъ глянувъ на Наташу, быстро вышла. "Кривляется", мелькнуло, Наташѣ, и въ тотъ же мигъ очертилась предъ нею неуклюжая фигура разодетой Юліи Игнатьевны, съ ея носомъ въ воздухѣ, съ блѣднымъ, навислымъ подбородкомъ, съ томной улыбкой: угнетенной невинности на лоснящемся отъ жира лицѣ. "Ахъ, какъ это смѣшно... Ихъ горе... Поссорятся, поругаются, повернутся другъ къ другу спины и.... опять поцѣлуются, какъ самые примерные inséparables.
   "Фи! Какая тряпка этотъ Неволинъ!.. И какъ это все противно", подумала Наташа.
   -- Что это вы, Наталья Алексѣевна, точно клопа проглотили? смѣясь обратилась къ ней Елена Александровна. Наташа повела плечами и ея губы сложились въ такую гримаску, какъ будто, и въ самомъ дѣлѣ, она раздавила клопа зубами.
   -- Иные люди мнѣ противнѣе клоповъ.
   -- Какіе-жъ это? съ легкой краскою на лицѣ, перебила Елена Александровна.
   -- Пресмыкающіеся!
   -- Именно, именно пресмыкающіеся, согласился Мясоѣдовъ. Николай и Вася прислушались.
   -- Пресмыкающіеся, вмѣшалась Мясоѣдова -- мать. Je ne comprends pas. Животныя бываютъ пресмыкающіяся, а человѣкъ jamais de ma vie! Человѣкъ всегда -- человѣкъ.
   -- А что такое пресмыкающійся человѣкъ? заинтересовалась Марфа Александровна.
   -- Пресмыкающагося человѣка скорѣе чувствуешь, чѣмъ сознаешь, пояснила Наташа.
   -- Алексѣй Александровичъ, что-же вы конфекты?
   -- Благодарю васъ... Я сладкаго ни въ чемъ не люблю... Нашъ вѣкъ... Это -- вѣкъ-съ горькой чаши борьбы и труда за общее и на общее... А я-съ... Я, сынъ времени!...
   -- У... у.... у... протянула Наташа.... И звонко, весело разсмѣялась.
   -- Что-жъ вы нашли смѣшнаго въ словахъ брата, Наталья Алексѣевна? горячо вступилась Елена Александровна.
   -- Мнѣ представилось, что въ большую гору, маленькая, совсѣмъ маленькая лошадка силится втянуть шестнадцатимѣстную бабушкину карету.
   -- Вотъ оригинальный выводъ.
   -- И нисколько не оригинальный, а самый вѣрный, опять вмѣшалась старуха Мясоѣдова. Я вамъ очень благодарна, очень благодарна за мѣткое сравненіе. Вы не можете себѣ представить, какъ онъ бѣситъ меня этими ахинеями... Семь чертей, то-бишь, семь червей, душенька, обратилась она къ Александрѣ Игнатьевнѣ.
   -- Вамъ-бы съ ними, Наталья Алексѣевна, четвертой засѣсть въ вистъ по грошу, кольнула Наташу, выведенная изъ терпѣнія Елена Александровна.
   -- Извняйте-съ... Я право не зналъ, что вы такая отсталая. Красный, какъ ракъ, въ свою очередь окрысился на Наташу Мясоѣдовъ.
   Вася напряженно улавливалъ каждое слово, каждый оттѣнокъ на лицѣ Наташи. Теперь она вспыхнула, минутно смѣшалась... Онъ чувствовалъ, что Елена Александровна и Мясоѣдовъ оскорбили ее и ему такъ хотѣлось отвѣтить имъ тѣмъ-же, заставить покраснѣть, какъ покраснѣла Наташа. "Сынъ времени!.. Лошадь бабушкиной кареты... Вы-бы сѣли съ ними въ вистъ... Отсталая" путалось въ его головѣ. "Фи, какой я глупый!" порѣшилъ онъ, досадливо хруснувъ палецъ о палецъ.
   Лицо Наташи вдругъ оживилось насмѣшливою улыбкою.
   -- M-r Мясоѣдовъ!
   -- Что-съ? и онъ дерзко осмотрѣлъ ее черезъ pince-nez съ ногъ до головы.
   -- Вотъ видите, какой вы странный, опустивъ рѣсницы, надувъ губки, медленно проговорила она.
   Мясоѣдовъ очень любилъ, когда его признавали страннымъ....
   -- Чѣмъ странный? уже безъ оттѣнка раздраженія въ голосѣ, скорѣе смѣясъ, чѣмъ досадуя, спросилъ онъ.
   -- Мнѣ такъ живо вспомнилось, такъ захотѣлось.... подъ вліяніемъ вашихъ словъ.
   -- Что, что захотѣлось?
   -- Въ день семнадцатилѣтія, въ день... взрослости, мучила Наташа.
   -- Да что же такое, что вамъ угодно? уже горячился заинтригованный Мясоѣдовъ.
   Наталья Игнатьевна, Бояринова и Мясоѣдова оставили карты. Марья Кондратьевна сдвинула очки на самый кончикъ носа. Вася замеръ, Николай совсѣмъ близко подошелъ къ Наташѣ; даже серьезная Елена Александровна заинтересовалась тѣмъ, чего такъ сильно хотѣлось Наташѣ.
   -- Мнѣ захотѣлось.... и она еще ниже опустила голову, какъ будто ей совѣстно было того, чего она хотѣла, какъ будто стыдилась обнаружить всѣмъ волновавшее ее въ тѣ минуты черезъ-чуръ шаловливое желаніе. Она была прелестна!.. И стыдъ, и страхъ, и капризная, несдержанная воля.
   -- Да, ну-же Наташа! не выдержала Наталья Игнатьевна. Теперь Мясоѣдовъ, не менѣе Васи, любовался ею.
   -- Мнѣ захотѣлось.... поднимая головку, проговорила она, и ея искрящійся взглядъ остановился на Мясоѣдовѣ. Въ день совершеннолѣтія младенчеству пустить послѣдній мыльный шаръ!
   Общій дружный смѣхъ покрылъ ея голосъ.
   Мясоѣдовъ побагровѣдъ. Елена Александровна пребольно, больно закусила нижнюю губу. Вася торжествовалъ. Теперь онъ чувствовалъ и въ общемъ дружномъ смѣхѣ, и въ краскѣна лицѣ Надаши, и въ смущеніи Мясоѣдова ея побѣду, чувствовалъ и радовался за нее отъ всего сердца.
   -- О... вы... знаете... меня... Я не позволю шутить... издѣваться, донесся изъ спальни въ гостинную хриплый голосъ Юліи Игнатьевны.
   Наташа тревожно вслушивалась. Вася торопливо подошелъ къ дверямъ второй гостинной.
   -- Извергъ, негодница, донесся опять тотъ-же голосъ.
   Наташа поблѣднѣла.
   -- Поди, Бога ради!.. закрой двери, уйми, все глубже и глубже волнуясь, прошептала она почти на самое ухо Васи, и онъ въ тотъ же мигъ вышелъ изъ гостинной.
   -- И я изобличу васъ въ вашихъ мерзостяхъ! задыхаясь отъ слезъ, говорила въ спальнѣ Марьи Кондратьевны Юлія Игнатьевна.
   -- Да чортъ съ тобой и съ твоими свидѣтелями... И ты-то сама и все твое, что на мнѣ, давитъ меня камнемъ. Понимаешь! Душитъ, дышать мнѣ не даетъ, слышался теперь надорванный голосъ Неволина. Вася торопливо вошелъ въ спальню.
   -- Ты можешь оставить меня, но ты не можешь лишить меня права жить, такъ какъ я хочу, а не такъ, какъ тебѣ это благоугодно. Брошу все, все брошу и уйду, хотя съ сумой, но безъ тебя, безъ тебя!.. Понимаешь-ли ты, сколько въ этомъ для меня счастья....
   Юлія Игнатьевна глухо рыдала.
   -- Вотъ, вотъ, Николай... Вѣдь ты видѣлъ, вѣдь ты видѣлъ? схватывая за руку Загорскаго и, обливаясь слезами, спрашивала она.
   -- Что видѣлъ, тетя?
   -- Вѣдь ты видѣлъ, что онъ танцовалъ съ Наташей?
   -- Видѣлъ! все еще ничего не понимая, удостовѣрилъ Николай.
   -- А ты видѣлъ, какъ онъ жалъ ей руку?
   -- Нѣтъ не видалъ.
   -- Лжешь, негодяй, лжецх! Я знаю, что ты видѣлъ.
   Юлія Игнатьевна была внѣ себя. Какъ бѣшеные, въ своихъ широкихъ орбитахъ, метались ея разночинцы. И жалко, и страшно было на нее смотрѣть.
   -- Этого нельзя видѣть, Юлія Игнатьевна, это можно только чувствовать, мягко защитила Вѣра Павловна.
   -- Ужъ довольно, довольно.... Вы-бы молчали. Вы извергъ!.. Вы развратили Наташу, вы сдѣлали eе способною къ такимъ мерзостямъ!.. Есть-ли крестъ на васъ? Заставить дѣвчонку отнимать мужа у жены!
   Вѣра Павловна выпрямилась, поблѣднѣла.
   -- Да ты совсѣмъ спятила! крикнулъ Неволинъ, вотъ пикни еще, я уйду и никогда не найдешь меня!
   Юлія Игнатьевна сдѣлала движеніе рукой... Такъ и замерло слово на полуоткрытыхъ губахъ. нервный спазмъ сдавилъ, стиснулъ ей горло.
   -- Ахъ, Боже мой! отчаянно вскрикнула Вѣра Павловна.
   -- Да помогите-же, помогите!
   Николай растерялся совершенно. Неволинъ, спокойно скрестивъ руки на груди, смотрѣлъ теперь на страданія Юліи Игнатьевны, какъ смотритъ лишь опытный цѣнитель на игру плохой драматической актрисы...
   -- Это низко... Это недостойно человѣка, Николай Ермолаевичъ! внѣ себя крикнула на него Вѣра Павловна, растирая обѣими руками конвульсивно подергивающуюся шею Юліи Игнатьевны. Неволинъ и не дрогнулъ.
   -- Николай, Вася, догадайтесь хотя вы вспрыснуть ее водою. Николай метнулся... Тяжело приподнялась грудь Юліи Игнатьевны. Она вздохнула. Не такъ уже сильно бились переполнившіяся кровью жилы въ вискахъ... прошло еще нѣсколько минутъ невыносимаго, тяжкаго затишья.
   -- Что, легче вамъ?
   -- Легче, слабо отвѣтила Неволина.
   -- Нѣтъ, я хочу, онъ долженъ сознаться, что измѣнилъ мнѣ, обманулъ меня... Николай!
   -- Да успокойтесь-же, Юлія Игнатьевна!
   Неволина, молча, отвела отъ себя руки Вѣры Павловны. Опять тѣмъ-же раздраженіемъ, тою-же злобою загорѣлись ея зеленовато-сѣрые глаза...
   -- Николай!
   -- Что, тетя?
   -- Вѣдь ты видѣлъ?
   -- Да что, тетя?
   -- Вѣдь рука Наташи была въ его рукѣ?
   -- Была.
   -- И онъ ее жалъ, онъ жалъ руку этой мерзкой дѣвчонки. Вся кровь опять прилила къ сердцу Вѣры Павловны.
   -- Я снесла отъ васъ, Юлія Игнатьевна, сильную обиду, но я не позволю вамъ даже взглядомъ безнаказанно обидѣть Наташу, дрогнувшимъ голосомъ вступилась она.
   -- Наташу... вы, вы... извергь, убійца!... Нѣтъ, шалишь! Живу, Николай Ермолаевичъ и буду жить вамъ на зло, на зло буду жить!
   Юлія Игнатьевна даже не замѣтила, что его уже не было больше въ комнатѣ.
   -- Николай Ермолаевичъ ушелъ, тетя!
   -- Ушелъ! и такъ съ растегнутымъ лифомъ, опять, не помня себя, кинулась она изъ спальни матери. Вѣра Павловна и Загорскій едва успѣвали за нею.-- Опершись ладонью о бѣлый съ синими разводами изразецъ лежанки, остался Вася въ спальнѣ бабушки.
   Никогда еще не былъ онъ очевидцемъ подобныхъ настоящимъ происшествій, никогда не думалъ и даже не могъ вообразить, чтобы страсть въ такой степени могла быть сильна надъ человѣкомъ... Что-то порывистое, дикое, на столько-же грозное, на сколько отвратительное сказалось ему въ ней... Но онъ былъ далекъ отъ какой-бы-то ни было оцѣнки совершившихся фактовъ, отъ самой мысли объ ихъ причинахъ и значеніи.
   Эти факты и вся картина, сопровождавшая ихъ, назойливо представлялись ему во всей ихъ яркости. Высокая кровать съ цѣлою горою подушекъ подъ бѣлымъ, какъ снѣгъ, покрываломъ, письменный, зеленымъ сукномъ крытый, столъ съ массивною, подъ абажуромъ, лампою надъ нимъ, образница съ мелькающимъ передъ нею огонькомъ лампады; стулья, кресла и даже самъ покойникъ дѣдушка Игнатій Павловичъ въ его тяжелой позолоченной рамѣ съ румянцемъ на лицѣ, съ проницательнымъ взглядомъ изъ-подъ нависшихъ бровей его черныхъ, какъ бы живыхъ глазъ, все жило, все двигалось, все мѣшалось и кружилось.-- Ахъ, Боже мой, Боже, да помогите-жъ, помогите! и ояять передъ нимъ блѣдная Вѣра Павловна и, какъ-бы въ рельефъ ей, на запрокинутой ея рукѣ съ лицомъ въ багровыхъ пятнахъ, голова задыхающейся Юліи Игнатьевны. Неподвижны надъ нимъ ея потускнѣвшіе глаза; страшенъ видъ кровью залитыхъ зрачковъ, бѣлыхъ, отвислыхъ, то конвульсивно сжимающихся, то вновь разбѣгающихся складокъ полной атласистой шеи... А подлѣ... Подлѣ нея здоровое, румяное, улыбающееся лицо Неволина. Будто смѣется надъ нею, будто радуется ея страданіямъ. Это низко, недостойно человѣка!.. Слышится ему опять голосъ Вѣры Павловны.-- Наташа и Неволинъ... Наташа всему причиной, во всемъ виной она, одна она, Наташа!.. мелькнуло ему, и при этой мысли холодный потъ выступилъ на его лбу.
   Легкіе шаги и чуть-чуть слышный шелестъ заставили Васю вздрогнуть и осмотрѣться. На площадкѣ, у лѣстницы мелькнуло свѣтло-сѣрое платье Вѣры Павловны.
   -- Вѣра Павловна, шопотомъ окликнулъ онъ, выходя изъ комнаты и останавливаясь у первой ступеньки.
   -- Кто тамъ?
   -- Позвольте на минутку, къ вамъ, Вѣра Павловна.
   -- Ахъ, это вы, Вася! Идите, и она легкими, едва слышными шагами, торопливо поднялась на верхнюю площадку.
   По лѣстницѣ, изъ пріотворенной двери будуара, струился слабый, розовый полусвѣтъ.
   Легкая кисея на розовомъ чехлѣ, вокругъ туалетнаго зеркала и подъ нимъ вокругъ маленькаго столика; двѣ свѣчи въ бронзированныхъ подсвѣчникахъ; шесть креселъ мягкихъ, розоваго ситца; небольшой чернаго дерева шкафчикъ, отъ верха до низу наполненный книгами; маленькій столикъ съ альбомомъ у изголовья мягкой кушетки, вотъ и вся обстановка веселаго и привѣтливаго уголка Наташи. Въ него-то и скрылась теперь Вѣра Павловна отъ только что испытанныхъ и столь тяжелыхъ впечатлѣній.
   Войдя въ будуаръ, она вздохнула, слегка коснулась пылавшаго лба, какъ ледъ, холодною рукою и, медленно опустившись на козетку, поникла, задумалась. Болѣзненно-нервно сжались губы; лицо приняло строгое, даже суровое выраженіе, между бровей обозначились характерныя складки тяжкаго, тревожнаго раздумья. Вася зорко слѣдилъ за нею участливымъ взглядомъ, и съ каждымъ новымъ мигомъ все тяжелѣе становилось ему подъ гнетомъ ея тоскливаго настроенія.
   Ужъ сколько разъ выводила она его изъ такого состоянія, сколько разъ смягчала его горе своимъ энергическимъ протестомъ; сколько разъ облегчала ему сердце отъ скорби по Наташѣ, и онъ уже давно любилъ въ ней человѣка; давно уважалъ въ ней друга, давно, безъ словъ, сталъ понимать ее; но что-же могъ теперь, въ эти минуты, сказать ей утѣшительнаго, чѣмъ могъ-бы оправдать Наташу, когда самъ такъ глубоко, такъ живо угнетался сознаніемъ дурныхъ сторонъ ея поступка.
   -- Ахъ, Боже Мой, Боже!... Ну и могла-ли мнѣ прійти въ голову, что Наташа, увлекающаяся, правдивая до смѣшнаго, дѣвочка, какою развивалась она на моихъ глазахъ, когда-нибудь станетъ способною на подобную гадость, на месть, и кому-же; какимъ путемъ?!.. Родной теткѣ, черезъ дядю! А? мелькомъ глянувъ на него, лихорадочно-бѣгло, высказалась она.
   -- Полноте, перестаньте, Вѣра Павловна, перестаньте, милая!.. Вѣдь сердце болитъ смотрѣть на васъ... Ну развѣ возможно себя мучить изъ-за этой съумасшедшей Юліи Игнатьевны?!.. Развѣ она сознаетъ, что говоритъ, что дѣлаетъ?!... И притомъ, кто-жъ вызвалъ Наташу на этотъ поступокъ, кто началъ, какъ не она сама?
   -- Пусть!... Но развѣ подлость одного даетъ право на нее другому?!.. Да, если-бъ такъ всѣ стали разсуждать, то на землѣ не осталось бы ни одного честнаго человѣка, горячо перебила она.
   -- Да развѣ это обдуманно, Вѣра Павловна? Она вспылила и сдѣлала, а потомъ сама же первая и раскается. Развѣ не также поступаетъ она съ вами, со мною?!. Развѣ не мучитъ меня, не огорчаетъ, чуть-ли не изо-дня въ день, а когда же желала или можетъ пожелать мнѣ зла?! и его голосъ дрогнулъ, онъ вздохнулъ, поникъ...
   Снизу донеслись громкіе, веселые звуки сигнала второй кадрили.
   -- А помните, Вася, ваше слово? "любить въ ней кузину, и навсегда, навсегда забыть Наташу" и она участливо заглянуда ему въ глаза.-- Онъ не отвѣтилъ, онъ еще глубже поникъ... На рѣсницахъ набѣжали слезы.....
   -- Вася, Вѣра Павловна, идите танцовать! у лѣстницы, громко позвала Наташа.
   -- Полноте, перестаньте ребячиться, Вася!.. Вѣдь это только еще больше раздражаетъ ее. Будьте-жъ взрослымъ, наконецъ! Она никогда не оцѣнить въ васъ ни слсзъ, ни мольбы, и чѣмъ меньше будете показывать чувство, тѣмъ выше поставитъ она васъ. Ну перестаньте-же, идите, не оскорбляйте меня! и ладонью закрывъ ему глаза, она отерла набѣжавшія на нихъ крупныя, горячія слезы.-- Онъ тихо сжалъ ей руку, улыбнулся и, не вымолвивъ ни слова, торопливо вышелъ изъ будуара.
  

Глава XIV.

  
   Вася эту кадриль танцовалъ съ Наташей и ему такъ безотчетно, такъ горячо, такъ о многомъ желалось высказаться ей: ему еще чужда была мысль о томъ, -- можетъ-ли, будетъ-ли баронъ играть какую либо роль въ ея жизни, и въ то же время онъ чувствовалъ, что этотъ противный Толька, не смотря на свои крайне рѣдкіе пріѣзды въ Москву, не смотря на свое видимое равнодушіе къ ней, пользовался несравненно большимъ ея расположеніемъ, и это его угнетало, бѣсило его.
   Развѣ она не всегда была мечтою его дѣскихъ грезъ, развѣ она, теперь, не вся его жизнь, -- не всѣ его радости и надежды, развѣ онъ не предпочелъ любовь и вниманіе своихъ кузинокъ ея прихотливой ласкѣ, но улыбнулась-ли она ему хоть разъ такъ, какъ все утро улыбалась Бернсдорфу, слушала-ли его когда-нибудь съ такимъ вннианіемъ, хотя разъ убѣждала-ли остаться?!.. Чѣмъ же, чѣмъ онъ выше его?-- "Да тѣмъ, что меньше показываетъ ей чувство, чѣмъ вы", отчетливо отвѣтила Вѣра Павловна. -- Да, однако, зналъ, знаетъ и безъ нея, но гдѣ-жъ взять ему на столько силы воли, чтобы заставить умолкнуть въ себѣ это чувство, когда она -- вся его жизнь. И онъ опять волновался, опять не могъ безъ раздраженія, безъ упрека, безъ печали смотрѣть на нее.-- Пары выдвинулись, смѣшались.
   -- Вася, чего ты путаешь?!.. Ты все еще, должно быть, съ Вѣрою Павловною на верху, закончивъ первую фигуру, досадливо замѣтила она.
   -- Я думаю, что съ кемъ бы я, ни былъ, я одинаково съ тобою, слегка вспыхнувъ, отозвался онъ горячо.
   -- Будто?!.. и ея глаза такъ насмѣшливо посмотрѣли на него, какъ-бы сказали ему: "Ты опять съ твоими глупостями и какъ тебѣ, не надоѣстъ.",
   -- Но, Наташа.
   -- Но, Вася, начинай вторую.
   Да и конечно, что ей выше въ эту минуту, -- онъ, его страданія, или эта глупая вторая фигура? Фигура, конечно, фигура! Вотъ, если-бы, она танцовала съ барономъ, то сама-бы первая забыла о ней, переходя на строону Вѣры Павловны, съ болью въ сердцѣ подумалъ онъ.
   -- Чего ты опять точно муху проглотилъ, Вася?!
   -- Да и не одну!.. Глотаю цѣлый день.
   -- Вотъ, то-то, что у тебя все толью на словахъ; и день, и ночь твердишь, что любишь, а самъ кислятничаешь, танцуя со мною, да еще въ день моего рожденія.
   -- Тѣмъ хуже для меня!.. Вотъ если-бъ... и онъ вспыхнулъ, смѣшался.
   -- Если-бъ я отвѣчала тебѣ?!.. И полно, что за шалости!. Начинай третью, и ея глаза опять смѣялись надъ нимъ.
   -- Вася!
   -- Что? не поднимая глазъ, чуть слышно отозвался онъ.
   -- Если ты не перестанешь играть роль рыцаря печальнаго образа, то я никогда больше не стану съ тобою танцовать.
   -- Оно все-таки будетъ лучше, чѣмъ танцовать лишь для того, чтобъ надо мною смѣяться, мучить.
   -- Гадкій, слегка сжимая его руку въ четвертой, чуть слышно прошептала она, и такъ пріятно прожурчалъ, такою непонятно-сладостною щемью замеръ въ труди Васи ея полный тихаго упрека голосъ.
   -- Развѣ не зваешь, -- кого люблю, того и бью, окончивъ четвертую, прошептала ему Наташа, почти на самое ухо, и въ тотъ же мигъ поникла, точно смутилась того, что сказала, что сорвалось.
   -- Милая.... и такъ радостно, такъ трепетно забилось сердце. точно въ огнѣ горѣлъ онъ, рдѣлись самыя уши.
   -- А, Боже мой, если-бъ я только зналъ, если-бъ только подозрѣвалъ, развѣ былъ бы такимъ, развѣ бы этотъ день не былъ бы самымъ свѣтлымъ въ моей жизни!
   Наташа не отвѣтила. Она только еще медленнѣе, еще крѣпче пожала ему руку, начиная пятую. Онъ тихо, радостно улыбнулся.
   Въ передней раздался звовокъ. Наташа вспыхнула и, разсѣянно оставивъ его руку, не сводила теперь глазъ съ дверей. Въ залъ вошелъ баронъ. Ихъ глаза встрѣтились. У нея зардѣлись самыя уши.... Она потупилась, смѣшалась.... "Чего это?... Чего!..." мелькнуло Васѣ.... Онъ поблѣднѣлъ, выпрямился.... Не любитъ же она и меня, и этого противнаго Тольку въ то же время?! Онъ ненавидѣлъ въ эту минуту барона, онъ готовъ былъ рѣшиться на все, лишь-бы навсегда вырвать изъ ея сердца самое воспоминаніе о немъ.
   Третью кадриль Вася тавцовалъ съ Вѣрою Павловною vis-а-vis съ барономъ и Наташею.
   -- Смотрмте, смотрите, Вѣра Павловна, какъ она измѣняется въ лицѣ.... То блѣднѣетъ, то краснѣетъ!... Нѣтъ, что ни говорите, она влюблена въ него! А, Боже мой, неужеи она не видитъ, что онъ хвастунъ, враль, что онъ не стоитъ и ея мизинца, и совсѣмъ, совсѣмъ не любитъ ее?
   -- Бога ради, тише, Вася!... О такихъ вещахъ думаютъ, но никогда не говорятъ. Вамъ начинать третью.
   -- Нѣтъ!... Такъ не любять, Вѣра Павловна!... Я не могу его больше видѣть, не могу выносить. Посмотрите, какъ онъ ломается.
   -- Ну и что-же вамъ за дѣло?... Что вы ему: отецъ, братъ, сватъ?...
   -- Пусть, и я все-жъ таки....
   -- Пожалуйста, молчите.... Они сейчасъ начнутъ четвертую.
   -- Я стѣснялся, я ихъ оставлялъ. Но, теперь, какъ только кончится кадриль, я его срѣжу, я при немъ ей скажу, что онъ пустой фатъ.
   -- Да?... Если хотите разъ навсегда забыть, что я была дружна съ вами. Оставьте его безъ вниманія, и она сама же пожметъ вамъ руку, скажите хоть слово, и она только посмѣется надъ вами.
   -- Вѣдь очень весело?... Неправда-ли, да?! нервно усмѣхнувшись, обратился онъ къ Наташѣ запальчиво въ пятой.
   -- Ужъ конечно веселѣй, чѣмъ съ тобой, и, улыбнувшись барону, она отдала ему руку.
   -- Что, получили? окончивъ пятую, мягко отнеслась къ нему Вѣра Павловна.-- Ужъ вѣрьте, что я ее знаю лучше, чѣмъ вы.
   -- Да если я не могу, Вѣра Павловна!... Если это меня мучитъ, бѣситъ.
   -- Докажите, что вы не ребенокъ, какъ она васъ признаетъ, сдержите себя.... А иначе она будетъ смотрѣть на васъ, какъ на совершеннаго мальчика и вполнѣ вправѣ.
   -- Grand rond, chaîne à droite, громко крикнулъ Беренсдорфъ.
   -- Котораго клопа ты глотаешь, мой печальный рыцарь, и, весело, звонко разчмѣявшись, Наташа, отбросивъ его руку, перешла къ Загорскому.
   Вася вздрогнулъ. Вся кровь прилила ему къ сердцу и тихимъ, гнѣвнымъ, раздраженнымъ чувствомъ закипѣла въ груди.
   -- Вѣра Павловна, голубчик, скажите, что я уѣхалъ, задыхаясь, блѣдный, какъ полотно, проговорилъ онъ.
   -- Какъ!... Ни съ кѣмъ не простившись?... Я васъ не пущу.... Что за глупости!... И при томѣ это такъ встревожитъ Александру Игнатьевну.
   -- Прошу-же васъ, Вѣра Павловна, и онъ дрожалъ; точно въ лихорадкѣ. Его поблѣднѣлыя губы судорожно подергивались.
   -- Боже мой Боже! растерянно шептала теперь она.-- Да не глупите-же такъ, не убиввйтесь, Вася! и, заслонивъ его собою отъ оживленно-разговаривавшей группы молодежи, она сама помогла ему открыть дверь въ переднюю.
  

-----

  
   -- Памятенъ мнѣ этотъ самый уголокъ!... Сколько разъ въ Петербургѣ, среди всѣхъ удовольствій, и на балѣ, и въ циркѣ, и въ театрѣ, переносился я въ него, и опять, опять чувствовалъ себя съ.... тобого, едва слышно проговорялъ баронъ и, слегна вздохнувъ, тяхо сжалъ ей руку, взглянулъ на нее. За опущенными рѣсницами не видно было ея глазъ. Всего примѣтней колебалось на груди кружевное жабо, все ярче и ярче разгорался румянецъ въ лицѣ: Вся -- нѣга, вся -- смущенье, и стройная, и гибкая, точно купалась она въ плавучихъ лучахъ розоваго полусвѣта будуара, и все трепетнѣе билась нервная жилка ея горячей руки въ рукѣ барона.
   -- А ты, ты помнишь.... и любишь? и онъ ее обнялъ, привлекъ, онъ ужъ чувствовалъ на лицѣ ея горячее дыханіе.
   -- О, можно-ль, можно-ль!.. Толя, Толя, слегка откинувъ голову, точно въ бреду шептала она. Полуоткрытыя, ало-нѣжныя, нервныя губы; волнуется грудь; какъ въ огнѣ горитъ она вся.... и смущенная, и радостная, и любящая, робѣющая.... Толя, Толя, все шепчетъ и шепчетъ, и снова замираетъ сладостный, трепетный голосъ.
   Баронъ восторженно улыбнулся, нѣжно заглянулъ ей въ глаза, прижалъ къ груди, поцаловалъ горячимъ, долгимъ поцѣлуемъ.
   -- Баронъ, васъ зоветъ Марья Кондратьевна, громко крикнула у лѣстницы Вѣра Павловна.
   Наташа оторвалась, отбросилась, какъ ужаленная. Она горѣла, она съ трудомъ переводила духъ и, закрывъ лицо руками, склонилась надъ столомъ. Баронъ вздохнулъ, еще разъ посмотрѣлъ на нее, тихо поцѣловаль у ней руку и, приподнявшись на носки, не слышно вышелъ изъ будуара.
   На стѣнныхъ часахъ въ залѣ пробило двѣнадцать. Уже разѣзжались.
   -- Неужеля вы не можете остаться до послѣзавтра, баронъ? протягивая ему руку у дверей передней въ полголоса говорила Наташа.
   -- Никакъ. Уже завтра истекаеть срокъ отпуска.
   -- Ну такъ пріѣзжайте обѣдать завтра! избѣгая его взгляда, еще тише проговорила она.
   -- Не могу! Я обѣщалъ быть у князя Шелихова.
   -- А, Боже мой, стоить захотѣть. Увѣдомьте, что нездоровы, что не можете, вспыхнувъ, горячо перебила егь Наташа.
   -- Простите, не могу, Наталья Алексѣевна. Вы сердитесь?
   -- О, ничуть, холодно отозвалась она, и такъ близко такъ нервно сжались ея брови.
   Баронъ поклонился и вышелъ.
  

Глава XV.

  
   Между тѣмъ Вѣмъ Павловна жалуясь на головную боль, прошла къ себѣ на верхъ еще въ одиннадцатъ часовъ. Ее всѣ тревожило въ этотъ день, все разстраивало, ей хотелось уйдти въ себя, хоть на нѣсколько часовѣ укрыться отъ этихъ несносныхъ Мясоѣдовыхъ и имъ подобныхъ, и даже отъ самой Наташи; такъ сильно, такъ глубоко огорчавшей ее въ теченіи цѣлыхъ десяти часовъ. Но не всегда ли, чѣмъ настойчивѣе гонимъ мы то, что насъ волнуетъ, тѣмъ упорнѣе преслѣдуетъ оно насъ?
   Минута проходила за минутой, а она не прочла и строчки, не взглянула даже въ раскрытыя страницы, лежавшей у ея изголовья на письменномъ столикѣ, книги. Все еще, то билось, то замирало взволнованное тяжелою сценою сердце, сценою, въ которой любовь такъ близко, такъ нераздѣльно слилась съ ненавистью, что невозможно было опредѣлить, сознать, гдѣ кончается первая, гдѣ начинается послѣдняя.... И всѣ, какъ живые, передъ нею.... И Юлія Игнатьевна, и Невволинъ, и блѣдный Вася, и въ дали.... стыдомъ охваченная Наташа!-- "Убійца!... Извергъ!!" слышался ей опять надорванный голосъ Юліи Игнатьевны.-- И кто же? Ато говоритъ это? Жена мужу! Женщина должна потерять всякое понятіе о нравственности, если не уважаетъ человѣка, котораго называетъ своимъ, котораго, всѣмъ и каждому говоритъ, что любитъ, любитъ, какъ собственную жизнь.... Убійца, извергъ! Страшныя, отвратительныя слова! И это все отъ любви! Любовь? -- да, вѣдь, любовь -- это высшая степень уваженія.... Любовь, это -- чествое, высокое чувство; но только тогда, когда оно вполнѣ отрѣшено отъ разсчета, отъ мелкаго самолюбія, когда оно является невольнымъ, непреодолимымъ влеченіемъ человѣка къ человѣку, -- могучимъ, какъ сама природа, разумнымъ, какъ ея законы.... На этомъ чувствѣ, на этомъ влеченіи основана и поддерживается имъ жизнь человѣчества, всего міра.... Но, подчиняясь грубымъ инстинктамъ и возбуждая ихъ въ дѣятельности развращеннымъ воображеніемъ, рѣшаясь надѣвать маску любви ради наживы, ради обезпеченія себя, посредствомъ брака, въ удовлетвореніи потребностей вкуса и комфорта, человѣкъ изгоняетъ изъ любви нравственный элементъ и прикрываетъ именемъ этого великаго чувства жалкую пародію на него.... тогда является нѣчто дикое, не человѣческое, не созидающее жизнь и счастье, но уничтожающее все, даже самый человѣческій образъ.... и въ воображеніи Вѣры Павловны очертилась малорослая, широкоплечая, оплывшая жиромъ фигура Юліи Игнатьевны! -- "Вы развратили ее!... Вы научили отнять мужа у жены!" и дрожатъ отвислыя подъ подбородкомъ складки, конвульсивно подергиваются блѣдныя губы, дрожитъ вся, вся отъ пятъ до корня волосъ. А подлѣ -- самодовольная, улыбающаяся фигура виновника всѣхъ бѣдъ -- Кокоши. Онъ, какъ будто гордится этимъ, будто говоритъ:-- нате, молъ, смотрите, смотрите, какъ меня любитъ. Fi, какая мерзость.... и неужели всякій, всякій изъ насъ можетъ пасть такъ низко, пасть до такого страшнаго извращенія, оскорбляющаго самую природу. И что человѣкъ послѣ всего этого?... Что такое онъ въ этомъ круговоротѣ преступленій и проступковъ, въ этомъ самопоруганіи?!... Долго ли еще будетъ онъ обособлять свое счастье отъ счастья близкихъ, даже кровно связанныхъ съ нимъ людей -- долго ли на ихъ страданьяхъ и жертвахъ будетъ пытаться строить собственное счастье?... "Fi!" содрогнувшись, прошептала она. Видно, что-то холодное, острое, какъ лезвіе стальное, пронизало ее, и быстрымъ поворотомъ головы откинувъ за плечи размѣтавшіяся по лицу пряди волосъ, она отстегнула, у ворота кофты, пуговицу.... Изъ подъ батиста сорочки, нѣсколько ниже шеи, засквозилъ, зазолотился массивный медальонъ.... Приподняла его, заглянула;... Дрогнули, полуоткрылись алыя, нѣжныя, полныя губы. Глаза расширились, засверкали и въ тотъ же мигъ будто замерли надъ чѣмъ-то, въ немъ, въ этомъ раскрытомъ медальонѣ.... Вошла Наташа.... Вѣра Павловна быстро спрятала медальонъ и, положивъ руку на грудь, склонилась надъ книгой.
   -- Лиза! громко крикнула Наташа, дойдя до средины спальни. Она, видимо, была раздражена: брови ея были сближены;-- въ движеніяхъ, въ самомъ голосѣ проявлялось что-то лихорадочное, нетерпѣливое.
   -- Лиза, Лиза!... Вѣра Павловна! -- да что-жъ это Лиза?
   -- Не знаю, не отрывая глазъ отъ книги, глухо отозвалась Вѣра Павловна. Наташа поморщилась, какъ будто что-то кислое связало ей ротъ.
   -- Лиза, Лиза, Лиза! кричала она теперь, пристукивая по полу каблучками своихъ голубыхъ атласныхъ полусапожекъ.
   -- Сейчасъ, барышяя, сейчасъ, торопливо входя въ комнату, свороговоркой отозвалась Лиза.
   -- Ахъ, какъ это скучно! Что это, ты, Лиза, вздумала!... Раньше куръ на нашестъ. Кличешь, кличешь -- недокличешься.... Разстегивай! и Наташа, рѣзкимъ движеніемъ головы, указала ей на пуговицы.
   -- Виновата, барышня, внизъ ходила.
   Шелковистыя пуговицы съ трудомъ проходили чрезъ узкія петли.
   -- Фу, тоска какая!... Вотъ глупое платье.... Не 20 же часовъ мнѣ только застегивать и разстегивать путовицы.
   -- Да что-жъ вамъ еще-то дѣлать, барышня?
   -- Молчать! топнувъ ножкой, крикнула она.
   Вѣра Павловна внимательно посмотрѣла на нее; Лиза даже вздрогнула; никогда еще барышня не сердилась такъ на нее.
   Наташа потупилась. Лиза разстегнула платье, распустила корсетъ.
   -- Снимай-же! проговорила уже мягче Наташа и отвернулась.... Лиза сняла платье.
   -- Ступай.... Я сама расчешусь.
   Лиза поцѣловала у нея ручку и, не вымолвивъ ни слова, тихо оставила спальню. Наташа вздохнула, провела рукою по глазамъ, посмотрѣла на Вѣру Павловну, опять вздохнула и, усѣвшись противъ зеркала, тихо стала разбирать шпильки въ волосахъ. Одна, другая, восьмая.... Разсыпалась пышная коса и, какъ потокомъ, охватила плечи, спину, талію своими легкими, какъ воздухъ, дымчато-русыми волнами.... Опять засмотрѣлась на себя въ зеркало Наташа и улыбка заиграла на ея губахъ. Но вотъ опять, опять сошлись брови. Какъ не бывало улыбки.
   -- Вѣра Павловна!
   -- Что?
   -- Если.... если мужчина любитъ, вѣдь онъ никогда не откажетъ исполнить.... что его просятъ, а если отказываетъ, значитъ, не любитъ?
   -- Значитъ, и въ голосѣ Вѣры Павловны послышалась насмѣшка.
   Наташа отвернулась. Ея лицо приняло въ тотъ же мигъ досадливо-негодующее выраженіе.
   -- Вы не хотите говорить со мной, Вѣра Павловна?
   -- Напротивъ! Даже хотѣла заговорить сама, только не о глупостяхъ, на которыя не стоитъ тратить словъ.
   -- А если это серьезно?! горячо перебила она.
   -- Что это серьезно?! Что вы барону дали рубль, а онъ вамъ грошъ, и Вѣра Павловна усмѣхнулась. Скорѣе смѣшно, чѣмъ серьезно!... И притомъ прекрасный урокъ. Впередъ не будете такъ бросаться и окружать такимъ вниманіемъ подобныхъ ему людей.... Пустой фразеръ, фатъ и больше ничего!
   -- Быть можетъ потому онъ и фатъ, и фразеръ, что не обращаетъ на васъ никакого вниманія, поблѣднѣвъ, отчетливо, медленно отвѣтила Наташа.
   Вѣра Павловна, вся вспыхнувъ, смѣрила ее пристальнымъ, холоднымъ взглядомъ. Разговоръ порвался. Вѣра Павловна, казалось, со всѣмъ вниманіемъ углубилась въ книгу. Наташа тревожными шагами расхаживала вдоль спальни. Прошло минутъ десять. Ея движенія становились все умѣреннѣе, тише, и она все чаще и чаще взглядывала на точно забывшую объ ея существованіи Вѣру Павловну.
   -- Вѣра Павловна, ну, не сердитесь, милая! Вы знаете, какъ мнѣ всегда тяжело, когда вы дуетесь на меня.... Перестаньте-же, Вѣра Павловна! Ну, улыбнитесь-же, милая, -- улыбнитесь, и, закрывъ книгу рукою, она заглянула ей въ глаза, не то умоляющимъ ее, не то негодующимъ на самое себя взглядомъ.
   -- Знаете, Наташа, бываютъ минуты, когда вы меня возмущаете!... Вотъ, какъ весь сегодняшній день, какъ сейчасъ!... Вѣдь вы уже не ребенокъ!... Вѣдь то, что было простительно дѣвочкѣ, того никто не проститъ дѣвушкѣ. Ужъ не буду говоритъ ни о себѣ, ни о баронѣ, ни о Васѣ, но ваша продѣлка съ Неволинымъ!! Развѣ она не возмутительна, развѣ ея одной не достаточно, чтобъ каждый разумный и честный человѣкъ составилъ объ васъ самое невыгодное понятіе! И что же?! Вы даже забыли объ ней! и Вѣра Павловна увлекалась съ каждымъ словомъ все болѣе иболѣе. Она отодвинула книгу. Лицо ея покрылось яркимъ румянцемъ. Напряженное вниманіе выражалось въ ея сосредоточенномъ взглядѣ.... Я три года боролась съ вами.... Я все надѣялась, что у васъ доброе сердце, и что рано или поздно оно поможетъ мнѣ одержать верхъ надъ вашей капризною, своенравною натурою. Но, увы! -- сегодня вы сказались. У васъ дурное сердце, Наташа. Съ дурнымъ только сердцемъ человѣкъ можетъ посягать на счастіе другаго, съ дурнымъ только сердцемъ, можетъ онъ наслаждаться страданіемъ ближняго, какъ возмездіемъ за личную обиду.... Вы бы тогда только поняли меня, вы бы только тогда почувствовали, что чувствую я теперь, если бъ были вмѣстѣ со мною, если бъ ваше, не мое сердце, надрывалось отъ слезъ этой несчастной, безумной Юліи Игнатьевны.... Если бы видѣли, какъ задыхалась она отъ слезъ, отъ боли, боли сердца.... О, храни васъ Богъ, Наташа, испытать когда-нибудь это страданіе, страданіе отъ самой мысли, что у васъ отнимаютъ, пытаются отнять любимаго вами человѣка.... Нѣтъ, нѣтъ страданія ужаснѣе этого! и Вѣра Павловна судорожно положила руку на грудь.-- Вотъ тутъ, тутъ сжимается, стонетъ.... Какъ будто на клочки разрывается сердце ваше, подъ вліяніемъ слова, взгляда, намека, подтверждающихъ ваше подозрѣніе, и, между тѣмъ, все способно возбуждать въ васъ это подозрѣніе, разъ вы усомнились въ любви того, безъ кого немыслимо для васъ счастіе, сама жизнь.... при этихъ словахъ голосъ Вѣры Павловны дрогнулъ, глаза сосредоточились, заискрились, какъ будто что-то отвратительное, что опять смѣялось надъ нею, опять надрывало ея истерзанное жизнію сердце, стояло тутъ, совсѣмъ возлѣ. -- А подлѣ -- чуть слышно, почти шопотомъ продолжала она: подлѣ, эта противная, точно крупичатая, фигура идіота-мужа.... Доволенъ, ухмыляется.... И съ нимъ рядомъ, рука объ руку, вы, вы, Наташа, вы -- моя радость, вы -- гордость лучшихъ надеждъ моихъ!.. "Вы развратили ее, вы наставили отнять мужа у жены"... Вся кровь застыла во мнѣ!... Я васъ развратила, я васъ наставила на такую низость. И не стыдно-ли вамъ, не видите-ль теперь, какъ тѣсно жизнь моя связана съ вашей жизнью, какъ каждый вашъ проступокъ тяжело дѣйствуетъ на меня!
   Вся красная, не смѣя взглянуть на Вѣру Павловну, стояла теперь передъ нею Наташа.... Кровь горела, сердце усиленно билось, нервно вздрагивали въ вискахъ рельефныя, синія жилки. Все туманилось, все кружилось.... Безсвязно бродили, путались, переплетались мысли, возбужденныя пылкими, бичующими словами, Въ Наташѣ преобладало въ этотъ моментъ одно только чувство, чувство состраданія, но не къ упрекамъ и слезамъ доведенной ею до отчаянія Юліи Игнатьевны, а только къ ней, Вѣрѣ Павловнѣ, глубоко страдающей отъ причиненнаго ей горя. Впервые въ жизни чужое горе, горе Вѣры Павловны, заставило содрогнуться, сжаться, заныть ея сердце.... И не было, казалось, жертвы, на которую бы не рѣшилась она, лишь бы смягчить это жгучее горе Вѣры Павловны, согнать съ лица ея надвинувшуюся глубокую думу, освѣтить его доброю, привѣтливою, всегда ласковою къ ней улыбкою.
   -- Простите, простите мнѣ, Вѣра Павловна, прошептала она.
   Вѣра Павловна медленно подняла голову и взглянула на Наташу. Румянцемъ смущенія рдѣлись ея щеки, грудь волновалась отъ усиленнаго дыханія, вздрагивали полуоткрытыя губы...
   -- Простите мнѣ! съ лихорадочнымъ жаромъ повторяла она.
   -- Не мнѣ.... Совѣсти вашей простить васъ, Наташа.... А я лишь радуюсь, и радуюсь отъ всего сердца, что съумѣла, смогла вызвать въ васъ раскаяніе....
   -- Такъ вы не сердитесь, Вѣра Павловна, въ васъ больше не рвется, не стонетъ сердце за меня, глупую? и она подняла на Вѣру Павловну полные слезъ глаза.
   Вѣра Павловна просвѣтлѣла, улыбнулась тою доброю, ласковою улыбкою, которую такъ всегда любила и такъ искала Наташа. И прощаю, и люблю, люблю, какъ прежде, какъ всегда, и горячо, и безпредѣльно, сказала ей безъ словъ эта отрадная улыбка.
   И не было, казалось, точки на лицѣ и шеѣ Вѣры Павловны, къ которой радостная Наташа не прильнула-бы своими пылающими губами...
   -- Ну, полноте, что за ребячество, Наташа, -- и Вѣра Павловна осторожно отклонила ее.
   Она улыбнулась Вѣрѣ Павловнѣ провела платкомъ по глазамъ, по лицу, и опять улыбнулась.-- Не такъ-ли въ весеннюю пору улыбается намъ солнце сквозь прозрачныя облака разсѣявшихся тучъ, послѣ упорной грусть-тоску нагонявшей непогодицы.
   -- Вѣра Павловна!
   -- Что, моя радость?
   -- Отчего это, когда я только что пришла сюда, мнѣ было такъ тяжело... Что-то мучило, давило меня.. Я даже обидѣла бѣдную Лизу? Ахъ, если-бъ вы знали, какъ мнѣ досадно было тогда на себя... Когда я замѣтила, что она огорчилась, такъ у самой сжалось, заныло сердце, будто, что-то порвалось въ немъ... А теперь, мнѣ такъ легко, такъ весело, Вѣра Павловна.
   -- Васъ мучила совѣсть, Наташа. Сама природа говоритъ намъ чрезъ нее... Совѣсть! Это нѣчто безсмертное, всесильное въ человѣкѣ... Въ добрыхъ дѣлахъ, въ жертвахъ, въ испытаніяхъ она услаждаетъ, крѣпитъ, поддерживаетъ въ борьбѣ и невзгодахъ даетъ силу, живитъ, успокоиваетъ... Въ проступкахъ же нашихъ, гнететъ, давитъ, мучитъ насъ, такъ сказать, самоощущеньемъ нами же самими созданныхъ страданій и несчастій другихъ людей... Васъ тревожила дурнота Юліи Игнатьевны, васъ смущало поведеніе ваше съ Неволинымъ... Какъ это разыграется, что изъ всего этого выйдетъ? Чтобъ не было несчастья, чтобъ не узнала, не опечалилась бабушка, всегда такая добрая, нѣжная къ вамъ бабушка, и тогда... Ахъ, Боже мой! -- какъ тяжело бы было сознаться вамъ тогда, что вы одна -- причина и этого несчастья, и этой печали; словомъ, совѣсть налагала на васъ свою тяжелую, карающую руку.-- Но между вами и совѣстью поднялось самолюбіе... Вы боролись, боролись всѣми силами съ требованіями совѣсти, съ ея угрозами;-- вы пытались успокоить себя мыслею, что все это шутка, все обойдется, все кончится смѣхомъ... Но напрасно... Все сильнѣе, все лихорадочнѣе преслѣдовалъ васъ страхъ, все глубже, все отчетливѣе ощущали вы, неизвѣстныя еще вамъ, но несомнѣнно вами вызванныя страданія Юліи Игнатьевны... Вы уже чувствовали силу совѣсти, но еще не сознавали своего проступка: правильнѣе -- упрямились, не хотѣли сознаться. -- Но запомните, запомните навсегда, Наташа, что чѣмъ дальше убѣгаемъ мы отъ совѣсти, тѣмъ энергичнѣе она преслѣдуетъ насъ; -- чѣмъ сильнѣе, отчаяннѣе боремся съ нею, тѣмъ тяжелѣе падаетъ на насъ ея карающая рука... И досадно было мнѣ, и жаль смотрѣть на васъ. Тогда я пришла на помощь къ вамъ: олицетворила совѣсть вашу, вамъ въ глаза суровымъ укоромъ бросила ея грозныя требованія... Вы смирились, раскаялись... Я сняла съ вашего сердца гнетъ ощущенья виновности вашей... Я достигла цѣли... И свѣтло, и легко, вѣдь, вамъ, Наташа?...
   -- Да, и свѣтло, и легко, Вѣра Павловна... Ахъ, какая вы умная, Вѣра Павловна! Вѣдь это все, все, что вы говорили, я все чувствовала, только не понимала, не могла понять, что дѣлается со мною... Мнѣ и пріятно было подумать, что я наказала эту противную тетю Юлю за то, что она назвала меня мерзкой дѣвченкой, и, вдругъ, становилось страшно за нее, за все, что можетъ выйдти изъ этого... И тогда мнѣ было стыдно и васъ, и самой себя, -- я какъ будто сама чувствовала, что дѣйствительно я мерзкая дѣвченка, и я сердилась на все, на себя, на васъ, на Лизу, на пуговицы, словомъ -- на все, на все.-- А тутъ еще... и она потупилась...
   -- А тутъ еще? улыбаясь, тихо спросила Вѣра Павловна.
   -- Этотъ противный Толька.
   -- Что же онъ?
   -- Не хотѣлъ пріѣхать завтра, и она еще глубже поникла, у нея зардѣдись самыя уши.
   -- И изъ-за него... и голосъ порвался, -- я опять обидѣла бѣднаго Васю, добавила едва слышно и, глубоко вздохнувъ, такъ посмотрѣла въ глаза Вѣрѣ Павловнѣ, точно опять пожаловалась на себя-же.
   -- Вотъ видите, и я снова права! Вася всѣ свои рубли отдалъ вамъ!... Сколькихъ удовольствій лишилъ себя бѣдный мальчикъ ради улыбки вашей... Какъ ваша тѣнь, робко, застѣнчиво, слѣдилъ онъ за вами... Я нѣсколько разъ смотрѣла на него... Вы смѣялись, -- онъ улыбался, вы хмурились -- у него на глазахъ навертывались слезы.-- Странный мальчикъ этотъ Вася! Меня нерѣдко тянетъ къ нему... Что-то въ немъ есть недѣтское... сосредоточенное, вдумчивое.... А вы, Наташа.... и какъ, въ самомъ дѣлѣ, не стыдно вамъ!.. Не подойдти, не приласкать даже ни разу... Вотъ, теперь сами видите, что значитъ не умѣть владѣть собою, не хотѣть и не слѣдовать разумнымъ оовѣтамъ. Бѣдный Вася... Онъ далъ вамъ всѣ свои рубли, а вы ему не дали и гроша... Ну, полно говорить обо всемъ этомъ... Что съ воза упало, то, пиши, пропало... Пусть, только, сегодняшній день не изгладится изъ памяти вашей, Наташа, пусть послужитъ урокомъ, какъ и доброе, прекрасное сердце, при необдуманности дѣйствій, при господствѣ увлеченій надъ разсудкомъ, можетъ многимъ сдѣлать зло... и, въ концѣ концовъ, все это зло падетъ на васъ же.-- Наташа опять вздохнула и, нервно выпрямившись, отчетливо хрустнула палецъ о палецъ.
   -- Однако, мы слишкомъ заговорились съ вами, Наташа, ужъ догораетъ свѣча. Прощайте, спите спокойно!
   -- Да, правда, Вѣра Павловна, я такъ что-то устала, и крѣпко, дружески поцѣловавъ ее, она задумчиво стала раздѣваться.
  

-----

  
   Давно погасла и послѣдняя свѣча въ домѣ Щебринскихъ. Звонили уже къ заутрени, а Наташа все еще не могла и даже не хотѣла заснуть. Она опять чувствовала себя въ будуарѣ, опять ея рука содрагалась въ рукѣ барона, опять слышала его мягкій, сладостною щемью замиравшій въ груди, голосъ: "а ты, ты помнишь, ты любишь", говорилъ онъ ей, и снова горѣлъ на ея губахъ поцѣлуй.
  

Глава XVI.

  
   Вася не замѣтилъ, какъ доѣхалъ до дому. Войдя въ свою комнату, онъ точно боясь, что за нимъ пойдутъ, его настигнутъ, плотно закрылъ за собою дверь, и далеко, въ самый уголъ отшвырнувъ свою барашковую шапку, опрометью бросился въ кресло, зажался въ немъ, будто, и въ самомъ дѣлѣ, ушелъ отъ всѣхъ ихъ, отъ всѣхъ, даже и отъ самой Наташи.... Безъ мысли, безъ желанья проходили минуты; безотчетная тоска овладѣла имъ. Все, рѣшительно все раздражало его: и портретъ дяди, такъ угрюмо-сурово смотрѣвшій на него со стѣны, и говоръ прислуги въ сосѣднихъ комнатахъ, и даже малѣйшій шорохъ на улицѣ проѣзжавшихъ подъ окнами экипажей.
   -- Вася! рѣзко окликнула Александра Игнатьевна.
   -- Что, мама? вздрогнувъ, точно отъ выстрѣла и быстроее встрѣчая, тревожно отозвался онъ.
   -- Скажи на милость, когда ты перестанешь мучить меня твоими глупыми выходками?!.. Я растревожилась, не докончила пульку, должна была раздѣлить ремизы, и изъ-за чего же это?!.. Изъ-за того, что тебѣ опять вздумалось поссориться съ Наташей. Да что ты ей, въ самомъ дѣлѣ, женихъ что-ли?... Что ты ровня, чтобъ могъ требовать отъ нея вниманія?!.. Ты одурѣлъ, совсѣмъ одурѣлъ. И я никогда не думала, чтобъ ты былъ такъ глупъ. Я разъ уже сказала тебѣ, и теперь, завтра же скажу ей, чтобъ она отдѣлала тебя, какъ слѣдуетъ, чтобъ ты понялъ, что ты мальчишка и больше ничего!
   -- Ну, такъ я тогда брошу гимназію, все, все брошу.
   -- А вотъ я отцу скажу!... Такъ онъ у тебя въ нѣсколько минутъ выколотитъ изъ головы эту дурь.
   -- Мама! хватаясь рукою за край стола, блѣдный, какъ полотно, судорожно вскрикнулъ онъ.
   Въ передней раздался рѣзкій звонокъ.
   -- Скажи на милость!... еще смѣетъ кричать, и, быстро повернувшись, хлопнувъ дверью, Александра Игнатьевна вышла.
  

-----

  
   На стѣнныхъ часахъ въ залѣ пробило три. Въ голубой просторной гостинной мерцалъ свѣтъ одинокой свѣчи.
   -- Юлинька!... это ты? изумленно окликнула Александра Игнатьевна, съ трудомъ узнавая Юлію Игнатьевну въ томъ видѣ, въ какомъ она появилась передъ нею.
   Юлія Игнатьевна, тяжело переводя духъ, грузно опустилась въ кресло. Перомъ украшенная, бархатная шляпка, сбившись съ затылка, на распустившихся лентахъ болталась по спинѣ; путались, переплетались разметавшіяся по груди и по плечамъ черныя, густыя пряди волосъ. Отъ предмета къ предмету смутно бродилъ озлобленный взглядъ; лицо было покрыто багровыми пятнами; широко раздвинувъ пересохнувшія отъ волненія губы, и носомъ, и ртомъ дышала она.
   -- Да что съ тобой?
   -- Сбѣжалъ, вздохнувъ во всю грудь, проговорила, наконецъ, Юлія Игнатьевна.
   -- Такъ что-жъ такое, что сбѣжалъ.... Вотъ горе!... Публикуй и пригонятъ.
   -- Какъ пригонятъ?
   -- Да такъ, просто пригонятъ, -- ну, приведутъ.
   -- Да развѣ есть такой законъ?... Вѣдь это, кажется, только женъ пригоняютъ къ мужьямъ.... А я не знаю, Саша, могутъ ли мужей пригонять къ женамъ!
   -- Какъ мужей? -- и Александра Игнатьевна отступила.
   -- Да ты объ чемъ-же говоришь-то, Саша?
   -- Да все о немъ-же и говорю.... объ Амишкѣ.... Вѣдь онъ бѣжалъ?
   -- Да, будь онъ проклятъ, Амишка.... Коко сбѣжалъ!
   -- Коко! усмѣхнувшись, повторила Александра Игнатьевна, -- ну, это дѣло другое.... Вѣдь я думала -- Амишка.... А онъ самъ придетъ.
   -- Ты думаешь, Саша? и поднявъ носъ въ воздухъ, Юлія Игнатьевна сапнула.
   -- Конечно.
   -- А какъ не придетъ?
   -- Да вѣдь деньги-то у тебя?
   Юлія Игнатьевна, вмѣсто отвѣта, торопливо подобрала шубку и, запустивъ руку въ карманъ, вытащила огромную связку ключей.
   -- Тутъ, и она тяжело перевела духъ.
   -- Впрочемъ, можетъ быть у него тоже есть?
   -- У него-то? сосредоточиваясь, переспросила Юлія Игнатьевна.
   -- У него, да?
   -- Нѣтъ.... Шалишь, голубчикъ.... Я всякій день пересчитываю. Сегодня утромъ у него было всего два рубля бумажками и рубль мелочью.
   Опять звонокъ.
   -- Андрей Петровичъ!
   -- Кокоша! вскрикнула Юлія Игнатьевна.
   -- Ахъ, Боже мой, съ какой стати Кокоша, -- это Андрей Петровичъ,
   -- Здравствуйте, Юлія Игнатьевна, небрежно протягивая ей руку, обратился Бояриновъ. Андрей Петровичъ не долюбливалъ Юлію Игнатьевну и даже, не стѣсняясь постороннихъ, называлъ ее разбухшею брюквою.
   -- Что это за ночная конференція? обратился онъ къ женѣ.
   -- Видишь-ли, мой другъ, у Юлиньки мужъ сбѣжалъ.
   -- Ну, и слава Богу.... Давно пора.... Я ужъ за него начиналъ терять терпѣнье.
   Юлія Игнатьевна такъ и закрыгала надъ Бояриновымъ своими взбѣшеными разночинцами.
   -- Ну, полно, Андрей Петровичъ, шепнула Александра Игнатьевна.
   -- Ну, такъ что-же вы.... въ погоню?
   И задала-жъ бы въ другое время Юлія Игнатьевна Андрею Петровичу, но теперь онъ ей былъ нуженъ, и она благоразумно сдержалась.
   -- Андрей Петровичъ! мягко, на сколько смогла, обратилась она.
   -- Что прикажете?
   -- Вѣдь вы такой дѣловой.... Скажите.... вы все знаете, есть такой законъ, что если мужъ сбѣжитъ, то его обязаны возвратить женѣ?
   -- Никогда не было, нѣтъ и не будетъ.
   -- Да какъ же такъ!... Помилуйте.... Вѣдь это же разбой!... Вѣдь онъ мой мужъ.... Вѣдь онъ долженъ меня любить, меня, одну меня!
   -- А если не можетъ?
   -- Какъ не можетъ? и, задыхаясь, Юлія Игнатьевна подпрыгнула на креслѣ. Долженъ!... Понимаете? долженъ!
   -- Да какъ-же долженъ, когда не можетъ?
   -- Вѣдь онъ же женился, вѣдь онъ же клялся любить меня одну.
   -- А если вы ему надоѣли хуже горькой рѣдьки.
   -- Такъ онъ измѣнникъ, отступникъ, негодяй, христопродавецъ, дрожа отъ злости, шипѣла Юлія Игнатьевна.
   -- И все прочее, все, что вамъ угодно, а все-таки вы не можете и никакая власть не можетъ заставить его васъ полюбить, когда онъ никогда васъ не любилъ. Его тянетъ къ молодому и это естественно.
   -- А, такъ я стара!... Я стара, по вашему? Нѣтъ, ужъ вы извините, а имѣй мой Кокоша такія убѣжденія, какъ вы, такъ я бы давно сама, понимаете, собственными руками вытолкала его въ шею, и, сведя пальцы въ кулаки, она рѣшительно наступала теперь на насмѣшливо-улыбавшагося Андрея Петровича.
   -- Мужъ, это крѣпостной жены.... Онъ ея принадлежностъ, собственность, на которую никто не имѣетъ права, кромѣ меня. Понимаете, -- кромѣ меня!
   -- Какъ лошадь, какъ собака, какъ туфли, подстрекнулъ Бояриновъ.
   -- Да-съ, какъ лошадь, какъ собака, какъ туфли.
   -- Ну, что-жъ удивительнаго.... Вотъ онъ и сбѣжалъ.... Да я бы на его мѣстѣ предпочелъ мостить скорѣе мостовую, чѣмъ жить съ такою супругою.
   -- Сбѣжалъ!! Да вы бы и мостили, если-бъ....
   -- Молчать! крикнулъ онъ, мгновенно блѣдняя.
   -- Ахъ, Боже мой, Андрей, да будь же хоть ты благоразуменъ.
   Въ передней снова звонокъ. Теперь уже безъ словъ, совсѣмъ обезсиленная злостью, едва переводя духъ, стояла Юлія Игнатьевна передъ Бояриновымъ.
   "Молчать", -- дрожалъ въ ея ушахъ его голосъ, и опять спазматически подергивался подъ подбородкомъ подбородокъ.
   -- Барыня... Баринъ нашлись, -- вся въ снѣгу, вваливъ въ гостинную, оповѣстила служанка.
   -- Какъ, дома?
   -- Дома-съ.
   -- Ну, и что-же? -- спросили про меня?
   -- Какъ же-съ... Барыня дома?... спросили-съ.
   -- Ну, и что-же?
   -- Андрей и доложилъ, -- что ни какъ нѣтъ-съ.
   -- Ну, и что-же?
   -- Плачутъ-съ!
   -- Плачетъ? Не можетъ быть, ты врешь, Агашка?!
   -- Помилуйте, сударыня, какъ же я могу вашей милости врать-съ... Сидятъ, значитъ, за столомъ-съ, облокотимшись, и такъ горько плачутъ-съ.
   -- Кокоша, милый Кокоша! и Юлія Игнатьевна даже прослезилась, -- тахъ тронуло ее, что Кокоша по ней плачетъ.
   -- А васъ, мнѣ.... тфу, сплюнула она, и, не простившись даже съ сестрою, такъ со шляпкой за спиною, и выкатилась изъ гостинной Бояриновыхъ.
   -- Вотъ съумасшедшая баба! -- вслѣдъ благословилъ Бояриновъ.
  

Глава XVII.

  
   Вася на слѣдующій день не пошелъ въ гимназію. Проснувшись часовъ въ десять, онъ лѣниво одѣлся, нехотя выпилъ стаканъ чаю и, окинувъ комнату разсѣяннымъ, тоскливымъ взглядомъ, подошелъ въ окну.
   Вьюномъ вертѣлась по улицѣ снѣжная пыль. -- Никого не видно на тротуарѣ и улицѣ. Скучно. Заниматься не хочется, да и не стоитъ, не изъ-за чего. -- Читать -- лѣнь, и такъ отъ чего-то ноетъ, ноетъ сердце.... А тутъ, опять Наташа. "Гадкій", шепчетъ ему.... И чего это онъ вчера такъ обрадовался, точно не знаетъ, что она только смѣется, только играетъ, забавляется имъ, и то лишь, когда нѣтъ этого противнаго Тольки. И такъ досадно стало на него, такъ опять хотѣлось бы доказать ей, что онъ и пустъ, и глупъ.-- "Точно и въ самомъ дѣлѣ женихъ!.. Мальчишка ты и больше ничего!... Вотъ, я скажу ей, чтобъ она отдѣлала тебя, какъ слѣдуетъ", вспоминалъ онъ слова матери, и еще тоскливѣе становилось на душѣ, еще досаднѣе и на Тольку, и на Наташу, и на мать. Вошелъ Новосвѣтовъ.
   -- А, Алексѣй Михайловичъ! быстро его встрѣчая, оживился Вася.
   -- Э, да что, братъ, "Алексѣй Михайловичъ!"... Напрасно изволишь!.. Я пріѣхалъ съ тобою ссориться.
   -- За что?
   -- А вотъ подумай, авось и надумаешься.
   -- Не знаю, право не знаю, Алексѣй Михайловичъ, видимо теряясь, смущенно говорилъ Вася.
   -- За то, что ты начинаешь забывать, что родился человѣкомъ.
   -- Какъ такъ?!.. и Вася недоумѣло осмотрѣлся. Новосвѣтовъ усмѣхнулся.
   -- Да вотъ такъ, просто, что такое человѣкъ? закуривая папиросу и усаживаясь на стулъ у окна, уже серьезно спросилъ онъ.
   -- Человѣкъ, растерянно повторилъ Вася.
   -- Человѣкъ, другъ мой, это мысль въ формѣ. Всякая мысль имѣетъ свою цѣль, стало и ты, какъ развивающійся уже человѣкъ, долженъ имѣть свою. Ну и какая-же она у тебя, скажи, откройся?
   Вася смущенно молчалъ.
   -- Вотъ, видишь! Вотъ и не знаешь, вотъ и не надумаешь. И понятно, иначе даже и быть не можетъ!... Гдѣ же тебѣ найдти время заниматься, читать, мыслить, когда ты весь, всѣми твоими помыслами и хотѣніями въ твоей вертлявой кузинкѣ Наташѣ. Стыдно, братъ! -- не для того мы провели съ тобою столько хорошихъ часовъ, такъ много вмѣстѣ читали, разговаривали, чтобы ты все забылъ ради юбки!... Это недостойно человѣка. Это уже не человѣкъ, значитъ, изъ тебя выйдетъ, а двуногое животное человѣческаго вида!... Ихъ, братъ, много развелось и безъ тебя! И если ты будешь продолжать хныкать по твоей кузинкѣ и ради нея забывать твои обязанности и къ семьѣ, и къ обществу, то забудь, что я былъ когда-нибудь друженъ съ тобою, и, быстро поднявшись, онъ тревожными шагами пошелъ отъ Васи въ противоположный конецъ комнаты.
   Вася стоялъ красный по самыя уши. Онъ не смѣлъ взглянуть ему въ глаза. Онъ теперь даже не могъ понять, какъ самому не пришло всего этого въ голову.
   -- Что, братъ, стыдно?... Да я и зналъ, что ты слишкомъ не глупъ для того, чтобы въ тебѣ молчали и сознаніе, и совѣсть!... Припомни!... Сколько разъ ты смѣялся надъ Неволинымъ, что онъ только и знаетъ, что спитъ, ѣстъ, да въ карты играетъ!... Ну, а самъ-то ты, самъ, -- чѣмъ лучше его?!.. Онъ въ карты играетъ, а ты изо-дня въ день вздыхаешь по Наташѣ!... Ну, и развѣ это не все равно, не одно и то же?... Развѣ вы не стоите другъ друга, развѣ не оба одинаково паразиты?! Мнѣ такъ и кажется, что ты сидишь подлѣ Наташиной юбки и хнычешь, точно нищенка на паперти! и, презрительно усмѣхнувшись, Новосвѣтовъ отошелъ.
   Точно пронизанный электрическою искрою выпрямился Вася.
   -- Я могу любить, но никогда не унижался и не унижусь передъ нею, Алексѣй Михайловичъ, сильно дрогнувшимъ голосомъ, откликнулся онъ.
   -- А!... Ну, докажи это, докажи на дѣлѣ, а не на словахъ, и мы опять будемъ друзьями.-- Перестань хныкать, помни, что разумный человѣкъ не можетъ, не унижая себя, весь отдаться юбкѣ;-- да, и будемъ опять, по прежнему, вмѣстѣ думать, вмѣстѣ работать, общими усиліями создавать твое хорошее, честное будущее. Дѣла дома нѣтъ, скучно, -- пріѣзжай ко мнѣ, будемъ читать, разсуждать, жена сыграетъ намъ что-нибудь, и еще какъ заживешь-то, братъ! Помяни мое слово, будешь смѣяться надъ тѣмъ, надъ чѣмъ теперь плачешь, и, улыбнувшись, крѣпко пожавъ его холодную руку, онъ взялся за шанку.
   "А въ самомъ дѣлѣ, чего-жъ это я?" мелькнуло Васѣ, и онъ точно выросъ, глаза расширились, оживились.
   -- Куда же вы, Алексѣй Михайловичъ, посидите, голубчикъ!... Мнѣ такъ всегда пріятно, весело съ вами....
   -- Нельзя, друтъ мой, по дѣлу. Невѣрь тому, кто говоритъ, что дѣло не волкъ, въ лѣсъ не убѣжитъ. А вотъ вечеромъ пріѣзжай, и, дружески кивнувъ ему головой, Новосвѣтовъ вышелъ. Чѣмъ глубже вникалъ Вася въ сказанное Новосвѣтовымъ, тѣмъ смѣшнѣе казалось ему его положеніе по отношенію къ Наташѣ, тѣмъ сознательнѣе досадовалъ онъ на себя, тѣмъ настойчивѣе развивалось въ немъ желаніе стать выше, какъ можно выше всѣхъ этихъ Неволиныхъ, Бернсдорфовъ, Мясоѣдовыхъ и онъ все чаще и чаще бывалъ у Новосвѣтова, все охотнѣе и охотнѣе ѣздилъ къ нему.
  

Глава XVIII.

  
   Загорская съ самаго перваго бала до такой степени полюбила выѣзжать, что и музыку, и чтеніе, и тихія бесѣды съ Вѣрой Павловной, словомъ, все, что такъ интересовало, такъ нравилось ей прежде, забыла она ради выѣздовъ.... И весела была она, и просыпалась съ улыбкой лишь въ тѣ дни, когда собиралась на балъ, на семейный вечеръ въ дворянскій клубъ, въ театръ или оперу.... Она окружила себя толпой молодежи, изъ этой толпѣ, какъ прежде среди кузинъ и Васи, была то капризно-настойчива, то требовательна до раздраженія, какъ-будто каждый изъ этихъ всѣхъ обязанъ былъ вознаграждать ее и вниманіемъ, и заботливостью, и рядомъ непрерывныхъ услугъ за одну улыбку, за одно слово.... Кумиръ дома, она теперь порывисто, нервно стремилась быть кумиромъ общества.-- И въ этомъ лихорадочномъ стремленіи быть первой вездѣ и во что бы то ни стало, ничто не могло сдержать ее... Замѣчанія Натальи Игнатьевны только смѣшили ее.... Отыгрываясь шутками отъ горячихъ доводовъ Вѣры Павловны, она въ душѣ лишь снисходила къ ней, какъ къ голосу натуры, обездоленной, сжатой, ограниченной въ средствахъ и возможностяхъ.-- Зависть окружающихъ, ихъ тайная злоба или ѣдкость на ея счетъ только радовали ее, только еще болѣе поощряли на борьбу.... Удовольствіе само въ себѣ не было для нея цѣлью, оно было только средствомъ, только непремѣннымъ условіемъ сближенія съ средою, въ которой, ей не только казалось, но она была увѣрена, что всѣ, или почти всѣ заняты ею, на нее смотрятъ, объ ней говорятъ.... И ей, дѣйствительно, оказывали вниманіе.... За ней слѣдили, ее окружали.... Но, несмотря на все это, она все жъ таки не была довольна, -- все еще не была удовлетворена, и съ каждымъ новымъ успѣхомъ жажда его разгоралась все сильнѣй и сильнѣй.-- Весьма часто, отправляясь на балъ въ самомъ оживленномъ настроеніи духа, она возвращалась въ крайнемъ раздраженіи, и какъ не пыталась тогда Вѣра Павловна проникнуть въ причину этого недовольства, ничего не получала отъ нея, кромѣ отрывочныхъ, уклончивыхъ отвѣтовъ, скорѣе затемнявшихъ истину, чѣмъ дававшихъ какую либо возможность уяснить ее. Чѣмъ глубже страдала, тѣмъ глубже таилась она.
  

-----

  
   Наступилъ второй день Рождественскихъ праздниковъ, день бала въ Благородномъ собраніи.... Ярко блистало морознаго полудня солнце.... Свѣтло и радостно было въ будуарѣ Наташи....
   -- Посмотрите, Вѣра Павловна, и, поднявъ бѣлый чехолъ, она открыла приготовленное въ балу платье....
   -- Посмотрите!... Какъ жива, естественна гирлянда чудныхъ цвѣтовъ.... И какъ хорошъ этотъ серебристый газъ, какъ легокъ, прозраченъ.... Точно изъ воздуха сотканъ онъ.... Ахъ!... Вотъ, вѣдь совсѣмъ забыла, быстро опуская чехолъ, спохватилась она. У меня опять до васъ просьба, Вѣра Павловна.... Вы не разсердитесь?... Я такъ часто теперь надоѣдаю вамъ съ этими глупостями, и, опустивъ рѣсницы, будто оплакивая самое себя въ своихъ же глупостяхъ, она остановилась передъ нею....
   -- Что?
   -- Я васъ прошу съѣздить къ Ѳомину, выбрать розу, только что распустившуюся, и притомъ непремѣнно блѣдную.
   -- Въ волоса?
   -- Да.... Чтобъ онъ сохранилъ ее часовъ до 10, никому бы не отдавалъ, а въ 10 я пришлю.
   -- Да вѣдь тогда опять опоздаете, какъ въ прошлый разъ.
   -- Нѣтъ, сегодня bal parè, я поѣду безъ четверти двѣнадцать. Только, не забудьте, Вѣра Павловна, непремѣнно блѣдную.... И вы мнѣ ее такъ заколите, чтобъ она имѣла видъ, будто таится, прячется въ волосахъ моихъ.
   -- Робѣя ихъ прелести и пышности, улыбаясь, перебила Вѣра Павловна.
   -- Вотъ именно, и Загорская зарумянидась.
   -- Почему вы всегда выбираете блѣдную розу, Наташа?
   -- А! значительно проговорила Нэташа. Это особый, совершенно особый смыслъ.... По моему, въ жизни все должно имѣть свою цѣль.... Каждый нашъ шагь, каждое слово, какъ и всякая бездѣлица, что мы надѣваемъ на себя. Роза, вообще, выражаетъ юную, только что создавшуюся красоту, ея неприкосновенность и самую силу въ ней, въ этой неприкосновеннооти..... Роза свѣжа, хороша, пока ничто стороннее не коснулось ея... Отсюда роза -- вся я! Она теряется въ волосахъ моихъ, какъ я теряюсь въ толпѣ, она блѣдна; а не всегда ли блѣднѣетъ человѣкъ холодный, -- слѣдовательно, тутъ она эмблема моей холодности, того ровнаго, совершенно безразличнаго вниманія, съ которымъ я отношусь ко всѣмъ и каждому.
   Вѣра Павловна поникла, задумалась. Она, какъ будто, не слышала послѣднихъ словъ Наташи.
   Въ передней раздался громкій звонокъ.
   -- Ахъ, Боже мой, да который же насъ?... Опять я кончу тѣмъ, что никого не успѣю принять.
   -- Охота же вамъ такъ по долгу любьваться собою!... Ужъ скоро два.
   -- Лиза, Лиза!.. Ужъ не Долинъ-ли? А я еще обѣщала ему, что непремѣнно сама приму его сегодня.... Ахъ, Боже мой! Лиза!...
   -- Да, давайте.... я помогу вамъ. Вѣдь вотъ ваше платье.
   -- Пожалуйста, Вѣра Павловна!
   Не прошло и минуты, а ужъ сиреневое, серебристаго отлива платье съ длиннымъ, предлиннымъ шлейфомъ, охватывало стройную фигуру Наташи. Пуговицу за пуговицей безъ словъ, спѣшно, нервно застегивала она. Пуговицы не подавались, выскакивали.
   Въ передней раздался второй звонокъ.
   -- Ну вотъ!... Это уже непремѣнно онъ, топнувъ ножкой на непокорную, третью съ конца пуговицу, окончательно разсердилась она.
   -- Дайте! Чѣмъ больше гнѣва, тѣмъ меньше толка.
   -- Князь Одоленскій, доложила Лиза.
   -- А теперь кто звонилъ?
   -- Не знаю-съ.
   -- Какъ ты глупа!
   -- Ну, вотъ и готово, перебила Вѣра Павловна.
   -- Какъ сидитъ! -- прелесть!...
   -- Хорошо?
   Наташа улыбнулась и, поправивъ волосы, быстро подошла къ трюмо. Посмотрѣлась прямо.... Повернулась правымъ плечомъ и, чуть-чуть откинувъ голову, осмотрѣла себя съ шлейфа.
   Снова звонокъ.
   -- Да идите-же, Наташа.
   -- Иду, иду, подбирая шлейфъ, торопливо отвѣтила она.
   -- Голубчикъ, Вѣра Павловна, поѣзжайте-же сейчасъ.... А то разберутъ всѣ розы.
  

-----

  
   Войдя въ залъ, Наташа пріостановилась, прислушалась.
   -- Положимъ, такъ!.... Но, вѣроятно, вы не будете оспаривать, Елена Александровна, что гордиться собою, настолько же пріятно, на сколько и естественно, донесся мягкій голосъ Долина.
   -- Пусть такъ!... Однако, видѣть въ этомъ цѣль жизни, какъ нѣкоторыя, по меньшей мѣрѣ, смѣшно!... Да, и притомъ развѣ правда все, что говорятъ?... А какъ смѣшно, принимать лесть за правду и кичиться неискренними, часто въ набмѣшку дѣлаемыми похвалами.
   Наташа свела брови и, рѣзкимъ движеніемъ отбросивъ шлейфъ, пошла къ дверямъ гостинной.
   -- О, вы увлекаетесь, Елена Александровна, перебилъ Одоленскій. Зачѣмъ даже въ такихъ случаяхъ говорить не то, что чувствуешь?
   -- Наталья Алексѣевна, наконецъ-то!... Вы истомили насъ, и, выступивъ ей на встрѣчу, Мясоѣдова дружески пожала ея руку.
   -- Ну, что вы! и бросивши на нее насмѣшливый взглядъ, Наташа быстро передала руку Одоленскому. -- Долинъ, вспыхнувъ, торопливо схватился за костыли.
   -- Князь! и, предупредивъ его движеніе, она сама подошла къ дивану.
   -- Вотъ, видите, я сдержала слово.
   Князь, слегка вдохнувъ, крѣпко сжалъ ей руку.
   -- О чемъ это вы такъ горячо спорили? подходя къ Марьѣ Кондратьевнѣ и, взглянувъ на Одоленскаго, оживленно спросила она.
   -- А, нутко, покажись, Наташокъ, перебросивъ табакерку изъ правой руки въ лѣвую, съ добродушно-счастливою улыбкой, перебила Марья Коидратьевна.
   Наташа, быстро взглянувъ на Мясоѣдову, словила скользнувшую по ея тонкимъ губамъ ироническую усмѣшку.
   -- Куда-жъ ты, Наташокъ? препроводивъ табакерку изъ лѣвой руки опять въ правую, изумилась Марья Кондратьевна.
   -- Я нѣсколько слышала, садясь на кресло подлѣ Долина, перебила ее Наташа, съ гримаской легкой досады.-- Елена Александровна, кажется, бичевала тщеславіе.
   -- И даже со всею горячностію, дополнилъ Одоленскій.
   -- О, и я ее вполнѣ понимаю, горячо перебила Наташа. Вѣдь, ей такъ давно, давно прискучили эти любезности и признанія, не имѣющія никакого значенія.
   Мясоѣдова вспыхнула и, точно ища чего-то въ рукавахъ, перебрала кружева подъ ними.
   Разговоръ порвался. Всѣмъ стало нѣсколько неловко.
   -- Вы будете сегодня на балѣ, Наталья Алексѣевна? обратился Одоленскій.
   -- Да, непремѣнно.
   -- Ахъ, я совсѣмъ забыла вамъ сказать, Наталья Алексѣевна, что сегодня васъ ожидаетъ въ Собраніи весьма интересная встрѣча, перебила Мясоѣдова.
   -- Съ кѣмъ это? медленно поднимая рѣсницы, какъ-бы нехотя, спросила Загорская.
   -- Съ барономъ Бернсдорфомъ, съ особымъ удареніемъ, отчетливо отвѣтила Мясоѣдова.
   Загорская вспыхнула, смѣшалась, поникла. Мясоѣдова внимательно посмотрѣла на Долина. Онъ весь, казалось, былъ въ брелокахъ своей цѣпочки.
   -- Я встрѣтила его сегодня на Кузнецкомъ.
   -- Какого барона?... Нашего?
   -- Вашего, Марья Кондратьевна, усмѣхнувшись, утвердила Мясоѣдова.
   -- Да какъ же это онъ къ намъ то?!... вслухъ задалась Марья Кондратьевна.
   -- Онъ давно здѣсь? перебила Загорская такимъ тономъ, какъ будто это ее не интересовало, но чтобы только что-нибудь спросить.
   -- Ужъ нѣсколько дней.
   -- Вѣдь вотъ вертопрахъ! опять вслухъ сообразила Марья Кондратьевна, запуская пальцы въ табакерку.
   -- Гдѣ жъ ему, мягко отозвалась Мясоѣдова. Вѣдь онъ такъ занятъ своею княжною.
   Загорская мгновенно выпрямилась, и, мелькомъ взглянувъ на все, опять скрыла взглядъ отъ тревожно наблюдавшаго надъ нею Долина.
   -- Княжна Шелихова!.. Говорятъ, что онъ уже сдѣлалъ предложеніе, вмѣшался Одоленскій.
   -- А, Шелихова! Это та, что, какъ говоритъ, какъ будто что-то пережевываетъ, презрительно сощурившись, перебила Загорская.
   Мясоѣдова звонко засмѣялась.
   -- Это одинъ изъ тѣхъ недостатковъ, Наталья Алексѣевна, что легко изглаживаются такимъ состояніемъ, какъ у нея.... говорятъ 200 тысячъ.
   -- О, вздоръ какой! почти вскрикнула Мясоѣдова. У нея никакъ не больше сорока. Это я знаю отъ моей подруги, одной изъ ея ближайшихъ родственницъ.
   -- Я не думаю, чтобъ баронъ далъ столь сильный промахъ!... Вѣроятно, онъ уже со всѣхъ сторонъ попробовалъ почву прежде, чѣмъ позволилъ себѣ вступить на нее, съ оттѣнкомъ раздраженія въ голосѣ, перебила Загорская.
   Разговоръ порвался.-- Одоленскій взялся за шляпу. За нимъ поднялся и Долинъ.
   -- Вы будете сегодня въ Собраніи, князь?
   -- Скорѣе, что нѣтъ, Наталья Алексѣевна, что-то нездоровится.
   -- Нѣтъ!.. Вы будете! и ея брови сошлись, ея губы приняли, столь любимое имъ, настойчиво-негодующее выраженіе.-- Да?
   -- Да, вспыхнувъ, едва слышно отозвался Долинъ, и, торопливо пожавъ ей руку, отошелъ къ Марьѣ Кондратьевнѣ.
   -- Слава Богу!... Едва выроводила эту прищуру.... Съ каждымъ новымъ разомъ она становится мнѣ противнѣе. То шпилька, то дружеское пожатіе. Юлитъ, юлитъ, а сама, если бъ смогла, потопила бъ меня въ стаканѣ воды. Терпѣть не могу такихъ!... Совершенная піявка, войдя въ будуаръ, раздражительно высказалась Загорская.
   -- Стоить волноваться, замѣтила Вѣра Павловна, внимательно взглянувъ на Наташу.
   Наташа слегка вздохнула и, развернувъ книгу, задумчиво склонилась надъ нею. Трудно было уловить не только причину, но даже и самый характеръ настроенія ея лица. Оно то было холодно и даже строго, то какъ будто дышало тоскою, то вдругъ освѣщалось презрительной усмѣшкой.
   -- Есть новость, петерпѣливо оттолкнувъ книгу, сказала она, съ выраженіемъ презрѣнія, -- княжна Шелихова за 200 тысячъ покупаетъ барона Бернсдорфа!
   -- И что жъ тутъ удивительнаго? Кто жъ болѣе способенъ на подобный поступокъ, какъ не баронъ, для котораго блескъ -- первое условіе жизни.
   -- Блескъ -- блескомъ, а чувство -- чувствомъ, вспыхнувъ, горячо перебила Загорская и, быстро вставъ, вышла изъ будуара. Вѣра Павловна проводила ее тревожнымъ взглядомъ.
   За обѣдомъ Наташа была необыкновенно оживлена. Она шутила, надъ всѣми подтрунивала и смѣялась, но въ ея смѣхѣ было что-то вапряженное, лихорадочное, и Вѣра Павловна все болѣе и болѣе тревожилась за нее.
  

Глава XIX.

  
   У барона Анатолія Львовича Бернсдорфа было три горя въ жизни. Первое горе -- безденежье. Оно въ особенности часто посѣщало его. Второе -- неудавшееся любовное предпріятіе; -- это горе тревожило рѣдко барона. Оно являлось лишь только, какъ исключеніе изъ общаго правила его безчисленныхъ успѣховъ. И третье горе, самое ужасное, когда злымъ рокомъ безденежья онъ вынужденъ былъ провести хотя нѣсколько часовъ наединѣ съ самимъ собою. Тутъ баронъ чувствовалъ рѣшительно то самое, что чувствуетъ человѣкъ, на всю жизнь приговоренный къ одиночному заключенію.
   И чего, чего только не предприиималъ онъ въ этомъ отчаянномъ положеніи, чтобы развлечься, хотя на нѣсколько минутъ. Онъ, то сжигая папиросу за папиросою, расхаживалъ крупными шагами по мягкимъ бархатнымъ коврамъ своего комфортабельно обстановленнаго кабинета, то вынималъ изъ боковаго кармана жилета маленькую перламутровую щеточку, намазывалъ на нее что-то розовое, и старательно, съ напряженнымъ вниманіемъ, водилъ по ней ногтями; то садился противъ зеркала, подбиралъ на головѣ волосъ къ волосу, пока волоса не ложились ровно на право и на лѣво отъ пробора или, слегка приподнявъ сначала усъ правый, а потомъ лѣвый, тихо, нѣжно дулъ въ нихъ. Когда же часамъ къ 10, 11 вечера, а иногда и ранѣе весь запасъ саморазвлеченій барона истощался, онъ взбирался на кушетку или кровать и, подложивъ правую руку подъ шею, старательно разыскивалъ въ ней ту самую жилу, о которой ему не одинъ разъ разсказывали, что если хорошенько поналечь на нее, то заснешь, -- непремѣнно заснешь..... Но жила не находилась, а баронъ опять мучился, мучился такъ, что долго уже не забывалъ этихъ адскихъ мукъ, соединенныхъ съ безденежьемъ и старался, какъ можно осторожнѣе расходовать деньги, чтобы впередъ не попадать въ такое анафемское положеніе.
   Но нельзя-жъ однако допустить, чтобы баронъ въ это время ровно ни о чемъ не думалъ.-- Нѣтъ, онъ думалъ, но только думы его въ часы этого страшнаго самозаключенія были невэрачны, какъ небо въ осеннюю пору, -- и онъ отгонялъ ихъ отъ себя, какъ гонитъ каждый изъ насъ муху или другое насѣкомое, дерзко, навязчиво раздражающее наши нервы то укусомъ, то судорожнымъ скачкомъ. Да.... Баронъ гналъ.... До того гналъ, что даже отмахивался обѣими руками, точно, въ самомъ дѣлѣ, отъ мухи, отъ назойливо преслѣдующей въ ту пору все одной и той же мысли: "Что, молъ, сѣлъ?... А вотъ, если такъ дальше будешь тратить, то все чаще и чаще придется сидѣть".
   Тутъ баронъ уже отплевывался, -- до того нестерпима была ему эта муха -- мысль.... Впрочемъ баронъ не только страдалъ, -- онъ и наслаждался, даже болѣе, несравненно болѣе, чѣмъ страдалъ. У него было много радостей.... Первая радость, -- онъ самъ въ мундирѣ; вторая -- лошади и третья -- женщины. Которая же изъ этихъ двухъ послѣднихъ радостей была ближе сердцу барона?... Онъ и самъ не зналъ.... Да вѣдь въ этомъ, строго говоря, нельзя было его и винить. Этотъ вопросъ и щекотливъ, и черезъ-чуръ условенъ.... И женщина могла увлечь его сильнѣе лошади, и лошадь, въ иной разъ, могла заставить забыть красавицу изъ красавицъ; вѣдь это все не отъ него и не отъ нихъ, а вполнѣ отъ внѣшнихъ, окружающихъ и эту женщину, и эту лошадь условій.... Но, не смотря на всю условность, на всю безцеремонность отношеній своихъ къ женщинамъ, увлеченія женщинами нерѣдко заставляли его жестоко страдать сознаніемъ промаха или неловкости, могущихъ скомпрометировать его въ общественномъ мнѣніи, его, который по собственному признанію, былъ высшимъ образцомъ порядочности. Анатолій Львовичъ, имѣя самое высокое понятіе о порядочности и, никогда, ни при какихъ условіяхъ, не забывая, что во первыхъ онъ -- баронъ, во вторыхъ -- представитель древняго, дворянскаго рода Бернсдорфовъ и въ третьихъ -- конногвардеецъ, -- считалъ первымъ своимъ долгомъ быть всегда въ высшей степени порядочнымъ, то есть сдержаннымъ, тактичнымъ, примѣняющимся къ заслугамъ и положенію, рыцарски-вѣжливымъ къ женщинамъ, устойчивымъ въ словѣ, вѣрнымъ чести полка, снисходительнымъ къ низшимъ, щедрымъ къ прислугѣ. Странный человѣкъ былъ баронъ. Онъ ничего не уважалъ и не любилъ въ себѣ, какъ въ человѣкѣ, никогда ни въ чему и ни въ кому не располагался, не привязывался разумно, точно также какъ ничего не искалъ въ окружающихъ его, какъ людяхъ.... Мало того, не понимая ни мольбы, ни тихихъ, покорныхъ, робкихъ слезъ покинутой имъ и, въ свое время, всѣмъ пожертвовавшей ему женщины, онъ даже тщеславился, наслаждался ея страданіями, ея отчаяніемъ, какъ прямою и самою естественною данью его красотѣ, мужеству и остроумію, и въ то же время, ни минуты не задумываясь, готовъ былъ подставить грудь подъ пулю перваго встрѣчнаго, дерзнувшаго грубо отнестись къ которому либо изъ его товарищей.....
   И пусть, пусть онъ далекъ этому товарищу, онъ все-таки выступитъ, выступитъ, во всемъ освѣщеніи страстнаго порыва, за честь мундира своего полка, за честь мундира, носимаго имъ самимъ, -- барономъ Бернсдорфомъ.
   И всѣ въ полку, начиная отъ младшаго корнета и кончая полковымъ вомаидиромъ, при имени барона Бернсдорфа съ уваженіемъ склоняли головы. Баронъ не игралъ въ карты, не пилъ, и все свое свободное время, а вѣдь онъ почти всегда былъ свободенъ, отдавалъ обществу со всею развязностью, веселостью и предупредительностью его оживленной натуры. Общество любило барона. Отцы семействъ видѣли въ немъ достойнаго молодаго человѣка; матушки многихъ дочерей даже умилялись при одной мысли о возможности пристроить за него одну изъ своихъ многихъ, тщетно вздыхающихъ дочекъ. Баронъ наслаждался такимъ отношеніемъ къ себѣ и дорожилъ имъ, какъ своею честью, а честь вѣдь для него всегда составляла синонимъ жизни, и при томъ честь, въ узкомъ смыслѣ этого слова, не личная, не всѣмъ людимъ свойственная, эта презрѣнная, мѣщанская честь, а рыцарская, баронская, конногвардейская честь.
   И понятія эти такъ глубоко засѣли въ душу барона, что онъ соткалъ изъ нихъ весь свой внутренній мірокъ, и въ немъ, независимо даже отъ мнѣнія окружавщихъ, могъ и страдать, и наслаждаться.
   Душою мірка являлось въ высшей степени развитое, чуткое и требовательное самолюбіе барона.
   Въ немъ, въ этомъ міркѣ, баронъ не терпѣлъ ничего, что противорѣчило самымъ строгимъ правиламъ порядочности. Въ одномъ изъ первыхъ параграфовъ кодекса порядочности было выражено, "что порядочный человѣкъ, только до той поры можетъ считаться таковымъ, -- пока держитъ слово и платитъ долги".
   И вотъ, баронъ содрагался при каждомъ новомъ срокѣ векселя, платилъ, платилъ всегда, бралъ у втораго и платилъ первому, или даже рѣшался на рядъ анафемскихъ пытокъ новаго самозаточенія. Къ сожалѣнію, въ этомъ водексѣ очень туманно и весьма условно опредѣлядись отношенія такого утонченнаго въ своей порядочности человѣка къ женщинѣ.
   "Порядочный человѣкъ, comme nous le prenons, долженъ по-рыцарски относиться къ женщинѣ, vous comprenez bien, -- женщинѣ "поставленной." Онъ долженъ идти на встрѣчу ея малѣйшимъ желаніямъ, угадывать даже ихъ, эти желанія, удовлетворять имъ и свято хранить въ себѣ тайну женщины."
   Но баронъ мыслилъ порядочнаго человѣка только въ толпѣ женщинъ, да это иначе не могло и быть, потому что, въ противномъ случаѣ, онъ низвелъ бы себя по отношенію въ женщинѣ до этого "презрѣннаго", "мѣщанскаго" "мое и твое." Какъ сознавалъ, такъ и поступалъ. Онъ, со всею свойственною ему чуткостью, угадывалъ сокровенныя желанія женщины, шелъ имъ на встрѣчу, розжигалъ ихъ, творилъ тайное, и, сохраняя тайну въ тайнѣ, истинно наслаждадся сознаніемъ и своего успѣха, и своей скромности.
   Но и эта умѣренная сдержанность, и это совершенно внѣшнее уваженіе къ женщинѣ могли имѣть и дѣйствительно имѣли мѣсто, по понятіямъ барона, лишь только по отношенію въ женщинамъ "поставленнымъ", то есть, свѣтскимъ женщинамъ, принадлежащимъ къ обществу "хорошаго тона", что же касается до этихъ остальныхъ, до массы женщинъ всѣхъ національностей и всѣхъ положеній, не имѣющихъ ни постановки, ни отношеній, ни прошлаго, ни будущаго въ этомъ обществѣ, его обществѣ, словомъ женщинъ, такъ сказать, лишенныхъ всякаге значенія самымъ фактомъ рожденія отъ неизвѣстныхъ свѣту людей, доступныхъ всѣмъ и каждому, и ему, барону, какъ и всякому простому смертному, то онъ оскорбилъ бы и себя, и всѣхъ людей своего круга, если бъ позволилъ себѣ признать за ними хотя какія-нибудь права и на эту сдержанность, и на это уваженіе.
   Вотъ этихъ то женщинъ, весьма и весьма нерѣдко попадавшихъ въ широкія, раскидистыя сѣти барона, онъ и называлъ бабочками своего огня.
   "Бабочка" -- какъ бы не была она хороша физически, какъ бы не была развита нравственно, -- могла только подарить себя барону, могла бросить въ его жизнь, какъ въ море, еще нѣсколько безслѣдныхъ капель минутно-сладостной нѣги, но никогда не могла, ни оскорбить его, ни возбудить въ немъ состраданье къ себѣ. Вѣдь ей, этой бабочкѣ, чуждо общество хорошаго тона, она не имѣетъ въ немъ ни отца, ни матери, ни даже людей, чувствующихъ и мыслящихъ такъ, какъ чувствуетъ и мыслитъ она.
   Ни ея мольбы, ни тихій, сдержанный укоръ, ни страстное требованіе, ни громкій ропотъ, ничто не могло достигнуть, чуткаго только въ себѣ и своимъ, уха свѣтскаго человѣка хорошаго тона...
   И сколько жъ ихъ, этихъ бабочекъ погибло, погибло безвозвратно въ нѣсколько лѣтъ рыцарскаго подвижничества, по кодексу приличій, этого до утонченности порядочнаго человѣка. Какъ вокругъ вечерняго огня, ночною порою, и только ночною порою, когда не могли ни оскорбить, ни скомпрометировать барона близостью своею, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ, а иногда и изъ недѣли въ недѣлю все новыя и новыя порхали онѣ, эти, покорныя мановенію, бабочки, порхали, улыбались ему, радовались на него, ласкали, заигрывали, чуть-чуть прикасаясь къ нему своими бархатно-нѣжными крылышками; но едва только занималась заря, онѣ исчезали изъ глазъ барона, и онъ, тутъ же, въ тотъ же мигъ забывалъ ихъ, какъ каждый изъ насъ, вмѣстѣ съ чувствомъ жажды, забываеть и освѣжившую его влагу.
   И ничего, ровно ничего не значили, никакихъ, рѣшительно никакихъ правъ не имѣли онѣ во внутреннемъ міркѣ барона. Онѣ не могли заставить его страдать, точно такъ же, какъ вниманіемъ удивить, какъ ласкою порадовать. Баронъ былъ равнодушенъ къ нимъ, какъ каждый изъ насъ къ явленію, только случайно мелькающему въ нашей жизни и не имѣющему никакого значенія ни въ нашемъ настоящемъ, ни въ будущемъ.
   Но такъ или иначе, благодаря ли успѣху среди женщинъ "поставленныхъ" и улыбку, и привѣтъ которыхъ такъ высоко цѣилъ баронъ, или же вліянію, несознанному имъ самимъ, вліянію цѣлаго роя слѣпо подвластнымъ ему бабочекъ, онъ до того проникся сознаніемъ своихъ достоинствъ, что малѣйшая неудача, даже самый намекъ на нее уже возмущалъ его, заставлялъ страдать, страдать порывисто, нервно, страдать уже въ самомъ себѣ и за самого себя, независимо и отъ отношенія къ нему, и отъ мнѣнія объ немъ окружающихъ.
  

Глава XX.

  
   Баронъ былъ весьма радъ, узнавъ отъ Мясоѣдовой, что Загорская будетъ въ Собраніи. Ему такъ живо вспомнилесь былое: ихъ игры, шутки, рукопожатья, поцѣлуи... и въ особенности послѣдній поцѣлуй въ будуарѣ, онъ какъ бы чувствовалъ еще этотъ поцѣлуй на своихъ губахъ, этотъ какъ бы жегъ еще его губы огнемъ впервые загорѣвшейся страсти... И какъ все нравилось ему въ ней, -- и ростъ, и гибкій станъ, и прихотливая улыбка ало-нѣжныхъ губъ, и взглядъ ея глубокихъ, темныхъ глазъ, съ какъ бы спадающей на нихъ тѣнью долгихъ рѣсницъ... Баронъ, не смотря на свою молодость, зналъ толкъ въ женщинахъ, и нерѣдко безсонною ночною порою, поднималась она во весь ростъ передъ нимъ, во всей силѣ свовй красоты и страсти. Тогда онъ горѣлъ, какъ въ огнѣ, онъ рвался къ ней, онъ готовъ былъ даже рѣшиться сдѣлать предложеніи; но разсудокъ бралъ верхъ, и снова возвращалъ его къ обыденнымъ условіямъ и требованіямъ жизни....
   "И отъ чего она не княжна Шелихова, отчего у нея нѣтъ 200 тысячъ?" досадливо думалъ онъ, подъѣзжая къ дому князя Шелихова. Но, нахъ ни гналъ онъ отъ себя эту раздражающую мысль, она все упорнѣе и упорнѣе преслѣдовала его, и за обѣдомъ у Шелиховыхъ, и въ номерѣ, за стаканомъ чаю. Онъ невольно сопоставлялъ Шелихову съ нею и все съ большимъ и большимъ удовольствіемъ думалъ о встрѣчѣ. Ему даже стоновилось досадно, что онъ ни разу не видѣлъ ее за эти четыре дня, что не поѣхалъ къ нимъ. Да развѣ могъ? Развѣ бы это не было величайшей безтактностью? Она, а, въ особенности; Марья Кондратьевна, и эта піявка, Вѣра Павловна, могли бы вообразить себѣ невѣсть что, считать его за жениха даже!... И понятно!... гдѣ-жъ имъ додуматься, что она, ни по положенію, ни по средствамъ, не можетъ составить ему партіи.-- Миленькая дѣвочка и больше ничего!... Такъ таки ровно ничего, пытался онъ ceбя убѣдить -- но время тянулось необычайно долго, и онъ все съ болышимъ и бодышимъ нетерпѣніемъ дожидался одиннадцати.-- Ровно въ одиннадцать баронъ сошелъ съ лѣстницы гостинницы Дрезденъ. Онъ даже чувствовалъ нѣкоторую дрожь, такъ волвовало его теперь: "будетъ-ли Загорская въ Собраніи, какъ встрѣтится съ нимъ, вспомнитъ и сцену въ будуарѣ?! Ну и что-жъ, что-жъ тутъ особо важнаго въ томъ, что я женюсь на Шелиховой и что она выйдетъ замужъ за какого-нибудь штафирку или несчастнаго армейскаго офицера," думалъ онъ, садясь въ карету.-- Qu' est ее que c'est le mariage de nos jours?! Rien du tout, une bêtise...! сдѣлка!.. О, mon Dieu, кто на это смотритъ, кто обращаетъ вниманіе?! Мужъ... Это щитъ, это прикрытіе, et rien d'autre, и онъ уже видѣлъ Загорскую наединѣ съ собой, въ ея роскошномъ будуарѣ; онъ уже чувствовалъ ея талію въ своей рукѣ, его лица уже касалось ея дыханіе и все горячѣй и горячѣй цаловалъ онъ ее.
   -- Гей! рѣзко крикнулъ кучеръ.
   Баронъ вздрогнулъ, взглянулъ. Карета остановилась у подъѣзда.
   Завидѣвъ его, жандармы и городовые вытянулись въ струнку. Слегка сдвинувъ брови, онъ небрежно отдалъ имъ честь. Толпа мужчинъ и женщинъ въ швейцарской.... Ярко освѣщена краснымъ ковромъ устланная лѣстница.... Сверху доносились звуки кадрили. Ровно въ четверть двѣнадцатаго баронъ вошелъ въ залъ... Балъ былѵъвъ полномъ разгарѣ, но, не смотря на всеобщую оживленность, нѣсколько паръ глазокъ "барышень-крестьянокъ" скользнуло по немъ. Пронссся легжій, чуть слышный шорохъ. Баронъ понялъ, почувствовалъ этотъ шорохъ, даже вспыхнулъ, такъ пріятно было это, очевидно имъ вызванное, движеніе. Кадриль кончилась. Начались общія фигуры. Въ морѣ свѣта мелькали пара за парой. Шумно, весело проносились онѣ, эти оживленныя пары. Пара къ парѣ, къ парамъ пары, пока не сомкнудись въ одинъ общій огромный rond.-- Chaîne à droite, раздался голосъ дирижера, и все смѣшалось, задвигалось, запестрѣло.... Баронъ оживился.... Цѣлыми нескончаемыми вереницами проносились теперь въ его воображеніи, какъ свѣтлыя тѣни, воспоминанія прошлаго.... Фигуры кончились, музыка смолкла. Точно рой жужжащихъ мухъ, поднялся въ залѣ общій говоръ.
   -- Баронъ! слегка касаясь его руки вѣеромъ, отчетливо проговорила Мясоѣдова.
   -- А, Елена Александровна, и, коротко пожавъ ей руку, онъ мелькнулъ надъ нею вызывающею улыбкою своихъ бѣлыхъ зубъ.
   -- Чего это вы такъ задумались?... Когда я только что взглянула на васъ, не могла не усмѣхнуться, до такой степени ясно написано было на вашемъ лицѣ, что вы не отъ міра сего.
   -- Унесся; это со мной бываетъ всегда, когда я одинъ среди столь любимой мною кипучей жизни!
   -- Конечно, нечего и спрашивать!... Унеслись въ вашъ раззолоченный Петербургъ, на балы, на рауты, въ толпу безсмертныхъ львицъ, и по ея тонкимъ губамъ въ тотъ же мигъ скользнула насмѣшливая улыбка.
   Баронъ чуть примѣтно передернулъ усами.
   -- Безсмертныхъ нѣтъ. Есть только смертныя, фигурирующія и нефигурирующія, сухо отвѣтилъ онъ.
   -- Да!... Значущія и незначущія, слегка вспыхнувъ, сказала Мясоѣдова. Разговоръ порвался.
   -- Вы не знаете, Елена Александровна, Загорская будетъ?
   -- О, какъ же, еще бы, я была у нея послѣ встрѣчи съ вами. Отъ нея проѣхала къ Зерновой.
   -- Кто это Зернова? обѣгая залъ зоркимъ взглядомъ, полуразсѣянно спросилъ баронъ.
   -- Кузина княжны Шелиховой, Ольги Владиміровны.
   -- Вы ее знаете? быстро взглянувъ на нее, перебилъ баронъ.
   -- Нѣтъ, не знаю! Только слыхала отъ Власовой. Вездѣ волненья, вездѣ хлопоты, бѣгло продолжала она.-- Княжна тоже хлопочетъ. Власова говорила, что ужъ кто-то собирается помочь ей въ этомъ.
   -- Кто же этотъ кто-то? улыбаясь, снова перебилъ баронъ.
   -- Право не знаю. Но, во всякомъ случаѣ, кто бы онъ не былъ, мнѣ жаль.
   -- Кто отчего?
   -- Разочаруется, и она распустила вѣеръ.
   -- Въ чемъ? не сводя съ нея испытующаго взгляда, перебилъ ее баронъ.
   -- Носится легенда, играя вѣеромъ, медленно проговорила она, что за нею двѣсти тысячъ, а въ дѣйствительности окажется сорокъ.
   -- Да почему же это вамъ извѣстно? и баронъ свелъ брови.
   -- Стоитъ только спросить мужа ея сестры, Верховскаго.... А, Софи! самое себя перебила Мясоѣдова и, быстро отойдя отъ барона, она дружески протянула руку какой-то невзрачной блондинкѣ.
   Баронъ нахмурился. Ему и раньше намекали. Но, развѣ онъ могъ вѣрить?!.. Теперь ему стала ясна и уклончивая растяжимость князя въ разговорахъ о средствахъ въ жизни, и смущеніе самой княжны при его намекахъ вскользь, что конногвардейскій мундиръ въ высшей степени дорогъ и что семейная жизнь въ Петербургѣ требуетъ широкихъ средствъ. Баронъ теперь даже забылъ, что онъ на балѣ, такъ взволновало и растревожило его это, какъ бы нечаянное, сообщеніе.
   -- И еще занялъ 10,000!... Изъ какихъ рудниковъ платить теперь? и досадливо звякнувъ шпорою о шпору, онъ разсѣянно осмотрѣлся. Танцовали вальсъ.
   -- Ну, и можно ли было думать, что даже столь солидно поставленные люди, способны на такую мерзость?! и, глубоко вздохнувъ, баронъ безотчетно взглянулъ въ даль зала.
   Въ противоположномъ концѣ толпою двинулись фраки. Высокая, стройная брюнетка.... "Ба!... Да это Загорская!" и такъ радостно екнуло сердце у барона.... Взволнованный, пошелъ онъ къ ней навстрѣчу....
   Выступила, положила руку на плечо, пошла.... "Кавалеръ ниже ея ростомъ.... Очевидно ниже!... Смѣшно даже!" и ему не настолько было смѣшно, насколько досадно, что эта "короткохвостая штафирка" предупредила его....
   Вотъ мелькнуло ея бѣлое платье, все ближе и ближе. Такъ близко прошла, что даже задѣла его шлейфомъ.
   Точно сотканная изъ воздуха тѣнь, едва касаясь паркета, кружилась она съ своимъ кавалеромъ. Перешла къ другому.... Вонъ, вонъ.... Вонъ теперь мелькнула живая, блѣдная роза, что такъ робко украшала ея гордую головку.... Опять пошла.... Уже съ третьимъ.... Что за взглядъ.... сосредоточенный, холодный. "Вертись, молъ, вертись.... А мнѣ какое дѣло", какъ бы говорила она этимъ равнодушнымъ взглядомъ своему, счастливому близостью къ ней, кавалеру.
   -- Прелесть, созналъ баронъ и, чуть вздохнувъ, невольно сдѣлалъ нѣсколько шаговъ въ сторону вихремъ уносившейся пары.... Опять, опять, все ближе и ближе.... Теперь уже съ высокимъ, красивымъ брюнетонъ.... Снова поровнялась.... "Pas si vite, pas si vite, mon prince...." прожурчалъ въ ушахъ барона ея мягкій, грудной голосъ.... "Mon prince!" особенно вѣско отозвалось въ баронѣ. Онъ тревожно всмотрѣіся. Брюветъ статенъ и ловокъ. На лѣвомъ бортѣ фрака малиновая бутоньерка распорядителя. Барономъ все глубже овладѣвало безотчетно-досадливое чувство и ему такъ улыбалась мысль однимъ разомъ низложить, уничтожить и этого красиваго, стройнаго князя и эту толпу увивающихся вкрутъ нея штафирокъ. Онъ быстро пересѣкъ залъ въ той точкѣ, на которой будто замеръ князь въ парѣ съ ней.... Опять пошла. Теперь съ какимъ-то несчастнымъ армейскимъ офицеромъ. Баронъ поморщился. Его безотчетно оскорбляла въ ней эта готовность танцовать со всѣми и каждымъ, со всякою дрянью, лишь бы только танцовать.... Въ нѣснолькихъ шагахъ снова очертилась ея стройная фигура. У барона такъ сильно забилось сердце, что онъ, подходя, съ трудомъ преодолѣвалъ свое волненіе, и ему все свѣтлѣе улыбались ея радость, ея смущеніе при столь внезапной встрѣчѣ съ нимъ.-- "А если эта пустая трещетка сказала ей, что я въ Москвѣ?" Эта мысль даже ужаснула его.
   -- Un tour de valse, mademoiselle, вспыхнувъ и, быстро склоняясь, пригласилъ онъ ее.
   Загорская смѣрила его холоднымъ, пристальнымъ взглядомъ и, слегка нагнувъ голову, молча отдалась въ его руку.
   Быстрѣе и быстрѣе, кругъ за кругомъ, все легче и шире.... Ея горячее дыханіе касалось его лица, онъ чувствовалъ въ своей крѣпкой рукѣ ея гибкую, стройную талію; совсѣмъ, совсѣмъ близко, подъ самыми губами мелькало ея точно выточенное изъ мрамора плечо, и, не смотря на всю эту внѣшнюю близость, онъ также далеко чувствовалъ себя отъ нея, какъ и въ тѣ минуты, когда мелькала она предъ нимъ то съ тѣмъ, то съ другимъ изъ сонма своихъ кавалеровъ.... Какимъ-то непостижимымъ холодомъ вѣяло на него. Въ ней, какъ будто, не было жизни. Въ ней не было и признака прежней Наташи. Баронъ почувствовалъ себя чужимъ, потерялся. Какими-то пятнами мелькали въ глазахъ его пары.
   -- Merci, раздался въ немъ ея чуть слышный голосъ. Онъ быстро отвелъ руку.
   -- La contredanse suivante, mademoiselle.
   -- Je danse.
   -- Et la troisiéme, la quatriéme?
   -- Aussi, и, взглянувъ на него съ нетерпѣливо-досадливой гримаской, она отошла къ Натальѣ Игнатьевнѣ.
   Баронъ выпрямился, поблѣднѣлъ и, сдѣлавъ видъ, что не замѣчаетъ Натальи Игнатьевны, быстро пошелъ въ противоположный конецъ зала.
   "Чего она?... Что съ нею?!.. Но что бы ни было, развѣ можно допустить, что она забыла меня, забыла будуаръ!... Нѣтъ, нѣтъ!... эта холодность притворная, разсчитанная. И ей надо отвѣтить тѣмъ же, ее надо не замѣтить, выказать ей пренебреженіе, чтобы поняла, что она, по отношенію ко мнѣ, ни больше, ни меньше, какъ дѣвочка, какъ воспоминаніе прошлаго, какъ скромная, ничтожная "барышня-крестьянка".... какихъ сотни, какихъ тысячи.... что я и подошелъ къ ней собственно ея ради!" досадливо думалъ баронъ, подходя къ Одоленскому. Онъ представился. Князь въ свою очередь представилъ его своей сестрѣ, какой-то графинѣ и еще двумъ сестрамъ, скромнымъ "барышнямъ-крестьянкамъ". Началась полька. Баронъ, пригласивъ княжну Одоленскую на слѣдующую кадриль, сталъ между колоннъ. И опять закружились пары. Теперь онъ бѣсился уже на самого себя. Онъ со всею ясностью сознавалъ, что долженъ былъ забыть объ ней, или, покрайней мѣрѣ, сдѣлать видъ, что забылъ, что ее для него какъ бы не было въ залѣ, и, между тѣмъ, какъ бы намѣренно, какъ бы на зло, все холоднѣй становилось рукамъ, все напряженнѣе слѣдилъ его взглядъ за ея, такъ часто мелькавшею въ толпѣ блѣдною розою. И что за чудная роза!... Точно дышетъ, точно говоритъ, и такъ робко-застѣнчиво высматриваетъ на него, на всѣхъ изъ-подъ густыхъ, темныхъ волосъ на ея гордо откинутой головкѣ.... Все тотъ же холодъ, -- холодъ сознанія своей силы, своего непобѣдимаго господства. Вотъ опять, опять возлѣ него.... Только что, только оставила ея рука плечо Одоленскаго. Баронъ замеръ. Тихо, плавно вздымалась, ея взволвованная грудь, трепетно-знойно вздрагивали полуоткрытыя губы.... Истомой нѣги, истомой страсти дышала она вся, вся, въ ту, полную чаръ, минуту. Онъ вспыхнулъ, подошелъ, склонился. Загорская, молча, подала руку. Еще крѣпче, еще ближе охватилъ онъ своей сильной рукою ея гибкую талію.... Она и не замѣтила, но только еще дальше, дальше чѣмъ въ вальсѣ отвела отъ него свою гордую головку.... Онъ не сводилъ глазъ съ ея лица.....Кругъ за кругомъ, и за каждымъ кругомъ все блѣднѣе она.... Опять и холоденъ, и сосредоточенъ, устремленный куда-то въ сторону отъ него взглядъ... И опять -- холодное merci. Баронъ остановился. Наташа быстро оставила его руку и такъ оживленно, такъ легко вздохнула, какъ будто, вмѣстѣ съ этою рукою, сбросила съ себя непріятно давившую гибкій станъ ея тяжесть....
   -- Наталья Алексѣевна! сильно дрогнувшимъ голосонъ сказалъ онъ, избѣгая, точно робѣя, ея пристальнаго взгляда.
   -- Что?
   -- Надѣюсь, что вы не откажете мнѣ удѣлить десять минутъ.
   -- Pardon, и не взглянувъ даже, она подала руку какому-то лысому барину.
   Баронъ болѣзненно сжалъ губы, вспыхнулъ и отошелъ.
   -- Bonsoir, baron, внятно проговорилъ мягкій, мужской голосъ.
   -- Bonsoir, prince. Et -- mademoiselle la princesse?
   -- Elle regrette beaucoup. Mais.... у нея такъ разболѣлась голова, что она не была въ силахъ даже одѣться.
   -- Скажите!... Какъ жаль!
   Балъ оживлялоя. Баронъ танцовалъ безъ конца, но онъ уже не подходилъ больше къ Загорской.
   Загорская танцовала съ княземъ Одоленскимъ, баронъ съ его сестрою. Княжнѣ было весело. Баронъ былъ такъ оживленъ, такъ остроуменъ, тамъ хорошо танцовалъ мазурку, и точно весь, всѣхъ своимъ вниманіемъ, былъ въ ней, княжнѣ.... Княжна даже раза два, чуть-чуть прищурившись, такъ посмотрѣла на Загорскую, какъ будто подсмѣивалась надъ нею въ своемъ успѣхѣ надъ самымъ блестящимъ представителемъ молодежи.
   И дѣйствительно, мазурка тянулась уже около получаса, а баронъ не только не выбралъ Наташу, но даже ни разу и не взглянулъ въ ея сторону.... И чѣмъ болѣе онъ овладѣвалъ собою, тѣмъ холоднѣе, тѣмъ равнодушнѣе на всѣхъ, на все смотрѣди его большіе, выразительные темно-голубые глаза, и только, обращаясь къ нняжнѣ, они расширялись и, расширяясь, оживлялись какимъ-то особымъ выраженіемъ, заставлявшимъ княжну вспыхивать..... Началась фигура троекъ.... Въ первой парѣ выступила Загорская съ княземъ Одоленскимъ. Князь хорошо танцовалъ мазурку. Его движенія были настолько же скромны, сдержаны, непринуждены, насколько легки и граціозны.... Въ полушагѣ, полуоборотомъ къ нему, мелькая изъ-подъ платья носками своихъ крохотныхъ ножекъ, скользила она.... Ta же холодность гордаго сознанія красоты и силы. "Любуйтесь, любуйтесь мною.... И я знаю это, и я позволяю вамъ", какъ бы говорила ея стройная фигура.
   Полуопущены рѣсницы.... Лишь отъ времени до времени вздрагиваютъ ноздри, да въ тонкомъ прозрачномъ румянцѣ рдѣетъ взволнованная кровь.... Баронъ забылся....
   -- Вамъ нравится m-lle Загорская? нервно передернувъ губами, обратилась княжна.
   -- Она была бы лучше, если бъ не такъ ломалась, она слишномъ неестественна, уклонился баронъ и невольно повернулъ голову въ ту противоположную сторону зала, съ которой приближалась теперь Загорская.
   Вотъ уже уголъ, вотъ сейчасъ поворотъ.... Князь отскользнулъ, въ два, три па описалъ полукругъ и, повернувшись теперь лицомъ къ барону, стройно, шагъ въ шагъ съ нею, повелъ ее по прямой къ нимъ.... Баронъ забылъ княжну.... Вотъ она уже въ нѣсколькихъ шагахъ.... Князь будто замеръ на вытянутомъ правомъ носкѣ. Загорская отскользнула, выпрямилась и вся -- жизнь, вся -- огонь, стремительно отдалась въ руку князя.... Баронъ ненавидѣлъ въ эту минуту Одоленскаго.... Но вотъ онъ оставилъ ее. Она выбрала три ленты изъ общей связки лентъ и, мелькомъ глянувъ на барона, направилась къ нему.... У него дрогнуло и въ тотъ же мигъ замерло сердце....
   -- Это любимѣйшая моя фигура, съ трудомъ переводя духъ, и дѣлая видъ, что не замѣтилъ ни ея, ни движенія къ себѣ, проговорилъ баронъ. Но вотъ она пріостановилась, пріостановилась прямо противъ него, и, какъ бы недоразумѣвая или колеблясь, замерла на мѣстѣ. Тутъ не видѣть ее можно было только намѣренно. Баронъ ужъ полувсталъ, такъ близко подошла она, такъ вызывающе улыбаясь, посмотрѣла на него и, тутъ же, съ тѣмъ же выраженіемъ, какъ бы и не замѣтивъ лихорадочной его готовности, отскользнувъ, протянула руку какому-то лысому барину вправо отъ барона, мелькнула съ нимъ подлѣ самаго барона такъ близко, что задѣла его шлейфомъ, и, рьрдо отдвинувъ голову, понеслась съ своимъ кавалеромъ въ противоположный конецъ зала.... Опять вся кровь прилила ему въ голову. Все спутались, смѣшалось... Баронъ впервые въ жини почувствовалъ свбя въ положеніи человѣка, получившаго крупный щелчокъ....
   -- Это тонко, усмѣхнувшись, замѣтила княжна.
   -- Вы хотите сказать дерзко.
   -- Опять, опять!... Ей нужно третьяго.
   -- Третьяго, особенно, означила княжна. Баронъ покосился. Загорская съ тѣми же кавалерами чрезъ весь залъ неслась теперь къ, нему, очевидно къ нему.
   -- Баронъ, протягивая руку, тихо проговорила она.
   Теперь она казалась смущенной. Ни то стыдилась столь побѣдившаго ее желанія выбрать его, ни то робѣла передъ нимъ, барономъ Бернсдорфомъ, львомъ петербургскаго бомонда, ни то смѣялась надъ княжной, въ себѣ теперь отражая ее къ нему, барону, лихорадочное внимане.... Такъ-ли поняла княжна?... Только она вспыхнула по самыя уши.... "Что же?... Новая насмѣшка"?!.. кольнуло барона. Онъ медленно всталъ, и съ ногъ до головы охвативъ Загорскую холоднымъ, стальнымъ взглядомъ, молча протянулъ ей руку.
   Балъ кончился.... Баронъ торопливо пожалъ руку княжнѣ, и тутъ же, смѣшавшись съ толпою, выслѣдилъ Загорскую. Долинъ и Одоленскій сопровождали ее.... Баронъ видѣлъ, какъ Одоленскій набросилъ ей на плечи шубку, какъ Долинъ завязалъ концы ея шарфа, видѣлъ, какъ мелькнула ея рука въ его рукѣ.... Что-то сказала, чему-то улыбнулась и все смѣшалось передъ барономъ, запестрѣло, задвигалось....
  

Глава XXI.

  
   Баронъ уѣхалъ изъ Собранія съ твердымъ намѣреніемъ вовсе не быть у Щебринскихъ. Между тѣмъ, на слѣдующее-же утро, въ два часа, онъ уже былъ у нихъ. Марья Кондратьевна и Наталья Игнатьевна приняли его, по прежнему, радушно; Вѣра Павловна холодно; Загорская спокойно-привѣтливо, и это еще сильнѣе раздражило его. Теперь его даже оставила мысль, что она только притворялась равнодушною, что только играла роль. Нѣтъ!... Она была вполнѣ естественна, -- она просто стала ему чужою, и, съ такимъ характеромъ, какъ у нея, если уже чужою разъ, то чужою навсегда. Она сохранила свое спокойствіе даже и тогда, когда онъ намекнулъ ей на ихъ прошлое. Значитъ, и это прошлое мелькнуло ей, какъ сонъ, тогда какъ въ немъ было так живо, такими чарами непонятными волновало его. "Такъ неужели исчезло это прошлое безъ послѣдствій, исчезло такъ, какъ будто и не было его вовсе?" и такъ холодно становилось у него на сердцѣ при этой невыносимо-терзавшей, непрерывно преслѣдовавшей его мысли. "И кто-же, и что тутъ причиною?" У него началась лихорадка....
   На балу подъ новый годъ заставила Загорская барона ждать долго ея пріѣзда, но за то она дала ему и вторую кадриль, и мазурку.
   Въ мазуркѣ баронъ оживился до послѣдней стѣпѣни. Его радовала ея улыбка и блескъ ея глазъ. Онъ острилъ, смѣялся, подтрунивалъ надъ окружающими... Загорская съ каждой минутой оживлялась все болѣе и болѣе.... Въ grand rond она, она, еще нѣсколько десятковъ часовъ тому назадъ гордая, надменная, холодная, -- пожала ему руку.... Да, пожала.... Онъ чувствовалъ отчетливо, явно чувствовалъ пожатіе тонкихъ пальцевъ ея крохотной руки.... Пожала.... И тутъ-же, въ тотъ-же мигъ опять стала холодной, какъ въ тотъ и трогательный, и ненавистный вечѣръ встрѣчи съ нею въ Собраньи.
  

-----

  
   Раза три послѣ этого бала былъ баронъ у Щебринскихъ и всякій разъ встрѣчалъ у нихъ князя Долина.
   Всегда серьезная, всегда, повидимому, одинаково внимательная къ Долину, она въ одинъ вечеръ по нѣскольку разъ измѣнялась къ нему. То оживлена, игрива; то холодна, какъ ледъ; то внимательно слушаетъ его, слѣдитъ за нимъ глазами то, вдругъ, ни съ того, ни съ сего, отойдетъ отъ него къ Долину, какъ отъ явленія безинтереснаго къ явленію полному жизни и интереса. Баронъ смѣялся надъ Долинымъ и ненавидѣлъ его....
   Уѣзжая въ Петербургъ, баронъ, какъ-бы вскользь, сказалъ, что онъ будетъ въ Москвѣ лѣтомъ. И Марья Кондратьевна, и Наталья Игнатьевна просили его заѣхать въ Щебринку, только Наташа ни взглядомъ, ни улыбкой не поддержала этой просьбы. Развѣ не ясно было изъ этого, что она даже не желала его больше видѣть.
  

Глава XXII.

  
   Тревожно провелъ баронъ ночь наканунѣ отъѣзда.... Что-то мучило, что-то томило, угнетало, и все, рѣшительно все, раздражало его.
   -- Что ты мечешься, точно бѣлены объѣлся, сердито крикнулъ онъ, ни съ того ни съ сего на номерного, со всею эластичностью лакея-аристократа, поставившаго на столъ передъ диваномъ серебряный подносъ со всевозможными закусками.
   -- Никакъ нѣтъ-съ! оправдывался лакей.
   -- Пошелъ вонъ!
   Лакей, поднявшись на носки, тихо вышелъ.
   Баронъ подошелъ къ столу, налилъ рюмку водки, поднесъ къ губамъ, откинулъ голову и, разомъ выпивъ, вздернулъ усы до самаго носа.
   -- Фай!... Какая мерзость! Не то водка, не то уксусь, со спиртомъ.... Эй!
   Никто не отозвался.
   Баронъ крѣпко нажалъ пружину у портьеры. У двери въ ту жъ минуту точно выросъ изъ-подъ земли только что изгнанный лакей-аристократъ.
   -- Отчего у насъ такая отвратительная водка?!... крикнулъ онъ такимъ голосомъ, что лакей поблѣднѣлъ и какъ будто выросъ.
   -- Водка хорошая-съ, защищался онъ.
   -- Молчать, дуракъ!
   Лакей молчалъ.
   -- Ступай вонъ!
   Лакей вышелъ.
   -- Да крикни деньщика, уже за дверью приказалъ баронъ, и, возвратившись, взялъ съ подноса кусокъ хлѣба ръ сардинкой. Опять поморщился. Теперь и сардинка казалась ему прокислой....
   Вошелъ деньщикъ и тоже вытянулся. Баронъ посмотрѣлъ.
   "Какая глупая морда", подуналось ему. "И отчего я считалъ его до сихъ поръ неглупымъ малымъ?"
   -- Все уложидъ?
   -- Точно такъ, ваше благородіе, -- мигая, удостовѣрилъ деньщикъ.
   -- Нѣтъ.... ужасно глупая морда. Пошелъ вонъ!
   Деньщикъ вышелъ. Баронъ заперъ дверь и крупными шагами заходилъ во всю длину номера. Опять подошелъ къ столу и теперь взялъ кусокъ хлѣба съ сыромъ, попробовалъ, черезъ чуръ остеръ и.... липнетъ. Рѣзко щелкнулъ палецъ о палецъ. Еще прошелъ нѣсколько разъ, взялъ свѣчу и остановился съ нею противъ зеркала. Это значило, что баронъ скоро намѣренъ былъ идти спать -- ибо по разъ на всегда установленному порядку, отхьдя ко сну, онъ имѣлъ обыкновеніе тщательно всмотрѣться въ себя.... Не произошло-ли, молъ, за этотъ денъ въ его лицѣ какихъ-либо особо-важныхъ измѣненій.... На этотъ разъ, баронъ нашелъ, должно быть, измѣненіе не въ свою пользу.... Онъ поморщился и, быстро повернувшись къ зеркалу спиною, прошелъ въ спальню.... Раздѣлся, легъ. Погасилъ свѣчу.... Нѣсколько разъ повернулся съ лѣваго бока на правый, съ праваго на лѣвый, разыскалъ спички и опять зажегъ свѣчу.... собственно потому, что ему кто-то сказывалъ, что когда не спится, то надо напротивъ глазъ поставить огонь, и тогда уже непремѣнно заснешь. Но нѣтъ, видно баронъ былъ серьезно разстроенъ. Не помогла и свѣча. Надвинулъ вѣки на сколько могъ. Огонь исчезъ, а вѣки все не тяжелѣютъ. Но вотъ теперь ужъ вѣрно заснетъ. Что-то такое зашевелилось, засѣрѣло, затуманилось. Вотъ опять свѣтъ. Просторная высокая комната, оклеенная малиновыми, бархатными обоями; направо два зеркала въ рѣзныхъ старинныхъ, краснаго дерева, рамкахъ, противъ, надъ диваномъ, тоже зеркало. Странно.... Вѣдь, я-же на кровати?!... Отчего-же это теперь мнѣ кажется, что я на диванѣ, и что противъ меня не занавѣсъ, а какая-то картина.... И чего онъ радуется, этотъ глупый Тиролецъ на эту поселянку съ цвѣтами?! Вѣдь у нея нога больше головы. Пребезобразная нога. Точно, только что по ней колесомъ проѣхали и расплюснули.... Уголъ.... Печка изъ бѣлыхъ изразцовъ. Даже не оклеена обоями.-- Да что это такое? -- трактиръ или гостинница какого-нибудь Афонасія Ивановича? -- Туманъ, положительно, туманъ.... Какія-то облака, дымчатыя, прозрачныя.... Что-то мелькнуло.... тамъ, въ этомъ туманѣ.... Не то двѣ звѣздочки, не то?... Нѣтъ, это свѣчи.... Зеленый столъ....-- Семь пикъ! Душенька.... проговорилъ знакомый голосъ.-- Три женскія фигуры.... Всѣ согнулись, точно что-то ловятъ на столѣ.... Ба, ба, ба!... Да это Щебринская, Бояринова и Мясоѣдова.... И какъ это имъ не надоѣстъ всю жизнь свою рѣзаться въ карты!... А вотъ и кожаное кресло, отъ царя Гороха Марьи Кондратьевны наслѣдіе.... Сидитъ.... Вотъ и безобразные черепашечьи очки.... надвинуы на самый кончикъ носа. Какія отвратительныя! -- и чего это я ихъ такъ люблю?!... А что, если бы ее, эту затхлую Марью Кондратьевну на этомъ, креслѣ и съ очками на носу, такъ и перенести на какой-нибудь раутъ chez nous, à Pètersbourg! Баронъ громко засмѣялся; разсмѣялся и тутъ-же далъ себѣ слово никому не говормть въ Петербургѣ, что у него есть въ Москвѣ такая знакомая, Марья Кондратьевна, въ кожаномъ, истертомъ креслѣ съ черепашечьими очками на носу и съ табакомъ подъ носомъ... И чего она ухмыляется, точно ясочка? Глупо, ужасно глупо!... Ужъ не радуется ли, что этотъ безногій философъ поневолѣ врѣзался въ ея Наташеньку по самыя уши!... Однако, какой онъ отвратительный.... этотъ князь!.. И чего, чего находитъ по цѣлымъ часамъ говорить съ Натальей Алексѣевной?... Вотъ и теперь.... Нѣтъ! Это не она.... Это -- поселянка. Только, что же это мнѣ показалось, что у нея большая нога?!.. Напротивъ того, маленькая, совсѣмъ маленькая, и притомъ прелестная ножка! Вотъ, и другая.... Вотъ мелькнула правая, лѣвая; мелькнули будто обѣ разомъ.... Крохотныя, бѣлоснѣжныя. Шалуньи, ахъ, какія прелестныя шалуньи!!... Точно пересмѣиваются, точно заигрываютъ другъ съ дружкой.... Спрятались, обѣ спрятались.... Опять, опять скользятъ, дразнятся изъ-подъ волнующихся, легкихъ, какъ воздухъ, тарлатановыхъ складокъ бѣлаго бальнаго платья.... Свѣтло, оживленно.... Плавно, весело несется пара за парой.... фраки, мундиры, платья всѣхъ цвѣтовъ.... А, вонъ и роза.... Вонъ, вонъ съ малиновой бутоньеркой. То роза, то бутоньерка, то бутоньерка, то опять роза.... Вотъ пріостановилась, замерла!... Баронъ стремительно бросился къ ней.... "Ахъ, Боже мой!... Да это жъ не роза, это -- Загорская.... Вотъ ея плечо, и холодное, и стройное, точно выточенное изъ мрамора. Робко, будто боясь изобличить себя, вздымается грудь.... Дышетъ, вся дышетъ, дышетъ своими алыми, нѣжными, вздрагивающими губами.... Вотъ вотъ.... Уже почти въ рукѣ тонкая, гибкая талія. Баронъ схватилъ.... стремительно, страстно..... Что это?... Да ничего и никого... Только что-то носится, только что-то смѣется надъ самой его головой.... Роза.... Это она порхаетъ, она и вѣетъ, и смѣется надъ нимъ. Она отъ него, онъ за ней, опять отъ него, опять за нею.... Ничего не видитъ, не слышитъ, не понимаетъ.... То роза, тo опять Загорская, то снова роза, и снова Загорская.... Настигъ и крѣпко, безжалостно стиснулъ гибкій стебель блѣдной розы.... Да это -- не роза, это -- талія стройнаго Загорской стана.... Баронъ замеръ.... Лицомъ къ лицу съ нимъ надменная, гордая головка Наташи....-- "Merci", слышится ему ея голосъ. Снова и пусто, и холодно. Какъ будто не было даже въ его рукѣ таліи Наташи. Опять малиновая комната.... Вотъ очки, черепашьи очки на самомъ кончикѣ пожелтѣвшаго носа Марьи Кондратьевны; уродливая поселянка, рука объ руку съ глупо ухмыляющимся тирольцемъ.... "Удивительно этотъ тиролецъ похожъ на моего деньщика", сообразилъ баронъ. Опять свѣчи, опять три граціи у стола.... А вдали, въ полуосвѣщенномъ углу, Загорская вся въ черномъ.... "И такъ къ ней идетъ черное.... Еще блѣднѣе, еще строже и рѣзче выступаеть профиль со вниманіемъ склоненной въ сторону Долина головы. И чего, чего они тамъ?!" Баронъ не выдержалъ, всталъ и подошолъ къ ней.-- "Кто ты?", полуприподнявъ на него долгія рѣсницы, медленно спросила Наташа.... "Я.... я.... золото...." самъ даже не отдавая себѣ яснаго отчета, почему онъ золото, отвѣтилъ баронъ.-- "Не все то золото, что блеститъ", усмѣхнувшись, замѣтила Наташа и опять повернулась въ сторону князя.... Вся кровь бросилась въ голову барона. "Кто жъ сказалъ ей это, какъ не князь?" мелькнуло ему. Что-то судорожное пробѣжало въ баронѣ. Онъ поднялъ руку и со всего размаха ударилъ князя въ правую щеку.... Что-то зазвенѣло, что-то разбилось.... Баронъ медледно открылъ глаза.-- Свѣча сгорѣла на половину. На столикѣ лежали опрок нугыми колокольчикъ и пепельница. Подъ столикомъ на коврѣ, едва примѣтно блестѣли осколки разбитаго стакана.
   -- Фу! какъ это глупо! разомъ вставая, вслухъ сообразилъ баронъ.
   "Не все то золото, что блестить", живо вспомнились ему слова Наташи.
   "И неужели, неужели въ самомъ дѣлѣ, она составила обо мнѣ такое именно мнѣніе", кольнуло вновь барона. Онъ не могъ уснуть уже во всю остальную ночь.
  

-----

  
   На слѣдующій день, баронъ съ курьерскимъ поѣздомъ выѣхалъ изъ Москвы. Онъ унесъ съ собой твердое намѣреніе вернуться какъ можно скорѣе, и во что бы то ни стало, воскресить въ Загорской прежнюю Наташу... Что потомъ, -- онъ не задавался. Да и вообще избѣгалъ даже думать объ этомъ, и только все порывистѣе, все лихорадочнѣе чувствовалъ въ себѣ потребность ея любви и такъ пусты, такъ ничтожны были теперь передъ нею всѣ удовольствія петербургской жизни, всѣ его прежніе интересы, всѣ надежды....
  

ЧАСТЬ II.

Глава I.

  
   Послѣ отъѣзда барона, Загорская еще внимательнѣе стала относиться къ Долину. Князь оживлялся съ каждымъ днемъ и все чаще бывалъ у Щебринскихъ. Онъ сталъ въ ихъ домѣ своимъ человѣкомъ. Пріѣзжалъ обыкновенно въ 7 часовъ вечера, уѣзжалъ въ 12, почти все время проводилъ съ Наташей. Но, не смотря на эту видимую близость, Вѣра Павловна далека была отъ мысли, чтобъ Наташа дѣйствительно увлеклась имъ. Ей почему-то казалось, что Наташа скорѣе всего ищетъ въ немъ возможности забыться, отдохнуть отъ столь глубоко и сильно взволновавшихъ ее впечатлѣній зимняго сезона, чѣмъ находитъ удовольствіе въ его къ ней близости. И это ее тревожило, раздражало. Князи она любила, какъ человѣка честнаго и до смѣшнаго правдиваго, она уважала въ немъ его открытый нравъ, его взгляды, его всегда задушевныя мысли, и ей становилось страшно, больно за него при самомъ предположеніи, что все это кончится ничѣмъ, что Наташа поиграетъ, поиграетъ съ нимъ и отойдетъ, чтобы ужъ никогда болѣе не подходить къ нему. Вѣра Павловна уже не разъ пыталась заговорить съ нею, побудить ее выяснить эти отношенія; но Наташа уклонялась, отшучивалась. Да и вообще она держала себя въ высшей степени странно. Перестала выѣзжать, мало играла, не читала почти вовсе; то вдругъ оживлялась и, проводя съ нимъ цѣлые вечера, говорила нервно, горячо то опять впадала въ состояніе какой-то непонятной отчужденности и, полувнимательно его слушая, какъ бы не хотя отвѣчая на его вопросы, какъ будто даже тяготилась имъ. И онъ это всегда чувствовалъ, становился грустенъ, брался за шляпу, далеко раньше, чѣмъ обыкновенно, уѣзжалъ отъ нихъ. За то Вася радовалъ Вѣру Павловну: онъ созналъ, наконецъ, что Наташа только играла съ нимъ, что онъ "ничто" и никогда не можетъ быть "чѣмъ либо" въ ея жизни и, глубоко оскорбленный этою мыслію, опять замкнулся, опять ушелъ отъ нея въ свой внутренній мірокъ, опять всѣмъ сердцемъ отдался своимъ идеаламъ и, какъ бы разъ навсегда отшатнувшись отъ этой, его окружавшей, и докучливой, и безцвѣтной обстановки, шелъ все впередъ и впередъ, руководимый мыслями и стремленніями, развитыми въ немъ Новосвѣтовымъ.
   Съ первыхъ чиселъ мая мѣсяца, Наташа заторопилась въ деревню и, благодаря ея настояніямъ, во второй половинѣ мая, они уже переѣхали въ Щебринку, подмосковное имѣніе Марьи Кондратьевны, а съ ними и Александра Игнатьевна, и Вася, такъ какъ Андрей Петровичъ уѣхалъ съ Новосвѣтовымъ въ его Тульское имѣніе.
  

Глава II.

  
   Наступилъ іюнь. Стоялъ невыносимо жаркій день. Солнце какъ-то особенно жгло въ это утро своими упрямыми, палящими лучаміи въ воздухѣ чувствовалась тяга подступавшей грозы; въ комнатахъ было душно. Настежъ открыты и окна, и двери огромнаго усадебнаго дома. Тяжко подъ открытымъ небомъ, жарко даже и подъ тѣнью аллей вѣковаго сада.
   Вѣра Павловна, только что возвратившись съ деревни, гдѣ она навѣстила свою паціентку, старушку Анфису, и провела добрыхъ полчаса со своими любимцами -- голубоглазою сироткою и Андреевою смуглянкою, отдыхала теперь подъ кровлею забраннаго парусиною параднаго крыльца. У нея, на колѣнахъ лежала открытая книга. Но ей лѣнь было не толькл читать, даже и думать. Въ нѣсколькихъ шагахъ Наташа: ея брови сближены, на губахъ столь характерная въ ней, капризная негодующая гримаска. Она не то сердилась на солнце, за то, что оно такъ безбожно жгло, не то на всю эту однообразную, докучливую, тоскливую обстановку.-- На ступенькахъ лѣстницы Вася.
   -- Вотъ еще пять, десять минутъ и гроза начнется, проговорилъ онъ, внимательно всматриваясь въ даль востока.
   -- Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше! Я такъ люблю грозу! отозвалась Вѣра Павловна.
   -- А я такъ терпѣть не могу! оживленно перебила Наташа.
   -- Это почему? широко открывая на ней глаза, изумилась Вѣра Павловна.
   -- Не столько грозу, сколько то, что испытываешь, ее ожидая.
   -- Да что же ты испытываешь? спросилъ Вася.
   -- Что?! Что и ты, что и каждый! Вотъ глупый вопросъ!... Грусть! едва слышно добавила Наташа и, слегка вспыхнувъ, отвернулась.
   Разговоръ порвался. Снова, что-то тяжелое, еще болѣе тяжелое, чѣмъ-то, что бременило до разговора, нависло теперь надъ ними. Вѣра Павловна задумалась. Вася, оскорбленный новою рѣзкостью кузины, еще съ большимъ вниманіемъ углубился въ даль востока.
   Оттуда, отъ той именно точки, въ которой небо сливается съ землею, синѣющая полоса какъ будта забытаго, брошеннаго людьми лѣса, вдругъ дрогнула, встрепенулась, и сперва дѣды-дубы, а за ними и внуки ихъ подростки, тряхнувъ головами, загалдѣли на языкѣ своемъ непонятномъ.
   И понесся говоръ, точно стонъ груди надорванной, могучей.... Вспыхнула, засверкала туча, съ оглушительнымъ трескомъ, съ глухимъ рокотомъ пробѣжалъ по дубравѣ громоваго удара раскатъ.... Вотъ зигзагъ за зигзагомъ, все ослѣпительнѣй, все рѣзче.... Ударъ за ударомъ, все короче, все строже. Что-то сверкнуло и, огненною стрѣлкою мелькнувъ въ глазахъ у Васи, исчезло надъ поляной. Дрогнули стекла въ ветхихъ рамахъ дома. Какъ прострѣленный, вскочилъ, завылъ, залаялъ испуганный Волчокъ.
   -- Ого! чуть дрогнувъ, отчетливо прошепталъ Вася.
   -- Дормидошка! Агашка! Палашка!.. Да затворяйте же окна-то! Что вы, рты-то разиня, мечетесь, точно угорѣлые! долетѣла тревожная команда Марьи Кондратьевны.
   На черномъ дворѣ, за двойнымъ рядомь подстриженныхъ полукругомъ беревъ, ударили молоткомъ въ доску, и поляна, что какъ-разъ за частоколомъ, мигомъ запестрѣла бѣлыми, красными, розовыми рубахами, сарафанами всѣхъ цвѣтовъсбѣжавшихся сбирать сѣно, парней и дѣвушекъ.
   Вася быстро поднялся и, надвинувъ свою легкую, бѣлую фуражку по самыя уши, вихремъ понесся къ полянѣ.
   -- Куда вы? Зачѣмъ?! крикнула ему вслѣдъ и Вѣра Павловна, но онъ не слышалъ, -- видно вихрь разсѣялъ слова, скралъ самый голосъ. Ему было весело въ эту минуту. То поднимаясь изъ подъ самыхъ ногъ, то кружась надъ головою, заигрывали съ нимъ взвиваемые вѣтромъ клочки сухаго сѣна.... Ужъ близко.... Съ поляны доносился веселый смѣхъ.... Смѣялись дѣвушки, смѣялись парни.... Парашка наткнулась на Марѳутку, наткнулась и, со страху, разсыпала всю свою охапку.... Вонъ сорвалъ вихрь-насмѣшникъ косынку, сорвалъ и понесъ, все выше и выше, все дальше и дальше....
   -- Настюха, Настюха!... Проязку-то держи!... крикнулъ кто-то....
   И опять смѣхъ... А тамъ вонъ, въ двухъ шагахъ, Петруха набѣжалъ на пень, набѣжалъ и растянулся долговязый вмѣстѣ со своею охапкою... И снова смѣхъ.
   -- И... и... ухъ!.. взвизгнули вдругъ дѣвушки и, разомъ, стихла поляна. Каждый, какъ прикованный, стоялъ теперь на своемъ мѣстѣ, стоялъ и Вася, ошеломленный ударомъ.
   Наташа нервно осмотрѣлась.
   -- Должно быть близко ударило! спокойно отнеслась къ ней Вѣра Павловна.
   -- Да.... Въ саду... Я такъ ясно слышала! Пойдемте въ домъ....
   -- Э... нѣтъ!.. Да развѣ вы боитесь?.. не все ли равно, тутъ или въ домѣ!..
   -- Странно бы было! Просто не люблю! и быстро вставъ, Наташа ушла.
   Вотъ опять, зигзагомъ, сверкнула надъ поляною огненная стрѣлка и снова ударъ....
   На полянѣ опять закопошились.... Но не было и тѣни прежняго оживленія.... Ни шутокъ, ни смѣшковъ. Механически, скорѣе по необходимости, чѣмъ по доброй волѣ, дѣлалъ теперь свое дѣло. Наклонится, посмотритъ, подниметъ охапку, опять посмотритъ, сдѣлаетъ два, три шага и снова смотритъ.... какъ будто все ждетъ, что вотъ -- вотъ изъ этой самой тучи, что какъ разъ надъ нимъ, свѣркнеть, пронижетъ и скрутитъ его эта огненная, смертоносная змѣйка.
   -- И за что бы, кажется, за что ей меня убить?... разсуждалъ Вася. А все страшно все, какъ будто что-то хватаетъ за сердце, да, помимо воли, поворачиваеть голову какъ разъ въ ту сторону, гдѣ такъ часто сверкаеть грозная молнія.
   Опять освѣтилась, опять дрогнула поляна, опять смѣшались, сталкиваясь другъ съ другомъ, за нѣсколько еще мгновеній до того разсыпанные по ней люди....
   Вѣра Павловна по самые локти обѣихъ рукъ подняла теперь шитые, сквозные рукава своего легкаго, какъ воздухъ, пенюара, и такъ пріятна ей была врывающагося вѣтра прохлада.... Трепетно вздрагивали широко раскрытыя ноздри. Она, казалось, томилась въ наслажденіи. Ея взглядъ, не то вдумчивый, не то разсѣянный, то обѣгалъ, какъ бы безъ всякой мысли и цѣли, окружавшіе дворъ предметы, то останавливался надъ поляной, то уходилъ въ ту даль, съ которой поднялась такъ медленно, тамъ величественно и грозно, подступавшая къ усадьбѣ туча, синяя, синяя вся, синяя безъ отмѣтинъ, отъ самыхъ крайнихъ, доступныхъ глазу точекъ, до самаго рубежа выступавшихъ передъ нею, то дымчато-прозрачныхъ, то буро-черныхъ, разрозненныхъ облаковъ-авангардовъ.... Стихла, затуманилась, засѣрѣла дубрава.... Что-то клубилось, волновалось тамъ.... Вотъ ближе и ближе.... Нѣтъ ужъ болѣе прибрежій Москвы-рѣки, за нѣсколько еще мгновеній передъ тѣмъ такъ отчетливо игравшей чернью зыби своей.... Лишь гулъ глухой.... Видно еще озабоченнѣе, еще порывистѣе работали мельницы колеса.... Опять сверкнула молнія, опять что-то надтреснуло, надтреснуло и разсыпалось надь самой деревней.... Хата за хатой.... Нѣтъ уже и послѣдней хаты, будто все заклубилось, все слилось, смѣшалось, все -- и небо, и зеиля. Teперь трудно была видѣть, гдѣ кончается послѣдняя, гдѣ начивается первое... И все росла, все расширялась, все поглощала ненасытная волна. Вотъ содрогнулась, что-то будто вырвалосъ изъ нея, завыло, застонало и съ глухимъ свистомъ пронеслось надъ домомъ....
   Засуетились, заболтали подстриженныя подъ гребенку барскія березки....
   Отъ бани, что такъ робко таилась въ семьѣ своихъ старыхъ, вѣрныхъ друзей, раскидистыхъ липъ, поднялся столбъ пыли, поднялся, будто вырвался изъ-подъ земли, заклубился, завертѣлся.... Второй, третій, десятый.... Скрылась баня.... и, какъ бы отторгнутыя отъ семьи своей, потянулись, и къ ней, и другъ къ другу, разбросанныя по аллеѣ липы, одна за другой, отдаваясь во власть потоковъ лоддя.... И тамъ, и сямъ, и направо, и налѣво, у крыльца и отъ всѣхъ сторонъ дома запрыгалъ песокъ..... Вотъ привскакиваетъ и, тутъ же смоченный, воронкой шлепается о землю.
   Побросавъ грабли, бѣжади теперь, бѣжали въ разсыпную, бѣжали какъ попало и дѣвушки, и парни.... Но вотъ они всѣ повернули по частоколу.... Близки уже ворота.... Вотъ крыльцо.... А Васѣ становилось все страшнѣе и страшнѣе, что-то гналось за нимъ, шагъ за шагомъ преслѣдовало его, все суровѣе угрожало ему. Сердце громко стучало въ груди, ухомъ могъ бы сосчитать его удары.... ноги подкашивались, перѣплетались.... Онъ изнемогалъ, задыхался, а тутъ вотъ сейчасъ, сію минуту сверкнетъ молнія.... и нѣтъ его, какъ будто никогда и не было.... Перевелъ духъ, напрягъ послѣднія силы и теперь, казалось, самый вихрь не могъ опередить его, такъ несся онъ къ воротамъ.... повернулъ, вбѣжалъ.... и вдругъ пошелъ тихо....
   -- Скорѣе же, скорѣе Вася! нетерпѣливо крикнула ему Вѣра Павловна, но въ тотъ же мигъмежду нимъ и ею рѣзко, ослѣпительно сверкнула молнія. Вася отступилъ, судорожно выпрямился. Вѣра Павловна поблѣднѣла, мгновенно встала. Что-то пронеслось, прошипѣло надъ самыми ихъ головами и въ тотъ же мигъ въ саду за цвѣтникомъ, обрушилось со стономъ, съ визгомъ, съ страшнымъ трескомъ. Ударъ... еще рѣзче, еще продолжительнѣе, а раскатъ за раскатомъ, одинъ другаго оглушительнѣе, съ неуловимою быстротою слѣдовали другъ за другомъ. Дрогнула, застонала подъ домомъ земля, задрожали, зазвенѣли стекла.
   -- Вася, чуть слышно, окликнула Вѣра Павловна.
   Вася съ трудомъ перевелъ духъ.
   -- Что съ вами, Вася, не оглушило ли васъ?
   -- Нѣтъ, Вѣра Павловна, слава Богу, нѣтъ!... Только, правда, какъ будто все еще звенитъ что-то. И какъ это мы остались живы?.. и онъ былъ страшно блѣденъ; порывисто подымалась его грудь.
   -- Полноте, Вася, что за вздоръ!
   -- А вѣдь вотъ такъ и убиваетъ, Вѣра Павловна.
   -- Да, такъ и убиваетъ.
   -- Это ужасно!
   -- И что же тутъ ужаснаго?... Такая смерть по моему -- наслажденіе. Одинъ моментъ -- и не стало, какъ будто никогда не было.... Мучительна только смерть продолжительная.... постепенное разставаніе, медленный разрывъ съ дорогими людьми, съ милою природою, съ предметами привычекъ даже..... Тогда все, даже самое страданіе манитъ, возвращаеть насъ къ себѣ.
   -- Ахъ, что вы говоритѣ, Вѣра Павловна! Смерть всячески ужасна!
   -- Смерть страшна живущимъ, Вася. Страшна для того, кто любитъ, кто любимъ и еще страшнѣе, тысячу разъ страшнѣе для послѣднихъ. Мертвецъ ничего не чуеть. Онъ меньше камня значитъ. Почемъ знать? Можетъ быть, и камень чувствуетъ.... Вѣдь говорятъ -- жемчугъ вымираетъ.... А мертвецъ не чувствуетъ ничего.... Онъ вполнѣ разложившеся тѣло.... Вотъ взять меня.... совсѣмъ тихо, какъ-бы сама къ себѣ, проговорила Вѣра Павловна.
   Вася приблизился, сталъ совсѣмъ подлѣ. Съ какой-то, необъяснимою боязнью вслушивался онъ въ каждое ея слово, слѣдилъ за малѣйшей перемѣною въ ея грустно-задумчивомъ лицѣ.
   -- Вотъ взятъ меня.... еще глуше повторила, она. Меня бы убило.... Ну, и что-жъ тутъ? Какое кому дѣло? и замеръ, совсѣмъ замеръ голосъ въ послѣднихъ звукахъ едва доступныхъ слуху словъ.
   -- Мнѣ, Вѣра Павловна!... Наташѣ! бѣднымъ вашимъ.... Ахъ, какъ не грѣхъ!? Мы такъ любимъ васъ, Вѣра Павловна! и онъ сжалъ, сжалъ нервно, крѣпко, пальцы, какъ ледъ, холодной руки, ея маленькую руку.
   -- Какой хорошій вы, Вася! и, слегка вздохнувъ, пожавъ ему руку въ отвѣтъ, она ушла отъ него.
   Утомительно долго тянулся въ этотъ день обѣдъ. Вася почти не говорилъ, Вѣра Павловна тоже была не въ духѣ. Она досадовала на себя, за тревогу, совершенно безотчетно вызванную въ немъ, Наташа, какъ будто сердилась на всѣхъ. Дарья Кондратьевна, отъ времени до времени досадливо покрикивая, все еще, видно, не могла придти въ себя отъ непріятныхъ ощущеній, пережитыхъ ею подъ тяжелымъ пуховикомъ, завсегдашнимъ ея убѣжищемъ во время грозы.
  

Глава III.

  
   Пронеслась туча, разбросались облака. Ни одной точки на блѣдно-голубомъ, молочного отлива, горизонтѣ. Точно упоенная сладостной истомой красавицѣ-баловницѣ, нѣжилась теперь, охваченная ароматомъ всѣхъ цвѣтовъ, роскошнся, Щебринская природа. Не то забылась, не то въ полуснѣ, не то лишь шутки ради, опустила она долгія рѣсницы, и на алыхъ губахъ, чуть чуть вздрагивая, замерла, играючи, лукавая усмѣшка. Ой, не ты ли красавица-чудесница, не ты ли тамъ, на полянѣ, развѣяла, раскидала пушинки сѣна душистаго; не ты ли, смѣючись, сорвала съ Настюхи любимую косынку; не ты ли, издѣваючись, загнала Петруху на пень высокій; не твоею ли забавою кипучею, не твоею ли страстію бурною, обезсиленные, стоятъ теперь, какъ околдованныя, свѣсивъ руки по самыя колѣна, дубы могучіе, не предъ тобою ли, въ нѣмомъ восторгѣ отъ красоты твоей, отъ чаръ, будто стыдясь смотрѣть въ полуоткрытыя очи твои лазоревыя, склонили головы и пушистая липа, и упрямая осина, и, всегда мановенію твоему покорная, береза? А вонъ дубъ, что какъ разъ въ полукругѣ открытаго передъ окнами газона, сосредоточенный, угрюмый. Давно ли еще, не шевелясь и не кивая ни предъ кѣмъ, ни предъ чѣмъ, точно истинный царь природы Щебринской, давно ли лѣниво-небрежно, во всемъ величіи надменной красоты, смотрѣлъ онъ и въ окна, и въ садъ, и въ рощу, и надъ нею чрезъ сосѣднія вершины своими неподвижно распростертыми вѣтвями. Что же сталось съ нимъ? Не ты ли опять подшутила, красавица-привередница? Не твоею ли шуткою мимолетною, какъ капризъ, пораженный въ самое сердце, поникъ онъ теперь головой надмѣнною надъ грудью богатырскою, поникъ, надломленный, опаленный, поникъ о сыру землю, опираючись вѣтвями своими могучими?
   И что тебѣ, красавица вѣковѣчная, до дуба этого стараго, бездѣтнаго, совсѣмъ одинокаго? Что тебѣ до того, что съ незапамятныхъ временъ былъ онъ гордостью и славой скромныхъ владѣльцевъ Щебринскихъ, что любила его, хранителя тайнъ своихъ, нѣкогда лукавая, Марья Кондратьевна; что подъ тѣнью широколиственною скрывалъ онъ не разъ и прадѣдовъ, и дѣда, и внуковъ что подъ нимъ, подъ этимъ дубомъ такъ часто, вечернею порой, любила нѣжиться, мечтать юная Наташа? Мало ли ихъ, этихъ дубовъ разсѣяно по лицу земли, владѣній твоихъ необъятныхъ, мало ли пало, мало ли падетъ еще жертвой игры страстей твоихъ пылкихъ?!.. Да и не тебѣ ль, своенравная, не ради ли нѣги твоей сладострастной, струитъ теперь аромать свой чудный и душистая липа и тобою орошенная поляна, и обильныхъ куртинъ трепетные, какъ твоя ласка -- цвѣтки разнонарядны!..
   Крякнулъ дубъ.... Сбѣгали всѣ къ нему.... Сбѣгала и Агашка, и Дормидошка, и Палашка, и даже сама Жужу, со всей робостью и застѣнчивостью благовоспитанной дѣвицы, чуть-чуть прикоснулась своимъ чѣрнымъ, сырымъ носикомъ, къ его смоченнымъ, свалившимся листьямъ. Ну и что же изъ этого? Сбѣгали посмотрѣли, покачали головами и разошлись каждый къ своей заботѣ.... Впрочемъ, Дормидошка забѣжалъ сообщить объ этомъ чрезвычайномъ происшествіи Палашкѣ, не той Палашкѣ, что живетъ во дворѣ, а вотъ той, рябой, что давеча сгребала сѣно на полянѣ и живетъ въ послѣдней хатѣ на деревнѣ.
   Только Вася, одинъ Вася, прежде другихъ пришелъ и послѣ всѣхъ остался у распростертаго дуба.... Онъ обошелъ его, вздохнулъ, заглянулъ въ пустую, расщепившуюся, опаленную по краямъ сердцевину, еще разъ вздохнулъ и, сойдя съ газона, сѣлъ на одну изъ ближайшихъ лавочекъ.... Сѣлъ и задумался.... Надъ чѣмъ?... Да надъ чѣмъ бы онъ не задумался, а все-же таки красавица-чаровница во всей прелести, ея сквозившихъ изъ подъ вечерняго небрежнаго наряда, формъ, минутой раньше, минутой позже, должна была овладѣть и его думами, и его сердцемъ.... И кто, кто устоялъ бы на его мѣстѣ?... Будь онъ старецъ, будь юноша или птенецъ! Чья-бы голова не закружилась отъ наполненнаго ароматомъ воздуха цвѣтниковъ; чье бы сердце не забилось радостно при взглядѣ на эту трепетную, во всемъ и отовсюду улыбавшуюся природу?...
   Прямо предъ глазами и за нимъ, и вокругъ него, по зеленому, нѣжному, какъ бархать, ковру газона, изрѣзанному вдоль и поперекъ краснымъ пескомъ усыпанныхъ дорожекъ, ласкали, манили взоръ обильныя цвѣтами клумбы, во всѣхъ переливахъ и оттѣнкахъ отъ снѣжно-бѣлаго, астра и до ярко-пурпурнаго піона. На право, за газономъ, сплошною стѣною тянулся рядъ другъ съ другомъ связанныхъ ёлокъ, а надъ ними, образуя темный сводъ, наседали, и съ той, и съ другой стороны, въ полукругъ подстриженныя березки.
   И такъ звала, такъ манила его подъ эту, непроницаемую даже лучамъ полуденнаго солнца, темь бѣжавшая прямо изъ центра газона и въ аллею, яркимъ, краснымъ пескомъ усыпанная, красивая дорожка. А дальше, по прямой линіи отъ Васи, по той дорожкѣ, что предстала между газономъ и сквозною березовою рощей, то ярко свѣтлыми кружками, то темными зайчиками, заигрывали другъ съ другомъ причудливыя тѣни листьевъ.... Вотъ взвилась ласточка, другая.... третья.... кругъ надъ кругомъ, все выше и выше. Радостныя, оживленныя, точно купаясь въ воздухѣ, ныряли онѣ, одна надъ другой. Онъ забылся..... Далекій отъ всякой мысли, отъ какого бы то ни было опредѣленнаго желанія, онъ только чувствовалъ себя въ природѣ, природу въ себѣ.... И что за чудный обмѣнъ, что за непонятные призывы..... Что-то нѣжило, манило, ласкало его..., а что, гдѣ она эта невѣдомая красавица, гдѣ ея образъ, гдѣ ея формы, гдѣ чарующей нѣги родникъ?... Голова кружилась, кровь горѣла въ лицѣ, что-то туманилось, клубилось въ глазахъ.....
   -- Вася! донесся изъ-подъ акаціи, что непроницаемымъ сводомъ закрывала со двора въ садъ узкую, тѣнистую дорожку, голосъ Вѣры Павловны: вы не видѣли Наташи?
   -- Нѣтъ, Вѣра Павловна, а что?
   -- Ея нѣтъ въ домѣ. Она навѣрное проходила здѣсь?
   -- Я могъ не замѣтить, Вѣра Павловна. Мнѣ такъ что-то стало хорошо послѣ грозы, такъ весело, такъ легко; и я совсѣмъ, совсѣмъ забылся!... Ахъ, какъ сладостно такъ забываться, Вѣра Павловна. Мнѣ въ такія минуты кажется, что я перестаю жить или если и живу, то не здѣсь, нѣтъ, не здѣсь, а тамъ гдѣ-то, вдали, въ непонятной глубинѣ, тамъ, гдѣ такъ все радостно, привольно.....
   -- Да гдѣ-же это тамъ? безотчетно улыбаясь его восторгу, тихо спросила Вѣра Павловна.
   -- Тамъ.... и онъ затруднился.
   -- Тамъ, гдѣ насъ нѣтъ и никогда не будетъ! оживленно перебила, неслышно настигнувшая ихъ Наташа и ея насмѣшливый взглядъ въ упоръ остановился на Васѣ.
   -- Я, кажется, тысячу разъ уже просилъ тебя Наташа, не смѣяться такъ или, по крайней мѣрѣ, надъ тѣмъ, что дорого мнѣ. Это просто глупо! вспыливъ, запальчиво отозвался онъ.
   -- И все-таки лучше и умнѣе, чѣмъ рисовать картины въ воздухѣ! холодно возразила она.
   -- Вовсе нѣтъ! горячась все болѣе и болѣе, снова перебилъ Вася. Изъ того, что ты твердо знаешь, что дважды два -- четыре, еще никакъ не слѣдуетъ, что ты можешь отрицать тo, чего сама не смыслишь.
   Наташа поблѣднѣла.
   -- Вася! съ тономъ упрека сказала Вѣра Павловна.
   -- Да, нѣтъ, Вѣра Павловна, вѣдь это жъ силъ нѣтъ! Скажите на милость, что ей до того, что я чувствую, во что вѣую?! Вѣдь я же никогда не вмѣшиваюсь въ ея дѣла, даже за послѣднее время почти не говорю cъ нею, и все-таки она не можетъ оставить меня въ покоѣ: то придирается, то смѣется.
   -- Не говори нелѣпостей, и я не стану смѣяться, а пока ты городишь вздоръ; никто не можетъ отнять у меня право отдавать ему справедливость.
   -- Да съ чего ты взяла, что все то вздоръ, что представляется тебѣ вздоромѣ? Что ты за авторитетъ?!
   -- Если это не вздоръ, то объясни намъ гдѣ же это тамъ?... слегка дрогнувшимъ голосомъ возразила Наташа.
   -- Тамъ, въ иномъ, лучшемъ мірѣ.
   -- А гдѣ же онъ, по твоему, помѣщается этотъ иной, лучшій міръ? опять, усмѣхаясь, перебила она.
   -- Въ природѣ, въ поэзіи, въ музыкѣ. Если мы его не видимъ, то непрерывно предощущаемъ во всемъ. Да и какъ бы иначе Гоголь, Пушкинъ, Лермонтовъ и другіе подобные имѣвшіе высшіе таланты могли бы съ такою естественностью переносить насъ въ эти лучшіе міры, если бы сами не предощущали ихъ? А можно ли предощущать то, чего нѣтъ? Да и что такое самый талантъ, какъ не исключительная способность немногихъ понимать сердцемъ великія истины Природы, недоступныя сознанію массъ? и онъ былъ блѣденъ, его глаза сивѣли лихорадочнымъ блескомъ.
   -- Браво, браво, Вася! горячо отозвалась Вѣра Павловна. Наташа не отвѣтила. Ея брови сошлись, по лицу опять скользнули тѣни.
   -- Да, скажите-жъ, Наташа, наконецъ, что дѣладтся съ вами? То вы такая грустная, что на васъ больно омотрѣть, то безъ причины раздраженная, какъ теперь? Вѣдь я глубоко, увѣрена, что вы сами вѣруете въ то, противъ чего только что возрожали.
   -- Скучно! едва слышно отвѣтила она и, слегка вспыхнувъ, вздохнула, поникла.
   -- Вотъ чего никогда не пойму! По моему, скучать могутъ только люди пустые, люди, лишенныя своихъ самобытныхъ радостей и, интересовъ. Скажите, видали ль вы, чтобы я когда нибудь скучала? Мнѣ можетъ минутно стать тяжело, грустно; но я займусь музыкой, стану читать и забудусь, и опять мнѣ и легко, и весело.
   -- Вотъ ужъ этого я, въ свою очередь никогда не понимала и не пойму. Какъ это, хотя бы книга можеть замѣнить жизнь?
   -- Да потому, что вы никогда не углублялись. Для васъ книга или средство къ усыпленію, или забава въ праздности.... Для меня же она -- все. Я не вѣрю никому и ничему, а книгѣ вѣрю. Она, по крайней мѣрѣ, никогда не обманетъ меня. Любовь и дружба изо дня въ день измѣняютъ человѣку. Только, книга не измѣняетъ ему никогда, только она вѣрный, всегда преданный ему другъ. Душа книги -- идея, ея улыбка -- радость олицетворяемыхъ, ея слеза -- ихъ страданія, ихъ утраты. Волнуетъ ли меня туманная мысль, гнететъ ли тоска, рвется ли сердце мое любить, любить и наслаждаться -- я обращаюсь къ книгѣ. Въ ея радостяхъ топлю я горе свое, въ ея мысляхъ зачастую нахожу отвѣтъ волнующимъ меня вопросамъ, въ ея страданіяхъ, какъ бы второй разъ переживая собсівенныя, я вновь страдаю и, страдая, наслаждаюсь, и Вѣра Павловна поникла, задумалась.
   Прошло добрыхъ минуть пять. Никто, никто не нарушалъ тишины, какъ будто все еще, въ ней, въ этой тишинѣ журчалъ голосъ Вѣры Павловны, какъ будто все еще неслись, и стройно и плавно ея образныя свѣтлыя мысли, мысли какой-то далекой, непостижимой, и гнетущей, и сладостной тоски.
   -- Да вѣдь это условно, Вѣра Павловна! Какая книга? Я же читала много, читала и одна, и подъ вашимъ руководствомъ и скольно книгъ возбуждали во мнѣ зѣвоту. И потомъ, всякая книга, хотя бы и самая интересная, увлекаетъ только пока ее читаешь, а иногда, въ концѣ концовъ, скорѣе раздражаетъ, чѣмъ отвѣчаетъ желаніямъ. Сколько же разъ хотѣлось мнѣ перенестись изъ окружающей меня узкой, неприглядной обстановки въ эти широкія сферы какого-то инаго, волшебнаго міра. И что же? Бабушка сегодняшняя, какъ бабушка вчерашняя, все вяжетъ чулокъ, растираеть табакъ и, тутъ же, чиститъ малину; тетя Наташа по прежнему вздыхаетъ по Жужу; а я, все тою же Наташею Загорскою, все также рвусь, рвусь куда-то, гдѣ и широко, и свѣтло, и привольно. Гдѣ это, гдѣ и когда? И какъ тяжело тогда. Тысячу разъ тяжелѣе, чѣмъ было прежде. Такъ зачѣмъ же возбуждать, усваивать въ себѣ эти стремленія, эту жажду жизни, жизни полной смѣнъ и волненій?... Зачѣмъ? Нѣтъ, право, лучше заснуть, чѣмъ житъ тамъ... Зачѣмъ говорить, когда некому слушать?-- тихо добавила Наташа. Все шире, и шире раскрывалъ на нее Вася глаза. Что-то родное, близкое сердцу его, дрожало и въ этомъ будто замкнутомъ, до такой степени сдержанномъ, совсѣмъ грудномъ голосѣ, и въ этихъ сжатыхъ мысляхъ, и въ этомъ безсознательномъ стремленіи къ чему-то, болѣе широкому, болѣе оживленному и кипучему чѣмъ все то, что окружало и окружаетъ.
   -- Вы ли говорите это, Наташа?! Что сталось съ вами? Какъ будто все живое, все игривое, все что ваше, вымерло въ васъ.... И это въ 18 лѣтъ. Въ 18 лѣтъ, когда жизнь загадочна для васъ, какъ сказка. Да и давно ли, возвращаясь съ бала, изъ оперы или театра, вы, въ вашемъ восторгѣ, не давали мнѣ спать до пяти и до шести часовъ утра?... Не влюблены ли вы, Наташа?
   -- Я? Въ кого? Въ Жужу? и она тихо усмѣхнулась.
   -- Такъ чего-же вы? Вѣдь должна же быть какая-нибудь причина столь рѣзкой перемѣны въ васъ. Вѣдь это ненормально, неестественно, такое состояніе.
   -- Ничего ненормальнаго, Вѣра Павловна. Я все таже, право таже. Такъ только чего-то скучно, чего-то хочется.... А чего, и сама не знаю.
   -- Вы даже не играете ничего за послѣдніе дни.
   -- Нѣтъ, я вчера играла.
   -- Когда?
   -- Когда вы ушли. Когда я играю, я чувствую, а чувствовать я люблю одна, совсѣмъ одна. Достаточно мнѣ заподозрить, что кто-нибудь слышитъ меня и какая-то тяжестъ падаетъ мнѣ на пальцы. Нѣтъ тогда ни бѣглости въ рукахъ, ни увлеченія въ исполненіи.
   Вѣра Павловна задумалась.
   -- Съ завтрашняго дня тебѣ веселѣе будетъ, Наташа. Цѣлая толпа пріѣдетъ, сказалъ Вася.
   -- Да, и то правда, я совсѣмъ забыла! Мясоѣдовъ, Долинъ.... "Долинъ" особенно означила, будто подчеркнула Вѣра Павловна и внимательно посмотрѣла на Наташу.
   -- Коваленко, добавила Наташа и опять усмѣхнулась.
   Разговоръ порвался. И на Вѣру Павловну, и на Васю глубоко повліяла эта вторая усмѣшка Наташи. Въ ней сказалось что-то болѣзненное, нетерпіливое. Вѣра Павловна глубоко задумалась. Вася, забывъ ея смѣхъ надъ нимъ, напраснао пытался проникнуть въ настоящуію причину ея настроенія и чѣмъ больше сбивался въ опредѣденіи этой причины, тѣмъ глубже страдалъ сознаніемъ своего безсилія въ этой ея борьбѣ съ столь непонятною ему и, повидимому) совершенно безотчетною тоскою. Они, не проронивъ ни слова, непримѣтно дошли до выходной изъ сада въ аллею, калитки.-- На деревнѣ отчетливо ззякалъ почтовый бубенчикъ.... все ближе и ближе.
   -- Слышишь, Вася? Кто бы это? и быстро поднявъ голову, Наташа пріостановилась. Долинъ? Не можетъ быть! Онъ обѣщалъ завтра! и, опередивъ Васю и Вѣру Павловну, она торопливо вышла на площадку передъ садомъ.
   -- Да, становой, вѣрно! отозвался Вася, спѣша за нею.
   -- О, нѣтъ! Слышишь? Переѣхали черезъ мостикъ! и, ускоривъ шаги, она зорко всматривалась въ глубину аллеи. Пара почтовыхъ, бричка! Кто-то въ бѣлой, съ краснымъ околышемъ, фуражкѣ!
   -- Коваленко, должно быть! вслухъ сообразила Вѣра Павловна.
   -- Боже мой! Да вѣдь это Николай! Вотъ милый, вотъ умникъ! радостно воскликнула Наташа -- и, вспыхнувъ живымъ, густымъ румянцемъ, бѣгомъ пустилась къ нему на встрѣчу. Вася уже летѣлъ впереди ея. Вѣра Павловна едва поспѣвала за ними.
   -- Стой! громко крикнулъ Загорскій и, совсѣмъ перегнувъ ямщика за кушакъ въ бричку, почти на полномъ ходу, соскочилъ съ нея.
   -- Можно ль, сумашедшій! и, крѣпко сжавъ ему руку, Наташа обняла его, поцѣловала. Надолго къ намъ?
   -- Недѣли на двѣ! Вася, милый!... Вѣра Павловна! и, крѣпко сжавъ ея руку, Загорскій радостно заглянулъ ей въ глаза.
   -- Вотъ не ждали, право! Это очень мило съ вашей стороны. И какъ это вамъ удалось вырваться оггуда?
   -- Чего человѣкъ захочетъ, то всегда сможетъ! весело отвѣтилъ онъ, съ какимъ-то особеннымъ значеніемъ въ голосѣ, все еще не отводя глазъ отъ лица слегка вспыхнувшей Вѣры Павловны.
   -- Васъ, кажется, можно поздравить?
   -- Да, merci! и Загорскій съ видимымъ удовольствіемъ покосился на свою первую, на погонахъ, звѣздочку.
   -- Ну, давай руку, пойдемъ! А то, я думаю, ты совсѣмъ обезсилелъ отъ голода! весело перебила Наташа.
   -- О, нѣтъ! Я, отправляясь, плотно закусилъ, и дороги рѣшительно не замѣтилъ. Все думалъ о васъ, о встрѣчѣ....
   Наташа, улыбнувшись, выразительно посмотрѣла на Вѣру Павловну. Вѣра Павловна скрыла взглядъ. Загорскій, вспыхнувѣ, смѣшался.
   -- Чудной! прошептала Наташа и, плотно опершись на его руку, повлекла его за собою.
   -- А, знаешь, кто еще пріѣдетъ очень скоро?
   -- Кто? вспыхнувъ, оживленно перебила Наташа, и рука ея отчетливо дрогнула на его рукѣ.
   -- Баронъ!
   -- Это зачѣмъ? И ея брови сошлись, по, лицу опять скользнула рельефная тѣнь.
   -- Ну, тебѣ бы скорѣе спросить объ этомъ себя, чѣмъ меня! громко разсмѣявшись, отозвался Загорскій.
   Наташа поблѣднѣла и, слегка отстранившись, холоднымъ взглядомъ смѣрила его съ головы до ногъ.
   -- Ты разсердилась, Наташа?
   -- Нѣтъ, но я бы просила тебя избавить меня отъ подобныхъ шутокъ. У барона слишкомъ пылкое воображеніе и ея голосъ примѣтно дроргнулъ.
   Загорскій смутился. Вѣра Павловна нахмурилась.
   Вася тревожно слѣдилъ за малѣйшею перемѣною въ лицѣ Наташи. Въ концѣ аллеи уже виднѣлся двѣнадцати-оконный, Щебринскій великанъ.
  

-----

  
   Въ Щебринкѣ, обыкновенно, сидѣли до 10 и 11 часовъ, до въ этотъ день до часу ночи слышался въ гостинной веселый оживленный говоръ. Загорскій разсказывалъ о первыхъ впечатлѣніяхъ своего производства, о Петербургской жизни вообще, о своихъ новыхъ знакомыхъ. Онъ говорилъ съ увлеченіемъ и съ каждымъ новымъ его разсказомъ, все глубже и глубже, разгоралось въ Наташѣ, желаніе проникнуть наконецъ въ этотъ новый міръ, міръ волненій, міръ борьбы, міръ интригъ, міръ все новыхъ и новыхъ ощущеній. И когда же, когда же?... нетерпѣливо думалось ей.
   Часу во второмъ, войдя въ свою общую спальню, Вася и Загорскій, быстро раздѣвшись, улеглись и, весело болтая, казалось, готовились проговорить до солнечнаго восхода.
   Загорскому такъ улыбалась широкая, блестящая жизнь конногвардейца. Вася, напротивѣ, доказывалъ ему, что только жизнь развитой мысли, только жизнь умственнаго труда можетъ дать и будущее, и счастье.
   -- Что мундиръ, что блескъ? горячо говорилъ онъ. Все это можетъ доставить мнѣ удовольствіе, ну, на годъ, на два, а потомъ надоѣстъ, прискучитъ. Все одно и одно. А мысль? Когда-же она все одна и та же!? Вѣдь она вѣчно растетъ, развивается, ширѣетъ и все новые, и новые міры открываетъ человѣку! О, что до меня, я, да ни за что на свѣтѣ, не промѣняю своего на твое.
   -- Ну, пусть! Пусть твое хорошо по твоему, а мое по моему, досадливо перебилъ Загорскій. Кто тамъ?! окликнулъ онъ, заслышавъ легкій ударъ въ дверь.
   -- Можно? раздался за дверью едва слышный голосъ Наташи.
   Вася вспыхнулъ.
   -- Да мы ужъ легли, Наташа! смущенно отозвался Загорскій.
   -- Велика важность! Мнѣ на минутку! И, не входя въ дальнѣйшіе разговоры и разсужденія, она вошла, плотно закрыла дверь за собою. Сконфуженный Вася невольно съежился и, спрятавъ даже руки подъ одѣяло, плотно окуталъ имъ горло.
   -- Видишь ли, Николай, я забыла совсѣмъ спросить тебя, когда именно пріѣдетъ баронъ?
   -- Я думаю, дня черезъ два, три. Мы хотѣли вмѣстѣ, но его что-то задержало.
   -- И это навѣрное?
   -- Да, навѣрное.
   -- Что ему вздумалось?! Что же изъ того, что его звала бабушка; но развѣ я звала его?!
   -- Да, но.... протянулъ Загорскій.
   -- Что, но? горячо перебила она. Развѣ онъ тебѣ что-нибудь говорилъ, намекалъ?
   -- Нѣтъ, ничего, ровно ничего! Даю тебѣ слово, что ничего, Наташа!
   Теперь она задумалась и, скрестивъ руки на груди, нѣсколько разъ прошла по комнатѣ. Вася безотчетно, тревожно слѣдилъ за нею; но, по выраженію лица, трудно было угадать ея мысль.
   -- Какъ это безтактно! Впрочемъ, nous verrons! И по лицу ея скользнула чуть примѣтная, насмѣшливая улыбка.
   -- Прощайте, дѣти! Ахъ, да!... и, возвратившись уже отъ двери, она остановилась какъ разъ между Загорскимъ и Васей. Совсѣмъ забыла! Я принесла вамъ маленькій, маленькій подарокъ.... Только не знаю, кому отдать! Онъ одинъ, а васъ двое и, лукаво прищуривъ лѣвый глазъ на Васю, она улыбнулась Загорскому.
   -- Мнѣ, мнѣ, Наташа! уже волнуясь, нетерпѣливо перебилъ Вася.
   -- И, что ты? Да, неужели? и ея ало-нѣжныя губы слегка вздрогнули, и Вася теперь понялъ, что подарокъ въ поцѣлуѣ. Онъ уже горѣлъ; онъ, взглядомъ молилъ ее отдать ему этотъ рѣдкій, дорогой подарокъ.
   -- Ужъ такъ и быть! Она подошла, склонилась. Вотъ, вотъ сейчасъ.... Надъ нимъ ужъ вѣяло ея горячее дыханіе; но она откинулась, разсмѣялась такимъ пріятнымъ, журчащимъ смѣхомъ. Вася инстинктивно схватилъ ее за руку. Онъ былъ внѣ себя, онъ горѣлъ, какъ въ огнѣ.
   -- Вася! и, опять склонившись, она поцѣловала и, быстро повернувшись, вышла изъ комнаты.
   -- Чудной! Чудной, о не я, а она чудная! проводивъ ее глазами до двери, вслухъ сообразилъ Загорскій.
   Вася не отвѣтилъ, да онъ и не слышалъ. Радостный, счастливый, онъ все еще видѣлъ ее, оживленную улыбкой, ласковымъ взглядомъ, все еще чувствовалъ на своемъ лицѣ ея горячее дыханіе, и долго, долго въ эту ночь все млѣлъ и млѣлъ на его губахъ ея, сладостно-томившійся въ немъ, поцѣлуй.
  

Глава IV.

  
   Въ глубинѣ сосновой рощи, что, вплотную прилегала къ легкому бревенчатому мостику тѣнистой березовой аллеи усадьбы Щебринскихъ, кто-то громко щелкалъ орѣхи.... Отъ этого-то мостика между сосенъ, какъ разъ по срединѣ рощи, все въ гору и въ гору шла изрѣзанная и впрямь, и вкось рельефно выдающимия корнями широкая, торная дорожка.... За нею, за самою верхнею ея точкою, все громче и грогіче щелкалъ невидимый забавникъ. Что-то фыркало, что-то тамъ, вдали, туманилось, клубилось.... Ужъ не плясалъ ли то, подщелкивая, надъ красавицей сосной подсмѣиваясь, шалунъ -- затѣйникъ?! Все ближе и ближе, все отчетливѣе, все яснѣе.... Нѣтъ.... То не самодуръ лѣсной!... Не онъ, подсмѣиваясь, плясалъ, не онъ, подплясывая, щелкалъ.... То тройка темнo-сѣрая, вся въ яблокахъ, молодая, горячая.... То она фыркала, то подъ ея ногами клубилась пыль; подъ ея копытами трещали, щелкали сучья сухіе, сосновые.... Какъ струны, натянутыя, крѣннія, темно-синія, шерстяныя вожжи.... Фыркаетъ, рвется коренникъ, въ дугу изогнулись пристяжныя.... закусили удила, клубится пѣна....
   -- Да сдержи-же, Максимъ, раздражительно крикнулъ изъ глубины покойной дорожной коляски князь Долинъ. Онъ былъ болѣзненно блѣденъ. Красный околышъ фуражки еще рѣзче оттѣнялъ его черные волосы. Черное, легкое пальто на немъ; темный, запыленный пледъ на ногахъ... подлѣ -- пара костылей.... -- и тамъ того гляди вожжи лопнутъ, ваше сіятельство! не измѣняя положенія, отозвался точно пришитый къ козламъ коренастый, широкоплечій Максимъ, въ темно-синемъ армякѣ и ярко-красномъ кушакѣ.
   -- Да, въ гору-то.
   -- Нѣтъ ужъ въ гору-то возьмутъ, ваше сіятельство, а вотъ съ горы -- такъ не извольте безпокоиться.... спущу легонько.
   -- Да вы бы оперлись мнѣ на руку, князь, если васъ такъ безпокоитъ качка, -- обратился къ нему изъ противоположнаго угла коляски маленькій, смуглый, сухощавый генералъ въ бѣломъ кителѣ безъ погонъ и бѣлой съ краснымѣ околышемъ фуражкѣ.
   -- Нѣтъ, генералъ.... меня она вовсе не тревожитъ, вспыхнувъ, сухо отозвался князь.
   Князь раздражался всегда малѣйшимъ даже намекомъ на его физическій недостатокъ.
   -- Я боюсь за рессоры.... Вѣдь здѣсь негдѣ поправить.
   -- А, вслухъ понялъ генералъ и, зажмуривъ свои маленькіе, бойкіе, каріе глазки, сосредоточенно потянулѣ изъ тонкой, длинной папироски съ надписью: "Лафермъ".
   Князь, видимо, былъ доволенъ, что его оставили въ покоѣ.
   Онъ осторожно освободилъ правую руюу, оперся ея локтемѣ о борть откинутаго верха коляски и, слегка выдвинувшись, сталъ внимательно слѣдить за правой пристяжной. Видно нравилось ему, какъ, заигрывая сама съ собой, перебирала она своими тонкими, точеными ножками, точно танцуя на вожжѣ.... Вотъ ужъ и подъемъ.... Вдругъ фыркнула, фыркнула еще разъ, обдала князя пѣной, совсѣмъ, совсѣмъ на него обратила свои раздувающіяся красныя ноздри и вся, вся собравшись, даже прыгнула въ постромкахъ, такъ горячо, такъ страстно подняла она коляску.... Лицо князя оживилось яркимъ румянцемъ.... Мигъ, другой, третій и съ вершины вихремъ взятой горы открылся и мостикъ, и березовая аллея, и вправо отъ нея, въ густой зелени, мелькающая, красная крыша усадебнаго дома Марьи Кондратьевны Щебринской.
   -- Генералъ, вдругъ и живо сказалъ князь, видали вы когда-нибудь, что-нибудь красивѣе моего Орлика?! Сколько жизни, сколько страсти въ немъ?!..
   -- Который же Орликъ?
   -- Правый.
   -- А.... правый.... Ну отсюда его не видно.
   -- Да вы привстаньте.
   -- Чего-жъ мнѣ двигаться.... Что тутъ такого особо-интереснаго?... раззудилъ генералъ, осторожно опуская уже приподнятое pince-nez. Князь поморщился, сдвинулъ брови.
   -- Я всегда батюшка, всю мою жизнь.... Bcе отъ разума и во разуму... Ну чего я буду вставать, безпокоиться, еще пошатнусь, толкну васъ.... Вотъ пріѣду и увижу, все равно увижу.... Во всѣхъ статьяхъ разсмотрю. А теперь не изъ-за чего.... Не слѣдуетъ.... О!... и генералъ, опять зажмурившись, собравъ все лице въ одну общую складку изъ безчисленнаго множества мелихъ складокъ, ударилъ указательнымъ пальцемъ по лбу и, быстро поднявъ его вверхъ, сильно потрясъ имъ въ воздухѣ....
   -- Никогда, никогда и ни чѣмъ.... Всю мою жизнь ни разу.... Ни е-д-и-н-а-г-о р-а-з-у.... дѣлая на каждой буквѣ особое удареніе говорилъ и слушалъ самъ себя генералъ, то жмурясь, то раскрывая на князя во всю возможную ширь свои маленькіе, суетливые глазки.
   -- Увлеченье.... Увлеченье -- бабье дѣло!... Никогда не зналъ и не знаю, что такое сердце! -- страдать, скорбѣть, сожалѣть.... Никогда не страдалъ, не скорбѣлъ и не сожалѣлъ. Вотъ, положимъ.... Я васъ, князь, знаю, знаю давно.... Уважаю.... И вдругъ, вы умрете.... Ну и добрый вамъ часъ.... Чего же я-то буду сострадать!... Нечего и не о чемъ.... По разуму сдѣлаю все, все сдѣлаю, что надлежитъ.... Всѣмъ распоряжусь побучше инаго сострадающаго.... Но по разуму.... такъ всегда.... А no сердцу -- ничего!
   -- И ни разу, ни единаго разу въ жизни вы не были увлечены, генералъ?
   -- Нѣтъ.... привыкать привыкалъ, но и то не надолго.... Мнѣ все, всегда скоро надоѣдало.... Я самъ не понимаю, -- отчего?.. Но такъ, такъ есть.... Можетъ статься, что былъ всегда одинокъ.... какъ перстъ.... О!... и генералъ, на этотъ разъ облизнувшись, какъ будто только что проглотилъ что-то сладкое, поднялъ въ воздухъ указательный палецъ.
   -- Да, вы счастдивѣйшій изъ смертныхъ въ такомъ случаѣ, генералъ.
   -- Мнѣ всегда было весело, и теперь не скучаю.... Да я некогда было скучать.... Служилъ, служилъ всю жизнь.... Дѣлалъ все, все для кого могъ по разуму, по долгу.... Соображу.... Надо помочь, могу, помогаю, не могу, не мое, значитъ, дѣло.... Вотъ и все.... Теперь кончилъ.... Пусть дѣлаютъ другіе.... А тамъ.... Умру! и генералъ замолкъ, покачалъ головлй, сощурился, какъ будто что-то не совсѣмъ пріятное скользнуло у него вотъ тутъ, подъ самыми глазами, и, громко крякнувъ, опять повернулся къ князю обоими плечами. Что, напримѣръ, стану думать.... когда умру, зачѣмъ умру?... Глупо!!.. Буду -- не буду думать, все умру. А по разуму.... Не долженъ бы былъ умереть, медленно добавилъ онъ. Теперь князь видимо забылъ и свою обиду, и самаго Орлика. Странное впечатлѣніе производилъ на него генералъ своими сжатыми, отрывистыми мыслями, въ ихъ рѣзкой, даже грубой формѣ.... Онъ какъ будто уничтожалъ его прошлое и ничего, ровно ничего не хотѣлъ ему дать въ будущемъ, и все грустью дышало въ князѣ: и продолговатое, по складу, теперь опять блѣдное лицо, и сосредоточенный, будто-бы страдающій самъ въ себѣ, взглядъ большихъ черныхъ глазъ и самая, слегка согбенная въ плечахъ, широкая фигура....
   -- Вы, кажется, не обратили вниманія, князь, какой прелестный видъ съ этой горы на усадьбу? -- крикнулъ Мясоѣдовъ, въ каррьеръ нагоняя коляску.
   -- Какъ на усадьбу?... Развѣ мы уже пріѣхали?...
   -- Такъ-таки совсѣмъ. Вотъ этотъ мостикъ, видите. А за вотъ уже аллея къ дому.... Вотъ что-то мелькаетъ.... Вонъ выскочилъ Вася... Онъ спускается къ намъ по аллеѣ, скороговоркой сообщилъ онъ.
   Князь сбросилъ пледъ, выпрямился, и опять лицо его оживилось чуть-чуть примѣтнымъ румянцемъ.
   Максимъ подобралъ пристяжныхъ.... Даже генералъ надѣлъ pince-nez.
   -- Вижу, вижу.... Вонъ и лукавая дѣва.
   -- Кто это? улыбнувшись, перебилъ князь.
   -- А Наталья Алексѣевна.
   -- Будто лукавая?
   -- У.... Да еще какая!... Свирѣпая, совсѣмъ свирѣпая.
   Князь тихо разсмѣялся.
   -- Пошелъ!
   Опять изогнулись пристяжныя, опять разгорячились, опять ноздрями почуяли землю.... Какъ не бывало мостика.... Князь не сводилъ главъ съ аллеи.... Впереди всѣхъ шла Загорская. Вотъ она улыбнулась, чуть-чуть склонила головку....
   -- Стой! крикнулъ князь.
   Шатнулись и, какъ вкопанные, замерли послушные, на этотъ разъ, кони въ двухъ, трехъ шагахъ отъ нея.
   -- Ахъ, какая прелесть!... Что за красавцы!... Одинъ къ одному.... Цвѣтъ въ цвѣтъ, глазъ въ глазъ, восторгалась Загорская, протягивая руку князю.
   -- Здравствуйте, князь.... Ну, вотъ, merci, что не забыли насъ въ монастырской обители нашей.
   Князь, не выходя изъ коляски, лишь только слегка приподнявшись и опершись всѣмъ станомъ на правую ногу, крѣпко стиснулъ маленькую ручку Наташи....
   -- О!!... А наше условіе, князь!... Вѣдь опять разсержусь.
   -- Ну, виноватъ, въ послѣдній разъ, право въ послѣдній, оправдывался князь, полушутя, полусерьезно.
   -- Здравствуйте, Петръ Игнатьевичъ.
   -- Здравствуйте, лукавая, здравствуйте, и, протянувъ руку, генералъ облизнулся.
   -- А вотъ и не дамъ.
   -- Здравствуйте, Наталья Алексѣевна, громко сказалъ Мясоѣдовъ.
   -- Ахъ, постойте, не мѣшайте! Еще успѣемъ! Дайте покончить съ генераломъ....
   -- Позвольте, свирѣпый же вы генералѣ, когда я вамъ дала право называть меня лукавой? и ея полуоткрытыя, бѣдовыя губки не то серьезно досадовали на генерала, не то смѣялись надъ нимъ. Слегка отступивъ, скрестивъ руки на груди, запрокинувъ голову, измѣряла она его вызывающимъ, заигрывающимъ взглядомъ.
   -- Тогда, какъ вы думали еще только родиться.... О! нашелся генералъ и, описавъ въ воздухѣ полукругъ, опять пустилъ стрѣлою вверхъ указательный палецъ.
   -- Браво, браво, генералъ, смѣясь подхватилъ князь. Смѣялись и Мясоѣдовъ, и Вася....
   -- Несносный.... Ну, нате, и Наташа протянула Петру Игнатьевичу свой тоненькій, розовый мизинецъ.
   -- Это что такое?... Князь?... Ну, не лукавая-ли.... а?... Въ мою-то лапу вдругъ такой субѣктъ?!
   Опять смѣхъ.
   -- Ну, на-те, и приподнявъ руку въ воздухъ, она сразу пустила ее въ полуоткрытую ладонь давно выжидавшей широкой руки генерала.
   Генералъ крѣпко схватилъ воздухъ.... Князь весело разсмѣялся.
   -- Ахъ, какая вы шалунья, Наташа, сквозь смѣхъ, замѣтила Вѣра Павловна.
   -- Ну, не лукавая-ли?! стукнувъ себя опять указательнымъ пальцемъ по лбу, какъ бы самъ съ собой на этотъ разъ разсудилъ генералъ.
   -- Наталья Алексѣевна, вы обо мнѣ такъ и забыли, напомнилъ Мясоѣдовъ.
   -- Да, помилуйте? съ этимъ свирѣпымъ генераломъ всѣ на свѣтѣ забудешь, протягивая ему руку, отшутиласъ Наташа.
   -- Ну, какъ же, господа, пѣшкомъ.
   -- Если вы пѣшкомъ, такъ я верхомъ, а если вы верхомъ, такъ я пѣшкомъ.... Съ вами не хочу, упорно качая головой на случай возраженія, объявилъ генералъ.
   -- А вы, князь?
   -- Нѣтъ ужъ, извините, я доѣду.
   -- Такъ и я съ вами, быстро обходя коляску, объявила Наташа. Князь протянулъ руку, Наташа оперлась, вошла.
   -- Куда, куда лукавая? спохватился генералъ.
   Коляска неслась уже въ гору. Мясоѣдовъ пришпорилъ и пустилъ въ варрьеръ;
   Коретникъ буквально стелился. Пристяжныя на всемъ лету взрывали копытами землю.... Князь забылъ и реесоры, и Орлика, и даже себя самого: онъ весь былъ въ Наташѣ. Да и кто бы на его мѣстѣ не залюбовался ею въ эти минуты?!.. Сколько разъ видалъ онъ ее и за чайнымъ столомъ, и за фортепьяно, и среди оживленной бесѣды, и въ мазуркѣ на балу, но никогда еще, никогда не была она такъ оживлена, какъ теперь.... Вихремъ свистѣлъ воздухъ.... Изъ мига въ мигъ, и съ ногъ до головы, обдавало ихъ комами разсыпчатой, полусырой земли.
   -- Ахъ, какъ кидаетъ! ужаснулся князь.
   -- Пусть, пусть, это такъ пріятно!... Я бы согласилась, чтобъ всю жизнь на меня кидало, лишь бы такъ всегда нестись и нестись, порывисто, безумно, все впередъ и впередъ!... нимъ завидую, право, завидую.
   -- Чему, лошадямъ?
   -- Да.... Посмотрите, посмотрите, какъ онѣ волнуются, рвутся, будто клубятся по землѣ.... Сила-то, ширь-то какая.... Все имъ тѣсно, все имъ мало, и Наташа такъ горѣла отъ удовольствія, такъ играла, такъ рдѣлась кровь и въ лицѣ, и въ устахъ, и подъ нѣжною прозрачною кожею цвѣта блѣдной розы рукъ.... Князь потупился.... "Орликъ и Орлица", мелькнуло ему, и онъ улыбнулся.
   -- Вотъ, ужъ и ворота.
   -- Какъ скоро!... Точно одна минута, тихо пожаловалась она.
   -- Да вѣдь, это же близко.
   -- Больше полверсты.
   Максимъ накрутилъ вожи разъ, накрутилъ два, натянулъ, откинулся.... Лошади, опять, какъ вкопанныя, замерли теперь уже у самаго подъѣзда....
   -- Merci, князь, и, быстро приподнявъ рѣсницы, она, такъ долго, хорошо посмотрѣла на него, такъ продолжительно, крѣпко, насколько могла, стиснула теперь своею маленькою, горячею рукою его широкую ладовъ.... Зарумянилась рука, напряглись въ ней жилки....
   Князь вспыхнулъ, смѣшался...
   -- Ахъ, помилуйте, Наталья Алексѣевна.... Эти мнѣ, а не вамъ, мнѣ благодарить васъ, и не окончивъ, какъ бы самъ не сознавая отчетливо и ясно, за что это именно долженъ онъ былъ благодарить ее, покраснѣлъ еще сильнѣе....
   Теперь, не поднимая глазъ на князя, тихо, будто сама въ себя, разсмѣялась Наташа. Если ты не понимаешь, такъ я понимаю, если ты еще не догадался, то я уже знаю и за что, и почему! -- разсмѣялась, вспыхнула и, какъ бы сама смутившись своего же смѣха, мигомъ спорхнувъ со ступеньки коляски, по торной дорожкѣ бѣгомъ пустилась къ кухнѣ, что чуть-чуть виднѣлась изъ-за густой зелени пушистой, рослой акаціи.
   -- Ну, не буду я Наташею Загорскою, если не отомщу вамъ, князь, пріостановившись въ полуоборота, крикнула она.
   -- За что и чѣмъ? улыбнувшись, отозвался Долинъ.
   -- Не отпускайте лошадей, уклонилась Наташа. Все дальше и дальше мелькало ея бѣлое платье.... Вотъ уже у акаціи, а вотъ и совсѣмъ скрылась за густою зеленью.-- И зачѣмъ, зачѣмъ это онъ, точно живая тѣнь своего свободнаго, еще столь недалекаго прошлаго, долженъ былъ теперь остаться, какъ пригвожденный, одинъ, совсѣмъ одинъ, въ этой несносной коляскѣ.... А вѣдь, могло-бы быть!... Могло бы.... Если-бъ.... и тогда, радостный счастливый, побѣжалъ бы онъ съ нею, рядомъ, побѣжалъ бы по этой тропѣ рука объ руку, плечо о плечо.... -- Князь даже улыбнулся, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ уже бѣжалъ съ Наташей.-- Но вотъ онъ покосился, взглянулъ на костыли.... Слетѣла улыбка, сдвинулись, нависли брови.... Онъ спѣшно, нервно взялъ костыли лѣвою рукою.... Опустилъ правый на землю, оперся, сталъ на подножку правою ногою, опустилъ лѣвый, и, тяжело склонившись на него всѣмъ станомъ, вздохнулъ, выпрямился.... и такъ крѣпно стиснулъ зубы.... Мучила ли его физическая боль, или страдалъ нравственно, страдалъ глубоко, живо, страдалъ отъ одной мысли, что вотъ онъ и красивъ, и уменъ, и съ положеніемъ, а все жъ таки всякій идіотъ, всякая посредственность имѣетъ несравненно больше правъ на жизнь, на счастіе, чѣмъ онъ, полный энергіи и силъ, въ его 26 лѣтъ, столь недавняя краса гостинныхъ, -- князь Александръ Долинъ.... Да онъ ли, онъ ли кто въ самомъ дѣлѣ? Долинъ ли онъ?... Князь ли? Александромъ ли его зовутъ?... Князь вздохнулъ, вышелъ на тропу.... У самой зелени, съ той стороны, опять мелькнуло бѣлое платье....
   -- Виновата, князь.... Такъ долго.... Порѣзала себѣ палецъ.
   -- И глубоко? встревожился онъ.
   -- Нѣтъ, такъ, этакъ порядочно.... и осторожно отдѣливъ перевязанный палецъ, Наташа едва сдержала три огромныя краюхи хлѣба....
   -- Да позвольте я понесу.
   -- Вы? какъ бы не довѣряя, переспросила Наташа.
   -- Ну, да, я.... Что жъ васъ въ этомъ удивляетъ?
   -- Удивляетъ. Ничего!... Но я вамъ не вѣрю.
   -- Отчего?
   -- Вы непремѣнно подробуете.... Онъ такой вкусный, кисло-сладкій, мягкій.... Только сегодня испеченъ.... Я отрѣзала первые куски.
   -- Ну, такъ что жъ, что я попробую?,
   -- Какъ!... Вѣдь я же сказала, что отомщу... Вы не хотѣли принять моей благодарности, а я вамъ за то не дамъ хлѣба.... Коротко и ясно.
   Князь засмѣялся....
   -- Нѣтъ, дайте, ну дайте хоть немного, Наталья Алексѣевна.
   -- А какой вкусный.... а! -- и, чуть-чуть прищелкнувъ, она даже подмигнула князю на краюхи.
   "Вотъ и вкусный, да не вашъ, а мой, понялъ онъ". И странно.... Даже за обѣдомъ никогда не ѣлъ чернаго хлѣба, а теперь ему серьезно, упрямо, нервно хотѣлось попробовать этого хлѣба, почему-то показавшагося особо-вкуснымъ хлѣбомъ....
   -- Наталья Алексѣевна!
   -- Что?
   -- Ну, дайте, пожалуйста, -- и въ голосѣ Долина такъ и слышалось кто недосказанное и въ то же время внятное:-- "милая Наталья Алексѣевна".
   -- Не дамъ.
   -- Ну, хоть нѣсколько крошекъ, умолялъ онъ.
   -- А ни-ни!
   -- Ну, хорошо, Наталья Алексѣевна, и на моей улицѣ будетъ праздникъ.... Вамъ захочется кататься, а я вамъ не дамъ лошадей.
   -- Ну, тогда вы сами себя накажете.
   Князь раземѣялся.
   Орликъ, почуя хлѣбъ, раздулъ ноздри, потянулъ, заржалъ.... Заржали и сосѣди.
   -- Имъ хочется хлѣба не меньше вашего, князь... Ну, что за прелесть, этотъ крайній.... Онъ краснвѣй ихъ обоихъ.... Посмотрите.... Глазъ-то, глазъ, такъ и горитъ на меня, точно ваши на краюхи.... Черный, черный..... Кругомъ сине.... А жилки-то, жилки... Точно кровью тканныя, вслухъ любовалась она.
   -- Ну, кушай, красавецъ, кушай.
   Орликъ отвѣсилъ нижнюю губу, потянулъ верхнюю, зажевалъ.... Мелкими кусками падали отдѣльныя части на ладонь Наташи.... Потянулся и за ними.
   -- Не укуситъ? чуть-чуть отстраняясь, проговорила Наташа.
   -- Нѣтъ.... Онъ благовоспитанный.
   -- Ну! нерѣшительно поднося руку, угощала она.
   Орликъ, отвѣсивъ губу, потянулъ съ самой ладони.... Наташа содрогнулась.
   -- Ну-же.... бери скорѣй.
   -- Вы любите лошадей, Наталья Алексѣевна?
   -- Еще-бы.... Это такія красивыя, умныя животныя. Знаете, что, князь, вамъ можетъ лъпоказаться страннымъ.... Но, вѣдь, это правда.
   -- Что?
   Орликъ, наконецъ, покончилъ. Наташа передала по краюхѣ второму и третьему.
   -- Ну, и что же мнѣ можетъ показаться страннымъ, Наталья Алексѣевна?
   -- Еще ни одинъ человѣкъ.... ударяя ладонью о ладонь, начала Наташа.
   -- А вотъ не осталось вамъ ни крошки, теперь ужъ я спокойна, самое себя перебила она.
   Князь разсмѣялся.
   -- Только женщина способна на такіе перелеты, какъ вы сдѣлали сейчасъ, Наталья Алексѣевна.
   -- А что?
   -- Начали съ человѣка, а съѣхали на крошку!-- Ну, такъ что же -- еще ни одинъ человѣкъ?
   -- Ну, да.... Еще ни одинъ человѣкъ не доставлялъ мнѣ столько удовольствія, какъ ваша тройка сегодня.
   Еще веселѣе, еще громче разсмѣялся князь. Ухмыльнулся даже Максимъ.
   -- Что жъ тутъ смѣшнаго? слегка вспыхнувъ, изумилась она.
   -- Ничего, Наталья Алексѣевна.
   -- Такъ чего же вы?
   -- Это вы виноваты.
   -- Чѣмъ?
   -- Вы привели меня въ такое благопріятное настроеніе духа.... А мое расположеніе всегда высказывается въ смѣхѣ.
   -- А вотъ этого, крайняго, какъ зовутъ?
   -- Орликъ.
   -- А тѣхъ?
   -- Ретивой и Барчукъ.... Орликъ мой любимецъ.
   -- Да, онъ самый красивый.... Орликъ! окликнула Наташа, будь и моимъ любимцемъ! и, трепля рукой по шеѣ, она заиграла съ нимъ.
   -- Посмотрите.... Какой противный.... Этотъ вашъ Орликъ.... Я ему объясняюсь въ любви, а онъ все себѣ облизывается.
   -- И правъ..... Вѣдь онъ уже съѣлъ вашъ хлѣбъ.... Вотъ и покончены его съ вами счеты!
   -- А если, вы къ нему подойдете, хотя и безъ хлѣба, вѣдь онъ вамъ заржетъ?
   -- Заржетъ.
   -- Ну, такъ, значитъ, онъ васъ любитъ и безъ хлѣба, васъ, какъ васъ.
   -- Да, меня, какъ меня.... Потому что онъ знаетъ, что онъ мой, и увѣренъ во мнѣ.
   -- А мнѣ, значитъ, не вѣритъ?
   -- Не то, что не вѣритъ, а какъ вамъ это объяснить?.... Въ этомъ отношеніи лошадь или сабака, вообще, животное, нравственнѣе человѣка, признательнѣе его.... Человѣкъ знаетъ многихъ, и кто ему ни поможетъ, кто ему ни протянеть руку, кто ни улыбнется, тотъ и другъ, и батька; -- а животное знаетъ только одного того, кому онъ принадлежитъ и кому служитъ.... Вы дали ему хлѣба и онъ взялъ, съѣлъ и между вами и имъ нѣтъ больше никакой связи, вы ему попрежнему чужая, а я, хотя и безъ хлѣба, а все жъ-таки свой, близкій ему, родной.... Вотъ посмотрите.... Орликъ, Орликъ! окликнулъ князь и подойдя, чуть-чуть пощекаталъ подъ нижнею губою его.
   Орликъ заржалъ.
   -- Вотъ, противный! вскрикнула Наташа, и ея губы сложились въ досадливо-капризную гримаску.
   Князь улыбнулся. Опять усмѣхнулся Максимъ.
   -- Максимъ, откладывай! строго приказалъ онъ.
   Князя, на этотъ разъ, оскорбила усмѣшка кучера.
   -- Ну, и что вы тутъ нашли нравственнаго, князь?... Я никакъ не могу понять.... Я ему дала хлѣба, я его ласкала, обрѣзалась изъ-за него.... Ну, положимъ, онъ этого не понимаетъ.... Но, вѣдь, въ немъ же есть инстинктъ, онъ долженъ былъ во мнѣ почуять друга.... А онъ даже и не заржалъ.... Что жъ тутъ нравственнаго, чѣмъ онъ тутъ, въ этомъ выше самого человѣка? горячилась Наташа.
   -- Онъ выше человѣка въ данномъ случаѣ.... Да, повторяю, онъ выше его своею сосредоточенностью.... Въ сферѣ инстинктовъ прямыхъ, чистыхъ, какъ они внушаются намъ природою, не искаженныхъ ни предразсудкомъ, ни притупленностью того или другаго изъ нихъ, все, что сосредочено -- нравствено.
   -- Все, что сосредоточено -- нравствено, вѣско отозвалось въ Наташѣ.... Какъ ни бывало капризно-досадливой гримаски.... Лицо вытянулось, удлиннилось, брови совсѣмъ близко подошли одна къ другой.-- Она задумалась....
   -- Все, что сосредоточено, -- нравствено, какъ бы для большей ясности, вслухъ повторила Наташа.
   Князь зорко слѣдилъ за малѣйшею перемѣною въ ея лицѣ....
   -- Вотъ онъ.... О!.... Всею своею разстерзанною фигурою! донесся изъ сосѣдней аллеи громкій голосъ генерала и тутъ же покрылся веселымъ смѣхомъ Васи и Вѣры Павловны.
   Наташа однимъ мигомъ обратилась въ слухъ....
   -- Что, батинька, подобрались!... Хо.... хо.... хо!! и генералъ разсмѣялся громче другихъ.
   -- Что такое тамъ проповѣдуетъ этотъ свирѣпый генералъ? Пойдемте, князь, -- и она почти бѣгомъ вошла подъ сводъ аллеи... Князь тихо вздохнулъ.... Теперь ни намека на думу. Брови вытянулись, лицо округлилось, губы разошлись въ улыбку, тутъ же, въ тотъ же мигъ, готовую перейти въ безпечный смѣхъ....
   -- А, чтобъ ихъ, буркнулъ князь, съ трудомъ поспѣвая за нею....
   А смѣхъ все росъ, все крѣпъ, все оживлялся.
  

Глава V.

  
   Тихо.... Тихо въ саду и во дворѣ, за частоколомъ, на полянѣ, и у бани, среди липъ, и на деревнѣ, и по всему, едва доступному глазу, необъятному пространству охваченныхъ блѣднымъ, серебристымъ сіяньемъ полей и луговъ.... Спитъ Марья Кондратьевна.... Спить Наталья Игнатьевна... Спитъ на маленькой подушкѣ черноносая Жужу.... Ничто не дрогнетъ, ничто не шелохнется во дворѣ.... Должно быть, ужъ очень поздно!.... Вотъ, что-то взвизгнуло, что-то мелькнуло, мелькнуло вонъ тамъ, у кухни за зеленью. Видно плутоватая Агашка провела за носъ разгильдяя Дормидошку.... и опять все тихо.... Лишь только квакаютъ лягушки, да тамъ, вдали, журчигь свбѣ въ тиши приволья днемъ и ночью неугомонный ручеекъ -- незваный выходецъ, притокъ Москвы рѣки гостепріимной.... Крѣпкимъ, сладкимъ, безпечнымъ сномъ спитъ деревня, дневнымъ трудомъ утомленная.... Дремлеть природа, дремлетъ въ лѣсахъ, дремлетъ въ саду.... Дремлетъ и дубрава, вся, вся, какъ есть отъ дуба-дѣда до дуба-правнучка.... Дремлютъ липы одиночки, и березки и цвѣтки-разнонарядцы.... Дремлютъ, поникнувъ, будто покрывшись шапочками своими махровыми.... И надъ всѣмъ, точно тонетъ въ сіяніи необъятномъ, поднебесной выси ночная царица.... Царица роскоши, какъ и бездолья, царица богачей и бѣдняковъ, царица тайнъ и сладостныхъ, и страшныхъ!.... Осиротѣла надъ пристанью еще вечеромъ оживленная всѣми скамья.... осиротѣла, закручинилась, закручинилась, да и спряталась отъ луны, ночной красавицы, за зеленью дуба своего раскидистаго.... Но и, одинокая, не укрылась отъ взгляда луны грустнаго, трепетно-нѣжнаго. Вонъ и теперь по ней, по темно-сѣрому ея фону, точно слезы на долгихъ рѣсницахъ, дрожатъ, перемигиваются сквозь листья, пронизывая ихъ, лучи ея томные.... . Какъ разъ противъ мостикъ. Онъ весь во власти луны, весь, отъ столбовъ надъ водою до гладкой, будто отлакированной лучами досчатой поверхности.... А за нимъ.... За нимъ море свѣта.... Въ продолъ по открытымъ полямъ, и въ водѣ, и надъ водою. Межъ береговъ, у мостика пологихъ, а дальше подъемистыхъ, крутыхъ, струитъ и тихо, и глазу непримѣтно Москва-рѣка свои дремлющія воды.-- Направо, высокія статныя, красивыя сосны.... То тѣнь, то сосна.... И тѣни, какъ сосны, и сосньи какъ тѣни.... Налѣво, тщеславятся, серебрятся, точно перемигиваются съ ночною красавицею вершинами своими дубы могучіе.... А дальше все круче, все ближе другъ къ другу подъемистые берега, все уже между ними, точно млечный путь, скользитъ, струится, свѣтовая ночной царицы подоса.... И по ней, по этой полосѣ, плыветъ лодка.... Плыветь нѣма, какъ рыба.... На кормѣ.... генералъ.... Онъ правитъ рулемъ.... Какъ снѣгъ, бѣлѣетъ его китель, подъ козырькомъ хлопочатъ, суетятся бойкіе темно-каріе глазки.... Дальше, Мясоѣдовъ. И ночью даже на носъ напялилъ pince-nez.-- Какъ разъ противъ него Вѣра Павловна, полуоборотомъ къ Васѣ и Загорскому, вся -- нѣга, вся -- тихое, сладостное раздумье; склонившись надъ водою, играетъ она ея мелкою, серебрящеюся, лучистою зыбью.... Нѣсколько дальше, грустная Наташа.... За нею Долинъ.... Такъ близко, рука-объ-руку.... Но не на него смотритъ она. Ея взглядъ разсѣянъ, безпредметенъ. Бѣлый, легкій, какъ пухъ, платокъ охватываетъ и шею, и плечи, и такой сильный, рѣзкій рельефъ даютъ ему ея долгія, крѣпко сплетенныя, черныя, какъ смоль, почти до воды отброшенныя косы.... Правая часть лица въ тѣни; лѣвая, освѣщенная, еще блѣднѣе, кажется правой....
   "И что за странные переходы?... Что за странное существо она? тихо любуясь ею, задумался князь. То смѣхъ, смѣхъ, случайный, смѣхъ незванный, какъ бы наперекоръ думѣ, сосредоточенной, будто глубокой, то грусть непонятная.... И чего? -- и въ тотъ же митъ, раскрылась, освѣтилась предъ нимъ амфилада комнатъ благороднаго Собранія.... Фигура за фигурой.... Все счастливыя, улыбающіяся лица поклонниковъ Наташи.... А вотъ, и она сама, въ бѣломъ, легкомъ, какъ воздухъ, платьѣ; вся въ цвѣтахъ; то вихремъ носится по паркету, то тихо, такъ тихо смѣется, будто сама въ себя, то улыбается такъ загадочно, такъ лукаво, и направо, и налѣво, и встрѣчному, и поперечному. Князь вздохнулъ. Иль, въ самомъ дѣлѣ, балъ -- ея сфера?... ужаснулся онъ. Плыла лодка, плыла нѣма, какъ рыба.... И что же, что молчатъ они всѣ, всѣ, начиная отъ Васи и кончая генераломъ?!
   Сладостенъ-ли имъ полный нѣги сонъ красавицы земли?... Или такъ глубоко завладѣла ими величественной ночи тишина, что ни словомъ, ни движеніемъ не смѣли они прервать ея царственной дремоты?...
   Да кто же изъ насть не испытадъ, не испытываеть этого чуднаго настроенія, когда весь, весь охваченный непонятными чарами природы, и тоскуешь, и наслаждаешься, когда въ нихъ, въ этихъ чарахъ, все глубже и глубже тонетъ мысль, когда самый голосъ тревожитъ, раздражаетъ наше ухо, какъ рѣзкій диссонансъ.
   -- Князь!... О чемъ задумались? тихо обратилась Наташа.
   -- Да какъ это вамъ опредѣлить, Наталья Алексѣевна?... Довольно трудно.... Что-то носится, что-то мелькаетъ.... А что?... и не словишь....
   -- Не правда-ли, князь, природа сулитъ человѣку слишкомъ много, сравнительно съ тѣмъ, что она ему даетъ, еще тише проговорила она и вспыхнула....
   Князь внимательно посмотрѣлъ на нее. Теперь она скрыла свой взглядъ.
   -- Вѣрить природѣ, по моему, по меньшей мѣрѣ, не осторожно, Наталья Алексѣевна.... Красоты природы -- миражъ.... Ея впечатлѣнія настолько же сладостны, насколько и мимолетны, и безплодны.
   -- Ну, а жизнь?... Вы, вы, князь, вы надѣетесь на счастье? мелькомъ глянувъ ему въ лицо, едва слышно спросила она.
   -- Я? протяжно изумился князь и такъ круто повернулся на своемъ мѣстѣ, будто чѣм-нибудь особеннымъ задѣли его.
   -- Мечтать могу.... Могу и считаю себя въ правѣ, потому что мечты это -- иллюзія, эта -- игра возбужденной фантазіи, игра нервъ, крови и не можетъ оскорбить меня, какъ существо разумное.... Но надѣяться.... Нѣтъ.... Это слишкомъ!... быстро приподнимая голову, какъ-бы отъ внутренней дрожи, глухо проговорилъ онъ.
   -- Какъ, князь?!.. Какъ?!.. Развѣ вы не такой же человѣкъ, какъ всѣ другіе люди, развѣ вамъ не такъ же свойствена надежда, какъ мнѣ, какъ всѣмъ?!..
   -- Надѣяться, Наталья Алексѣевна, можетъ только тотъ, кто не испыталъ жизни, какъ испыталъ ее я.
   -- Чѣмъ же особенно тяжело далась вамъ жизнь ваша?
   -- Особенно.... Ничѣмъ. Жизнь моя, какъ и всякаго другаго жизнь.... И смѣхъ, и горе въ ней. И въ смѣхѣ -- плачъ и въ плачѣ -- смѣхъ.
   Князь вздохнулъ, опустилъ голову. Теперь только она почувствовала, какую боль причинила ему своимъ вопросомъ. Ей стало жаль его.
   -- Ужъ не въ смѣхѣ ли -- плачѣ, не въ плачѣ ли -- смѣхѣ пройдешь и ты, моя жизнь? -- мелькнуло князю, мелькнуло и такъ ёмко, крѣпко стиснулось полное энергіи, полное правъ и желаланій сердце.
   -- Жизнь, вдумчиво повторилъ Долинъ, но такъ тихо, что Наташа должна была совсѣмъ наклониться къ нему, чтобы услышать. Жизнь, по моему мнѣнію, ни болѣе, ни менѣе, какъ мимолетная шутка надъ нами своенравной матери природы....
   Князь медленно приподнялъ голову.... взглянулъ на нее въ упоръ, глазъ въ глазъ своими вдумчивыми, черными, большими, матоваго отлива глазами....
   Наташа смѣшалась, поникла....
   -- Такъ смотрю, такъ всегда смотрѣлъ, и едва ли когда-либо настолько улыбнется мнѣ счастьемъ эта жизнъ, эта своенравная шутка, чтобы я могъ измѣнить на нее взглядъ свой, -- и онъ улыбнулся.... Сосредоточенно-покорною грустью сказалась въ ней эта сдержанная имъ улыбка....
   Тихо, опять тихо....
   Вася понялъ ее, эту странную улыбку князя, поникъ, вздохнулъ, но не вздохомъ тоски или горя, а вздохомъ тихой и безотчетной, и сладкой грусти. Онъ и томился въ ней; и наслаждался. Ему такъ хорошо было чувствовать себя въ природѣ, -- природу въ себѣ; и въ то же время, въ этомъ чувствѣ было что-то непонятное, что-то такое, что щемило ему сердце, и, помимо воли, все чаще и чаще вызывало вздохъ.
   -- Вѣра Павловна, избѣгая ея взгляда, едва слышно сказалъ Загорскій. Чего вы такъ?!.. Точно васъ и нѣтъ съ нами?
   -- Надо быть развѣ истуканомъ, чтобы не наслаждаться такимъ вечеромъ.
   -- Ну, вечеръ -- вечеромъ, луна -- луной, а вы.... и онъ не окончилъ, и съ теплымъ, живымъ чувствомъ посмотрѣлъ на нее.
   -- Перестаньте, едва разслышалъ онъ ея чуть внятный голосъ, и вспыхнулъ, смѣшался, точно и въ самомъ дѣлѣ провинился въ чемъ-то передъ нею.
   Тихо....
   Плыви лодка, плыви, плыви, пока тихо надъ тобою, плыви, пока тихо вокругъ!
  

Глава VI.

  
   На третій день послѣ пріѣзда Долина, Коваленко и Мясоѣдова, часу въ 9-мъ вечера, въ Щебринку пріѣхалъ баронъ Бернсдорфъ. Онъ съ первой минуты держался, какъ дома: былъ веселъ, оживленъ, болтливъ. Загорская держала себя съ нимъ въ теченіе всего вечера, почти до двухъ часовъ ночи, довольно спокойно и ровно. Но оть зоркаго, тревожнаго вниманія князя не укрылись ни яркій румянецъ, съ которымъ она его встрѣтила; ни волненіе, съ какимъ слѣдила за нимъ, когда онъ говорилъ о значеніи, о роскоши, о блескѣ, какъ непремѣнныхъ условіяхъ жизни всякаго порядочнаго человѣка. И чѣмъ глубже вдумывался князь въ Загорскую, въ ея отношенія къ барону, къ себѣ, тѣмъ болѣе загадочнаго, необъяснимаго находилъ въ ней.-- "Вѣдь она-же не дѣвочка, уже не ребенокъ, она должна была понять, что онъ не даромъ пріѣхалъ въ Щебринку и его не отталкивая, къ нему относясь съ примѣтно-возрастающимъ вниманіемъ, зачѣмъ дала поводъ барону?... А если увлечена имъ къ чему же тогда?... и князь терялся, уходилъ отъ окружающаго и, прячась въ самого себя, все глубже и глубже страдалъ сознаніемъ внѣшнихъ, блестящихъ превосходствъ барона. Онъ еще по собранію зналъ барона, и безотчетно ненавидѣлъ, отъ первой съ нимь встрѣчи. Загорская знала эту скрытую его ненависть и нерѣдко дажо любила подтрунить ею надъ нимъ. "Какъ танцуетъ онъ мазурку?.... Такъ легко, такъ плавно несешься съ нимъ, точно купаешься въ порывистомъ, безумномъ вихрѣ шумнаго бала", говорила она не разъ послѣ мазурки и, улыбаясь, смотрѣла ему прямо въ глаза. Князь находилъ въ свою очередь, что баронъ танцуетъ хорошо, даже очень хорошо, но онъ уже на весь вечеръ утрачивалъ настроеніе духа. Онъ все не любилъ въ баррнѣ и его изгибистую, вызывающую грацію, казавшуюся змѣиною, и его ловкость, и его мягкую улыбку, что всегда дрожала тонкою насмѣшкою изъ-подъ слегка навислыхъ свѣтло-русыхъ усовъ, и вкрадчивый, тихій голосъ, и игривое сарказмомъ слово, и въ особенности взглядъ, взглядъ бѣглый, мелькающій, всегда все видящій, все будто понимавщій и никогда, ни въ чемъ не выдающій себя взглядъ. Но не смотря на все это, князь не могъ отказать барону ни въ красотѣ, ни въ умѣ, и какъ бы еще болѣе ненавидѣлъ его за это. Сколько, сколько разъ ловилъ онъ взглядъ барона на Загорскую. И что это былъ за взглядъ, что за особенная нѣга туманила его голубые глаза. Но вотъ она вспыхивала, потуплялась и улыбка радостной, торжествующей побѣды, мигомъ освѣщая лицо барона, какъ бы говорила: "Смотрите, смотрите, не правъ ли я, что стоитъ мнѣ хотя лишь на 10 минутъ сосредоточить на ней, этой, по вашему, недоступной красавицѣ, свое небрежное полувниманіе, чтобы и она, какъ всѣ эти остальныя, отдалась вся мнѣ".
   Все путалось, кружилось въ залѣ, въ тѣ минуты, для князя; вся кровь горѣла въ немъ, и такъ порывисто подталкивало его однимъ сильнымъ ударомъ, однимъ толчкомъ сбить съ ногь, раздавить, уничтожить этого барона съ тѣмъ же чувствомъ отвращенія, съ какимъ раздавилъ бы онъ, князь, и всякій другой незваннаго сосѣда ночи, извивающагося, холоднаго гада. Но могъ-ли устранить его, могъ-ли, даже былъ ли вправѣ намекнуть ей на это?! Конечно, нѣтъ, и тысячу разъ нѣтъ!... Какое имѣлъ, къ тому основаніе? Быть можетъ, она обращалась къ нему съ такимъ вниманіемъ, лишь по чувству состраданія къ его положенію, точно также, какъ въ мазуркѣ, всегда избирала стоявшихъ въ тѣни?!.. И тогда что? Тогда онъ уже, конечно, пропалъ, тогда, разъ на всегда, останется въ ея глазахъ и смѣшнымъ, и жалкимъ. Такъ думалъ князь, но далеко не тамъ чувствовалъ. И развѣ она была ему чужою, какъ, быть можетъ, онъ ей чужой. Развѣ съ того перваго вечера, когда онъ познакомился съ нею, съ того вечера, когда такъ внимательно она посмотрѣла на него, такъ долго, и весело, и игриво говорила съ нимъ, что даже предпочла, зная что онъ не можетъ танцовать, просидѣть цѣлую кадриль не танцуя, развѣ не стала уже ему и дорогою, и близкою.... и все, все манило его въ ней: и стройная гибкость высокой фигуры, и короткій, мелькающій взглядъ ея оживленныхъ, ни то смѣющихся, ни то вызывающихъ глазъ, и тонкая чуть-чуть лукавая улыбка, и блѣдность въ минуты волненія, и робкій, и скромный и нѣжный румянецъ, румянецъ радости одинаково, какъ и румянецъ смущенія, и игривое слово, и этотъ чудный, грудной, какъ бы уходящій въ себя смѣхъ, и надо всѣмъ этимъ какая-то особая, неуловимая прелесть ея въ высшей степени сдержанныхъ, всегда короткихъ, сжатыхъ пріемовъ, въ которыхъ она какъ будто таилась и отъ всѣхъ вообще, и отъ него въ особенности. Придя въ отведенную ему половину флигеля, князь долго не могъ заснуть въ эту ночь, и все холоднѣй, и холоднѣй становилось у него на сердцѣ. Ему уже казалось, что судьба опять подсмѣялась надъ нимъ, что лишь затѣмъ въ лицѣ Загорской улыбнулась ему надеждой и на радостную жизнь, и на счастье, чтобъ еще злѣе подсмѣяться надъ его бездольемъ.
  

Глава VII.

  
   Давно отобѣдали въ Щебринкѣ. Уже добрыхъ полчаса, у подъѣзда усадебнаго дома, рылъ землю, и фыркалъ, и ржалъ, впряженный въ кабріолетъ, нетерпѣливый, сѣрый жеребецъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ Загорская оживленно говорила съ барономъ.
   -- То, что сосредоточено-нравствено! съ притворно серьезнымъ видомъ, повторилъ онъ ея слова, и насмѣшливая улыбка чуть-чуть мелькнула изъ-подъ его свѣтло-русыхъ усовъ. Это не вы и не ваше, Наталья Алексѣевна! Это -- не жизнь! Это -- тупое, сонливое прозябаніе натуръ обдѣленныхъ. И вы, вы сами, я глубоко увѣренъ, говорите такъ, а чувствуете совсѣмъ иначе. Пусть, мановеніемъ ока, самъ мудрецъ-сѣдовласецъ созоветъ со всѣхъ концевъ земли свое исчадіе, своихъ философовъ и педагоговъ, и пусть они въ одно горло, всѣмъ убогимъ синклитомъ, будутъ трубить мнѣ, что счастливъ можетъ быть лишь тотъ, кто сосредоточенъ, я скажу имъ, скажу прямо въ глаза: замолкните съ вашею мудростью, вы стары, костлявы, вы изсохли какъ скелетъ, и гдѣ-же понять вамъ меня, меня, полнаго жизни и увлеченія! И все-жъ таки буду жить, жить такъ, какъ внушаетъ природа.
   -- То-есть, вѣчно играть въ кошку-мышку? улыбнувшись, перебила Наташа.
   -- Да, въ кошку и мышку! И ловить, и попадаться!... И что можетъ быть очаровательнѣе, интереснѣе этой полной и жизни, и граціи борьбы-игры?! Такъ кружится голова, такъ замираешь, такъ все туманится въ глазахъ! и баронъ, оживившись, отчетливо хрустнулъ палецъ о палецъ.
   -- А вы, въ вашей жизни, баронъ, часто пищали въ кошачьихъ лапкахъ?
   -- Ну, нѣтъ! Я чаще ловилъ, чѣмъ попадался! возразилъ баронъ и, опять усмѣхнувшись, хвастливо покрутилъ правый усъ.
   -- Ну, а если я васъ поймаю, баронъ, вы на меня не разсердитесь? Мы съ вами, попрежнему, останемся друзьями? тихо разсмѣявшись, возразила она.
   -- Et bien, comenèons, mademoiselle! Voyons! Мы nocмoтримъ на которую изъ двухъ сторонъ выпадетъ скромная доля мышки! пристукивая шпорами, весело отозвался баронъ.
   -- Nous verrons!
   -- Oui, mademoiselle, nous verrons, à la fin des fins; mais à présent, теперь, кто первый будетъ кошкой? Кто, вы или я? и баронъ разсмѣялся раскатисто, громко, какъ будто онъ сказалъ что-нибудь особенно остроумное или-же только подсмѣялся надъ нею въ самомъ вопросѣ.
   -- Ну, конечно, вы, вы баронъ! и, будто прячась въ самое себя, она медленно, и смущенная, и взволнованная опустила свои долгія, долгія рѣсницы.
   Игра началась. Баронъ любовался.
   -- Это фигура или пѣшка, Наталья Алексѣевна? чуть слышно спросилъ онъ.
   -- Какъ это, фигура или пѣшка?
   -- Ну, несомнѣнно то или другое. Вѣдь это-жъ ходъ!
   -- Ходъ? широко раскрывая глаза, изумилась она. "Наивничаетъ или наивна?" мелькнуло барону. Загорская вдругъ отошла отъ барона и, быстро подойдя къ скамьѣ, на площадкѣ, у дома, сѣла вдали отъ кабріолета. Баронъ заколебался. Онъ не понялъ ни цѣли, ни причины движенія. Обидѣлась ли или просто надоѣло ей стоять, долженъ ли онъ былъ пойти за нею или остаться у кабріолета? Одно только было ясно: она задумалась. Но и глупо, и неловко продолжать стоять одному.... Баронъ тихо подошелъ къ скамьѣ, сѣлъ возлѣ и, странно, какая то непонятная робость овладѣла имъ. Онъ, быть можетъ, впервые въ жизни, не смѣлъ самъ первый прервать молчаніе.
   -- Баронъ! и она поникла. У васъ есть какія-нибудь правила?
   -- Какъ это правила?
   -- Напримѣръ: вы бы могли, вовсе даже не интересуясь дѣвушкой, увлекать ее? Я давно, еще въ Собраніи, помните, въ мазуркѣ, подъ новый годъ, хотѣла васъ спросить объ этомъ. Я, я, баронъ, рѣшилась васъ спросить объ этомъ, предложить вамъ этотъ вопросъ, не какъ барону Бернсдорфу, а какъ честному человѣку.
   Вопросъ былъ и неожиданно серьезенъ, и слишкомъ внезапенъ. Баронъ смѣшался, поникъ. Теперь роли измѣнились. Онъ упорно смотрѣлъ внизъ, она прямо на него. Сдвинутыя брови какъ будто выражали состраданіе къ нему; въ глазахъ-же свѣтилась насмѣшка.
   -- Увлѣченіе, Наталья Алексѣевна, не всегда самостоятельное чувство, а иногда, и даже весьма часто, только рефлексъ увлеченія нами другаго и все-жъ таки чувство, и медленно поднявъ глаза, онъ опять поникъ, опять вспыхнулъ, подъ ея насмѣшливымъ взглядомъ.
   -- Что это князь такъ долго? вставая, замѣтила Загорская такимъ тономъ, какъ будто бы все терпѣніе въ ней истощилось, и больше она не была въ силахъ продолжать свою безцвѣтную болтовню съ нимъ.
   -- Да вѣдь и курица не сразу взлетаетъ на насѣсть, а онъ пока то взберется на свои ходули! покраснѣвъ, кольнулъ баронъ.
   -- Баронъ! и она выпрямилась во весь ростъ передъ нимъ. Мы съ княземъ старые друзья.... а вы, баронъ, вы не больше, ни меньше, какъ дальній, очень дальній родственникъ мнѣ и при томъ.... и она не договорила, отвернулась отъ него.
   -- Что при томъ?! снова вспыхнувъ, заносчиво встрѣтилъ Бернсдорфъ.
   -- Есть люди, способные и глубоко чувствовать, и много думать; а то есть и такіе, для которыхъ, жизнь только шалость, и что доступно для первыхъ, о томъ бы не должны были смѣть думать послѣдніе! сильно дрогнувшимъ голосомъ высказалась она.
   Баронъ поблѣднѣлъ.
   -- Какъ долженъ я понять васъ, Наталья Алексѣевна? и его холодный, точно стальной, взглядъ, въ упоръ остановился на ней.
   -- Какъ знаете! и, тихо усмѣхнувшись, она взглянула въ даль двора. Въ дверяхъ флигеля показался князь.
   -- Что вы такъ долго, князь? весело улыбаясь, встрѣтила она его.
   Баронъ блѣдный, взбѣшенный, не могъ взглянуть ему въ глаза, досадливо щипалъ зубами правый усъ.
   -- Извините, Наталья Алексѣевна, я задержалъ васъ. Такъ сегодня что-то не ладится мнѣ.
   -- Вы блѣдны, князь.
   -- Мнѣ сильно нездоровится, Наталья Алексѣевна! и его матово-блѣдное лицо оживилось слабымъ румяцемъ. Вѣроятно, баронъ не откажется заступить мое мѣсто! глухо проговорилъ онъ, хотѣлъ улыбнуться, но вмѣсто улыбки вышла гримаса и еще ярче, еще отчетливѣе вспыхнулъ и, тутъ же, какъ бы весь содрогнувшись отъ острой, мгновенной боли, поблѣднѣлъ опять.
   Баронъ, какъ бы инстинктивно, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, князь! Если вамъ нездоровится, то надо приказать отложить. Я не поѣду иначе! съ удареніемъ возразила Загорская.
   Баронъ, выпрямившись и презрительно усмѣхнувшись, быстро поднялся по лѣстницѣ входной площадки дома.
   -- Что за муха укусила сегодня барона, Наталья Алексѣевна?
   -- Не муха, а я, князь! Впрочемъ, такъ, слегка, вѣдь иногда слѣдуетъ! Правда? и, весело разсмѣявшись, она сѣла въ кабріолетъ, взяла у Максима возжи.
   -- Держу, садитесь, не бойтесь, князь!
   Долинъ не колебался больше. И оживленною, и радостною улыбалась ему теперь эта прогулка.
  

-----

  
   Плавно быстро и легко катился кабріолетъ по отлогому спуску и все дальше уносилъ Загорскую съ княземъ. Баронъ, взволнованный, угрюмый, слѣдилъ за ними изъ окна. Вотъ ужъ прогремѣлъ кабріолеть по бревнамъ, вотъ обогнулъ садъ и исчезъ по дорогѣ, влѣво отъ усадьбы.
   Они приближались къ крутому спуску прибрежья Москвы-рѣки. Ретивый вдругъ, будто споткнувшись, съ крупной, размашистой рыси, перешелъ въ шагъ.
   -- Чего онъ, князь?
   -- Вѣроятно, крутъ спускъ.
   -- А, и то! Но какой же умный, этотъ вашъ Ретивый, князь.
   -- Да.... Если бы мы, люди, умѣли такъ своевременно сдерживать свои порывы, какъ онъ, въ минуты опасности, свой размашистый бѣгъ, то не терпѣли бы столько горя, не переносили бы столько разочарованій, не разбивали бы жизнь нашу иногда раньше, чѣмъ сознаемъ свои силы и свое прямое назначеніе.
   Ретивый совершенно садился на хвостъ, такъ заботливо, такъ осторожно, шагъ за шагомъ, спускалъ онъ кабріолетъ съ уступа на уступъ.
   -- Посмотрите, посмотрите, князь! Ну что за умникъ!
   Князь молчалъ. Онъ любилъ лошадей, самъ нерѣдко любовался ими, любилъ когда и другіе, а тѣмъ болѣе она, хвалили ихъ; но теперь ему было и больно, и досадно, что предпочла ему Ретиваго, что въ ту именно минуту, когда онъ съ такою глубокою тоскою высказалъ ей самую задушевную мысль свою, мысль, въ которой такъ наглядно отразилась и скорбь по прошлому и, еще болѣе того, страхъ за будущее, она и не слышала его. Миновали мостъ, выѣхали въ деревню, вотъ ужъ мелькнули и послѣднія хатенки. Такъ легко дышала она, такъ оживленно весело смотрѣла вокрутъ, какъ будто все тѣшило, все забавляло ее: и эта мелькнувшая деревня, и эта свинья, что съ ужасомъ, хрюкая, вырвалась точно изъ-подъ самыхъ ногъ Ретиваго, и огороды за деревней, и вотъ та березовая роща, что давно уже ожидала ихъ въ себя.
   -- Вы не хотите ли сами править, Наталья Алексѣевна?
   -- Охотно, князь, если это не составитъ для васъ особеннаго лишенія.
   -- А какъ вы полагаете, Наталья Алексѣевна, что мнѣ пріятнѣе, читать удовольствіе на вашемъ лицѣ или управлять Ретивымъ? серьезно отвѣчалъ онъ.
   -- Ну такъ дайте жъ! и, принявъ вожжи, она посмотрѣла на него долгимъ, сочувственнымъ взглядомъ.
   Князь вспыхнулъ, поникъ. "А мнѣ развѣ не пріятно твое удовольствіе", казалось, говорилъ ему ея взглядъ, и такъ лихорадочво потянуло его къ ней, такъ порывисто, неудержимо хотѣлось сказать, наконецъ, что уже давно любитъ ее, любитъ съ того самаго вечера, въ который такъ искренно, такъ охотно подарила она ему эти первыя отрадныя тогда, и отрадныя, и мучительныя теперь минуты, первыя отъ той самой поры, отъ того страшнаго часа, въ который изъ стройнаго красавца, сталъ онъ калѣкой.
   Ѣхали уже въ рощѣ. Быстро, ровно катился кабріолетъ. Она смотрѣла вдаль, но онъ чувствовалъ, что она сознавала его настроеніе, что она съ минуты на минуту ждала отъ него этого признанія и все досаднѣй, и досаднѣй становилосъ ему на самого себя. Въ немъ не хватало смѣлости, воли. Какой то свинецъ давилъ ему сердце, сковалъ языкъ, спуталъ мысли.
   Кабріолетъ спустился въ ловщну. Ретивый фыркнулъ. Какъ струны натянула она вожжи. Онъ закусялъ удила и, весь собравшись, вихремъ понесся въ крутую гору. Напрасно силилась она удержать его. Вся кровь прилила ей въ голову отъ напряженія, а Ретивый какъ будто не чуя этихъ усилій все лихорадочнѣе, все страстнѣе перебрасывалъ кабріолетъ съ сука на сукъ, и сажень за саженью бралъ вершину.... Взялъ, и теперь, своею волею, самъ по себѣ пошелъ тихо.
   -- Фу, вотъ упрямецъ!
   -- Что, устали?
   -- Устать не устала, но мнѣ досадно было сознать свое безсиліе. Впрочемъ, я, на его мѣстѣ, поступила бы также. Терпѣть не могу препятствій и все, что трудно, люблю брать разомъ, вотъ какъ онъ взялъ гору -- однимъ взмахомъ.
   -- Ну, нѣтъ, я не могу съ этимъ согласиться, Наталья Алексѣевна. Что порывисто, то -- необдумано; а что необдумано -- то всегда опасно.
   -- То-есть какъ это? и она быстро взглянула на него.
   -- Конечно, мы можемъ сохранять наше хладнокровіе только до той поры, пока чувство наше спокойно, сосредоточено, пока оно не обратилось въ порывъ, въ страсть, какъ чувство уже непреодолимо господствующее и надъ всѣми остальными чувствами и даже надъ разсудкомъ, а такое состояніе всегда опасно. Положимъ такъ, Наталья Алексѣевна, для большей ясности моего взгляда. Положимъ, что я встрѣтился съ женщиною, которая нравится мнѣ. Почему? и самъ не знаю. Нравится, да и все тутъ. Неужели вы думаете, что этого достаточно, неужели можете допустить, хотя на время, что счастливый ея улыбкою, ея вниманіемъ, я не долженъ, прежде нежели рѣшусь по отношенію къ ней на какой-либо серьезный шагъ, не долженъ задаться мыслію: могу ли отвѣтить ея прошлому, надеждамъ и стремленіямъ ея будущаго? Точно также не должна ли сдѣлать и она? Нѣтъ, я, съ своей стороны, я, никогда не позволилъ бы себѣ, никогда бы не подпалъ увлеченію въ такой степени, чтобы оно могло парализировать во мнѣ и волю, и разсудокъ. Да, и если бы я не поступилъ такъ, то поступилъ ли бы честно, не былъ ли бы преступенъ въ своемъ порывѣ?... Конечно, я, человѣкъ, какъ всѣ другіе люди.... Волнуемый то опасеніемъ, то надеждою, непрерывно раздражаемый препятствіями, я бы могъ забыть и навѣрное забылъ бы и свое прошлое, и свое будущее, словомъ все, въ одномъ непреодолимомъ стремленіи овладѣть любимою женщиною; но впослѣдствіи, въ будущемъ, когда погубилъ бы и ее, и себя, и въ одну съ нами пропасть втянулъ бы быть можетъ многихъ;-- въ чемъ тогда нашелъ бы себѣ оправданіе, гдѣ укрылся бы отъ укоровъ совѣсти?! Нѣтъ, нѣтъ, Наталья Алексѣевна, человѣкъ честный прежде всего призванъ бороться съ увлѣченіями своими, если не хочеть отравить и свое, и близкихъ ему людей существованіе!...
   Князь, какъ и всегда, такъ и въ этомъ случаѣ, началъ холодно, сжато. Онъ говорилъ, отставляя слово отъ слова съ особеннымъ удареніемъ, надъ нѣноторыми изъ нихъ; но чѣмъ дальше говорилъ, тѣмъ сильнѣе увлекался, тѣмъ порывистѣе становилось слово, тѣмъ всѣ ярче и ярче играла краска въ лицѣ. Сосредоточился, горѣлъ на ней оживленный взглядъ его большихъ, черныхъ глазъ.
   -- Такъ тогда онъ никогда не выскажется, и вся жизнь пройдетъ лишь въ борьбѣ съ собою! понимая, тихо отозвалась она. И, притомъ, я никогда не соглашусь въ этомъ съ вами! добавила едва слышно.
   -- Въ чемъ, въ этомъ? оживленно спросилъ Долинъ.
   -- Разсудку нѣтъ никакого дѣла до любви. Любовь, какъ и всякое другое чувство -- только отъ сердца! -- серьезно отвѣтила она.
   -- Да если бы не чувствовали, Наталья Алексѣевна, то и не разсуждали бы тогда. Думать иначе, не значитъ ли признавать возможымъ обособить живую струю отъ ея ключа? Вѣдь чувство -- источникъ мысли. Обѣ эти способности имѣютъ, повидимому, совершенно самостоятельную функцію, а въ сущности были всегда солидарны. Сердце только можетъ предъявлять свои требованія, а уже дѣло разсудка сообщить имъ, этимъ требованіямъ, этому чувству право свободнаго роста или же убить ихъ въ самомъ зародышѣ, какъ движеніе несоотвѣтствующее, недостойное.... Иначе возможно было бы допустить, что, напримѣръ, я -- человѣкъ съ прошлымъ и съ убѣжденіемъ могъ бы полюбить, какъ идіота, такъ и чужую женщину, тогда какъ первое было бы глупо, а второе и глупо, и безчестно.
   -- Какъ это чужую женщину? И она широко взглянула на него.
   -- Да, чужую. Именно, чужую, то-есть, женщину, принадлежащую другому по праву.
   -- По праву?! И она въ упоръ остановила на немъ полный негодованія взглядъ.
   -- Ну, да, Наталья Алексѣевна! Что-жъ вы находите въ этомъ особо страннаго? По праву любви, по праву прошлаго, по праву общихъ надеждъ и цѣлей.
   -- Вы ли это говорите, князь? Вы ли? Не въ васъ ли съ самыхъ первыхъ минутъ я привыкла видѣть человѣка развитыхъ понятій, и вдругъ.... и она нервно усмѣхнулась.
   -- Женщина, принадлежащая мужчинѣ по праву. Да, что вы, что вы, князь? развѣ женщина все еще вещь, по вашему? Развѣ въ наши дни, какъ и прежде, она можетъ и должна любить лишь того, съ кѣмъ связалъ ее, весьма часто, слѣпой случай?! Любовь, это не произвольное творчество природы.... Это свободнѣйшее изъ человѣческихъ соотношеній!... Я! Я не знаю ни когда, ни кого, ни за что я полюблю; но кого бы я не -- полюбила -- я буду любить! Тутъ мое то, что я люблю! Это право -- единственное мое право, и никто, и ничто не можетъ отнять у меня его, этого права! горячо возразила и, слегка откинувшись отъ князя въ противоположный уголъ кабріолета, опять блеснула на него своимъ гордымъ, пронизывающимъ взглядомъ. "Попробуй, попробуй, князь", какъ бы говорилъ этотъ смѣлый, рѣшительный взглядъ. "Попробуй-ка меня взять, меня отчудить, меня сдѣлать принадлежащею тебѣ по праву. Тутъ мое то, что я люблю. Это право, единственное мое право, и никто и ничто не можетъ отнять у меня его, этого права!" все еще дрожалъ въ немъ ея сильный, грудной, совсѣмъ грудной голосъ, какъ бы выходящій изъ недосягаемой глубины ея своенравной натуры.
   Князь смутился. Какая-то непонятная робость овладѣла имъ. Еще никогда, еще ни разу въ жизни онъ не сталкивался лицомъ къ лицу съ такимъ прямымъ, съ столь устойчивымъ и смѣлымъ женскимъ характеромъ, проявляющимся во всемъ: и во взглядѣ, и въ голосѣ, и во внѣшнихъ пріемахъ, какъ-бы говорящимъ ему -- это мое, неотъемлемо мое; что мое, то всегда мое, гдѣ у меня слово, тамъ и дѣло.-- "Орлица", мелькнуло ему и, въ тотъ же мигъ, какое-то особенное чувство какъ-бы только что вотъ, вотъ, въ эти минуты народившееся въ немъ съ непреодолимою силою потянуло его къ ней, и подъ его обояніемъ онъ склонялъ уже голову предъ нею, онъ уже готовъ былъ просить, молить ее, признать его, съ столь свойственною ей неудержимою силой, признать своимъ разъ навсегда.
   -- Наталья Алексѣевна! вдругъ обратился онъ, какъ-бы освѣщенный какою-то новою, внезапно охватившею его мыслію.
   -- Что?
   -- Если бы вы заинтересовались женатымъ человѣкомъ, вы бы дали ходъ, дали бы свободу вашему увлеченью?
   -- Ну, а если бы вы, князь, увлеклись чужою женщиною, какъ вы редактируете, вы бы, сами, дали бы ходъ? усмѣхнувшись, уклонилась она отъ прямаго отвѣта.
   -- Нѣтъ, конечно, нѣтъ и тысячу разъ нѣтъ! горячо отозвался князь.
   -- Ну, а я, такъ да!
   -- Нѣтъ, вы шутите, Наталья Алексѣевна?
   -- Вы странный человѣкъ, князь. Когда говорю что, такъ и чувствую, такъ и понимаю! Да и зачѣмъ бы стала лгать вамъ?
   -- Да это противъ натуры, Наталья Алексѣевна!
   -- Какъ такъ, противъ натуры? снова вспыхнувъ, горячо перебила она его. Да и почемъ знаете вы, князь, мою натуру, почемъ знаете, что кажется ей сладкимъ, а что горькимъ; что отвѣчаетъ ей, что противъ нея?... Нѣтъ, это смѣло, слишкомъ смѣло съ вашей стороны мѣрить мое отношеніе къ жизни по своему масштабу!...
   -- Да не по моему, Наталья Алексѣевна, а по общечеловѣческому. Это движеніе противъ натуры.
   -- Значитъ, по этому, общечеловѣческому, съ вашей точки зрѣнія, масштабу, выходитъ, что если бы женатый человѣкъ или, какъ вы редактируете, "чужой" человѣкъ понравился мнѣ, если бы въ немъ все говорило моему сердцу, то и тогда я бы должна была отказаться отъ самой мысли любить его, лишь только потому, что онъ раньше встрѣтился съ какою-нибудь Марьей Андреевной, что онъ, такимъ образомъ, сталъ мнѣ чужимъ человѣкомъ, чужимъ прежде, чѣмъ узналъ меня?... Нѣтъ, и безусловно нѣтъ! Я была бы жалка, смѣшна самой себѣ, еслибы подчинилась этому общечеловѣческому. Такого настроенія во мнѣ нѣтъ; его нѣтъ въ моей природѣ; а чего въ ней нѣтъ, то и не можетъ бытъ обязательно для нея. Опять повторяю вамъ, князь, мое то, что во мнѣ, а что внѣ меня, хотя-бы и то составляло убѣжденіе десятковъ тысячъ людей, чуждо мнѣ и безсильно надо иною!
   Князь содрогнулся. Ему почему-то казалось, что она съ такою горячностію отрицала именно его.
   -- Да въ этомъ вся жизненная мудрость, Наталья Алексѣевна! Любить чужое, значитъ неизбѣжно страдать, страдать непосредственно или чрезъ посредство.... Не сознать это-то значитъ ослѣпнуть или же родиться слѣпымъ.
   -- Ну, такъ я слѣпая отъ рожденія, поникая, едва слышно отозвалась она.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Наталья Алексѣевна, вы нe слѣпая и никогда не будете слѣпою! горячо перебилъ Долинъ... Вы просто слишкомъ односторонне смотрите на жизнь.... Вы слишкомъ самоувѣрены!... Жизнь еще не испытала васъ, не наложила на васъ печати своей, потому, и только потому, вы позволяете себѣ такъ игнорировать чужую долю. "Какая-то Марья Андреевна!" да вѣдь это для васъ она какая-то, а для самой себя она также дорога, какъ и вы для себя!... Она также хочетъ жить, такъ же, совершенно равныя съ вами имѣть права и на честное -- подчеркнулъ онъ -- отношеніе къ ней окружающихъ, и на разумное счастіе съ нимъ, ей милымъ, близкимъ, дорогимъ, а вамъ, пришлой, незванной, -- чужимъ, совсѣмъ чужимъ человѣкомъ. Онъ, этотъ чужой для васъ, до встрѣчи съ вами, человѣкъ, не станетъ чужимъ для нея и тогда, когда вы отнимете его у ней, когда жизнь, счастіе, однимъ мимолетнымъ капризомъ обратится въ жизнь непрерывныхъ пытокъ для нея.... Да, повторяю, онъ никогда ради васъ, ее станеть ей чужимъ человѣкомъ. Его улыбка попрежнему останется улыбкою, ей принадлежащею по праву; его ласковый взглядъ и привѣтливое слово, и трудъ, и надежда во имя ея, все останется ей, попрежнему ей, только вмѣсто счастія создадите въ нихъ непрерывныхъ пытокъ страданіе и тогда, страдая въ нихъ и за него, она, эта Марья Андреевна, все попрежнему будетъ его Маріей Андреевной, его, этого чужаго вамъ человѣка, попрежнему будеть любить и страдать, лишь одну васъ, васъ одну проклиная въ каждомъ страданіи своемъ!... И неужели вы можете допустить мысль, что эти страданія, рано или поздно, глубокою скорбію, живымъ раскаяніемъ не сокрушатъ васъ самое и вмѣстѣ съ вами ваше на такомъ, чужомъ фундаментѣ построенное счастіе, не обратятъ въ рядъ пытокъ, какъ обратили вы ея свѣтлыя, радостныя улыбки -- въ тихія, робкія слѣзы.
   Теперь самыя вожжи дрожали въ ея рукахъ, -- она была блѣдна, какъ полотно. Князь снялъ фуражку. Черный, какъ смоль, локонъ, отдѣлившись отъ массы волосъ, спалъ на блѣдный, высокій, гладкій, будто изъ мрамора выточенный, лобъ. Казалось, Долинъ стоялъ на поединкѣ съ нею. Какъ-будто всѣ свои силы, всю свою энергію вызвалъ онъ на борьбу. И эта энергія, эта мощь, охвативъ и его, и ее, однимъ натискомъ, однимъ напоромъ, такъ и дрожала въ концахъ ея блѣдныхъ губ, такъ и искрилась съ сосредоточенномъ на ней, горѣвшемъ взглядѣ его, обыкновенно, матово-холодныхъ глазъ.
   -- Чужое горе, чужія страданія, непонятны мнѣ! не поднимая глазъ, чуть слышно произнесла она.
   -- Какъ?! содрогнувшись, перебилъ Долинъ.
   -- Это васъ удивляетъ? и, тихо усмѣхнувшись полуобратясь, она взглянула на него.
   -- Больше того, возмущаетъ, возмущаетъ до глубины души, Наталья Алексѣевна.
   -- Ни единаго, ни единаго изъ моихъ желаній.... пусть будетъ прихоть, хоть бы и прихоть, но не уступлю я чувству состраданія!... отдѣляя слово отъ слова, какъ бы въ каждомъ изъ нихъ съ особою силою давая себя чувствовать и сознать князю, высказаласъ она.
   И ея взглядъ, прямо въ упоръ сосредоточенный на немъ, былъ жестокъ, холоденъ, какъ вся она въ тѣ минуты. Князь закрылъ лицо руками.
   -- Это непонятно! Это больше чѣмъ непонятно! Это оскорбляетъ самую природу человѣка! глухо, подавленнымъ голосомъ отозвался онъ.
   -- Подобное горе, какъ вы указали, князь, всегда -- или горе безхарактерности, или горе глупости!
   Князь внимательно посмотрѣлъ на нее.... Дрожали ея блѣдныя губы, дрожалъ самый подбородокъ; но вотъ онѣ, эти нервныя губы передернулись, сложились, и все лицо освѣтилось презрительной усмѣшкой. Къ кому? Опять-ли къ чужому горю? Къ нему ли? Или же къ самой себѣ?
   Солнце тамъ, вдали, на западѣ уже касалось земли своими заходящими лучами. Ретивый все крѣпче и крѣпче подбиралъ удила. Надъ поляною вѣяло прохладой. Уже давно мелькалъ въ густой зелени, своею красною крышей Щебринскій усадебный домъ....
  

Глава VIII.

  
   Баронъ очень легко смотрѣлъ и на жизнь, и на людей. Въ жизни онъ видѣлъ лишь только возможность наслажденія, а всѣхъ вообще людей, безъ различія національностей и пола, раздѣлялъ на многозначущихъ и вовсе ничего незначущихъ.
   Въ первыхъ онъ разумѣлъ людей власти и значенія, людей роскоши, людей вліянія и всегда относился къ нимъ съ равною предупредительностію. Ихъ мнѣніе, какъ-бы ни было оно нелѣпо, онъ выслушивалъ съ уваженіемъ. Что же до вовсе незначущихъ, то объ нихъ онъ не заботился и даже считалъ неловкимъ серьезно входить въ обсужденіе ихъ понятій. Къ нимъ онъ относилъ не только массу, но и чиновниковъ средней руки, и армейскихъ офицеровъ, и научно-образованный людъ -- "семинарское отродіе", и художниковъ, и артистовъ. Короче говоря, онъ людей не зналъ, а зналъ только генераловъ и мѣщанъ.
   Какъ позоветъ онъ лакея? -- Человѣкъ! Какъ вообще говорятъ о солдатахъ въ массѣ?-- Люди. Такъ что же такое люди? Ну, лакеи, дворники, крестьяне, сапожники, трубочисты и такъ далѣе, и такъ далѣе, словомъ, всѣ рожденные безъ положенія и безъ самыхъ правъ на него, и мы можемъ себѣ легко представить, что долженъ былъ почувствовать баронъ, когда Загорская, съ самыхъ первыхъ словъ своего рѣзкаго обращенія въ нему, подъ общимъ словомъ "люди", такъ необдуманно, такъ дерзко смѣшала его, барона Бернсдорфъ, съ этою массой чиновниковъ, прихлебателей -- словомъ -- мѣщанъ.
   -- Dis moi qui tu hautes, je te dirai qui tu es. Люди! Развѣ такое выраженіе позволитъ себѣ свѣтская дѣвушка хорошаго тона? Да никогда, никогда! На это можетъ быть способна только лишь такая барышня-крестьянка, какъ она!... И ясно! Чего можно требовать отъ нея при такомъ образованіи, при такой обстановкѣ? Дочь оригинала отца, вовсе неизвѣстной свѣту матери, внучка полумѣщанки, полудворянки! раздражительно думалъ баронъ, вслѣдъ кабріолету.
   Уже давно улеглась по дорогѣ, взбитая кабріолетомъ пыль, когда онъ, все глубже и глубже волнуясь, блѣдный, взбѣшенный, тревожными шагами, прошелъ подъ непроницаемый сводъ аллеи изъ акацій.
   -- Смѣть думать! Imagiuez vous?! Какая королева? Да этого никогда не позволила бы себѣ сказать ему ни одна изъ первыхъ львицъ высшаго петербургскаго свѣта! А она что такое? Смазливенькая дѣвочка и больше ничего! Настолько смазливенькая, чтобы заняться ею за неимѣніемъ чего-либо болѣе интереснаго! Смѣть думать! И баронъ порывисто, глухо разсмѣялся. Но какъ ни старался онъ себя убѣдить, что она въ сущности ничего особеннаго изъ себя не изображаетъ, все съ большею и большею прелестью давала она ему себя чувствовать и въ шаловливой улыбкѣ, и въ сжатости граціозныхъ движеній, я въ лукавомъ, полунасмѣшливомъ, полутомномъ взглядѣ ея чудныхъ, матовыхъ глазъ.
   Онъ ускорялъ шагъ, онъ убѣгалъ отъ нея, но аллея липовая смѣнялась аллеею березовою, березовая -- сосновою; а ея голосъ все дрожалъ въ немъ, все болѣе оживлялась она, въ его воображеніи все упорнѣе смотрѣли на него полные презрѣнія глаза ея. И опять горѣла кровь въ вискахъ, опять и еще болѣе чѣмъ тогда, чѣмъ въ ту минуту нестерпимымъ холодомъ сжимало ему сердце.
   -- Фу, какъ этo глупо, какъ нестерпимо глупо! глухо прошепталъ онъ, слегка касаясь холодными пальцами горячей, какъ огонь, головы.... Онъ вздохнулъ, смутно осмотрѣлся.
   Сплетаясь распростертыми вѣтвями, неподвижною стѣною, стояли ели. Не дрогнетъ, не шелохнется ни одинъ листовъ въ густолиственныхъ шапкахъ березъ -- Щебринскихъ старожиловъ. Вся кровь кипѣла въ немъ, все мертво было въ нихъ, и ему казалось, что они за одно съ нею глумились, издѣвались надъ нимъ, надъ его волненіемъ, надъ его нѣмыми страданіями, въ ихъ холодномъ, надменномъ затишьи.
   -- А у васъ есть какія-нибудь правила? слышался ему опять ея голосъ. Да, у тебя есть какія-нибудь правила? вторили ей дружнымъ хоромъ ели и березы. -- Правила? Ужъ не въ томъ ли, что мое, что твое?
   Баронъ презрительно усмѣхнулся.
   И чѣмъ же онъ, этотъ излюбленный Долинъ, выше его? Почемъ она это знаетъ? Въ чемъ сказался его высокій умъ, его глубокое, развитое чувство? Ужъ не въ томъ-ли, что ради своего уродства, волею-неволею щеголяетъ на ходуляхъ добродѣтели? И развѣ возможно допустить серьезно, что она увлечена кяяземъ, что она предпочла его ему? О, non! Au nom du ciel, non! Она играетъ комедію, очевидную комедію, но только недолго, очень недолго осталось уже до конца! И онъ добьется, добьется, что она въ немъ одномъ будетъ видѣть весь свой свѣтъ, всѣ свои радости!... И тогда!... О, тогда.... И баронъ судорожно разсмѣялся. Это былъ въ высшей степени странный смѣхъ. Въ этомъ смѣхѣ звучало и глумленіе надъ самимъ собою и надъ своею жертвою, и наслажденіе ея муками.-- Да, онъ ненавидѣлъ въ эту минуту Загорскую, ненавидѣлъ всѣми силами глубоко оскорбленной, гордой души.
   Кто-то коротко кашлянулъ. Баронъ вздрогнулъ, взглянулъ. У самаго берега, въ бѣлой съ краснымъ околышемъ фуражкѣ и неизмѣнномъ кителѣ, весь склонившись надъ водою, удилъ рыбу Коваленко. Носъ совсѣмъ въ параллель удочкѣ; лѣвая, граціозно отставленная нога чуть-чуть касалась земли носкомъ высоко приподнятой подошвы. Замеръ.... Кругъ, за кругомъ, все ближе и отчетливѣе.... Вотъ, вотъ клюнетъ....
   "Тоже, мучится"! мелькнуло барону и даже досадно стало, что такой солидный человѣкъ, генералъ Николаевскихъ временъ и можетъ мучиться надъ такими глупостями.
   "И вѣдь это интересуетъ, радуетъ его. Вѣдь это составляетъ всю его жизнь"! все болѣе и болѣе раздражаясь, соображалъ онъ, какъ будто ему и въ самомъ дѣлѣ досадно было, что человѣкъ можетъ съузить жизнь свою и всѣ свои цѣли до рыбы, и днемъ, и вечеромъ, и на яву, и во снѣ.
   -- Ваше превосходительство!
   Генералъ, не измѣняя положенія, молча, высоко надь головою, поднялъ большой палецъ лѣвой руки.
   -- Ваше превосходительство, много наловили? обратился опять баронъ съ такимъ выраженіемъ, какъ будто ему очень пріятно было въ это минуту помѣшать генералу словить рыбу.
   Коваленко тихо повелъ правою рукою и въ тотъ же мигъ надъ его головой взлетѣла удочка. На крючкѣ, болтался лишь остатокъ червячка.
   -- И какъ вамъ не стыдно, баронъ, обращаться съ такими праздными вопросами? Сами вы цѣльный день ничего не дѣлаете и другимъ только мѣшаете!
   -- Да чѣмъ-же я вамъ помѣшалъ? улыбнулся баронъ.
   -- Помилуйте! Кричите "ваше превосходительство" такъ, что на деревнѣ слышно, да еще спрашиваете чѣмъ помѣшали! И что вамъ за дѣло много или мало наловилъ я рыбы!... Хм...! все больше и больше горячился генералъ. Праздный вопросъ, конечно, праздный вопросъ, а, между тѣмъ, ускользнулъ окунь. Головой готовъ поручиться, что окунь!!
   -- Да еще вы, генералъ, за цѣлую недѣлю ни одного окуня не поймали. Почему это теперь думаете, что этой непремѣнно окунь? подлилъ баронъ къ огню масла.
   -- Э! Да что съ вами.... сорвалъ Коваленко и, не взглянувъ даже на барона, опять забросилъ удочку.
   "Гарнизонная крыса!" про себя выругался баронъ и повернувншсь пошелъ обратно черезъ рощу въ садъ.
  

Глава IX.

  
   Съ площадки четырехъ бесѣдокъ доносился громкій, оживленный говоръ.
   -- Любовь, это -- великое, святое чувство. Оно пересоздаетъ людей! Оно нерѣдко даже слабохарактерныхъ дѣлаетъ способными на великіе подвиги самопожертвованія! горячо говорилъ Вася.
   -- Святое чувство! насмѣшливо перебилъ Мясоѣдовъ. Такъ разсуждать по меньшей мѣрѣ странно! Такъ думать развѣ только можетъ тотъ, кто не имѣетъ ни малѣйшаго представленія о физіологіи человѣка. Любовь это -- потребность, какъ и всякая иная, какъ голодъ, какъ жажда. Только ѣмъ я и пью по разъ заведенному порядку, всякій день и, для меня, потому въ этихъ процессахъ нѣтъ ни новизны, ни прелести препятствія, а въ любви и то, и другое, какъ осложняющія ощущенія, потому что не такъ-то легко овладѣть тою жеищиною, что нравится, какъ какимъ нибудь кушаньемъ, хотя бы и самымъ изысканнымъ.... Вотъ и вся поэзія!
   -- Послушайте, Александръ Александровичъ, когда перестанете вы меня бѣсить!? вспыхнувъ, вмѣшалась Вѣра Павловна. Не думайте, что вы можете раздражить меня вашими взглядами.... О! они слишкомъ жалки, слишкомъ поверхностны для того, чтобы ихъ подвергать обсужденію. Нѣтъ, вы меня бѣсите вашимъ тономъ, вашей самоувѣренностью!... Вѣдь васъ слушая, легко подумать, что высказывается человѣкъ умудренный и наукой, и опытомъ, а въ сущности вы настолько же понимаете въ жизни, на сколько я въ китайской грамотѣ.
   -- Кто изъ насъ больше понимаетъ, это еще вопросъ спорный! Одно неоспоримо, что жизнь несравненно доступнѣе мальчику семнадцати даже лѣтъ, чѣмъ дѣвицѣ въ сорокъ! запальчиво возразилъ Мясоѣдовъ.
   Вѣра Павловна, презрительно усмѣхнувшись, смѣрила его холоднымъ, нристальнымъ взглядомъ.
   -- Au fond, онъ правъ, Вѣра Павловна! входя на площадку, вмѣшался Бернсдорфъ. Одинъ изъ французскихъ литераторовъ весьма остроумно опредѣлилъ любовь.... L'amour c'est un désire plus ou moins perfectionné par la littérature.... Но.... и баронъ прюстановился, какъ будто онъ и самъ затруднялся опредѣлить въ чемъ собственно это "но".... Но согласитесь сами, m-r Мясоѣдовъ, что любовь все-таки -- чувство высшее. Въ ней есть, знаете, нѣчто.... Именно, нѣчто такое, почему вотъ васъ къ одной женщинѣ тянетъ, а къ другой нѣтъ, вовсе нѣтъ, хоть-бы она и не существовала.
   -- Да вѣдь это таже исторія съ кушаньемъ! горячо перебилъ Мясоѣдовъ. Вѣдь вы и сами не знаете, а въ немъ есть что-то такое, не то кислое, не то горькое, не то острое, что вамъ особенно нравится! У васъ не будетъ денегъ на это кушанье и, право, его значеніе можетъ подняться въ васъ до мечты, а скушали и вся иллюзія пропала! Не такъ-ли?
   -- Ну, нѣтъ! Кушанье -- кушаньемъ; а женщина все же таки совсѣмъ иное. Самый взглядъ, самая улыбка.... все это, vous comprenez bien, заключаетъ въ себѣ какія-то чары, какихъ уже, конечно, вы согласитесь, нѣтъ въ кушаньи.
   -- Нѣтъ, не соглашусь. Развѣ, вы думаете, бѣдняку не представляется, даже во снѣ, во всей прелести вкусно изжаренный кусокъ мяса, точно также, какъ вамъ снится какая-нибудь красавица?... Да и вамъ ли говорить, баронъ? Вы слишномъ избалованы, чтобы имѣть на это право! Сознайтесь-ка, положа руку на сердце, сколько разъ вы мѣняли вашъ вкусъ, сколько разъ любили и брюнетокъ, и блондинокъ, и шатенокъ и, чѣмъ больше онѣ баловали васъ, тѣмъ меньше значили....
   -- Да! Въ этомъ смыслѣ неоспоримо! Да. Любовь, по моему, по-преимуществу, -- капризъ. Да вотъ со мной былъ случай.... Прошлую зиму, я довольно часто встрѣчался съ одною очень, очень умною княжною. Сначала я не обращалъ на нее ни малѣйшаго вниманія. За нею сталъ ухаживать мой товарищъ, извѣстный красавецъ, Дальме. Онъ съ каждымъ новымъ разомъ выигрывалъ въ ея расположеніи, но на одномъ изъ раутовъ мнѣ пришлось танцовать съ ней мазурку. Я былъ въ духѣ, шутилъ, острилъ. Она, видимо, слушала меня только изъ любезности и все время слѣдила за нимъ глазами. Это меня задѣло. Я сталъ ухаживать, мнѣ просто хотѣлось испытать свои силы. Ея равнодушіе раздражало меня до того, что я, мало по малу, забылъ ради нея и балы, и рауты, и театры, и скачки. Мало по малу, она стала меня замѣчать. Прошло еще нѣкоторое время, Дальме уже, очевидно, былъ въ тѣни. Я вздохнулъ свободнѣе и поѣхалъ на скачку. Тутъ меня положительно околдовалъ, взявшій первый призъ, сѣрый жеребецъ. Къ несчастью, не было денегъ. Я слалъ въ имѣніе телеграмму за телеграммой, нѣтъ и нѣтъ. Я дошелъ до того, что пріобрѣсти его стало моею мечтою, мечтою, лишавшею меня и спокойнаго сна, и аппетита. Княжна поблѣднѣла, стушевалась.... и отъ увлеченія ею не осталось и слѣда. А, между тѣмъ, я до того одурѣлъ, что чуть-чуть не сдѣлалъ ей предложенія.
   -- Да почему-же жениться на дѣвушкѣ хорошей семьи значитъ сдурѣть? горячо возразила Вѣра Павловна.
   -- Но согласитесь сами съ тѣмъ, что въ большииствѣ случаевъ, бракъ -- или ошибка, или же прямо непростительный промахъ.
   -- Для людей, подобно вамъ, вѣчно играющихъ въ любовь! войдя, при послѣднихъ его словахъ на площадку четырехъ бесѣдокъ, оживленно сказала Загорская.
   -- Ну, въ этомъ, мы можемъ, кажется, искренно пожать другъ другу руку! звякнувъ шпорами и склонясь въ ея сторону, сухо отозвался баронъ.
   -- Какъ-бы я странно ни смотрѣла на вещи, баронъ, но странно бы было думать, что рѣшусь съ танцмейстеромъ трактовать по предмету чистой фолософіи и, слегка откинувъ голову, она насмѣшливо посмотрѣла ему въ глаза.
   -- Я бы рѣшительно оскорбился, Наталья Алексѣевна, если бы любой танцмейстеръ не понималъ столько же въ истинахъ чистой философіи, сколько понимаете вы! вспыхнувъ, запальчиво перебилъ баронъ.
   -- Браво, браво, браво! Вы начинаете давать себя чувствовать, а то вѣдь я до этой минуты была въ полной увѣренности, что вы холодны, какъ скала, въ сознаніи непогрѣшимости вашихъ взглядовъ.... Впрочемъ, любовь, конечно, -- вопросъ спорный. Это скорѣе -- чувство, чѣмъ понятіе, а потому каждый сознаетъ его по своему. Да, вотъ! Ваше превосходительство! завидѣвъ Коваленко въ концѣ аллеи, весело крикнула она.
   Коваленко, торопливо перебирая своими коротенькими ножками, быстро шелъ къ площадкѣ. Въ одной рукѣ онъ несъ небольшое ведро съ рыбою, другою осторожно поддерживалъ перекинутую черезъ плечо удочку.
   -- Ваше превосходительство!
   -- Что вамъ, лукавая, что вамъ?
   -- Что такое любовь?
   -- Любовь? сощурившись повторилъ Коваленко. Смотря, какая! Есть разныя. Любовь къ отечеству, къ дѣлу, къ бллжнему, а то еотъ еще та, что чувствуетъ Дормидошка къ Палашкѣ.
   -- Вотъ, вотъ, вотъ этаѵ именно, эта! и, звонко разсмѣявшись, Загорская въ упоръ посмотрѣла на барона.
   Баронъ, снова вспыхнувъ, нервно передернулъ уоами.
   -- Ну, это совсѣмъ особая. Я ее не знаю и никогда не зналъ. Я только знаю, чья она дочь.
   -- Чья же?
   -- Праздности -- матери пороковъ! И, еще разъ сощурившись, генералъ замигалъ
   Загорская, Вѣра Павловна и Вася, встрѣтили его объясненіе дружнымъ, оживленнымъ смѣхомъ.
   -- Браво, генералъ! Я охотно принимаю ваше опредѣденіе и съ этой минуты понимаю подъ нимъ и то, хотя бы самое изысканное, самое тонкое чувство, что перебѣгаетъ отъ одной къ другой, съ тою же быстротою, съ какою избалованный ребенокъ мечется отъ игрушки къ игрушкѣ! и, усмѣхнувшись на барона, глазами, она быстро пошла съ площадки.
   -- Наталья Алексѣевна! ее настигая, глухимъ голосомъ, обратился къ ней баронъ.
   -- Что, баронъ?
   -- Скоро это кончится?
   -- Что, это?
   -- Этотъ рядъ дерзостей?
   -- Дерзостей? Вы забываетесь, баронъ! и, мгновенно поблѣднѣвъ, она гордо выпрямилась.
   Баронъ смѣшался. Онъ созналъ, что дѣйствительно хватилъ, не подумавъ и, въ то же время, не ему же было извиняться передъ нею. Вѣдь это значило бы въ конецъ унизиться въ ея глазахъ.
   Они молча дошли до конца аллеи.
   -- И притомъ, слегка вздохнувъ, уже спокойно проговорила Загорсвая, выходя въ аллею къ дому, вы сами поставили себя такъ, вы сами вызвали меня на борьбу, а, по моему, гдѣ борьба, тамъ выборъ средствъ зависитъ отъ ловкости и усмотрѣнія борящихся.
   -- Но, во всякомъ случаѣ, Наталья Алексѣевна, согласитесь сами съ тѣмъ, что все имѣетъ свой предѣлъ.
   -- Если не нравится, можете кончить! Да и вообще мнѣ не совсѣмъ ясно, по какому поводу вы здѣсь? и, значительно ускоривъ шагъ, она опередила его.
   Точно пронизанный иглою, выпрямился баронъ, поблѣднѣлъ, отшатнулся и, быстро повернувъ съ дорожки, круто взялъ въ аллею направо.
   -- Бумъ, бумъ, бумъ! гудѣлъ во дворѣ призывный къ чаю колоколъ.
   Нестерпимою болью сдавили ему грудь, ледянымъ холодомъ сжали сердце жестокія слова Загорской. Онъ почему-то былъ увѣренъ, что она любитъ его, что ея, ея насмѣшки только средства къ тому, чтобы его увлечь, чтобы его влюбить въ себя; но теперь развѣ она ему не сказала, что не любитъ его, что онъ даже тяжелъ ей. Ясно было, что все кончено, что она, разъ навсегда, потеряна для него и чѣмъ глубже сознавалъ это баронъ, тѣмъ тоскливѣе становилось у него на душѣ. Что-то туманилось, кружилось въ глазахъ, все съ тою же щемящею болью въ сердцѣ повторялись жестокія слова, и все гудѣлъ и гудѣлъ въ немъ, точно хоронилъ его, раздражающій звонъ призывнаго колокола.
   Но надо же было обдумать свое положеніе, надо же было рѣшиться. На что? Уѣхать! Конечно, уѣхать! Уѣхать сейчасъ, не теряя ни минуты.
   И чѣмъ яснѣе сознавалъ онъ необходимость отъѣзда, тѣмъ нестерпимѣе ныло сердце, тѣмъ безотчетнѣе влекло его къ ней. Ему все, все было жаль въ ней: и игривое сарказмомъ слово, и, то вдумчивое, то полное нѣги выраженіе ея темныхъ глубокихъ глазъ, и вызывающую улыбку, и самый шорохъ едва уловимыхъ, оегкихъ, но полныхъ сдержанной страсти движеній, его манилъ полусвѣтъ розоваго будуара, и онъ какъ бы чувствовалъ опять трепетное дыханіе ея, прикосновеніе ея дрожащихъ отъ страсти и волненія губъ. И неужели никогда не повторится?!.. Неужели умерло!... Умерло разъ навсегда и родилось лишь для того, чтобъ отравить его существованіе?!.. Развѣ онъ когда-нибудь страдалъ такъ, какъ страдаетъ теперь, развѣ могъ допустить даже самую мысль, что можетъ когда либо полюбить такъ, какъ полюбилъ, какъ любитъ ее?... И когда, когда все это случилось, когда такъ безотчетно, такъ слѣпо отдался онъ ей?!.. Да нѣтъ же, нѣтъ!... Этого не можетъ быть, этого никогда не будетъ!... Развѣ встрѣчалъ онъ въ свою жизнь хотя единую изъ женщинъ, не принявшую его любовь?!.. И она сама развѣ не любила его въ ея 17 лѣтъ, и развѣ чувство въ эти годы не всегда самое сильное, горячее и живое! Да!... И она его любитъ, она только притворяется, испытываетъ его! Почему же бы иначе такъ странно держала себя?! Вѣдь не допустить же въ самомъ дѣлѣ, что князь поборолъ въ ней это чувство, что онъ увлекъ ее. И баронъ даже усмѣхнулся, на столько странною, неестественною представилась ему эта мысль. Испытываетъ?!.. Но, для чего же ей испытывать, если любитъ?... Если любитъ, то и вѣритъ, вотъ какъ онъ вѣритъ ей, не смотря на то, что она сама говоритъ: нѣтъ!... Да и если бъ любила, развѣ бы ей не была дорога его близость, какъ ему ея?! Развѣ бы была въ силахъ побѣдить себя, когда онъ, даже онъ, не въ состояніи овладѣть собою?... Какъ это все странно!.. Не полюбила же она Долина?.. А если нѣтъ, чего-же онъ тутъ торчитъ? Да и развѣ въ словахъ ко мнѣ она не намекнула, что онъ имѣетъ поводъ? И чѣмъ глубже вдумывался онъ, тѣмъ настоятельнѣе, тѣмъ лихорадочнѣе, возбуждалось въ немъ желаніе, не медля объясниться съ нею. Онъ даже теперь не могъ понять, какъ это не пришло ему, онъ ускорилъ шаги, овладѣвъ собою и сознавъ -- въ какой степени и безтактно, и неловко было остаться въ саду, когда всѣ ушли пить чай, и всѣ знали, что онъ дома, что въ усадьбѣ.
  

-----

  
   Уже отблескъ и послѣднихъ лучей заходящаго солнца пересталъ освѣщать Щебринку. Солнце окончательно скрылось за горизонтомъ. Надъ гладью Москворѣцкихъ водъ поднялся туманъ, и, охвативъ своимъ прозрачнымъ, молочно-дымчатымъ покрываломъ и жниву, и дубраву, и поляну, и деревню, медленно подступалъ къ усадьбѣ. Замолкли веселыя пѣвуньи дня и, размѣстившись по своимъ гнѣздышкамъ, лишь только изрѣдка извѣщали о себѣ нечаяннымъ, едва слышнымъ шорохомъ среди густо-лиственныхъ березъ и липъ.
   -- Вѣра Павловна, пойдемте гулять, быстро выходя на крыльцо, въ полголоса обратилась Наташа. Я, вы, баронъ и Николай.
   -- Что за охота, Наташа?!.. Если идти, такъ ужъ надо было раньше. Не пройдетъ получаса, и въ саду не видно будетъ въ двухъ шагахъ.
   -- Оставьте, пожалуйста, ваши: "но и нѣтъ", Вѣра Павловна. Я такъ хочу и такъ нужно!... Поняли.?!.. Только вотъ что, внимательно осмотрѣвшись, еще тише продолжала она.-- Вы съ Николаемъ ступайте впередъ и подождите насъ на скамьѣ у пристани, а если я васъ окликну, то не медля отзовитесь и идите по голосу!... Поняли?
   -- Опять новая выдумка!... Бога ради, Наташа, будьте-жъ вы осторожнѣе съ барономъ.
   -- Полноте, Вѣра Павловна, точно я малютка. Только помните, тсс!-- Идутъ.
   Появились баронъ и Загорскій.
   -- Такъ идемте же, господа!... А то уже и такъ поздно. Ахъ, вѣдь забыла платокъ, сказала Наташа и въ тотъ же мигъ исчезла съ площадки.
   -- Идемте, m-r Nicolas, а вы, баронъ, вѣроятно, не откажетесь подождать Наташу? сказала Вѣра Павловна.
   Баронъ, молча, поклонился. Онъ былъ вдвойнѣ доволенъ. Во-первыхъ избавлялся отъ своего кошмара, какъ, обыкновенно, мысленно называлъ Вѣру Павловну и, во-вторыхъ, ему представлялся случай объясниться; но чѣмъ упорнѣе пытался онъ уяснить себѣ, что именно нужно было сказать, тѣмъ болѣе терялся въ массѣ какихъ-то, точно туманомъ, подернутыхъ мыслей, мыслей, лишенныхъ какой бы то ни было связи другъ съ другомъ. Онъ еще никогда не чувствовалъ себя такимъ дуракомъ, какъ въ эту минуту.-- Но, надо-жъ было объясниться.
   -- Они ушли? Вотъ это мило! Раздался на лѣстницѣ голосъ Загорской.
   -- Если и неособенно мило, то, во всякомъ случаѣ, крайне сообразительно, улыбаясь, отозвался баронъ. Онъ забылъ въ эту минуту даже всю свою досаду на нее, до такой степени много обѣщала ему эта прогулка съ глазу на глазъ съ нею.-- И при томъ терпѣть не могу говорить въ присутствіи третьихъ.
   -- Это отчего?!.. По моему, чѣмъ больше, тѣмъ пріятнѣй, веселѣй.
   -- Да.... Но, на этотъ разъ мнѣ бы хотѣлось быть именно вдвоемъ, едва разслышала Загорская.
   -- Если бы я это знала, то не согласилась бы гулять.
   -- Это почему?
   -- Да хотя бы потому, что вы и безъ того успѣли наговорить сегодня слишкомъ много.... лишняго, совсѣмъ, лишняго.
   -- Даже до того, что вы признали меня самого лишнимъ?! примѣтно дрогнувшимъ голосомъ высказался онъ.
   -- Даже до того.... и по ея губамъ скользнула чуть примѣтная и столь любимая имъ усмѣшка не то надъ нимъ, не то надъ собою, не то надъ всѣмъ тѣмъ, что такъ сильно взволновало его.
   -- И вы еще послѣ этого рѣшаетесь говорить, Наталья Алексѣевна, что я играю жизнью, играю чувствомъ! Кто больше изъ насъ играетъ, положа руку на сердце, скажите по правдѣ?!.. Можно ли глубже оскорбить, какъ вы оскорбили меня сегодня? Вѣдь послѣ всего того, что вы сказали, если это только серьезно, обдумано, мнѣ ничего не остается, какъ откланяться и разъ навоегда забыть, что мы когда либо были добрыми друзьями.
   -- И неужели въ самомъ дѣлѣ?!..
   -- Но, Наталья Алексѣевна, вѣдь я же говорю серьезно, и въ его голосѣ такъ ясно послышались и тихій укоръ, и мольба. Она не отвѣтила. Она только быстро отвела отъ него свой взглядъ и отъ его зоркаго вниманія не укрылась вспыхнувшая въ ея лицѣ краска.
   -- Не вы-ли предложили мнѣ уѣхать и еще въ такой рѣзкой, чтобы не сказать, грубой формѣ, не вы ли назвали меня пустымъ человѣкомъ, пустымъ въ такой степени, что для меня нѣтъ въ жизни ничего святаго, ничего, чтобы я могъ любить и уважать; не вы ли сравнили мое чувство съ чувствомъ Дормидошки къ какой-то Машкѣ, и за что же это, за что? За то только, что ради васъ, я забылъ все, что только было мнѣ дорого, что только радовало меня.
   -- И, полноте, баронъ!... Вѣдь эте опять-таки все шалости, право шалости, тѣ же старыя шалости, только въ новой формѣ. Развѣ вы не забыли всѣ удовольствія ради какой-то томной княжны, а княжну ради сѣраго жеребца?!.. Развѣ любовь не всегда одинаково борьба-игра, развѣ въ прошлую зиму?... и она не договорила, еще ярче вспыхнула, отвернулась.
   -- Пусть, пусть такъ, Наталья Алексѣевна, пусть вы правы! Но, вѣдь мы же еще не на планетѣ безгрѣшныхъ духовъ и почему-жъ не можете вы допустить что, ошибаясь въ своихъ увлеченіяхъ прежде, я ничуть не ошибаюсь теперь. И въ эту зиму даже я еще былъ почти мальчишкой!... Нѣтъ, Наталья Алексѣевна, если въ васъ есть хоть слабая доля сочувствія ко мнѣ, молю васъ, избавьте меня разъ навсегда отъ той пытки, какую я вынесъ, благодаря вамъ, сегодня, и онъ вздохнулъ, первый протянулъ ей руку. Она молча ускорила шагъ.
   -- Наталья Алексѣевна!
   -- Что?
   -- Ну дайте-жъ руку, помиримся.
   -- Всю? и она, пріостановивши, съ такимъ неподѣльнымъ укоронъ посмотрѣла ему въ глаза, какъ будто ему же на него же подала жалобу.
   -- О, Боже мой, Боже, какая вы прелестная! И если бъ я могъ, если бъ я былъ въ правѣ.... и онъ вспыхвулъ, поникъ.-- Я бъ зацѣловалъ васъ до смерти.
   -- И, что вы? и, тихо разсмѣявшись, она протянула ему руку.-- Нате, опять, опять въ его рукѣ, какъ въ тотъ чудный, памятный вечеръ, въ будуарѣ, забилась трепетная, жилка ея. Онъ горѣлъ, онъ забылся и, охвативъ ея тонкую талію совсѣмъ, совсѣмъ къ себѣ прижалъ ея гибкій станъ.
   "Баронъ!" рѣзко вскрикнула она и, оттолкнувъ его обѣими руками, отшатнулась, выпрямилась. Она была блѣдна, ея грудь волновалась, глаза ея горѣли гнѣвнымъ блескомъ. Смущенный, уничтоженный, безъ словъ моля о прощеніи, палъ онъ передъ всю на колѣна.
  

-----

  
   Струя за струей, все свѣжѣй и свѣжѣй, неслась отъ рѣки вечерняя прохлада. Нѣгою дыщала поляна, примыкавшая къ парку. Все яснѣе, все отчетливѣе журчалъ ручеекъ. Все громче, все задорнѣе квавали лягушки. Тихо надъ прибрежьемъ, тихо вкругъ усадьбы, тихо на деревнѣ. Лишь отъ времени до времени доносился съ пастбища конскій топотъ, да изрѣдка лаяли собаки.... Густой непроницаемый мракъ стоялъ надъ скамьею подъ дубомъ. Загорскій не видѣлъ Вѣры Павловны, но онъ чувствовалъ ея волнующееся дыханіе, ея близость, и такъ томила она его, такъ безотчетно-сладостно ему было съ нею въ тѣ минуты.
   -- Вѣра Павловна.... Какая вы странная, едва слышно проговорилъ онъ.
   -- И не мало, странно было-бы иначе. Какая цѣль, что потомъ?!
   -- Но, Вѣра Павловна, клянусъ-же вамъ жизнію.
   -- Ахъ, перестаньте, перестаньте, Николай!... Если вы хоть немножко любите меня, перестаньте просить о томъ, чего не могу. Минута счастья, годы раскаянія. О, нѣтъ, нѣтъ!... Бѣдный ребенокъ передо мною, Николай. У васъ такъ много, много, вся жизнь впереди! Ни за что, ни за что на свѣтѣ.
   -- Но что-жъ мнѣ эта жизнь, когда вы, вы только одна....
   -- Николай!... Прошу же васъ и, глубоко вздохнувъ, она встала, рѣзко хрустнула палецъ о палецъ.
   -- О, Боже мой, за что-жъ, за что-жъ я такой несчастный? Вѣра Павловна.
   -- Нѣтъ, вы меня не любите, Николай. Если-бы вы меня любили, вы бы никогда не позволили себѣ такъ говорить, вы-бы тогда поняли.... и ея голосъ дрогнулъ, замеръ.
   -- Ау, Вѣра Павловна, донесся изъ парка голосъ Наташи. Ау, ау, отдавали въ разноголосицу, и павильоны, и дубрава.
   -- Ау, Наташа!... Идемте-же, идемте! и, опередивъ Загорскаго, она спѣшно пошла по голосу.
  

-----

  
   Уже давно спали всѣ въ усадебномъ домѣ; лишь одна Вѣра Павловна, опершись локтемъ о чугунную рѣшетку, все еще сидѣла на террасѣ мезонина, все, какъ будто чего-то дожидая, то съ улыбкой, то съ выраженіемъ сосредоточеннаго, грустнаго раздумья всматриваясь она въ безпредметную даль. Плавно, ровно вздымалась полная какимъ-то новымъ чувствомъ грудь. Но проносился легкій шорохъ, и она вздрагивала, точно и этотъ шорохъ могъ подсмотрѣть, подслушать, разгласить о чемъ-то, что въ ней, чего она сама еще отчетливо не сознавала, но что ухе было ей такъ дорого, такъ отрадно.... Лишь только съ восходомъ солнца оставила она террасу.
  

Глава X.

  
   Кипѣла жизнь въ міркѣ Щебринскомъ. Всѣ волновались, всѣ боролись, всѣ чего-то ждали, то со страхомъ, то съ отрадой на сердцѣ.... То вдругъ столько счастья сулила жизнь, то съ внезапностью мига смѣнялась надежда смущеніенъ передъ этимъ бляжайшимъ, невѣдомымъ будущимъ. Волновалась и Марья Кондратьевна.
   Волновала ее ключница Анисья.-- "Малину, матушка барыня, воруютъ.... Вотъ не сойти мнѣ съ евтова мѣста, если не воруютъ. Волновала Парашка, что не умѣетъ даже растерѣть табакъ; волновала опрокинутая жаровня; волновало, что въ отобранныя пѣночки попала муха, волновало, что Дормидошка износилъ свои единственные сапоги и приходится ему, Дормидошкѣ, входить теперь въ гостинную босымъ, волновала поповская дочка, что все еще не объяснялся ей въ любви, вотъ уже вторую недѣлю проживающій въ ея семьѣ безъ всякаго толку, семинаристъ. А какъ это должно быть интересно, когда семинаристъ станетъ объясняться поповской дочкѣ! задумывалась Марья Кондратьевна и волновалась до того, что, оставивъ чулокъ, спускала очки на самый, самый кончикъ носа. и надъ всѣми этими волненіями преобладало одно.... Да когда же это, наконецъ, князь сдѣлаетъ предложеніе Наташѣ? Она почему-то ни мало не сомнѣвалась въ томъ, что князь непремѣнно это сдѣлаетъ. И Наташа, моя Наташа, -- княгиня, непремѣнно княгиня.... Да еще губернаторша.... На-жъ, ты, поди-жъ ты! радовалась Марья Кондратьевна, точно Наташа уже и, дѣйствительно, была и княгинею, и губернаторшею, тогда какъ князь и не дѣлалъ и, быть можетъ, не думалъ дѣлать предложеніе Наташѣ, и даже вовсе не былъ губернаторомъ. Онъ объяснится какъ-нибудь особенно, непремѣнно особенно.... А какъ это должно быть интересно! -- и она жмурилась, жмурилась при одной мысли, -- какое получитъ удовольствіе, когда Наташа передастъ ей объясненіе князня-губернатора.
   Особнякомъ стояли лишь Коваленко и Вася; они какъ будто ничего не имѣли общаго съ этою жизнію, никакого, даже малѣйшаго интереса въ ней.
   Коваленко вставалъ въ 10 часовъ утра, пилъ стаканъ кофе и, спѣшно набравъ въ коробку не одинъ десятокъ червячковъ, отправлялся на рыбную ловлю. Спустившись къ берегу, и притомъ одинъ, непремѣнно одинъ, чтобъ "эти глупыя сороки-вороны" какъ онъ, обыкновенно, называлъ женщинъ, своею пустоцвѣтною болтовнею не запугали рыбы, не спѣша насаживалъ червячка на крючекъ и, отступивъ шага на три, на четыре, слегка приподнявшись на носкахъ, склонившись всѣмъ станомъ, легко и даже граціозно забрасывалъ удочку на сколько возможно дальше.
   Въ 4 часа пополудни онъ возвращался прямо къ обѣду.
   -- Ну, что батюшка. Петръ Игнатьевичъ, много наловили? спрашивала Марья Кондратъенна.
   -- Много, матушка, много, отвѣчалъ онъ бодро, подмигивая, пріосаниваясь и съ видимымъ удовольствіемъ, втягивая широко раздвинутыми ноздрями своего маленькаго, вздернутаго носа насыщенный запахомъ всевозможпыхъ явствъ воздухъ. Затѣмъ громко крякалъ въ кулакъ, наливалъ себѣ рюмку очищенной, поднималъ ее до самыхъ глазъ, и, какъ бы улыбаясь ей своими маленькими, слегка закругленными усами, выпивалъ залпомъ. А волкъ-те заѣшь! вскрикивалъ въ тотъ-же мигъ, какъ-бы весь собравшись въ морщинистую складку. Да что это матушка, -- да вы хотя бы водой велѣли разбавить.... Вѣдь это спиртъ, чистый спиртъ, волкъ его заѣшь.
   -- Велю, велю, батюшка, велю.... Все забываю.
   Онъ откашливался и занималъ мѣсто подлѣ Марьи Кондратьевны.
   И такъ изо дня въ день.... Удилъ утромъ, удилъ вечеромъ и, прочитавъ на ночь газету отъ верхней строчки перваго до нижней послѣдняго столбца, засыпалъ крѣпкимъ, сладкимъ сномъ спокойнаго совѣстью человѣка.
   "И какой онъ смѣшной! -- не разъ изумлялась на него Марья Кондратьевна.-- Неужели и всю жизнь-то такъ онъ только рыбу ловилъ.... Нѣтъ вретъ, непремѣнно вретъ.... Ишъ ты какой!... Не любилъ, не любитъ и не будетъ любить!... Бабье дѣло, говоритъ, а!... Нѣтъ, дорогой мой, нѣтъ, ваше превосходительство, не поладили вы, вотъ что! Если-бъ на меня, да въ мои лапки, -- и Марья Кондратьевна, при одномъ воспоминаніи о своихъ бархатныхъ лапкахъ, оживлялась, свѣтлѣла. Пискнули бы, непремѣнно пискнули бы", -- какъ бы досказывала ея и теперь еще пріятная улыбка.
   Что до Васи, то онъ еще болѣе странно велъ себя по отношенію въ окружающимъ. У Коваленко была своя жизнь, свои интересы. У него, казалось, никакихъ; и между тѣмъ, онъ сторонился, онъ уходилъ отъ всѣхъ, даже видимо досадовалъ, раздражался, когда кто-либо изъ окружающихъ, хотя бы мать, или Вѣра Павловна, обращались къ нему съ разспросами. И его оставляли въ покоѣ, отъ него отошли. Только Вѣра Павловна все чаще и чаще задумывалась надъ нимъ и все, попрежнему, даже болѣе прежняго во всемъ обвиняла Наташу.
   И Вѣра Павловна была права.
   Наташа поцѣловала его и въ тотъ дивный митъ, въ настушюшую за нимъ ночь, онъ забылъ все, что радовало, что составляло его жизнь, за это послѣднее время, время совершеннаго разъединенія съ нею.-- Забылъ Афанасія Ивановича и Пульхерію Ивановну, этихъ добрыхъ, кроткихъ, радушныхъ, невозмутимо счастливыхъ другъ въ другѣ людей, забылъ свою досаду на Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича за ихъ ссору изъ-за слова "гусакъ" забылъ и бой Полтавскій, и измѣнника Мазепу, и фонтанъ Бахчисарайскій, и плѣненную княжну Марію; и утѣху, гордость Кіевлянъ -- Рогдая, и подлаго Фарлафа, и Руслана, и самую Людмилу. Забылъ!... Да и на что ему былъ нуженъ въ тѣ минуты этотъ отвлеченный міръ и радостей, и печалей, и смутныхъ ожиданій, и кровавыхъ распрей, на что этотъ иіръ таинственныхъ движеній какъ будто живыхъ и неосязаемыхъ въ то же время, когда она, Наташа, открыла ему въ своемъ трепетно-знойномъ поцѣлуѣ міръ иной, міръ дѣйствительныхъ, міръ чудныхъ, еще неиспытанныхъ силъ, непонятныхъ ему волненій.-- Она поцѣловала его, поцѣловала и отошла. Она дала ему въ себѣ почувствовать женщину, но не дала овладѣть собою. Она подняла у него на глазахъ роскошную вѣтку винограда, коснулась его губъ ея зрѣлыми, крупными, сочными ягодами и тутъ же, въ тотъ же мигъ, безъ всякаго повода, безъ причины, какъ бы по движенію мимолетнаго каприза, отдернувъ вѣтку, за стекломъ, передъ нимъ, по прежнему, оставила ее.-- Онъ похолодѣлъ, обособился и, какъ бы навсегда замкнувшись въ своихъ тупыхъ, нѣмыхъ страданіяхъ, ожесточился противъ всѣхъ, противъ всего. И напрасно Вѣра Павловна успокоивала себя мыслію, что отношенія его къ Наташѣ прекратились теперь навсегда, и что они не оставятъ на его жизнь особо серьезныхъ послѣдствій. Да!... Онъ отошелъ отъ Наташи. Онъ, точно сквозь туманъ, смотрѣлъ, теперь на нее. Ему даже зачастую казалось, что все это, все что дѣлается вокругъ -- не дѣйствительность, а лишь -- тяжкій, непробудный сонъ. Но такъ только казалось. Поблѣднѣли черты, смѣшались, спутались нѣкогда отчетливые, такъ недавно еще столь сильные надъ нимъ, взгляды Наташи, но все полнѣе жила, все глубже проникала въ его душу прелесть неуловимыхъ движеній только что возникающей, еще неиспытанной и несознаваемой страсти.... Онъ понялъ, за что Русланъ такъ любилъ Людмилу, и Людмила не представлялась ему уже болѣе какою-то тѣнью, какимъ-то непонятнымъ существомъ и въ образѣ, и безъ образа, и на землѣ, и неземнымъ.... Людмила была женщина.-- И въ пылкомъ, возбужденномъ его воображеніи все тѣлеснѣе, все яснѣе, все нагляднѣе округлялись теперь ея гибваго стана заманчиныя формы... Людмила дышала, Людиила улыбалась, Людмила все громче и громче звала его въ себѣ....
  

Глава XI.

  
   Скрылось солнце отъ Щебринки. Надъ водами Москвы рѣки уже поднялся туманъ и, постепенно сгущаясь, все тѣснѣе охватывалъ усадьбу своимъ дымчато-сѣрымъ кольцомъ. Тихо было надъ прибрежьемъ и въ саду, лишь подъ деревней рѣзко щелкался о земь пастушій арапникъ, да слышалось тревожно-торопливое, "бя-а-а" овецъ, изрѣдка прерываемое глухимъ, протяжнымъ ревомъ коровъ. Засыпала земля; нѣжились въ прохладѣ утомленные дневнымъ жаромъ цвѣтки разнонарядцы.... Туманя мысль, волнуя грудь, носился надъ барономъ и Загорскою роскошныхъ клумбъ сладостно-томящій ароматъ.... ихъ нѣгою, казалось, дышала вся земля.
   -- Что вы, баронъ, нѣмы, какъ рыба?
   -- Задумался.
   -- Задумались?! насмѣшливо поднимая брови, переспросила она.
   -- А развѣ вы, Наталья Алексѣевна, считаете меня на столько пустымъ человѣкомъ, что даже не можете допустить, чтобъ я могъ задуматься?
   -- О, нѣтъ, баронъ! Я совсѣмъ не то хотѣла сказать.... Нѣтъ... Я почти не допускаю человѣка.... По крайней мѣрѣ мнѣ трудно вообразить себѣ такого, который никогда и ни о чемъ не думалъ-бы.... Вѣдь и собака, и лошадь, я увѣрена, думаютъ, не только человѣкъ.... Даже утверждаютъ, что индѣйскій пѣтухъ думаетъ.... О чемъ?... Онъ еще не повѣдалъ міру, но все жъ таки думаетъ.... Изъ этого можете судить, въ какой степени вы поспѣшили съ вашимъ выводомъ. Нѣтъ, баронъ, не дума ваша меня удивила, а та серьезность, даже нѣкоторая важность, съ какою вы отнеслись къ ней, какъ будто разрѣшили ею вопросы о жизни или смерти десятковъ, сотенъ людей. Загорская чуть примѣтно усмѣхнулась. Баронъ вспыхнулъ.
   -- Часъ отъ часу не легче, Наталья Алексѣевна. Вы какъ будто задались мыслею съ самой первой встрѣчи нашей смѣяться надо мною. Вѣдь сказать, что индѣйскій пѣтухъ думаетъ и вмѣстѣ съ тѣмъ не допустить во мнѣ самой возможности серьезной мысли, не значитъ ли выразить, что, по вашему мнѣнію, я и индѣйскій пѣтухъ сливаемся до совершеннаго тождества? Шутка шуткой, и я принимаю все, что вы сказали, какъ шутку, Наталья Алексѣевна.... Какъ шутку! съ особеннымъ удареніемъ повторилъ онъ.... Умѣстную или неумѣстную я, сохраняя свой взглядъ, предоставляю вамъ имѣть собственный.
   Загорская внимательно посмотрѣла ца барона; колоколъ далъ второй звонокъ къ чаю.
   -- Баронъ.
   -- Что прикажете? избѣгая ея взгляда, сухо отозвался онъ.
   -- Ну такъ ничего.
   -- Отчего-жъ: ничего?! Вѣдь вы хотѣли что-то еще сказать -- и баронъ невольно посмотрѣлъ на нее.
   Будто чувствуя свою вину, раскаиваясь въ ней и не смѣя даже взглянуть на него, слегка потупившись, стояла теперь Наташа.... И робость, и смущеніе, и стремленіе поправить свою ошибку, и застѣнчивая нерѣшительность, казалось, всецѣло овладѣли Наташей.... Баронъ все забылъ. Онъ только любовался.
   -- Я попросить хотѣла васъ, баронъ, -- и она еще ниже наклонила голову.
   -- Просить.... о чемъ?
   -- Если вамъ нѣтъ особеннаго лишенія въ стаканѣ чаю.... то.... и она замялась.
   -- То, что? и баронъ невольно улыбнулся.
   -- То пойдемте въ рощу.... Я такъ люблю бывать въ ней въ это время.... При томъ, что до меня, я уже выпила два стакана молока.... И вамъ дамъ столько же, когда вернемся.... Даже налила и спрятала.... Вотъ видите, а вы еще сердитесь.
   -- Не только въ рощу, хотя на край свѣта, Наталья Алексѣевна -- горячо отозвался онъ.
   Загорская тихо разсмѣялась.
   -- Чему вы смѣетесь, Наталья Алексѣевна? опять оскорбился баронъ.
   -- Идемте же, подавая руку, уклонилась она отъ отвѣта. Этого никакъ не ожидалъ баронъ. Опять и холодомъ, и жаромъ охватило его. Да, она играетъ, какъ кошка съ мышкою -- мелькнуло ему.
   -- Такъ что же вы нашли смѣшнаго въ моей готовности, Наталья Алексѣевна? и баронъ, безотчетно ускоривъ шагъ, ввелъ ее въ одну изъ самыхъ тѣнистыхъ аллей сада.
   -- А вы откуда соблаговолили извлечь, что я разсмѣялась надъ вами?
   -- На сколько это не странно, но я ни къ чему другому не могъ отнести вашего смѣха.
   -- Ну, если бъ даже.... Развѣ смѣхъ всегда насмѣшка?
   -- По моему.... да!
   -- А по моему, такъ нѣтъ!
   -- А что же еще онъ выражаетъ?
   -- Да мало-ли что.... И вообще волненіе, и удовольствіе, и гнѣвъ.
   -- А въ данномъ случаѣ?
   -- Фу, какъ вы любопытны, баронъ.
   -- Я въ правѣ, Наталья Алексѣевна.
   -- Удовольствіе, тихо отвѣтила она.
   -- Наталья Алексѣевна!
   -- Что?
   -- Когда же вы перестанете оскорблять меня?
   -- Чѣмъ?
   -- Да помилуйте.... То смѣхъ, то прямая насмѣшка.
   -- Васъ не поймешь, баронъ.... Вы то черезъ-чуръ самонадѣяны, то чрезмѣрно скромны.... Гдѣ жъ насмѣшка въ томъ, что мнѣ пріятно съ вами? и она потупилась.
   -- Неужели вы думаете, Наталья Алексѣевна, что я понимаю только слова, что ни голосъ, ни тонъ, ни взглядъ, ни улыбка не говорятъ моему сердцу?
   -- А у васъ развѣ есть сердце?
   -- А вы думаете, нѣтъ?
   -- И полноте, баронъ, что за шалости!.. У васъ eгo нѣтъ и никогда не было.
   -- Вы увѣрены, Наталья Алексѣевна?
   -- Больше чѣмъ увѣрена, -- убѣждена.
   -- А если я вамъ докажу противное?
   -- Какимъ путемъ?
   -- Это пока тайна... Я вамъ только могу сказать, что придетъ время, когда вы сами сознаете, что у меня есть сердце.
   -- Влюбитесь въ меня?
   -- Если бъ -- даже.
   -- Да... Влюбиться вы можете... И думаю не разъ влюблялись, но полюбить... никогда не любили и никогда не полюбите.
   -- Да?
   -- Да.
   -- По вашему, Наталья Алексѣевна, быть можетъ, только у одного Долина есть сердце? кольнулъ баронъ.
   -- У Долина... Вы правы... У него есть сердце... и онъ можетъ любить, и глубоко, и живо, и сосредоточенно, и при томъ полюбить въ женщинѣ человѣка, друга, а вы только внѣшность и препятствія.
   -- Однако вы, Наталья Алексѣевна, составили лестный взглядъ на меня, значитъ, по вашему, во мнѣ нѣтъ ни серьезной мысли, ни сердца, ни правилъ?!. Такъ что же я послѣ всего этого?
   -- Вы? -- задумчиво переспросила Наташа.
   -- Да... Я? -- повторилъ баронъ.
   -- Вы прежде всего совершенная противоположность Долина... Онъ -- вѣчность, вы -- минута, онъ -- чувство, вы -- порывъ, онъ -- мысль, вы -- фраза, онъ для себя и для многихъ, -- вы для всѣхъ и ни для, кого.
   -- Прекрасно, прекрасно, Наталья Алексѣевна... Значитъ по внѣшности я индѣйскій пѣтухъ, а по содержанію -- мыльный пузырь.
   Загорская весело, звонко разсмѣялась.
   -- Ну ужъ вы черезъ-чуръ строги къ себѣ сегодня, баронъ... Впрочемъ это тактично... Вы, такъ сказать, идете впередъ меня, а вы, вы хотя такой же, какъ всѣ остальные люди вашей жизни, но въ васъ есть нѣчто, чтo составляетъ только ваше... Что именно?.. я еще, такъ сказать, не проникла. Но мыльный пузырь лишенъ какого бы то ни было содержанія, а въ васъ есть что-то... Вотъ это что-то -- и Загорская потупилась.
   -- Что вотъ это что-то?.. горячо переспросилъ баронъ.
   -- Что-то, что именно мнѣ нравится въ васъ, -- совсѣмъ тихо добавила она и баронъ почувствовалъ, какъ еще крѣиче налегла она на его руку...
   Баронъ вспыхнулъ. Онъ былъ счастливъ и гордъ, что въ немъ нашлось хотя это "что-то".
   -- Что же это "что-то", Наталья Алексѣевна?
   Загорская улыбнулась.
   -- Не знаю, право не знаю, баронъ... Это что-то неуловимое, и притомъ ваше, совсѣмъ ваше и ни чье больше.
   -- И неужели вы серьезно высказались, Наталья Алексѣевна?.. Неужели убѣждены, что во мнѣ нѣтъ ни сердца, ни правилъ?
   -- Ни сердца, ни правилъ, ни даже, повторяю, серьезно, сосредоточенной мысли.-- Нѣтъ и никогда не будетъ, -- горячо добавила она.
   Барону даже досадно стало, досадно на самого себя, что у него нѣтъ и никогда не будетъ ни сердца, ни правилъ... А что такое сердце, что такое правила?.. Развѣ баронъ когда-нибудь задумвыался надъ этимъ?.. Ему и теперь, и въ эти даже минуты, лишь потому такъ дороги стали эти понятія, что въ нихъ-то, и только въ нихъ, такъ высоко надъ нимъ, въ ея мнѣніи стоялъ Долинъ.
   -- А что такое сердце, по вашему, Наталья Алексѣевна?
   -- Сердце, -- серьезно повторила Загорская и задумалась, или скорѣе, что-то вспоминая, обдумывая, пріостановилась.
   -- Сердце... Это способность безкорыстно любить и жертвовать.
   -- Какъ такъ безкорыстно любить... Вѣдь вы не разумѣете, въ данномъ случаѣ, корысть въ смыслѣ большаго дохода?
   -- Конечно!.. Но вотъ, напримѣръ... Напримѣръ, я полюблю васъ, -- и, улыбнувшись, она внимательно посмотрѣла на барана.
   -- Ну и что же? смотря себѣ подъ ноги, отозвался онъ.
   -- Ну я убедилась, что не могу составить вашего счастья... Вотъ я и пожертвую своею любовью и буду наслаждаться вашимъ счастьемъ съ другою... Ну развѣ это не безкорыстная любовь?! -- и Загорская разсмѣялась.
   -- Да вы надъ чѣмъ смѣетесь, Наталья Алексѣевна?.. Надо мною или надъ такою любовью?
   -- Нѣтъ, надъ такою любовью... Въ саммъ дѣлѣ это вышло ужасно глупо.
   Барону опять стало холодно отъ этого смѣха Загорской. Теперь уже было очевидно, что отъ самой первой минуты встрѣчи на площадкѣ четырехъ бесѣдокъ и до этой, послѣдней выходки, во всемъ, что казалось серьезнымъ и прочувствованнымъ, во всемъ осмѣивала она его. Bira celui bien, qui rira le dernier -- какъ бы сказалъ онъ, осмотрѣвъ ее бѣглымъ, холоднымъ взглядомъ отъ головы до ногъ....
   -- Или?.. проговорила Загорская, какъ бы ровно ничего не замѣтивъ въ баронѣ.
   Вышли въ рощу....
   -- Знаете что? -- вдругъ, какъ бы перебивая сама себя, спросила Наташа.
   -- Что? сухо отозвался бароіъ.
   -- Въ саду слишкомъ темно теперь, а мнѣ бы еще хотѣлось поболтать съ вами.... Спустимся и по берегу черезъ поляну проберемся къ дому.
   -- Какъ прикажете, -- согласился баронъ, и повернулъ къ дорожкѣ спуска.
   -- А нѣтъ, терпѣть не могу торныхъ, избитыхъ дорожекъ.... По нимъ ходятъ всѣ.... Спустимся прямо.
   -- Но слишкомъ круто, Наталья Алелсѣевна.
   -- Что жъ вы боитесь повредить себѣ ножку, улыбаясь, сказала Загорсдая.
   -- Нѣтъ не за себя.... Я опасаюсь за васъ.
   -- За меня? -- за меня никогда не бойтесь, баронъ. Я всегда знаю къ чему иду, что могу и чего сдѣлать не въ силахъ. Если вы бойтесь за меня, -- освобождая руку, продолжала она, то я могу спуститься безъ вашей помощи.
   -- А, нѣтъ, нѣтъ, Наталья Алексѣевна, въ такомъ случаѣ уже вмѣстѣ.
   -- Только съ условіемъ,-- быстро подбирая шлейфъ правою рукою и протягивая барону лѣвую, сказала Загорская.
   -- Съ какимъ?
   -- Будьте безкорыстны.
   -- То есть, какъ это?
   -- То есть, если поскользнетесь, то падайте одинъ, а меня за собой не тащите.
   Баронъ улыбнулся и невольно, пристально посмотрѣлъ на Загорскую. Она какъ будто, въ самомъ дѣіѣ, готовилась на подвигъ.... Рука похолодѣла. Какъ бы измѣряя опасность, свѣсилась она надъ уступомъ, разглядывая его.... Вотъ, вотъ, и голивою внизъ слетитъ съ утеса въ воду.
   -- Не перегибайтесь такъ, Наталья Алексѣевна.... можете упасть....
   -- Видите вправо по спуску что-то чернѣетъ, -- не слушая, перебила Наташа.-- Это кустикъ. Тутъ не особенно круто. Надо идти на него. Влѣво чернѣетъ снова. Не больше сажени. Между ними какъ будто нѣтъ зелени. Тутъ крутизна. Надо переброситься разомъ и удержаться за этотъ второй кустъ. А тамъ дальше, еще круче. Но бросаться опасно.... Слишкомъ мало пространства отъ конца горы до берега.
   -- Да пойдемте кругомъ, Наталья Алексѣевна.
   -- Фи!.... Молчите, а то мнѣ перестанетъ нравиться въ васъ и послѣднее что-то.-- Ну, и крѣпко опершись на руку барона, она стала осторожно спускаться.... Баронъ забылъ о себѣ.... Не спуская глазъ и осторожно осѣдая на каблуки, пошелъ онъ въ полъ-шагѣ отъ нея. Тихо, ровно, слегка откинувъ голову, спускалась она.... Ни разу ея рука не дрогнула въ рукѣ барона, такъ плавно сходила....
   -- Вотъ и кустъ....
   -- А теперь? обратился баронъ.
   -- Теперь, какъ говорила, вотъ видите.... Влѣво кустъ.... Надо на него.... Только пропасть, вмѣстѣ неудобно.... Ну, вы впередъ.... Я за вами., Баронъ размахнулся. Онъ не соразмѣрилъ движенья, перепрыгнулъ кустъ и, потерявъ равновѣсіе, кубаремъ покатился съ утеса.
   -- Ахъ! крикнула Загорская, и разомъ поблѣднѣвъ, вся вытянувшись, замерла во взглядѣ внизъ....
   -- Ну же, баронъ?... Что съ вами? -- потерявъ изъ вида его бѣлый китель, раздражительно крикнула она.
   -- Что?.... Да ничего.... Руку только помялъ, откликнулся баронъ, медленцо приподнимаясь, -- вернитесь, Бога ради, Наталья Алексѣевна. Вы можете сломать себѣ руку или ногу, -- умолялъ онъ теперь.
   Загорская, не отвѣчая, поднялась на носки и, стремительно подавшись впередъ, на лету схватилась за вѣтвь куста.
   -- Ну можно ли такъ прыгать!-- ужаснулся баронъ.
   -- Вотъ, какъ видите.
   -- Ну, а дальше?
   -- Дальше спущусь понемногу.... Вся штука въ томъ, чтобы удержаться на этомъ обрывѣ.
   -- Но, у васъ дрожитъ голосъ, Наталья Алекѣсвна. Отдохните.
   -- Э! -- и, какъ бы вся сократившись, опять ровно, тихо и плавно пошла она по спуску, все измѣняя направленіе, то вправо, то влѣво. Вотъ ужъ близко.... Баронъ даже забылъ боль въ рукѣ, такъ лихорадочно слѣдилъ онъ за ней и опасался за нее, и любовался ею.... Никогда еще ни одна женщина не заставляла его столько пережить за себя.... Право.... Ему въ настоящее время легче бы было узнать, что которая-нибудь изъ его "бабочекъ" застрѣлилась изъ-за любви къ нему, нежели, увидѣть не только упавшею, но даже поскользнувшеюся Наташу.... Онъ любилъ ее и какъ будто передъ самимъ собою гордился ею.... Да что же ему-то за дѣло?.... Развѣ она его, или когда-нибудь можетъ быть его?.... Вѣдь она же Долина!.... Нѣтъ.... Въ эту минуту Загорская была его, вѣдь это жъ все для него и ради его.... Такъ опять казалось барону.... Не сама же передъ собою бравировала она такою опасностью?! И все это баронъ скорѣе чувствовалъ, чѣмъ думалъ, а глаза его, по прежнему, какъ тѣнь Наташи, шагъ за шагомъ слѣдили за нею.... Вотъ скользнула, шатнулась, баронъ со всѣхъ ногъ бросился поддержать ее.... Но, уже поздно.... Опять спокойно входила теперь съ послѣдняго откоса уступа.
   -- Браво, браво, -- восторженно воскликвулъ онъ и, протявувъ обѣ руки ей на встрѣчу, какъ бы молча умолялъ хотя въ послѣднихъ движеніяхъ опереться на него.... Вотъ уже не болѣе двухъ аршинъ.... Наташа бросила руки въ руни барона и крѣпко опершись, спрыгнула на площадку. Баронъ крѣпко стиснулъ въ своихъ сильныхъ рукахъ ея маленькія руии.
   -- Ой, баронъ.... Пустите!.... За что вы ихъ такъ мучите, -- и, досадливо сжавъ брови, она быстро освободила руки.
   -- А что? -- смѣшался баронъ.
   -- Какъ: а что?... Больно и безцѣльно!.... Пойдемте, а то уже слишкомъ будетъ поздно....
   -- Да развѣ во всемъ и всегда нужно преслѣдовать какую-нибудь цѣль, Наталья Алексѣевна?
   -- А вы какъ бы думали?.... Конечно.... Иначе человѣкъ стоялъ бы не только не выше, но даже ниже животнаго.... Для этого намъ даны смыслъ и воля.... чтобы сдерживать безсмысленные порывы.
   -- Вотъ опять благодарю.... Значить мое движеніе было лишено смысла?
   -- Непремѣнно.... Гдѣ нѣтъ цѣли, тамъ нѣтъ смысла.
   -- Значитъ, по вашему, всякое выраженіе сочувствія, -- улыбка, взглядъ, пожатіе не должны имѣть мѣста.
   -- Не должны.
   -- И всякое, рѣшительно, всякое дѣйствіе должно имѣть свою цѣль?
   -- Да! Если не хотимъ возбудить смѣхъ или сожалѣніе.
   -- Въ такомъ случаѣ смѣю спросить васъ, Наталья Алексѣевна, какую вы имѣли цѣль, спускаясь съ крутаго уступа, когда могли сойдти по отлогой дорожкѣ? горячился, опять задѣтый за живое, баронъ.
   -- Имѣла и достигла, серьезно отвѣтила Наташа.
   -- А именно?
   -- Мнѣ хотѣлось помѣриться съ вами, хотѣлось опредѣлить опасны вы въ борьбѣ или нѣтъ.... И вышло, что вовсе нѣтъ.... Кто горячится, тотъ всегда останется побѣжденнымъ.
   -- А развѣ я горячился?
   -- Да еще бы.... Если бъ вы не горячились, то соразмѣрили бы ваше движеніе и дошли спокойно, а не слетѣли бъ кубаремъ, и въ голосѣ Загорской даже слышалось нѣкоторое раздраженіе.-- Отъ великаго до смѣшнаго одинъ шагъ, баронъ.... Погорячились и вышло смѣшно. Вѣдь если бъ вы видѣли, какъ покатились, просто умора! Баронъ чувствовалъ, какъ съ каждымъ ея словомъ краснѣлъ все болѣе и болѣе.
   -- А если бъ я сломалъ себѣ ногу или вывихнулъ руку, вы бы тоже смѣялись?
   -- Нѣтъ.... тогда бъ не смѣялась.... Но что до меня, я бы во всякомъ случаѣ предпочла скорѣе быть смѣшною, чѣмъ жалкою.
   Барона передернуло.
   -- Однако немного надо, чтобы сдѣлаться великою. Для этого достаточно даже спуститься съ горы, кольнулъ онъ.
   -- Да, тутъ вовсе не то важно, что я спустилась съ горы, горячо перебила Наташа.-- А важно то, что у меня не закружилась голова, какъ у васъ, что я не бросилась, подобно вамъ, съ закрытыми глазами, а хладнокровно обсудила положеніе, тогда какъ меня броситься, можетъ быть, болѣе тянуло, чѣмъ васъ, словомъ, что я побѣдила въ себѣ порывъ и спокойно достигла цѣли.... И такъ желала бъ всегда и во всемъ, -- оживленно заключила она.
   -- Всегда и во всемъ, вдумчиво повторилъ баронъ.
   -- Да всегда и во всемъ. И нѣтъ болѣе, нѣтъ выше наслажденія, какъ побѣждать самое себя и.... Наташа остановилась, какъ бы смущенная собственною мыслею.
   -- Что и? перехватилъ баронъ.
   -- И черезъ власть надъ собою, и надъ своими порывами, и увлеченіями вліять, господствовать, властвовать надъ другими, горячо добавила она.
   -- Вотъ какъ!
   -- Да, вотъ какъ!... Именно вотъ какъ!! Власть это -- цѣль жизни, какъ борьба -- ея стихія.... Я не представляю себѣ жизнь иначе, какъ борьбою.... Князь говоритъ, что жизнь -- и смѣхъ, и горе.... да, пожалуй и смѣхъ, и горе для большинства, для натуръ слабыхъ, для натуръ обездоленныхъ, а для натуръ оживленныхъ энергіею и сознательною цѣлью защиты и нападенія -- жизнь море впечатлѣній, впечатлѣній глубокихъ, великихъ, въ которыхъ я всегда превозмогу надъ другими, если не отдамся и тупо, и слѣпо во власть своихъ же собственныхъ порывовъ.
   Баронъ чувствовалъ, какъ съ каждымъ словомъ все сильнѣе и сильнѣе дрожала въ его рукѣ рука Наташи. Она говорила горячо, порывисто, смѣло, какъ бы обращаясь скорѣе къ окружающей ее природѣ, нежели въ нему. Еще никогда ни одна женщина не производила на него столь сильнаго впечатлѣнія. А развѣ онъ до этой минуты, до встрѣчи съ нею, не считалъ своихъ львицъ петербургскихъ единственнымъ источникомъ и теплоты, и свѣта русской женщины?... И какъ, какъ малы онѣ были теперь передъ нею, малы, какъ овцы передъ дѣйствительною львицею.... Съ каждымъ мигомъ росла она, и все меньше и меньше самъ онъ, баронъ, становился передъ нею. Онъ чувствовалъ въ ней присутствіе какой-то особой силы, которой никогда не было въ немъ, и тѣмъ порывистѣе, тѣмъ лихорадочнѣе овладѣвало имъ желаніе подняться до нея.... Но еще никогда Загорская не была отъ него такъ далеко, какъ въ эти минуты. Онъ это чувствовалъ, чувствовалъ и робѣлъ до того, что скорѣе испытывалъ надъ собою вліяніе ея голоса, чѣмъ проникалъ въ смыслъ ея словъ и побужденій.
   Она замолкла, тихо вздохнула, какъ вздыхаетъ обыкновенно человѣкъ, утомленный полнотою наслажденій и, какъ бы забывъ о самомъ существованіи барона, будто замерла въ себѣ, замерла во взглядѣ, устремленномъ куда-то, въ неопредѣленную даль.
   Тихо надъ прибрежьемъ, тихо вокругъ.... И нетолько словомъ, даже движеніемъ страшно было барону нарушить эту тишину.... Что-то носилось, что-то витало, что-то царствовало въ ней.... А что?... Баронъ и самъ не понималъ, онъ только чувствовалъ. Голова кружилась, мысли путались, перебивались. Онъ никогда и ни во что не вѣрилъ, -- а тутъ онъ будто вѣровалъ, вѣровалъ во что-то непонятное, порывистое, смѣлое, мощное, свѣтлое, и глубокое, какъ непостижимая идея божества.... Какое имя этому "что-то"? Гдѣ оно, гдѣ?... Не то въ немъ, не то въ ней, не то самый воздухъ созданъ изъ него... А оно все носится, все чувствуется... И нигдѣ, и во всемъ....
   -- У меня, какъ у женщины, прервала молчаніе Загорская, взглянувъ на барона, -- три врага, -- отупѣлость, предразсудокъ и мужчина.
   -- Какъ, какъ? будто проснулся баронъ.
   -- У меня говорю три врага -- отупѣлость, предразсудокъ и мужчина.
   -- И мужчина вашъ врагъ?! почти вскрикнулъ удивленный баронъ.
   -- Первый и злѣйшій.
   -- Полноте, Наталья Алексѣевна, что вы говорите?!.. Неужели и я?
   -- Непремѣнно.... Но только неопасный, улыбнувшись, тихо добавида она.
   -- А Долинъ.... врагъ или другъ?
   -- А на что вамъ понадобилось это знать? едва разслышалъ онъ.
  

Глава XII.

  
   На стѣнныхъ часахъ пробило 10, и все еще не было ни барона, ни Наташи.... Самоваръ и чайная посуда были уже убраны и на бѣлой скатерти круглаго стола, подъ висячею лампою, лишь стоялъ кувшинъ съ молокомъ, тарелка съ ситнымъ хлѣбомъ, да два дорожныхъ стакана.... Въ сосѣдней гостинной было также тихо, какъ и въ пустомъ залѣ, а, между тѣмъ, тамъ собрадись всѣ наличные члены небольшаго Щебринскаго кружка.
   Тихо, такъ тихо, какъ бываетъ лишь въ природѣ за чась, за полчаса до бури и грома, такъ было и въ тотъ день, когда такъ сверкала молнія, тажъ гремѣли ударъ за ударомъ изъ темныхъ тучъ раскаты грома надъ встревоженною Щебринскою усадьбою.... Какъ тогда въ природѣ, такъ теперь во всѣхъ и въ каждомъ чувствовался какой-то гнѣтъ, какое-то особое, ненормальное напряженіе. Заперты наглухо всѣ три этажа. И тусклъ, и слабъ свѣтъ большой, стародавней лампы, на кругломъ столѣ передъ потертымъ диваномъ.... Коваленко, чуждый теперь, какъ и всегда, окружающаго его, чуждый, пока не наесталъ его чередъ не сочувствовать, не соболѣзновать, а дѣйствовать, и притомъ непремѣнно по требованію разума и съ его помощью, читалъ газету, поднявъ ее подъ самый фитиль, мелькая по ней своими бойкими, сощуренными глазками и пробѣгая столбецъ за столбцемъ.... Въ глубинѣ гостинной, въ углѣ за цвѣтами, окруживъ маленькій столикъ, перешоптывались Вѣра Павловна, Загорскій, Мясоѣдовъ и Вася.
   Въ дивавной, какъ разъ предъ открытыми дверями, играли неусыпныя труженицы -- сестры Александра и Наталья, въ свой милый бостонъ по грошу.... Не слышно соприкасались, еще тише упадали на столъ карты потертой колоды.... Марья Кондратьевна, сидя въ своемъ креслѣ, какъ разъ противъ князя, лишь отъ времени до времени, качала своею непокрытою сѣдою, какъ лунь, головою, какъ бы упорно не соглашаясь съ какими-то очевидно наполнявшими всю ее думами. Она не вязала, не читала, не растирала даже табакъ; очки ея были опущены на самый кончикъ носа, какъ обыкновенно въ минуты праздности.-- Уйдти ночью, уйдти въ такую темь, уйдти вдвоемъ, только вдвоемъ съ барономъ.... какъ бы носился въ самомъ воздухѣ упрекъ Наташѣ и всѣми чувствовалась какая-то особая неловкость по отношенію къ князю, какъ будто виновата была противъ него не она, одна Наташа, а всѣ они, всѣ, кромѣ Коваленко, начиная отъ Васи и кончая Марьею Кондратьевною.... Но почему же именно противъ князя?... Почему не противъ самой себя, не противъ такъ сильно тревожившейся Марьи Кондратьевны, не противъ Вѣры Павловны, видѣвшей въ каждомъ ея проступкѣ личное оскорбленіе, а именно и только противъ князя?
   Да вѣдь князь жилъ въ Щебринкѣ вторую недѣлю, и еще за долгь до пріѣзда, съ самой первой встрѣчи съ Наташей, его вниманіе къ ней уже замѣчено было всѣми. Всѣ знали князя за человѣка серьезнаго, хорошо понимали, что это лучше ихъ сознаетъ сама Наташа, и что, отвѣчая вниманіемъ на вниманіе, она не сегодня, такъ завтра, приметъ его предложеніе. Этого же взгляда держалась и Наталья Игнатьевна, не смотря на все желаніе видѣть ее женою красиваго, блестящаго барона.
   И едва слышный, будто подавленный какимъ-то гнетомъ, шопотъ и сосредоточенное, упорное молчаніе Марьи Кондратьевны, князь объяснялъ лишь только однимъ сожалѣніемъ къ себѣ. Онъ хорошо понималъ, что въ глазахъ этихъ, всѣхъ окружающихъ его, бракъ Загорской съ барономъ представлялся болѣе подходящимъ и что не будь его тутъ, та же Марья Кондратьевна не страдала бы отсутствіемъ Наташи; а даже, быть можетъ, радовалась бы ея сближенію съ барономъ. И чѣмъ глубже проникался онъ этою мыслію, тѣмъ живѣе чувствовалъ себя и чужимъ, и лишнимъ, совсѣмъ лишнимъ въ этомъ домѣ, тѣмъ холоднѣе становилось ему. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь онъ, въ дѣйствительности, былъ только помѣхою, только бременемъ, безъ всякой цѣли и безъ всякаго смысла отягчающимъ этихъ хорошихъ и въ то же время чужихъ, совсѣмъ чужихъ ему людей.... И зачѣмъ онъ пріѣхалъ сюда, зачѣмъ выставилъ себя на своихъ костыляхъ на этотъ позоръ и посмѣшище?... Зачѣмъ?! Развѣ раньше не созналъ, не понялъ, что Наталья Алексѣевна была внимательна къ нему, лишь какъ къ человѣку, съ которымъ въ свободную минуту бесѣда не лишена своего интереса.... А кто еще поручится, кто разубѣдитъ его, что она такъ обращалась къ нему, не по тому же побужденію, по которому и въ мазуркѣ выбирала всегда людей, стоящихъ въ тѣни, людей, не обращающихъ на себя ничьего вниманія?... и развѣ онъ не принадлежитъ къ этимъ людямъ?... Развѣ не осуждѣнъ онъ настоящимъ своимъ положеніемъ на смерть заживо? Давно онъ долженъ былъ сказать свое послѣднее прости самой надеждѣ на жизнь, полную радостей и счастья.... Но, развѣ онъ не тотъ же, что былъ и прежде?!.. Развѣ не все та же энергія, не все тѣ же стремленія въ немъ?... Да.... Онъ все тотъ же, все тотъ же, какимъ былъ и два года тому назадъ, да вотъ лишь лѣвая, разбитая нога, короче правой -- и князь крѣпко, судорожно стиснулъ правою рукою рукоятку костыля, какъ будто въ ней, въ этой рукояткѣ, въ одной только въ ней видѣлъ онъ теперь все зло, всю причину своего безцвѣтнаго, угрюмаго будущаго.-- За что же?... За какое преступленіе, за какой проступокъ надъ нимъ теперь тяготѣетъ эта жестокая кара?... И почему этотъ вѣчно улыбающійся, всегда хвастливый, самодовольный баронъ имѣетъ болѣе правъ чѣмъ онъ на жизнь, на счастье?... При этомъ онъ невольно вспомнилъ слова Загорской.-- "Подобное горе, какъ вы указали, князь, это всегда или горе безхарактерности, или горе глупости"... Долинъ почти дошелъ до галлюцинаціи. Ему казалось, что предъ нимъ стоитъ Наташа и съ презрительной усмѣшкой смотритъ на нето и говоритъ: "А позвольте узнать, князь, какой дала я вамъ поводъ?!.. Развѣ вы слѣпы?... Развѣ вы не видите, что мнѣ нравится баронъ и что вы для меня не имѣете никакого значенія? Какое мнѣ дѣло до вашихъ страданій, до вашего горя?... Вѣдь ваше горе или горе глупости, или горе безхарактерности.... И я только могу презирать васъ и смѣяться надъ вами... Вотъ и теперь смѣюсь.... Вы тутъ страдаете, страдаете за себя, за меня, за всѣхъ, а я съ нимъ, съ барономъ, я забыла объ васъ, какъ будто васъ никогда и не было со мною.... Да, я это намѣренно, я умышленно.... Я хотѣла вамъ показать, хотѣла и показала, что мнѣ надоѣла ваша угрюмая физіономія, ваши костыли и ваша навязчивость." Нервная судорога исказила лице князя.... Онъ должно бытъ и забылъ, что не одинъ въ гостинной, что всѣ смотрятъ на него, всѣ понимаютъ, всѣ соболѣзнуютъ.... за одно съ нимъ страдаютъ.-- Онъ вздохнулъ, медленно приподнялъ голову и его холодный взглядъ, безъ всякой цѣли, остановился на Васѣ... Вася невольно потупилъ голову.... Вѣра Павловна разсѣянно выведила указательнымъ пальцемъ по столу какія-то буквы, Мясоѣдовъ и Загорскій курили.
   -- Вѣра Павловна!-- шопотомъ обратился Вася, -- вы видѣли?
   -- Что?
   -- Какъ князь посмотрѣлъ на меня.
   -- Нѣтъ!
   -- Странно, очень странно.... мнѣ даже почудилось....
   -- Что?
   -- Что это покойный дядя смотритъ на меня.... Право!... Точно мертвецъ. Смотритъ и въ глазахъ никакого выраженія. Я увѣренъ, что онъ даже и не видѣлъ меня.... Ахъ, какъ онъ, должно быть, страдаетъ!... И какъ это не стыдно Наташѣ, какая она гадкая, -- вспыхнувъ, еще тише совсѣмъ въ себя, проговорилъ онъ.
   -- Зачѣмъ вы такъ рѣзко отзываетесь, Вася, о ней?... Вѣдь вы ничего не понимаете во всемъ этомъ.... Никогда не надо такъ строго судить о людяхъ, -- упрекнула Вѣра Павловна, мелькомъ взглянувъ въ сторону Мясоѣдова, какъ бы желая опредѣлить слышалъ онъ, чужой имъ человѣкъ, слышалъ или нѣтъ этотъ отзывъ Васи о Натщцѣ.
   -- Э, нѣтъ, Вѣра Павловна, пусть она мнѣ кузина, разкузина, пусть даже родная сестра, а все жъ таки и всегда сказалъ бы ей въ глаза, что такъ поступать, какъ она съ княземъ, дурно, гадко, безчестно! горячился Вася.
   -- Э, полноте, Вася, говорить вздоръ! -- вспыхнувъ, перебила Вѣра Павловна,
   -- Нѣтъ, Вѣра Павловна, вы меня извините, вмѣшался Загорскій. Я хотя и самъ не понимаю князя, но во всякомъ случаѣ Наталья Алексѣевна неправа.... Раввѣ я не имѣлъ случай десятки разъ замѣчать, какъ она выдѣляла его изъ всѣхъ своимъ вниманіемъ?.. И даже тутъ, на нашихъ глазахъ, то привѣтъ, то холодъ, рѣзкость, то къ нему, то къ барону.
   -- Перестаньте, господа, вовсме не мѣсто и не время!... И, наконецъ, вы во, всемъ этомъ понимаете, какъ я въ вашихъ латинскихъ книжкахъ, горячо перебила она.
   Мясоѣдовъ затянулся. Вася еще ниже опустилъ голову надъ столомъ.
   -- Гмъ!... Политики тоже.... Что ни пальцемъ, то такъ и угодятъ прямо въ небо!... Волки ихъ заѣшь!!. поднимая голову, громко выразилъ свое негодованіе генералъ.
   Князь содрогнулся. Онъ будто только что замѣтилъ и Коваленко съ газетой, и Марью Кондратьевну съ очками на самомъ кончикѣ носа, и эту, теперь нѣмую, группу вдали.
   -- Ахъ, батюшки, какъ вы меня испугали, точно выстрѣлили, -- очнулась, въ свою очередь, и Марья Кондратьевна, и, какъ бы что-то вспомнивъ особо важное, торопливо запустила оба пальца въ табакерку,
   -- Ну, матушка, ужъ простите, я такихъ тонкостей совсѣмъ не понимаю! Совсѣмъ не понимаю! По разуму некому здѣсь было выстрѣлить и не изъ чего, такъ и чего жъ вы переполошились?
   -- Съ вами не столкуешь, -- не на-шутку раздражилась Марья Кондратьевна.
   -- Князь, вы не страдаете мигренью? обратилась вдругъ она.
   Князь даже передвинулся, такъ страннымъ и неумѣетнымъ показался этотъ вопросъ.
   -- Нѣтъ, Марья Кондратьевна, не страдаю.
   -- Ну такъ это слава Богу!... А вотъ я такъ страдаю!... Передъ грозой или вотъ растревожусь чего.... такъ, такъ заломитъ, такъ заломитъ, точно изъ тебя, изъ живой, за грѣхи жилы тянутъ.
   -- Дѣвица среднихъ лѣтъ ищетъ.... вслухъ прочелъ Коваленко.
   -- Среднихъ-то лѣтъ!... Это значитъ этакъ подъ-сорокъ.... Нѣтъ, матушка, теперь ужъ шалишь!... ищи не ищи, ничего не сыщешь.... Забудь гдѣ раки зимуютъ.
   Марья Кондратьевна сняла очки и прислушалась.
   -- Сбѣжала собака....
   -- Ну если еще гончая, такъ стоитъ, а то на кой она лядъ!
   -- Рыбаки вытащили изъ Москвы-рѣки утопленника.
   -- И что вы это, батюшка, вѣчно на ночь отольете пулю!
   -- Вотъ и пойдутъ теперь, -- оставивъ безъ вниманіе заявленіе Марьи Кондратьевны, вдругъ загорячился генералъ, и пойдутъ.... Кто онъ, зачѣмъ онъ, почему онъ, для чего онъ?.. Точно ему отъ этого легче станетъ!... Треплютъ, треплютъ и обшариваютъ, и рѣжутъ. Волки ихъ заѣшь!... И покойнику не даютъ покоя!...
   -- Да что это вы, батюшка, вѣдь прошу же не говорить о такихъ ужастяхъ.
   -- Да какія же тутъ ужасти, Марья Кондратьевна?... Вѣдь всѣ будемъ покойниками, и вы, и я.
   Марья Кондратьевна даже привскокнула на креслѣ, точно что ее ужалило.
   -- Удивительно, удивительно!! съ особою энергіею проговорилъ генералъ и, сощуривишсь, собравъ лице въ безчисленное множество складокъ, такъ потрясъ головою, какъ будто никакъ не могъ понять, какъ это она, Марья Кондратьевна, дожила до такихъ лѣтъ и все еще боится покойниковъ, какъ будто никогда ихъ не видѣла.
   Еще ни разу, и ни одна шутка генерала не представлядась на столько рѣзкою, какъ эта послѣдняя. Никто не улыбнулся даже ему въ отвѣтъ, на столько его безпечное, веселое расположвніе духа противорѣчило общему тревожно-выжидательному настроенію.... Наталья Игнатьевна, вся обратившись въ слухъ, уже по крайней мѣрѣ двадцатый разъ перетасовывала колоду.
   "И какъ это глупо!" какъ бы говорила Александра Игнатьевна, медленно покачивая головою. Мясоѣдовъ, видно въ прямое осужденіе генералу, на котораго былъ золъ еще съ самаго пріѣзда въ Щебринку, теперь, какъ будто оплакивая его безтактность, насмѣшливо смотрѣлъ на него чрезъ pince-nez. Вѣра Павловна, еще ниже опустивъ голову, съ напряженнымъ вниманіемъ продолжала что-то чертить. Вася, встревоженный, сосредоточенный надъ княземъ, казалось, улавливалъ въ немъ малѣйшую перемѣну.... И ему уже "чудилось", что Долинъ тотъ дѣйствительный покойникъ-утопленникъ, котораго, по словамъ генерала, будутъ и обшаривать, и рѣзать. И не обшаривали ли уже, не рѣзали ли его они, они всѣ, кромѣ Коваленко, въ ихъ нѣмомъ состраданіи къ нему? Князю было невыносимо тяжело, но вовсе не отъ шутокъ генерала, а именно отъ этого нѣмаго и въ то же время столь ощутительнаго къ нему общаго соболѣзнованія. Князь давно бы ушелъ. Но не эначило ли это сознаться передъ всѣми въ своей слабости, и вотъ что-то, какая-то непонятная сила все крѣпче и крѣпче приковывала его къ дивану.... Не то надежда, слабая, блѣдная, но еще живая надежда, что вотъ придетъ, придетъ, наконецъ, и все это объяснитея, минуетъ.-- Не то желаніе во что бы то ни стало побѣдить себя, превозмочь надъ страданіемъ, превозмочь и разувѣрить всѣхъ этихъ чужихъ ему людей въ ихъ предположеніи, что его томитъ ревность къ барону, что его мучитъ столь долгое, ничѣмъ необъяснимое отсутствіе Наташи.... Да что жъ ему до нея?!.. Вѣдь она же чужая, -- и князю опять становилось невыносимо тяжело, опять уже готовая улыбка грозила обратиться въ гримасу, опять во всемъ чувствовалась немочь, какъ будто, какая-то сила умерла и давитъ, давитъ всѣмъ своимъ гнетомъ, всею своею тяжестію на мозгъ, на грудь, на воображеніе.... Даже въ рукахъ, ногахъ чувствовалась какая-то онѣмѣлость.... Какъ будто не для чего и не зачѣмъ имъ больше и двигаться, и оживляться.
   -- Удивительно, удивительно! громко отозвался въ немъ голосъ Коваленко, и ему казалось въ ту минуту, что онъ, Коваленко, удивляется не на Марью Кондратьевну, а на него, князя, что это надъ нимъ, полный бодрости и ироніи, трясъ онъ своею головою, трясъ, да и удивлялся, какъ это онъ, человѣкъ развитой мысли, сильнаго характера и большой опытности, подобно 18-ти лѣтнему мальчишкѣ впалъ въ уныніе, близкое къ отчаянію, отъ того лишь, что Наташа пошла гулять не съ нимъ, а съ барономъ....
   "Какъ это глупо!.. Въ самомъ дѣлѣ, какъ это глупо! -- созналъ, наконецъ, князь. Удивительный человѣкъ этотъ Коваленко! Дожилъ до пятаго десятка и все бодръ, всегда веоелъ, какъ будто даже жизнь не смѣла и коснуться его своими невзгодами" и онъ внимательно посмотрѣлъ на него.
   Заложивъ руки за спину, Коваленко оживленно шагалъ по гостинной, весь будто погруженный въ ту же мысль, что какъ это Марья Кондратьевна дожила до 70 лѣтъ и все еще боится покойниковъ.
   -- Вася, да который же часъ-то?
   -- Половина одиннадатаго, бабушка....
   -- Ахъ ты, батюшки свѣты!... да, что же это такое съ Наташей?.. Ужъ и въ самомъ дѣлѣ не случилась ли бѣда какая?... Вася, Александръ Александровичъ, вы бы сходили еще разъ, гдѣ жъ имъ быть?... Либо въ саду, либо въ рощѣ.
   Вася и Мясоѣдовъ быстро вышли.
   -- И чегоэто вы, Марья Кондратьевна, все тревожитесь?... Ну и что жъ тутъ такого, что нѣтъ!... Нѣтъ, нѣтъ, да и придутъ.... Вотъ живи мы среди людоѣдовъ или въ только что завоеванномъ краѣ, ну тогда точно, а то помилуйте у себя въ имѣніи, да и то бояться два шага сдѣлать лишнихъ, десять минутъ пропустить.... Ужъ сейчасъ и бѣда!... Вотъ вы мнѣ-то запрещали вспоминать о покойникахъ, а сами себѣ такъ и не вѣсть, какія страсти придумываете.
   .-- Ахъ.... Ужъ какой вы право, Петръ Игнатьевичъ. Трещите, трещите все безъ толку.... Вѣдь вамъ что?!.. Вамъ будь удочка, да газета и счастливы, и довольны.... Такъ вамъ хорошо тораторить, а вы бъ побыли на моемъ мѣстѣ.... Каково мнѣ-то?!.. У меня все сердце изныло.
   -- Да что же, что случиться-то могло?
   -- Да мало ли что, Петръ Игнатьевичъ.... И испугаться могла, и упасть.... Да и мало ли что?!..
   -- Слава тебѣ Господи!... даже ожесточился генералъ. Упасть!.. Вотъ малютка!... Точно только что дыбки перестала дѣлать. Напугаться!... Помилуйте, матушка!... Да кого же она испугается?!.. Свирѣпая-то дѣва!... Не барона же въ самомъ дѣлѣ?!.. Вонъ онъ сегодня послѣ обѣда окуня у меня, дѣйствительно, спугнулъ, а что до нея, свирѣпой, то она сама скорѣе его напугаетъ, чѣмъ онъ ее.... Правда, князь?
   -- И что это вы, батюшка?... Свирѣпая?!.. Да откуда жъ ей быть свирѣпой-то!... Ужъ кротче-то моей Машеньки, ея покойной матери, и свѣтъ не создавалъ.... Какъ это не люблю я, Петръ Игнатьввичъ, когда такъ на вѣтеръ слова бросаютъ, и Марья Кондратьевна, круто повернувшись въ креслѣ, мелькомъ глянула на князя, какъ бы желая прочитать на его лицѣ, какое впечатлѣйіе произвели на него слова генерала.
   -- Вѣра Павловна!... Ну развѣ неправда, что Наталья Алексѣевна свирѣпая дѣва? спросилъ всегда упрямый въ своихъ взглядахъ, генералъ.
   -- То есть какъ это свирѣпая, генералъ? медленно, какъ бы нерѣшительно, спросила Вѣра Павловна. Если въ томъ смыслѣ, что скорѣе сама укуситъ, нежели позволитъ себя укусить, то я съ вами согласна.... И даже болѣе. По моему, такъ итдолжно быть. У васъ, мужчинъ, эти укусы проходятъ такъ скоро, а намъ они весьма часто стоятъ жизни.
   -- И что вы-то еще городите?... Какіе такіе укусы?... прикрикнула Марья Кондратьевна.
   -- Виноватъ!... Я или не вслушался, или совершенно несогласенъ съ вами, Вѣра Павловна, оживившись, вмѣшался князь. Вы, кажется, изволили сказать, что намъ эти укусы ничто, потому что они скоро излѣчиваются?
   -- Да, князь.
   -- Мнѣ кажется, что такой взглядъ, какъ безусловный, неправиленъ, совершенно неправиленъ. Значеніе и исходъ увлеченія зависятъ отъ индивидуальныхъ свойствъ лица. Какъ мужчина, такъ и женщина, увлекаясь, конечно, разумѣя увлеченіе серьезное, глубокое, сосредоточенное, одинаково, совершенно одинаково рискуютъ разбить свою жизнь.
   -- Нѣтъ, и безусленно нѣтъ, князь -- горячо перебила Вѣра Павленна. Не касаясь уже натуръ недоразвитыхъ, поверхностныхъ, натуръ, собственно своею жизнію отнявшихъ у себя самую возможность живой и серьезной привязанности, я все жъ таки говорю, что въ увлеченіи женщина или точнѣе дѣвушка на столько болѣе рискуетъ противъ мужчины, на сколько банкиръ, сосредоточившій весь свой капиталъ на одномъ предпріятіи противъ банкира, заручившагося акціями всевозможныхъ обществъ и учрежденій.... Вы, конечно, понимаете меня, князь. Не говоря опять таки о томъ, что каждый изъ васъ, мужчинъ, сколько разъ увлечется, не отдаваясь весь, прежде чѣмъ полюбитъ, тогда какъ дѣвушка не способна отдѣлить увлеченія отъ чувства и отдается сразу, совсей силой, безъ размышленій о послѣдствіяхъ я лишь на томъ остановлю ваше вниманіе, что ваша любовь къ ней, избранной вами дѣвушкѣ, составитъ для нея все, всю ея жизнь, всѣ ея радости и надежды, и какъ на мужа, и какъ на друга, и какъ на отца своихъ дѣтей, тогда какъ у васъ, помимо жены есть и друзья, и карьерра, и заботы матеріяльныя, и масса, масса увлеченій и интересовъ, вовсе недоступныхъ для насъ. Для дѣвушки бракъ -- вопросъ жизни.... Такъ, какъ же не кусаться, иными словами, какъ не бороться съ увлеченіемъ, какъ не препятствовать его росту, не сдерживать до той поры, пока не придешь къ убѣжденію, что человѣкъ любитъ живо, глубоко и серьезно?... Нѣтъ, и тысяча разъ нѣтъ!... Шансы не равны! И если бы у меня была дочь, то я бъ всегда сказала ей, пусть лучше десять мужчинъ обманутся въ тебѣ, нежели ты обманешься хотя въ одномъ изъ нихъ!
   Князь задумался.
   -- Terra incognita! -- весь сощурившись и останавляваясь противъ Вѣры Павловны, вѣско проговорилъ генералъ. Terra incognita -- еще отчетливѣе повторилъ онъ и теперь, поднявъ указатѣльный палецъ надъ головою, сильно потрясъ имъ, какъ-бы желая сообщить своему выраженію особый смыслъ и особое значеніе.-- Всѣ увлеченія, какъ и увлеченіе женщиною въ особенности, съ удареніемъ повторилъ онъ, всегда были и будутъ ложны и обманчивы. И по разуму не можетъ быть иначе.
   Князь прислушался. Марья Кондратьевна сняла даже очки, такъ удивилъ ее генералъ. Вѣра Павловна широко открыла на него свои выразительные, свѣтло-сѣрые глаза.
   Коваленко отступилъ на шагъ отъ Вѣры Павловны, граціозно откинулъ лѣвую ногу, чуть-чуть оперся на носокъ правой и весь, всѣмъ станомъ склонившись въ ея сторону, сообщилъ себѣ такое выраженіе, какъ будто только что скушалъ или даже еще кушаетъ что-нибудь особо сладкое....
   -- Петръ Игнатьевичъ, Петръ Игнатьевичъ, тоненькимъ голоскомъ проговорилъ онъ.-- Вы, вся моя жизнь.... Мое сердце переполнено любовью къ вамъ.... Словомъ, вы, это -- я, я это -- вы... Безъ васъ не могу ни пить, ни ѣсть, ни спать, ни дышать. Ахъ! и генералъ совсѣмъ подъ вѣки закатилъ свои маленькіе глазки.-- Вотъ и въ объятіяхъ.... О Боже! Вретъ, все вретъ.... Отъ перваго до послѣдняго слова все вретъ!.... Можетъ безъ меня и кушать, и почивать, и дышать.... Что жъ такое я, что я -- такое особенное?.... Что во мнѣ есть, чего нѣтъ въ Сидорѣ, Петрѣ, Иванѣ?... Такой же человѣкъ, какъ они, все также по образу и подобію Божьему!.... Я.... Я -- единица изъ массы единицъ.... Только, по несчастью, ближайшая къ ней единица, та самая, слѣдовательно, которая съ наибольшимъ удобствомъ могла бы отвѣтить восторгамъ ея переполнившагося любовью сердца!... Вотъ и все.... Звѣзда, судьба, симпатія, сродство душъ.... Фу, ерунда какая!.... Послѣ всего этого, въ самомъ дѣлѣ, можно допустить, что была пора, когда мы, мужчины, съ женщинами составляли одно цѣлое, а затѣмъ коварный промыселъ разъединилъ насъ, и мы теперь въ лихорадкѣ мечемся по землѣ, каждый и каждая, разыскивая свою исчезнувшую половину!.... Нашелъ, вотъ и достигъ.... Не нашелъ -- пропащій человѣкъ!.... Посмотрите-ка сколько въ наше время несчастныхъ браковъ!... "О, я несчастная женщина!... Онъ меня не оцѣнилъ, онъ меня не понялъ"! Такъ и слышится.... А все отъ того, что не нашла свою половину.... Нѣтъ-съ!.... Не отъ того, вовсе не отъ того, а отъ того, что врутъ, врали и будутъ врать! О! -- и Коваленко опять потрясъ пальцемъ въ воздухѣ.
   -- Мелите вы все вздоръ, батюшка, -- горячо вступилась Марья Кондратьевна.-- Вы, я чай, помните сами, какъ были мы счастливы съ покойникомъ Игнатіемъ Павловичемъ. И никогда ни съ кѣмъ съ другимъ не была бы я такъ счастлива, -- глубоко вздыхая, удостовѣрила она....
   -- Ну, матушка, вы -- дѣло другое, вы изъятіе!
   -- Какъ такъ изъятіе? -- не поняла и даже оскорбилась Марья Кондратьевна.
   -- Вы, видно, до коварнаго разъединенія состояли изъ трехъ половинъ.
   Князь улыбнулся. Вѣра Павловна подавила въ себѣ смѣхъ.
   -- Да припомните-ка хорошенько!.... Вѣдь вы же три раза отказывали Игнатію Павловичу, до той поры отказывали, пока перестали считать князя Гилкова своимъ женихомъ, такъ вотъ и выходитъ, что вы изъятіе, что всякая женщина имѣетъ на землѣ одну половину, а вы нашли сразу двѣ.... Не Гилковъ, такъ Щебринскій, а не Щебринскій, такъ Гилковъ.
   Марья Кондратьевна даже закашлялась, такъ тяжело было ей сознать, что вѣдь и дѣйствительно она, -- изъятіе....
   -- Полноте шутить, генералъ.... Вѣдь быть не можетъ, чтобы вы ни разу не были увлечены въ вашей жизни? -- серіозно сказала Вѣра Павловна.
   -- А вотъ такъ таки ни е-д-и-н-а-г-о р-а-з-у, -- весь опять сощурившись, отрѣзалъ генералъ. Не увлекалъ, не увлекался... Порхалъ всю жизнь, порхалъ.... Привязываьтся -- привязываться.... Знаете на время.... какъ привязывается каждый изъ насъ не только къ людямь, но и къ животнымъ, и предметамъ неодушевленнымъ.... Не искалъ, и не знаю, и теперь не знаю и не могу знать, гдѣ она, эта моя коварная половина. И мнѣ всегда весело, всегда легко.... Ничто не вяжетъ, не мучитъ и не заботитъ....
   -- И вы счастливы? -- съ живостью спросилъ князь.
   -- Какъ видите.... Меня смущаетъ только катаръ, -- да и то рѣдко.... Счастливъ, а, главное, спокоенъ.... Я взялъ отъ жизни все, что можетъ имѣть и ожидать отъ нея человѣкъ по разуму.... По разуму же служилъ, по разуму помогалъ, по мѣрѣ силъ былъ полезенъ, а главная, все жъ таки главная моя заслуга.... что во всю мою жизнь ни е-д-и-н-а-г-о р-а-з-у не совралъ ни одной женщинѣ, точно также какъ ни разу не повѣрилъ вранью.... О!....
   Коваленко говорилъ громко, ясно, отчетливо со всѣми своиии обычными пріемами и гримасами, неразлучными спутниками его какъ въ шуткѣ, такъ и въ серьезной рѣчи. Его простое, и въ тоже время сильное, вѣское слово имѣло то же вліяніе на Вѣру Павловну и князя, какое всегда ощущаемъ мы, внимательно слушая человѣка, обращающагося къ намъ со всею искренностью глубокаго убѣжденія. Да и зачѣмъ ему было лгать или рисоваться?.... Вѣдь онъ въ нихъ, въ этихъ людяхъ, въ этихъ случайныхъ спутникахъ своей бродячей жизни, ничего не искалъ, ничего отъ нихъ не требовалъ, онъ только дѣлился съ ними, охотно, добродушно, своими честными взглядами, какъ по разуму счелъ-бы своимъ долгомъ обратить на нихъ вниманіе всякаго, совершенно даже незнакомаго ему, но нуждающагося въ его совѣтахъ или поддержкѣ человѣка.... И вотъ Вѣра Павловна, съ средоточеннымъ вниманіемъ слушала его.... Не отводя глазъ, зорко слѣдила за нимъ, какъ слѣдамъ за огонькомъ, внезапно мелькнувшимъ передъ нами среди глубокой теми ночи. Какъ многое, чего не понимала сама въ себѣ, поняла она теперь.... Въ чемъ это многое?.... Въ чемъ эта разница въ воззрѣніяхъ ея отъ воззрѣній Коваленко? -- она бы затруднилась опредѣлить; но для нея важна была не мысль, а самое настроеніе его, спокойное, свѣтлое, и она отдыхала въ немъ, въ этомъ настроеніи, съ тѣмъ теплымъ чувствомъ, съ какимъ отдыхаетъ каждый изъ насъ, сознавъ себя, наконецъ, внѣ опасности отъ угрожавшей борьбы и терзавшихъ сомнѣній. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ она теперь та же, что и зимою.... Точно также чѣмъ поручиться, что настоящія ея волненія, пройдутъ, какъ перешла и та пора страданій отъ сознанія невозвратимости утраченнаго?
   -- Все перемелется -- мука будетъ, а чтобы вышла мука все жъ таки надо молоть, -- подъ тѣмъ же настроеніемъ и въ то же время думалъ князь.
   Теперь Коваленко, очевидно, довольный вызваннымъ имъ впечатлѣніемъ, заложа руки за спину, опять ходилъ вдоль гостинной... Князь взглянулъ на него и снова улыбнулся, такъ беззаботно, весело, точно дитя, пристукивая шпорою о шпору, ходилъ онъ взадъ и впередъ.
   -- И я, -- вдругъ опять воодушевился генералъ, и теперь остановшись передъ княземъ, какъ будто ему и только ему, хотѣлъ сообщить что-то особо важное, ибо приподнялъ палецъ, что дѣлалъ, обыкновенно, лишь въ тѣхъ случаяхъ, когда придавалъ своимъ словамъ исключительное значеніе отъ разума и къ данному предмету. И я не могу представить себѣ ч-е-л-о-в-ѣ-к-а, видящаго въ любви въ женѣ и дѣтямъ всю цѣль своего существованія!.. Нѣтъ!.. Никогда недопускалъ и не допущу!.. Это -- не человѣкъ, это -- животное!!. Разумъ и только разумъ создаетъ осмысленную жизнь. Онъ указываетъ намъ наши обязанности, строго разграничиваетъ то, что можно, отъ того, что должно; въ сознаніи полезности нашей оправдываетъ насъ, точно также какъ и преслѣдуетъ, преслѣдуетъ жестоко, неумолимо, когда подчиняемся не ему, а слѣпымъ истинктамъ... Увлеченіе, всякое увлеченіе, женщиною ли, природою ли, искусствомъ ли -- дѣло инстинкта, и потому ни къ чему и ни къ кому не допускаю я увлеченій въ развитомъ человѣкѣ. Боролся и буду бороться!.. За что?.. И самъ не знаю, но противъ чего зналъ и знаю!.. Противъ излишества, противъ увлеченія. Какъ бы ни была мала моя цѣль, цѣль поставленная и осмысленная, но я ужъ великъ, если и въ маломъ отстою себя!.. Напримѣръ... Въ 40 годахъ я получилъ баталіонъ. Что такое баталіонъ?.. Отдѣльная часть полка, строй, колесо и притомъ такое колесо, которое имѣетъ значеніе только въ цѣломъ, въ машинѣ, а каждый отдѣльно взятый солдатикъ -- зубецъ этого колеса. Чтобы машина дѣйствовала, нужно равномѣрное движеніе всѣхъ ея колесъ; а чтобы колесо дѣйствовало, нужно, чтобы каждый зубецъ былъ совершенно равенъ другимъ зубцамъ... Созналъ!.. И у меня не было ни Максимова, ни Иванова, ни Петрова, а были совершенно равныя другъ другу единицы одного и того же дѣла. Солдатики меня поняли, поняли, что во мнѣ для нихъ нѣтъ ни состраданья, ни поблажки, а есть только или кара, или награда, строго, сотвѣтственно ихъ отношенію къ дѣлу... Не было и никогда не допустилъ бы я ни личнаго раздраженія, ни личной склонности... Колесо пошло образцово!.. За моимъ колесомъ покатились и другихъ колеса. Послѣдствіемъ -- превосходная машина-полкъ!.. Я не зналъ и не интересовался знать, что обо мнѣ, какъ баталіонномъ командирѣ говорили люди... Хвалили или хаяли... Что мнѣ до этого, когда зналъ, что честно выполнялъ свою задачу? Я былъ и спокоенъ, и веселъ!.. Такъ всегда и во всемъ!.. Такъ и теперь, не мудрствуя лукаво, иду себѣ полегоньку къ концу концовъ!.. И опять-таки не знаю, будетъ ли это конецъ концовъ, или же конецъ начала... Не знаю, не допытывался, потому что знаю, что ничего не допытаюсь и генералъ чуть-чуть вздохнулъ.-- И тутъ опять выручаетъ разумъ... Что для тебя, то и для всѣхъ, говоритъ онъ. Ты выполнилъ твою задачу, ты сдѣлалъ все, что могъ и долженъ былъ, и будь спокоенъ, веселъ и доволенъ, потому что ты правъ!.. и, вытянувъ платокъ, Коваленко старательно стеръ имъ обильно выступившій потъ со лба.
   -- Однако грустную-же долю опредѣляете вы женщинѣ, генералъ, -- горячо вступилась Вѣра Павловна.-- Если мужчина -- по преимуществу -- разумъ, то женщина -- чувство, и значитъ, по вашему мнѣнію, женщина почти настолько ниже мужчины, насколько человѣкъ выше животнаго? И это неправда, эта клевета!.. Развѣ исторія, литература и жизнь не дали и не даютъ намъ образцы великихъ женскихъ характеровъ?
   -- Да я и не спорю, никогда не спорилъ и не буду спорить! еще оживленнѣе отнесся къ ней Коваленко. -- Никогда не юлилъ передъ женщиною, никогда не заискивалъ и не напѣвалъ хвалебныхъ словъ.... Меня зачастую многія упрекали въ рѣзкости и даже грубости. Но изъ этого еще никакъ не слѣдуетъ, чтобы я презиралъ женщину. Нѣтъ, я ее уважалъ и уважаю, быть можетъ, и даже положительно, несравненно болѣе, чѣмъ всѣ ваши сладкозвучные подлипалы, но женщину такую, какъ она должна быть по разуму. Женщина -- чувство!.. Абсурдъ, нелѣпость!.. Женщина -- также разумъ, какъ и мужчина... Конечно, если вы мнѣ предъявите женщину, ограничивающую всѣ свои отношенія къ жизни штопаньемъ бѣлья мужу и воспитаніемъ дѣтей, то я скажу вамъ, что она не женщина, а самка!.. И никогда, никогда съ уваженіемъ не протяну ей руки... Разумѣется, женщина, прежде всего не должна искать въ мужчинѣ ни идеала, ни исключенія... Нѣтъ!.. Она должна въ немъ видѣть самаго обыкновеннаго человѣка, извѣстнаго силами жизни, съ извѣстными задачами и взглядами, болѣе или менѣе соотвѣтствующими ея наклонностямъ... Она должна знать и твердо помнить, что избранный ею человѣкъ имѣетъ, какъ и каждый изъ насъ, свое опредѣленное назначеніе, которому-то собственно и должны принадлежать и его трудъ, и его знанія, и самая жизнь; знать, и изъ уваженія къ нему, къ его задачѣ, быть всегда готовою на всѣ возможныя лишенія и даже жертвы. Словомъ, что ни онъ, ея мужъ, ни она, ни дѣти не имѣютъ и не должны имѣть независимаго отъ этой цѣли существованія, и имѣютъ свой смыслъ только въ ней и ради ея... Только тогда она и есть, дѣйствительно, его подруга, дорогая ему, когда она бываетъ помощницей въ борьбѣ, въ борьбѣ за его дѣло, и воспитательницей его дѣтей, честно и разумно исполняющей свои обязанносги, а не по любви только, не по прихоти и капризу... Мужъ умираетъ... Сынъ, естественный пріемщикъ убѣжденій и задачъ отца, продолжаетъ его дѣло, воодушевляется имъ, ведетъ его... Умеръ человѣкъ, а дѣло его живо!.. Въ той или другой формѣ, а все растетъ, все развивается, все крѣпнетъ!.. Вотъ это -- жизнь!.. Осмысленная, полная интереса, спокойнаго, свѣтлаго довольства жизнь!.. Да!.. И въ маломъ человѣкъ можетъ быть великъ, и въ великомъ малъ, смѣшонъ и даже жалокъ.
   И какъ малъ, смѣшонъ и жалокъ самъ себѣ представлялся теперь Долинъ въ мощной энергіи этого, уже покончившаго дѣло свое человѣка. И въ самомъ дѣлѣ, за что же онъ такъ ненавидѣлъ барона, почему негодовалъ на Наталью Алексѣевну за ея столь очевидное предпочтеніе ему?!. за что готовъ былъ уже признать въ ней пустую дѣвушку, которая всегда будетъ внѣшнюю красоту и блескъ предпочитать нравственнымъ качествамъ... Чѣмъ же это, чѣмъ, дѣйствительно, былъ онъ выше ихъ?.. Ужъ не тѣмъ ли, что окончилъ курсъ наукъ, а баронъ нѣтъ, ужъ не тѣмъ ли, что мѣтилъ въ губернаторы, а онъ лишь ротмистръ гвардіи? И чему, чему самъ-то слѣдовалъ онъ въ своемъ увлеченіи ею? Чему, какъ не слѣпому, безсмысленному порыву?!. Ужъ не говоритъ ли во мнѣ раздраженіе, одно только чувственное раздраженіе?!. ужаснулся Долинъ.
   -- Вы правы, вы неоспоримо правы, генералъ, говорила, между тѣмъ, въ высшей степени оживленная его словами Вѣра Павловна.-- То-есть, правы вообще, абсолютно, но не субъективно. Разумъ всегда долженъ управлять нашими чувствами, долженъ, но всегда ли можетъ? Весьма часто мы судимъ такъ, а поступаемъ совершенно иначе. Я была бы рада побороть въ себѣ то или другое увлеченіе, но гдѣ жъ мнѣ взять силы, чтобы превозмочь самое себя?... Вѣдь это не дается ни днями, ни мѣсяцами, ни годами. Вѣдь это не отъ насъ, а отъ нашего прошлаго, того далекаго прошлаго, и далекаго, и безсознательнаго, въ которомъ мы даже вовсе невластны надъ собою. Вотъ и рада бы, да не могу.... И чувствую, что должна, и сознаю, что не въ силахъ.
   -- Если долженъ, то долженъ!... Тутъ нѣтъ и не можетъ быть "неимогу!" горячо перебилъ Коваленко.-- Конечно.... Если даже грибъ разнится отъ гриба и по росту, и по формѣ, и по оттѣнкамъ, то что же удивительнаго въ томъ, что человѣкъ разнится отъ человѣка?!. Что для гриба, то и для человѣка... Только грибъ безусловный рабъ окружающихъ его условій, а человѣкъ надѣленъ самобытною силою -- разумомъ, и для того собственно и данъ ему разумъ, чтобы онъ, сознавая во всемъ различіи зло отъ добра, всѣми силами природы боролся бы съ первымъ. И притомъ, если чувство вліяетъ на разумъ, то точно также и мысль развитая, глубокая вліяетъ на чувство. Мы можемъ страдать и наслаждаться не только отъ ощущенія, непосредственно, но и отъ ощущенія, вызываемаго мыслью. А въ ней, въ этой мысли, можетъ быть достаточная для борьбы сила лишь въ томъ случаѣ, когда она опирается на разумную цѣль, на разумное стремленіе, составляющее задачу моей жизни. Если-бъ я не любилъ моего дѣла, то никогда бы не могъ отстоять его отъ увлеченій; но когда я люблю его, когда оно наполняетъ мою жизнь, то все, что противъ, бѣжитъ отъ него.... И въ самомъ дѣлѣ, какъ-бы ни былъ я малъ! воедушевленно воскликнулъ Коваленко, громко ударяя себя указательнымъ пальцемъ въ лобъ, -- какъ бы ни былъ малъ, а все-таки никогда не мирился и никогда не помирюсь съ мыслью, что меньше гвоздя стою?! А вѣдь и гвоздь, иногда маленькій, совсѣмъ маленькій, согнутый, заржавленный, имѣетъ свое приложеніе, такъ какъ же я, человѣкъ, царь земной природы, допущу мысль, что ничего не значу! А что-жъ я значу, если только буду ѣсть, спать и увлекаться.... Меньше, меньше, чѣмъ ничто!... Я тогда язва, общественная язва, я тогда рабъ, пошлый, презрѣнный рабъ моихъ страстей во всей ихъ дикой необузданности.... Нѣтъ.... Я, Коваленко, гвоздь, гвоздь міровой машины, и до тѣхъ поръ пока живу, сверлю, работаю, преодолѣваю.... Для чего?... Самъ не знаю?!.. Это дѣло не моего единичнаго, а общаго всей природы разума и только разума... О!
   Что хе сталось съ Коваленко? Отчего онъ такъ оживился, будто выросъ даже въ глазахъ Вѣры Павловны, лихорадочно схватывавшей, чувствовавшей и сознавшей каждое его слово.... Вотъ уже вторая недѣля, что онъ въ Щебринкѣ, и все молчалъ, все отшучивался, да съ утра до вечера ловилъ рыбу, а тутъ вдругъ ни съ того, ни съ сего, взялъ, да и высказался, да еще такъ вліятельно, вѣско, съ такою непобѣдимою силою. А вѣдь до этого вечера она считала его зауряднымъ, вполнѣ дюжиннымъ человѣкомъ, генераломъ, и только.... Что же за странное существо человѣкъ послѣ всего этого?... И малъ, и великъ.... То въ маломъ великъ, то въ великомъ малъ, смѣшонъ, и даже жалокъ.
   "Меньше! меньше, чѣмъ ничто!... Что же такое -- я?!... Рабъ, пошлый, презрѣнный рабъ моихъ же страстей во всей ихъ дикой необузданности", и дрожала, и кружилась въ Долинѣ мысль Коваленко. Въ залѣ зашелестѣло платье, раздались шаги, зазвякали шпоры.
   Вся кровь ударила въ лицо князю.
  

Глава XIII.

  
   -- Идутъ! идутъ! возвѣстилъ Коваленко.
   Въ гостинную вошла Наташа, за нею баронъ, Вася и Мясоѣдовъ.... князь даже и не взглянулъ на нихъ, такъ усердно занялся онъ брелоками цѣпочки.
   -- Наталья Алексѣевна!... Да въ умѣ ли ты, мать моя! сразу напала Марья Кондратьевна, и между ея красными полудугами вмѣсто бровей, рѣзко обозначились двѣ глубокія впадины-морщины, что всегда выражало крайнюю степень раздраженія.
   -- Помилуйте!... Да на что же это похоже?!... Вотъ у моей Наташеньки могли бы быть такія дочери, какъ ты.... Дай-то.... Спроси-кась!... Ей бы и въ голову не пришло не только уйдти чуть не на цѣльную ночь, но даже выйдти безъ моего спроса въ такую пору!... Ужъ что это за времена настали, что яйца выше курицы хотятъ быть!... Вотъ выйдешь замужъ, тогда и поступай, какъ хочешь, коли мужъ тебѣ позволитъ, а пока у меня, то прошу впредь такихъ прогулокъ не устраивать.... Что это такое!... помилуйте, -- будто жалуясь, обратилась она къ князю. Ночь... Темь такая, что хорошій хознинъ собаки не выгонитъ, а ты улетѣла, да еще вдвоемъ съ молодымъ человѣкомъ.... Да видано ли это?... Да если бы я.... Вотъ ужъ и дѣтей не одну пару имѣла, да вздумала бы такую штуку устроить, мнѣ бы покойникъ Игнатій Павловичъ задалъ такого пфеферу, что я бы и теперь помнила. Хотя бы Вѣру Павловну пригласила, а то одна....
   -- Вы кончили, бабушка? -- слегка приподнявъ голову и, повидимому, совершенно спокойно, спросила Загорская.
   -- Я кончить -- кончила.... А впредь покорнѣйше прошу такъ не своевольничать. Хочешь гулять -- гуляй, какъ подобаетъ благовоспитанной дѣвицѣ, а не такъ!
   -- Кончили? уже нетерпѣливо перебила она, и ея губы чуть-чуть примѣтно дрогнули въ углахъ рта.
   -- Да что ты пристала ко мнѣ!... Кончили, кончили!... Видно правда-то глаза колетъ.... Люби кататься, люби и саночки возить.
   -- Кончили? спросила она съ возрастающимъ нетерпѣніемъ и теперь уже примѣтно дрогнувшимъ голосомъ.
   -- Ахъ, ты, Господи Владыко!... Да что ты прицѣпилась-то? не на шутку разсердилась Марья Кондратьевна.
   Князь еще ниже опустилъ голову. Каждымъ словомъ и, въ особенности, совершенно неумѣстнымъ обращеніемъ къ нему, Марья Кондратьевна колола его чуть ли не болѣе, чѣмъ самое Наташу.
   -- Я, милая бабушка, мигомъ овладѣвая собою, совершенно твердо обратилась Загорская, прежде думаю, а потомъ дѣлаю! Если я пошла гулять съ барономъ, то значитъ не видѣла, какъ и теперь не вижу, въ этомъ ничего предосудительнаго. А если не вижу въ этомъ ничего дурнаго сегодня, то не увижу и завтра, и, слѣдовательно, какъ пошла сегодня, такъ пойду и завтра.
   Мертвая тишина была ей отвѣтомъ. Вѣра Павловна въ эту минуту гордилась ею. Вася съ восторгомъ смотрѣлъ на нее. Мясоѣдовъ еще крѣпче насадилъ на носъ pince-nez. Баронъ, съ чуть-чуть мелькавшею улыбочкою, крутилъ правый усъ. Карты такъ и замерли въ рукахъ тётокъ, какъ будто ихъ оглушило внезапнымъ выстрѣломъ. Князь невольно поднялъ голову и его взглядъ встрѣтился съ обращеннымъ въ его сторону взглядомъ Загорской.... спокойнымъ, холоднымъ. Тутъ мое то, что я хочу!... и никто: ни бабушка, ни ты, князь Долинъ, не смѣете посягать на мою свободу, говорилъ ему ея упорный, гордый взглядъ. Князь вспыхнулъ.... Онъ понялъ, что Загорская укоряла его, именно его, и только его, какъ единственнаго виновника пережитыхъ ею минутъ, и ему опять стало болѣе, чѣмъ когда нибудь, неловко передъ нею. А тутъ, какъ разъ подлѣ нея, хвастливо-насмѣшливая полуулыбка барона....
   -- А наше молоко, баронъ, напомнила Загорская и, быстро повернувшись, вышла въ залъ. Баронъ, пристукнувъ шпорами, послѣдовалъ за ней. Нервная судорога опять передернула правую щеку князя.
   -- Ну не свирѣпая ли?... А? воскликнулъ Коваленко, и его указательный палецъ задрожалъ опять надъ головою.
   -- Вотъ, матушка, вотъ.... Вотъ ваши новыя-то книжки до чего доводятъ!... Обратилась Марья Кондратьевна къ Вѣрѣ Павловнѣ. Да если бы я, въ наше-то доброе время, посмѣла бы такъ отвѣтить отцу, да я бы забыла, что и когда-нибудь имѣла косы!... А тутъ извольте радоваться!... Я усовѣщеваю, воспрещаю, а она себѣ ухомъ не ведетъ!... "Какъ пошла сегодня, такъ пойду и завтра!" Ужъ спасибо вамъ, спасибо, вывели.... Нечего сказать.... Вотъ теперь и радуйтесь, и любуйтесь.
   -- И радуюсь, и любуюсь; и вамъ, Марья Кондратьевна совѣтовала бы сдѣлать тоже, съ горячностію отвѣтала Вѣра Павловна.
   -- Какъ! даже подскакнула на креслѣ старуха. Ужъ и вы меня не вздумали ли наставлять?... Да и чему жъ тутъ радоваться-то, что уши поверхъ головы стали.
   -- Радоваться тому, чѣмъ сказалась въ своемъ обращеніи къ вамъ Наташа. Радоваться ея гордому сознанію своей правоты, радоваться прямотѣ характера, не допускающей ни лжи, ни обмана, ни глумленія надъ собою.
   -- Ну ужъ это вы, матушка, радуйтесь.... А я не дура какая.... Слава Богу.... 18 было!... Всѣхъ на ноги поставила, сама безъ гувернантокъ.... Да ни одинъ не смѣлъ оскорблять меня, старуху.... А эта, только и знаетъ, что пилюли подноситъ! Умны вы всѣ очень стали! громко сорвала въ конецъ раздраженная Марья Кондратьевна.
   -- То было время, Марья Кондратьевна, а то другое.... У васъ были свои взгляды, свои порядки, а у насъ свои, вмѣшался Мясоѣдовъ.
   -- И какое такое вы имѣете полное право, баронъ, не слушать меня, когда я вамъ приказываю, возвышеннымъ голосомъ проговорила Загорская въ залѣ.
   Князь нервно вслушался.
   -- Молоды, батюшка.... Яйца курицу не учатъ, сорвала Марья Кондратьевна.
   -- А какое такое вы имѣете полное право мнѣ приказывать, послышался теперь голосъ барона.
   -- Какое онъ, матушка яйцо.... Онъ цѣлый пѣтухъ, сострилъ Коваленко.
   -- Это-то, что -- мое!... Чувствую, что могу, вотъ и приказываю, и Загорская разсмѣялась тѣмъ внутреннимъ, осмысленнымъ, будто таившимся въ самомъ себѣ смѣхомъ, который самъ, не зная почему, такъ любилъ въ ней Долинъ.
   -- Вы что же?... Тоже изъ новыхъ что ли? закипѣла теперь уже на Коваленко Марья Кондратьевна. Вы мнѣ тутъ что хотите говорите, а я все жъ таки на своемъ.... Благовоспитанная дѣвица должна быть прежде всего скромна, послушна.... А это что такое?... Помилуйте!... Вы ей слово, а она вамъ десять!
   -- Пейте жъ, баронъ, говорю.... до дна, до послѣдней капли, опять слышался голосъ Загорской.
   -- А по разуму, матушка, такъ вы сами не правы, продолжалъ Коваленко.
   -- Вы мнѣ съ вашимъ разумомъ, батюшка, надоѣли хуже горькой рѣдьки. Только и слышишь отъ утра до вечера -- по разуму, да отъ разума.... Вѣдь одна рѣчь не пословица! Провались совсѣмъ онъ, вашъ разумъ.... Вотъ я, по вашему, и безъ разума, а прожила не хуже кого другаго.... А вы съ вашимъ разумомъ, какъ были бобыль, такъ и остались бобылемъ! Сама прожила, да цѣлыхъ 18 на ноги поставила!... Такъ на что же мнѣ вашъ разумъ?!
   -- Нашли, матушка, чѣмъ хвастаться!... Вѣдь и курица цыплятъ высиживаетъ!... Кохинхинка вы, и больше ничего!
   -- Какъ такъ кохинхинка? озадачилась Марья Кондратьевна.
   -- Да такъ вотъ совсѣмъ просто.... Какъ родились кохинхинкой, такъ и умрете ею, вѣско разсудилъ Коваленко.
   -- Умрете!... Да умирайте, коли есть охота, а я еще не собираюсь.
   -- Небось, матушка, раньше времени не помрете. Князь всталъ.
   -- Что вы, князь, уже на покой? обезпокоилась Марья Кондратьевна.
   Теперь ей ясно было, что князь страдалъ невниманіемъ къ нему Наташи, что отъ нея онъ былъ хмуръ, что отъ нея же и теперь уходитъ такъ рано.... "Неужели онъ объяснился и.... и Наташа отказала", ужаснулась она.
   -- Ужъ 12 часовъ, Марья Кондратьевна. И, признаться, я нѣсколько утомился сегодняшнею прогулкою. Мы сдѣлали верстъ восемь.
   -- Ну такъ ужъ и всѣ разойдемся.
   -- Наташа, Саша.... Да полно вамъ рѣзаться-то!... Бьются, бьются, и лѣтомъ-то не могутъ разстаться съ этими картами. Князь уходитъ.
   -- Не безпокойтесь, пожалуйста, перебилъ Долинъ, и тяжело переставляя костыли, самъ пошелъ въ диванную.
  

-----

  
   -- Наконецъ-то, обратился баронъ къ Наташѣ.
   -- А чѣмъ онъ вамъ помѣшалъ?!
   -- Помѣшать, не помѣшалъ, но на меня его угрюмая фигура нагоняетъ всегда -- что-то въ родѣ сплина.
   -- Да?! холодно изумилась Загорская.-- Странно.... На меня такъ онъ имѣетъ совершенно обратное вліяніе.... Я люблю смотрѣть на него, люблю отдыхать въ спокойно-сосредоточенномъ взглядѣ его вдумчивыхъ глазъ.
   -- Будто?! и баронъ усмѣхнулся. Онъ, очевидно, принялъ ея слова за шутку.
   Въ залъ вошелъ Долинъ.
   -- Что, князь, видно вамъ не особенно по вкусу пришлась бабушкина кухня?... У васъ такое выраженіе, какъ будто вы съѣли что-нибудь особенно горькое или кислое и за то теперь покушаетесь съѣсть и всѣхъ, и самого себя.... На это послѣднее, впрочемъ, вы имѣете несомнѣнное право.
   -- Я и не сомнѣвался въ правѣ уничтожить или какъ вы выражаетссь, съѣсть самого себя.... нервво разсмѣявшись, отозвался князь. Ему казалось, что Загорская издѣвается надъ нимъ, да еще въ прямое удовольствіе барону, и онъ невольно покосился въ его сторону.-- Терпи казакъ, терпи, а атаманомъ все жъ таки не будешь! какъ бы говорила насмѣшливая полуулыбка барона.
   -- Вотъ я вамъ завидую, баронъ!... Вы -- вѣчная улыбка, кольнулъ онъ.
   -- Что-жъ, это лучше, быстро вмѣшалась Наташа.-- Баронъ значитъ вѣруетъ.... Вспомните, князь: "Блаженъ кто вѣруетъ, тепло тому на свѣтѣ".-- Увѣруйте, какъ вѣруетъ въ себя баронъ и вы будете, по крайней мѣрѣ, чаще улыбаться.
   -- То есть какъ это вѣрую въ себя, Наталья Алексѣевна? передернувъ усами, перебилъ баронъ.
   -- Въ свою недобѣдимость! усмѣхнувшись, разъяснила она.
   -- И вамъ не грѣхъ, Наталья Алексѣевна! Я думалъ, что вы защищаете меня отъ преслѣдованій князя, я считалъ въ васъ друга, а вы являетесь неожиданнымъ врагомъ.
   -- Отъ преслѣдованій, особенно, означилъ баронъ и снисходительно усмѣхнулся, какъ бы говоря князю: -- Ну да что-жъ, право, вѣдь это только забавно.
   Князь вспыхнулъ.
   Загорская какъ будто не замѣчая ни выходки барона, ни вспышки князя, продолжала:
   -- Да, кто не вѣруетъ въ себя, въ свой умъ, въ свое вліяніе, тотъ никогда не можетъ возбудить къ себѣ вѣру въ другихъ.... Да, князь, да.... Увѣруйте въ себя, тогда увѣруютъ и въ васъ. По моему, нѣтъ больше ошибки, какъ недостатокъ вѣры въ свои силы и свое значеніе, горячо закончила она.
   Баронъ внимательно, даже съ оттѣнкомъ нѣкотораго безпокойства посмотрѣлъ на нее. Ему не понравился тонъ обращенія ея къ князю. Что-то особенное сказалось въ немъ, не то сочувствіе глубокое, живое, не то состраданіе.-- Состраданіе, рѣшилъ баронъ.
   Князь задумался.-- Кто увѣруетъ?... Она или другіе.... Что-жъ мнѣ до этихъ другихъ?!
   -- Такъ вы мнѣ, Наталья Алексѣевна, въ концѣ концовъ завѣщаете вѣру въ себя, медленно, какъ бы вдумываясь въ каждое слово, не то спросилъ, не то разъяснилъ онъ самъ.
   -- Ахъ, князь!... Какой вы странный человѣкъ!... Какъ это въ концѣ концовъ, какъ это завѣщаю?! Вѣдь я еще кажется жива.
   Князь молча вздохнулъ. "Живы для другихъ, но живы ли для меня?" досказала его сосредоточенная, грустная улыбка.
   -- Живы ли вы, князь, или-же умерли?! Нѣтъ, сегодня невыносимо говорить съ вами.... До завтра, право до завтра, и, вспыхнувъ, она торопливо протянула ему руку.
   -- Вѣра не дѣло разума, Наталья Алексѣевна. Ни сила воли, ни убѣжденія, ничто, ничто не поможетъ въ этомъ. Ужъ коли ея нѣтъ, такъ и нѣтъ!... А можетъ быть, и была, тихо оставляя ея руку, чуть слышно отозвался князь.
   -- Никогда не пойму этого, князь.... По моему, человѣкъ безъ вѣры -- нуль! горячо перебила она.
   -- Ну такъ я -- нуль, невозмутимо спокойно согласился князь.
   -- Право невыносимо! Вы сами не знаете, что говорите сегодня. Это не вы, совсѣмъ не вы, это хандра говоритъ языкомъ вашимъ. Нѣтъ, до завтра, до завтра, князь!
   -- Иду, иду, Наталья Алексѣевна.... До свиданія баронъ, откланялся Долинъ и, какъ-то особенно крѣпко опершись на костыли, насколько смогъ быстро оставилъ залъ.
   -- Однако, передернувъ усами, сквозь зубы, процѣдилъ баронъ ему вслѣдъ.
   -- Что однако? оживленно перехватила Загорская.
   -- Я никакъ не воображалъ, чтобы князь такъ сильно вліялъ на васъ, Наталья Алексѣевна.
   -- На меня? Да съ чего же вы это взяли?
   -- Надо было быть развѣ слѣпцомъ, чтобы не замѣтить этого.
   -- И что вы, баронъ?! Да неужели, да, въ самомъ дѣлѣ? и сдвинувъ брови, она опять смѣялась надъ нимъ.
   -- Нѣтъ, шутки въ сторону, Наталья Алексѣевна, я хотѣлъ бы серьезно знать, какъ смотрите вы на князя?
   -- Однако это становится интересно, баронъ.... И я теперь, въ свою очередь, желаю знать -- какое такое имѣете вы полное право задавать мнѣ подобные вопросы.
   -- Право?! и баронъ, видимо, смѣшался.
   -- Да, именно, какое право?
   -- Право дружбы, право сочувствія, право родства, медленно подыскивалъ онъ.
   -- Первыя два, по моему мнѣнію, не существуютъ, по крайней мѣрѣ, я вамъ ихъ не давала. А что до послѣдняго, то вы родственникъ мнѣ развѣ по Адаму, и Загорская весело, звонко размѣялась.
   -- Вы поймались, Наталья Алексѣевна, вспыхнувъ, горячо перебилъ баронъ.-- Не вы ли еще сегодня утромъ спросили, есть ли у меня какія-нибудь правила, а теперь сами же смѣетесь надъ чувствомъ.
   -- Если ужъ вамъ такъ весело, Наталья Алексѣевна, то веселитесь, смѣйтесь, забавляйтесь, а я никогда не былъ и не буду ничьею игрушкою, отчеканивая слово къ слову, проговорилъ баронъ и, даже не взглянувъ на нее, быстро пошелъ изъ зала.
   -- Баронъ! окликнула едва слышно Загорская.
   -- Что прикажете?
   -- Вернитесь.
   -- Это по какому праву?
   -- По праву женщины, отчетливо отвѣтила она. Баронъ вернулся.
   -- Ну да поближе! баронъ осторожно подвинулся еще на одинъ шагъ.
   -- Ну да еще!.. Ахъ, Боже мой.... Вѣдь я же не кусаюсь.
   -- То есть желали бы, но не всѣхъ можете.
   -- И вамъ не стыдно? и Загорская въ смущеніи потупилась.-- Такъ обижать свою мышку, едва слышно добавила она.
   -- Наталья Алексѣевна, протягивая руку къ ея таліи, страстно прошепталъ баронъ. Загорская рѣзко отступила.-- Долго-ль будете тиранить меня, долго ли будете дѣлать видъ, что забыли наше счастливое прошлое, нашу юность, наши мечты, будуаръ?!.. Неужели въ васъ это умерло, умерло все, разъ на всегда.
   -- Будуаръ?!.. О, зачѣмъ, зачѣмъ вспоминать его баронъ, и ея голосъ примѣтно дрогнулъ.-- Я была ребенокъ!... Дѣти играютъ, люди чувствуютъ, и, подавивъ вздохъ, она отвернулась.-- Человѣкъ, котораго бы я могла позволить себѣ полюбить, долженъ составить мою гордость, а не я его забаву, едва разслышалъ онъ. Она была блѣдна; грудь ея волновалась.
   -- И какъ могла придти вамъ въ голову эта странная мысли Наталья Алексѣевна? горячо перебилъ баронъ. -- Да развѣ я до встрѣчи съ вами имѣлъ понятіе о женщинѣ, развѣ хоть одна изъ нихъ, изъ тѣхъ, что я зналъ и знаю, дала мнѣ хоть слабый намекъ на то высокое, святое чувство, чувство любви и поклоненія, какое впервые вы дали мнѣ сознать собою!... О, нѣтъ! Я мечталъ о роскоши, о блескѣ, о десяткахъ, сотняхъ женщинъ, и я бы посмѣялся, какъ надъ идіотомъ, надъ тѣмъ, кто рѣшился бъ мнѣ сказать, что женщина можетъ дать счастье. Но теперь.... и его голосъ точно потонулъ въ глубинѣ высоко подвявшейся груди.
   Поникнувъ, затаивъ дыханіе, съ живымъ, рдѣющимъ румянцемъ, вслушивалась Загорская въ каждое его слово....
   -- Я бъ не задумался жизнь отдать за одинъ мигъ счастья съ вами! Что мнѣ теперь эта жизнь, безъ васъ, когда только вы одна могли бы дать мнѣ всѣ ея радости, все ея счастье? и баронъ снова порвался. Онъ не могъ владѣть собою больше, не могъ говорить даже, такъ стучала кровь въ вискахъ, такъ усиленно билось въ груди его взволнованное и страхомъ, и надеждой сердце.... Загорская выпрямилась, вздохнула, полуприподняла на него долгія рѣсницы и, въ тотъ-же мигъ, скравъ взглядъ, протянула ему руку: Что-то трепетное, сладостно-раздражающее, пробѣжало по всему тѣлу барона. Въ гостинной раздались легкіе шаги Вѣры Павловны. Загорская, рѣзко отдернувъ руку, быстро отошла къ окну.
  

Глава XIV.

  
   Темь.... Непроницаемая темь.... Вася ощупью сходилъ съ лѣстницы.... Не видно было даже ступенекъ.... Ни одной звѣздочки на небѣ.... Все затянуто чѣмъ-то сѣрымъ.... Не то сгустившійся туманъ, не то туча, та самая туча, что еще давеча, вечеромъ, будто обрѣзанная по стрункѣ, синѣла на востокѣ.... Только тамъ, возлѣ флигеля, подъ окномъ князя, бѣлѣла, пронизывая густую зелень, короткая, блѣдная, свѣтовая полоса. Вася заглянулъ: вдали комнаты, освѣщенной двумя свѣчами, опершись подбородкомъ о ладони, сидѣлъ князь, блѣдный, съ выраженіемъ угрюмой думы въ сдвинутыхъ бровяхъ и въ углахъ нервво, болѣзненно сжатыхъ губъ, передъ нимъ на столѣ лежала раскрытая книга. Вася вздохнулъ, жаль ему стало въ эту минуту князя; дорогимъ и близкимъ показался онъ ему въ его тупыхъ по ней же страданьяхъ.
   Не спалось ему въ эту ночь, и все стоялъ и стоялъ передъ нимъ блѣдный обликъ угрюмаго князя съ его обезсмысленными горемъ, ничего не выражающими глазами.
   "А что жъ я значу, если буду только ѣсть, пить и увлекаться?... Меньше, меньше чѣмъ ничто!... Я тогда язва, общественная язва.... Я тогда рабъ, пошлый, презрѣнный рабъ моихъ страстей во всей ихъ дикой необузданности!... Все дрожала и кружилась въ Долинѣ эта жестокая, полная энергіи, мысль Коваленко.... Все та же блѣдность, все тотъ же будто остолбенѣлый, какъ бы лишенный и мысли, и самой жизни, взглядъ.... Князь самъ бы ужаснулся, какъ содрогнулся за него Вася, если бы увидѣлъ себя въ эти минуты."
   "И этотъ презрѣнный, пошлый рабъ развѣ не онъ самъ. Развѣ онъ не точно также, какъ и баронъ, лишь только и дѣлалъ въ свою жизнь, что ѣлъ, пилъ и увлекался.... Такъ за что же презиралъ его?... Чѣмъ самъ выше его?!.. Развѣ между нимъ и Коваленко, этимъ, даже въ маломъ великимъ человѣкомъ, не та же пропасть цѣли и безцѣльности, воли и слабости, разума и чувственности, что между имъ же и барономъ."
   "Нѣтъ, я не ничто!... Я человѣкъ, я гвоздь, гвоздь міровой машины.... И до тѣхъ поръ, пока живу, сверлю, работаю, преодолѣваю, вспомнилъ невольно князь слова Коваленко, и онъ какъ бы являлся передъ княземъ бодрый, полный силъ и энергіи, гордый и счастливый въ сознаніи своейсилы, своего значенія.... Болѣзненно настроенное воображеніе князя никакъ не могло отдѣлаться отъ навязчиво представлявшагося ему Коваленко. Князю казалось, что Коваленко стоитъ здѣсь, предъ нимъ, съ своей гримасой, выражающей презрѣніе, и говоритъ ему:
   -- А ты, ты что?... Ты рабъ твоихъ страстей! Развѣ въ тебѣ есть сила бороться съ ними, преодолѣвать ихъ, какъ во всю мою жизнь преодолѣвалъ ихъ я?... Не было, нѣтъ и никогда не будетъ.... А почему?!.. Все потому, что у тебя нѣтъ разумной цѣли въ жизни, нѣтъ дѣла, которое бы ты любилъ такъ, чтобы отъ него бѣжали сами по себѣ всѣ твои увлеченія и порывы!... Ты знаешь, что ты, князь Долинъ, что ты не ныньче -- завтра будешь губернаторомъ, поэтому ты думалъ, быть можетъ, даже теперь думаешь, что ты -- что-нибудь особенное, исключительное, недюжинное!... Но ты горько ошибаешься!... Ты ничто; ты ровно такъ-таки ничто! Скажи, что ты сдѣлалъ, какое увлеченіе побѣдилъ въ себѣ, какую склонность поборолъ ради той или другой разумной цѣли твоего существованія?... Ничего не сдѣлалъ, не боролся, да и не за что тебѣ было бороться, потому что ты ни разу даже не задался мыслію для чего живешь!... А вѣдь тебя кормили, поили, одѣвали, тратили на тебя деньги, изо дня въ день набивали твою голову всякою всячиною!... Вѣдь ты за все за это долженъ?!.. Ну и чѣмъ заплатишь теперь?... Ничѣмъ! -- да и едва ли когда-либо будешь въ состояніи это сдѣлать! -- ты служишь?... Да, я знаю, что ты служишь!... Но развѣ ты для дѣла служишь?... Нѣтъ, вовсе нѣтъ!... Ты служишь опять-таки для себя, для положенія, а двигаетъ тебя самолюбіе.... Одно только самолюбіе! Оно возбуждается въ тебѣ взглядами и предразсудками, внушенными еще отъ колыбели.... Ты не вѣришь?... Вѣрь не вѣрь, мнѣ все равно, я правъ, я понимаю тебя!... Ты думаешь, быть можетъ, точно также, какъ и я думаю, а чувствуешь совсѣмъ иначе, по своему, такъ чувствуешь, какъ чувствуютъ всѣ люди одного съ тобою пошиба.... Больше этого скажу тебѣ... Ты, можетъ быть, и желалъ бы не только думать, но даже и жить такъ, какъ я живу.... Но вѣдь для этого надо, чтобы твой разумъ побѣдилъ и предразсудокъ, и увлеченіе.... А гдѣ жъ взять ему столько силы?... Вѣдь онъ же ничто въ тебѣ!... Да, ничто!... Въ немъ много, и въ тоже время ничего!... А все потому, что ты не осмыслилъ своего дѣла, не нашелъ въ немъ даже цѣлй, которую бы преслѣдовалъ и любилъ, любилъ-бы въ такой степени, что ради ея достиженія не щадилъ бы ни своихъ мимолетныхъ склонностей, ни силъ, ни времени, ни даже самой жизни.... Ты хочешь быть великимъ среди рослыхъ, а ты вотъ теперь еще и въ маломъ такъ малъ, что и смѣшенъ, и даже жалокъ!... Самъ не знаешь, право, самъ не знаешь, ни зачѣмъ ты, ни къ чему!... Ну, хоть теперь взять тебя, вотъ именно, въ эту минуту.... Ты любишь Загорскую.... А за что? Не знаешь, опять не знаешь!... А если бъ ты имѣлъ свое дѣло и любилъ его, какъ собственную жизнь, даже больше, какъ смыслъ, какъ единственное значеніе твоего существованія, тогда бы ты зналъ, за что любишь ее, и полюбилъ бы ее только тогда, если бы она соотвѣтствовала твоей задачѣ, цѣли твоей жизни.... И какъ ты страненъ, смѣшенъ, и жалокъ въ твоей любви. Ты преслѣдуешь Загорскую, гонишься за всю, въ каждомъ встрѣчномъ готовъ видѣть себѣ врага, и въ то же время ничего, рѣшительно ничего не представляешь въ себѣ такого, на что могла бы она откликнуться. Ты хочешь овладѣть ею, стремишься къ этому, порывисто, страстно, но какія же ты имѣешь права?... Вѣдь ты не додумалъ даже надъ этимъ.... А, между тѣмъ, взялся со всею слѣпою энергіею безсмысленнаго порыва.... А вѣдь ее не взять тебѣ ни губернаторствомъ, ни деньгами!... Надменная въ сознаніи красоты своей, порывистая и въ то же время устойчивая во всей силѣ своего непреодолимаго "хочу". Развѣ она отдастся тебѣ, и маленькому, и смѣшному, и даже жалкому?!... Нѣтъ же, нѣтъ, не ты ей нуженъ, она тебѣ не протянетъ руки, и не уступитъ ни мольбѣ, ни чувству состраданія! Въ ней нѣтъ его, этого чувства, а чего въ ней нѣтъ, того она не знаетъ.... Изуми ее, приведи въ восторгъ, и тогда она отдастся тебѣ разомъ, однимъ мигомъ, вся, во всемъ освѣщеніи своего порывистаго, стремительнаго "хочу".... Но чѣмъ же можешь изумить или тѣмъ болѣе вызвать восторгъ въ ней?... Вѣдь ты такой же, ровно такой же, какъ и всѣ эти дюжинные, цѣлымъ роемъ клубившіеся вокругъ нея еще вотъ этою послѣднею зимою, фраки и мундиры.... Да, ничѣмъ, рѣшительно ничѣмъ!... Развѣ только, что лѣвая, разбитая нога короче правой. Князь содрогнулся, содрогнулся отъ пятъ до волосъ.... А Коваленко все тутъ, все смотритъ на него, все смѣется надъ нимъ.... "Боже, Боже мой, какая пытка!" -- глухо, подавленнымъ голосомъ, прошепталъ онъ. А за Коваленко -- баронъ. Вонъ, вонъ опять мелькаетъ насмѣшливая улыбочка.-- "Далеко, молъ, тебѣ до меня, далеко, какъ кулику до Петрова дня!" -- "И это правда! Онъ красивъ, блестящъ, остроуменъ, веселъ, а ты вялъ, угрюмъ и неподвиженъ.... Во всемъ же другомъ, ты совершенно равенъ ему, такое же ничто, какъ и онъ.
   "По моему мнѣнію, нѣтъ больше ошибки, какъ недостатокъ вѣры въ себя, свои силы и свое значеніе... Увѣруйте въ себя, князь, и въ васъ увѣруютъ", казалось опять заговорила ему Загорская.
   Князь рѣзко откинулся въ глубь кресла, усмѣхнулся, усмѣхнулся такъ, какъ усмѣхается лишь всею душею любившій отецъ надъ трупомъ юной дочери, какъ усмѣхается художникъ надъ пепломъ имъ созданной и въ порывѣ изступленія сожженной картины.
   -- Силы! гдѣ жъ эти силы?... Въ чемъ проявилъ ты ихъ?... Ужъ не въ томъ ли, что передъ отъѣздомъ въ Щебринку сдѣлалъ секретарю замѣчаніе за пропускъ цѣлой мысли въ рапортѣ по начальству?! Да вѣдь чтобы ихъ проявлять надо ихъ чувствовать, надо ихъ сознавать.... А какъ же ты ихъ сознаешь, какъ почувствуешь, когда ихъ нѣтъ въ тебѣ и не было, когда ты былъ, есть и будешь презрѣнный, гонимый рабъ собственныхъ же порывовъ?... Значеніе!... И какое въ тебѣ значеніе?... Развѣ ты то, что Коваленко?... Развѣ ты нашелъ себѣ дѣло, созналъ, созналъ и полюбилъ въ такой степени, чтобы въ этомъ честномъ трудѣ своемъ могъ дать почувствовать себя Загорской и тогда твердо, увѣренно призвать ее къ себѣ на помощь? Нѣтъ!... Этого нѣтъ, не было и никогда не будетъ.... Да и какъ это можетъ быть?... вѣдь ты же ничто.-- А что такое -- "ничто"? вдругъ задался князь, и цѣлою, нескончаемою вереницею потянулись мысли.... Одна другой неопредѣленнѣе, одна другой страшнѣе. Ничто и есть ничто.... Все изъ ничего и все ничто.... И стоитъ ли жить, чтобы изъ навоза превратиться въ навозъ.... Ничто былъ, ничто есть, ничто буду и кончу ничемъ!" крутились, путались, переплетались онѣ, эти цѣпкія, когтистыя мысли. Князь громко захохоталъ, захохоталъ такъ, что даже самъ всѣмъ тѣломъ содрогнулся отъ ужаса собственнаго же смѣха, смѣха надъ собою, надъ прошлымъ, надъ нѣкогда счастіемъ улыбавшимся будущимъ.
  

Глава XV.

  
   Прошло уже болѣе получаса, какъ баронъ ушелъ изъ зала, а Загорская все еще стояла у открытаго во дворъ окна, все еще какъ бы слышала его отчетливые, твердые шаги, все еще мелькали передъ нею его бѣлый китель, и все досаднѣе и досаднѣе становилось ей на Вѣру Павловну.
   -- Какъ это глупо.... какъ глупо!... и что за менторство!... что я малютка.... дура!... Меньше ее понимаю людей!... Да и кажое право имѣетъ она вмѣшиваться въ мои отношенія, слѣдить за каждымъ моимъ шагомъ!... Нѣтъ.... это нестерпимо, это не можетъ продолжаться такъ, и я должна ее обрѣзать, должна заставить понять разъ на всегда, что всякъ сверчокъ знай свой шестокъ!... Пожала плечами и, не проронивъ ни слова, изволила пролетѣть!... Что жъ она хотѣла этимъ выразить?... Презрѣніе?!.. Ха! и, презрительно усмѣхнувшись, Загарская торопливо. пошла къ дверямъ зала. О, я укажу ей ея мѣсто, все болѣе и болѣе раздражаясь, думала Наташа.
   Она застала Вѣру Павловну въ постели, надъ раскрытою книгою романа: "Анна Еаренина". Вѣра Павловна, мелькомъ взглянувъ на нее, торопливо перевернула страницу. Вдали комнаты стояла уже уставшая ожидать Лиза.
   "Изволитъ все еще негодовать и желаетъ выразить свой гнѣвъ тѣмъ, что не замѣчаетъ!... А мнѣ то очень нужно!... Смѣшно, просто смѣшно!... Смѣшно и дико, и Наташа стала спѣшно разстегивать лифъ.... Конечно... еще бы!... Старшей къ младшей.... взрослой къ недоразвитой!... Ужъ не слишкомъ-ли?!.. и, покраснѣвъ, порвавъ тесьму у юпки, она нетерпѣливо сбросила лифъ, сбросила платье, переступила юпку и, досадливо оттолкнувъ ее ногою къ Лизѣ, отошла къ окну.
   -- Въ которомъ часу прикажете будить, барышня? собравъ платье и юпки, робко спросила Лиза.
   -- Въ томъ, въ которомъ проснусь -- рѣзко отвѣтила Загорская и, отвернувшись отъ Лизы, открыла окно.... Лиза вышла. Прошло еще нѣсколько минутъ.... Загорская все чаще, все нетерпѣливѣе взглядывала на Вѣру Павловну; но Вѣра Павловна какъ будто и забыла объ ея существованіи.... но вотъ она вдругъ и быстро подняла на нее глаза.
   -- Васъ, кажется, можно поздравить, Наташа?
   -- Съ чѣмъ это? и, мелькомъ на нее взглянувъ, Наташа опять отвернулась къ окну.
   -- Съ предложеніемъ барона.
   -- И почему это вамъ кажется смѣшнымъ, вспыхнувъ, рѣзво перебила Наташа.
   -- Смѣшнымъ?... ничуть... развѣ страннымъ! Вы, вѣроятно, забыли, что барону нужна невѣста въ двѣсти тысячъ!
   -- Да развѣ изъ этого слѣдуетъ, что онъ не можетъ жениться по любви?!
   -- Оставьте этотъ бредъ, Наташа!... Вы слишкомъ еще молоды, чтобы понимать такихъ людей, какъ баронъ. Ему блескъ, карьера, повѣрьте, дороже всего?... да и притомъ возьмите трудъ вспомнить, что если бы у княжны Шелиховой было не сорокъ, а двѣсти тысячъ, то она давно бы была уже баронессою Бернсдорфъ!...
   Загорская быстро обернулась. Ея глаза блеснули гнѣвомъ.
   -- Иными словами, я, по вашему, случайная прихоть барона!
   -- И да, и нѣтъ!... спокойно возразила Вѣра Павловна, пожалуй, онъ и самъ такъ не думаетъ, но чѣмъ это кончится, если только вы во время не сознаете, что ему нужна вовсе не ваша рука, а вы.... понимаете?... физически!.... Вотъ это именно та любовь, которую Петръ Игнатьевичъ такъ мѣтко опредѣдилъ чувствомъ Дормидошки къ Палашвѣ и, оттолкнувъ книгу, Вѣра Павловна глухо разсмѣялась.
   Наташа быстро отошла отъ окна. Свѣтъ упалъ ей на лицо. Она была страшно блѣдна; ея губы нервно вздрагивали по угламъ рта.
   -- О! кто чья игрушка, это еще вопросъ!.... Но... я бы... шпопросила васъ, Вѣра Павловна, разъ на всегда прекратить эту прискучившую мнѣ мелодію вашей житейской мудрости и, рѣзко отвернувшись, она трропливо набросила на себя пеньюаръ и въ тотъ же мигъ вышла изъ спальни.
   Вѣра Павловна затронула самое чуткое, самое больное чувство въ душѣ Наташи, -- чувство сомнѣнія въ искренности барона, въ чистотѣ его намѣреній. Это сомнѣніе уже давно угнетало ее. Оно отравило ей уже много счастливыхъ минутъ, заставило ее провести не одну тревожную ночь и, съ каждымъ днемъ раздражая все болѣе и болѣе, развилось въ ней до непреодолимаго, лихорадочнаго желанія -- во что бы то ни стало видѣть барона у своихъ ногъ, обезсиленнымъ, покорнымъ. И все порывистѣе становилось ея дыханіе, все торопливѣе ея шаги, все дальше и дальше въ глубь сада уходила она.... Но, вотъ опять, опять онъ за нею, опять подлѣ нея.... взволнованный, дивно-красивый, жизни, страсти полный.... -- "Что мнѣ теперь эта жизнь безъ васъ -- слышится ей его глубокій, мягкій, полный любви, полный нѣги голосъ. Когда.... когда вы одна всѣ ея радости, все ея счастіе".
   И это все ложь, все притворство?... "Конечно, ложь, конечно, притворство!" какъ бы глумясь надъ нею, отвѣтилъ ей внутренній голосъ. О, нѣтъ, нѣтъ!... это вздоръ!... этого не можетъ быть.... "Да почему же вздоръ?... почему не можетъ быть?... Развѣ еще сегодня не сказалъ онъ, что бракъ -- глупость?..." "Бракъ -- глупость.... бракъ -- глупость!" все отчетливѣе доносился до нея голосъ барона съ площадки четырехъ бесѣдокъ....
   Она судорожно разсмѣялась.... ха-ха-ха -- со стономъ возвратилъ ей старый навильонъ ея надорванный, глухой смѣхъ.... ха-ха-ха -- отвѣтилъ павильону кто-то изъ дома.... Нестерпимый холодъ зыбкою, раздражающею дрожью пробѣжалъ по ея плечамъ, по всему тѣлу.... ха-ха-ха.... ха-ха-ха -- слышалось ей отовсюду, и все холоднѣй и холоднѣй становилось ей.-- Непроглядная темь за нею, темь и впереди.... Вотъ показалось что-то бѣлое.... все-то въ двухъ, трехъ шагахъ.... чьи-то торопливые шаги.
   -- Генералъ.... это вы? рѣзко отступивъ, сильно дрогнувшимъ голосомъ окликнула она.
   -- Нѣтъ, это я, Наталья Алексѣевна.
   -- Ахъ, уйдите, уйдите!.... Бога ради, уйдите, баронъ! съ трудомъ преодолѣвая овладѣвшее ею волненіе и внезапной радости, и безотчетнаго страха, чуть слышно шептала она.
   -- А если не уйду -- съ особеннымъ удареніемъ проговорилъ баронъ, и еще ближе подошелъ къ ней.
   -- Я прошу васъ, баронъ -- уже тверже и настойчивѣе проговорила Загорская.
   -- О, нѣтъ, нѣтъ, Наталья Алексѣевна!.... Вы не будете настаивать, вы не потребуете отъ меня такой жертвы!.... это было бы жестоко!.... Отнимать у меня даже и тѣ минуты, что заставила вамъ дать сама судьба!.... Когда же, когда еще выпадетъ такой счастливый случай, вдвоемъ, съ глаза на глазъ, ни надзора, ни любопытнаго уха.... и такъ тиха, такъ полна нѣги эта чудная ночь.... Слушайте!.... Слышите?!.... Поетъ соловей, поетъ о любви, о счастьи.... Нѣтъ, нѣтъ, Наталья Алексѣевна, ради тѣхъ страданій, что заставили вы меня пережить за это время, ради той надежды, что еще нѣсколько минутъ тому назадъ подали вы мнѣ, дайте же, дайте, наконецъ, почувствовать, что не смѣетесь надо мною, сильно дрогнувшимъ голосомъ закончилъ онъ и, взволнованный, полный страха и надежды, тихо сжалъ ей руку.
   Она не отдернула руки, она не отшатнулась. Она еще боролась, но уже слабо, нерѣшительно, и все сильнѣе одолѣвало ее, все болѣе томило какое-то, въ высшей степени странное, новое непонятное чувство сладостной усталости и, такъ полна была имъ грудь.... Она и сознавала вполнѣ отчетливо, что поступаетъ дурно, что ей слѣдовало уйдти, уйдти, не медля ни минуты, что Вѣра Павловна, если-бъ только могла знать, ужаснулась бы, и въ то же время она была не въ силахъ, нѣтъ, не въ силахъ не только уйдти, но даже отнять у него руку, и все безъотчетнѣе сжималась ея рука въ его рукѣ, все горячѣе становилась она.
   -- Но, насъ могутъ здѣсь застать, баронъ!.... Генералъ, Вѣра Павловна....
   Взволнованная, смущенная.... все ближе и ближе она къ нему, и все сильнѣе кружилась у него голова, съ каждымъ мигомъ утрачивалъ онъ власть надъ собою.
   -- Такъ пройдемъ въ бесѣдку и, не проронивъ ни слова, они торопливыми шагами направились къ концу аллеи. Вотъ уже и сѣрый павильонъ, вотъ.... точно видѣнія, его, какъ то странно вытянувшіяся, массивныя, бѣлыя колоны.
   Баронъ остановился у ступеньки. Загорская прошла впередъ и, заглянувъ въ темь павильона, рѣзко отшатнулась.... "Нѣтъ, страшно, страшно"! какъ бы сказала барону ея вздрогнувшая, высокая, бѣлая фигура.
   -- Да какая же вы трусиха, Наталья Алексѣевна! и баронъ тихо усмѣхнулся.
   -- О, далеко до того, но... и, поборовъ свое смущенье, она первою вошла въ павильонъ.
   Влаженъ и затхлъ былъ въ немъ воздухъ, рѣдко кто заглядывалъ въ него. Его не любили, отъ него сторонились. Въ немъ, Щербинскій, ея дядя, въ припадкѣ умоизступленія, убилъ свою любовницу -- дѣвушку-крестьянку....
   -- Да что съ вами, Наталья Алексѣевна?.... Вы дрожите!
   -- Это такъ, это вздоръ!.... Но.... уйдемте отсюда, баронъ.
   -- Нѣтъ, вы не любите меня, Наталья Алексѣевна, чуть слышно, съ глубокимъ укоромъ проговорилъ Бернсдорфъ и, вздохнувъ, отступилъ отъ нея.
   Она молчала. Она или не смѣла, смущалась, или все еще не хотѣла высказаться, или, быть можетъ, опять смѣялась.
   -- Если бъ вы любили меня, вы бы вѣрили мнѣ, вамъ бы нигдѣ и никогда не было страшно со мною, вамъ дорогъ бы былъ каждый мигъ со мною и въ этотъ мигъ вы забывали бы все, все, весь міръ.
   -- Ну.... а если я не вѣрю вамъ, съ видимымъ усиліемъ проговорила она.
   -- Мнѣ?! Вы кажется снова смѣетесь, Наталья Алексѣевна.
   -- Докажите!
   -- Чѣмъ?
   -- Уѣзжайте, и дайте мнѣ слово никогда не искать встрѣчи со мною.
   -- Это почему? и голосъ барона сильно дрогнулъ.
   -- Вы никогда не будете счастливы со мною!.... Съ вашей стороны вѣдь это капризъ минуты!.... Вамъ нуженъ блескъ, нужна карьерра....
   -- Что вы?!... Что вы говорите, Наталья Алексѣевна!... Какой далъ я вамъ поводъ такъ жестоко оскорблять меня?...
   Тихо стало въ павильонѣ.... Лишь гдѣ-то все яснѣе, все отчетливѣе чирикалъ сверчокъ, да за дверями, у колонъ, все отчаяннѣе жужжала въ паутинѣ муха....
   -- Баронъ!... и снова тихо.
   -- Не злитесь, слышите.... не злитесь, и, быстро подойдя къ нему, она слегка вздохнула, заглянула ему въ лицо.-- Она его любила, любитъ.... она лишь ревновала, испытывала.
   -- А, Боже мой, Боже, какъ я счастливъ, какъ счастливъ я, восторженно прошепталъ онъ и, обнявъ ея талію рукою, въ тотъ же мигъ почувствовалъ ея горячее, трепетно бившееся сердце.... Вся кровь ударила ему въ голову....
   -- Бога ради, пустите!... Что съ вами, что съ вами, баронъ?-- откинувъ голову, вся перегнувшись, вытянувшись, отрывочнымъ, чуть слышнымъ шопотомъ молила она. Но онъ, какъ будто, и не слышалъ, -- онъ ожигалъ ей поцѣлуями и грудь и плечи.
   -- Баронъ! и, оттолкнувъ его обѣими руками, она пошатнулась, упала на диванъ.... "Когда же, когда... какъ не теперь!" мелькало отуманенному страстью барону, и снова желѣзною оковою обняла его рука ея талію....
   -- О, счастье, о, радость -- внѣ себя шепталъ онъ, и все ближе и ближе къ ея лицу его горячее дыханіе.... Она теряла силы, она изнемогала.... Сладостная немочь связывала ей и руки, и ноги.... Вотъ вспыхнулъ, загорѣлся на ея губахъ, застоналъ, защемился въ груди его крѣпкій поцѣлуй. -- Она собрала послѣднія силы и, рѣзко оттолкнувъ его отъ себя, опрометью бросилась изъ павильона....
   -- Это безчестно... это безчеловѣчно? -- глухо донесся до барона изъ аллеи ея лихорадочный шопотъ.-- Онъ судорожно выпрямился.
  

-----

  
   -- Что съ вами, Боже мой, что съ вами, Наташа?! завидѣвъ ее, встревоженно проговорила Вѣра Павловна.-- Она не въ силахъ была ей отвѣтить; она съ трудомъ переводила духъ; дрожали блѣдныя губы, по лицу катились слезы, разметалась по плечамъ, по спинѣ, волнистая коса, отпахнутъ воротъ пеньюара.
   -- Да что же, что такое случилось съ вами, Наташа?!
   -- Ахъ, послѣ, послѣ, Вѣра Павловна!... Я сидѣла тамъ у клумбы, мнѣ почудилось.... Такъ чего-то стало страшно, и порывисто глухо зарыдавъ, она бросилась на постель, зажала голову въ холодныя подушки.
  

Глава XVI.

  
   Проснувшись на слѣдующій день часу въ одиннадцатомъ, князь чувствовалъ въ головѣ какую-то тяжесть, какъ бы отъ сильнаго опьяненія, а въ рукахъ, ногахъ и груди, не то ломоту, не то слабость, какъ будто послѣ ѣзды на перекладной. Спертъ и душенъ казался воздухъ комнаты. Яркій солнечный свѣтъ невыносимо рѣзалъ глаза, мухи жужжали, жужжали такъ, какъ никогда или, по крайней мѣрѣ, никогда еще не раздражали онѣ его столь сильно, какъ въ это утро. "И что мнѣ такъ нравилось здѣсь, что?... думалъ онъ. Что меня такъ манило, такъ звало?... Неужели трудно было догадаться съ самаго начала нашего знакомства, что она только снисходила до меня, только изъ состраданія проводила со мною время.... Какъ было раньше не сообразить этого, какъ было не понять, что она никогда не рѣшится выйдти за меня.... за калѣку, тоскливо.... И какъ это глупо, какъ безтактно, Боже мой, какъ безтактно!... Ну, положимъ прежде, а теперь, что теперь остается здѣсь дѣлать?... Развѣ каждая минута не новое разочарованіе, не новая мука?!. Развѣ не ясно, что она любитъ барона?!... Онъ такое же ничто, какъ и я, но она въ немъ нашла именно то что-то, о чемъ она такъ часто говоритъ, и вотъ онъ уже для нея не ничто.... Онъ для нея все.... Ну и пусть, пусть будетъ баронесса Бернсдорфъ!... И чего я здѣсь?... Зачѣмъ? Князь рѣзко позвонилъ. Вошелъ Максимъ.
   -- Максимъ, я выѣзжаю домой завтра съ разсвѣтомъ.... Чтобы все было готово, -- приказалъ онъ, избѣгая его взгляда.
   -- Слушаюсь, пробасилъ Максимъ.-- Князь отвернулся, глубоко вздохнулъ; что-то будто оторвалось въ немъ и заныло въ груди.-- Кончено, все кончено! Что кончено? А это свѣтлое, безпредметное, что такъ улыбалось, такъ звало сюда.... Кончено.... Его ужъ нѣтъ, этого "что-то".... Оно оторвалось, разсѣялось и вотъ тутъ же, на его глазахъ изъ "всего" превратилось въ "ничто", и все померкло, все, и настоящее, и будущее.... И потянулись цѣлою вереницею, одна за другою, высокія, просторныя, вторая какъ первая, четвертая какъ третья, блѣдно-палевой окраски комнаты, казенныя, совсѣмъ казенныя!... и все въ нихъ казенное! и темные столы, и кипы бумагъ на нихъ, и всегда улыбающіяся, будто изъ-подъ спуда, по приказу лица согбенныхъ фигуръ.... За ними кабинетъ.... Предлинный, длинный.... Столъ подъ краснымъ сукномъ, кругомъ, ужъ не одинъ десятокъ лѣтъ все на одномъ и томъ-же мѣстѣ, кожаныя, темно-зеленыя кресла.... потертыя, ветхія, замогильною сыростью вѣетъ отъ нихъ!... А вотъ и его кресло.... Точь въ точь такое же, какъ и всѣхъ остальныхъ.... Только какъ-то еще глубже, еще емче захватываетъ оно въ себя.... Захватитъ, да и держитъ такъ крѣпко, какъ-будто смѣется надъ самымъ желаніемъ уйдти съ него.... Сиди.... Сиди въ этомъ креслѣ, сиди всю жизнъ!... Полюби свое дѣло, полюби, да такъ, чтобы бѣжала отъ тебя самая мысль о ней!... Пусть она въ тебѣ будетъ ничто, какъ ничто ты для нея.... Вѣдь ты же не баронъ.... Вотъ онъ.... Это дѣло другое.... Онъ для нея все!... Князь содрогнулся, и, холодною рукою наливъ стаканъ воды, выпилъ воду до послѣдней капли.... И снова она. Опять зоветъ, опять улыбается.... То смотритъ на него своими большими, вдумчивыми, темно-синими глазами.... смотритъ, какъ будто говоритъ ими.... да такъ отчетливо, ясно: "увѣруйте въ себя, князь, и въ васъ увѣруютъ"; то смѣется внутреннимъ, глубокимъ, какъ бы самое себя ласкающимъ, смѣхомъ.
   И давно ли еще прошло то утро, въ котерое, разсѣянно покончивъ всѣ свои разсчеты съ секретаремъ правленія, нетерпѣливо дожидался онъ Коваленко, чтобы вмѣстѣ съ нимъ отправиться въ Щебринку.... Какая игривая, оживленная была она съ нимъ, когда встрѣтила его. Какъ много надеждъ подавали ему ея улыбка, ея рривѣтъ.... Тогда онъ вѣрилъ въ себя, вѣрилъ въ ея любовь, мечталъ о счастьи съ нею.... А теперь?! -- и опять, опять кабинетъ правленія, опять замогильною сыростью вѣетъ отъ креселъ, опять кипа бумагъ. "Такъ изволите подписать, ваше сіятельство, или отложить?" спрашиваетъ секретарь своимъ тоненькимъ, вкрадчивымъ, точно что ворующимъ голоскомъ.-- Вотъ онъ, какъ живой!... Весь вытянувшись... Лице казенное, совсѣмъ казенное, выбритое, такъ чисто выбритое, что даже лоснится, какъ будто хорошо отлакировавный паркетъ.-- Ужъ не одно-ли съ нимъ теперь этимъ казеннымъ человѣкомъ, долженъ полюбить я дѣло?! -- да, конечно, одно!... и чѣмъ больше пытался онъ сосредоточить себя на иныхъ мысляхъ, на иныхъ желаніяхъ, тѣмъ лихорадочнѣе преслѣдовали, тѣмъ насточивѣе угнетали его онѣ, эти мрачныя мысли, какъ безчисленныя вѣтви отъ все одного и того же корня: отъ сознанія своего ничто....
   Прійдя къ завтраку, князь засталъ въ столовой уже всѣхъ, кромѣ Натальи Алексѣевны. Вѣра Павловна объяснила, что она крайне сожалѣетъ, но не можетъ сойдти по причинѣ сильной головной боли. Это сообщеніе сильно обезпокоило князя. Его и тревожило, "что съ нею"?!.. И смущала мысль, что, пожалуй, не сойдетъ и весь день, а, между тѣмъ, ему тамъ о многомъ хотѣлось переговорить съ нею въ этотъ послѣдній, быть можетъ, послѣдній на всю жизнь, разъ, и такъ пріятенъ былъ почему-то этотъ разговоръ, такъ дорогъ, что мысль объ немъ заставляла его, хотя минутно, забывать такъ безстрастно, такъ угрюмо смотрѣвшее на него будущее. Ему стало невыносимо грустно, грустно въ такой степени, что онъ даже не могъ овладѣть собою, и рѣшительно ни къ кому не обратился во все время завтрака ни съ единымъ словомъ.
   Баронъ, при заявленіи Вѣры Павловны, смѣшался. Но онъ очень быстро овладѣлъ собою. Онъ понялъ, что ей иначе поступить даже было бы неловко, что, наконецъ, ея настоящее положеніе есть прямое послѣдствіе вчерашняго, что она, весьма можетъ быть, не сошла потому, что ей и совѣстно, и тяжело было бы его видѣть, но что это ничего, это даже прекрасно, такъ какъ женщины никогда не сердятся за порывъ, и кончится тѣмъ, что она не только проститъ ему, но, разъ испытавъ, даже сама пойдетъ къ нему на встрѣчу, такому, какъ онъ былъ вчера, въ минуты безумнаго влеченія, а не такому, какимъ давно привыкла видѣть и его, и другихъ, въ гостинныхъ на дежурствѣ.
   Завтракъ тянулся необычайно долго, говорили вяло и неохотно. Что-то недосказанное, тревожное видимо тяготило всѣхъ.
  

Главa XVII.

  
   Вѣра Павловна тотчасъ послѣ завтрака прошла въ комнату Наташи. Она застала ее еще въ пеньюарѣ, передъ зеркаломъ.
   -- Ну, какъ вы себя чувствуете, Наташа?
   -- Такъ себѣ! Какая-то разбитая.... Не то нездоровится, не то устала.
   Вѣра Павловна участливо всмотрѣлась. Слабъ и нѣженъ румянецъ.... Синева подъ глазами утомленнаго лица.... Казалось, что она пережила за эту ночь тяжелые часы, и теперь вся, и мыслею, и сердцемъ, отдыхала въ тихой увѣренности въ себя и свое будущее.
   -- А я уже и забыла, когда встала. И нагулялась, и наработалась.... Разбросала съ Васею цѣлыхъ двѣ копны сѣна. Обошла всѣхъ своихъ больныхъ, бѣдныхъ. Утро чудное, и такъ чего-то особенно весело, такъ пріятно мнѣ было въ толпѣ моихъ деревенскихъ друзей.
   -- Какая вы счастливая, Вѣра Павловна. Какъ должно быть отрадно вамъ теперь. Вы вся точно свѣтитесь, тихо отозвалась Наташа.
   -- А кто же вамъ мѣшаетъ?.. Думайте больше о другихъ, чѣмъ о себѣ, и будете чувствовать то же, что я чувствую.
   Загорская, казалось, была смущена.
   -- Странный сонъ видѣла я сегодня, Вѣра Павловна... Не то сонъ, не то какое-то видѣніе.
   -- Какъ такъ?
   -- Право... По обстановкѣ сонъ... Да и не видѣніе же въ самомъ дѣлѣ!!. А, между тѣмъ, я чувствовала, я сознавала все, что кругомъ меня, точно также, какъ сознаю это теперь... Я даже опробовала столикъ... Какъ стоитъ, такъ стоялъ и тогда, и снова поникла, задумалась, еще глубже, еще сосредоточеннѣе.
   -- Что же вамъ снилось?
   -- Мнѣ снилось... Нѣтъ!.. Покрайней мѣрѣ, какъ казалось мнѣ, у меня глаза были открыты, только какая-то непонятная, нервная дрожь чувствовалась вовсей... Я смотрѣла, да, я смотрѣла тогда на эту стѣну, за кроватью. Стѣна вдругъ стала отклоняться. Я видѣла, ясно видѣла, какъ она постепенно упадала передо мною... Залъ... Обширный, ярко-освѣщенный, бѣлый залъ, убранный, въ золотыхъ массивныхъ рамкахъ, картинами всевозможныхъ пейзажей, обставленный легкими, съ позолотою бѣлыми стульями... Ахъ, какой прелестный залъ!.. Какъ хорошо было мнѣ... Я чувствовала, что онъ мой, что я въ немъ полновластная хозяйка... За нимъ цѣлая анфилада комнатъ... Въ нихъ свѣтло, какъ деемъ! Въ послѣдней комнатѣ противоположнаго конца, атласной, голубой, толпа мужчинъ и женщинъ... Мужчины во фракахъ, въ мундирахъ, женщины всѣ, всѣ безъ исключенія, въ бѣлыхъ платьяхъ и цвѣтахъ... И мужчины, и женщины, всѣ вмѣстѣ, замкнутые въ нѣмую группу... Не то люди, не то тѣни... Я долго всматривалась, долго видѣла... И странно... Такъ свѣтло, такъ ярко свѣтло, такъ все богато, а мнѣ изъ минуты въ минуту становилось все страшнѣе и страшнѣе... Потому быть можетъ, что я сознавала себя со всею отчетливостью чуждой въ этой обстановкѣ. Всевозможныя догадки, предположенія... Все это путалось, мѣшалось, и что думала тогда, рѣшительно не могу сознать теперь... Вдругъ все исчезло, исчезло въ одинъ моментъ, и вмѣсто изящно, роскошно обставленной гостинной -- поляна... Густая, волокнистая трава... Дубрава впереди... Точь въ точь, какъ наша дубрава... У самой окраины, гдѣ поляна уходитъ въ дубраву, лежалъ князь, блѣдный, какъ вчера... На стиснутыхъ губахъ запеклась кровь... Ни признака жизни... Правая рука на груди, лѣвая подъ спиною. Я видѣла, вижу его, какъ будто сейчасъ!.. Изъ рады у сердца сочится кровь... Ахъ, какъ страшенъ былъ онъ въ ту минуту... Глаза открыты... Тусклые, совсѣмъ тусклые, ничего не выражающіе, какъ у мертвеца... И такъ упорно, все на меня смотрѣлъ онъ этими безжизненными глазами... Я стиснула зубы, я дрожала, какъ въ лихорадкѣ... Подлѣ баронъ... Онъ отвратителенъ былъ мнѣ тогда... Спокойно скрещены на груди сильныя руки... Онъ тоже смотрѣлъ на князя, какъ смотритъ иногда въ минуту раздраженія, этимъ своимъ стальнымъ холоднымъ взглядомъ... А на губахъ... опять насмѣшливая полуулыбочка, точь въ точь, такая, съ какою еще вчера, когда вернулись мы, смотрѣлъ онъ на кяязя, и, содрогнувшись, она быстро закрыла лицо руками.
   Вѣра Павловна не слышала. Ни признака прежняго оживленія въ блѣдномъ лицѣ... Ей почему-то казалось, что ея сонъ -- вѣщій сонъ, что хотя и нѣтъ въ дѣйствительности пока того, что снилось ей, но будетъ именно такъ, и даже не можетъ быть иначе...
   -- Что жъ можно думать о снѣ, Наташа? медленно овладѣвая собою, отозвалась она.-- Вѣдь сонъ, какъ и всякій сонъ -- явленіе игры нервъ, игры воображенія... Но только глупецъ признаетъ сонъ глупостью!.. Несомнѣнно, если бы вы не испытали за эти дни чего-либо особеннаго, вы бы спали спокойно и не видѣли бы никакого сна... Сонъ, по моему, всегда образъ, всегда отраженіе нашего настроенія, тѣхъ скрытыхъ въ насъ мыслей и стремленій, что отъ далекаго, безсознательнаго прошлаго составляютъ нашу сущность -- нашу внутреннюю жизнь... Такимъ образомъ, сонъ способствуетъ человѣку постигать его настоящее чрезъ его прошлое, и различать со всею отчетливостью настоящее -- мнимое, отъ настоящаго дѣйствительнаго.
   -- То есть какъ это?
   -- Напримѣръ... Вы вчера, повидимосу, съ искреннимъ увлеченіемъ отнеслись къ барону и съ насмѣшкою къ князю.... Можно было думать, и я такъ и думала, что вы барону симпатизируете, а князя презираете... Между тѣмъ, сонъ сказался въ васъ сочувствіемъ къ князю и отвращеніемъ къ барону... За кого?.. За князя!.. А вѣдь сонъ это -- явленіе нашей внутренней жизни, явленіе, въ которомъ со всею вѣрностью правильнаго зеркала, отражается наше настоящее настроеніе, и скрытыя мысли, и безсознательныя желанія. И что жъ выходитъ?.. Какое изъ двухъ настроеній не обманываетъ васъ?.. То ли, подъ вліяніемъ котораго вы высказались вчера, или то, что создали черезъ сонъ сегодня... По моему, такъ послѣднее!.. Вы, можетъ быть, предполагаете, что вы увлечены барономъ.... Но это неправда!.. Баронъ ни больше, ни меньше, какъ интересъ вашего мимолетнаго, капризнаго "хочу", а князь отвѣчаетъ вашему настоящему отъ вашего прошлаго, стало быть отвѣчаетъ тому, что въ васъ дѣйствительно есть, а не тому, что вы лишь предполагаете въ себѣ.
   -- А можетъ это быть? какъ бы и спрашивая, и въ то же время сама себѣ отвѣчая, медленно обратилась Загорская.
   -- Что это?
   -- Что баронъ убьетъ князя? вспыхивая и поникая, чуть слышно проговорила она.
   -- Это именно то, чего я опасаюссь.... Баронъ ли князя, князь ли барона, всячески кровь и того и другаго изъ нихъ падетъ на совѣсть вашу, Натадии... Это именно то, что смущаетъ, тревожитъ меня теперь, и днемъ, и ночью, что еще вчера подстрекало переговорить, съ вами. Они, очевидно, не выносятъ другъ друга.
   Загорская еще ниже опустила голову.
   -- Мнѣ, конечно, князя было бы больше жаль, чѣмъ бадона.... Онъ достоинъ лучшей доли.... И такъ не довольно ли потерпѣлъ уже онъ, чтобы такъ рано и такъ печально покончить лишь изъ-за того, что вамъ, по мимолетному капризу, благоугодно было обратить на него капризное вниманіе!... Жизнь барона -- безконечный праздникъ.... Онъ сегодня взбѣсился, завтра успокоился.... Жизнь князя -- рядъ страданій и не вамъ ли еще, не вамъ ли за то, что онъ полюбилъ васъ всѣмъ сердцемъ, нанести ему послѣдній ударъ?!.. Конечно!... Баронъ блестящъ, князь хромъ.... Но развѣ князь два года тому не былъ строенъ, какъ и сегодня баронъ.... И чѣмъ поручиться можете, что завтра не будетъ съ барономъ тоже, что сегодня съ княземъ.... Да и вамъ ли мнѣ говорить, Наташа, что красота физическая -- ничто передъ красотою нравственною.... Не на столько-ли первая -- минута, на сколько вторая -- вѣчность.... И на столько ли еще баронъ красивѣе князя въ физическомъ смыслѣ, на сколько князь красивѣе его въ смыслѣ нравственномъ?... Подумайте надъ этимъ, Наташа... сосредоточенно, серьезно.... Подумайте и рѣшите, чтобы изъ смѣха не вышли слезы, чтобы игра не обратилась въ преступленіе.
   Теперь страхъ Вѣры Павловны уже не представлялся Наташѣ игрою воображенія. Она задумалась и, порывисто вздыхая, все глубже и глубже уходила въ себя. Не то раскаявалась, не то боролась.... Еще блѣднѣе казалось лицо....
   -- Барышня, барыня опять прислали, чтобъ вы какъ межно скорѣе сошли внизъ, доложила Лиза, быстро входя въ комнату.
   -- Ахъ я и забыла, Наташа.... Она и меня просила позвать васъ.
   -- А что такое.... Ужь не узнала ли она чего-нибудь? и, вся вспыхнувъ, Загорская быстро встала.
   -- О, нѣтъ, спокойно отозвалась Вѣра Павловна.
  

-----

  
   -- И что, ты, мать моя, городишь, горячилась, между тѣмъ, въ гостинной Марья Кондратьевна, видно въ конецъ раздраженная Натальею Игнатьевною. Точно неразумная дѣвченка.... Вѣдь уши вянутъ слушать.... Князь и баронъ!... Ну да развѣ ихъ можно сравнивать?!.. Князь во первыхъ князь!... Во вторыхъ не ныньче, завтра -- губернаторъ.... Понимаешь-ли ты это?... Губернаторъ!... А баронъ!... Что такое баронъ?... Свистунъ, вертопрахъ, разсудила Марья Кондратьевна и крайне довольная своими доводами, старательно, даже съ присвистомъ, втянула сначала правою, а потомъ лѣвою ноздрями своего гостепріимнаго носа цѣлую щепотку табаку.
   -- Мнѣ, маменька, и 40 лѣтъ будетъ, а вы меня все дѣвченкой считать будете, обидчиво отозвалась Наталья Игнатьевна.
   -- Ахъ, мать моя, да ужъ слыхала я это, слыхала.... Ну и 40 лѣтъ, а все жъ таки не понимала жизни и никогда не поймешь.... Да и гдѣ-жъ тебѣ понять?! Во первыхъ ты -- дѣвица, а во вторыхъ только и знаешь, что съ утра до ночи въ карты рѣжешъся, да съ Жужу амуришься.
   -- Ахъ, оставьте, маменька!... Вѣдь я не глупѣй отъ того, что люблю Жужу. Говорила и всегда скажу -- мнѣ жаль Наташу, жаль!... Ну развѣ князь ей пара.... Ужъ одно то, что онъ на костыляхъ.... И всякій ее пожалѣетъ!... Ишь молъ, ужъ не за кого, такъ за калѣку вышла!... А ей-то каково!... Легко это будетъ?!
   -- Ну и какъ-же, мать моя, не сказать, что ты дура!... Вотъ ты скажи еще такую чушь при Наташенькѣ.... Вѣдь ей не съ ногой жить-то, а съ человѣкомъ!
   -- А все жъ лучше, когда этотъ человѣкъ на двухъ ногахъ, а не на одной.
   -- Да вѣдь съ тобою говорить, мать моя, все равно, что въ бездонную бочку воду лить -- вскипѣла окончательно взбѣшенная Марья Кондратьевна и, повернувшись къ Натальѣ Игнатьевнѣ, въ знакъ своего крайняго неудовольствія, бокомъ, принялась тѣми же табачными пальцами чистить малину.
   -- Вы хоть бы руки-то вымыли, маменька.
   -- Скажите пожалуйста.... Вотъ еще вздумала.... Молода, матушка, учить меня старуху....
   Наступила непріятная обѣимъ пауза. Марья Кондратьевна, дѣлая видъ, что и не замѣчаетъ Натальи Игнатьевны, усердно продолжала чистить малину.... Наталья Игнатьевна, въ свою очередь, повернувшись къ ней бокомъ, то тихо, едва касаясь, будто искала чего-то правою рукою въ волнистой, бѣлой, какъ снѣгъ, шерсти Жужу, то, поднимая ей вверхъ мордочку, нѣжно засматривала въ ея черные, точно бархатные, глазки.
   -- Сударыня, входя въ гостинную, робко обратилась Палашка.
   -- Ну что же? нетерпѣливо откликнулась Марья Кондратьевна.
   -- Они изволили сказать, что имъ нѣкогда, что они удятъ рыбу.
   -- Ахъ, Боже мой!... Да чтобъ она подохла эта рыба!... Только и знаетъ, что рыбу удитъ.... Поди опять.... Скажи, что я прошу, что, молъ, сейчасъ же, очень нужно.
   Палашва вышла.
   -- Палашка! крикнула вслѣдъ Марья Кондратьевна. Палашка вернулась.
   -- Да позови барышню. Скажи, молъ, что барыня сердится, что ужъ разъ десять посылала....
   -- Иду, бабушка, иду, отозвалась Наташа въ залѣ. Ta же матовая блѣдность.... Тотъ же, едва примѣтный, и слабый, и живой румянецъ. То же выраженіе спокойнаго, въ самомъ себѣ, сосредоточеннаго затишья....
   -- Здравствуй, Наташокъ, здравствуй, дружечекъ, протягивая ей навстрѣчу свою табачно-малиновую руку, встрѣтила Марья Кондратьевна.
   Она съ отвращеніемъ чуть-чуть коснулась до нея губами.
   -- Здравствуйте, тетя.
   -- Здравствуй, Наташа, отозвалась Наталья Игнатьевна съ такою кислою миною, что Наташа даже не смогла сдержать улыбку.
   -- Что вамъ угодно, бабушка?
   -- Ахъ, да! и, оставивъ малину, Марья Кондратьевна быстро схватилась за табакерку.
   Наташа поняла, что бабушка рѣшилась на что-нибудь очень серьезное, ибо въ такихъ случаяхъ всегда искала себѣ союзницы въ скоей табакеркѣ, какъ будто въ ней, подаренной еще покойнымъ княземъ Хилковымъ, и заключалась вся сила ея краснорѣчія и убѣдительности.... Наташа знала, что она ей будетъ говорить или о князѣ, или о баронѣ, знала точно также, что ничего новаго не откроетъ въ этомъ и въ то же время, не отдавая сама себѣ яснаго отчета, все жъ таки волновалась тѣмъ, что скажетъ ей.... А Марья Кондратьевна все колебалась, все не начинала.... Ей, очевидно, ччто-то мѣшало, и это что-то была Наталья Игнатьевна съ одержавшимъ ее въ это утро бѣсомъ упорнаго противорѣчія.
   -- Наташа, вдругъ обратилась она къ ней.
   -- Что, маменька?
   -- Я, чай, Жужу уже гулять хочетъ.
   -- Не безпокойтесь, маменька, когда захочетъ, такъ попросится.
   -- Да оно такъ-то такъ, медленно согласилась Марья Кондратьевна. Но, видишь ли, мать моя, мнѣ бы съ Наташею нужно было поговорить серьезно.
   -- Да такъ что-жъ такого?... Чѣмъ же я мѣшаю.... Давно ли это я чужою Наташѣ стала.
   -- Говорите, бабушка, у меня нѣтъ ни отъ васъ, ни отъ тети секретовъ, вмѣшалась уже терявшая терцѣніе Загорская.
   -- Ферме ли поргъ, Наташокъ, е регарди сиперсонъ ни кутъ.
   Наташа затворила дверь.
   -- Ет ли фенетръ.
   -- Ужъ и шторы не спустить ли, бабушиа?
   -- Вотъ видишь ли, Наташокъ, начала наконецъ Марья Кондратьевна, и засуетилась въ креслѣ.
   Начала и опять замолчала.
   -- Ну что же, бабушка? нетерпѣливо проговорила Наташа.
   -- У тебя, Наташокъ, нѣтъ ни отца, ни матери. Я тебѣ все: и отецъ, и мать, и бабушка, и другъ, единственный другъ.
   -- Почему же это вы ей единственный другъ? придралась опять Наталья Игнатьевна.
   -- Ахъ, да не поперечь, мать моя, только сбиваешь.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, тетя, ужъ дайте бабушкѣ сказать.
   -- Ну, такъ вотъ видишь, Наташокъ, дружечекъ.... Всѣ заботы о тебѣ на мнѣ.... А, между тѣмъ, ты уже въ порѣ.
   -- Что это значитъ въ порѣ, бабушка? сдвинувъ брови, насмѣшливо спросила Загорская. Она, очевидно, возвращалась къ своему всегдашнему игривому настроенію.
   -- Ну, значитъ, что если бъ ты захотѣла, то уже могла бы выйдти замужъ, авторитетнымъ тономъ разрѣшила Марья Кондратьевна. Вотъ и это меня такъ безпокоитъ, что я не могла заснуть ни на минуту этою ночью.... Ну да, Наташа, я вполнѣ полагаюсь на твое благоразуміе.... Хотя, положимъ, баронъ, можетъ, тебѣ кажется и красивѣе князя, но за то князь во-первыхъ -- князь, а во-вторыхъ ни нынче -- завтра губернаторъ.
   -- Ну и что жъ изъ того, бабушка?
   -- Ну, такъ я бы на твоемъ мѣстѣ выбрала князя.
   -- А я бы барона, съ быстротою электричества вмѣшалась Наталья Игнатьевна.
   -- Да замолчишь ли ты! Всякъ сверчокъ знай свой шестокъ.... Я говорю, я тебѣ мать, значитъ, ты молчи.
   Наталья Игнатьевна только облизнулась и еще усерднѣе закопошилась въ Жужушкѣ.
   -- У тебя вотъ есть Жужу и заботься объ ней.... Вѣдь я тебѣ не мѣшаю.
   -- Да какъ же это, бабушка, я выбирать-тобуду?!.. Можетъ быть они и не думаютъ жениться на мнѣ.
   -- Какъ не думаютъ? обидчивымъ тономъ перебила Марья Кондратьевна.-- Не только думаютъ, даже хотятъ, положительно хотятъ, оба хотятъ.
   -- Да это вы почему же знаете, бабушка?
   -- А потому, что поопытнѣе тебя, такъ и знаю....
   -- А что, можетъ быть, тебя удерживаетъ, что князь хромъ, такъ это, матушка -- вздоръ, чистѣйшій вздоръ!.... Вѣдь жить-то не съ ногою, а съ человѣкомъ.
   -- А все-жъ-таки лучше, когда человѣкъ, какъ человѣкъ, ходитъ на ногахъ, а не на костыляхъ, опять и съ тою же стремительностью вмѣшалась Наталья Игнатьевна.
   -- Наташа!.... Выйди вонъ! -- и Марья Кондратьевна даже привскочила, такъ взбѣсилась теперь на нее.
   -- Ну и уйду! медленно поднимаясь, чуть слышно отозвались разобиженная Наталья Игнатьевна.-- Вотъ и не нравится.... А все жъ таки скажу, скажу, и всегда скажу тоже, потому что она мнѣ родная племянница, а не чужая какая, -- и, забравъ Жужу на руки, Наталья Игнатьевна, хлопнувъ дверями, быстро оставила гостинную.
   -- Ты ее не слушай, Наташокъ.... Вѣдь она сама не знаетъ, что городитъ, и Марья Кондратьевна такъ почувствовала теперь себя легко, какъ будто, вмѣстѣ съ уходомъ Натальи Игнатьевны, у нея однимъ мигомъ развязались и руки, и ноги, и языкъ.
   -- Наташокъ.... Посмотрикась на меня.
   Наташа посмотрѣла, но такъ, чуть-чуть, мелькомъ, скорѣе скользнула взглядомъ, чѣмъ посмотрѣла.
   -- У!.... Бѣдовая ты у меня.... Плутуешь.... Возьмиткась скамеечку.... Сядь поближе.... Вотъ такъ. И все лицо Марьи Кондратьевны приняло такое выраженіе, какъ будто она увидѣла передъ собою что-нибудь особо сладкое.... Опять взяла табакерку, но теперь уже скорѣе съ наслажденіемъ, чѣмъ съ тревогой, осторожно отворила, захватила щепотку, потянула ноздрею лѣвою, цотянула правою и, проведя двумя пальцами надъ носомъ, какъ бы для болѣе надежной отправки вкуснаго провіанта по принадлежности, сосредоточилась на Наташѣ.
   -- Покайся, плутовка, покайся, вотъ на это ушко, указала она на правое. Вѣдь я, чай, они оба ужъ объяснились.... Ась?.... и Марья Кондратьевна какъ бы превратилась вся въ слухъ, ожидая отвѣта. Разговоръ, видимо, забавлялъ теперь Наташу....
   -- Какъ это, бабушка, объяснились?
   -- Опять, опять плутуешь!.... Не даромъ генералъ-то называетъ тебя лукавой!.... Ужъ будто не понимаешь?... Ишь малютка какая.... Слава Богу.... И волосъ ужъ дологъ, и умъ не коротокъ.
   -- Да, не молчимъ же, въ самомъ дѣлѣ, бабушка, объяснялись и теперь объясняемся.
   -- Который первый?
   -- Князь первый.
   -- А-а-а... протянула Марья Кондратьевна и даже зажмурилась отъ удовольствія.
   -- Ну и что жъ онъ говорилъ?.... Въ какихъ словахъ?
   -- Да вѣдь развѣ это возможно запомнить, бабушка, мучила Наташа.
   -- Да что жъ это за безпамятная, мать моя.... Съ той поры, какъ покойникъ Игнатій Павловичъ, твой дѣдъ, мнѣ объяснился, ужъ сорокъ лѣтъ прошло, да и то я все помню, все до послѣдняго словечка.
   -- Это вѣрно, бабушка, вамъ, что-нибудь особенное разсказывалъ дѣдушка, что вы такъ запомнили, а мы такъ ужъ о многомъ объяснялись.
   -- Ахъ, Боже мой! Ну хоть скажи, суть-то самую.
   -- Да вотъ вчера, послѣ обѣда, какъ катались, медленно, какъ бы тяжело вспоминая, начала Наташа,
   -- Ну, ну! нетерпѣливо подтолкнула Марья Кондратьевна.
   -- Ну, -- такъ князь говорилъ, говорилъ очень много.... О природѣ, о значеніи литературы, объ жизни вообще.
   -- Да о тебѣ что онъ говорилъ?
   -- Обо мнѣ ничего, бабушка.... Зачѣмъ же обо мнѣ?.... Что жъ въ этомъ интереснаго?
   -- Ахъ, мать моя, да какое же это объясненіе.... Развѣ такъ объясняются.
   -- Такъ какъ же это объясяяются, бабушка? оживленно перехватила Наташа.
   -- Ну говорятъ о чувствахъ, о томъ, что вотъ, молъ, люблю васъ, такъ люблю, какъ душу, какъ жизнь.... Вотъ это значитъ объясниться.
   -- Ааа.... въ свою очередь протянула Наташа, и такъ поникла, какъ будто ей стало въ высшей степени и грустно, и досадно, что ей еще никто такъ не объяснялся.
   -- Ахъ, какъ кто должно быть пріятно, бабушка, весело сообразила она теперь. И такъ часто объясняются?
   -- Ну, ужъ это какъ кому, уклонилась Марья Кондратьевна и такъ лукаво усмѣхнулась, какъ будто сказала ей: "вотъ мнѣ, молъ, такъ и счетъ потеряла сколько разъ объяснялись".
   Въ залѣ зазвякали шпоры. Наташа быстро встала, оправилась.
   -- Что это вы всю дворню переполошили, матушка.... Гонецъ за гонцомъ, точно угорѣлые.... Я ужъ такъ и думалъ, не то сама земля подъ домомъ рухнула, не то вы не на шутку умирать собрались и хотите предварительно составить духовное завѣщаніе.... Это разумно, такъ и слѣдуетъ, входя въ гостинную, басилъ Коваленко.
   -- Типунъ вамъ на языкъ! Тьфу, тьфу, тьфу!
   Наташа громко смѣялась.
   -- Что вы плюете, матушка? -- и озадаченный Коваленко быстро отступилъ отъ нея.
   -- Да что это, батюшка!.... Только и знаете, что о смерти да о покойникахъ; да умирайте сами.... Что вы все грозите, да никакъ не помрете.
   -- Да вѣдь я, матушка, не вы.... Небось, не запугаете.... А вы-то тутъ что дѣлаете, лукавая вы дѣва?.... Всѣ давно рыщутъ по саду, точно голодные волки, а она тутъ съ бабушкой небо коптитъ.... И все нарочно.... Все съ умысломъ! О!.... свирѣпая!
   -- А кого вы видѣли въ саду, генералъ?
   -- Барона, Масоѣдова, Загорскаго.
   -- Я вамъ больше не нужна, бабушка?
   -- Нѣтъ, Наташокъ, нѣтъ.
   -- Лапку! протягивая руку, потребовалъ генералъ.
   -- Фи, генералъ!.... Что это такое лапку?!... развѣ я Жужу!.... Вотъ вамъ за это, и легко ударивъ его мизинцемъ по рукѣ, она быстро вышла.
  

Глава XVIII.

  
   -- Наталья Алексѣевна! радостно воскликнулъ Долинъ, почти столкнувшись съ нею на изгибѣ входной аллеи сада, и, слегка вспыхнувъ, добавилъ едва слышно: Меня такъ безпокоило состояніе вашего здоровья.
   -- Вотъ то, о чѣмъ бы не слѣдовало вовсе именно безпокоиться!... Я всегда здорова! Пойдемте въ садъ.... Или, можетъ, уже устали?
   -- Мнѣ было бы въ особенности грустно не видѣть васъ сегодня, Наталья Алексѣевна, тихо проговорилъ Долинъ, входя въ главную аллею....
   -- Почему-же именно сегодня?
   -- Завтра, съ разсвѣтомъ, я уѣзжаю въ Москву, глухо отвѣтилъ онъ.
   -- Это почему? и, пріостановившись, Загорская посмотрѣла на него. Вѣдь вы же взяли отпускъ на двадцать восемь дней.
   -- Да.... Но мнѣ еще надо на недѣли полторы съѣздить въ Петербургъ.
   -- Будто! и она опять взглянула. Его лице горѣло, и избѣгая ея взгдяда, онъ все упорнѣе и сосредоточеннѣе смотрѣлъ на песокъ дорожки.
   -- Вы вѣрно не вдумались, князь, въ то что я сказала вамъ вчера?...
   -- Напротивъ, Наталья Алексѣевна, вдумался, созналъ и вполнѣ согласенъ съ вами.
   -- То есть въ чемъ?
   -- Въ томъ, что я нуль!
   -- Нуль?... Въ мои предположенія вовсе не входило убѣдить васъ въ этомъ.
   -- Быть можетъ.... Но таковъ общій итогъ.
   -- Однако это весьма интересно, какими путями вы пришли къ столь неудобному для себя итогу?!
   -- Мнѣ въ этомъ отчасти помогъ Коваленко, а главнымъ образомъ вы и прошлое.
   -- Все-таки ровно ничего не понимаю. Я не знаю вашего прошлаго.... Я знаю только ваше настоящее, и не вижу въ немъ рѣшительно ничего такого, что бы могло бростаь васъ въ столь глубокое отчаяніе.
   -- Я раздѣляю вообще вашъ взглядъ на жизнь, Наталья Алексѣевна, а взглядъ на себя; какъ на ничто, уже его прямое послѣдствіе.-- "Блаженъ кто вѣруетъ, тепло тому на свѣтѣ!" -- сказали вы!.... И вотъ блажены вы, блаженъ баронъ, Коваленко, словомъ всѣ вѣрующіе.... И я когда-то былъ блаженъ: :вѣровалъ, и мнѣ было тепло, а теперь холодно, такъ холодно, такъ стынетъ кровь при самой мысли о будущемъ, какой-то свинецъ давит на сердце и ничто, рѣшительно ничто не связываетъ меня съ жизнію, не интересуетъ въ ней, а все потому, что ни во что не вѣрую.
   -- Какъ ни во что? Ни въ Бога, ни въ людей, ни въ счастье вообще?
   -- Вѣра въ Бога, Наталья Алексѣевна, скорѣе вопросъ неба, чѣмъ земли. А что до людей, то если и вѣрилъ имъ когда-то, то не вѣрю теперь.
   -- Да развѣ, опять повторяю вамъ, вы не такой же человѣкъ, какъ всѣ мы, развѣ вы не въ правѣ ожидпть отъ жизни счастья, какъ и каждый изъ насъ?
   -- Не вѣрю въ людей потому, что они изо дня въ день обманывали мое довѣріе, не вѣрю и въ счастье, хотя оно близко было, и казалось возможнымъ, но....
   -- Но что? -- слегка вспыхнувъ, перебила Наташа.
   -- Но я пришелъ къ убѣжденію сознательному, глубокому, что это недосягаемо для меня также, какъ солнце, какъ луна, какъ звѣзды, какъ все, что видишь, что манитъ и зоветъ, и что все тики остается недоступнымъ, недосягаемымъ.... Я воображалъ, что я что-то, но созналъ теперь, что я -- ничто и ничѣмъ кончу.... и будьте искренни Наталья Алексѣевна, въ глубинѣ души вы думаете обо мнѣ тоже.
   -- Полноте, князь, полноте! -- все болѣе, и болѣе теряя хладнокровіе, горячо возравзила Загорская. -- Перестаньте клеветать на судьбу!... Она дала вамъ больше, чѣмъ многимъ другимъ, а вы ропщете, вы не хотите признать, что она вамъ мать, а не мачиха.... Развѣ развитой умъ, честное сердце, крѣпкая воля, устойчивый характеръ -- не всѣ условія, при которыхъ человѣкъ всегда можетъ и долженъ надѣяться сложить свою жизнь по своему.... Нѣтъ!... Виновата не судьба и не люди, а вы сами, ваше какое-то "совершенно непонятное мнѣ раздраженіе противъ всѣхъ вообще и противъ самаго себя въ особенности!... Поборите это недостойное васъ настроеніе, побѣдите въ себѣ недовѣріе къ людямъ, какъ нѣчто, оскорбляющѣе васъ самаго перестаньте въ каждомъ видѣть врага, да еще врага непобѣдимаго, словомъ, увѣруйте въ себя, свои силы, свое значеніе, свое вліяніе, вліяніе умомъ и сердцемъ, и тогда жизнь сама улыбяется вамъ успѣхомъ, -- вся энергія, вся -- порывистое волненье, высказалась она.
   -- Побороть раздраженіе.... Увѣровать въ себя, въ свое вліяніе умомъ и сердцемъ.... Это все слова, Наталья Алексѣевна, и только слова, -- грустно улыбнувшись, отозвался Долинъ. Я согласился бы съ вами, если бъ и это настроеніе, самое отсутствіе вѣры въ лучшее будущее, возникли во мнѣ прямымъ послѣдствіемъ крайней самоувѣренности, капризнаго желанія овладѣть недосягаемымъ, овладѣть чѣмъ-нибудь такимъ, что свыше моихъ силъ..... Я бъ тогда побѣдилъ себя и примирился.. Я бъ созналъ, что виноватъ самъ, что увлекся, и поборолъ бы себя, спокойно, безъ раздраженія, полный надежды на болѣе скромное и все жъ таки свѣтлое довольство сосредоточеннаго въ желаніяхъ своихъ человѣка,-- медленно высказался онъ, и его лицо приняло, столь любимое ею грустно-задумчивое выраженіе.
   -- Но если вамъ приходится бороться, продолжалъ онъ, не съ самимъ собою, не съ своими порывами и увлеченіями; а съ обстоятельствами, не зависящими отъ васъ?... Когда между вами и счастьемъ улыбавшеюся жизнью, поднимаются непреодолимою преградою совершенно случайныя препятствія, когда полный силъ и энергіи человѣкъ обрекается на вѣчное мучительное сознаніе, что для него недостувны счастье и радости жизни, тогда, чѣмъ болѣе силъ и энергіи у человѣка, тѣмъ сильнѣе его отчаяніе, тѣмъ съ большей настойчивостью представляется ему вопросъ: "зачѣмъ?!.. Зачѣмъ и изъ-за чего бьешься ты, человѣкъ?!"
   -- Ахъ, Бога ради, перестаньте, князь, перестаньте говорить такимъ языкомъ, языкомъ оскорбляющаго друзей вашихъ недовѣрія къ себѣ и другимъ! Посмотрите на это колесо, ну, взгляните же!... Вѣдь весело видѣть съ какою силою, съ какою энергіею, гонимое водою, вертится оно.... И казалось бы безъ цѣли и безъ смысла, а, между тѣмъ, тамъ, въ низу, сколько отбрасываетъ муки, и сколько десятковъ, сотенъ людей ею, этою мукою, поддерживаютъ свое существованіе.... А, вѣдь, вы колесо господствующее, колесо власти и значенья, и сколько же колесъ вы можете и даже должны гнать, вертѣть за собою по своему желанію, сколькихъ людей матеріальное состояніе, и положеніе, и доброе имя зависить отъ васъ!... Ни нынче, завтра вы -- губернаторъ!... Какая полнота власти, какая авторитетность положенія!... Сколькимъ друзьямъ вы можете тогда протянуть вашу сильную руку; сколько злаго можете устранить въ жизни цѣлой губерніи вашей властью! Какъ бы счастлива была я, если бъ когда-либо могла имѣть столь широкое поприще передъ собою!... И если я, женщина, при такихъ условіяхъ, могла бы почувствовать, сознать себя способной сдѣлать многое, то что же вы должны и что можете?!..
   Князь съ лихорадочнымъ, нервно напряженнымъ вниманіемъ слушалъ ее, и каждое ея слово ободряло его, какъ въ жаркую пору, утоляя жажду нашу, оживляетъ и бодрить насъ каждый глотокъ свѣжей, ключевой воды.... И съ каждою новою мыслью все росъ онъ, росъ въ сознаніи себя.... Да!... Онъ уже не ничто, онъ -- сила, или по крайней мѣрѣ, если бъ захотѣлъ, если бъ полюбилъ свое дѣло, какъ любитъ она его, то былъ бы силой.
   -- Стыдитесь, князь, стыдитесь разсуждать такъ и если хотите сохранить мою дружбу, если вамъ дорога она хотя на столичко, -- указывая на ноготь пальца, все горячѣй и горячѣй продолжала она, -- то никогда, никогда не смѣйте больше такъ возмущать меня своимъ этимъ глухимъ, подавленнымъ недовольствомъ всѣмъ и всѣми.... Ваша бѣда въ томъ, что слишкомъ щедро надѣлила васъ судьба.... Вамъ все мало, все хочется больше, а чего, -- вы и сами не знаете.... А я знаю и опять повторяю вамъ тоже.... Увѣруйте въ себя и свое назначеніе, и тогда только увѣруютъ въ васъ!... И гдѣ эти внѣшнія, независимыя отъ васъ препятствія?... Въ чемъ вообразили вы ихъ?... Или, въ самомъ дѣлѣ, ваше настоящее положеніе до того раздражаетъ васъ, что даже туманитъ вашъ умъ, парализируетъ самую волю?... Нѣтъ никогда!... Съ самой первой встрѣчи и до настоящей минуты не воображала я, чтобы въ васъ было такъ мало и силы воли, и увѣренности въ себѣ, князь! -- она вздохнула и, какъ бы требуя отъ него отвѣта, остановила на немъ живой, блещущій энергіею взглядъ.... Яркимъ, сплошнымъ румянцемъ рдѣла кровь въ лицѣ; алѣли самыя уши.
   -- Если я виноватъ, то и вы неправы, Наталья Алексѣевна.... Вы смотрите на человѣка абстрактно, какъ на механическаго дѣятеля, дѣйствующаго равномѣрно, съ одинаковою силою, какъ заведенная пружина.... Нѣтъ.... далеко не то!... Вѣдь, вотъ и это колесо движется то медленнѣе, то быстрѣе, совершенно въ зависимости отъ степени напора воды.... Вѣдь не дѣло заправляетъ мною, а я имъ, стало быть, самое отношеніе мое къ нему вполнѣ зависитъ отъ моего настроенія.... А это послѣднее, его сила, его энергія, развѣ не зависятъ отъ окружающихъ меня условій?... Губернаторъ или писецъ канцеляріи, я одинаково завишу отъ окружающихъ меня условій, отъ дѣйствующихъ на меня впечатлѣній.... Я доволенъ, я счастливъ, и дѣло горитъ въ моихъ рукахъ.... Жизнь отказываетъ мнѣ въ осуществленіи моихъ цѣлей и моего идеала счастья, и я теряю вѣру въ себя, упадаетъ энергія, и при самыхъ удобныхъ условіяхъ выполненія моей задачи, являюсь въ моей дѣятельности и маленькимъ, и даже жалкимъ!... Дѣло, это -- только корпусъ, форма, а душа -- самое настроеніе совершающаго его человѣка. Я могу поднять дѣло, но никогда дѣло не подниметъ меня.... Оно только мое проявленіе.
   -- Ну ужъ извините, князь. Всякое дѣло, какъ бы оно ни было мало, имѣетъ свою душу, не говоря уже о вашемъ.... Ваше грандіозно, его душа -- власть, господство, словомъ сила, и вамъ, вамъ, князь, слѣдуетъ еще подняться до него, а не ему спуститься до васъ.
   -- Положимъ, что вы правы, Наталья Алексѣевна, но если окружающія меня обстоятельства съ большею силою угнетаютъ во мнѣ энергію, чѣмъ предоставленное мнѣ дѣло возбуждаетъ ее, тогда что?
   -- Я не знаю и не могу понять какая муха кусаетъ васъ, князь, но если она мертвитъ въ васъ и энергію, и самую волю, то раздавите ее и забудьте объ ней, да такъ, какъ будто она никогда и не существовала!
   -- Ну, а если это очень большая и очень дорогая мнѣ самому муха, если въ этой мухѣ больше для меня и жизни, и радости, чѣмъ въ самомъ дѣлѣ моемъ, если мнѣ, словомъ, легче порѣшить съ самимъ собою, чѣмъ съ нею, тогда что?
   -- Овладѣть ею, овладѣть во что бы то ни стало! горячо перебила она.
   -- Я бы такъ и поступилъ, Наталья Алексѣевна, если бъ чувствовалъ себя настолько сильнымъ, -- вспыхнувъ, тихо проговорилъ Долинъ. Она поняла его, поняла, зардѣлась по самыя уши и на груди ея отчеталио всколебалась полупрозрачная ткань чернаго барежа.
   -- А если эта несносная муха отдастся вамъ безъ боя, князь?
   -- О тогда, вздохнувъ во всю грудь, взволнованно отозвался онъ, -- тогда я благословлю минуту вашего рожденья, снова увѣрую въ жизнь радостей, въ жизнь счастья.
   Она мелькомъ взглянула на него, вздохнула, улыбнулась, и, не говоря ни слова, подала ему свою, какъ огонь, горячую руку. Ея рука встрѣтилась съ холодною, какъ ледъ, его рукою. Кратковременная, какъ мигъ, глубокая, какъ вѣчность, запечатлѣлась въ его душѣ эта первая счастливая минута его жизни.
  

Глава XIX.

  
   Уже колоколъ прогудѣлъ свой первый призывъ къ обѣду, а князя и Натальи Алексѣевны все еще не было въ домѣ, и никто не зналъ ни гдѣ они, ни что съ ними.
   Разыскивая ихъ, баронъ и Мясоѣдовъ исходили во всѣхъ направленіяхъ рощу и садъ, заглянули въ дубраву, но нигдѣ не нашли.
   Сначала отсутствіе Наташи не безпокоило барона. Онъ хорошо понималъ и цѣль, и причину, и самую необходимость объясненія ея съ княземъ. Вѣдь не могла же она еще долѣе держать князя въ невѣдѣніи, на привязи, про запасъ, даже и теперь, когда отношенія ея къ нему, барону, вполнѣ опредѣлились, когда общее недоразумѣніе, продолжаясь долѣе, ни нынче, завтра можетъ вызвать серьезное столкновеніе между имъ и княземъ. Да!!.. Это было необходимо, и лучше раньше, чѣмъ позже. Но, чѣмъ ближе подходило время къ обѣду, тѣмъ медленнѣе тянулось оно, тѣмъ лихорадочнѣе становилось нетерпѣніе барона, тѣмъ рѣзче и рѣшительнѣе овладѣвало имъ чувство не то инстинктивнаго страха, не то раздраженія противъ нея, еще не видѣвшей и даже будто не желавшей видѣть его въ это утро, тогда какъ онъ и ночь не спалъ спокойно, и всталъ чуть ли не съ восходомъ солнца, чтобы какъ можно скорѣе увидѣть ее, объясниться съ нею. И чѣмъ глубже вдумывался онъ, тѣмъ безотчетнѣе овладѣвало имъ сомнѣніе, даже въ самой искренности вчерашняго ея отношенія къ нему, и теперь нервнымъ, спѣшнымъ шагомъ, переходя изъ залы въ гостинную, изъ гостинной опять въ залъ, онъ нетерпѣливо крутилъ свои пушистые усы, все чаще и чаще пристукивая шпорами.... А тутъ еще эта глупая, улыбающаяся физіономія Марьи Кондратьевны съ ея очками на самомъ кончикѣ носа; длинная, тощая фигура Натальи Игнатьевны надъ салатомъ; слащавая физіономія Александры Игнатьевны надъ пасьянсомъ и какой-то странный, чуть достигающій, будто издѣвающійся надъ нимъ полушопотъ Васи съ Вѣрою Павловной. Баронъ бѣсился, выходилъ изъ себя.... Онъ въ каждомъ готовъ былъ видѣть и дѣйствительно видѣлъ или вражду къ оебѣ, или явную насмѣшку....
   -- Баронъ, а баронъ, обратилась Марья Кондратьевна.-- Вы не видѣли Наташеньки?
   -- Нѣтъ-съ, не видѣлъ.
   -- А князя тоже не видѣли?
   -- Тоже не видѣлъ.
   -- Такъ они, должно, вмѣстѣ, вслухъ додумалась Марья Кондратьевна, и, потрепавъ табакерку, съ полнымъ удовольствіемъ запустила въ нее разомъ всѣ три пальца.
   -- Должно быть, что вмѣстѣ, передернувъ усами, подтвердилъ баронъ.
   -- Ну я рада, очень рада. Вѣдь князь такъ рѣдко.... а.... чихъ.... прогуливается.
   -- Марья Кондратьевна такъ ухаживаетъ за этимъ затхлымъ княземъ, точно сама мѣтитъ въ княгини! вполголоса замѣтилъ Мясоѣдовъ.
   -- Вѣдь и носитъ-же земля такую безмозглую глыбу, прошепталъ баронъ.
   -- Вотъ и утверждайте послѣ этого, что человѣкъ безсмертенъ!... Да что же, что можетъ въ ней заслуживать безсмертія? усмѣхнувшись, замѣтилъ Мясоѣдовъ, выходя въ залъ съ барономъ.
   -- Идемте въ садъ, проговорилъ баронъ и, не взглянувъ на Вѣру Павловну и Васю, стоявшихъ у окна зала, торопливо вышелъ въ садъ.
   -- Онъ сегодня на себя не похожъ, Вѣра Павловна, сказалъ Вася тревожнымъ голосомъ.
   -- Да, бѣсится! ну что же?! Побѣсится, да и успокоится, отвѣчала Вѣра Павловна.
   -- А если онъ вызоветъ князя?
   -- За что?
   -- Да такъ! придраться всегда можно.... лишь-бы убить!
   -- И, что за вздоръ, Вася!
   -- Какъ вздоръ, Вѣра Павловна. На немъ лица нѣтъ.... Если бы вы видѣли, какъ, разговаривая съ бабушкою, онъ зло смотрѣлъ на нее.... Въ немъ сегодня есть что-то особенное.... холодное, злое, сжатое, и это все противъ князя! Ахъ, Боже мой, если бъ я только могъ, если бъ только это зависѣло отъ меня, чѣмъ бы не пожертвовалъ, на что бы не рѣшился, лишь-бы спасти бѣднаго князя, и, порывисто вздохнувъ, Вася, судорожно выпрямился.
   -- Полноте, полноте!... что за вздоръ, Вася!... Развѣ Наташа, развѣ я допустимъ до этого?!
   -- А какъ-бы вы могли не допустить? -- усмѣхнулся Вася.
   -- Это вздоръ, это все вздоръ, этого никогда не будетъ.... этой дуэли, растерянно повторяла Вѣра Павловна....
   "Но если вздоръ, то почему же его мысли такъ отвѣчаютъ тревожно выжидательному настроенію чего-то рѣшительнаго, ужаснаго, что съ часа на часъ должно было разыграться надъ ними; отчего въ его страхѣ такъ вѣрно отразился ея страхъ, въ его мысляхъ -- ея мысли?... А тутъ еще этотъ страшный сонъ, Наташинъ сонъ!"
   -- Что съ вами Вѣра Павловна? Отчего вы такъ поблѣднѣли?
   -- Вѣдь не можетъ же быть, въ самомъ дѣлѣ, чтобы все это могло разрѣшиться такъ ужасно? перебивая слово словомъ, громко проговорила она.
   -- Тише, они идутъ, Вѣра Павловна.
  

-----

  
   -- И полноте, князь, что за шалости! весело говорила Наташа, выходя изъ-подъ свода тѣнистой аллеи на открытую площадку передъ домомъ. По моему кокетство также необходимо женщинѣ, какъ птицѣ крылья.
   -- Кокетство въ смыслѣ игривости, Наталья Алексѣевна.
   -- Это было тогда, чуть-чуть вспыхнувъ, перебила она, когда сама женщина была въ рукахъ мужчины игрушкой, а теперь я принимаю кокетство въ смыслѣ орудія власти, въ смыслѣ неизбѣжнаго пріема....
   Бум-м-м.... бум-м-м... бум-м-м... послѣдній разъ къ обѣду гудѣлъ колоколъ.
   -- Слышите, какъ мы запоздали, князь!
   -- А мнѣ нужно еще на минуту зайти во флигель.
   -- Такъ вы не отмѣните вашего распоряженія, князь?
   -- Въ благоустроенномъ государствѣ законы, тотчасъ же по ихъ публикаціи, не отмѣняются, Наталья Алексѣевна.
   -- И поданныхъ за исполненіе законовъ не награждаютъ, точно заигрывая съ нимъ своими улыбающимися губами, тихо сказала Наташа, и князь понялъ эту чудную улыбку, понялъ, что съ этой минуты онъ уже не чужой Наташѣ, а ея подданный, вѣрный исполнитель ея желаній и прихотей.
   -- Ну идите же, князь, идите, а то всѣ соберутся и будутъ васъ ждатъ.... Право, неловко!... И такъ мы пропадали слишкомъ долго.
   -- Что жъ изъ этого?... Развѣ вамъ теперь не все равно, что подумаютъ и скажутъ?... тихо возразилъ онъ.
   -- Вѣдь я уже сказала вамъ, Александръ Петровичъ, что не все равно. По крайней мѣрѣ, двѣ, три недѣли не все равно!... А тамъ.... и она протянула ему руку и ея выразительные глаза какъ бы досказали ему: а тамъ, тамъ я вся твоя, вся, на всю жизнь.
   Князь вспыхнулъ и, съ чувствомъ пожавъ ей руку, быстро отошелъ отъ лѣстницы.
   -- Вы видѣли барона, Наташа? у дверей зала нетерпѣливо встрѣтила ее Вѣра Павловна.
   -- Нѣтъ!... а что?
   -- Да онъ на себя не похожъ. Я опасаюсь, чтобы не сдѣлалъ какой-нибудь исторіи князю.
   -- Да, Наташа, Бога ради успокой его, а то какъ разъ выйдетъ что-нибудь за обѣдомъ.... горячо вмѣшался Вася.
   -- Да гдѣ же онъ? вспыхнувъ, тревожно перебила она.
   -- Онъ ушелъ въ садъ.... Ты пойди на встрѣчу и переговори съ нимъ.
   -- О, нѣтъ, благодарю!... Да, вотъ!... Александръ Александровичъ, сходите за барономъ и она торопливо прошла на верхъ.
  

Глава XX.

  
   Меньше чѣмъ когда-нибудь могла теперь Вѣра Павловна уяснить себѣ поведеніе Наташи.... Вчера объяснилась съ барономъ, сегодня съ княземъ. Вчера былъ въ восторгѣ баронъ; сегодня князь и веселъ и ровенъ, и спокоенъ, какъ будто все, тревожившее его въ эти дни, покинуло его, покинуло разъ на всегда, какъ человѣка, безмѣрно счастливаго настоящимъ и твердо, и увѣренно смотрящаго въ даль отраднаго будущаго. А, между тѣмъ, онъ уѣзжалъ внезапно, чрезъ нѣсколько дней, вмѣсто четырехъ недѣль, что намѣренъ былъ провести въ Щебринкѣ.... Очевидно, что отказала, но какъ же въ такомъ случаѣ?... Какъ объяснить тогда его настроеніе?... Неспособный владѣть собою еще вчера, не переродился же онъ сегодня?! И баронъ тоже.... въ высшей степени странно держалъ себя.-- Онъ ѣлъ за обѣдомъ какъ-то особенно много и торопливо, почти не говорилъ и ни разу не отнесся къ Наташѣ. И чѣмъ глубже вдумывалась, чѣмъ болѣе соображала, тѣмъ больше сбивалась съ толку Вѣра Павловна. Наталья Игнатьевна чаще, чѣмъ обыкновенно, мигала и облизывалась, что всегда выражало въ ней крайне возбужденное состояніе, въ которомъ она, спокойно сложивъ руки, рѣшительно отказывалась не только понять, но даже и судить объ интересующемъ явленіи.... Но жалче всѣхъ высматривала Марья Кондратьевна. Сраженная, какъ громомъ, извѣстіемъ объ отъѣздѣ князя, она еще утромъ, увѣренная въ благоразуміи Наташи, теперь сидѣла въ креслѣ точно ошпаренная.... Увы.... Не бывать Наташенькѣ, ея Наташенькѣ, Машенькиной дочери, ни княгиней, ни губернаторшей, какъ бы говорила ея согбенная фигура, ея мрачный, подавленный видъ. Все, рѣшительно все раздражало Марью Кондратьевну: раздражалъ генералъ съ его вѣчной газетой подъ носомъ; раздражала Наталья Игнатьевна съ ея спокойно скрещенными руками на груди; раздражали даже едва слышные шаги Вѣры Павловны.
   -- Наташа! схватившись обѣими руками за табакерву, громко: окликнула она Наталью Игнатьевну.
   -- Что, маменька?
   -- Что ты все облизываешься, точно обезьяна?! Вѣдь это противно, мать моя!... Сидвшь противъ и облизываешься!... Ну уйди къ себѣ, да и облизывайся.... И какая глупая привычка.... Еще съ измалолѣтства тебя отучала!
   -- Вы ужъ скоро мнѣ и сморкаться воспретите, маменька.
   -- Маменька, маменька!... Только и слышишь.... Ужъ спасибо тебѣ, родная, спасибо!...
   -- Да въ чемъ же я-то виновата, маменька?
   -- Вотъ еще славно! Въ чемъ виновата, а?!... Да во всемъ, рѣшительно во всемъ. Если бъ не твой суконный языкъ, то Наташенька не отказала бы князю.... А теперь вотъ изъ поповенъ, да прямо въ дьяконицы. Вѣдь просила.... Уймись, мать моя, уймись!.... Нѣтъ ужъ, что втемяшится въ глупую голову, то выкричитъ.... Ни крестомъ, ни пестомъ не отдѣлаешься.... Рада, что Богъ горло далъ!.... Съ человѣкомъ, то съ человѣкомъ.... а все лучше, какъ онъ на двухъ ногахъ, а не на одной, передразнивала Марья Кондратьевна, и облизываясь, и мигая. Ну вотъ и дооралась.... Долго ли молоденькую дѣвочку съ панталыку сбить.
   -- Да почемъ же вы знаете, маменька, что Наташа отказала князю? Да, быть можетъ, онъ и предложенія-то ей не думалъ дѣлать! вступилась Александра Игнатьевна.
   -- Вотъ еще выстрѣлила!... Точно горохомъ въ стѣну!... Ужъ дочки, нечего сказать!... Наградилъ Господь!... Чѣмъ бы помочь, успокоить, утѣшить, а онѣ все напротивъ, все напротивъ!... Вотъ и вы тоже.... вдругъ накинулась она на Вѣру Павловну. Хороши, нечего сказать! Отблагодарили, матушка, отблагодарили. Я васъ пріютила, приласкала, кормила, одѣвала, жаловала, а вы хоть бы пальчикомъ-то пошевелили, сударыня!
   -- Да что же я могу сдѣлать, Марья Кондратьевна? вспыхнувъ, тихо отозвалась Вѣра Павловна.
   -- Какъ что?... Да это прямо ваше дѣло!... Вѣдь вы -- воспитательница.... ублажить, урезонить.
   -- Да въ чемъ?
   -- Какъ, и вы не знаете?! даже привскочила Марья Кондратьевна. Да что вы это!... Сговорились меня живую въ гробъ вколотить.... Не знаете.... Вотъ хорошо!... Кто же знать опосля этого будетъ?... Вотъ и бѣда, что вы только и знаете съ Николаемъ бѣгать по малину.
   -- Марья Кондратьевна! и Вѣра Павловна выпрямилась, поблѣднѣла....
   -- Что это вы, сударыня!... Никакъ ужъ кричать на меня, старуху, вздумали?!
   -- Эхъ, матушка, Марья Кондратьевна, тряхнувъ головою, вмѣшался Коваленко, и когда это вы безъ толку бурчать перестанете?!.. Вѣдь тошно слушать. Бурчите, бурчите, точите, точите, а чего и сами не знаете!... И все оттого, что съ утра и до вечера ничего не дѣлаете.
   -- Ну ужъ не вы бы говорили, не я бы слушала.... Сами много дѣлаете.... Рыбу удите, да газету читаете!...
   Вѣра Павловна тихо вышла изъ гостинной....
   -- Да!... Вотъ и ужу, и читаю, и цѣлый день занятъ, и все знаю, что на свѣтѣ дѣлается, а вы ничего, такъ таки ничевошеньки -- ничего!
   -- Какъ не такъ!... Много тоже изъ газетъ узнаете.
   -- Много, не много, а все больше, чѣмъ ничего!... Вотъ читаешь, слѣдишь и видишь, что жизнь пережить -- не поле перейтить!... Такъ изъ пустяковъ суетиться-то и не станешь. Тебѣ, молъ, худо, а вотъ бываетъ хуже.... Подумаешь, подумаешь, да свою-то бѣду за чужой болѣе сильной и забудешь!... Вотъ, вчера читалъ, и Коваленко возвысилъ голосъ, какъ будто онъ тутъ-то именно и опасался, что Марья Кондратьевна не все доподлинно разслышитъ, выталщли утопленника одного, тряхнувъ головою, пояснилъ онъ. А сегодня ужъ двоихъ!... О!
   -- Тпфу, -- сплюнула окончательно взбѣшенная Марья Кондратьевна.
  

-----

  
   Тихъ и тепелъ былъ наступившій вечеръ.... Волна за волной, все полнѣй и полнѣй, черезъ настежъ открытыя окна струился въ залъ отъ всѣхъ цвѣтовъ сладостный, неуловимый ароматъ.... Точно закованный въ блестящія латы, и живой, и бодрый сегодня, какъ вчера, вчера, какъ десять лѣтъ тому назадъ, и шипѣлъ, и бурлилъ, и присвистывалъ сторожила Щебринскій, еще дѣдушки Игнатія Павловича пріятель, щеголеватый самоваръ.... Ужъ добрыхъ полчаса то надъ нимъ, то вокругъ него носился дружный общій говоръ.... То вдругъ обрывался, замиралъ.... То опять оживлялся и веселѣлъ... Одна только Вѣра Павловна, разливая чай, была совершенно чужда шумному говору.... Видно залегла ей на сердцѣ злая немочь тоска, залегла, да и грызла его, одинокое, своими тупыми, старыми зубами.-- Развѣ рѣдко чужая мысль, случайная, мимолетная, становится нашею мыслею, овладѣваетъ нами, всѣми нашими надеждами, и томитъ, и мучитъ насъ, какъ прямой, вѣрный, мѣткій отголосокъ нашихъ же сомнѣній, тѣхъ, что и днемъ, и ночью мы гнали, гонимъ отъ себя, какъ отравителей нашего счастья, съ ихъ грознымъ, -- зачѣмъ и что потомъ. -- "Да зачѣмъ, зачѣмъ и къ чему все это?... Зачѣмъ этотъ мигъ счастья, чтобъ опять оплатить его годами страданій?... Развѣ онъ, Николай, можетъ ей отвѣтить серьезно.... Да и честно ли бы было въ ея почти 24 года не только требовать, ожидать, какъ вѣрнаго, но даже и надѣяться на такой отвѣтъ! и еще ближе сходились ея брови еще рѣзче обозначалась между ними складка тяжелаго раздумья; время отъ времени тускнѣлъ ея оживленный взглядъ; рука ея все сильнѣе и сильнѣе вздрагивала то надъ краномъ, то надъ блюдцами, спѣшно передаваемыхъ ею чашекъ и стакановъ....
   Вася, забывъ чай, такъ чутко, такъ нервно вслушивался въ общій говоръ, какъ будто вопросъ шелъ о томъ, существовать или не существовать ему самому.
   -- Вянутъ уши слушать васъ, Александръ Александровичъ, бѣглымъ движеніемъ рук отбрасывая за спину разметавшіяся на грудь и по плечамъ волнистыя пряди, горячо говорила Загорская. Отнять отъ жизни музыку, литературу, живопись, словомъ, поэзію искусства, не значитъ ли изгнать изъ жизни все, что радуетъ сердце, что оживляетъ мысль, что питаетъ фантазію?!.. Не значитъ ли изсушить самую жизнь, живаго человѣка сдѣлать скелетомъ, сдѣлать и цѣлью, и орудіемъ все однихъ и тѣхъ же отвратительныхъ, животныхъ побужденій!
   Князь, баронъ, Вася, Бояринова, Щебринская, Загорскій и даже Коваленко, всѣ, какъ одинъ человѣкъ, любовались ею.... и она, дѣйствительно, дивно хороша была въ эту минуту, какъ энергія, какъ сила, какъ что то великое, непостижимое, именно то, что свѣтилось теперь въ ея до блеска оживленныхъ глазахъ, и въ яркомъ румянцѣ на лицѣ.... Она чувствовала свою силу, сознавала себя, сама наслаждалась собою въ этомъ вліяніи надъ другими и надъ всѣми, и съ каждымъ новымъ словомъ все глубже, все отчетливѣе дрожало въ ея голосѣ это всесильное что-то....
   -- Питаетъ фантазію, иронически улыбнувшись, повторилъ Мясоѣдовъ. Тѣмъ хуже, что искусство питаетъ ее!... Если бъ фантазія не существовала въ насъ, какъ бы легко жилось на свѣтѣ, мы тогда въ призракахъ перестали бы видѣть дѣйствительно существующее, мы бы не имѣли понятія о нихъ, нашихъ искусителяхъ, брали бы изъ жизни то, что она можетъ намъ дать, довольствовались бы этимъ малымъ, и совершенно спокойно принимали бы мысль, что въ предѣлахъ земли замкнуто наше существованіе.
   -- Ну это ужъ позвольте! Это ужъ вы черезъ край, тряхнувъ головою, вмѣшался Коваленко. По разуму мы не должны и даже не можемъ умереть. А знать вамъ теперь или даже судить о томъ, что будетъ, немного раненько, потому что вы еще слишкомъ мало знаете изъ того, что есть, чтобы знать, что будетъ!... О! и Коваленко, все лицо собравъ въ морщинистую складку, сильно потрясъ указательнымъ пальцемъ надъ головою.
   -- Зачѣмъ, оживленно перебила Загорская Коваленко, зачѣмъ уходить такъ далеко?... Зачѣмъ задаваться такими вопросами, на которые никогда не можемъ дать отвѣта? Я беру жизнь такъ, какъ она есть!... Вѣдь я живу!... Неправда ли, ли, Мясоѣдовъ? -- тихо сдвинувъ брови, обратилась она къ нему.
   -- Живете.
   -- А ужъ разъ -- живу, то мнѣ естественно стремиться какъ можно глубже проникнуть въ жизнь.... Зачѣмъ я буду намѣренно уродовать себя, зачѣмъ буду пытаться захватить вилку однимъ пальцемъ, когда въ моемъ распоряженіи цѣлыхъ пять, зачѣмъ буду жить однимъ разсудкомъ, когда во мнѣ тысячу разъ громче говоритъ чувство?... А отнять у меня поэзію искусства не значитъ ли это насильственно заставить замолкнуть всякое живое движеніе во мнѣ?... Въ чемъ же тогда будетъ интересъ, въ чемъ наслажденье, если мы заставимъ замолкнуть въ себѣ стремленіе къ эстетическому?!..
   -- Тогда я совершенно согласенъ съ вами, Наталья Алексѣевна... и теперь отказываюсь понять изъ-за чего мы споримъ.... Нѣтъ сомнѣнья, что и я, точно также, какъ и вы, какъ и всѣ, всегда предпочту кусокъ мяса подъ вкуснымъ соусомъ куску того же мяса безъ всякой приправы.... Но отъ того, что все эстетическое есть одно изъ главныхъ осложняющихъ и усиливающихъ удовольствіе условій, до того, чтобы приписывать этому эстетическому божественное происхожденіе, видѣть въ поэтѣ какого-то помазанника Божія, а въ самой поэзіи особую, неземную, возраждающую нашъ духъ силу, также далеко, какъ отъ земли до неба, какъ отъ дѣйствительности до призрака!... Напримѣръ.... взять хоть сцену!... Положимъ, я въ обыденной жизни встрѣчался съ какою нибудь актрисою и не находилъ въ ней ничего, рѣшительно ничего, что бы было мнѣ по вкусу....
   -- По вкусу, перехватила Загорская. Voila une expression! и она вспыхнула еще ярче.
   -- Не будемъ спорить о выраженьяхъ, Наталья Алексѣевна! Вамъ нравятся одни, а мнѣ совсѣмъ другія, заносчиво возразилъ Мясоѣдовъ.
   -- Ну-съ, лихорадочно перебила Наташа.
   -- Ну-съ.... Говорю, я вижу ее на сценѣ, при яркомъ освѣщеніи, въ роскошномъ туалетѣ.... Такая обстановка придаетъ ей поэтическій ореолъ.... Публика аплодируетъ, публика вызываетъ.... Я волнуюсь, восторгаюсь и рѣшительно не понимаю, что меня къ ней такъ тянетъ и что мнѣ въ ней такъ нравится.... Ужъ, и въ самомъ дѣлѣ, не талантъ ли, этотъ непостижимый даръ небесъ?!.. Ни чуть не бывало, причина на землѣ, совсѣмъ на землѣ.... Во первыхъ, обстановка, во вторыхъ, голосъ, въ третьихъ, правильное, отчетливое произношеніе и, въ четвертыхъ, костюмъ. Да, костюмъ.... Вотъ, именно костюмъ! Онъ оставилъ открытыми ея плечи, онъ съ отчетливостью очертилъ ея граціозныя формы.... Вотъ и все!... Вотъ вамъ и примѣръ, и анализъ!... Поэзія это -- только форма, а сущность все жъ таки -- вещество, въ какія парчи вы его не драпируйте. И такъ -- общій выводъ: я вовсе не прочь отъ того, чтобы жизнь одѣвалась почище и даже поизящнѣе, потому что она мнѣ въ этомъ туалетѣ несравненно больше нравится, чѣмъ въ засаленныхъ отрепьяхъ, но въ тоже время какъ бы она ни нарядилась, въ какія бы поэтическія формы ни облеклась, я все жъ таки не признаю въ ней ничего больше того, что чувствую, осязаю, и потому признаю, какъ несомнѣнно существующее.
   -- Значитъ, по вашему, женщину можно любить только какъ женщину? вспыхнувъ, вмѣшался князь.
   -- А то какъ-же еще? и, поправивъ pince-nez, Мясоѣдовъ насмѣшливо посмотрѣлъ на упорно молчавшаго барона.
   -- Хорошо, чуть-чуть дрогнувшимъ голосомъ сказалъ князь. Допустимъ, что женщина, какъ женщина, помимо своихъ человѣческихъ свойствъ, представляетъ для мужчины извѣстный интересъ, ну а чѣмъ же вы объясните тогда совершенно отвлеченную отъ всякаго прямаго интереса пріязнь между мужчинами?
   -- Я не вѣрю дружбѣ, князь, а если она есть, то объясню одинаковостью обстановки и взглядовъ.
   -- Да развѣ можно любить разумомъ?! усмѣхнувшись, перебилъ Долинъ. На сколько я знаю, любятъ чувствомъ, а, слѣдовательно. чувство имѣетъ свои права на существованіе, слѣдовательно, въ немъ есть сила, совершенно независимая отъ мысли. Въ ней, въ этой-то силѣ, живой и дѣятельной, и заключается тайна поклоненія всему великому, хотя и отвлеченному, и невидимому, но все-жъ таки несомнѣнно существующему, потому-что мы его чувствуемъ, любимъ и вѣримъ въ него.
   -- Да, именно чувствуемъ! опять горячо вступилась Загорская. И любимъ, и чтимъ, и поклоняемся ему, этому великому, неимѣющему осязательной формы, и въ тоже время, болѣе и глубокому, и живому, чѣмъ все, что въ формѣ!... Напримѣръ.... Звукъ не имѣетъ формы, а вы имѣете, и весьма наглядную и, если хотите, даже привлекательную, -- улыбаясь, обратилась она къ Мясоѣдову.-- А ваши слова, ваши мысли ничто для меня передъ тѣмъ, что я испытываю, вслушиваясь въ какую-нибудь мелодію. Я и не знаю, что именно въ ней услаждаетъ меня, но я ее чувствую и, чувствуя, забываюсь въ ней.... Что-то чувствуется въ ней и непостижимое, и далекое, и въ то же время близкое, родное, какъ можетъ быть только и близко, и дорого вполнѣ отвѣчающее мнѣ явленіе!... И я въ немъ, въ этомъ что-то... и оно во мнѣ.... во всемъ и во всѣхъ.... горячо, внятно высказалась она и замолкла, будто замерла въ безконечности ею же самою возбужденной мысли, замерла до той тишины, сосредоточенной, глубокой, когда и малѣйшій шорохъ, малѣйшее движеніе невыносимо раздражаетъ слухъ и нервы....
   Тихо стало въ залѣ.... Тикъ.... такъ.... тикъ.... такъ.... съ особою силою и отчетливостью, точно на зло всѣмъ, выбивалъ маятникъ секунду за секундой.... Она встала, подошла къ окну, и, опершлсь рукою объ оконную раму, жадно, всею грудью потянула въ себя вечернюю прохладу....
   -- Вамъ дурно, Наталья Алексѣевна? быстро подходя къ ней, спросилъ Долинъ.
   -- Нѣтъ!... Вовсе нѣтъ!... Но только никогда еще во мнѣ не говорило такъ много... Князь, вы исполните мой маленькій капризъ?
   -- Хоть-бы и большой.
   -- Нѣтъ, маленькій.... Мнѣ хочется прокатиться съ вами въ кабріолетѣ на Ретивомъ, только непремѣнно на Ретивомъ.
   -- Такъ это-то капризъ?!.. Онъ больше мой, чѣмъ вашъ.... Впрочемъ, у меня на этотъ разъ нашелся и свой, Наталья Алексѣевна.... Вы такъ рѣдко играете, такъ рѣдко и такъ хорошо, чуть-ли не лучше, если это возможно, чѣмъ говорите.... Пока будутъ закладывать, я просилъ бы васъ сыграть ту серенаду, помните, что играли вы послѣдній разъ.
   -- Что же еще я могу вамъ сказать, князь, послѣ всего, что уже сказала?!.. и, скрывъ отъ него взглядъ она вздохнула.... "Вѣдь я сказала уже, что люблю тебя" понялъ онъ.
  

Глава XXI.

  
   У крыльца нетерпѣливо ржалъ Ретивый.
   Баронъ одинъ былъ въ залѣ. Сжигая папиросу за папиросой, при малѣйшемъ шорохѣ нервно оборачиваясь въ двери, ходилъ онъ все болѣе и болѣе тревожными шагами. Онъ волновался, онъ страдалъ; каждый мигъ тянулся для него безконечно долго. Онъ все еще не могъ допустить мысли, чтобы она рѣшилась покончить съ нимъ и, между тѣмъ, чѣмъ же, чѣмъ инымъ могъ онъ объяснить эту короткость съ княземъ, эту предложенную ею же самою прогулку съ нимъ, вдвоемъ, ночью, чѣмъ, какъ не холодно обдуманнымъ намѣреньемъ отбросить его ради этого калѣки?!... И развѣ это естественно, развѣ возможно допустить, что она любитъ эту одноногую хандру?!.. Или неужели же онъ ошибался въ ея увлеченіи, въ ея любви къ нему?! И онъ приводилъ на память всѣ ея слова, улыбки, взгляды, терялся, робѣлъ, и, все болѣе раздражаясь, горько упрекалъ себя въ своей несдержанности, въ своей безумной выходкѣ.-- "Да она любитъ меня!... Не князя, нѣтъ не князя!... Но.... развѣ оскорбить ее не значитъ разъ на всегда заставить возненавидѣть себя?!..." и эта мысль ужасала его, холодила въ немъ кровь, ноющею болью сжимала сердце.
   На лѣстницѣ скрипнули ступеньки. Онъ торопливо оглянулся. Въ залъ вошла Наталья Алексѣевна и, опустивъ рѣсницы, быстро направилась въ дверямъ передней.
   -- Наталья Алексѣевна!... Бога ради! На два слова.
   Она пріостановилась, взглянула ему въ лицо. И холоденъ, и жостокъ былъ ея упорный взглядъ.
   -- Ну, можно-ль, можно-ль такъ мучить, Наталья Алексѣевна?! Если я оскорбилъ васъ, простите, забудьте! Я увлекся, я забылся, но развѣ можно изъ-за этого разбивать жизнь, и все, все убить однимъ разомъ?! Или забыли вы вчерашній вечеръ?! взволнованно высказался онъ и, поникнувъ, не смѣя взглянуть ей въ глаза, отчетливо хрустнулъ палецъ о палецъ.
   -- Забыла и прошу васъ забыть, слышите-ль, забыть разъ на всегда вчерашній вечеръ и, чуть вспыхнувъ, она отвернулась.
   Вся кровь прилила ему въ голову. Онъ не сознавалъ: что съ нимъ, гдѣ онъ. Все кружилось, мѣшалось.... И инструментъ, и свѣчи, и цвѣты, и стулья, и картины на стѣнахъ, и лампа. "И.... я прошу васъ забыть, забыть разъ навсегда вчерашній вечеръ" слышился ему не то ея, не то чей-то чужой, совсѣмъ чужой суровый, голосъ.... Все исчезло, обратилось въ какой-то туманъ.... Только блѣдная, какъ самой себя тѣнь, дрожала, мелькала она въ этомъ туманѣ, съ ея синѣющими какимъ-то особеннымъ, лихорадочнымъ блескомъ глазами.... Баронъ оперся похолодѣлою, дрожащею рукою о край дубоваго стола, съ трудомъ держась на ногахъ.
   -- Наталья Алексѣевна, вы готовы? подъ окномъ окликнулъ князь.
   -- Вамъ дурно, баронъ?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, овладѣвая собою, чуть слышно, какъ мраморъ, блѣдный, отозвался онъ.
   -- Наталья Алексѣевна!
   -- Иду, иду, князь! и, мелькомъ взглянувъ на барона, она спѣшно оставила залъ....
   Дрожащею, все еще холодною, рукою медленно провелъ баронъ по глазамъ.... Послышался стукъ отъѣзжающаго кабріолета.... Баронъ вздрогнулъ, выпрямился, еще разъ вздохнулъ, провелъ опять рукою по глазамъ, коснулся лба и, какъ-то болѣзненно нервно усмѣхнувшись, тусклымъ взглядомъ обвелъ залъ. Все въ немъ попрежнему, все, только онъ не прежній, только онъ не тотъ, что былъ еще за нѣсколько минутъ назадъ, когда съ восторгомъ не отводя глазъ отъ нея, тихо любовался ею. Вотъ и столъ.... тотъ самый, у котораго еще вчера сама первая сказала, что любитъ его.... Да, сказала!... Онъ это слышалъ, онъ это понялъ!... Ему казалось, что онъ видитъ ее.... Вотъ блѣдный овалъ склоненной головы, высоко вздымающаяся грудь, нервно вздрагивающія губы.... и опять журчитъ, журчитъ ея тихій, радостію, свѣтомъ проникающій голосъ.... Во всей фигурѣ, въ лицѣ выражается живое, порывистое, трепетное къ нему чувство.... Ея рука въ его рукѣ, онъ чувствуетъ ея горячее дыханіе. И вдругъ онъ слышитъ: "Я прошу васъ забыть!... забыть разъ навсегда вчерашній вечеръ!" -- Не сонъ ли это?
   Тикъ-такъ, тикъ-такъ, тикъ-такъ, рѣзко отбивалъ маятникъ. Въ сильной груди барона, то тревожно билось, точно въ лихорадкѣ, то замирало, ныло, стонало, нервною судорогою охваченное сердце.... "Вамъ дурно?" Вспомнилъ баронъ послѣднія слова Наташи и, разсмѣявшись глухимъ, порывистымъ смѣхомъ, крѣпко стиснувъ горячую, какъ огонь, голову руками, нервными, бѣглыми шагами вышелъ изъ зала....
  

-----

  
   По узкой, проселочной, мѣстами травою зеленѣющей дорогѣ и легко, и плавно катился кабріолетъ.... Жнива на лѣво, жннва на право.... Высоко надъ жнивою, точно въ морѣ свѣта, въ тихомъ, ровномъ, необъятномъ сіяніи тонула луна.... Холодна, какъ смерть.... величественна, и спокойна. Померкли звѣзды, поблѣднѣло небо лазоревое.... Не такъ ли теперь въ душѣ Долина померкли яркія формы былыхъ увлеченій, поблѣднѣлъ и самый обликъ нѣжно-любимой имъ сестры Людмилы предъ тихимъ, радостнымъ сознаніемъ любви къ нему Загорской.... И повсюду, во всемъ, въ самой нѣгѣ дремлющей красавицы-природы предощущалъ онъ ее, одну ее.... Предощущалъ, хранилъ и нѣжилъ, и лелѣялъ, какъ свѣтлую улыбку счастья, какъ гордость и отраду всей жизни.... Боясь не только словомъ, вздохомъ даже прервать сладостныя минуты затишья, любовался онъ ею.... Круче и круче натягивалъ возжи Ретивой, все оживленнѣй, все быстрѣй несъ онъ легкій кабріолетъ....
   -- Ахъ, какъ онъ мчится.
   -- Позвольте возжи мнѣ, Наталья Алексѣевна, онъ утомилъ васъ.
   -- Сдержите, Александръ Петровичъ.... Такой чудный вечеръ.... Такъ хотѣлось бы проѣхать шагомъ, хоть съ версту, а онъ все рвется и рвется, какъ съумасшедшій, сдвинувъ брови, пожаловалась она.
   -- Теперь Орликъ перестанетъ дуться на васъ, Наталья Алексѣевна, переводя Ретиваго съ размашистой рыси въ крупный, мѣрный шагъ, тихо замѣтилъ князь.
   -- Отчего?
   -- Почувствуетъ, что онъ на столько-же вашъ, на сколько мой.
   -- Нѣтъ, не хочу!... Это ужъ поздно.... Когда я хотѣла, онъ не хотѣлъ, а теперь пусть останется вашимъ, только вашимъ.
   -- Будто вы ужъ такая мстительная?!..
   -- Вовсе нѣтъ!... Я только уважаю себя, и потому не допускаю и никогда не допущу по отношенію во мнѣ ни колебаній, ни сомнѣній.
   -- Да, быть можетъ, онъ, какъ я, не въ васъ сомнѣвался, а въ себѣ.
   -- Нѣтъ, большая разница. Онъ, отвертываясь отъ меня, пришелъ въ умиленіе отъ корки хлѣба, а вы вмѣстѣ со мною отрицали и жизнь, и счастье, и даже самую надежду на счастье.... И притомъ....
   -- Что притомъ?
   -- И притомъ онъ всегда у меня будетъ спицею въ глазу.
   -- Это почему?
   -- А потому, что вы его будете выставлять мнѣ, какъ образецъ нравственности, потому что я никогда не буду такъ нравственна, какъ онъ.... А я не выношу ни превосходства, ни совершенствъ.
   -- Какъ такъ?
   -- Да такъ, именно такъ! Вѣдь онъ же отвертывался отъ всѣхъ, кромѣ васъ, а я буду улыбаться всѣмъ, улыбающимся мнѣ.
   -- Ужъ будто всѣмъ? медленно отозвался Долинъ.
   -- Всѣмъ, рѣшительно всѣмъ, горячо повторила Наташа.
   -- Да вѣдь если такъ часто улыбаться, то даже ваша улыбка потеряетъ свою цѣну, свое обоятельное значеніе, Наталья Алексѣевна. Тихо возразилъ онъ.
   -- Для того развѣ, на кого никогда не имѣла вліянія! вспыхнувъ, перебила она, и въ тотъ же мигъ отвела отъ князя взглядъ, какъ будто ей даже непріятно было теперь его видѣть....
   -- Вы сердитесь, Наталья Алексѣевна? и такъ екнуло, сжаюсь въ немъ сердце, такъ стало холодно въ груди, точно между нимъ и ею снова пролегла ненавистная пропасть.
   -- Я бы попросила васъ, князь, разъ навсегда, исключить изъ нашего разговорнаго лексикона слово -- сердиться! Сердятся только старыя бабы, да раздраженныя жизнію ханжи.
   -- И я.... Какъ вчера на васъ и сегодня на самого себя.
   -- Ну, такъ вы ханжа! улыбнувшись, уже мягче проговорила она.
   Привлечетъ или оттолкнетъ, выгодно ей или нѣтъ, а все жъ таки сдѣлаетъ такъ, какъ чувствуетъ, и честно, смѣло, съ открытыми глазами, прямо въ лице скажетъ то, что думаетъ!... подумалъ князь и не только примірился съ нею, не только простилъ ей ея вспышку, но еще глубже, еще живѣе почувствовалъ сколько пряноты и нравственной силы было въ ней....
   -- Князь, вы замѣтили поляну, чрезъ которую мы выѣхали сюда, на эту узкую, одноколейную дорогу?
   -- Замѣтилъ, а что?
   -- Не изумила ли она васъ своимъ просторомъ?... Какая ширь, сколько свѣта въ ней, сколько дорогъ отъ вся!... И не сама ли я повернула на эту узкую, одноколейную дорожку?! Посмотрите, посмотрите, князь!... Жнива на лѣво, жнива на право!... Нѣтъ ни того свѣта, ни той шири, ни того простора, ни даже поворота отъ разъ взятаго направленія!... Тоже и со мною.... Еще сегодня утромъ не всѣ ли дороги были передо мною, и не была ли я и въ выборѣ ихъ свободна, и въ дѣйствіяхъ моихъ независима, какъ итица, какъ сама надъ собою единственная власть? Но не меньше же теперъ, вечеромъ, люблю я свободу, чѣмъ любила ее утромъ, и никогда, никогда бы ни за кажія блага не протянула бы я вамъ руки, никогда бы ради васъ не предпочла избитой и узкой дорожки десяткамъ, сотнямъ невѣдомыхѣ дорогъ, во всемъ разнообразіи все новыхъ смѣнъ, картинъ, пейзажей, впечатлѣній, если бы на нее, эту узкую дорожку, не повлекла меня моя же свобода, если бъ въ васъ самихъ не почувствовала я опору ей, ея силѣ, ея росту! Да, больше жизни люблю я свободу, и до тѣхъ поръ могу любить и васъ, и все, пока и вы, и все остальное, что внѣ васъ, отвѣчаетъ ей, а не борется съ нею!... Хотите быть истиннымъ другомъ мнѣ, князь, хотите всегда быть тѣмъ для меня, тѣмъ, что именно люблю, что полюбила я въ васъ; будьте другомъ вѣрнымъ, искреннимъ моей свободы!... Ничѣмъ, никогда не оскорбляйте ее во мнѣ, и всю жизнь буду благословлять я этотъ день.... Не неволя, свобода выбрала васъ, князь! Свободу храните, свободу любите во мнѣ.... Только свободная любитъ!... Дайте же, дайте крѣпкое слово мнѣ, князь, и чтить, и любить во мнѣ свободу мою!
   Точно въ волнахъ, то поднимался, росъ, то будто обезсиленный энергіею чувства, стихалъ ея голосъ до едва слышнаго полушопота.... То холодною, то горячею струями пробѣгалъ онъ въ Долинѣ.... этотъ страстный, нервный полушопотъ.... Все короче, все порывистѣе дышалъ онъ, и съ каждымъ мигомъ все сильнѣе и сильнѣе влекло его къ ней. Что это съ нею?... Что?... Что за особенная къ нему и отъ него къ мой тяга?! И сила, и немочь, и требованія, и мольба, и надежда, и угроза въ ней! Отъ слова къ слову содрогался князь, голова горѣла какъ въ огнѣ.... Замолкло, порвалось порывистое слово.... Замеръ голосъ.-- Что-то, восторженное блестѣло въ устремленныхъ на него ея глазахъ.... Непонятною прелестью звучали въ немъ послѣднія слова ея: "Дайте же, дайте крѣпкое слово мнѣ, князь, и чтить, и любить во мнѣ свободу мою!" Протянутая имъ рука встрѣтилась, сомкнулась съ ея рукою. Онъ быстро поднесъ ее, и трепетную и нѣжную, къ своимъ, какъ огонь, горячимъ губамъ.... Наташа всѣмъ станомъ силонилась къ нему.... ея волоса касались его лба, его волосъ.... Нервная зыбь прошла по немъ.... все спутала, все смѣшала, затемнила въ глазахъ, замерла на сердцѣ сладостною щемью. Тою же рукою охватилъ онъ ея гибкій, стройный станъ. Она слегка откянулась, вздрогнула, поблѣднѣла, полуоткрыла свои тонкія, нервныя губы, и вся -- страсть, вся трепетъ -- слилась съ нимъ въ знойномъ поцѣлуѣ.... Ужъ не вѣчность ли эта минута? -- не всегда ли такъ, безъ словъ, въ глубинѣ безотчетнаго наслажденія, будетъ онъ благословлять предвѣчнаго, не всегда ли такъ безъ мысли, въ ней, въ одной въ ней, будетъ видѣть и міръ, и цѣль существованія, и счастіе, и утѣшеніе за испытанныя страданія?!..
  

Глава XXII.

  
   Давно погасили въ гостинной лампу. Коваленко уже видѣлъ второй сонъ. Мясоѣдовъ, собираясь на разсвѣтѣ уѣхать съ княземъ, укладывалъ вещи. Марья Кондратьевна, все въ томъ же тяжкомъ раздумьѣ, что не бывать Наташѣ ни княгиней, ни губернаторшей, покряхтывая, взбиралась на пуховики, когда Наталья Алексѣевна, простившись съ княземъ у дверей флигеля, тихо направилась къ дому.
   -- Наталья Алексѣевна!
   Она вздрогнула, оглянулась. За нею стоялъ баронъ. Онъ выросъ точно изъ земли, такъ неслышно, незамѣтно подкрался къ ней. Онъ былъ блѣденъ, его глаза горѣли какимъ то страннымъ, точно фосфорическимъ свѣтомъ. Ей такъ живо вспоминалась вчерашняя ночь.
   -- Что съ вами?! Зачѣмъ вы здѣсь опять, баронъ?... И въ эту пору?...
   -- Бога ради, не смотрите на меня так;ь сурово, Наталья Алексѣевна. Дайте мнѣ хотя десять минуть! Вѣдь никогда уже больше, быть можетъ, не увижу васъ, и онъ вспыхнулъ, его голосъ дрогнулъ, порвался.-- Пойдемте въ садъ!... Здѣсь могутъ насъ подслушать, съ трудомъ преодолѣвая волненіе, добавилъ онъ.
   -- Я право затрудняюсь, баронъ, что можно сказать послѣ того, что я уже сказала.
   -- Неужели это такъ трудно вамъ, Наталья Алексѣевна?!
   Она пожала плечами и, подобравъ шлейфъ правою рукою, быстро, безъ малѣйшаго шороха, прошла подъ темный сводъ входной аллеи сада.
   -- Я васъ слушаю и, пріостановившись у изгиба главной аллеи, она сосредоточила на немъ холодный, какъ бы на всегда утратившій и блескъ, и жизнь взглядъ.
   -- Вспомните, Наталья Алексѣевна, вспомните, хотя на одинъ мигъ нашъ послѣдній балъ въ собраніи. Много разъ доводилось мнѣ слышать, что нѣкоторыя встрѣчи называютъ роковыми! Было время я игралъ жизнью, было время не вѣрилъ въ любовь, не вѣрилъ, потому что самъ тогда еще ни разу не любилъ.... Было такое время.... Не такъ давно было!... Не вѣрилъ, смѣялся надъ чувствомъ, игралъ имъ.
   -- То есть не имъ, а любившими васъ играли вы, какъ вчера, и она отвернулась.
   -- Нравилось -- бралъ, не нравилось, не стѣснялся, отталкивалъ.... Тогда эти росказни о роковыхъ встрѣчахъ казались мнѣ и смѣшными, и жалкими бреднями больнаго воображенія.... Но, моя встрѣча съ вами, моя встрѣча съ вами въ собраніи, тихо вздохнувъ, повторилъ онъ, была именно роковою встрѣчею.... Помню, какъ сейчасъ, помню также отчетливо, ясно, какъ вотъ теперь вижу васъ передъ собою.... Помню и ваше бѣлое, легкое, какъ воздухъ, точно живыми цвѣтами затканное платье, и вѣеръ въ рукахъ, и черную, скромную бархотку, и вашъ, то холодный, какъ теперъ, то жизнью, страстью блещущій взглядѣ.... И розу, эту чудную вашу розу, что такъ робко таилась въ волосахъ.... И съ этого вечера, съ этого перваго, роковаго въ моей жизни вечера, и на балу, и въ оперѣ, и на маневрахъ, и въ театрѣ, словомъ, вездѣ, даже во снѣ, какъ на яву, преслѣдовала она меня, эта ваша чудная и теперь, какъ тогда, во мнѣ безсмертная роза.
   -- Хотите я вамъ найду ее и подарю? и она усмѣхнулась.
   -- Еще вчера, Наталья Алексѣевна, вы высказали, что признаете меня человѣкомъ, не имѣющимъ ни только правилъ, но даже и сердца.... Быть можетъ, вамъ, на этотъ выводъ, дало право мое прошлое.... Я горячо раскаиваюсь въ немъ, этомъ, по вашему, безсердечномъ прошломъ, я также никогда не прощу себѣ вчерашней ночи, но у кого-же въ 20 съ чѣмъ-нибудь лѣтъ не кружилась, не кружится голова.... А развѣ я виноватъ, что молодъ, развѣ виноватъ, что общая легкость нравовъ женщинъ Петербурга лишила ихъ самой возможности повліять на меня, и что до встрѣчи съ вами мнѣ показалось бы не только странною, дикою даже самая мысль о подобной вамъ.... Но, что бы ни было, какъ бы вы ни смотрѣли на меня, въ чемъ бы ни обвиняли, все-жъ таки никогда ни надъ одною женщиною, не позволялъ я себѣ смѣяться.... Я отходилъ, я забывалъ, но никогда не смѣялся, никогда не глумился.... Нѣтъ!... Нѣтъ надо мною этого грѣха.
   Онъ говорилъ сдержанно, тихо, спокойно. Онъ, какъ будто, боялся взглянуть на нее; ни на одинъ мигъ его блуждающій взглядъ не остановился на ней.
   -- Я не смѣюсь, нѣтъ.... Вамъ показалось, вы слишкомъ раздражены теверь, баронъ. Я только шуткою пыталась разсѣять ваше непонятно напряженное состояніе.
   -- Непонятно напряженное состояніе и, поникнувъ, онъ желчно усмѣхнулся. Весьма, весьма даже понятное.... Припомните только вчерашній вечеръ, припомните, чѣмъ были вы для меня, припомните, какимъ восторгомъ, какою глубокою, живою радостью откликнулся я на вашъ слабый намекъ; сопоставьте этотъ вчерашній день съ сегодняшнимъ, съ вашимъ вниманіемъ къ князю и совершенно равнодушнымъ, даже.... небрѣжнымъ, именно небрежнымъ отношеніемъ ко мнѣ, и вы поймете, что теперь со мною.... Никогда не былъ, никогда не буду ничьею игрушкой, сильно дрогнувшимъ голосомъ, добавилъ онъ.
   Все глубже и глубже волновалась ея грудь, съ каждымъ мигомъ блѣднѣе становилась она.
   -- Нѣтъ!... Вы не играли, Наталья Алексѣевна, вдругъ вспыхнувъ, и горячо, и оживленно снова обратился онъ. Вы не глумились, вы не можете, вы не въ состояніи глумиться надъ чувствомъ.... Если-бъ это было такъ, если-бъ вы способны были смѣяться надъ чувствомъ, не полюбилъ бы я васъ такъ, не преклонился бы такъ живо, такъ глубоко, такъ искренно передъ вашимъ надо мною превосходствомъ.... Все, что только есть во мнѣ правдиваго, честнаго, святаго, все отозвалось вамъ, все слилось въ одну съ вами жизнь.... Нѣтъ, нѣтъ!... Или будь проклята и самая минута, въ которую встрѣтился я съ вами.
   -- Припомните, баронъ, и ея руки примѣтно задрожали въ складкахъ чернаго платья.
   -- Припомните, еще тише, повторила она. Борьба-игра -- вашъ удѣлъ.... И сколько прелести, сколько граціи, сколько интереса въ ней, этой борьбѣ-игрѣ, восторгались вы!... Я приняла, я выиграла.... вотъ и все!
   -- Такъ это все была игра?! и баронъ расхохотался порывисто, громко.
   И холодомъ, и безотчетнымъ страхомъ сжался въ ней этотъ странный, глухой хохотъ, -- дикій, желчный смѣхъ надъ самимъ собою, надъ своимъ положеньемъ, надъ прошлымъ, надъ будущимъ....
   -- Ужъ поздно, баронъ, съ трудомъ скрывая въ голосѣ внутреннюю, нестерпимую дрожь, напомнила она.
   -- Это все шутка, это все была игра, лихорадочно проговорилъ онъ и, мгновенно поднявшись, опять во весь ростъ остановился предъ нею. Все была шутка! Шутка, что бродилъ я за вами въ собраньи, какъ ваша тѣнь; шутка, что на вашихъ вечерахъ, терпѣливо сносилъ, то насмѣшку, то небрежное, какъ-бы умышленное ваше ко мнѣ невниманье, и все надѣялся, все вѣрилъ; шутка вчера, когда сами же сказали, что любите меня.... Пусть!... Пусть -- шутка!... Не молить васъ, не унижаться передъ вами пришелъ я сюда.... Нѣтъ?!.. Я пришелъ за честнымъ, яснымъ, опредѣленнымъ отвѣтомъ. И онъ замолкъ, вздохнулъ.
   Не поднимая глазъ на него, все упорнѣе молчала она.
   -- Можете ли вы бьггь моею женою?
   -- А княжна Шелихова, баронъ?!.. А вчерашняя ночь? вновь сосредоточивъ на его лицѣ холодный взглядъ, отрывисто отвѣтила она. И я дала уже слово Долину.
   Точно выросъ теперь баронъ, выросъ и помертвѣлъ. Болѣзненною, судорожною усмѣшкою исказилось его блѣдное лице. Но это было дѣломъ мига.... Опять будто спокоенъ; только въ глазахъ, устремленныхъ на нее, глазъ въ глазъ съ ея глазами, холодъ, совершенный холодъ, будто все вымерло въ немъ.
   -- Мнѣ остается пожелать вамъ, Наталья Алексѣевна, вамъ, будущей княгинѣ Долиной, вспоминать почаще барона Бернсдорфъ, человѣка безъ правилъ и безъ сердца! сухо отчетливо, точно врѣзая каждое слово въ нее, высказался онъ, и, медленно протянувъ руку, слегка пожавъ ей, ея холодную, какъ ледъ, быстро скрылся подъ темнымъ, густымъ сводомъ выходной аллеи.... Что-то умерло, что-то покончилось.
   Непонятный холодъ овладѣлъ ею, занылъ, сжался въ груди, нестерпимою дрожью пронизалъ отъ плечъ до пятъ. Она вздрогнула, выпрямилась, и, наложивъ руку на пылавшій лобъ, глубоко вздохнувъ, торопливо робко оставила аллею.
  

КОНЕЦЪ 2-ОЙ ЧАСТИ.

  

ЧАСТЬ 3.

Глава I.

  
   Княгиня Наталья Алексѣевна Долина очень любила черный цвѣтъ. Она предпочитала его всѣмъ остальнымъ цвѣтамъ, преимущественно носила и даже на третьемъ мѣсяцѣ свадьбы, отправляясь въ легкой, щегольской коляскѣ прокатиться по Невскому и смежнымъ улицамъ, надѣла черное бархатное платье, черную бархатную соболемъ опушенную накидку и черную, точно сотканную изъ волнъ шантильи и бархата, шляпку со скромною, робко терявшеюся въ ней чайною розою.... Стоялъ яркій, солнечный, свѣжій день послѣднихъ чиселъ октября мѣсяца. Точно заигрывая другъ съ другомъ, легко, весело несли коляску по Большой Морской рослые, сильные вороные кони. Всѣ, и какъ будто одинъ на перебой другому, спѣшили воспользоваться послѣ двухдневнаго ненастья первымъ, случайно выпавшимъ, хорошимъ денькомъ.... У княгини даяе закружилась голова, когда она выѣхала на Невскій, такъ запестрѣлъ онъ передъ нею формами, нарядами всѣхъ покроевъ и цвѣтовъ; такъ одинъ за другимъ, и справа, и слѣва замелькали экипажи.... Суетятся, торопятся, обгоняютъ другъ друга.... Точно въ лихорадкѣ!... Невскій!... Какое магическое слово въ ушахъ москвича, никогда не бывавшаго въ Петербургѣ.... А вѣдь княгиня ѣхала по Невскому впервые въ жизни.... И какъ не пыталась она сохранить хладнокровіе или хотя-бы скрыть свое волненіе подъ маскою совершеннаго равнодушія, не интересующагося ни простотою и изяществомъ туалетовъ, ни блескомъ магазиновъ, ни всѣмъ разнообразіемъ смѣнъ этого кипучаго круговорота движеній, все сильнѣй и сильнѣй рдѣлась кровь въ лицѣ, все съ большею лихорадочностью, все съ большимъ иитересомъ останавливался ея оживленный, блестящій удовольствіемъ взглядъ, то надъ тѣмъ, то надъ другимъ мелькающимъ явленьемъ.
   -- И гдѣ-жъ онѣ, эти львицы?... въ особенности интриговало княгиню, и съ каждою новою коляскою, съ каждою новою женскою фигурою все порывистѣе билось сердце въ ея взволнованной груди. Эти львицы -- женщины, передъ которыми такъ низко присѣдаютъ, вниманіе которыхъ такъ высоко цѣнятъ бароны Бернсдорфы и подобные имъ люди?... Гдѣ онѣ, гдѣ эти высшія существа на землѣ? Да вотъ онѣ, вотъ!... Вотъ цѣлою вереницею въ коляскахъ другъ за другомъ.... Вотъ одна вотъ другая, третья, десятая, двадцатая.... Все надутыя, чопорныя лица.... И не моргнутъ, не только что не взглянутъ!... Точно живыя статуи!... Холодныя, неподвижныя.... На всѣхъ, рѣшительно на всѣхъ одинъ и тотъ же отпечатокъ спокойной, гордой увѣренности въ себѣ и своемъ превосходствѣ.... И какъ это глупо! досадливо подумала княгиня. И чѣмъ, чѣмъ онѣ важничаютъ, точно, и въ самомъ дѣлѣ, уже нѣтъ на землѣ никого и ничего выше ихъ?! Развѣ не онѣ, не эти же самыя львицы толпою гонялись за барономъ и развѣ баронъ не забылъ ихъ, не забылъ даже, что онѣ и существуютъ, изъ-за одной улыбки, изъ-за одного ласковаго ея слова?! Можно себѣ представить какъ бы онѣ злились, какъ бы краснѣли и блѣднѣли, если-бъ баронъ тутъ же, въ ихъ гнѣздѣ, на ихъ глазахъ, предпочелъ бы ее имъ, всѣмъ имъ, до единой.... Ахъ, если-бъ! -- и княгиня даже вспыхнула такъ глубоко, такъ живо отозвалось въ ней это: Ахъ, если-бъ! Какъ жаль, что князь не служитъ въ Петербургѣ, что онъ даже еще и не губернаторъ. Легкое облачко чуть-чуть примѣтно скользнуло по ея лицу.... Почти колесо о колесо на легкой эгоисткѣ обогналъ коляску конногвардеецъ. Княгиня выирямилась, всмотрѣлась Какое поразительное сходство! "Вы сдѣлали меня человѣкомъ, Наталья Алексѣевна!... До встрѣчи съ вами я былъ только барономъ", вспоминались ей слова Бернсдорфа. И какъ хорошъ!... Какъ хорошъ былъ онъ въ тѣ минуты!... Сколько чувства дрогнуло въ немъ.... Въ голосѣ, во взглядѣ, во всей его стройной, красивой фигурѣ! Княгиня тихо вздохнула и, какъ бы ища барона, встрѣчи съ нимъ, стала внимательно всматриваться въ мелькавшія и пѣшкомъ, и въ экипажахъ лица.-- "Гдѣ онъ?... Что съ нимъ!... Неужели не знаетъ, не знаетъ, не догадывается даже, что я здѣсь.... А можетъ быть, забылъ?!.. Забылъ и передъ ними же теперь, этими высшими существами своими, смѣется надъ нею, скромною, Щебринскою барышнею-крестьянкою! О, нѣтъ, нѣтъ! вся волнуясь, сама съ собою не согласилась она. Онъ не можеть посмѣяться надо мною, не смѣясь надъ самимъ собою.... Вѣдь онъ, дѣйствительно, любилъ и навѣрно попрежнему, если не болѣе прежняго, любитъ меня.... Вѣдь мы всегда любимъ чужое больше, чѣмъ свое!... И неужели князь никогда не будетъ служить въ Петрбурги?... Ахъ, если-бъ.... И тогда.... о тогда эти тарлатановыя львицы узнають меня, скромную, Щебринскую барышню-крестьянку! и княгиня рѣзкимъ движеніемъ правой руки, запахнувъ накидку, гордо откинула голову. Въ виду Казанскаго собора много съѣхалось каретъ, колясокъ, эгоигстокъ.... Теперь нельзя было подвигаться даже и шагомъ. Колясва княгини остановилась какъ разъ противъ дома Ольхиныхъ....
   -- Да ты возьми влѣво! раздался за княгинею знакомый голосъ....
   -- Николай! оживленно, радостно воскликнула она.
   -- А, Наташа, ты какими судьбами? соскакивая съ эгоистки, весело отозвался Загорскій.
   -- Съ мужемъ!
   -- На долго?
   -- Нѣтъ, на нѣсколько дней.
   -- Давно пріѣхали?
   -- Вчера.
   -- Ахъ, вотъ разсѣявность, вѣдь я еще и не поздравилъ тебя, Наташа.
   -- Да, хорошъ, нечего сказать?... Не только не соблаговолилъ пріѣхать на свадьбу, да даже и не поздравилъ ни телеграммой, ни письмомъ.
   -- Ну, ужъ прости!... Я чувствую, что виноватъ.... Но я столько пережилъ за это время волненій, что сама бы ты, если-бъ знала, не обвиняла меня.
   -- Ну а теперь тоже волнуешься или свободенъ, хотя на нѣсколько десятковъ минутъ?
   -- На нѣсколько десятковъ да, но не болѣе.
   -- Ну такъ садись ко мнѣ и поѣдемъ, я познакомлю тебя съ мужемъ.... Онъ у меня такой славный, добрый, и тебя уже нѣсколько знаетъ.
   -- То есть какъ это уже знаетъ? садясь подлѣ княгини, обратился Загорскій.
   -- Я ему разсказывала о твоей пылкой любви къ Вѣрѣ Павловнѣ.
   -- А развѣ это было? вспыхнувъ, тихо проговорилъ онъ.
   -- А еще бы, даже очень.... Вѣдь она тобою итересовалась.... Право.... Только ты еще былъ такой глупый... Все только краснѣлъ, да улыбался.
   Коляска выѣхала, опять крупною рысью понесли ее вороные.
   -- Домой! приказала княгиня.
   -- Ты гдѣ остановилась?
   -- То есть мы, а не я? улыбаясь, перебила княгиня. Ты все забываешь, что я уже не Наташа.
   -- Да это правда, ты такъ поспѣшила сдѣлаться княгиней Долиной.
   -- Что за тонъ?
   -- Да такъ, и Загорскій поникъ, вздохнулъ.
   -- То есть какъ это такъ?! Развѣ у тебя князь въ немилости?
   -- Нѣтъ не то, чтобы въ немилости, но мнѣ, насколько я слышалъ, болѣе по сердцу былъ другой.
   -- То есть баронъ? тихо спросила княгиня.
   -- Да, вздохнувъ, подтвердилъ Загорскій.
   Коляска остановилась у гостинницы Демутъ.
   -- Можешь уѣхать часа на два, обратилась княгиня къ извощику и, соскочивъ съ подножки прежде, чѣмъ Загорскій успѣлъ протянуть ей руку, весело, легко поднялась по обставленной цвѣтами лѣстницѣ на площадку бель-этажа.... Николай едва поспѣвалъ за нею.
   -- Князя еще нѣтъ? съ площадки спросила она швейцара.
   -- Никакъ нѣтъ-съ, Ваше Сіятельство! выпрямляясь, доложилъ швейцаръ.
   -- Le voila, и быстро открывъ дверь въ роскошно мёблировавную палеваго цвѣта гостинную, она движеніемъ руки пригласила Загорскаго.
   -- Однако!... Нельзя сказать, чтобы эта обстановка была только достаточная, съ видимымъ удовольствіемъ осматриваясь, замѣтилъ Загорскій.
   -- А ты какъ бы думалъ?! и чуть-чуть сощурившись на него, княгиня улыбнулась.-- Она, видимо, осталась довольна впечатленіемъ, произведеннымъ на него роскошью ихъ временнаго помѣщенія....
   -- Ну что жъ ты стоишь?... Ахъ, какой смѣшной.... Снимай перчатки, садись, кури, разсказывай о своихъ волненіяхъ.... Если-бъ ты зналъ, какъ это меня интересуетъ.... Твои волненія!... Давно ли кажется еще не зналъ, что дѣлать съ своими руками и ногами, и вдругъ озабоченъ и взолнованъ.
   -- Хорошо -- давно ли?! Да вѣдь этому уже болѣе двухъ лѣтъ, Наташа.
   -- Ну, разсказывай, я вся -- вниманье, и, обѣими руками поправивъ тяжелую косу, княгиня уютно помѣстилась въ уголъ палевой, рѣзнаго орѣха, козетки....
   -- Помнишь, Николай, какъ ты все хотѣлъ, да ни какъ не рѣшался поцѣловаться со мною въ день моего семнадцатилѣтія.... И если-бъ не Вѣра Павловна, то такъ бы и остался при желаніи! и княгиня улыбнувшись, остановила на его лицѣ насмѣшливый взглядъ.
   -- Еще бы!
   -- Да ты и теперь кажется не далеко ушелъ.
   -- Ты все попрежнему шалунья, Наташа.
   -- И слава Богу.... Если-бъ ты зналъ, какъ хорошо мнѣ топерь живется.... И свободно, и весело.
   -- А что Вѣра Павловна?
   -- Ахъ, твоя любовь, а моя соперница.
   -- Ну полно же шалить Наташа, меня серьезно интересуетъ, что съ нею.... Она такая добрая.
   -- Ея обстановка настолько же измѣнилась къ худшему, насколько моя къ лучшему. Ей бабушка отказала. Ко мнѣ она поѣхать не хотѣла, да и это было бы стѣснительно.... Я едва убѣдила ее принять отъ меня на первое время 200 рублей, а то бы ей нечего было ѣсть теперь.... Мнѣ очень жалъ ее, и княгиня опять взохнула.
   -- И какъ это бабушкѣ-то не стыдно. Вѣдь не объѣла бы она ее, горячо перебилъ Загорскій.
   -- Ну, положимъ, она сама бы не осталась. Вѣдь ты нѣсколько знаешь ея самолюбіе, княгиня поникла, и чуть примѣтною тѣнью скользнули по лицу ея послѣднія воспоминанья.-- А тяжело, должно быть, ей, бѣдной. Нужда! Одинокость! съ тономъ сочувствія сказалъ Загорскій.... Да!... много въ жизни тяжелаго! и, глубоко вздохнувъ, сблизивъ брови, какъ бы отъ нестерпимой внутренней боли, онъ опустилъ голову, задумался.
   -- А что такое? оживленно спросила княгиня.
   -- Да развѣ ты не знаешь, какую потерю понесли мы?
   -- Какую потерю и кто кто -- мы?.. Рѣшительно не понимаю.
   -- Мы.... Я разумѣю всѣ товарищи, весь полкъ въ лицѣ барона Бернсдорфъ.
   -- Да развѣ онъ умеръ?! и княгиня вспыхнула, и въ тотъ же мигъ поблѣднѣла.
   -- Да онъ, именно онъ, въ его 26-лѣтъ.... И какъ любили его, какъ всѣ мы любили его.... Многіе товарищи при отпѣваніи рыдали такъ, какъ могутъ только рыдать женщины и дѣти! Ни по комъ въ полку не запомнятъ такой сюрби!... Миръ праху его! содрогнувшись отъ плечъ до пятъ, тихо добавилъ Загорскій.
   "Миръ праху его, миръ праху его, миръ праху его", все съ большею и большею силой дрожали, шумѣли, точно вихремъ носились въ княгинѣ страшныя слова. "Вспоминайте почаще въ жизни вашей, Наталья Алексѣевна, человѣка безъ сердца и безъ правилъ", и какъ живой, и въ тоже время блѣдный, какъ смерть, опять во весь ростъ поднялся предъ ней баронъ.... Княгиня громко разсмѣялась....
   -- Что съ тобою, Наташа? быстро подходя къ ней, очнулся Загорскій. Княгиня смѣялась все громче и громче.... А баронъ все тутъ, совсѣмъ возлѣ, между ею и Загорскимъ, блѣдный, взволнованный и все смотритъ и смотритъ на нее своимъ холоднымъ, стальнымъ взглядомъ. И все лихорадочнѣе, все судорожнѣе становился смѣхъ.... Грудь, плечи, словомъ, всю ее надрывалъ онъ теперь. Загорскій чувствовалъ, какъ съ каждымъ новымъ взрывомъ все холоднѣй и холоднѣй становилось ему самому.
   -- Выпей же, выпей скорѣй воды, Наташа.... Бога ради! подавая стаканъ, умолялъ онъ.... Но вотъ вдругъ стихъ, порвался, замеръ смѣхъ въ груди. Княгиня съ трудомъ вздохнула, встала, выпрямилась, дрожащею ружою приняла стаканъ и, выпивъ одинъ за другимъ нѣсколько глотковъ, вздохнувъ свободнѣй, опять опустилась на козетку.... Ни слезинки.... Точно окаменѣла она теперь во взглядѣ широко открытыхъ на Загорскаго глазъ.... Не то что-то хотѣла узнать, не то просто безъ цѣли и смысла смотрѣла на него. Все болѣе и болѣе терялся Загорскій. Княгиня опять взяла ставанъ.... Выпила еще нѣсколько глотковъ.
   -- Ахъ какъ ты испугала меня, Наташа, что это съ тобою?
   -- Право не знаю.... ужасно глупо, слабо отозвалась она. Вѣдь мы были большіе друзья съ ба...рономъ, съ трудомъ осилила княгиня. Отъ чего онъ умеръ?
   -- Отъ раны, почти въ самое сердце.
   -- Значитъ онъ дрался.
   -- Да.
   -- Ахъ, Боже!... Да говори же, Николай!... Все, все, что ты знаешь.... о послѣднихъ минутахъ.
   -- Это была странная дуэль, и Загорскій, пріостановившись, тяжело вздохнулъ. Онъ дрался съ какимъ-то статскимх, и вызвалъ его, будто бы, за то, что онъ позволилъ себѣ гдѣ-го назвать шалопаемъ одного изъ товарищей.... Но, какъ фамилія дома, такъ и самая личность этого барина неизвѣстны и по настоящую минуту. Притомъ онъ дрался превосходно, а тутъ даже и не задѣлъ, не только что не ранилъ своего противника, не смотря на крайнюю близость разстоянія.... Странно, очень странно!... Носился и даже теперь носится слухъ, что эта была вовсе не дуэль, а напротивъ дружеская услуга подъ видомъ дуэли.... И этотъ слухъ имѣетъ основаніе въ тѣхъ отрывочныхъ, неясныхъ словахъ, что онъ произносилъ въ бреду предсмертной агоніи.
   -- Что жъ говорилъ онъ въ бреду? съ трудомъ, едва слышно, спросила княгиня.
   -- Право это такъ тяжело, Наташа, вспомнить.
   -- Я хочу знать, Николай, тихо настояла она.
   -- Сначала онъ видѣлъ какого-то тирольца. "Я не живъ; пока живъ этотъ тиролецъ.... И какъ тиролецъ съ очками на самомъ кончикѣ носа можетъ значить больше барона Бернсдорфа! И какъ онъ смѣлъ сказать про него, барона Бернсдорфа, своей тиролькѣ, что онъ, Бернсдорфъ, можетъ быть и золото, но не все то золото, что блеститъ", сильно волнуясь, говорилъ онъ.... Потомъ, онъ видѣлъ себя въ какомъ-то саду, гдѣ все кружилось и смѣялось надъ нимъ.... Онъ нѣсколько разъ возвращался къ этой мысли, и каждый разъ раздражался все сильнѣе и сильнѣе, пока окончательно не порывался его голосъ въ словахъ, что это не садъ, а могила потомка знаменитыхъ Бернсдорфъ и что это не тиролецъ, а низкій палачъ, прогнанный имъ за пьянство его же деньщикъ.... Потомъ, что онъ чувствуетъ, что онъ задыхается, и что онъ очень радъ, что онъ задыхается, потому что онъ никому не нуженъ на землѣ, кромѣ своего деньщика, и что онъ, всегда мечтавшій быть честью и славою своего рода, сталъ его позоромъ, ибо у него нѣтъ и никогда не было ни сердца, ни правилъ.... Наташа, вотъ ты опять.
   -- Ахъ нѣтъ, нѣтъ, Николай, Бога ради! вся снова дрожа, какъ въ лихорадкѣ, не сводя съ него оживленнаго, блестящаго взгляда, умоляла княгиня. Если-бъ ты зналъ, если-бъ ты зналъ, Николай, какъ каждое слово этого человѣка дорого теперь мнѣ.... Все, рѣшитильно все, все вспомни, голубчикъ, чуть слышно прошептала она, слабо сжимая его руку дрожащими пальцами своей холодной, какъ ледъ, руки....
   У Загорскаго навердулись слезы, такъ жаль ему было теперь и барона, и еще больше, въ эти минуты, саму Наташу....
   -- Да я совсѣмъ забылъ тебѣ сказать, медленно вздохнувъ, оживился онъ, что эта тиролька, о которой онъ упрминалъ такъ часто, представлялась ему, то тиролькой, то розой, и что онъ все блуждалъ дикимъ взглядомъ надъ кроватью, будто искалъ ее, эту, не то тирольку, не то розу.... Потомъ онъ слабо поднималъ нѣсколько разъ руку, силясь словить въ воздухѣ что-то, что все время бреда носилось надъ нимъ.... Должно быть, ему представлялась роза.... Только онъ все шепталъ, шепталъ даже въ судорогахъ предсмертной агоніи, что видитъ ее, все видитъ надъ собою эту розу, что вотъ, вотъ она мелькаетъ то тамъ, то сямъ, то улыбается ему, зоветъ къ себѣ, то опять отлетаетъ и изъ дали смѣется надъ нимъ.... Онъ страшенъ былъ въ эти минуты.... Такъ конвульсивно содрагался, такъ дико смотрѣлъ вокругъ! и Загорскій быстро всталъ....
   Закрывъ лице обѣими руками, тихо плавала княгиня.... Но не легче!... Нѣтъ, не легче отъ этихъ запоздалыхъ слезъ было въ гробу раннею смертію почившему барону....
  

Глава II.

  
   Нѣтъ изъ чувствъ тоскливѣе чувства одиночества.
   Я разумѣю одиночество въ широкомъ смыслѣ этого слова, и скорѣе, и болѣе нравственное, чѣмъ физическое одиночество.
   Никогда не признавалъ и никогда не признаю я Наталью Игнатьевну Щебринскую одинокою лишь только потому, что она родилась дѣвою и осталась ею же до сѣдыхъ волосъ. Все жъ таки она не одинока. У вся есть мать, есть сестры, есть цѣлый обширный кругъ родныхъ, есть свой кровъ, есть своя отъ колыбели привычная обставовка.
   Точно также не согласенъ я съ Марьею Кондратьевною, что одинокъ былъ Коваленко лишь потому, что не сообщилъ онъ своей фамиліи никакой Марьѣ Ивановнѣ....
   Нѣтъ! они не были одиноки, они не могли даже составитъ себѣ и слабаго представленія о тѣхъ страданьяхъ, что должна была выносить изо дня въ день, лишенная крова и родныхъ, и друзей, отъ восемнадцати лѣтъ одинокая Вѣра Павловна....
   Чѣмъ оживленнѣе натура, чѣмъ разнообразвѣе въ своихъ стремленіяхъ, тѣмъ труднѣе ей найдти отвѣтъ на волнующіе ихъ сердце вопросы, тѣмъ осторожнѣе, тѣмъ строже она въ выборѣ друзей своихъ. Пять лѣть прожила Вѣра Павловна въ домѣ Щебринскихъ и ни съ кѣмъ, рѣшительно ни съ кѣмъ не сошлась, кромѣ Наташи. Только Наташа оживляла, радовала eя, только къ ней одной чувствовала она себя близкой, и настолько близкой, что будущее Наташи, надежды на ея счастье, нераздѣльно слились съ личностью Вѣры Павловны. Она, какъ бы, жила въ Наташѣ и навсегда отказалась отъ личнаго счастья.... Въ продолженіи пяти лѣтъ Вѣра Павловна ни разу и не подумала о томъ что, придетъ время, когда Наташа, рѣзвая, оживленная, остроумная, то вспыльчивая, то безпредѣльно любящая станетъ ей чужою, совсѣмъ чужою Наташею.... Навсегда отойдетъ отъ нея.... Забудетъ, какъ будто никогда и ничего общаго не было между ними!... Въ княгинѣ Далиной вмѣстѣ съ Наташею Вѣра Павловна похоронила самую цѣль, самый смыслъ своего блѣднаго существованія... Даже въ тѣ минуты, когда, заляваясь слезами, оставляла Вѣра Павловна домъ Щебринскихъ, она еще не вполнѣ отчетливо чувствовала свою потерю, не вполнѣ ясно сознавала всю безысходность своего новаго положенія.
   Мала, душна, мрачна двухъ-оконная комната гостинницы.... Не слышно въ ней оживленнаго, пылкаго слова Наташи, не веселитъ, не радуеть ее Наташинъ рѣзвый, серебристый смѣхъ....
   Нѣтъ ни Загорскаго, ни Васи.... И они, какъ будто, никогда не существовали для нея!... Черенъ потолокъ, грязенъ полъ.... Досчатая кровать подъ бѣлымъ, какъ снѣгъ, покрываломъ.... Маленькій у изголовья столикъ.... его она за рубль купила, чтобы хоть онъ, нѣмой, слѣпой свидѣтель ея тоскливаго горя, одинокихъ ея слезъ, и ночью, какъ ложится, и днемъ, какъ открываетъ глаза, напоминалъ ей большую, свѣтлую, радостную, общую съ Наташею спальню, еще столь недавно и близкаго, и дорогаго.... теперь чужаго, совсѣмъ чужаго ей дома Щебринскихъ.... Около кровати комодъ.... Въ стеклѣ его рамы, какъ разъ посерединѣ, бѣлое пятво.... Потертый, на ручкахъ засаленный, шерстяной, зеленой обивки, старый диванъ.... Столъ противъ.... Весь лакъ давно ужъ слѣзъ съ него.... Стулъ, да два кресла.... у праваго, что стоитъ спинкою къ окну, подломлена передняя, лѣвая ножка. Вотъ и весь ея внѣшній мірокъ. Да и то чужое, и то не ея, и этимъ лишь только пользуется до той минуты, пока не вынетъ изъ потертаго портмоне послѣдняго гроша изъ тѣхъ 200-тъ рублей, что, сострадая, сунула ей въ руку, при прощаньи, княгиня Долина.... Долго не вѣрила, долго боролась она съ мыслею, что Наташа, ей чужая Наташа, что Щебринскихъ домъ -- чужой ей домъ, что нѣтъ теперь для нея на свѣтѣ ни единаго человѣка, котораго бы могла она назвать своимъ человѣкомъ?... Чужая, лишняя, совсѣмъ лишняя, больше лишняя, чѣмъ это безногое кресло, что изо дня въ день, точно спица въ глазу, стояло передъ нею....
   Нѣтъ изъ чувствъ чувства тоскливѣе одиночества и она не выдержала, слегла.... Только Коваленко одинъ все чаще и чаще навѣщалъ ее, одинокую, больную.
   Наступилъ одинъ изъ томительно-долгихъ вечеровъ второй половины октября мѣсяца. Какъ-то особенно рано стемнѣло въ этотъ день. Снѣжная вьюга, жалобно завывая, съ визгомъ, со стономъ крутилась по Арбату.... Темно и холодно, и пусто въ грязномъ, закоптѣломъ корридорѣ гостинницы Гунибъ.... Тускло, медленно разгоралась на столѣ передъ диваномъ Вѣры Павловны одинокая свѣча;
   "Свѣча, даже свѣча больше имѣетъ значенія въ жизни Наташи, чѣмъ я", думала Вѣра Павловна, смотря на мерцающій, то ярко вспыхивающій, то снова блѣднѣющій огонекъ свѣчи.-- "Ты, свѣча, ты ей всегда нужна, и безъ твоего свѣта она не можетъ ничего!... Я же для нея ничто, рѣшительно ничто!... Она, можетъ, и вспомнитъ меня, но меня развѣ только за тѣмъ, чтобъ протянуть мнѣ руку милосердія, а въ ея желаніяхъ, въ ея надеждахъ я ничто, совершенно ничто и никогда уже не буду что-нибудь значить!... И какъ это все смѣшно, право, ужасно смѣшно!... Ну приходило ли мнѣ когда-нибудь въ голову прежде, что свѣча несравненно больше значитъ въ жизни Наташи, чѣмъ я!... Да, если-бъ и пришло, я-бъ тогда подумала, что схожу съ ума!... Или Коваленко.... Мнѣ было худо, онъ бывалъ почти каждый день. Потому что по разуму онъ могъ и долженъ былъ мнѣ помочь, опять таки п_о_мочь!... Мнѣ лучше.... И вотъ въ теченіи цѣлыхъ пяти дней онъ не нашелъ для меня и одной свободной минуты!... А почему?... Все потому, что онъ былъ мнѣ нуженъ, а я ему не нужна!... Ему все равно, живу я или нѣтъ!... Даже лучше, если не буду жить, потому что тогда перестану его и заботить.... Да, я никому не нужна, рѣшительно никому! Я лишняя, совсѣмъ лишняя!... Я только бреня, бремя Наташи, потому что она дала мнѣ деньги, а я не могу ей отдать.... Бремя для Коваленко, бремя для окружающихъ, потожу что на всѣхъ нагоняю сплинъ своею фигурою.... Даже самой себѣ бремя", она вздохнула и, скрестивъ руки на груди, еще глубже ушла въ уголъ дивана.... "И я чувствую, чувствую сама это бремя.... Вотъ и теперь.... Здорова, а между тѣмъ, и въ груди, и въ рукахъ, и въ ногахъ у меня какая-то тяжесть.... Какъ будто кто-то наложилъ на меня оковы, наложилъ, да и сжимаетъ меня все крѣпче и крѣпче, чтобъ я поняла, наконецъ, что мнѣ не зачѣмъ, рѣшительно не зачѣмъ жить.... А зачѣмъ же жить, если не зачѣмъ? Должна!... Какъ это глупо!" и, досадливо усмѣхнувшись, она тоскливо осмотрѣлась. По корридору видно двигалась цѣлая толпа.... Такъ много шуму, такой громкій говоръ поднялся почти у самой двери.... Голоса дальше и дальше.... Вотъ стукнула дверь сосѣдняго отдѣленія, и все стихло.
   "Не жить же, въ самомъ дѣлѣ, лишь затѣмъ, чтобы ѣсть, пить и спать.... какъ Неволины, какъ масса, масса другихъ, имъ подобныхъ?.. Жить, когда ясно сознаешь себя лишнею, когда сама тяготишься безцѣльностью своего существованія и только другихъ обременяешь заботою о себѣ.... Должна! Да почему же должна? Вовсе не должна!.. Должна любить и охранять то, что меня изо дня въ день гнететъ и душитъ!... Ну развѣ это не глупо?"
   Говоръ оживлялся все болѣе и болѣе.... Все отчетливѣе раздавались въ немъ то мужскіе, то женскіе голоса.
   "Волнуются, кричатъ.... Ну чего они?!... Стоитъ ли волноваться, стоитъ ли кричать, стоитъ ли разсуждать даже, когда не стоитъ и жить", и она опять вздохнула, закрыла глаза рукою, такъ хотѣлось ей уйдти дальше, какъ можно дальше, скрыться, скрыться навсегда отъ этихъ ближайшихъ, такъ невыносимо и томившихъ, и раздражавшихъ ее условій.
   Въ отдѣленіи рѣзко раздался веселый, оживленный смѣхъ. "Чесу?!"
   Вотъ опять хлопнули дверью, опять и шаги, и говоръ у caмаго ея порога.... Снова тихо.
   "Ушли, слава Богу!... А отчего слава Богу? Развѣ не все равно, тутъ они или нѣтъ ихъ.... Все равно, рѣшительно все равно!... Нѣтъ, лучше.... Все таки лучше!... Они какъ-то ужасно странно, слишкомъ громко и говорили, и смѣялись....
   Такъ громко, что даже становилось непріятно.... Непріятно до дрожи, до холода!... И потомъ все это ужасно глупо!... И неужели имъ по правдѣ такъ весело?... Нѣтъ! Не можетъ быть!... Это имъ только такъ казалось.... А можетъ быть, мнѣ представилось? Да были ли они, въ самомъ дѣлѣ, говорили ли, смѣялись ли?... И кто это эти они? Незнакомые, чужіе. Или?... Или Вася, Наташа, Коваленко? Да вѣдь это все равно вѣдь и тѣ, и другіе одинаково мнѣ чужіе!... Ахъ, что это со мною", опять, не понимая самое себя, всѣмъ станомъ содрогнулась Вѣра Павловна.... И снова, снова что-то заныло, защемилось въ сердцѣ.
   Пятно!... Большое бѣлое пятно!... Нѣтъ не пятно, вовсе не пятно, а комната!... Большая чисто выбѣленная, просторная коммната.... Кровать... столикъ... образница!... Какъ живо! Точно и въ самомъ дѣлѣ я опять дома.... Вотъ и похудалая, горемъ, болѣзнью убитая, въ послѣднихъ минутахъ, несчастная страдалица мать!... И все въ сознаніи, все смотритъ на нее своими впалыми, большими потускнѣвшими глазами. "Не горюй, не плачь, Вѣра!... Не страшна мнѣ смерть.... Молю Бога, вѣчно буду за тебя молить, моли и ты, Вѣра, чтобъ избавилъ тебя отъ моей страдальческой долиъ -- "О мать моя, о дорогая страдалица, и зачѣмъ ты дала мнѣ жизнь, чтобъ такъ скоро покинуть меня!" и до холода въ корняхъ волосъ содрогнулась она теперь и слеза за слезой, одна другой крупвѣе, спадали съ ея долгихъ рѣсницъ на раскрасвѣвшееся лице. "Благослови тя Христосъ!" вдругъ и съ новою силою оживилась беззубая, согбенная, при жизни изсохшая, Щебринская старушка. -- "И отчего такъ живо всегда напомиваетъ мнѣ эта старушка мою покойную мать?" Кто-то тихо стукнулъ въ дверь. Вѣра Павловна вздрогнула, смущенно осмотрѣлась.... Стукъ повторился....
   -- Это тамъ?
   -- Это я!... Самъ генералъ Коваленко!
   -- Петръ Игнатьевичъ!... Наконецъ-то. Входите, входите, и она быстро провела платкомъ по глазамъ, по лицу. За свертками, сверточками изъ сѣрой и бѣлой бумаги даже не видно было головы почтеннаго геверала.
   -- Помогите, матушка! Возьмите, сдѣлайте милость, возьмите!... Едва сдержалъ! Насуютъ, насуютъ, точно нельзя было собрать все въ одинъ кулекъ!... Фу!... Ну, да и лѣстница и.... Волкъ ее заѣшь!...
   -- И охота жъ вамъ было такъ нагрузиться, Петръ Игнатьевичъ! Ну, возможно ли?! и при томъ я же просила васъ....
   -- Удивительно, матушиа! и отбросивъ послѣдній свертокъ, онъ усиленно замигалъ на все. Удивительно!... Сколько лѣть живете на свѣтѣ и все еще не знаете, что человѣкъ одно изъ самыхъ прожорливыхъ животныхъ и что онъ никогда не забываетъ поѣсть и попить сегодня оттого, что ѣлъ и пилъ вчкра!
   -- Но изъ того, что я каждый день хочу и ѣсть, и пить, еще никакъ не слѣдуетъ, что вы должны кормить меня, Петръ Игнатьевичъ! вспыхнувъ, перебила Вѣра Павловна.
   -- Ну, полноте, полноте, матушка, не горячитесь!... Самъ съѣмъ, все самъ съѣмъ!
   -- Я не горячусь, вовсе не горячусь.... Но если-бъ вы знали.
   -- Не глупою вѣдь вы, матушка, считаетесь жещиною, горячо, потрясая головою, перебилъ Коваленко.-- А говорите вздоръ, чистѣйшій вздоръ. Вѣдь не можете же, въ самомъ дѣлѣ, воспретить мнѣ ѣсть и пить съ вами.... А вы тутъ не пр чемъ, рѣшительно не причемъ! Если-бъ мнѣ не было у васъ веселѣе, чѣмъ дома, одному, такъ и никакими калачами не заманили-бъ вы меня къ себѣ.... А коли иду, такъ для себя, а не для васъ, вовсе не для васъ! Стало не для чего вамъ тутъ о себѣ и толковать!
   Въ другомъ настроеніи, при другихъ условіяхъ она одной минуты не усомнилась бы въ его правдивости. Но тутъ опять что-то, что-то туманное, гнетущее поднялось между ею и вѣрою въ эту отрадную мысль. Вѣдь это жъ скорѣе чувство, чѣмъ мысль.... А онъ, этотъ странный человѣкъ, когда же онъ отдается чувству?! И когда же я была или могу быть чѣмъ нибудь въ жизни его, отрицающаго всякое увлеченіе, всякій порывъ, всякое чувство, какъ нѣчто, оскорбляющее въ немъ самую идею разумнаго существа.... Или, быть можетъ, обманывая, обманывается и подъ маскою холоднаго разсудка скрываетъ развитое, глубокое чувство?... медленно занимая мѣсто, задумалась Вѣра Павловна.
   Коваленко досталъ папиросу, закурилъ, сѣлъ въ противоположный уголъ дивана, громко откашлянулся, какъ бы желая напомнить о себѣ и обратившись весь въ прозорливое, чуткое вниманіе, сощурился на нее.
   -- И когда это вы вздыхать-то переставете, матушка? неотводя глазъ съ ея лица, точно маятникъ раскачиваясь изъ стороны въ сторону, съ тономъ упрека, сказалъ Коваленко. И больно, и досадно, смотрѣть на васъ!.. Посмотрите! посмотрите, какъ исхудали-то!.. Платье куль кулемъ!.. Руку возьмешь и не почувствуешь... Глаза... О, какіе стали!.. Пора за умъ взяться!.. Вѣдь я смотрѣлъ, сносилъ, сносилъ, да вѣдь ужъ и силъ не стало!.. Ну развѣ можно такъ падать духомъ?!. Вѣдь это простительно только малолѣтнимъ дѣвочкамъ!.. Ну, нездоровы были... Такъ!.. Это ужъ не отъ васъ! -- теперь, слава Богу, поправились, а высматриваете точно къ смерти приговоренная, хуже чѣмъ въ бреду! Сидите въ душной комнатѣ, точно въ тюрьмѣ!.. Никого не видите, никуда не выходите... Да что же это такое?.. Или вы ужъ и весь разумъ-то вашъ потеряли въ Васинькѣ съ Наташенькой!.. Вѣдь вотъ и въ эти послѣдніе дни свѣтъ-то Божій, я думаю, только черезъ окно видѣли! все болѣе и болѣе горячась, говорилъ Коваленко.
   Вѣра Павловна чувствовала рѣшительно то самое, что чувствуетъ захваченная на мѣстѣ проступка школьница подъ строгимъ взглядомъ, подъ градомъ упрековъ своей справедливо раздраженной наставницы. Она и сознавала свою внновность, и въ то же время упрямо оставалась при своемъ убѣжденіи, что онъ не можетъ ни мыслить, ни поступать иначе. Все ниже и ниже склоняла она голову, все отчетливѣе слышала сердца своего удары, все болѣе и болѣе вилновалась ея исхудалая грудь....
   -- Что жъ я найду отраднаго для себя на этамъ Божьемъ свѣтѣ? не поднимая глазъ, чуть слышно, отозвалась она. Все чужіе, все посторонніе... Никого, рѣшительно никого, на кого-бъ могла взглянуіъ съ удовольствіемъ... Какъ подумаешь, такъ и содрогнешься.... Не то смѣются, не то сострадаютъ! добавила она чуть слышно, добавила и вспыхнула, какъ-будто стало ей за самое себя совѣстно.
   -- Нѣтъ, матушка, воля ваша! рѣзко отозвался Коваленко, воля ваша! повторилъ онъ, энергически протестуя отрицательными движеніями головы. Но кто-нибудь изъ насъ, двоихъ, да боленъ? Или вы, или я?.. Скажите же на милость, въ комъ, гдѣ, когда вы подмѣтили къ вамъ не то насмѣшку, не то состраданье?.. И что же это такой у васъ за особенный жребій, что вы и только вы обратили бы на себя столь исключительное вниманіе?.. Повѣрьте, матушка, никому нѣтъ дѣла до того, -- горько вамъ или сладко... Это ваше горе и отъ васъ, только отъ васъ одной зависитъ оставаться ли въ этомъ, по вашему, совсѣмъ безвыходномъ положеніи или же выйдти изъ него побѣдительницею, выйдти съ честью, съ достоинствомъ!.. Такъ по разуму, такъ по разуму, матушка!
   -- Да вѣдь и по разуму, быстро поднимая голову нѣсколько оживилась Вѣра Павловна, и по разуму во всемъ должна быть цѣль... Ну изъ чего я буду биться, Петръ Игнатьевичъ?!. Развѣ я недостаточно боролась... И что же?.. Какъ была всегда чужая, лишняя, такъ и теперь болѣе чѣмъ когда-нибудь, не нужна никому!
   -- Никому? Такъ-таки ровно никому?!. все лице собравъ въ одну общую складку изъ безчисленнаго множества мелкихъ складокъ, не то подсмѣиваясь надъ Вѣрою Павловною, не то досадуя на нее, горячо спросилъ Коваленко.
   -- Такъ-таки ровно никому, не взглянувъ даже на него, едва слышнымъ шопотомъ подтвердила она.
   -- Гм! сквозь губы пропустилъ Петръ Игнатьевичъ и, мгновенно поднявшись съ дивана, быстрыми шагами заходилъ по комнатѣ.
   Вѣра Павловна мелькомъ, даже съ оттѣнкомъ нѣкоторой робости, какъ бы скрывая свой взглядъ, посмотрѣла на него. Она и сама не сознавала вполнѣ отчетливо и ясно, чѣмъ она оскорбила его и въ то же время ей и жаль было его, и еще болѣе досадно на себя...
   -- Вотъ то-то и досадно, то-то и прискорбно, опять загорячился Коваленко, останавливаясь противъ нея, что мы сами не знаемъ, чего желаемъ!.. Вотъ хоть васъ взять, чего вы желаете, что требуете отъ жизни? Вы сами не знаете!.. Да и не можете знать, и никогда не знали, потому что ни разу не взяли на себя труда осмыслить свое положеніе, свое отношеніе въ жизни... А дитя не плачетъ, такъ и мать не знаетъ!
   -- И дитя плакало, и мать знала, а теперь вотъ ни съ того, ни съ сего, взяла да и обратила свои улыбки въ непрерывный рядъ гримасъ, и она грустно улыбнулась. И такъ не первый разъ, съ трудомъ переводя духъ, продолжала она, такъ всегда, такъ съ той поры, какъ запомню себя!.. Хорошо тому жить, кому бабушка ворожитъ... А мнѣ жизнь не ворожила никогда, а если и ласкала подчасъ, то только, какъ будто, для того, чтобы потомъ еще болѣе, еще злораднѣе посмѣяться, поиздѣваться надо мною, и она вздохнула, медленно, глубоко, во всю ширь, отъ плеча къ плечу.-- Нѣтъ, Петръ Игнатьевичъ, что ни говорите, а у каждаго своя доля!.. Всякому свой жребій, и какъ мы ни выбиваемся изъ силъ создать себѣ жизнь по своему, все-жъ таки беремъ только то, что суждено намъ взять!..
   -- Да вы, матушка, еще не выздоровѣли, право не выздоровѣли!.. Ну возможно ли говорить такой вздоръ?!. И притомъ есть ли предопредѣленіе въ жизни или нѣтъ его, это -- вопросъ праздный, совсѣмъ праздный, потому что мы не можемъ разрѣшить его разумомъ, но за то мы твердо знаемъ, что не съѣдимъ ни единаго крылушка отъ рябчика, если не купимъ, не прикажемъ изжарить и собственною рукою не положимъ его въ ротъ... И съ насъ довольно, вполнѣ довольно, чтобъ понять что наше только то, что нами же самими взято!.. Впрочемъ, я не осуждаю васъ, и даже не удивляюсь вамъ, хотя долженъ бы былъ удивляться, потому что всегда признавалъ и теперь призваю васъ дѣвушкою разумною!.. Но вся ваша бѣда въ томъ, что разумъ-то въ васъ пассивенъ, совсѣмъ пассивенъ, что управляетесь-то вы не имъ, вовсе не имъ, а сердцемъ... И что-жъ послѣ этого удивительнаго, что вы говорите всегда умно, а поступаете глупо, а вотъ теперь, такъ и говорить даже начинаете глупо! сильно ударивъ себя указательнымъ пальцемъ по лбу, разрѣшилъ Коваленко и, круто повернувшись, опять зашагалъ по номеру.
   -- И вовсе не глупо!.. Вовсе даже не безъ основанія! вспыхнувъ, оживилась Вѣра Павловна. Оставимъ меня въ сторовѣ!.. Возьмемъ Наташу, Васю, барона, князя... Не съ тою ли же силою высказалось въ ихъ судьбѣ предопредѣленіе, какъ и въ моей?!.. Еще даже рѣзче, еще нагляднѣе... Вы сами жили въ Щебринкѣ, сами все видѣли... Если все ограничивать разумомъ и обо всемъ судить только по разуму, кому бы могло придти въ голову, что Наташа предпочтетъ барону Долина, что баронъ, этотъ пустой, повидимому, совершенно пустой человѣкъ, погибнетъ, погибнетъ такъ рано и неожиданно, что Вася, этотъ скромный, робкій мальчикъ въ какихъ-нибудь вѣснолько мѣсяцевъ измѣнится до такой степѣни, что въ немъ не останется и тѣни прежняго Васи... Нѣтъ, Петръ Игнатьевичъ, тысячу разъ нѣтъ!.. Кому что предопредѣлено, тотъ того не перейдетъ... Не даромъ же говорится, что смерть всегда найдетъ свои причины....
   -- Видали ли вы, матушка! и съ упрекомъ покачивая головою, Коваленко опять остановился передъ нею. Видали ли, какъ волкъ рѣжетъ овецъ?
   -- Нѣтъ.... Не видала, какъ бы въ самомъ голосѣ отказываясь понять его вопросъ, медленно отвѣтила она.
   -- Жаль, очень жаль!... Фактъ назидательный!... Ну, да я передамъ вамъ, какъ смогу.... Представьте себѣ волка передъ цѣлымъ сталомъ во 100, въ 150 штукъ овецъ.... И стоитъ ему зарѣзать только одну изъ няхъ, какъ онъ, можетъ быть, уже совершенно увѣренъ, что ни одна изъ цѣлаго стада не уйдетъ отъ его оскаленнаго, вровожаднаго зуба.... Смѣшно смотрѣть тогда на стадо!... Какъ въ волнѣ, кипятъ въ немъ овцы.... Жмутся, суетятся, бякають, спѣшатъ, и одна за другою, выскакивая подъ самый носъ волка, топая ножкой, тряся головой, падаютъ жертвою его кровожадной ненасытности, пока не будетъ зарѣзана волкомъ и послѣдняя изъ нихъ!
   -- Ну и что жъ изъ этого?
   -- И кому бы могло придти въ голову? ударя себя пальцемъ по лбу, весь сощуриваясь, продолжалъ онъ. Кто бы могъ подумать, что овцы сами полѣзутъ волку въ ротъ? Никто, рѣшительно никто! И меньше всѣхъ пастухъ!... Онъ, конечно, не смотря на всѣ "резонты" обѣднѣвшаго хозяина утверждалъ и утверждаетъ, что на то была Божья воля.... Иными словами, наша судьба. Теперь ясно, ясно, какъ день!... Волкъ, это -- жизнь, бякающая овца -- наше глупое сердце, а пастухъ это -- разумъ. Разумъ, какъ пастухъ, никогда не долженъ спать, чтобы жйъизнь не задушила въ насъ чрезъ наши ошибки, бараньи скачки и увлеченья лучшихъ надеждъ, лучшихъ силъ и стремленій нашихъ! Барона погубила вовсе не судьба, а его безсознательное, конногвардейское, баронское я! Наташу выдала замужъ за Долина опять таки не судьба, а ея собственное, безсмысленное, капризное и всесильное надъ нею -- "хочу"! А почему хочу, зачѣмъ хочу, сама не знала, да и никогда не будетъ знать!... Ну, и развѣ это люди? энергично потрясая головою, все болѣе и болѣе горячился Коваленко. Нѣтъ, это не люди! Это овцы, это бараны, это все, что хотите, но только не люди, никакъ не люди!
   Вѣра Павловна задумалась, глубоко, сосредоточено, какъ будто и не было теперь въ комнатѣ никого, рѣшительно никого и ничего, кромѣ ея одной, да и то не въ настоящемъ, а въ прошломъ, въ томъ самомъ прошломъ. когда тепло, живо, всею душею вѣруя во все честное и прекрасное, изо дня въ день отдавалась она все новымъ и новымъ увлеченимъ, пока не схватывалъ ее, не останавливалъ, не порывалъ волчій зубъ жизни.
   -- Ф-фа! со всѣми признаками отвращенья на лицѣ, глухо вскрикнула она.
   -- Что съ вами, матушка?
   -- Фа! Закрывая лицо руками, какъ бы вся содрогнулась она.
   -- Да что съ вами, матушка?
   -- Мнѣ представилось.... съ трудомъ переводя духъ, начала было она, но тутъ же и измѣнилъ ей порвавшійся голосъ.
   -- Да что же представилось-то? уже нетерпѣливо допытывался Коваленко.
   -- Мнѣ представилось, что огромный, головастый, осклизлый, холодный гадъ обвилъ меня всю, всю, обвилъ, и давитъ въ груди, въ таліи, въ плечахъ, въ ногахъ своимъ отвратительнымъ скользящимъ чешуйчатымъ тѣломъ.... Фа! ужаснулась Вѣра Павловна, быстро вставая съ дивана и осматриваясь, какъ будто, и въ самомъ дѣлѣ, тутъ, на этомъ-то именно диванѣ и было гнѣздо отвратительнаго гада. Коваленко, молча, протянулъ ей руку. Въ его рукѣ все сильнѣе и сильнѣе дрожала ея холодная, нервная рука.
   -- Успокойтесь, успокойтесь, матушка!.... Придетъ же въ голову такая дичь! Вы хуже дитяти стали, и, оставивъ руку, онъ отошелъ, налилъ изъ графина съ маленькаго столика у постели стаканъ воды и подалъ его Вѣрѣ Павловнѣ.
   -- Это все нервы!... Все нервы!... Обманщики наши!... Шарлатаны!... Пейте же, пейте скорѣе.... Вотъ такъ!... Да разомъ все до дна!... А то обижусь, право обижусь, что своею персоною напомнилъ вамъ такую особу! силясь улыбнуться, говорилъ онъ.
   -- Неужели жизнь, та самая жизнь, что такъ манить, такъ зоветъ насъ къ себѣ, такъ улыбается намъ въ нашу юношескую пору грезъ и мечтаній, въ дѣйствительности, подобно гаду, душитъ всѣ наши лучшія, благороднѣйшія стремленія, и медленно, съ наслажденіемъ сосетъ изъ насъ нашу кровь, издѣваясь надъ нами, точно корчась въ насмѣшкѣ надъ отраднѣйшими надеждами нашими! перебивая слово словомъ, лихорадочно говорила Вѣра Павловна.
   -- Да будьте жъ взрослымъ человѣкомъ, матушка! горячо возразидъ Коваленко. Отбросьте эту дикую мысль!
   -- Дикую мысль!... и она разсмѣялась, и такъ посмотрѣла на него, какъ будто не то смѣялась надъ нимъ, не то сожалѣла, что онъ такъ мало понимаетъ жизнъ, а также и ее, самое, испытавшую, хорошо знающую жизнь по своему горькому опыту.
   -- Мысль!... Вовсе не мысль! выпрямляясь, горячо продолжала она. Не мысль, а образъ, живой, отчетливый, наглядный образъ моей собственной жизни, жизни утратъ, лишеній, разочарованій, борьбы и труда, и все лишь для того, чтобы признать себя сегодня еще болѣе ничѣмъ, если это только возможно, чѣмъ была вчера!... Завидная, прекрасная доля!... Счастливый удѣлъ!... Нѣтъ!... Нѣтъ!... лучше не жить, чѣмъ жить, такъ, какъ я жила и живу.... И зачѣмъ... зачѣмъ я встрѣтила этого человѣка? чуть слышно прошептала она. Зачѣмъ вся, вся, отдалась я ему?... Зачѣмъ такъ широко внушилъ онъ мнѣ смотрѣть на жизнь? Зачѣмъ, отдаваясь стройному потоку его мыслей, такъ глубоко, такъ живо увѣровала я въ жизнь, въ счастье, чтобъ проклинать, и эти, единственно счастливыя, минуты жизни?!.. Зачѣмъ я не забыла и не могу забыть всего этого?!.. Зачѣмъ въ немъ и чрезъ него одного увѣровала я и въ людей, и въ счастье?!.. Нѣтъ людей, нѣтъ счастья, нѣтъ чистой, глубокой привязанности, нѣтъ жизни, жизни развитой мысли, свѣтлой надежды, есть только удавъ, осклизлый, холодный, кровопійца-удавъ.... Не дастъ ничего мнѣ холодная мысль, когда надрывается, стонетъ въ груди обезсиленное сердце!...
   Улавливая каждое слово ея бѣглыхъ мыслей, Коваленко зорко слѣдилъ за нею. Видно, вся кровь кипѣла теперь у нея въ сердцѣ.... Такъ блѣдна была она, такою энергіею свѣтились ея выразительные глаза, точно видѣла она передъ собою этого удава, и съ минуты на минуту готова была вызвать его на послѣдній, отчаянный, смертельный бой! Еще никогда Коваленко не утрачивалъ въ такой степени хладнокровія, никогда и ничья мысль не врѣзалась въ него съ такею неотразимою силою, что даже онъ, всегда ровный, всегда спокойный, и чувствовалъ, и сознавалъ, какъ съ каждымъ новымъ мигомъ все безвозвратнѣе терялъ ясность собственнаго на жизнь взгляда и столь свойственное ему здравое пониманіе вещей, таки и, какъ онѣ есть, а не такими, какъ представлялись теперь ея больному воображенію.
   Она рѣзко откинула голову, какъ будто этотъ удавъ, котораго такъ ясно видѣла передъ собою, котораго осклизлаго, холоднаго, чувствовала въ себѣ, уже душилъ ее за самое горло.... Откинулась, порывисто вздохнула.... и, скрестивъ руки на-груди, какъ бы пытаясь быстротою движеній подавить въ себѣ это лихорадочное, чуткое ощущеніе мутившихъ ея мозгъ, надрывавшихъ сердце образовъ минувшихъ утратъ и разочарованій, нервными, нетвердыми шагами, пошла отъ стола къ противоположной стѣнѣ небольшой, тускло-освѣщенной воинаты.
   И отъ чего же это Петру Игнатьевичу казалось, что надрывается и стонетъ его собственное сердце? Неужели жизнь не всѣмъ такъ легка, какъ ему?! Неужели она права?! Неужели жизнь, это -- удавъ, изо дня въ день пожираюшій развитыя, даровитыя, прекрасныя, но, подобно ей, увлекающіяся натуры.... Нѣтъ, нѣтъ!... это бредъ!... это бредъ больнаго воображенія....
   Но такъ или иначе этотъ бредъ поднялся въ ней до живаго, нагляднаго, отчетливаго образа удава, и онъ день ото дня все сильнѣе душитъ ее.... И кто же, кто, если не онъ, спасетъ ее отъ этого совершенно отчаяннаго состоянія?! Да онъ! Только онъ!... И онъ можетъ, онъ долженъ, онъ по разуму даже долженъ и никогда не допуститъ ее пасть жертвою кажущейся безвыходности.
   -- А все, матушка, отъ того, вдругъ, останавливаясь вередъ нею, оживился онъ. Все отъ того, что вы жили и хотите жить только однимъ сердцемъ, что не понимади и теперь не понимаете, что дить сердцемъ значитъ непрерывно обманываться и страдать! Жить сердцемъ значитъ вѣчно любить.... А развѣ вѣчная любовь возможна!? Вѣдь это жъ увлеченіе!... А всякое увлеченіе, каково бы оно ни было, есть непремѣнное проявленіе склонности, развившейся въ прямой ущербъ остальнымъ склонностямъ.... И днемъ равьше, днемъ позже природа возьметъ свое, природа уравновѣситъ и въ исходѣ исходовъ, въ насъ остается только боль сознанія своей неспособности въ любви устойчивой и даже упрекъ себѣ въ своей нравственной немощности!... Вотъ причина, покоторой не жилъ и никогда не позволю себѣ жить, подобно вамъ и большинству, громадному большинству, исключительно склонностію къ тому или другому человѣку.... И развѣ я не счастливѣе васъ и всѣхъ тѣхъ, что ласкаютъ себя ложною надеждою создать счастье посредствомъ Петра или Марьи?... Возьмите себя, обсудите строго свое положеніе, бѣглымъ взглядомъ окиньте всю вашу жизнь и тогда поймете, что страдали отъ того лишь, что увлекались и, обманывая самое себя, въ любви въ Наташѣ или Васѣ, а не въ дѣлу, пытались создать свое.... Я не знаю вашего далекаго прошлаго, Вѣра Павловна, и онъ чуть примѣтно вздохнулъ, но не разъ уже я удивлялся вамъ и даже досадывалъ на васъ.... Пять лѣтъ прожили вы въ домѣ Щебринскихъ.... И пять лѣтъ обманывали себя, пять лѣтъ воображали, что вся ваша жизнь -- Наташа!... Да помилуйте, матушка, съ чѣмъ же это сообразно!... Съ чѣмъ сообразно, чтобъ женщина въ ваши молодые годы, такъ сказать, вычеркнувъ изъ списка всѣ столь естественныя въ молодомъ, полномъ энергіи организмѣ движенія, вся, вся какъ есть, и тѣломъ, и душою, сосредоточилась въ любви къ дѣвочкѣ и ея будущему?!.. И ваше настоящее состояніе, по моему, не больше, не меньше, какъ реакція пробудившейся натуры во всей силѣ ея непреложныхъ требованій.... Вы могли и по разуму даже должны были любить ваше дѣло, но не Наташу, никакъ не Наташу, и если-бъ яснѣе, глубже, шире, свободнѣе смотрѣли на жизнь и вашу задачу, то вы бы видѣли въ ней, Наташѣ, ни болѣе, ни менѣе, какъ поводъ къ примѣненію и вашихъ знаній, и вашего честнаго труда, вы бы радовались въ ней успѣху вашихъ разумныхъ взглядовъ и устойчивыхъ понятій, но някогда не привязались бы къ ней въ такой степени, и при томъ совершенно чувственно, никогда бы ея охлажденіе не только не залегло бы вамъ на сердце такимъ гнетомъ, но даже и не удивило бы васъ!... Вы бы приняли его, какъ явленіе вполнѣ естественное!...
   -- Нѣтъ! тысячу разъ нѣтъ! это невозмокно, Петръ Игнатьевичъ! вспыхнувъ слабымъ румянцемъ, оживленно возразила Вѣра Павловна. Невозможно допустить, чтобы я, отдаваясь человѣку всѣмъ сердцемъ, всею мыслею, всѣми лучшими надеждами моими, должна бъ была, рано или поздно, все-жъ таки встрѣтить въ отвѣтъ совершенное равнодушіе.... что, словомъ, на землѣ нѣтъ честной, глубокой, устойчивой привязанности, а есть только порывъ, есть только страсть, какъ минутное увлеченіе.... Что-жъ тогда послѣ этого человѣкъ, чѣмъ онъ, чѣмъ, при этой разбросанности и мимолетности склонностей, выше животнаго?...
   -- И что жы это говоритѣ, матушка! сильно потрясая головою, возмутился Коваленко. Обидно даже слушать!... Да неужели, въ самомъ дѣлѣ, было бы лучше, если бы Сидоръ родился съ единственною цѣлію найдти во что бы то ни стало свою Матрену, обручиться съ нею и, почивъ на лаврахъ сладостныхъ вздоховъ и горячихъ поцѣлуевъ, глазъ въ глазъ, вздохъ въ вздохъ, такъ и пройдти всю жизнь вплоть до сырой земли матушки-могилы!... Вотъ тогда-то, именно, при такихъ-то только условіяхъ, человѣкъ бы и снизошелъ до животнаго, даже, пожалуй, сталъ бы еще ниже его, потому что мы далеко еще не ознакомились съ законами, цѣлью и порядкомъ существованія царства животныхъ!... Вотъ это было-бы, дѣйствительно, возмутительно! Представьте себѣ сами, представьте наглядно, въ образахъ, чтобы случилось тогда? воодушевленно обратился къ ней Коваленко и его бойкіе, свѣтящіеся, каріе глазки, какъ-то особенно лихорадочно засуетились теперь надъ Вѣрою Павловною. Чему же вы улыбаетесь, матушка?... Такъ, право такъ!... Тогда бы не было ни общественныхъ собраній, ни учрежденій съ научною цѣлью, ни кругосвѣтныхъ путешествій, ни музыки, ни литературы, ни общихъ удовольствій, словомъ, не было бы необходимыхъ условій прогресса, а вся бы земля покрылась гнѣздами, и каждое гнѣздо эксплуатировало бы сосѣднее.... Что мнѣ за дѣло до сосѣда моего, Ивана Ивановича и супруги его, Марьи Ѳеофилактовны, когда моя Марѳа Сидоровна такъ нѣжно, точно откормленная кошка, потягивается у меня на рукахъ, и всхлипываетъ, и жмурится?... Ну значитъ и счастливъ, и достигъ!... Чего же еще, когда въ рукахъ блаженство рая? и Коваленко громко разсмѣялся. Да что далеко ходить!... Возьмите вашихъ Неволиныхъ!... Ну да если бы, храни Богъ, и въ самомъ дѣлѣ, земля покрылась такими изобрѣтателями новаго счастья, да вѣдь это заживо бы пришлось слечь въ могилу, матушка! Вѣдь отъ нихъ, какъ отъ козла, ни шерсти, ни молока; вѣдь они и насъ-то цѣнятъ только въ той мѣрѣ въ какой могутъ извлечь изъ насъ что либо ради своихъ, ненасытно-жадныхъ утробъ.... Взять эту Юлію Игнатьевну. Да ей ни до чего нѣтъ дѣла, кромѣ ея отвормленнаго, и отвормленнагото опять таки для себя, и только для себя, Кокоши.... Убери всѣхъ насъ моръ случайный, умирай у нея на глазахъ бѣдняки десятками, она и не поморщится, и бровію не поведетъ, лишь бы скалилъ зубы ея откормленный теленокъ! все болѣе и болѣе горячился Коваленко. Ну и развѣ это люди, матушка? Какока бы ни была форма жизни другъ въ другѣ, она все жъ таки приводитъ къ узкому эгоизну, исключающему всѣхъ и все ради чувственныхъ наслажденій!
   -- Отъ великаго до смѣшнаго всегда одинъ шагъ, Петръ Игнатьевичъ! зачѣмъ брать крайности!... Крайность всегда смѣшна, всегда уродлива, хотя бы начало ея и было безусловно правдиво!... Вы видите только одну любовь чувственную.... Но развѣ любовь моя къ Наташѣ имѣла и могла имѣть когда-нибудь этотъ характеръ?!.. И точно также развѣ нельзя находить счастья въ любви друтъ къ другу, хотя бы мужа къ женѣ и въ то же время не замыкаться, не прятаться, не обособлять себя отъ интересовъ другихъ людей, а, напротивъ того, по мѣрѣ силъ содѣйствовать ихъ счастію и со всею энергіею, въ той или другой формѣ, способствовать дѣлу прогресса!... горячо возразила Вѣра Павловна.
   -- До тѣхъ поръ, матушка, повторяю вамъ, пока любовь другъ къ другу будетъ составлять душу жизни человѣка, я разумѣю человѣка развитаго, никогда онъ не можетъ достигнуть разумнаго счастья, а всю жизнь будетъ недоволенъ, все будетъ создавать, разрушати разочаровываться и вновь искать, искать и ничего не находить, потому что самъ не знаетъ къ чему идетъ и чего ищетъ.... Даже, если и допустить такую скачку съ препятствіями двухъ лицъ въ одномъ кольцѣ, то, и въ такомъ случаѣ, связующимъ ихъ началомъ должна быть не любовь другъ къ другу, и только другъ къ другу. Душу ихъ жизни отношенія должны составлять не поцѣлуи, а общая, живая, глубоко осмысленная и прочувствованная задача жизни!... Вотъ тогда я преклонюсь, тогда я признаю!... Если жъ они замкнутся другъ въ другѣ, то непремѣнно кончатъ тѣмъ, что при совмѣстномъ сожительствѣ, выражаясь аллегорически, перецарапають носы другъ другу. "Ахъ, онъ меня не оцѣнилъ!" сощуриваясь и разводя руки надъ головой въ видѣ вѣнка, изобразилъ Коваленко. А тутъ супругъ, басомъ: "Она меня не взвѣсила!..." О!... Вотъ оно, вотъ неземное блажсиство! потирая рука объ руку, усмѣхнулся онъ, и крайне довольный не то своимъ сравненіемъ, не то улыбкою, первою въ этотъ вечеръ улыбкою Вѣры Павловны, закурилъ папиросу.... Закурилъ и опять посмотрѣлъ на нее....
   Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ стола полутѣнью обрисовывалась ея стройлая, чуть-чуть склонившаяся въ его сторону, фигура.... Она, какъ будто, и выросла, и помолодѣла, за это время, за время болѣзни и новыхъ испытаній; такъ нѣженъ и слабъ былъ румянецъ, такъ гибокъ, строенъ, юнъ ея исхудалый станъ. Пышная, русая коса едва держалась на шпилькахъ, казалась больше самой головы. Въ чуть-чуть примѣтныхъ складкахъ по концамъ рта дрожала имъ вызванная улыбка, а ея глубокіе, свѣтло-сѣрые глаза, и добрые и ласковые, все еще смотрѣли на него, да еще, какъ будто, благодарили за эту первую, легкую минуту.
   -- А знаете-ли, Петръ Игнатьевичъ? приблизившись въ нему шага на два, чуть слышно обратилась она.
   -- Что, матушка? и Коваленко, откашлянувшись, быстро опустилъ голову, какъ будто въ голосѣ Вѣры Павловны прозвучало что-то, отъ чего ему стало не то совѣстно, не то просто неловко.
   -- Что за все время моей болѣзни одинъ вы только не бросили меня.
   И это непонятное, и такъ смутившее его что-то, еще отчетливѣе, еще глубже дрогнуло опять въ ея голосѣ, вспыхнуло даже и въ лицѣ....
   -- Такъ по разуму, матушка, такъ по разуму, пробормоталъ и замигалъ, засуетился Коваленко, быстро занимая прежнее мѣсто на диванѣ.
   Уже давно, очень давно познакомилась Вѣра Павдовда съ Петромъ Игнатьевичемъ, но еще ни разу не видѣла она его въ такомъ замѣшательствѣ, ни разу его голосъ не звучалъ такимъ глубокимъ, живымъ, полнымъ чувствомъ. Теперь уже Вѣра Павловна не сомнѣвалась и даже не могла болѣе сомнѣваться въ томъ, что онъ, отрицая чувство во имя разума, въ сущности только скрывалъ себя и, скрываясь подъ маскою холоднаго разсудка, неизмѣримо глубже чувствовалъ и былъ способенъ сильнѣе любить, чѣмъ всѣ эти остальные, съ утра до ночи трактующіе о состраданіи, о любви, о самопожертвованіи, и ей еще никогда не было такъ пріятно смотрѣть на него.... Но онъ терялся, онъ видимо не находилъ себѣ мѣста.... Она невольно улыбнулась и, тихо вздохнувъ, перестала смотрѣть на него.
   Коваленко еще глубже ушелъ въ уголъ дивана, еще лихорадочнѣе замигалъ теперь прямо на Вѣру Павловну....
   -- А какъ вы, матушка, думаете, можетъ ли прожорливѣйшее изъ животныхъ сохранить свое довольство, если оно въ теченіи четырехъ часовъ ничего не выпьетъ и не скушаетъ?
   -- Ахъ и въ самомъ дѣлѣ!... Вѣдь ужъ я думаю восьмой часъ.
   -- Нѣтъ, матушка, не восьмой, а прямо восемь. Даже въ горлѣ пересохло!
   -- Ну ужъ не ворчите!... Сами виноваты! улыбаясь, перебила она и направилась къ двери.
   -- Да куда же вы сами-то?
   -- А приказать подать самоваръ.
   -- Да развѣ нельзя позвонить?
   -- Можно-то можно.... Только тогда мы будемъ ждать еще добрыхъ полчаса, а если сама пойду, то подадутъ сейчасъ.
   -- Такъ тогда ужъ лучше я схожу.
   -- А отчего же не я?
   -- А отъ того, что въ корридорѣ свѣжо, а здѣсь жарко.
   -- И что за нѣжности!... Я не привыкла!... Это даже противъ разума и, опять улыбнувшись, тихо отстранивъ его отъ двери, она вышла въ корридоръ.
  

Глава III.

  
   Оставшись одинъ, Коваленко, заложа руку за спину, быстрыми шагами заходилъ по комнатѣ. Онъ то пріостанавлимлся и все лицо его собиралось въ одну общую складку изъ безчисленнаго множества мелкихъ складокъ, какъ будто кажая-то особо непріятная мысль угнетала его; то сильно трясъ головою, какъ будто не соглашаясь съ чѣмъ-то, что было въ немъ, что онъ самъ чувствовалъ и сознавалъ, но не могъ и не долженъ былъ признать по разуму, признать за нѣчто такое, что въ немъ живетъ, все чаще и чаще даетъ себя чувствовать, все настойчивѣе требуетъ отъ него чего-то; то вдругъ и разомъ морщины сглаживались; маленькіе, суетливые глаза загорались блескомъ еще не совсѣмъ угаснувшей, а только какъ бы затуманившейся молодости; подъ усами чуть-чуть мелькала едва примѣтная лукавая улыбка.... Какъ будто это нѣчто получало свой живой, отчетливой, наглядный образъ, и улыбалось, и звало къ себѣ, и столько свѣтлыхъ радостей, столько чудныхъ минутъ сулило ему. "Но вѣдь это жъ противъ разума, прямо противъ разума!" и Коваленко опять нервно мигалъ, что всегда изобличало въ немъ состояніе крайней борьбы съ самимъ собою....
   Въ корридорѣ раздались легкіе шаги и чуть слышный шелестъ.... Коваленко пріостановился, прислушался.... Все ближе, все отчетливѣе....
   Вотъ чьи-то тяжелыя ступни, какъ бы плотнаго человѣка, да еще обремененнаго тяжестью.... Вотъ уже у самой двери, что-то зазвенѣло.... Видно на подносѣ столкнулись другъ съ другомъ отдѣльные предметы чайнаго прибора.
   -- Ваше Превосходительство, отоприте! проговорила Вѣра Павловна.
   Коваленко скользнулъ правою ногою и, весь грація, быстро, настежъ отмахнулъ дверь.
   -- А!... Дорогому гостю -- широкій путь.... Господинъ Буль -- Буль, наше вамъ!
   Впереди Вѣра Павловна несла подносъ съ посудой.... за нею, вся красная отъ напряженія, вся перегнувшись въ своей нераспознаваемой отъ жира таліи, широкоплечая, черноглазая, скуластая, молодая дѣвушка обѣими руками, обнаженными отъ кисти до локтя, частью въ сажѣ, частью въ какой-то жидкости, тащила огромный, точно на двадцать персонъ, такой же, какъ и она сама, толстый и чумазый самоваръ.
   -- Тпфу! рожонъ проклятый! и, дохнувъ, точно паровикъ, горничная, опустила на полъ самоваръ.
   -- Вотъ отъ того-то вы и сами, госпожа Матрена, изволите быть въ сажѣ, что ужъ господинъ-то вашъ черезъ-чуръ чумазъ.... А, и нестыдно ли это вамъ, г-жа Матрена, вѣдь вы, я чай, и кушаете, и жалованье получаете за то, чтобъ все въ порядкѣ было! подбоченившись, весь улыбка, на импровизированную Матрену напалъ Коваленко.
   -- Ну ужъ объ этомъ ей говорить, все равно, что горохомъ въ стѣну стрѣлять, покрывая столъ бѣлою, какъ снѣгъ, скатертью, вмѣшалась Вѣра Павловна.
   -- Кабы у меня и дѣла-то только было, что эфтотъ самоваръ!... Тогда бы небось! не то ухмыльнулась, не то окрысилась служанка, съ трудомъ приподнимая и втаскивая свой рожонъ на такой же чумазый, какъ и онъ самъ, подносъ.
   -- Можете идти!... садясь за самоваръ, сказала Вѣра Павловна.
   Матрена опять пыхнула и вышла. Коваленко громко разсмѣялся.
   -- Чему, Петръ Игнатьевичъ?
   -- Я нахожу между господиномъ Булъ-Буль и этою особою неотразимое сходство.
   -- А что?..
   -- Оба маленькіе, оба толстые, широкоплечіе, оба въ сажѣ и даже говорятъ однимъ и тѣмъ же тономъ: визгливымъ дискантомъ.... По правдѣ, иной человѣкъ не больше машины стоитъ! уже серьезно добавилъ онъ.
   -- Если-бъ вы знали, Петръ Игнатьевичъ, какъ противна мнѣ эта грязная, трактирная обстановка.
   -- Да, чистота -- это одно изъ непремѣнныхъ условій жизни порядочнаго человѣка, согласился Коваленко, и опять будто ушелъ въ себя отъ Вѣры Павловны. Онъ видимо, не смотря на все желаніе, не могъ побороть смущавшаго его настроенія.
   -- А! рѣзко вскрикнула Вѣра Павловна, отдернувъ руку отъ крана и поднося ее къ губамъ.
   -- Что вы?... обожглись?
   -- Такъ.... чуть-чуть, съ легкой гримаской отъ боли, протягивая ему, какъ бы подъ его защиту, свой маленьній, блѣдно-розоватый, разрумянившійся въ точкѣ обжога, палецъ, увѣряла Вѣра Павловна.
   -- Ишь какъ! и, внимательно его осмотрѣвъ, Коваленко, опять смущенный своимъ же участіемъ, быстро отодвинулся отъ Вѣры Павловны.... Онъ теперь, казалось, весь сосредоточился надъ своимъ стаканомъ, съ такимъ вниманіемъ, то мѣшалъ въ немъ ложкой сахаръ, то выдавливалъ сокъ изъ лимона; а, между тѣмъ, Вѣра Павловна смотрѣла на него, да улыбалась, какъ будто говорила ему, подтрунивая: "а что, молъ, вотъ и никогда ты не любилъ, никогда не сострадалъ, никогда не сожалѣлъ, а теперь и любишь, и сожалѣешь, и сострадаешь, да не только по мнѣ, а даже и по моемъ маленькомъ обожженномъ пальцѣ!... Какой ты странный, смѣшной человѣкъ!... Вѣдь это ты все лгалъ!... Обманывая себя, обманывалъ другихъ, а еще говорилъ, что никогда ни единой женщинѣ въ мірѣ не совралъ ты, точно такъ же, какъ ни разу не повѣрилъ вранью".
   -- Я теперь буду крѣпко спорить съ вами, Петръ Игнатьевичъ, въ томъ.... и она замялась.
   -- Въ чемъ, матушка, въ чемъ?
   -- Въ томъ, что вы никогда не увлекались, не сожалѣли и не сострадали.
   -- Я вамъ разъ сказалъ, матушка, и онъ замигалъ, что никогда не любилъ, никогда не сожалѣлъ, никогда не сострадалъ и не буду, ужъ теперь и подавно не буду ни любить, ни сожалѣть, ни сострадать, словомъ, увлекаться, потому что увлеченье по моему ни больше, ни меньше, какъ голосъ, какъ порывистыя движенія глупой, вѣчно бякующей овцы!
   -- Ну и вамъ не жаль, вовсе не жаль было его? слегка приподнимая свой еще все красноватый отъ обжога палецъ, улыбнулась Вѣра Павловна.
   -- Ничуть!... Чего жъ я буду жалѣть!... Мнѣ что за дѣло!... Это глупо, просто глупо!!... Да и развѣ вамъ стало бъ легче отъ моего сожалѣнія!... А по разуму я долженъ былъ вамъ помочь, долженъ былъ принести холодной воды и, вообще, принять мѣры, если-бъ обжогъ былъ серьезенъ.... Вотъ и все! глотая горячій чай ложку за ложкой, защищался упрямый Коваленко.
   -- Послушайте, Петръ Игнатьевичъ! съ серьезнымъ тономъ въ голосѣ, сказала Вѣра Павловна.-- Ну даже по разуму, развѣ возможно допустить, чтобы вы всю вашу жизнь ни разу не увлекались!... Вы могли бороться съ вашими увлеченіями, такъ сказать, умерщвлять ихъ въ самомъ зародышѣ, но чтобъ въ васъ вовсе не было никакого движенія, чтобы вы ни разу во всю жизнь и ни къ кому не испытывали склонности.... Да развѣ это естественно!
   -- Это, матушка, вопросъ другой!... Что во мнѣ, то во мнѣ, и никто не долженъ и не можетъ этого знать, кромѣ меня самого!... Но опять таки повторяю вамъ, что на то мнѣ данъ Богомъ разсудокъ-пастухъ, чтобъ отъ волчьяго зуба жизни берегъ мою глупую, бякующую овцу.... Что говорить!... Много разъ, много разъ порывалась, но не единаго раза не проспалъ, не единаго раза въ жизни не позволилъ себѣ слѣпо подчиниться ея глупымъ призывамъ, и располагался, и привязывался, и сознавалъ привычку, но никогда не горѣлъ, никогда не пылалъ неудержимою страстью, никогда не увлекался женщиною даже, какъ женщиною, не -- по -- сред -- ствен -- но!... Любилъ же всегда свой трудъ, свое дѣло.... И по разуму долженъ былъ любить!... А на людей смотрѣлъ только, какъ на случайныя явленія. И не было въ моей жизни времени ни глупымъ увлеченіямъ, ни скукѣ.... Прожилъ, какъ перстъ, одинокъ, а не тосковалъ никогда!... Кончилъ свое служебное дѣло, кончилъ полковникомъ, произведенъ въ генералъ-маіоры уже при отставкѣ, а долженъ былъ раньше, много раньше, ну, да Богъ имъ судья! Вѣдь не для нихъ работалъ, а для дѣла!... Мнѣ не было тогда и сорока! Раненько было почить, а служить все жъ таки не хотѣлъ.... Все шло не такъ, какъ должно было бъ идти.... Одинъ въ полѣ не воинъ!... Но я привыкъ съ порядку и во времени, и въ занятіяхъ.... Разумъ заговорилъ еще громче, еще настоятельнѣе потребовалъ отъ меня -- кто ты, что полезнаго сдѣлалъ, зачѣмъ, для чего, что потомъ съ тобою, что съ товарищами твоими?!... Сталъ читать, читать въ порядкѣ, читать много, и опять зажилъ своею собственною жизнью, опять независимый отъ Ивана, какъ отъ Марьи, и отъ Феклы, какъ отъ Петра, сталъ пытаться проложить и въ этомъ новомъ дѣлѣ по моему уму-разуму свою тропу, хотя и узковатую, быть можетъ, дичью поросшую, да свою, родную.... Щей горшокъ, да самъ большой!... Читалъ, вдумывался, самъ писалъ, и внова жизнь потекла, какъ по маслу. И такъ вплоть до нынѣ!... Родился горожаниномъ, вѣсъ вѣкъ свѣковалъ горожаниномъ.... Вотъ это лѣто, впервые, попалъ въ деревню!... И какъ разъ пришлось но вкусу!... Чѣмъ глубже сосредоточивается человѣкъ, отрѣшаясь отъ вліяній окружающаго, въ своемъ: "такъ вѣрую, такъ хочу и такъ понимаю", тѣмъ болѣе утомляетъ его по большей части безсодержательная, лишенная цѣли и смысла городская суетня! Выйдешь, бывало, на берегъ.... Ни говора, ни шума, ни даже шелеста.... Такъ тихо, совсѣмъ тихо.... Надѣнешь червяка, забросишь удочку и начнутъ думы, одна за другой, цѣлымъ роемъ подниматься въ головѣ!... Смотришь, ужъ и четыре.... Пообѣдаешь, вздремнешь маменько, такъ крѣпко, сладко.... А тамъ чай, тамъ прочтешь газету, да и во свояси, да не спать, нѣтъ, не спать, а къ самому себѣ съ запросомъ: "что, молъ, видѣлъ рабъ Божій, Петръ, что отринулъ, что призналъ, что надумалъ?" Вотъ и запишешь!... Смотришь, день-то, въ концѣ концовъ, и не пропалъ.... И такъ вся жизнь!... Многое передумалъ, многое поустроилъ, а теперь вотъ.... О! какъ хотѣлось бы все это примѣнить, да по мѣрѣ силъ научить людей уму-разуму, чтобъ передъ ними жизнью-волкомъ не трясли такъ задорно своимя глупыми овечьими головами! и онъ замолкъ, вздохнувъ.
   "И послѣ всего этого еще говоритъ, что, не чувство онъ, а разумъ, и только разумъ!", мелькнуло Вѣрѣ Павловнѣ.
   -- Что жъ вы чай-то, матушка?
   -- Забыла! чуть-чуть вспыхнувъ, спохватилась она.
   -- А я, по правдѣ, весьма часто недоумѣвала, даже досадывала на васъ въ Щебринкѣ, Петръ Игнатьевичъ.... Съ утра до вечера и изо дня въ день только рыба, да рыба!
   -- Рыба рыбой, а дума думой!
   -- Да такъ-то такъ, а все таки я весьма далека отъ мысли вполнѣ согласиться съ вами.... Вѣдь не можетъ не, въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ всю свою жизнь просуществовать только и только однимъ разумомъ!... Это противъ природы, да едва ли и желательно. Это скорѣе сонъ, чѣмъ жизнь.
   -- Да вы, матушка, меня не поняли, такъ-таки просто на просто совсѣмъ не поняли! Я развѣ когда-нибудь говорилъ, что человѣкъ можетъ существовать безъ всякихъ склонностей!... Да это было бы не отъ разума, а прямо противъ него.... Я только всегда враждовалъ противъ, всякихъ крайцностей, а стало быть, и противъ всяческаго увлеченія!... Никогда не понималъ, не понимаю и никогда непойму ни восторженныхъ всхлипываній, ни слезъ умиленья, ни гримасъ состраданья, точно такъ же, какъ никогда не повѣрю ни въ устойчивость, ни въ разумность непосредственной склонности къ лицу, склонности на столько сильной чтобы она могла исключить въ душѣ другія болѣе серьезныя стремленія.... будетъ ли это мужчина, будетъ ли женщина!
   -- Какъ это непосредственной склонности лица къ лицу?
   -- Напримѣръ!... Никогда не повѣрю въ дружбу Ивана Ивановича отъ того лишь, что ему понравился тотъ или другой мой взглядъ на жизнь и на людей, потому что онъ можетъ встрѣтить и навѣрное встрѣтитъ послѣ меня десятки людей, взгляды которыхъ ему будутъ несравненно больше отвѣчать, чѣмъ мои, потому что въ немъ, помимо этихъ взглядовъ, все жъ таки развивалась и будетъ развиваться его жизнь во всѣмъ рельефѣ, во всей силѣ его индивидуальныхъ склонностей. Точно также какъ не повѣрю даже самому себѣ, если мнѣ покажется, что полюбилъ я какую-нибудь Марфу Андреевну лишь за то, что у нея носикъ вздернутъ, что голосъ пѣвучъ, что плечи атласисты и что взглядъ ея дышетъ.... Ну какъ бы это вамъ выразить? сощуриваясь затруднился онъ. Ну дышетъ чѣмъ-то!... Такъ сказать, особенно дышетъ, а чѣмъ и самъ не разберу.... И на оборотъ тотъ же Иванъ Ивановичъ и та же Марфа Андреевна, мнѣ первые друзья, если они искренно, глубоко и живо любятъ мое дѣло, потому что тогда наша скрѣпа, наша связь не въ насъ самихъ, а въ немъ, этомъ дѣлѣ, въ этомъ общемъ намъ интересѣ.... Даже допустимъ, что они извратились, отошли, бросили дѣло!... Ну и пусть!... И опять тебя Бога хвалимъ. Дѣло попрежнему остается дѣломъ, а я ихъ и забуду, потому что любилъ ихъ не ради ихъ, а дѣло, и ради дѣла!
   -- Ну и опять, и больше, чѣмъ прежде, несогласна я съ вами, Петръ Игнатьевичъ! горячо перебила Вѣра Павловна. Зачѣмъ далеко ходить за примѣромъ!... Возьмемъ барона. Вѣдь онъ же не имѣлъ никакого общаго интереса съ Наташей, однако полюбилъ такъ, что даже умеръ за нечту счастья съ нею.
   -- И полноте, матушка, съ упрекомъ покачивая головою, возразилъ Коваленко. Вотъ нашли еще примѣръ, да только не за васъ, а прямо противъ васъ!... Пожалуй, я ни мало не сомнѣваюсь, что не одна вы, а десятки, сотни людей готовы будутъ возвести, и, пожалуй, даже возвели его до героя, до идеала рыцарской любви.... А я все жъ таки скажу, одинъ противъ всѣхъ, что это прямое доказательство его безхарактерности, его ходульности, а вовсе не героизма!... Въ немъ сказалась не сила, а слабость!... И понятно!... Ради чего онъ могъ бы бороться съ собою и съ этою нелѣпою, безотвѣтною любовью?!.. Вѣдь онъ точно также не зналъ, -- зачѣмъ онъ жилъ, какъ не зналъ за что и умеръ!... А все отъ того, что не осмыслилъ жизни, что не созналъ самой цѣли своего существованія, что не опредѣлился на землѣ, не нашелъ себѣ точки, не нашелъ ни дѣла, серьезнаго, глубокаго, ни интереса живаго, а порывомъ жилъ, порывомъ и умеръ.
   -- Несчастный! глубоко вздохнувъ, тихо проговорила Вѣра Павловна. И всему, всему причиной одна Наташа!... чуть слышно добавила она.
   -- Конечно! -- я не буду спорить противъ того, что тяжело признать себя виновнымъ, хотя бы и косвенно, въ преждевременной смерти человѣка, но подобные барону люди, часомъ раньше, часомъ позже, но всегда кончаютъ несвоевременною смертью, если не въ прямомъ смыслѣ, если не физически, то морально! Большинство изъ нихъ въ пору полныхъ силъ, въ сорокъ, въ сорокъ съ чѣмъ-нибудь лѣтъ, а иногда и гораздо ранѣе превращаются въ живыхъ мертвецовъ.
   -- Какъ въ живыхъ мертвецовъ?
   -- Да развѣ человѣкъ въ сорокъ лѣтъ, не находящій дли себя дѣла и цѣли существованія, не есть онѣмѣлый, мертвый органъ живаго, полнаго энергіи общественнаго организма! все болѣе и болѣе воодушевляясь, говорилъ Коваленко. А наше-то время, къ прискорбію, и въ особенности богато этими живыми мертвецами.... Куда ни взглянешь, не разберешь, мертвецъ -- или живой человѣкъ!... Иной и молодъ, очень даже молодъ, а въ немъ несравненно меньше и энергіи, и силъ, и желаній жить, чѣмъ во мнѣ, въ мои 45 лѣтъ.... А все отъ отсутствія строго и глубоко осмысленной цѣли, все отъ жадности, отъ лихорадочнаго порыва все захватить, всѣмъ завладѣть, все разомъ испытать, во что бы то ни стало, не спрашивая ни силъ, ни своей пригодности къ большому дѣлу. Если и не быть, то, по крайней мѣрѣ, казаться чѣмъ-то особеннымъ, чѣмъ-то такимъ, почему онъ, новый Иванъ выше всякаго другаго и Андрея, и Федора!... Вотъ истинная болячка нашего времени!... Хотимъ быть взрослыми, хотимъ казаться великими, хотимъ выкинуть что-нибудь такое, чтобы разомъ и обогатило, и обезсмертило насъ, а какъ до дѣла, то и выходитъ, что и малоопытны, и легкомысленны, и поверхностны, какъ дѣти!
   Вѣра Павловна и не взглянула теперь въ сторону Коваленко, какъ будто и не слышала его послѣднихъ словъ, какъ будто и забыла о его существованіи даже, такъ, повидимому, вся сосредоточилась въ своихъ далекихъ, чужихъ, совсѣмъ чужихъ ему мысляхъ. Пересталъ бурлить самоваръ, уже давно остылъ снятой съ комфорки чайникъ, давно стояли опорожненными и чашки, и стаканъ....
   -- Да что это съ вами, матушка?
   -- Знаете, что мнѣ пришло въ голову, Петръ Игнатьевичъ? какъ бы не смѣя поднять на него глазъ, едва слышно отозвалась она.
   -- Нѣтъ не знаю, право не знаю, матушка, и онъ засуетился еще тревожнѣе.
   -- Мнѣ.... пришло.... въ голову, отставляя слово отъ слова, какъ бы пытала его Вѣра Павловна, что.... что я сама живой мертвецъ и вся кровь однимъ разомъ, однимъ мигомъ ударила ей въ голову.
   -- Да вы, и въ самомъ дѣлѣ, нездоровы, матушка. Ну и возможно ль городить такую чушь?!.. И все изъ-за того, что Наташенька закружилась въ княжествѣ и Васенька нанизалъ на носъ pince-nez.... Полноте, матушка, стыдитесь! Иль на васъ креста нѣтъ, иль не стыдно вамъ такъ оскорблять друзей вашихъ!
   -- Чушь не чушь, а это такъ.... Я давно это чувствую, Петръ Игнатьевичъ, но только вы дали мнѣ теперь мысль, вы оформили мое состояніе, вы ему дали вѣрное и наглядное выраженье!... Вѣдь мертвецъ ничѣмъ не дорожитъ, ничѣмъ не интересуется, ничего не чувствуетъ!... Такъ же и я!... Совершенно такъ же, какъ настоящій живой мертвецъ! -- вотъ возьмите себя самого и сравните со мною.... Вы и жили, чуть ли не вдвое противъ меня, и попрежнему хотите жить.... Васъ все интересуетъ, все заботитъ, раздражаетъ или радуетъ, словомъ, вы непрерывно въ движеніи.... Я же, какъ будто, всю жизнь спала, теперь сплю и вѣчно буду спать!...Потому что меня ни что не интересуетъ, ничто не манитъ къ себѣ, словомъ, я -- лишняя, глухо сказала она.
   И какъ ни нелѣпа казалась Коваленко по разуму мысль Вѣры Павловны, а онъ все жъ таки въ душѣ, какъ будто, соглашался съ нею, такъ глубоко, такимъ тоскливымъ чувствомъ сказался въ немъ ея подавленный, надорванный голосъ....
   Онъ быстро поднялся съ дивана, сощурился, еще разъ посмотрѣлъ на нее, и какъ бы разойдясь въ чемъ-то съ самимъ собою, въ чемъ-то такомъ, что лишало его и столь обычнаго хладнокровія, и надлежащей, по разуму, сдержанности, заложа руки за спину, опять зашагалъ отъ стола къ кровати.
   -- Да!... и онъ согласенъ со мною, и онъ ужъ больше не споритъ, что я лишняя ему, лишняя всѣмъ, бремя, только бремя, даже самой себѣ бремя.-- И опять свинецъ на сердцѣ опять что-то и душитъ, и щемитъ, и давитъ, и она какъ бы видитъ предъ собою, снова чувствуетъ вокругъ своего тѣла холоднаго, осклизлаго удава.-- И что, что еще ему надо отъ меня!... Или безъ того уже я не живой мертвецъ.... Трупъ.... Я трупъ!... Фа!... додумалась Вѣра Павловна и, содрогнувшись отъ плечъ до пятъ, такъ быстро, быстро закрыла лице руками.
   -- Что матушка?... Опять нервы!... Да и когда они злодѣи перестанутъ васъ тиранить? суетясь надь нею своими широкими бойкими, живыми глазами, еще болѣе встревожился онъ.
   -- Нѣтъ!... Ничего!... Право ничего, Петръ Игнатьсвичъ.... Но знаете, по правдѣ, въ самомъ дѣлѣ, я чувствую себя какъ-то особенно, какъ-то такъ, какъ никогда еще въ жизни не чувствовала.
   -- А вотъ съѣздимъ-ка завтра къ доктору, матушка, а то чего добраго расхвораетесь не на шутку.... Я хотя и не ocoбенно довѣряю врачамъ, а все лучше, право лучше!
   -- И полноте, Петръ Игнатьевичъ, вспыхнувъ перебила она, развѣ докторъ можетъ помочь, когда болитъ душа.... Тутъ докторъ -- вѣра, одна только вѣра!... Но кто жъ мнѣ дастъ вѣру, кромѣ меня самой, кто за меня ее почувствуетъ такъ, чтобы и я почувствовала, а какъ могу почувствовать, какъ могу увѣровать, когда разбились всѣ мои надежды.... Развѣ я не вѣровала, развѣ не надѣялась, развѣ не искала забыться въ другихъ.... И что же?!.. Нѣтъ, нѣтъ!... Изсякни вѣра, умрите надежды!... Право легче, тысячу разъ легче, жить, если ужъ неизбѣжно, жить для того только, чтобъ пить, спать и ѣсть.... Пусть все разбилось, пусть разъ на всегда умерла я въ лучшихъ стремленьяхъ моихъ, но, по крайней мѣрѣ, хотя перестану искать того, чего нѣтъ и никогда не было на землѣ!
   -- И вздоръ, чистѣйшій вздоръ! вдругъ оживился, даже будто обрадовался Коваленко. Что это такое можетъ быть въ васъ, чего нѣтъ на землѣ, чего нѣтъ въ природѣ, чего нѣтъ, наконецъ, въ той или другой степени въ каждомъ изъ насъ. Заблуждаетесь, матушка, и на этотъ разъ заблуждаетесь! Ужъ коли есть въ васъ побужденье, такъ не вы же сами и только для себя родили его, а природа, а если природа, такъ въ ней и отвѣтъ. Есть запросъ, долженъ быть отвѣтъ!... Есть явленіе, должна быть ему причина и исходъ! А кто сомнѣвается въ этомъ, тотъ непремѣнно сомнѣвается въ самомъ себѣ.... И вы сомнѣваетесь, но сомнѣваетесь не только въ относительномъ совершенствѣ условій нашей жизни, а въ самой себѣ, въ своихъ силахъ, въ примѣненіи себя къ дѣлу, и опять таки потому, единственно потому, что отъ одного берега отчалили, а къ другому не пристали.... И это вѣрно, какъ дважды два четыре, что вы страдаете теперь общею эпидеміею переброда, отсутствіемъ, совершеннымъ отсутствіемъ устоя въ вашихъ желаньяхъ и стремленьяхъ. И я докажу!... И вы согласитесь со мною, и кончу я тѣмъ, что отбросите отъ себя ваши мысли, какъ изношенную ветошь, отбросите съ тѣмъ наслажденіемъ, съ тѣмъ легкимъ вздохомъ, съ какимъ каждый изъ насъ, выздоравливая, отбрасываетъ свой халатъ, чтобы самый видъ его не напоминалъ намъ объ испытанной болѣзни!
   Вся встрепенувшись, широко раскрывъ на Коваленко свои свѣтлые, глубокіе глаза, какъ бы все зорче и зорче всматриваясь въ него, чутко, лихорадочно, такъ сказать, на лету, схватывая каждую его мысль, какъ бы боясь проронить хотя бы одно слово, слушала его Вѣра Павловна.... И съ каждою новою мыслью при общемъ вліяніи на нее его бодрой, энергической фигуры, громкаго голоса и какой-то особой увѣренности въ правотѣ своей, она испытывала теперь то самое, что испытываетъ человѣкъ, страдающій удушьемъ, въ то время, когда изъ душной комнаты его сразу перенесутъ подъ ширь неба, подъ зелень душистой, раскидистой липы.... Все ровнѣй и спокойнѣй вздымалась грудь, все свободнѣй движенья, все легче на сердцѣ, все свѣтлѣе, все правильнѣе, ходъ самыхъ мыслей.-- "И почему же это въ самомъ дѣлѣ я выше другихъ?... Почему эти другіе находятъ въ жизни и цѣль, и интересъ, а я не вижу въ своемъ существованіи ни смысла, ни желанія его продлить.-- Почему онъ, этотъ Коваленко, такъ бодръ, такъ оживленъ, такъ веселъ всегда?... Вѣдь онъ выше, тысячу разъ выше меня, и сложилъ же жизнь полнаго довольства, всегда находилъ и теперь находитъ людей, отвѣчающихъ его стремленіямъ?!.. А развѣ не также одинокъ, какъ и я! Ужъ, и въ самомъ дѣлѣ, не правъ ли, ужъ, въ самомъ дѣлѣ, не отъ того ли, что онъ за дѣломъ забывалъ людей, а я за людьми забывала дѣло", перебиваясь одна другою, пронеслись въ Вѣрѣ Павловнѣ эти отъ мыслей Коваленко, однимъ мигомъ, народившіяся въ ней мысли.... Ей, какъ будто, даже совѣстно было теперь передъ нимъ за самое себя, за свой взглядъ, за свое сомнѣніе....
   -- Да гдѣ же, Петръ Игнатьевичъ, гдѣ оно, это честное дѣло?
   -- Ну съ этимъ вопросомъ, казалось бы, скорѣе надлежитъ мнѣ въ вамъ обратиться, матушка, нежели вамъ ко мнѣ.
   -- Это почему?
   -- Да хотя бы потому, что вы то именно теперь, когда сами не знаете, какъ бы и къ чему бы пристроиться вамъ, дали мнѣ ту живую мысль, осуществленіе которой и составляетъ весь интересъ, всю задачу моего будущаго?
   -- То есть?
   -- Да подумайте, матушка, сами, такъ и распознаете.
   -- Право жъ не знаю.
   -- Да и гдѣ жъ вамъ, матушка, додуматься, вѣдь это я, шутя, только шутя, обратился къ вамъ съ такимъ вопросомъ, опять покачивая головою, не то соболѣзнуя, не то грустя надъ Вѣрою Павловною, не то упрекая ее въ томъ, что она не въ силахъ додуматься до этой въ немъ, ею же самою рожденной мысли, спокойно, тихо Коваленко. И вы не обижайтесь, матушка!... Тутъ нечему, право нечему!... Вы и могли, конечно, могли бы, да вамъ некогда было и подумать! А все потому, что вы все это лѣто только чувствовали, только увлекались и, порывисто перебрасываясь отъ волненія къ волненію, не имѣли часа для сосредоточенной, серьезной мысли надъ самой собою, надъ тѣмъ, чего безсознательно, лихорадочно хотѣли, или же смутно опасались. И я не упрекаю васъ, нѣтъ не упрекаю, но только не могъ васъ понять, не понимаю теперь, какъ при столь свѣтломъ взглядѣ на природу и вещи, вы могли такъ безсознательно относиться и къ себѣ, и къ окружающимъ.... Я не буду вникать въ частности. Вы теперь сознали ихъ и сами.... Я только укажу на тѣ ваши движенья, въ которыхъ такъ рельефно, такъ живо сказался мнѣ пока вами самой непонятный смыслъ вашей жизни!... Я никогда не былъ и никогда не буду фанатикомъ! слегка поникнувъ, закончилъ онъ.
   Вѣра Павловна, скрестивъ руки на груди, глубоко сосредоточенная, боясь малѣйшимъ шорохомъ, малѣйшимъ движеньемъ, вздохомъ даже, перебить строй мыслей Коваленко, казалось, замерла въ устремленномъ на него взглядѣ.... Она не поняла еще мысли Коваленко, но уже почувствовала и глубоко, и живо, что онъ понялъ ее, и, быть можетъ, то именно понялъ въ ней, чего бы никогда не сознала она сама, и съ каждою минутою оживлялось въ груди, все трепетнѣе, все чаще билось заинтересовавное тайною сердце, тайною прошлаго, несознанною тайною будущаго, быть можетъ, дѣйствительно, болѣе свѣтлаго, болѣе широкаго, нежели все это и безцѣльное, и безотрадное, такъ страдательно пережитое минувшее?...
   -- Никогда, быстро поднимая на Вѣру Павловну блестящій взглядъ, какъ-то особенно громко, вліятельно и вѣско проговорилъ Коваленко. Никогда не понималъ и никогда не пойму, что такое судьба.... Да и было ли бы мнѣ легче, если бъ даже и понялъ.... Никогда не вѣрилъ и никогда не повѣрю въ предопредѣленіе!... Это что-то отвлеченное. Да!... Это скорѣе всего условные знаки не сознанныхъ нами законовъ природы.... Я сознаю одно, что каждому изъ насъ врожденными ему свойствами предопредѣлена та или иная доля участія въ прогрессѣ, въ общемъ намъ всѣмъ дѣлѣ, великомъ дѣлѣ развитія безсмертной идеи отъ неуловимаго ощущенія до отчетливыхъ законовъ, до наглядныхъ, болѣе или менѣе яркихъ ея образовъ!... Да, это тотъ, именно тотъ смыслъ нашей жизни, который мы, среди всѣхъ минутныхъ скловностей и увлеченій вашихъ, должны оживить, развить, возвысить въ себѣ до руководящаго начала, до момента вѣчности въ насъ!... Это именно та тайна нашей индивидуальной жизни, которую угадавъ и которой слѣдуя со всею энергіею, мы приходимъ въ неразрывную связь съ прошлымъ и изо дня въ день все охотнѣе, все сознательнѣе проникаемъ въ будущее!...Отсюда вся задача наша въ томъ, чтобы все въ нашей обстановкѣ, въ нашихъ цѣляхъ строго отвѣчало смыслу призванія нашего!... Но, многіе ли изъ насъ сознаютъ себя, многіе ли различаютъ то, что, дѣйствительно, хотятъ отъ того, что имъ только представляется, какъ желаемое?! Вотъ причина и супружескихъ несчастій, и самоубійствъ, и въ нашу пору все болѣе громкаго плача надъ своею разбитою жизнью!... Вотъ и вы, матушка, уже и плачете, и готовы даже увѣрить меня, что ваша жизнь разбита въ такой степени, что вамъ только и остается, что плакать надъ нею!... Я не вѣрю вамъ и никогда не повѣрю!... Потому что я знаю на опытѣ, потому что я убѣжденъ, что въ вашей жизни есть мысль, мысль самостоятельная, только ваша, и свѣтлая, и живая, и энергическая!... Но вы оторвались отъ нея, вы затеряли ее въ вашихъ увлеченіяхъ и склонностяхъ!... Вотъ почему я думалъ и продолжаю думать, что ваше настоящее состояніе ни больше, ни меньше, какъ реакція вашему прошлому. Нѣтъ, матушка, и тысячу разъ нѣтъ!... Не жизнь удавъ, а вы сами, ваши увлеченія и порывы, -- вотъ дѣйствительные удавы и живаго, и серьезнаго призванья вашего.
   -- Какъ такъ? Что вы говорите, Петръ Игнатьевичъ! Чѣмъ же и оживляется человѣкъ, какъ не сочувствіемъ къ себѣ дорогихъ и близкихъ ему людей? Въ чемъ находитъ себѣ и цѣль, и оправданіе и поддержку, какъ не въ гармоніи своихъ интересовъ съ ихъ интересами?!
   -- Да вотъ именно, именно въ гармоніи интересовъ, а не сердецъ, а вы всю вашу жизнь все отъ сердца, да къ сердцу!... Вотъ въ этомъ то и бѣда ваша, матушка!... Гм!... Гармонія интересовъ!... Да въ чемъ-же интересъ-то нашъ, какъ не въ преслѣдованіи, живомъ, горячемъ преслѣдованіи своего "такъ вѣрую", "такъ полагаю", "такъ хочу", и "такъ буду дѣйствовать".... А не въ лицахъ, вовсе не въ ихъ физической субстанціи!... Лица, это подвижныя формы, это условія!... Они или способствуютъ, или вредятъ.... И только, и больше ни на грошъ.... А самостоятельное въ насъ начало, единственная цѣль нашего существованія, это все-жъ таки врожденная намъ мысль, въ развитіи и осуществленіи которой мы только и можемъ и почувствовать себя, и обособить, понять, какъ нѣчто независимое, цѣлое!... Не будь этого -- Петръ былъ бы тотъ же Иванъ, Иванъ тотъ же Сидоръ, и, въ концѣ концовъ, жизнь, утративъ всякій интересъ, стала бы вамъ тошнѣе горькой рѣдьки!
   -- Вотъ и договорились, сами договорились, горячо перебила его Вѣра Павловна. Вотъ она и стала мнѣ хуже горькой рѣдьвл.... А отчего?... Все отъ той же причины, все отъ того, что меня не повяли, меня не признали даже и тѣ люди, которымъ я со всѣмъ сочувствіемъ, со всею чистосердечностью отдала все, что могла только отдать!... Если же они не признали меня, то кто же, кто теперь сочувственно протянетъ мнѣ руку.... Никто, конечно никто, тихо кончила она.
   -- И вздоръ, чистѣйшій вздоръ, матушка!... Изъ того, что Наташенька и Васенька не поняли васъ, еще никакъ не слѣдуетъ, что никто васъ не пойметъ!... Это разъ!... А два.... Въ васъ самой отъ этого вовсе ничего не измѣнилось, и, если вы будете имѣть настолько энергіи, настолько силы воли, чтобы заставить замолкнутъ въ себѣ сердце, ваша живая мысль опять и съ новою силою овладѣетъ вами, и тогда, проложивъ себѣ новую, болѣе широкую, болѣе свободную отъ личныхъ склонностей дорогу, вы въ такой степени увлечетесь вашею задачею, что и странными, и смѣшными представятся вамъ ваши настоящія сомнѣнія! А вы способны!... Вы не рефлексъ, вы не зеркало окружающихъ васъ фигуръ!... Нѣтъ, далеко нѣтъ!... Вы независимая, самостоятельная сила, рано или поздно, строго подчиняясь указаніямъ врожденой вамъ живой мысли, вы высоко подниметесь въ честномъ дѣлѣ вашемъ!
   -- Да и я желала бы, горячо желала бы найдти себѣ это честное дѣло!... Но я никогда еще не сомнѣвалась такъ въ себѣ, какъ сомнѣваюсь теперь, никогда не была такъ глубоко убѣждена, что никогда и вы въ комъ не найду себѣ опоры, какъ не нашла и до настоящаго времени.... Развѣ не отъ всего сердца стремилась я быть полезною и Наташѣ, и Васѣ! Вѣра Павловна порвалась, вздохнула. И что же изъ этого вышло?... Ничего, такъ-таки ровно ничего!... Мнѣ даже думается иногда, что я повредила Наташѣ. И при томъ.... что до меня, я никогда не замѣчала, какъ и теперь не могу уяснить себѣ, въ чемъ это вы провидѣли эту, какую-то особенную, мнѣ только врожденную, и живую, и самостоятельную мысль?! тихо улыбаясь, закончила она, какъ бы самое себя отрицая въ ней, этой сосредоточенно-грустной улыбкѣ.
   -- Да вотъ именно провидѣлъ! снова оживился Коваленко. Провидѣлъ въ горячей, энергической борьбѣ за человѣка, за его независимость отъ предразсудковъ и суевѣрій, за его прямоту, за его: "такъ говорю, такъ думаю, и такъ поступаю, какъ убѣжденъ, что долженъ поступать".... Вотъ истинная, вотъ живая мысль вашей жизни!... И она всюду проникла, во всемъ сказалась съ одинаковою силою! Вы полюбили Наташу вовсе не за Наташу, а за надежду образовать въ ней именно такого склада женщину!... И надо отдать вамъ справедливость, вы образовали, вы облагородили ее на столько, на сколько это только возможно человѣку въ его вліяніи надъ живою, своенравною, въ конецъ извращенною натурою!... Вы привязались къ Васѣ, вовсе опять таки не изъ-за Васи, а изъ-за того, что въ немъ съ такою наглядностью, съ такою энергіею сказалась столь родственная вамъ готовность на борьбу изъ-за того момента вѣчности, что такъ часто искрится въ его глазахъ!... Вы Долина предпочли барону опять таки по движенію той же живой мысли несомѣннаго превосходства человѣка на ногахъ предъ человѣкомъ на ходуляхъ! Не потому ли же побужденію были вамъ дороги, какъ собственныя дѣти, эти маленькія, голубоглазыя, черноглазыя деревенскія малютки, забываясь въ бесѣдѣ съ которыми по цѣлымъ часамъ, вы возвращались домой и оживленная, и счастливая? Не имъ ли, наконецъ, отдавали вы все, что зарабатывали сами?... И это ли еще не живая мысль, это ли не энергія, это ли не способность независимо отъ окружающихъ и страдать, и наслаждаться?... Полноте, полноте, матушка!... Стыдитесь, стыдитесь же роптать на жизнь.... Вѣдь, она вамъ дала больше, тысячу кратъ больше, чѣмъ десяткамъ, сотнямъ этихъ улыбающихся Неволиныхъ, Мясоѣдовыхъ и другихъ всѣхъ довольныхъ собою полуидіотовъ! Горячо высказался Коваленко и, даже не взглянувъ на Вѣру Павловну, быстро закурилъ папиросу.
   И съ каждымъ новымъ словомъ Коваленко все болѣе и болѣе оживлялась она, все лихорадочнѣе слѣдила за нимъ, все рельефнѣе, все нагляднѣе запечатлѣвались въ ней черты энергіею освѣщеннаго лица его.... Онъ замолчалъ, а она все еще слышала его сильное, живое слово....
   -- И, разглаживая усы широкою ладонью, теперь прямо къ ней тихо обратился онъ. И я полюбилъ вашу живую мысль.... Я полюбилъ ваше дѣло больше, чѣмъ любилъ, уже поконченное, собственное, и теперь въ немъ-то, въ этомъ дѣлѣ, нашелъ въ себѣ новое примѣненіе, новую цѣль.... И опять, и смѣло, и весело пойду по новой стезѣ, если вы, матушка, протянете мнѣ руку помощи вашей.
   -- Вамъ?! Въ чемъ?... съ яркимъ густымъ румянценъ въ лицѣ, вся, всѣмъ станомъ подавшись къ нему и изумилась, и обрадовалась Вѣра Павловна.
   -- Да вотъ изволите ли видѣть, чуть примѣтно улыбнувшись и медленнѣе, и спокойнѣе сказалъ онъ. У меня такъ есть кой какія средства, такъ этакъ отъ пяти до шести тысячъ въ годъ, а проживаю я, по моимъ скромнымъ требованіямъ, не болѣе двухъ, стало есть излишекъ, я излишекъ не малый... Ну, конечно, помогалъ по разуму на сколько могъ, помогалъ я теперь помогаю.... Но все это какъ-то безъ цѣли, въ разбродъ.... Кому на дѣло, а кому и на кабакъ!... А вѣдь одинокъ, какъ перстъ!... Съ собою, какъ уйду, тоже не возьму!... Думалъ, думалъ, какъ бы это организовать что-нибудь цѣлесообразное, да все не нравилось, все не подходило, пока вы не познакомили меня съ вашею голубоглазою сироткою!... А тутъ вдругъ разомъ прозрѣлъ, надумался, да и вступилъ съ ходатайствомъ о разрѣшеніи открыть пріютъ на двадцать персонъ!... Теперь дѣло въ ходу.... Вотъ ужъ кой кого я позаписалъ, вынимая изъ боковаго кармана тщательно свернутый большаго формата листъ, сощурился онъ. Первымъ номеромъ, бѣлокурая сиротка.... О!... Вторымъ, хромого Максима дочь, а третья, десятая, пойдутъ по вашему выбору, потому что я и не сомнѣваюсь, ни единой минуты не сомнѣваюсь, что вы, матушка, не откажетесь помочь мнѣ въ этомъ честномъ дѣлѣ, чуть слышно закончилъ Коваленко и опять, и еще чаще замигалъ на нее глазами.
   Безъ словъ, какъ бы обратившись въ тихую, свѣтлую, радостную улыбку, медленно, насколько смогла, крѣпко сжала Вѣра Павловна его сухую, неуклюжую ладонь своею холодною, какъ ледъ, рукою... Далеко за полночь въ этотъ памятный ей вечеръ просидѣлъ у нея Коваленко.
  

Глава VII.

  
   Вѣра Павловна ожила. Теперь она уже была не чужая людямъ, не лишняя на землѣ, не одна среди многихъ. Въ лицѣ Коваленко у нея былъ искренній, преданный другъ общаго живаго дѣла. И съ каждымъ новымъ часомъ все ближе и ближе къ кружку улыбащихся, беззаботныхъ, и любящихъ, и нѣжныхъ малютокъ-сиротокъ. И чѣмъ скорѣе обставитъ она отведенное Коваленко въ его собственномъ домѣ просторное помѣщеніе, тѣмъ ближе къ нимъ. И вотъ съ восьми часовъ утра уже на ногахъ, а отъ 9-ти до 3-хъ и на Неглинной, и въ Охотномъ, на Толкучкѣ, и въ Городѣ, и на Никольской, и въ частныхъ квартирахъ, вездѣ высматриваетъ, вездѣ торгуется, чтобы не истратить и лишней копѣйки, потому что каждая копѣйка -- ихъ копѣйка, ихъ довольство, ихъ улыбка! И повсюду, и во всемъ, все онѣ, столь близкія, столь дорогія сердцу сироты!... Въ 3 возвращается обѣдать. Обѣдаетъ ли одна или съ Коваленко, все ей весело, потому что больше, не точетъ, не грызетъ ее мысль, что она ничто и что ей не стоитъ и жить, потому что она никогда не можетъ быть чѣмъ-нибудь и не нужна никому!... Нѣтъ!... Она теперь даже себя оберегала, о себѣ заботилась, потому что глубоко прочувствовала, живо сознала, что ея жизнь -- ихъ жизнь и что одному Коваленко безъ нея никакъ не провести славной мысли. Вечеромъ Коваленко.... Совѣщаются, спорятъ, смѣются, высчитываютъ, прикладываютъ и такъ, и этакъ. А тамъ пора и расходиться, пора и спать.... Вѣдь завтра опять надо встать въ восемь, опять исходить столько верстъ, опять побывать въ столькихъ мѣстахъ, что даже и забудешь, если съ вечера не записать все это и подробно и точно.-- "Ахъ и почему прежде, когда такъ дешево было время, какъ на смѣхъ точно вѣчность тянулось оно, а теперь, когда такъ дорога каждая минута, цѣлые дни мелькаютъ какъ часы!" не разъ, улыбаясь, жаловалась она Коваленко. Да даже и во снѣ не оставляли ее въ покоѣ эти отрадныя заботы. И день изо дня все чаще и чаще снилась ей радостная, веселая, голубоглазая Щебринская сиротка.
   Прошло недѣли двѣ. Стоялъ сильно морозный, солнечный день.... То хлопая рука объ руку коченѣющими, даже и въ теплыхъ рукавицахъ, пальцами, то хватаясь за носы, то отогрѣвая уши, задорно перегонялись ваньки, на своихъ легкихъ, незатѣйливыхъ санкахъ. Даже Вѣра Павловна не рѣшилась идти пѣшкомъ изъ Города, даже она раззорилась на гривенникъ. Ровно въ два подвезъ ее ванька въ подъѣзду гостинницы "Миланъ".
   Бодрая, веселая, быстро поднялась она на площадку дырявымъ, холщевымъ половикомъ покрытой лѣстницы.
   -- Ахъ, Наташа, милая, радостно говорила она, почти столкнувшись съ княгиней.
   -- Здравствуйте! крѣпко ее цѣлуя, весело отозвалась княгиня.
   -- Давно ли вы въ Москвѣ?
   -- Такъ.... Недѣлю съ чѣмъ-нибудь.
   -- Во-первыхъ, снимайте шубку, сама растегивая ей крючекъ у ворота, торопила Вѣра Павловна. Во-вторыхъ, дайте мнѣ всмотрѣться въ васъ.... Вѣдь сколько времени не видѣлись!... И какъ не стыдно!... Хотя бы увѣдомили, я бы уже давно побывала у васъ.
   -- Я сама давно была бы у васъ, Вѣра Павловна.... Но если бъ вы знали сколько хлопотъ.... Ужасъ!... И это надобно, и то необходимо! отбрасывая свой длинный, безконечно длинный шлейфъ чернаго бархатнаго платья, оправдывалась княгиня.
   -- Ну садитесь же! Хотите чаю?
   -- О, нѣтъ!... Вѣдь я на минутку.... Вотъ на такую, сближая на короткомъ разстояніи палецъ съ пальцемъ, пояснила она.
   -- Вотъ это мило.... Не видѣться нѣсколько мѣсяцевъ и пріѣхать на минутку, точно съ оффиціальнымъ визитомъ.
   -- Ну не сердитесь, Вѣра Павловна! и, протянувъ къ ней обѣ руки, Княгиня потупилась.
   -- Все такая же, все прежняя, все однѣ только шалости на умѣ, любуясь ею, тихо проговорила Вѣра Павловна.
   -- Нѣтъ больше, тысячу разъ больше, чѣмъ прежде, быстро поднимая голову, возразила княгиня. Мнѣ такъ хорошо, такъ весело теперь.... Свободна совершенно!... Что хочу, то и дѣлаю, куда хочу, туда и ѣду.... Онъ у меня такой славный, покорный, совсѣмъ покорный.
   -- Ахъ простите!... Я за вами совсѣмъ забыла князя. Что онъ здоровъ, здѣсь, въ Москвѣ?
   -- И здѣсь, и здоровъ.... Точь въ точь такой же увалень, какъ и былъ!... Ужасно меня бѣситъ!... И ничего не могу подѣлать, -- точно въ немъ течетъ вода вмѣсто крови.
   -- И тѣмъ лучше!.. Представьте себѣ, чтобы это вышло, если бъ и онъ сдѣлался такою же горячкою, какъ вы.
   -- Ничего бы дурнаго не вышло, напротивъ, все было бы прекрасно! горячо возразила княгиня. А теперь, ну и что это!... Онъ даже держать себя не умѣетъ съ достоинствомъ, право!... Никому и въ голову не придетъ, кто его не знаетъ, что онъ князь, да притомъ губернаторъ.
   -- А уже?
   -- Уже! и княгиня улыбнулась. Да это все я!... Если бъ не я, онъ бы еще десять лѣтъ просидѣлъ у моря, дожидая погоды!... Ну, вотъ кто развѣ не досадно!... Ну какой же онъ мужчина?... А какъ въ Петербургѣ меня бѣсилъ, вы не можете себѣ и представить, перебивая слово словомъ, спѣшила она. Какой-нибудь камеръ-юнкеръ, не говоря уже камергеръ, какой-нибудь директоръ самаго несчастнаго изъ всѣхъ департаментовъ, изъ породы Добронравовыхъ, Воскресенскихъ, Добролюбовыхъ, Благовѣщенскихъ, несравненно больше о себѣ думаетъ и выше себя держитъ, чѣмъ онъ! Ну, развѣ это не обидно! и княгиня горячилась все болѣе и болѣе, Это сразу бросилось мнѣ въ глаза! Я долго присматривалась, долго не рѣшалась, но, наконецъ, въ одинъ прекрасный день не только высказала ему все, но даже и указала, какъ долженъ онъ себя держать!
   -- Ну и что же.... послушалъ?
   -- Послушалъ, но не вполнѣ. Онъ созналъ, что я права, но все-таки дѣйствуетъ не такъ, какъ я бы желала.
   -- Это было еще въ Москвѣ?
   -- Да, въ Москвѣ, вскорѣ, черезъ нѣсколько недѣль послѣ свадьбы.... Вообразите!... Придетъ въ нему вечеромъ правитель канцеляріи или даже какой-нибудь изъ столоначальникъ.... И онъ, тогда какъ другіе, напримѣръ въ Петербургѣ, не перепускаютъ этихъ господъ и черезъ порогъ гостинной, самъ подвигаетъ имъ кресла, предлагаетъ сигару, чаю и т. д. Ну развѣ въ этомъ есть хоть доля такта!... Да еще какъ-то разъ затѣялъ ихъ всѣхъ огуломъ позвать вечеромъ.... Изволите ли видѣть, нельзя.... Прежде у него бывал !... Ну, нѣтъ-съ, это ужъ слишкомъ!... Вечеромъ принимаю я, а не онъ, и блестящаго собранія не состоялось! и нервно усмѣхнувшись, княгиня выпрямилась.
   -- Но, почему жъ вы такъ противъ этого?.!. Развѣ всѣ эти чиновники не такіе же люди, какъ и вашъ мужъ, какъ и вы? вспыхнувъ, возразила Вѣра Павловна.
   -- Да и вамъ, дѣйствительно, можетъ показаться страннымъ мой взглядъ, потому что вы, Вѣра Павловна, не знаете этого міра!... Вѣдь бабушкинъ дворецкій Семенъ такой же человѣкъ, какъ и всѣ люди, однако вы сами вѣдь не усадите жъ его рядомъ съ собою и ужъ конечно не вступите съ нимъ въ дружескую бесѣду?!
   -- Но только не потому, что онъ дворецкій, вовсе не потому, что онъ тяжелымъ, честнымъ трудомъ снискиваетъ себѣ и семьѣ своей пропитаніе, а единственно потому, что онъ человѣкъ необразованный, стало быть, его собесѣдничество не можетъ мнѣ представить ни малѣйшаго интереса.... А развѣ чиновники, служащіе подъ начальствомъ вашего мужа, не настолько же образованные люди, насколько и вы, и онъ самъ?
   Княгиня нервно разсмѣялась....
   -- Что вы это говорите, Вѣра Павловна. Вы вѣрно никогда не видывали никого изъ этого особаго, совсѣмъ особаго чиновничьяго отродья.... Да это какіе-то истуканы!... И притомъ, что всего досаднѣе, попробуйте-ка принять его хоть нѣсколько внимательно, онъ сейчасъ вообразитъ себя ровнею вамъ, сейчасъ и сядетъ, и начнетъ говорить съ вами съ тою же непринужденностью, съ какою вы сами обращались къ нему! Нѣтъ, это возмутительно, просто возмутительно! все болѣе и болѣе горячилась она -- Я понимаю художника, литератора, артиста, но никогда не пойму этихъ сошекъ-мошекъ изъ канцелярскихъ чиновниковъ!... По моему, это тѣ же Семены, тѣ же подлипалы, тѣ же лизоблюды, съ тою лишь разницею, что Семенъ не придетъ, не сядетъ рядомъ съ вами и не вообразитъ, что онъ точь въ точь такой же человѣкъ, какъ и вы, а столоначальникъ какой-нибудь самый жалкій, предложите-ка ему, не только сядетъ, но даже и свои потертые локти подложитъ вамъ подъ самую руку!... Фи! и княгиня, оодрогнувшись, презрительно усмѣхнулась. Что мнѣ за дѣло, что у нихъ есть какіе-то дипломы, что они люди дѣла и нужны дѣлу, когда въ обществѣ они -- ничто, нули, совершенные нули, когда ими, какъ нулями, никто не интересуется, и ровно столько же обращаютъ на нихъ внинанія, сколько я на полотеровъ!... со всею запальчивостью высказалась она.
   -- Однако.... тихо проговорила Вѣра Павловна.
   -- Что однако? быстро взмахнувъ рѣсницами, перебила княгиня.
   -- Я не желала бы быть женою одного изъ подчиненныхъ вашего мужа!
   -- Да почему же вы полагаете, что мой взглядъ -- особый взглядъ? Вовсе нѣтъ!... Такъ смотрятъ всѣ, рѣшительно всѣ люди, равной съ нами постановки.... Постановка -- великая вещь.... Неужели вы серьезно полагаете, что вы бы на моемъ мѣстѣ поступили бы иначе, чѣмъ я поступаю. Это вамъ только кажется, кажется потому, что вы теперь не можете составить себѣ даже и представленія объ этомъ положеніи, но если бы вы сознали его, освоились въ немъ, вы бы были та же, какъ я!
   -- О, никогда, никогда! горячо возразила Вѣра Павловна. Будь я владѣтельной княгиней, будь десяти губерній губернаторшей, никогда бы и въ голову не пришло мнѣ презирать и отталкивать отъ себя человѣка лишь изъ-за того, что онъ дурно произноситъ по-французски и не имѣетъ манеръ!... Вотъ именно то, что возмутительно! Если вы такъ смотрите, то вы способны крѣпко-накрѣпко пожать руку высокопоставленному подлецу и на ряду съ этимъ отвернуться съ презрительной усмѣшкой отъ всѣмъ сердцемъ къ вамъ расположеннаго и честнѣйшаго человѣка, лишь потому, что на немъ потертъ фракъ и на рукахъ у него нѣтъ перчатокъ.... Фи! и она, быстро вставъ, отошла отъ княгини.
   -- Нѣтъ!... Я его приму, я ему помогу даже, если онъ нуждается, но никогда не посажу его рядомъ съ собою, никогда не подниму его до себя, -- холодно, отставляя слово отъ слова, отвѣтила княгиня.
   -- И вы ли это, Наташа?!
   Княгиня смолчала. Ей видимо досадно было теперь, что такъ откровенно высказалась передъ Вѣрою Павловною, которая, какъ женщина совершенно иной постановки, совсѣмъ иныхъ воззрѣній, никогда не пойметъ и даже не можетъ понять, понять ее!... Вѣра Павловна, въ свою очередь; не смотря на все желаніе, не могла подавить въ себѣ вызваннаго въ ней княгинею непріязненнаго, холоднаго чувства....
   Теперь имъ было одинаково тяжело въ присутствіи другъ друга, и чѣмъ отчетливѣе сознавали онѣ это, тѣмъ труднѣе было имъ рѣшиться прервать неловкое молчаніе....
   -- Ахъ, а главное-то я и забыла! вѣдь я пріѣхала просить васъ, Вѣра Павловна, быть у насъ въ будущій вторникъ.... Мы празднуемъ назначеніе князя.
   -- Нѣтъ, ужъ простите, княгиня. Куда мнѣ въ такое блестящее собраніе, сухо отвѣтила она.
   -- Вовсе не блестящее, а такъ себѣ маленькій, танцовальный вечеръ.... Да и притомъ вы не можете, вы должны, понимаете, должны быть, Вѣра Павловна, если не хотите оскорбить и князя, и вашу Наташу! и, поникнувъ, княгиня слегка вспыхнула.
   -- Перестаньте, перестаньте! нервно возразила Вѣра Павловна. Вы, во-первыхъ? вовсе не Наташа, а княгиня Долина, да еще губернаторша, а во вторыхъ, право, для васъ совершенно безразлично -- буду я или не буду. Вѣдь это все только такъ.... изъ приличія, -- отходя къ окну, едва слышно добавила она.
   -- Вѣра Павловна! тихо касаясь ея плеча, сказала княгиня, -- какъ вамъ не стыдно капризничать.
   -- Вы знаете, что я никогда не капризничаю.... Это я предоставляю дѣтямъ и, подобно вамъ, избалованнымъ натурамъ!... Нужда и горе -- слишкомъ сильныя средства противъ такой болѣзни, чтобъ я могла продолжать ею страдать, если бъ даже и имѣла къ ней склонность.
   -- Ну, такъ сердитесь!... Вѣдь нельзя же расходиться изъ-за взглядовъ.... Вы можете держаться однихъ, а я совершенно другихъ, и все жъ мы можемъ оставаться искренними друзьями.... и притомъ.... играя кружевами, тихо добавила она.
   -- Что притомъ? не поднимая глазъ, спросила Вѣра Павловна.
   -- И притомъ.... я вовсе не такая дурная, какъ кажусь вамъ теперь, и она зардѣлась еще ярче.
   -- Это кто жъ вамъ сказывалъ? и Вѣра Павловна улыбнулась.
   -- Мои стремленія, мои цѣли.
   -- Къ превосходству и угнетенію во имя его. Вѣра Павловна нервно разсмѣялась.
   -- Вовсе нѣтъ! горячо возразила княгиня. Господство совсѣмъ не цѣль во мнѣ, оно только средство.
   -- А цѣль?
   -- Цѣль? медленно повторила княгиня. Моя цѣль самое широкое вспомоществованіе нуждающемуся человѣчеству, и я увѣрена, что если бъ умѣла ознакомить васъ съ нею вполнѣ, вы бы не только измѣнили свой взглядъ, но даже и благословили бы меня въ моемъ святомъ дѣлѣ.
   Вѣра Павловна, молча, покачала головою.
   -- Вы не вѣрите? и княгиня отступила, измѣнилась въ лицѣ.
   -- Кто искренно сочувствуетъ человѣку, тотъ не силится подняться надъ нимъ, тотъ его не презираетъ, не отталкиваетъ отъ себя, какъ какую-нибудь гадину, а напротивъ улыбается ему, зоветъ его къ себѣ, радушно дѣлитъ съ нимъ послѣдній свой кусокъ, -- прямо смотря ей въ глаза, горячо высказалась Вѣра Павловна.
   -- Да и я не презираю, не отталкиваю отъ себя нуждающагося человѣка, лишь только потому, что онъ бѣденъ, а я богата, что онъ ничто.
   -- Ничто! нервно разсмѣявшись, горячо перебила Вѣра Павловна. Да, вы правы!... Бѣднякъ, по вашему, дѣйствительно -- ничто!... И вотъ вамъ ненавистна самая мысль, что онъ такой же человѣкъ, какъ и вы!... И вы?... Я право затрудняюсь опредѣлить, на что бы вы были способны, если бъ такой несчастный задумалъ поровняться съ вами.... Да вы бы раздавили его, уничтожили, безъ малѣйшаго сожалѣнія, безъ малѣйшаго содраганія.... Фи, Наташа!... Вы никогда не сочувствовали и никогда не будете сочувствовать нуждѣ!... Это уже теперь ясно, какъ день!... А если и сдѣлаете что доброе, то вовсе не ради добра и человѣка, а ради себя самой, ради эффекта!... Нѣтъ, благодарю васъ за такую добродѣтель!... Ею воспользуется только дѣйствительная гадина, а человѣкъ мало-мальски порядочный не приметъ помощи отъ презирающей его руки.
   Княгиня выпрямилась.... У нея поблѣднѣли губы.
   -- Да! Вамъ это непріятно!... я знаю, что непріятно, какъ всякая открытая, не совсѣмъ-то благообразная правда!... Но кто жъ вамъ скажетъ ее, эту правду, если не я? Не моя ли совѣсть несетъ отвѣтственность за васъ, ни каждое ли ваше дѣйствіе отражается во мнѣ то радостью, то скорбью, какъ мое собственное, не вамъ ли я отдала пять лучшихъ лѣтъ моей жизни все въ той же надеждѣ, что если не могу сама, то хотя въ васъ создамъ ближнему и сильную, и добрую руку.... И что же?... Чѣмъ все это кончилось? Что изъ всего изъ этого вышло?!.. княгиня, полновластная губернаторша, львица.... Ха, ха, ха! нервно залилась Вѣра Павловна.
   Княгиня медленно подняла голову.... въ упоръ, изъ подъ сдвинутыхъ тонкихъ бровей, взглянула на Вѣру Павловну.... Точно судорогою передернулись нервныя губы, дрогнулъ самый подбородовъ.
   -- Вы.... забылись, Вѣра Павловна!... Я дѣвочкою могла еще подчиняться и дѣйствительно подчинялась вашимъ указаніямъ, какъ гувернантки.... Но теперь, увѣряю васъ, что княгиня Долина вовсе не нуждается въ совѣтахъ г-жи Нелидовой, дрожащимъ голосомъ сказала она и, накинувъ шубку на плечи, быстро вышла изъ номера.
   Вѣра Павловна мгновенно поднялась съ дивана, сдѣлала шагъ къ двери, какъ будто хотѣла, настигнуть, остановить.... Но что-то сильно ударило ей въ темя, все закружилось, спуталось, смѣшалось....
  

Глава VIII.

  
   На Поварской, передъ высокими, дубовыми, рѣзными дверями большаго, розоватаго, двухэтажнаго каменнаго дома остановилась карета.
   -- Князь дома? спросила княгиня, чуть-чуть опершись локтемъ на руку отворившаго ей дверцу кареты швейцара.
   -- Точно такъ, ваше сіятельство.
   -- Давно вернулся?
   -- Уже съ полчаса будетъ.
   Княгиня быстро поднялась по мягкимъ коврамъ отъ верха до низа обставленной цвѣтами лѣстницы.... У двери бель-этажа ее встрѣтилъ высокій, статный брюнетъ лакей во фракѣ и снѣжной бѣлизны жилетѣ....
   -- Никого не было?
   -- Князь Одоленскій.
   -- Одинъ? и княгиня пріостановилась.
   -- Одинъ, и, осторожно, какъ бы боясь дать почувствовать свое прикосновеніе княгинѣ, снялъ съ нея лакей шубку.
   Миновавъ прихожую, бѣлый залъ и малиновую гостинную, княгиня безъ шума, плотно закрыла за собою одностворчатую, рѣзную, чернаго дерева дверь голубаго будуара. Она сдѣлала нѣсколько шаговъ, пріоставовилась, быстро сняла шляпку, швырнула ее на туалетный столикъ и, нетерпѣливымъ движеніемъ отбросивъ шлейфъ, водошла къ окну. -- "Форменная княгиня!... Полновластная губернаторша.... Львица!... Ха, ха, ха!" глухимъ, отдаленнымъ эхомъ звучалъ въ ней голосъ Вѣры Павловны.... Княгиня сжала губы.-- "Да!... И княгиня, и губернаторша, и львица!... И вотъ это-то именно васъ колитъ, Вѣра Павловна, это-то вамъ и не нравится!... Потому что вы никогда не были и никогда не можете быть ни княгиней, ни губернаторшей, ни львицей! Какъ никогда мѣщавинъ, какой бы онъ тамъ дипломъ не получилъ, не будетъ бариномъ, не будетъ княземъ!... Госпожа Мясоѣдова, госпожа Сидорова, госпожа Перепелкина, госпожа Шульцъ, старая бонна княжны Одоленской, Нелюбова, и ея прежняя портниха?... Все госпожи!... Да теперь всякая кухарка, всякая дворничиха -- госпожа.... Вотъ и эта тоже какая-нибудь госпожа! сказала княгиня, смотря на осторожно переползавшую черезъ улицу въ огромномъ темно-зелѣномъ капорѣ старуху.... "Это все ровня, все свои!" -- Княгиня даже разсмѣялась: такъ забавляла ее мысль, что и эта въ зеленомъ капорѣ ей ровня.-- "Да и развѣ ее можно осуждать, развѣ можно на нее сердиться?!.. Когда же она понимала и могла ли понять жизнь во всей полнотѣ этихъ градацій и различій!... Да и наконецъ.... это нѣчто такое, что не дается ни образованіемъ, ни даже востановкою.... Сознаніе своей силы и своего превосходства, тактъ, сдержанность, энергія, вѣдь это даръ, точно такой же даръ, какъ и всякая наклонность къ великому!" увлеклась княгиня, и лице ея загорѣлось яркимъ румянцемъ.
   "Не вамъ ли отдала я пять лучшихъ лѣтъ моей жизни, надѣясь развить въ васъ любовь къ ближнимъ и стремленіе помогать имъ не только матеріально, но и нравственно, стремленіе поднимать униженныхъ и презираеныхъ всѣми, а не тщеславиться предъ ними ни преимуществами внѣшняго положенія, ни даже нравственнымъ превосходствомъ?" слышались княгинѣ слова Вѣры Павловны.
   "И какъ была она мнѣ рада!... У нея даже дрожали руки, когда отстегивала петлю у ворота!" и что-то кольнуло княгиню. И одно за другимъ, все съ большей и большей яркостью поднимались въ ней воспоминанія прошлаго.... Ожили свѣтлыя, задушевныя, тихія бесѣды въ безсонныя ночи, ожила кроткая, какъ бы ласкающая ее улыбка Вѣры Павловны.-- "Увѣряю васъ, что княгиня Долина вовсе не нуждается въ совѣтахъ госпожи Нелидовой!" вспомнила княгиня и точно самое себя ужалила она этими словами.-- "Я его приму, я ему помогу даже, если онъ нуждается, но никогда не подниму до себя!" -- А вѣдь я помогала ей!... Она можетъ подумать; что такъ говоря, я подразумѣвала именно ее!..." закрывъ лицо руками, какъ бы стыдясь самой себя, ужаснулась княгиня.-- И чѣмъ глубже вдумывалась, тѣмъ сильнѣе раздражалась она противъ себя самой, тѣмъ лихорадочнѣе, порывистѣе хотѣлось ей, какъ можно скорѣе, во что бы то ни стало помириться съ Вѣрою Павловною, новымъ вниманіемъ, новою ласкою заставить ее разъ навсегда забыть эту грубую, неумѣстную выходку. "Написать развѣ?! мелькнуло ей.... А вдругъ не пріѣдетъ!... Не ѣхать же потомъ самой съ повинной!" -- Кто-то стукнулъ въ дверь.
   -- Ахъ какъ это скучно, что даже и дома нельзя быть у себя!
   -- Войдите же!... Кто тамъ?... Это ты, Александръ?... Давно вернулся?
   -- Да уже болѣе часа.... Но я не зналъ, что ты дома, Ната.... Никто не доложилъ по обыкновенію.... Такіе остолопы!... Былъ у генералъ-губернатора, какъ бы въ скобкахъ добавилъ онъ.
   -- Ну и что же? садясь подлѣ, оживилась княгиня.
   -- А что?
   -- Какъ, а что?... Когда же мы ѣдемъ въ Некъ?
   -- Въ Некъ.... Ну, еще не такъ скоро, какъ намъ думалось.
   -- Какъ такъ, не такъ скоро?! и княгиня вспыхнула.
   -- Ну да.... Не такъ скоро.... Не ближе, какъ недѣль черезъ пять, шесть, совершенно спокойно удостовѣрилъ князь.
   -- Шесть недѣль еще!
   -- Ну да, шесть.... И что жъ въ этомъ такого, особенно страшнаго?
   -- Да это цѣлая вѣчность, Александръ.
   -- Какая жъ вѣчность, Ната!... Шесть недѣль и есть шесть недѣль.
   -- Нѣтъ, это цѣлая вѣчность, цѣлая пытка, раздражительно возразила княгиня.
   -- Знаешь ли, Ната.... медленно потирая рука объ руку, тихо обратился князь.
   -- Нѣтъ, не знаю.
   -- Меня твое настроеніе начинаетъ серьезно тревожить.... Даже.... даже огорчаетъ.... смотря въ сторону, съ трудомъ осилилъ онъ.-- И.... и я давно хотѣлъ серьезно поговоритъ съ тобою.
   -- Это о чемъ?
   -- Мы какъ будто перемѣнились ролями.... То ты всегда была веселая, оживленная и непрерывно упрекала меня за хмурость.... Помнишь, какъ и на лодкѣ, какъ и въ тотъ день, какъ я сдѣлалъ тебѣ предложеніе.... А теперь мнѣ въ свою очередь приходится спросить, -- да какая жъ муха, наконецъ, кусаетъ тебя?... Отчего я такъ счастливъ, отчего такъ легко на сердцѣ, такъ весело мнѣ, а ты, напротивъ, все ничѣмъ не довольна, все какъ будто чѣмъ-то встревожена, раздражена.... Трудно и два часа подрядъ удержать на твоемъ лицѣ твою прежнюю беззаботную улыбку, и князь вздохнулъ.-- Мнѣ эти шесть мѣсяцевъ мелькнули, какъ одна счастливая минута, а тебѣ шесть недѣль представляются пыткою вѣчности.... чуть слышно, глухо, совсѣмъ въ себя, добавилъ онъ.
   Княгиня молчала.... Она только еще ниже опустила голову.
   -- Ната!... Да будь же, наконецъ, искренна, мой милый другъ.... Вѣдь нѣтъ на свѣтѣ жертвы, на которую бы я не рѣшился, лищь бы только видѣть тебя опять прежнею, веселою, игривою, оживленною, какъ, помнишь, бывала ты на балахъ, въ собраньи.... Вѣдь сердце радовалось за тебя, а теперь....
   -- Ты ошибаешься, Александръ, кладя свою маленькую, холодную руку на руку князя, съ примѣтною дрожью въ голосѣ, тихо отозвалась княгиня.... Я все такая же, какъ была и въ дѣвушкахъ, только тогда ты видалъ меня лишь въ обществѣ, лишь на балахъ, гдѣ если и не хочешь, то кажешься оживленною, а теперь....
   -- Ну, а третьяго дня на балу у Одоленскихъ?... Ты думаешь, я не замѣтилъ, какъ ни съ того, ни съ сего поблѣднѣла ты въ мазуркѣ, и съ той минуты, отъ начала до конца, какъ не ждалъ, какъ не слѣдилъ, не дождался ужъ я больше твоей улыбки.
   -- Ахъ, да! спохватилась княгиня. Ну, у меня тогда просто заболѣла голова.
   -- Зачѣмъ ты говоришь неправду, Наташа! и, еще глубже поникнувъ, князь вздохнулъ. Оставимъ это разъ навсегда!... Какая бъ ни была правда, она все лучше лжи.... И притомъ.... ты въ силахъ обмануть мою мысль, но ты никогда не обманешь моего сердца.
   -- И какое ты такое имѣешь право, Александръ, утверждать, да еще мнѣ въ глаза, что я лгу, когда говорю тебѣ правду? уклонилась княгиня и, быстро вставъ, отошла отъ князя.
   -- Вотъ сегодня такъ я дѣйствительно того....
   -- Что того?
   -- Сглупила, и губы княгини въ тотъ же мигъ сложились въ такую гримаску, какъ будто она только-что проглотила что-либо кисло-вяжущее....
   -- Ну, чѣмъ же ты сглупила? и князь улыбнулся на нее своею открытою, вызывающею, доброю улыбкою.
   -- Угадай!
   Князь задумался.
   -- Да думай -- не думай, все равно до такой глупости не додумаешься, -- нетерпѣливо перебила она -- я поссорилась съ Вѣрою Павловною.
   -- Какъ такъ?
   -- А такъ.... Она мнѣ вздумала по старой привычкѣ давать совѣты и указанія, а я.... и княгиня замялась.
   -- Ну, а ты?
   -- А я и хватила, что княгиня Долина вовсе не нуждается въ совѣтахъ г-жи Нелидовой.
   -- Ахъ, Наташа!
   -- Ну, да ты-то не сердись на меня, Александръ.... Я и сама чувствую, что поступила дурно.... Теперь понялъ?
   -- Понять-то понялъ, но все-таки какъ не взглянуть на это, все нехорошо, крайне нехорошо!.... Мнѣ въ мою жизнь никогда не доводилось встрѣчать такой любви, горячей, нѣжной, какую она всегда выказывала тебѣ, Наташа.... Я убѣжденъ, что ты ей дороже всего на свѣтѣ.... Что до меня, я бы, кажется, не могъ ни ѣсть, ни спать спокойно, если бы когда-нибудь позволилъ себѣ оскорбить не только такъ глубоко мнѣ преданнаго, но и хотя бы только расположеннаго ко мнѣ человѣка!... Нѣтъ, сознай, Наташа, и поправь твою ошибку.... Ты и такъ за послѣднее время слишкомъ мало внимательна была къ ней, -- и онъ волновался все глубже и глубже.
   -- Ну и поняла, и сознала... и, опустивъ рѣсницы, она приблизилась къ мужу. Все лицо ея свѣтилось въ высшей степени оживленнымъ выраженіемъ не то досады на себя, не то насмѣшки надъ всѣмъ этимъ.
   Князь тихо разсмѣялся и, приподнявъ ея руку, поцѣловалъ ее.
   -- Ну и поправлю, точно играя губами, чуть слышно проговорила княгиня.
   -- А именно?
   -- А именно, напишу къ Васѣ, чтобы онъ сегодня же вечеромъ привезъ ее.
   -- А если она не пріѣдетъ?
   -- То тогда сама поѣду къ ней, и губы княгини сложились въ столь любимую княземъ своеобразную, на самое себя досадующую улыбку.
   -- Прелесть!... вспыхнувъ, прошепталъ князь и, быстро притянувъ къ себѣ княгиню за обѣ руки, горячо поцѣловалъ ее въ ея будто пересмѣивающіяся губы....
  

Глава IX.

  
   -- И гдѣ это вы, матушка, цѣлые дни пропадаете? говорилъ Коваленко вечеромъ того же дня въ номерѣ Вѣры Павловны. Былъ разъ до обѣда, второй послѣ обѣда, вотъ теперь пришелъ въ третій, и хорошо еще, что благороднѣйшая изъ Матренъ сжалилась, впустила.
   -- А вы думаете, мало хлопотъ, мало заботъ, Петръ Игнатьевичъ, по нашему дѣлу? и, протянувъ ему свою зазябшую руку, она улыбнулась.
   -- Да помилуйте, матушка, дѣло дѣломъ, а спокой спокоемъ.... Вѣдь нельзя-жъ, въ самомъ дѣлѣ, цѣлые дни мыкаться изъ-за нихъ съ утра и до ночи.... Вѣдь этакъ исхудаете пуще прежняго!... Посмотрите-ка насебя.... Отъ васъ скоро останутся кости да кожа.... Такъ, матушка, нельзя.... Все въ мѣру!... Вѣдь не на сегодня же вы только нужны-то намъ, а на всю жизнь! заложа руки въ карманы и покачивая головою на Вѣру Павловну, горячился генералъ.
   -- Да теперь я не по ихъ, а по своему дѣлу ходила, осторожно вынимая изъ муфты небольшой свертокъ, точно оправдывалась она.
   -- Это по какому жъ?
   -- Записалась въ двухъ конторахъ, снимая шляпку и шубку, объяснила Вѣра Павловна.
   -- На что записались?
   -- На частные уроки французскаго и русскаго языковъ.
   -- Для какой надобности? и Коваленко даже вытянулся отъ удивленія.
   -- Вотъ это мило, какъ для какой? поправляя волоса и садясь подлѣ него на диванъ, улыбнулась Вѣра Павловна. Вѣдь дѣло дѣломъ, а аппетитъ аппетитомъ.
   -- Какъ же это такъ? А наше-то дѣло развѣ въ трубу?
   -- Храни Богъ! Вовсе нѣтъ.... Я уроки буду давать въ послѣобѣденные часы, а весь день буду принадлежать пріюту.
   -- Да чего жъ это ужъ вамъ, матушка, такъ очень въ обѣ руки понадобилось?
   -- Какъ такъ въ обѣ руки? въ свою очередь не поняла Вѣра Павловна.
   -- Да, конечно, въ обѣ руки! Вѣдь этакъ того гляди захлебнетесь.... И выйдетъ ни Богу свѣча, ни чорту кочерга! Да и притомъ.... и Коваленко, не договоривъ, замигалъ.
   -- Что притомъ?
   -- Развѣ средства пріюта вамъ представляются недостаточными для вознагражденія служащихъ ему?
   -- Я даже не могу понять, о какомъ вознагражденіи вы можете говорить въ такомъ дѣлѣ, Петръ Игнатьевичъ! вспыхнувъ, сказала Вѣра Павловна.
   -- Да вы, матушка, совсѣмъ чудачка!... Вѣдь, чтобъ дѣлать, чтобъ трудиться, работать, надо прежде всего кушать, такъ какъ же вы могли допустить мысль, что я соглашусь на ваше содѣйствіе этому дѣлу безъ соотвѣтствующаго труду вашему вознагражденія?
   -- Фи! Петръ Игнатьевичъ, какъ могло взбрести вамъ на умъ, что я позволю себѣ воспользоваться хотя единымъ сиротскимъ грошемъ!... И я никогда не могла допустить самой мысли, что вы рѣшитесь когда-нибудь оскорбить меня такимъ предложеніемъ. Я смотрю на это дѣло, какъ на святое дѣло!... Я, такъ сказать, уже чувствую себя въ немъ рука объ руку съ вами; я радуюсь впередъ ихъ радостью; я дышу надеждою на ихъ возможное счастье; словомъ, въ нихъ вы опять связали меня съ землею, вы дали мнѣ цѣль полнаго смысла существованія, но вы не имѣете права оскорблять меня, вы должны быть далеки отъ самой мысли отравить мнѣ вами же сам ми созданную цѣль!.... Иначе я не союзница, а батрачка!... Нѣтъ, Петръ Игнатьевичъ, я полноправна вамъ въ этомъ святомъ дѣлѣ! Вы вносите въ него ваши средства, я -- свои знанія, свой трудъ! Только, и только при такихъ условіяхъ мы можемъ остаться вѣрными, преданными нашей общей цѣли друзьями, только при нихъ я могу прямо и честно смотрѣть и вамъ, и окружающимъ въ глаза. Гдѣ жъ мое безкорыстіе, гдѣ жъ мое участіе, гдѣ моя преданность дѣлу, если буду сама кормиться съ сиротскаго стола! Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Я рада всѣмъ сердцемъ быть другомъ вашимъ въ честномъ дѣлѣ, но не согласна быть въ немъ вашей батрачкой!... И я увѣрена, что этотъ разговоръ конченъ навсегда, что никогда болѣе вы не позволите себѣ такъ оскорблять меня.
   -- Но помилуйте, матушка!... и Коваленко тревожно задвигался.
   -- Безъ но и нѣтъ, Петръ Игнатьевичъ.... Вы вѣдь не первый день меня знаете, такъ вамъ, вѣроятно, уже извѣстно, что мое нѣтъ самое устойчивое изъ всѣхъ возможныхъ но и нѣтъ, -- и Вѣра Павловна тихо улыбнулась.
   -- Удивительно! сощуриваясь и быстро поднимаясь, окончательно вышелъ изъ себя Коваленко, -- удивительно!... Точно вы все еще малый ребенокъ, матушка.... И разсуждаете-то, и поступаете вотъ какъ самое неразумное дитя!... Утромъ уроки, послѣ обѣда уроки, вечеромъ опять въ заботахъ по пріюту!... Да помилуйте, матушка, вѣдь вы человѣкъ, а не гончая какая-нибудь.... Частные уроки! и потрясая головою, какъ бы оплакивая непрактичность Вѣры Павловны, онъ остановился передъ нею.-- Досадно слушать!... Что они вамъ могутъ дать эти ваши приватные уроки?... Ну, 50 копѣекъ въ день!... Самое счастливое!... А развѣ на 15 рублей въ мѣсяцъ можно существовать, матушка?... Да послѣдній извощикъ въ Москвѣ проживетъ больше.... Вѣдь кушать-то всякій день надо. Такъ не изъ пальчиковъ же вашихъ питаться будете.
   -- Ну и что же изъ этого?! Что бъ не получила, а все-жъ-таки свое, заработанное.... А свой кусокъ, да еще трудовой, всегда сладкій кусокъ!... Урѣзывать себя, отказывать себѣ, терпѣть лишенія для меня не привыкать стать. По поводу этого никогда не печалилась и не буду печалиться, скрестивъ руки на груди и, уходя отъ Коваленко въ самую глубь дивана, медленно отозвалась Вѣра Павловна.
   Петръ Игнатьевичъ пріостановился и, тихо покачиваясь изъ стороны въ сторону, внимательно посмотрѣлъ на нее. Покорностью своему жребію, грустью звучали въ немъ ея слова. Вѣра Павловна невольно потупилась. Она какъ будто сознала, что Коваленко сострадалъ къ ней въ эту минуту.
   -- И все-то вы вздоръ толкуете, матушка!... чистѣйшій вздоръ! приближаясь къ ней, опять замигалъ онъ. Вѣдь вы не Матрена, матушка.... Вѣдь вамъ мало выпить да скушать.... Вѣдь Матрены и живутъ собственно изъ-за того, чтобы пить и кушать, а вы пьете и кушаете, чтобы жить.... Вамъ, какъ хлѣбъ, даже нужнѣе хлѣба нравственная пища.... И развѣ не нужны и дѣльное литературное произведеніе, и музыка, и иногда театръ и прочее, и прочее, это все, чѣмъ единственно вы могли бы оживиться? -- вѣдь вы молоды, матушка, а молодость имѣетъ свои священныя права на самое широкое развитіе свойственныхъ ей силъ и стремленій. Но вы не понимаете этого теперь!... Молодость громко говоритъ въ васъ, и ея мелодичный голосъ, вѣрите, думаете и надѣетесь, что если не сегодня, такъ завтра, а не завтра, такъ послѣзавтра вамъ все-жъ таки улыбнется судьба, и тогда вы однимъ разомъ возьмете все, чего лишались до сихъ поръ. Но этотъ счастливый моментъ, если и наступитъ, то можетъ быть уже тогда, когда кровь захолодѣетъ въ сердцѣ вашемъ!... перестанетъ такъ гордо дышать, такъ свободно вздыматься, трудами непосильными, годами заботъ и лишеній истощенная грудь.... старость ужъ за дверью, старость у порога!... Она изсушитъ въ васъ мозгъ, умертвитъ желанія, въ плечахъ сожметъ, въ фигурѣ сгорбитъ, на лицѣ заляжетъ въ крупныхъ бороздахъ-морщинахъ.... Тогда-то поймете вы, что молодость священный даръ, тогда сознаете, что вы сами въ себѣ убили ее, и не одна слеза изъ потускнѣлыхъ вашихъ глазъ сбѣжитъ на морщинистую руку.-- И онъ замолкъ, сѣлъ подлѣ Вѣры Павловны, вздохнулъ.... Ее ли стало жаль ему, этому человѣку безъ сердца, человѣку, дѣйствующему и даже чувствующему только отъ разума и по разуму, или жъ содрогнулся онъ надъ своею такъ быстро промелькнувшею молодостью? Вѣдь вотъ-вотъ, какъ будто только вчера, произведенъ онъ былъ въ корнеты....
   -- Да, и вы правы, Петръ Игнатьевичъ, чуть слышно отозвалась Вѣра Павловна, -- вы правы въ моемъ прошломъ, но не въ ближайшемъ будущемъ.... Я не нуждаюсь теперь ни въ театрѣ, ни въ музыкѣ, ни въ другихъ удовольствіяхъ молодости, когда, благодаря вамъ, передо мною открывается широкое, живое, свѣтлое поприще дѣятельности на счастье, на радость, на довольство дорогихъ сестеръ сиротокъ.... И если бъ вы знали.... И, вдругъ поднявъ голову, Вѣра Павловна такъ свѣтло взглянула на Коваленко, точно улыбнулась ему.-- Если бъ могли себѣ представить, какъ улыбается мнѣ эта новая жизнь, жизнь, полная заботъ и интереса! Утро и послѣ обѣда часы труда, и, какъ награда, отдохновенье вечеромъ въ кружкѣ своей семьи, за самоваромъ, въ тихой бесѣдѣ съ вами о ихъ будущемъ вообще, о счастіи каждой изъ нихъ.... Не правда ли? Вѣдь въ эти часы онѣ всегда будутъ съ нами? вся свѣтясь, точно все еще не довѣряя своему счастью, спросила она.
   -- Ну, ужъ это, матушка, ваше дѣло!... Вы ихъ попечительница.... Какъ хотите, такъ и поведете, а я только исполнитель вашихъ требованій.
   -- Ну и это ли не жизнь, это ли не жизнь свѣтлаго довольства, тихой радости?
   -- Нѣтъ, матушка, ужъ вы, что хотите говорите мнѣ о своей практичности, а я все-жъ таки останусь при своемъ, все-жъ таки при мнѣніи, что вы не отъ міра сего!... Помилуйте!... Да съ чѣмъ кто сообразно?!.. Есть ли въ этомъ хоть доля не только разума, но даже и простѣйшаго здраваго смысла?! опять разгорячился Коваленко. Я очень и очень даже радъ, что мои гости у меня съ аппетитомъ кушаютъ, но я никакъ не могу понять, какъ самъ-то буду сытъ, если остановлюсь на томъ, что буду смотрѣть имъ въ ротъ!... Нѣтъ, ужъ это пардонъ, мадамъ.... Я готовъ хотя даже и кормить ихъ собственными руками, но, клянусь вамъ честью офицера, не забуду забросить кусокъ, другой и въ свой ротъ! Ибо, если только стану облизываться, то сокращусь, непремѣнно сокращусь и ни далѣе какъ въ три дня.... О!
   Вѣра Павловна громко разсмѣялась.
   -- И чего вы, матушка? сощурился на нее Коваленко.
   -- Ахъ, Боже мой, вотъ вопросъ!... Будто ужъ мнѣ не можетъ быть вссело.... Я ужасно люблю васъ слушать, Петръ Игнатьевичъ!... Вашъ языкъ, какой-то особый языкъ, ваши пріемы опять-таки ваши, и притомъ строго, исключительно ваши.... Я не встрѣчала еще въ жизни человѣка, которому бы такъ легко удавалось разсѣять мою грусть, подавить во мнѣ тоску, какъ вамъ.... Право!... Я совершенно забываюсь, когда слушаю васъ. Вотъ взять сегодня: я вернулась домой въ такомъ настроеніи, что мнѣ не только говорить, но даже и встрѣтиться съ кѣмъ бы то ни было было бы въ высшей степеии тяжело.... А вотъ вы со мною, и я опять оживилась, какъ будто даже забыла новое горе свое, -- чуть слышно въ послѣднихъ словахъ высказалась Вѣра Павловна.
   -- А какая жъ еще новая муха укусила васъ, матушка?
   -- Премилая, -- и она улыбнулась. Черная, вся черная, совсѣмъ бархатная, съ длинными предлинными крыльями.
   -- Ужъ не княгиня-ли?
   Какъ разъ, -- слегка вспыхнувъ, удостовѣрила Вѣра Павловна.
   -- Вотъ какъ!... Едва оперились, ужъ и кусаться изволятъ.
   -- Да еще какъ!... пребольно, -- и она вздохнула. Я совершенно разошлась съ нею.
   -- Какъ такъ?
   -- Положимъ.... Быть можетъ, я и сама не совсѣмъ права, быть можетъ, погорячилась, но, во всякомъ случаѣ, это еще не давало ей права такъ язвительно отнестись ко мнѣ, такъ однимъ ударомъ порвать отношенія, столько лѣтъ составлявшія душу моей одинокой жизни.
   -- Да въ чемъ же дѣло-то, матушка?
   -- Если бъ вы видѣли ее сегодня утромъ у меня, Петръ Игнатьевичъ, вы бы только тогда поняли въ чемъ дѣло, вы бы возмутились ею, быть можетъ, даже раньше, чѣмъ я, обрадованная свиданіемъ, успѣла понять, почувствовать это отвратительное, отталкивающее презрѣнье ко всему, что ниже ея, по положенію, по средствамъ, ко всему, что не носитъ титула, что не губернаторствуетъ, что не владѣетъ языками и не имѣетъ блестящихъ манеръ.... Я возмутилась, больше того -- я ужаснулась, не выдержала и, по своему обыкновенію, высказала ей всю горькую правду.... Она поблѣднѣла, какъ полотно, и тутъ же объявила мнѣ, что княгиня Долина вовсе не нуждается въ совѣтахъ г-жи Нелидовой.... И это Наташа!... Боже мой!... Я знала всегда ее за вспыльчивую дѣвушку, за дѣвушку, пожалуй, своенравную, избалованную, но если бъ мнѣ мать моя сказала, что изъ нея выйдетъ то, что вышло теперь, то и ей бы, матери моей, не повѣрила бы я!... Нѣтъ, это нѣчто ужасное, нѣчто такое, отъ чего путаются въ головѣ моей мысли, и при одмомъ воспоминаніи, точно въ лихорадкѣ, дрожу я вся!
   -- И нечему тутъ ни дрожать, ни ужасаться, матушка!... Рѣшительно нечему, -- и Коваленко закачалъ головою, замигалъ. Я все это видѣлъ и давно понялъ, что изъ нея неизбѣжно выйдетъ самая вѣрная копія съ блестящаго оригинала ея матушки.... Вѣдь я ее помню, покойницу-то Марью Игнатьевну.... Нанижетъ, бывало, на себя и сзаду, и спереду всевозможныхъ фри, распуститъ хвостъ, растреплетъ волоса, и.... самъ чертъ ей не братъ! А все оттого, что вмѣсто мозга въ головѣ какой-то порохъ.
   -- Ну, если бы у Наташи въ головѣ былъ порохъ, -- вспыхнувъ, неребила Вѣра Павловна, -- то еще это не было бы такъ обидно, Петръ Игнатьевичъ!... Но вѣдь она умна, неоспоримо умна и.... и притомъ у нея доброе сердце.
   -- Это вамъ, матушка, все только кажется.... какъ человѣку въ лихорадкѣ чудится, что и всѣ его окружающіе дрогнутъ отъ холода.... Вы сами по природѣ добры, вотъ вамъ уже и представилось, что она уже добрая.... Умъ въ ней есть.... Но что же мнѣ за толкъ отъ моего богатства, если я расточаю его на побрякушки?... И это уже не умъ, а умишко.
   -- Нѣтъ, Петръ Игнатьевичъ, вы не правы, вы слишкомъ строги къ Наташѣ!... Вы судите ее по внѣшности, по случайнымъ пріемамъ, а я знаю ее чуть ли не отъ младенчества, и много, много разъ возбуждала она во мнѣ и восторгъ, и изумленіе!... И Вѣра Павловна тихо вздохнула. И я все еще не теряю надежды, я все продолжаю вѣрить въ нее, вѣрить, что придетъ пора, когда она сознаетъ себя, глубоко раскается въ своихъ настоящихъ наклонностяхъ, и однимъ разомъ, однимъ счастливымъ мигомъ борьбы, борьбы, можетъ быть, и тяжелой, и отчаянной, поднимется до той высоты, на которой она призвана стоять по природѣ!... О, это было бы слишкомъ обидно, если бъ такія даже натуры вносили въ общество только одно зло!... Что жъ ждать тогда отъ посредственностей, отъ этой массы людей-самоѣдовъ, изо дня въ день уничтожающихъ другъ друга изъ-за цѣлей своихъ животныхъ побужденій или же грошеваго самолюбія. Нѣтъ!... Пусть она оскорбила меня, пусть я не нужна ей больше, но я не покину ее, я не допущу ее пасть до этого страшнаго ничто, до этой будто бы силы, готовой все презирать, со всѣмъ бороться ради своего призрачнаго превосходства!... Ахъ, Боже мой, и зачѣмъ, зачѣмъ внушила я ей, что жизнь, это -- борьба?!.. Никогда, никогда не прощу себѣ этого! волнуясь, горячо, нервно высказалась Вѣра Павловпа.
   -- И прекрасно!... Чего-жъ лучше, чего разумнѣе, матушка?... Наташенька въ воду, и вы въ воду, Васенька по колѣно въ трясину, и вы за нимъ! Эхъ, Вѣра Павловна!... Вчужѣ и досадно, и горько смотрѣть на васъ.... И когда это перестанете вы ребячиться?! Вѣдь, Наталья Алексѣевна практичнѣе васъ, право практичнѣе!... Она вѣрнѣе, тысяча кратъ вѣрнѣе васъ смотритъ на жизнь.... Вы, говоритъ, Нелидова, а я Долина, у васъ свое, а у меня свое!... И совершенно разумно!... Вѣдь вы хоть въ лоскъ ляжьте, а все-жъ таки и она, и Вася будутъ и думать, и чувствовать, и жить такъ, какъ сами найдутъ пріятнымъ и удобнымъ, а вовсе не такъ, какъ вамъ это представляется лучшимъ, такъ чего же волнуетесь, чего выбиваетесь изъ силъ?! Оставьте ихъ жить такъ, какъ имъ нравится, а сами живите такъ, какъ вамъ по сердцу!
   -- Полноте, Петръ Игнатьевичъ! горячо возразила Вѣра Павловна. Не даромъ говорится пословица: чужую бѣду руками разведу, а къ своей и ума не приложу. Вотъ вамъ въ вашей жизни было дорого дѣло ваше, такъ неужели васъ не огорчало, не тревожило, когда оно шло вовсе не такъ, какъ должно было идти? Тоже и со мною!... Вѣдь не старухи вели Наташу, а я, такъ и упрекъ на моей совѣсти!... И развѣ теперь легко сознать, что всѣ усилія мои были напрасны, что даже изъ того, къ чему я вела ее ради добраго и честнаго, и правдиваго, вышло только одно злое.
   -- Ну и вы причемъ тутъ?! Рѣшительно не причемъ.-- Коваленко усиленно замигалъ.-- Вы сдѣлали все, что по долгу и разуму обязаны были сдѣлать, а развѣ виноваты въ томъ, что капризъ не могли обратить въ волю, что самолюбіе не могіи поднять до самосознанія?... Ни чуть!... Это вина не ваша, вовсе не ваша, а природы и первоначальнаго направленія.... Вы говорите, я! -- пріостанавливаясь, выпрямился онъ.-- Да, я любилъ свое дѣло и велъ его до тѣхъ поръ, пока мнѣ не мѣшали, а какъ скоро увидалъ, что все пошло не такъ, какъ должно идти, ну и оставилъ.... И нашелъ себѣ другое, и вѣдь не чахъ, не изсыхалъ, какъ вы.... Посмотрите на себя, что вы были лѣтомъ въ Щебринкѣ и что вы стали теперь.... Да еще за эти нѣсколько дней понравились, хоть румянецъ заигралъ опять, а то вѣдь страшно было смотрѣть на васъ.... Будьте же благоразумны, оставьте ихъ жить такъ, какъ они хотятъ, вздохните свободно, да и легко, и весело пойдемте со мною въ наше хорошее, честное будущее, а то поссорюсь, право поссорюсь.
   Вѣра Павловна смѣшалась, вспыхнула. Живымъ, глубокимъ сочувствіемъ дрогнули въ ней эти послѣднія его слова.... Коваленко мелькомъ взглянулъ на нее, всталъ, закурилъ папироску, нѣсколько разъ прошелъ по комнатѣ и, еще усиленнѣе, еще чаще мигая, сѣлъ опять подлѣ.
   -- И какъ бы вы думали, матушка, надъ чѣмъ я сегодня, ожидая здѣсь васъ, сталъ въ совершенный тупикъ?
   -- Надъ чѣмъ? тихо спросила она.
   -- Надъ собственною персоною.
   -- Надъ собственною персоною?!
   -- Право!... Кое-что вспомнилъ, кое-что сообразилъ, и въ итогѣ итоговъ вышло, что все въ моей жизни шло и идетъ шиворотъ на выворотъ!
   -- То-есть?
   -- Обыкновенно человѣкъ такъ! и, поднявъ указательный палецъ высоко надъ головою, Коваленко сощурился.-- Начинаетъ съ того, что формируется, продолжаетъ тѣмъ, что проявляетъ свою личность, работаетъ, создаетъ и, кончая, завѣщеваетъ, чтобы не умерло его дѣло вмѣстѣ съ нимъ самимъ.... Я же началъ прямо съ середины, продолжалъ началомъ, а, въ концѣ концовъ, опять пошелъ по серединѣ.... О!
   -- Какъ такъ? громко разсмѣявшись, перебила Вѣра Павловна.
   -- Да вотъ такъ же. Еще молоко на губахъ не обсохло, а я ужъ проявился.... Руки по швамъ, грудь впередъ, голова назадъ и, какъ сразу скомандовалъ: на лѣво кругомъ, маршъ! такъ и стоялъ на томъ ровно 23 года. Сорока двухъ лѣтъ вышелъ въ отставку, осмотрѣлся, тряхнулъ головою, сунулся туда-сюда.... Вижу плохъ!... Сталъ читать, иными словами -- формироваться -- Читалъ, какъ служилъ, съ толкомъ, веустанно.... Теперь ужъ пора бы и завѣщевать, -- чуть-чуть вздохнувъ, добавилъ онъ, -- а я бы хотѣлъ и жить полною грудью, и снова работать, бороться, преодолѣвать, словомъ, опять почувствовать себя тѣмъ же живымъ, тѣмъ же бодрымъ членомъ общества, какимъ былъ еще какой-нибудь десятокъ лѣтъ назадъ!... Но, увы, два раза не жилъ еще ни одинъ изъ смертныхъ, и никакъ теперь, въ 40 слишкомъ лѣтъ, не могу я быть тѣмъ, чѣмъ былъ въ пору полныхъ силъ и энергіи.... Вотъ почему обливается у меня сердце кровью, когда сталкиваюсь лицомъ къ лицу съ праздношатающеюся юностью, вотъ почему всяческое увлеченіе признаю разлагающимъ жизнь началомъ, и никогда еще такъ громко, никогда такъ настойчиво, какъ теперь, не требовалъ отъ меня мой разумъ борьбы съ этимъ господствующимъ, съ этимъ лихорадочнымъ стремленіемъ новаго человѣка -- наслажденію минуты жертвовать всѣмъ, какъ святымъ, честнымъ, правдивымъ!.... И когда освѣщаетъ меня эта задушевная мысль, когда все шире и глубже проникаю въ нее разумомъ, снова точно молодѣю, снова кровь горитъ въ головѣ, кипятъ мысли!... Но то, что кажется, еще не то, что есть. Сегодня я здоровъ, бодръ, оживленъ, а не нынче, такъ завтра, хватитъ немочь, и пропало мое дѣло, пропала моя свѣтлая и живая, и глубокая, задушевная мысль!... Сгину я, сгинетъ и дѣло! и Ковалевко замолкъ, вздохнулъ.
   -- Вотъ вы молоды, матушка, вы полны силъ и энергіи, ваша бодрость не оставитъ васъ еще добрыхъ два десятка лѣтъ, и вы, я убѣжденъ, вы полюбите мое новое дѣло, мою новую задачу, какъ люблю я теперь всѣми силами души моей и.... я покончу, вы поведете, а тамъ, за вами, подростутъ пріемыши-дѣти, и тогда уже они за насъ поведутъ наше святое, честное дѣло.... Вѣдь такъ, матушка? и, протянувъ ей рѵку, Коваленко какъ-то особенно нервно замигалъ на нее.
   Не проронивъ ни слова, тихо пожала Вѣра Павловна сухую, жилистую руку Коваленко своею трепетною, какъ огонь, горячею рукою.... Ей вдругъ стало и грустно, и жутко, какъ будто она въ послѣдній разъ видѣла этого добраго, всегда дѣлу своему, и только дѣлу, преданнаго человѣка, какъ будто въ послѣдній разъ слышала его энергическое слово, въ послѣдній разъ смотрѣла въ его живые, суетливые глаза.... Она хотѣла возражать ему и не могла, точно не было ни мыслей, ни голоса.
   -- И знаете ли, матушка, какая глупая мысль затемяшилась мнѣ въ голову, и вотъ уже нѣсколько сутокъ ни днемъ, ни ночью не даетъ мнѣ покоя.... точно кошмаръ преслѣдуетъ меня?
   -- Какая? съ оттѣнкомъ робости, точно эта мысль была непремѣнно мыслію предчувствія смерти, чуть слышно спросила теперь Вѣра Павловна.
   -- Видали ли вы когда-нибудь въ полѣ одиноко произрастающій дубъ?
   -- Видала.... Ну и что же?
   -- Какъ и что же? оживился Коваленко. Мелькаютъ годы за годами, проходятъ десятки лѣтъ.... Все видитъ онъ солнце, все попрежнему ссгодня, какъ и вчера, принимаетъ десятки, сотни, тысячи прохожихъ подъ свою густолиственную тѣнь.... И знаютъ его и, завидѣвъ еще издали, радуются ему.... Но вотъ пронижетъ, сожжетъ его шальная молнія или надтреснетъ, подломится столѣтній корень и не станетъ больше дуба и ничего, рѣшительно ничего отъ него... Только чистая поляна окрестъ!... Какъ будто никогда и не было! Вотъ это я! вздохнувъ, совсѣмъ тихо добавилъ онъ.
   Все холоднѣй и холоднѣй становилось Вѣрѣ Павловнѣ. Точно кровь стыла въ ней. Никогда еще, ни разу за эти годы не видала она Коваленко въ такомъ настроеніи.
   -- И полноте, Петръ Игнатьевичъ! Что за странныя мысли сегодня у васъ.... Вѣдь вамъ не сто лѣтъ!... Еще много жизни впереди.... Какъ знать, чего не знаешь!... Сегодня одинокъ, а завтра и нѣтъ! Да и наконецъ.... кто жъ вамъ мѣшаетъ жениться, если такъ ужъ тяжела становится одинокая жизнь, -- и она оживилась, даже обрадовалась своей мысли.
   -- Гм.... жениться?! Да кто за меня теперь пойдетъ-то, матушка, кто отдастъ молодую жизнь за нѣсколько лѣтъ оставшейся мнѣ бодрой силы?
   -- Да всякая развитая, разумная дѣвушка, горячо возразила она.
   -- И придетъ же вамъ, матушка, въ голову, что я бы могъ жениться на этой всякой, -- съ укоризною, покачивая головою на Вѣру Павловну, возразилъ Коваленко.-- Когда и самая-то мысль о женитьбѣ была далека отъ меня, какъ небо отъ земли, до сближенія съ ваии. Когда у насъ одно общее, живое дѣло.... когда вы и я.... все болѣе и болѣе сбивался онъ. И если бъ вы, матушка.... и теперь онъ усиленно замигалъ на нее.
   Точно пронизанная острою болью, вспыхнула, выпрямилась и въ тотъ же мигъ поблѣднѣла Вѣра Павловна.
   -- Если бъ вы рѣшились.... Я бы....
   -- Этого никогда не можетъ быть, Петръ Игнатьевичъ! съ трудомъ переводя духъ, чуть слышно отвѣтила Вѣра Павловна.
   -- Чего, матушка, не можетъ быть? Коваленко даже не понялъ: такъ сильно закружилась у него голова.
   -- Чтобъ я рѣшилась выйдти замужъ.
   -- То-есть.... то-есть за меня? съ трудомъ осилилъ онъ, и его живые глаза какъ-то особенно лихорадочно засуетились.
   -- Нѣтъ, вообще.... Никогда и ни за кого!
   -- Да что жъ, матушка, развѣ вы обѣтъ безбрачія дали?
   -- Это было бы нелѣпо!... подавляя вздохъ, прошептала Вѣра Павловна. -- Причина.... вся моя прошлая жизнь.... Но, Петръ Игнатьевичъ, быстро поднявъ голову, блѣдная, какъ смерть, взглянула она нанего.-- Ради добрыхъ отношеній нашихъ, не будемъ больше говорить объ этомъ и.... и попрежнему останемся друзьями честнаго дѣла нашего.
   -- Нѣтъ, такъ и нѣтъ!... Нѣтъ, такъ и аминь!... О чемъ же тутъ растолковывать, матушка.... Что тутъ такого особо важнаго, -- отрывочно, точно обрывая мысли, проговорилъ Коваленко и, быстро поднявшись, не взглянувъ даже на Вѣру Павловну, подошелъ къ окну.
   -- Старость ужъ за дверью, старость у порога!... И когда же, когда наконецъ перестанете ребячиться, матушка, когда перестанете ловить воздухъ руками? Вздохните свободно, да и легко, и весело пойдемте со мною въ наше хорошее, честное будущее....
   Тихимъ, отраднымъ, свѣтлымъ чувствомъ отзывались въ сердцѣ Вѣры Павловны эти живыя слова Коваленко.
   -- О никогда, никогда.... Ни за что въ мірѣ! и, быстро вставъ, она вздохнула, выпрямилась.... Кто-то отчетливо стукнулъ въ дверь.... Вѣра Павловна прислушалась. Стукъ повторился.
   -- Кто тамъ? нерѣшительно подходя къ двери, окликнула она.
   -- Это я, Вѣра Павловна.
   -- Вася!
   -- Ну, слава Богу, что вы дома, Вѣра Павловна, -- протягивая ей руку, проговорилъ онъ.
   -- А что?... Развѣ что случилось?
   -- Наташѣ дурно!... Князь послалъ меня за вами.
   -- Дурно?!..
   -- Да!... Князь убѣдительнѣйше проситъ васъ пріѣхать.
   -- Да что же она?... лежитъ?
   -- Нѣтъ, не лежитъ.... Но только такая блѣдная.... Я ужасно боялся, что не застану васъ.... Вѣдь вы ее знаете.... Она бы не повѣрила, подумала бы, что вы не хотите въ ней пріѣхать, и ей стало бы еще хуже.
   -- Ахъ, Боже мой!... И что жъ бы это могло съ нею такъ скоро случиться? надѣвая шляпу, какъ будто къ самой себѣ обратилась она. Вѣдь она еще утромъ была у меня.... и весела и здорова.... Вася, а?
   -- Право не знаю, Вѣра Павловна.... Да вы напрасно такъ безпокоитесь.... По крайней мѣрѣ, я не замѣтилъ ничего особеннаго.
   -- Какъ ничего особеннаго!... Ужъ если князь такъ экстренно прислалъ за мною, значитъ, что-нибудь да есть. И неужели на нее такъ сильно повліяли мои слова! додумалась она, и даже вспыхнула: такъ встревожила, такъ глубо, такъ живо кольнула ее эта мысль.
   -- А за докторомъ не посылали, Вася?
   -- Нѣтъ.
   -- Да вы, можетъ быть, не знаете?
   -- Нѣтъ -- вѣрно знаю, что нѣтъ, Вѣра Павловна, я же обѣдалъ у нихъ.
   -- Такъ разскажите, какъ это случилось.... Впрочемъ, теперъ уже некогда, лучше дорогой.... Помогите-жъ мнѣ шубку надѣть, голубчикъ.
   -- Да вы не безпокойтесь такъ ужъ очень, Вѣра Павловна.... Право же, ничего особеннаго, убѣждалъ Вася, Ему жаль было смотрѣть на Вѣру Павловну: такъ тревожилась она.
   -- Ну, ѣдемте же! и погасивъ свѣчу, Вѣра Павловна почти вытолкала его за дверь.
  

Глава XI.

  
   Все круче и круче подбирая удила, задорно фыркая, точно сердясь на кучера, что не даетъ ему воли, несъ черезъ Собачью Площадку рослый, статный, темно-караковый конь чернаго дерева легкія санки.... Скрипѣли подрѣза, весело щелкали о мерзлый свѣгъ подковки то западая за полость отдѣльными комьями, то бросая прямо въ лице цѣлыми горстями своихъ пылинокъ, крутился надъ санями серебристый, снѣжный вихрь.... "Гей!... Берегись!... Берегись!..." зорко всматриваясь въ даль, то влѣво, то вправо, отрывочно, густымъ басомъ, точно проглатывая начальныя буквы, остерегалъ кучеръ....
   -- Холя, холя!... О, Васька, Васька! высунувшись изъ саней, увлекался Вася.
   -- Ахъ, Боже мой, да вы выпадете, Вася! схватывая его за рукавъ пальто, сдерживала Вѣра Павловна.
   -- Нѣтъ, ничего, Вѣра Павловна, право ничего.... Вы не безпокойтесь, я ужъ привыкъ.
   -- Прошу васъ, Вася, сядьте, какъ слѣдуетъ. Мнѣ страшно за васъ: такъ и кажется, что вылетите, при первомъ толчкѣ.
   -- И неужели вамъ самой не весело, Вѣра Павловна? защищаясь рукою отъ цѣлаго столба снѣжной пыли, удивился онъ.
   -- Меня такъ безпокоитъ Наташа!
   -- Вѣра Павловна!
   -- Что?
   -- Вы не будете сердиться на меня, если я вамъ открою правду.
   -- Нѣтъ, не буду. Какую правду?
   -- Вотъ вы теперь говорите нѣтъ, а потомъ разсердитесь, Вѣра Павловна.
   -- Да говорю же, что не разсержусь.... Вы все такой же смѣшной, Вася, какъ были и въ Щебринкѣ.
   -- Вѣдь я... и онъ остановился.
   -- Ну, что же? -- вѣдь вы...?
   -- Вѣдь я.... все это сочинилъ.
   -- Что это?
   -- Да про Наташу-то.... что ей дурно.
   -- Ну какъ же вамъ не грѣхъ, какъ не стыдно было, Вася, понапрасну такъ растревожить меня?... Вѣдь я просто ногъ не чувствовала подъ собою отъ испуга.
   -- Вотъ видите, Вѣра Павловна: вы сказали, что не будете сердиться, а сами ужъ сердитесь.
   -- Да я вовсе не сержусь, а все-таки скажу, что стыдно такъ сочинять, Вася,-- тихо укорила она.
   -- Но когда это было необходимо, чуть слышно защитился Вася.
   -- Во-первыхъ, ложь всегда останется ложью, Вася, а потому и не можетъ ни подъ какимъ видомъ имѣть мѣста въ честномъ человѣкѣ. А во-вторыхъ, почему же это могло быть необходимо?
   -- Наташа сказала вамъ сегодня что-то непріятное, Вѣра Павловна. Я не знаю что, но это ужасно ее мучило. Ей все казалось, что вы навсегда разсердились на нее. Князь даже сказывалъ, что она плакала, возвратившись домой. Мнѣ стало тяжело, невыносимо тяжело, Вѣра Павловна.... и такъ жаль Наташу, вѣдь она такая славная, добрая, веселая.... Вотъ мы и придумали средство, чтобы затянуть васъ сегодня же вечеромъ.
   -- Такъ это вы общими силами? и она усмѣхнулась.
   -- Да, общими силами.
   -- Вы, пожалуй, и то сочиняете, что, возвратившись домой, она плакала?
   -- О нѣтъ, Вѣра Павловна, это правда!... Ужъ, что правда, то правда.... Вотъ и пріѣхали! и быстро сбросивъ полость, онъ соскочилъ на бѣгу.
   Швейцаръ широко распахнулъ передъ ними высокую, массивную, дубовую дверь и въ тотъ же мигь въ передней князя раздался громкій звонокъ.
   Вѣра Павловна даже пріостановилась: такъ изумила ее эта полуосвѣщенная, широкая, краснымъ ковромъ покрытая, отъ низа до верха цвѣтами обставленная лѣстница.
   -- Какая роскошь, вслухъ сообразила она, медленно поднимаясь по бархатнымъ коврамъ.
   -- Это еще что, Вѣра Павловна.... А вотъ вы посмотрите, какъ хорошо въ комнатахъ.... прелесть!
   -- Вѣра Павловна, Вѣра Павловна! отступая съ порога неосвѣщенной гостинной, тихо воскликнулъ онъ.
   -- Что съ вами?
   -- Да развѣ вы не видите, Вѣра Павловна? Смотрите прямо!
   Въ глубинѣ будуара, какъ разъ противъ двери, съ ногь до головы охваченная слабо мерцающимъ, матово-голубымъ свѣтомъ стояла княгяня.... Въ фигурѣ ея выражалось что-то необычайное: не то страхъ, не то раскаяніе. Высоко на груди скрещены по локоть обнаженныя, точно изъ мрамора выточенныя руки.... Вся въ бѣломъ съ разметавшимися по плечамъ и спинѣ волосами. Скорбною мольбою дышалъ изъ-подъ сдвинутыхъ тонкихъ бровей куда-то въ даль устремленный ею взглядъ...
   Вѣра Павловна любовалась ею.
   Самъ не могъ понять Вася, отчего такъ громко, съ такою тревогою билось въ немъ сердце.... Вѣдь онъ же зналъ, что все это шутка!
   Княгиня содрогнулась, граціознымъ движеніемъ головы отк нула за плечи разметавшіяся пряди и, опустивъ руки, склонивъ голову, съ выраженіемъ глубокаго горя и досады на самое себя, быстро пошла къ раскрытой въ гостинную двери.
   -- Боже, Боже мой, какая она прелестная! вслухъ восторгнулся Вася.
   -- Виноватая, совсѣмъ виноватая, совсѣмъ прежняя, чудная Наташа,-- подходя къ ней, говорила Вѣра Павловна.
   Наташа полуоткрыла свои нервныя губы, откинула голову и, обнявъ шею Вѣры Павловны обнаженными по локоть руками, горячо поцѣловалась съ нею.
   -- Не сердитесь, Вѣра Павловна! Ну развѣ стоитъ?! Я такая право глупая! и, все еще не поднимая глазъ, она отступила.
   -- Да развѣ я сердилась хоть на минуту на васъ, Наташа? и опять обвила, опять поцѣловала ее Вѣра Павловна.
   Не отводя глазъ отъ княгини, превратившись весь въ тихое, восторженное изумленіе ею, точно ошеломленный, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, стоялъ, забытый въ тѣ минуты ими обѣими, Вася....
   -- Ахъ, какъ я рада, какъ рада, что вы пріѣхали, Вѣра Павловна!... Все это, все, что было общаго, дорогаго намъ, все поднялось во мнѣ, и мучило, и угнетало, точно однимъ мигомъ умертвила я всю мою прежнюю дѣвичью жизнь.
   -- Ну, кто старое помянетъ, тому глазъ вон!.... Не будемъ больше говорить объ этомъ, Наташа,-- и Вѣра Павловна улыбнулась на нее своею кроткою, вызывающею улыбкію.
   -- А этоть-то нагородидъ мнѣ такую околесицу: и дурно-то вамъ, и кгязь прислалъ его за мною, и чуть ли вы даже не умираете.
   -- Умникъ, Вася.... Сказала, что поцѣлую, и поцѣлую крѣпко, крѣпко... Теперь хочешь или послѣ чаю? какъ бы подсмѣиваясь надъ нимъ, отнеслась къ нему княгиня.
   -- Ты только и знаешь, что трунить надо мною, Наташа! и, вспыхнувъ по самыя уши, онъ потупился.
   -- Скажите, какой серьезный человѣкъ! сдвинувъ брови, насмѣшливымъ тономъ, проговорила княгиня.
   Вася, быстро повернувшись, отошелъ къ столу въ противоположный конецъ будуара. Княгиня, подмигнувъ Вѣрѣ Павловнѣ, безъ малѣйшаго шороха подошла къ нему.
   -- Вася! чуть слышно окликнула она.
   -- Ну, что? и онъ все еще скрывалъ отъ нея глаза.
   -- Вася.... Ну, полно дуться.
   -- Да я и не дуюсь.
   -- Ну, такъ посмотри!... Что ты прячешься?... Ну же, Вася!... Вѣдь ты меня знаешь.... Терпѣть не могу упрямцевъ.... Разсержусь, такъ и пиши пропало.... Ну! и едва касаясь его подбородка своею ласкающею, нѣжною рукою, княгиня всѣмъ станомъ склонилась къ нему, запрокинула ему голову, вызывающе засмотрѣла въ глаза.... Вотъ-вотъ съ мига на мигъ готовая поцѣловать, играла она теперь надъ нимъ своими тонкими, тихо вздрагивающими губами....
   -- Полноте шалить, Наташа, вспыхнувъ, вмѣшалась Вѣра Павловна,-- и, быстро опустивъ руку, княгиня отошла. Она какъ будто и забыла, что хотѣла поцѣловать его....
   -- Съ нимъ такъ всегда слѣдуетъ обращаться. Я еще слишкомъ добра къ нему. Представьте себѣ, какую онъ сегодня послѣ обѣда устроилъ штуку.... Нужно вамъ сказать, что онъ часто исповѣдуется теперь мнѣ въ своихъ тайнахъ.-- Вотъ я слушала, слушала, да и задремала, а онъ, не будь дуракъ, воспользовался этимъ, да такъ крѣпко поцѣловалъ меня, ну, въ самыя губы, что я даже проснулась.... Какъ это вамъ понравится?... За то и наказала, чтобъ впередъ не забывался.
   -- А мнѣ большая потеря!... Да сдѣлай милость.... Ни тѣпло, ни холодно, совралъ блѣдный Вася.
   -- Будто?! насмѣшливо перебила княгиня.
   -- Самоваръ поданъ, ваше сіятельство, доложилъ лакей.
   -- Сегодня ужъ извините, голубчикъ, обратилась княгиня къ Вѣрѣ Павловнѣ, мы будемъ пить чай нѣсколько ранѣе, потому что князь спѣшитъ опять въ который-то изъ безчисленнаго множества своихъ несносныхъ комитетовъ.... Впрочемъ я, собственно говоря, вѣдь ничего не имѣла бы противъ комитетовъ, если бъ въ нихъ допускались женщины. Это даже было бы превесело.... И скажите пожалуйста!.. Ну развѣ не обидно?! уже вспыхнувъ, разгорячилась она.-- Я бы желала знать, чѣмъ это мы понимаемъ меньше этихъ простофиль мужчинъ?
   -- Простофиль! съ горячностью повторилъ Вася. Вотъ именно умный человѣкъ Петръ Игнатьевичъ ужъ за то, что называетъ васъ сороками-воронами.... Цѣлый день только и знаете, что трещите-болтаете.
   -- Вася! смѣясь, поблагодарила Вѣра Павловна.
   -- Ну терпѣніе есть-ли, Вѣра Павловна, а?! и княгиня отчетливо хрустнула палецъ о палецъ. Вѣдь еще надъ землею едва видѣнъ, а ужъ воображаетъ себя чѣмъ-то.
   Вася вспыхнулъ.
   -- Ну, что вы на него такъ нападаете сегодня, Наташа. И, наконецъ, мнѣ это невыгодно. Вѣдь онъ выше меня.
   -- Будто?.. Ну-ка, стань съ Вѣрою Павловною.
   -- Ахъ отстань, Наташа! продолжая перелистывать только-что открытый альбомъ, замѣтно дрогнувшимъ голосомъ отвѣтилъ онъ.
   -- Pardon, Вѣра Павловна. Я на одну короткую минутку оставлю васъ.... Нужно къ князю.
   Вмѣстѣ съ уходомъ княгини Вѣру Павловну покинуло и ея, повидимому, легкое, веселое настроеніе духа. Въ тотъ же мигъ исчезла улыбка, губы сжались, между бровей опять залегли столь ненавистныя Коваленко складки, не то тоскливаго раздумья, не то чуткой, нервной тревоги.-- Боже мой!... Что жъ это за затадочный характеръ, что это за женщина?... То здравая мысль, то безсмысленный порывъ, то честное чувство, то опять капризъ. И неужели этотъ несчастный Вася ея новая забава?.. Неужели и ему суждено погибнуть жертвою ея невинныхъ шалостей, какъ погибъ уже баронъ? О, нѣтъ, нѣтъ!... Я должна все узнать, должна спасти его во что бы то ни стало!-- и она, взволнованная, остановилась въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Васи. И какъ, дѣйствительно, измѣнился онъ за это время.... Лице какъ-то вытянудось, похудѣло.... Какое-то неестественное утомленіе въ общемъ выраженіи.... Нѣтъ и слѣда его обычнаго румянца... Такъ сине подъ глазами!... И съ каждымъ новымъ мигомъ точно все глубже врѣзались въ нее живыя, рельефныя, безконечною грустью дышавшія черты Васи.
   -- Вася, что съ вами дѣлается? Отчего вы скучный такой?
   -- Я ничего, Вѣра Павловна, еще глубже поникая надъ альбомомъ, чуть слышно отозвался онъ.
   -- Да какъ же ничего?! На васъ лица нѣтъ!... И вообще вы такъ измѣнились за это время, что не осталось даже и тѣни прежняго Васи.... Нѣтъ!... Ради вашей же пользы, Вася, умоляю васъ, будьте искренны со мною.
   -- Да право же, ничего особеннаго, Вѣра Павловна.... Такъ! тихо добавилъ онъ, такъ тихо, что Вѣра Павловна скорѣе почувствовала, чѣмъ поняла это "такъ".
   -- Вотъ видите, Вася!... Вы что-то скрываете отъ меня, вы не хотите сказать мнѣ правду.
   -- А если не могу! грустно улыбнувшись, отчетливо проговорилъ онъ.
   -- Говорите, Вася, говорите все откровенно, смѣло, все, рѣшительно все, что лежитъ у васъ на сердцѣ.
   -- Нѣтъ!... Не могу.... Не могу и никогда, никогда не рѣшусь сказать вамъ это, и быстро закрывъ альбомъ, вздохнувъ, онъ поднялся, выпрямился.... Въ залѣ отчетливо застучали костыли Долина.
  

Глава XII.

  
   О чемъ-то говорили, о чемъ-то спорили, чему-то смѣялись.... Чего, о чемъ, надъ чѣмъ?!.. Да ему-то какое дѣло? Никакого, рѣшительно никакого.... Безразлично, совершенно безразлично. Всѣ шли и онъ шелъ, всѣ останавливались и онъ останавливался.... И какъ тамъ, въ будуарѣ, такъ и въ гостинной, и въ залѣ, одинаково не могъ Вася себѣ объяснить, отчего ему такъ было весело, когда ѣхалъ онъ съ Вѣрою Павловною къ Долинымъ, на что надѣялся, что улыбалось ему въ этомъ домѣ, что съ такою непреодолимою силою тянуло въ немъ его къ себѣ.... Вѣдь не Наташа же, въ самомъ дѣлѣ!... Развѣ сегодня она не такая же, какъ и вчера, и завтра опять не будетъ такою же, какъ сегодня, какъ всегда, рѣшительно какъ всегда!... То ласкова, то насмѣшлива; то какъ будто интересуется имъ, чего-то даже добивается отъ него, добивается горячо, капризно, то даетъ ему почувствовать, сознать, что она взрослая, старшая, да еще княгиня, а онъ мальчикъ, ребенокъ, Вася, и что между ними нѣтъ и не можетъ быть ничего общаго.... Да!... И онъ давно почувствовалъ, давно созналъ это, еще въ Щебринкѣ, созналъ и отшатнулся, такъ зачѣмъ же опять такъ мучитъ его, зачѣмъ такъ часто зоветъ къ себѣ то обѣдать, то ѣхать съ ними въ театръ, то такъ просто вечеромъ поболтать съ нею?!
   -- Ну, да что спорить по пустому, Александръ!-- Хочешь держать пари?... Да серьезное, а не на фунтъ тягушекъ, какъ ты имѣешь дешевое обыкновеніе, и я тебѣ тогда не на словахъ, а за фактахъ докажу, что я уже ни какъ не менѣе способна вести общее дѣло, чѣмъ ты и другіе!... горячо говорила княгиня, останавливаясь въ дверяхъ обширной, ярко-освѣщенной тремя висячими, большими лампами, чернаго орѣха столовой. Точно облитой серебрянымъ сіяньемъ, гордо красовался самоваръ среди множества блестящихъ бездѣлушекъ чайнаго прибора. Какъ-то особенно рѣзко выдѣлялась межъ черныхъ стѣнъ и шкафовъ огромнаго стола бѣлоснѣжная скатерть.
   -- Полно горячиться, Ната! улыбаясь, сдерживалъ ее князь. Вотъ когда докажешь, то и докажешь!... А теперь, пожалуйста, поскорѣе чаю, а то кончится тѣмъ, что я пріѣду въ комитетъ къ разъѣзду.... Уже и такъ манкировалъ два раза.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, Наташа, я никогда еще не замѣчала въ васъ такой богатой способности изъ ничего дѣлать столь многое.
   -- Вѣдь вамъ хорошо разсуждать, Вѣра Павловна, а каково мнѣ! отодвигая стулъ, вся капризная жалоба, отозвалась княгиня. Вотъ онъ всегда такъ, какъ до серьезнаго, какъ до пари,-- понимаете, крупнаго,-- такъ сейчасъ прикроется то генералъ-губернаторомъ, то комитетомъ, то головною болью.
   Князь громко, весело разсмѣялся.
   Вася вздрогнулъ и такою непріятною зыбью прошелъ по немъ этотъ внезапный, густой, широкій смѣхъ....
   -- Вѣдь сколько разъ просила тебя, Александръ, не смѣяться на весь домъ.... А вотъ опять такъ грохнулъ, что даже испугалъ бѣднаго Васю, а я чуть чайникъ не выронила,-- не то упрекая князя, не то смѣясь надъ Васею, сказала княгиня. Болѣзненно отозвался въ Васѣ ея смѣхъ. Вѣра Павловна вспыхнула и съ укоризной посмотрѣла на нее.
   Князь ввимательно взглянулъ на Васю. Онъ какъ будто только теперь замѣтилъ его, блѣднаго, грустнаго, точно подавленнаго какою-то непреодолимою силою. Между густыхъ бровей его рѣзко означилась изгибистая складка.
   -- И не стыдно ли тебѣ, Ната? едва слышно упрекнулъ онъ.
   -- Какъ это скучно, Александръ! дрогнувъ рукою надъ краномъ, съ капризно-досадливою гримаскою сказала княгиня.
   Съ блюдца князя упала ложка, и такъ непріятно звякнула о серебряный подносъ....
   -- А! вскрикнула княгиня, быстро отдернувъ руку отъ крана. Князь мгновенно обратился въ ея сторону, Вася вспыхнулъ.
   -- Что съ вами, Наташа? встрепенулась Вѣра Павловна.
   -- Терпѣть не могу разливать чай!... Нальешь три стакана и двадцать разъ обожжешься!... Нѣтъ, ужъ ты какъ хочешь, Александръ, а я сама разливать не стану.
   -- Ну, чего жъ горячиться?... Не нравится, не хочешь, такъ и не будешь.... Вотъ и все.
   -- Да дайте я разолью, Наташа.
   -- Нѣтъ, merci, Вѣра Павловна, что разъ начала, то люблю ужъ и кончить.... Вася, да бери жъ твой стаканъ, нетерпѣливо обратилась она къ нему.
   -- Виноватъ, Наташа, я не замѣтилъ, что ты ужъ налила! и онъ торопливо подошелъ къ ней.
   -- На! подавая стаканъ, какъ-то особенно протянула княтиня и такъ досадливо взглянула изъ-подъ сдвинутыхъ бровей, такъ капризно улыбнулась на него чуть-чуть дрогнувшими губами, что не только не выдержалъ, усмѣхнулся ей въ отвѣтъ князь, но даже оживился, улыбнулся и Вася.... Вѣдь онъ такъ любилъ въ ней эту не то досадливую усмѣшку, не то капризную на самое себя жалобу.
   -- Ну и можно ль на нее сердиться, Вѣра Павловна? Вѣдь вотъ сдѣлаешь видъ, надуешься, и тутъ же разсмѣешься.... Такая милая шалунья! и, быстро приподнявъ ея лѣвую руку, князь прижалъ ее къ губамъ. Вася потупился. Княгиня быстро взглянула на него.
   -- Ну, полно, довольно, Александръ.... Ужъ радъ, что попалась! осторожно освобождая руку, отыгралась она.
   -- А сколько пытокъ-то я перенесъ, Вѣра Павловна, прежде чѣмъ удалось мнѣ обуздать эту надменную орлицу.
   -- Ахъ, да! живо перебила княгиня.-- Вѣдь ты совсѣмъ забылъ, Александръ, что я орлица!... За послѣднее время ужъ и не зовешь меня такъ! Вотъ именно вы правы, Вѣра Павловна, что мужчина воръ.
   -- Какъ воръ?! изумленно перебилъ князь.
   -- Да такъ, отъ той самой поры, что приходитъ въ сознательное соприкосновеніе съ женщиной.... Вотъ хоть тебя взять -- ты тоже воръ!... До тѣхъ поръ, пока я была тебѣ чужой, пока ты сгоралъ желаньемъ своровать меня во что бы то ни стало, какъ только ни называлъ, какихъ свойствъ и чаръ мнѣ ни приписывалъ, а теперь все забылъ, даже забылъ, что я орлица. Въ голосѣ ея звучала капризная жалоба, но теперь уже не на себя, а на князя.
   Князь громко разсмѣялся.
   -- Опять, Александръ! сдвинувъ на него брови, строго напомнила она.
   -- Да.... Таки досталось на вашу долю, князь, я и Вася всегда были вашими сторонниками,-- тихо отозвалась Вѣра Павловна.
   -- Помните, Наташа, нашу ночную бесѣду?
   -- О, еще бы!... Это когда вы съ нимъ въ четыре руки меня пудрили, и княгиня тихо разсмѣялась.
   -- Да это когда же было?... Ты не разсказывала мнѣ, Ната?
   -- Какъ не разсказывала?!.. Ты забылъ?... Да помнишь тоть вечеръ, когда твой собственный кухмистеръ отравилъ тебя солью!
   Общій дружный смѣхъ покрылъ голосъ княгини.
   -- Это въ тотъ вечеръ, когда ты такъ долго пропадала съ барономъ? вспомнилъ князь.
   Разговоръ порвался. Княгиня вспыхнула, потупилась. Вася вздрогнулъ. Князь, какъ бы понявъ свой промахъ, съ какою-то особенною торопливостью принялся за стаканъ. Вѣра Павловна съ напряженнымъ вниманіемъ разсматривала первое попавшееся ей подъ руку тонкаго фарфора блюдце.
   -- Да, вдругъ громко, съ какимъ-то особеннымъ удареніемъ, будто въ чемъ-то исключительно важномъ самъ съ собою согласился Вася.
   -- Вѣдь не допустить же, въ самомъ дѣлѣ, что человѣкомъ управляетъ слѣпой случай!... А если сила, сила разумная, сила правдивая, то за что же погубила она барона, за что такъ рано, полнаго надежды и энергіи, низвела въ могилу? думалъ онъ и его взглядъ какимъ-то лихорадочнымъ блескомъ заискрился надъ княгиней.
   Княгиня уклонилась отъ этого взгляда, но она чувствовала его, этотъ странный взглядъ. Онъ холодилъ въ ней кровь, онъ нестерпимою болью щемился въ сердцѣ. "Не молить васъ, не унижаться передъ вами, пришелъ я сюда.... Нѣтъ!... Я пришелъ за честнымъ, яснымъ, опредѣленнымъ отвѣтомъ", вспомнила она слова барона и, какъ живой, казалось ей, стоитъ онъ передъ нею, блѣдный, какъ смерть. Нѣтъ!... Это не Вася смотрѣлъ на нее.... Это онъ, баронъ.... Это его стальной, холодный взглядъ такъ сжималъ въ ней сердце, такъ душилъ ее за самое горло.
   -- Ната, что съ тобою?... Ты блѣдна, какъ полотно! тихе сжимая ея холодную, какъ ледъ, руку, тревожно обратился князь. Вася смѣшался.
   -- Не надо ль одеколона вамъ, Наташа? предложила Вѣра Павловна.
   -- О нѣтъ, нѣтъ! спазматически вздохнувъ, съ трудомъ проговорила княгиня.-- Это такъ, это ничего,-- и еще разъ вздохнувъ, она обвела столовую слабыми, мутными глазами.
   -- Ваше сіятельство! громко у порога проговорилъ лакей.
   -- Что тебѣ? вздрогнувъ, отозвался князь.
   -- Г. губернаторъ прислалъ за вами. Приказалъ доложить, что сегодня ожидаютъ въ комитетѣ г. генералъ-губернатора.
   -- Ахъ, Боже мой, что же мнѣ дѣлать?!
   -- Ужъ не дать ли знать, что боленъ?
   -- Что ты, Александръ!
   -- Но если тебѣ такъ дурно, Ната?
   -- Мнѣ.... вовсе не такъ дурно.... Со мною Вѣра Павловна.... Вася.... Поѣзжай, Александръ,-- и она напряженно улыбнулась ему.
  

-----

  
   Тихо.... Такъ тихо было въ будуарѣ, что и малѣйшій шорохъ даже смутилъ бы насъ, если бъ были мы въ немъ въ тѣ минуты.... Козетка "aux pieds de ma belle", расположенная въ его центрѣ, точно тонула въ блѣдно-голубомъ сіяніи слабо мерцавшихъ надъ нимъ свѣтовыхъ потоковъ.... Опершись обнаженнымъ локтемъ объ отлогую, низкую спинку козетки, не то робко вдумывалась въ себя, не то грустила княтиня. Охвативъ ей спину и плечи своею черною, какъ смоль, волною, до самаго ковра, точно лѣжилась ея роскошная коса... Слабо, чуть-чуть примѣтно колебала складки бѣлаго пенюара, ровно, медленно дышала, утомленная живыми и глубокими впечатлѣніями грудь.... Широкими тѣнями ложились рѣсницы на матово-блѣдномъ лицѣ слегка запрокинутой головы. Вася теперь, еще болѣе встревоженный, чѣмъ тогда, въ первыя минуты своего безсознательнаго страха, будто замеръ на скамьѣ у изголовья: съ такимъ напряженнымъ, лихорадочнымъ вниманіемъ слѣдилъ онъ за малѣйшею перемѣною въ ея лицѣ... Какъ часы, тянулись минуты.... Все тою же, равнодушною во всему окружающему, далекою отъ него, какъ и отъ Вѣры Павловны, грустью, дышала она.... И съ каждою новою минутою, все глубже, все живѣе овладѣвало имъ холодное, жуткое чувство неопредѣленнаго страха передъ чѣмъ-то, что вотъ-вотъ, съ мига на мигъ, опять съ новою силою готово было разразиться надъ нею. Онъ теперь забылъ свою обиду. Онъ былъ весь одна мысль,-- мысль о своей виновности въ этомъ настроеніи княгини, и такъ много бы далъ, такъ многимъ бы пожѣртвовалъ, лишь бы сограть съ ея лица тяжелую, гнетущую мысль, лишь бы оживилась она своею безпечно игривою улыбкою.
   -- Ахъ! вздохнувъ, глухо проговорила княгиня. Вѣра Павловна тревожно слѣдила за нею.
   -- И зачѣмъ, зачѣмъ это я тогда же не забыла, не простила ему?!... Зачѣмъ допустила пріѣхать въ Щебринку?... Зачѣмъ?!.. Нѣтъ!... Я все шла и шла, все играла, все смѣялась, и до настоящей минуты не могу понять, что такъ кружило голову, такъ увлекало, такъ пріятно было мнѣ во всемъ этомъ?.... И неужели?!.. и княгиня встала, выпрямилась.-- Но, нѣтъ!... Кому жъ изъ васъ могла придти въ голову страшная мысль?... Это бы могъ подумать, что этотъ гордый, холодный, избаловавный счастіемъ человѣкъ рѣшится.... И какъ это дико, какъ малодушно, какъ не похоже на него!... О, нѣтъ, лѣтъ!... Зачѣмъ объ этомъ думать? нервно стиснувъ руки, лихорадочно перебила она самое себя.
   -- Перестанешь ли ты мучить себя, Наташа?... Ну и пусть, пусть онъ умеръ за тебя.... Умеръ любя, умеръ съ отрадой!... Такая смерть не смерть, а наслажденіе!... И я.... если бъ только жизнью моею могъ дать тебѣ счастье, я бъ умеръ тихо, умеръ сладостно, покорно, тебя одну любя, тебя одну благословляя! сосредоточивъ на княгинѣ свой взглядъ, взволнованно высказался блѣдный Вася.
   -- Какой онъ славный мальчикъ, Вѣра Павловна! смущенно прошептала княгиня и, вспыхнувъ, поцѣловала его.
  

Глава XIII.

  
   Петръ Игнатьевичъ никогда не зналъ семьи. Отецъ его, Игнатій Захаровичъ Коваленко, одимъ изъ крупныхъ помѣщиковъ Черниговской губерніи, умеръ, когда ему, Петру Игнатьевичу, было всего четыре года. Мать.... да и была ли у него когда-нибудь мать?... Онъ смутно помнилъ какую-то высокую, худощавую, всегда цвѣтисто и пышно одѣтую брюнетку.... У вся былъ предлинный носъ и тонкія, до непріятнаго тонкія губы.... Она говорила какъ-то сжато, холодно, отставляя слово отъ слова, и никогда не бывала у него болѣе десяти минутъ. Когда ему говорили, что пріѣхала и ожидаетъ въ пріемной мать -- ее почему-то всѣ въ корпусѣ наэывали его матерью, эту холодную, важную, такъ чопорно говорившую даму,-- у него бывало всегда такъ отчетливо содрогнется, екнетъ сердце, какъ будто чего-то испугается оно. Какъ-то разъ, на Петровъ день она привезла ему большую коробку конфектъ и даже спросила,-- доволенъ ли онъ и хорошо ли ихъ кормятъ.... Это показалось ему страннымъ.... Вѣдь онъ и не подозрѣвалъ, что есть еще и другіе корпуса, и что въ нихъ лучше кормятъ, чѣмъ въ этомъ, въ которомъ онъ какъ будто бы родился, живетъ и вѣчно будетъ жить. Она уѣхала. Онъ всѣ свои конфекты роздалъ товарищамъ, и ему стало такъ весело.... Но больше она уже не пріѣзжала и онъ ее, эту чопорную, пошлую даму, ни разу съ той поры не видалъ.... Да вскорѣ и совсѣмъ забылъ объ ней, объ этой дамѣ.... Только она не была ему матерью и онъ рѣшительно не могъ понять, почему ее такъ звали. Вѣдь онъ же зналъ, что мать это нѣчто совсѣмъ иное. Вотъ у другихъ его товарищей дѣйствительно были матери. Онѣ ихъ всегда обнимали, цѣловали, всматривались въ нихъ, такъ подолгу распрашивали, ласкали, брали къ себѣ, всякій разъ что-нибудь привозили съ собою, даже о чемъ-то иногда плакали вмѣстѣ. Однажды онъ рѣшился высказать свои сомнѣнія дежурному дядькѣ. Дядька почему-то разсмѣялся и сталъ.ему доказывать, что эта высокая, черная дама ему мать. Онъ не повѣрилъ дядькѣ, и тутъ же, не долго раздумывая, рѣшилъ, что у него нѣтъ, да даже и никогда не было матери. "Однако же, одумался онъ, когда уже сталъ на возрастѣ,-- вѣдь не могъ же я, въ самомъ дѣлѣ, родиться отъ одного отца?... Стало, была и мать", дошелъ онъ, но только опять таки никакъ не хотѣлъ согласиться съ дядей, роднымъ братомъ отца, Иваномъ Захаровичемъ, что та дама, что привозила конфекты, была ему матерью. Онъ еще узналъ, что вышла она замужъ и съ новымъ мужемъ уѣхала куда-то; очень далеко, такъ далеко, что даже письма не ходятъ!... А потому ничего и не пишетъ ни ему, ни объ немъ.... Дядю онъ помнилъ. Это былъ высокій, широкоплечій, здоровый мужчина. У него усы стояли дыбомъ и говорилъ онъ басомъ. Какъ-то разъ дядя пребольно отодралъ его за оба уха за то, что онъ разбилъ у него двѣ маленькія всѣ въ цвѣтахъ и какихъ-то фигурахъ чашки, что стояли у него въ гостинной на горкѣ, и даже съ этихъ поръ пересталъ его брать къ себѣ.... Да и былъ-то онъ у него не болѣе двухъ, трехъ разъ. Когда его произвели въ корнеты, этотъ самый дядя объявилъ ему, что у него, Петра, отъ отца есть значительное имѣніе въ Черниговской губерніи и что онъ есть законный опекунъ, какъ надъ нимъ, такъ и надъ этимъ имѣніемъ.... Онъ поступилъ въ Клястицкій гусарскій полкъ. Корпусная жизнь заодно съ младенчествомъ отошла, обособилась, замкнулась въ міръ воспоминаній, міръ, то рельефный, какъ живой образъ, образъ говорливый, шумный, и веселый, и безпечный, и стройный, и красивый, образъ сотоварищей кадетовъ, то блѣдный, тусклый, какъ тѣни сна, какъ угрюмый дядя съ его дыбомъ торчащими усами, какъ худощавая, холодная, и чопорная, и молчаливая брюнетка-дама.... И надъ всѣмъ этимъ съ особеннымъ освѣщеніемъ поднялась, очертилась, безсмертная въ немъ, стройная, молодцоватая фигура сѣдаго, какъ лунь, отставнаго унтеръ-офицера-дядьки, Авдѣенко.... Зачастую, то въ крѣпкомъ, спокойномъ снѣ, то въ минуты раздумья обо всемъ и ни о чемъ, ониъ являлся онъ передъ нимъ.... И тихо пошевеливая своими густыми, широкими, весь ротъ покрывавшими усами, точно пронизывая его мелькающимъ изъ-подъ нависшихъ бровей взглядомъ быстрыхъ, свѣтло-сѣрыхъ глазъ, опять ворчалъ, опять настаивалъ, опять повторялъ, что онъ, Петръ Коваленко, ему только номеръ, точь въ точь такой же номеръ, какъ и всѣ остальные номера, а если и отличаетъ его иногда, то лишь за исполнительность, лишь за аккуратность.... И Коваленко все глубже и глубже сознавалъ, что онъ номеръ, что онъ единица, совершенно равная всѣмъ остальнымъ товарищамъ-единицамъ, и что исполнительность вовсе не заслуга, а только долгъ. И это убѣжденіе до того вкоренилось въ Петра Игнатьевича, что онъ оскорбился бы за самого себя, если бъ позволилъ себѣ чѣмъ-нибудь выдѣлиться изъ толпы товарищей офицеровъ. Онъ любилъ просторъ, любилъ большія и свѣтлыя комнаты, любилъ и могъ жить по своимъ средствамъ несравненно шире ихъ, но никогда не позволялъ себѣ ни только роскоши, но даже и бросающагося въ глаза избытка. "Положимъ я бы и могъ,-- разсуждалъ онъ не рѣдко,-- но это обратило бы на меня общее вниманіе, кто заставило бы обо мнѣ говорить." И при одной этой мысли ему становилось такъ неловко, что онъ съ какою-то лихорадочною поспѣшностью скрывался отъ преслѣдовашихъ его въ тѣ минуты желаній. "Да и развѣ, по разуму, не все равно: буду ли я жить въ одной комнатѣ, или въ нѣсколькихъ, когда въ ней чисто, свѣтло и уютно; буду ли сыть отъ четырехъ блюдъ, или отъ двухъ?!.. И при томъ я для службы, а не служба для меня.... Стало, я долженъ жить такъ, какъ всѣ живутъ, ибо, если выдѣлюсь, раздражу, а раздраживъ, нарушу столь необходимую для успѣха дѣла простоту отношеній, со-вер-шен-но равныхъ другъ другу офицеровъ-товарищей.... Хотя, быть можетъ, это и странно, но по разуму это такъ, непремѣнно такъ, ибо человѣкъ ревнивѣйшее изъ животныхъ въ мірѣ". Но теперь Петръ Игнатьевичъ былъ человѣкъ совершенно свободный, несвязанный никакимъ долгомъ, никакими служебными соотношеніями, и онъ впервые далъ себѣ волю, впервые окружилъ себя обстановкою, такъ сильно привлекавшей его отъ самыхъ первыхъ дней взрослой жизни. Онъ одинъ занималъ весь бель-этажъ своего бѣлаго каменнаго дома, что такъ привѣтливо высматривалъ въ Трубный переулокъ большими семью окнами.... Петръ Игнатьевичъ, какъ мы уже знаемъ его, былъ человѣкъ бодрый, веселый, сдержанный, умѣренный и скромный. Онъ никогда не терпѣлъ нужды, точно также какъ никогда не допустилъ бы ни роскоши, ни излишества. Два дубовыхъ стула, столикъ, небольшое зеркало въ рамкѣ подъ дубъ составляли обстановку довольно просторной, сѣраго кирпича обоями оклеенной передней. Чистъ и свѣтелъ, до блеска всегда старательно натертый большаго бѣлаго зала простой крашенный полъ. Два лоиберныхъ, краснаго дерева, съ рѣзьбою по краямъ, стола въ простѣнкахъ, и вправо, и влѣво отъ нихъ на точномъ, будто измѣренномъ, разстояніи, краснаго же дерева небольшіе стулья.... Двѣ лампы другъ противъ друга на стѣнахъ.... Четыре свѣчи въ массивныхъ, бронзовыхъ подсвѣчникахъ.... И все это точно только-что взято изъ магазиновъ.... Отъ порога передней чрезъ залъ въ гостинную вбѣгала узкая, сотканная изъ темно-зеленыхъ и черныхъ полосъ, шерстяная, ковровая дорожка.... Тутъ, у втораго отъ стола, передъ диваномъ, большаго, краснаго дерева, работы Шмидта, кресла, она дѣлала свой поворотъ, и совершенно исчезала за закрытыми дверями кабинета Петра Игнатьевича. Диванъ краснаго же дерева съ рѣзными, переплетенными подъ нимъ ножками, круглый столъ, два кресла, нѣсколько мягкихъ стульевъ темно-шоколаднаго отлива шерстяной обивки, все въ томъ же точномъ порядкѣ, будто на дежурствѣ, будто передъ праздникомъ, наполняли большую, блѣдно-шоколаднаго фона гостинную. Надъ диваномъ, въ массивной, бронзированной рамвѣ средняго формата портретъ нынѣ царствующаго Государя. Противъ, на шерстяной по черному фону всѣхъ цвѣтовъ скатертѣ, покрывавшей столъ, лампа; свѣчи; рѣзной работы серебренный стаканъ съ папиросами, спичечница въ формѣ пушки; да большая, палевая съ темно-красными въ глубивѣ изгибами пепельннца. Шерстяной, чернаго фона съ собакою и охотникомъ коверъ подъ столомъ.... Цвѣты у оконъ, цвѣты по угламъ...
   Порядокъ.... Стройный, отчетливый порядокъ всегда составлялъ господствующую стихію въ жизни Петра Игнатьевича. На все свой часъ, своя минута. Онъ вставалъ въ 8. Къ 9 выпивалъ стаканъ кофе и, медленно потягивая изъ длиннаго чубука клубистый дымъ табаку Костанджогло, приводилъ въ ясность все, что сказалъ и дѣлалъ, что ощутилъ и надумалъ за истекшій день. Это было дѣломъ первой важности, ибо ложное начало всегда даетъ ложныя послѣдствія!...
   "И по разуму всякій человѣкъ, если онъ, паче чаянія, проврался въ понедѣльникъ, долженъ возстановить себя во вторникъ, чтобы совсѣмъ не изовраться и не сдѣлаться потомъ и смѣшнымъ, и жалкимъ въ своихъ же собственныхъ глазахъ!"
   Ровно въ 9 онъ растворялъ двери кабинета настежъ и выходилъ въ гостинную, гдѣ, закуривъ тоненькую папиросу Лаферма и съ истиннымъ наслажденіемъ втягивая въ себя ноздрями своего маленькаго, вздернутаго и прищелкнутаго, на подобіе круглой точки, носа струю за струею свѣжаго 15-ти градусной температуры воздуха, прогуливался отъ порога кабинета до порога гостинной, ровно столько времени, сколько нужно было, чтобъ выкурить папиросу. Затѣмъ возвращался въ кабинетъ, снова плотно закрывалъ двери, какъ будто опасался, что кто-нибудь подсмотритъ за нимъ изъ этихъ комнатъ, или потеряются его мысли въ ихъ просторѣ.... садился за письменный столъ, безъ малѣйшаго шума отворялъ центральный ящикъ и, съ особенною осторожностью вынувъ изъ него тетрадку въ формѣ четвертушки листа, въ совершенномъ затишьи сосредоточивался надъ послѣдними ея страницами.... Въ это время онъ то щурился, то усиленно мигалъ, то приподнималъ высоко надъ головою указательный палецъ и громко восклицалъ: "О!" Потомъ осмотрѣвъ со всѣхъ сторонъ перо, дабы съ первыхъ же строкъ не посадить столь ненавистнаго ему клякса, медленно опускалъ его въ чернильницу.... Перо начинало двигаться, и съ каждою новою строкою все болѣе и болѣе оживлялся Петръ Игнатьевичъ. Окончивъ, иногда въ 10, а иногда даже и въ 11, онъ отправлялся пройтись по Тверскому бульвару. Возвратившись, читалъ, и притомъ непремѣнно по выбору, непремѣнно то, что наиболѣе могло отвѣчать волновавшимъ его разумъ въ это утро запросамъ. Въ два обѣдалъ; послѣ обѣда слегка дремалъ; отъ строки до строки прочитывалъ газету, потомъ, вечеромъ шелъ или въ театръ, или въ концертъ или же къ добрымъ, неодурманеннымъ никакимъ особымъ чаяніенъ, знакомымъ.
  

Глава XIV.

  
   -- Ку-ку!... Ку-ку!... Ку-ку! межъ оконъ, въ гостинной, за цвѣтами ровно девять разъ прокуковала Коваленковская кукушка, и вмѣстѣ съ послѣднимъ ку-ку, широко распахнулись двери кабинета, Петръ Игнатьевичъ, потирая рука объ руку, бодро вышелъ въ гостинную, взялъ спичку, рѣзко черкнулъ ею о бортъ пушки-спичечницы и, закуривъ папиросу, легкими, едва слышными шагами направился въ залъ. Сверхъ генеральскихъ рейтузъ на немъ былъ надѣть въ формѣ гусарской венгерки темно-сѣраго, легкаго драпа съ широкими малиноваго шелка отворотами полухалатъ, внимательно застегнутый на всѣ пуговицы. Черный, атласный съ языкомъ галстухъ плотно стягивалъ его сухую, короткую, жилистую шею. Гладко, точно подобранные другъ къ другу старательною рукою, лежали на головѣ его черные, густые, съ легкой просѣдью волоса; въ чуть примѣтныя кольца гнулись маленькіе, черные усы. Но, не смотря на всю, столь обыденную въ Петрѣ Игнатьевичѣ заботливость и о своемъ костюмѣ и о своей внѣшности, въ немъ, по первому же взгляду, нельзя было не замѣтить въ это утро какой-то особенной, лихорадочной суетливости, съ которою онъ то вдругъ и круто, безъ всякой видимой причины, измѣнялъ принятому направленію; то, какъ бы досадуя, на что-то морщась, смотрѣлъ чрезъ окно на лѣниво перепархивавшіе крупные снѣжные хлопья, то, какъ бы раздраженный самъ собою, своимъ настроеніемъ, своими навязчивыми, докучливыми думами, отчетливо, рѣзко звякалъ шпорою о шпору.
   -- Сидоренко! громко позвалъ онъ, останавливаясь по серединѣ кабинета.... Дверь скрипнула, и въ тотъ же мигъ у порога отчетливо обрисовалась средняго роста, широкоплечая, еще бодрая, но уже очень и очень пожилая, смуглая, строгаго профиля, съ черными, живыми, точно перебѣгающими глазами, съ орлинымъ носомъ, съ густою шапкою, будто сбитыхъ, слежавшихся, нерасчесанныхъ волосъ, и стоявшими упругою щетиною усами, фигура человѣна, одѣтаго въ потертый, черный сюртукъ и темно-синій съ металлическими пуговицами жилетъ. Онъ стоялъ, слегка откинувъ голову, грудью впередъ, руки по швамъ....
   -- Сидоренко!
   -- Чего извольте, ваше превосходительство? не сводя глазь съ лица Петра Игнатьевича, еще напряженнѣе вытянулся тотъ.
   -- Андреевъ еще не вернулся?
   -- Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство!
   -- Гм!... Странно, сквозь зубы сообразилъ Коваленко.
   -- Точно такъ, ваше превосходительство! со всѣмъ усердіемъ мигнулъ на него Сидоренко.
   -- А когда онъ поѣхалъ? сощурился на Сидоренко Петрь Игнатьевичъ.
   -- Вчера! Съ восходомъ солнца, ваше превосходительство!
   Петръ Игнатьевичъ задумался. Онъ, видимо, что-то соображалъ. Сидоренко, казалось, боялся дышать: съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за малѣйшею перемѣною въ его лицѣ...
   -- Набей трубку! самаго себя прервалъ Петръ Игнатьевичъ и, звякнувъ шпорою о шпору, быстро подошелъ къ письменному столу.
   -- Слушаюсь! уже за порогомъ пробасилъ Сидоренко.
   Петръ Игнатьевичъ плотно закрылъ двери въ гостинную и, медленно опустившись на стулъ съ высокою спинкою передъ письменнымъ столомъ, задумался опять. Его лице непрерывно измѣняло свое выраженіе. Оно то собиралось въ одну общую складку изъ безчисленнаго множества морщинистыхъ складокъ, то опять разглаживалось и живые глаза его, будто чего-то ища, суетливо, точно въ лихорадкѣ, перебѣгая съ предмета на предметъ большаго, зеленымъ сукномъ обитаго письменнаго стола, то минутно останавливались надъ кабинетнымъ портретомъ дамы-брюнетки съ строгимъ, холоднымъ профилемъ, то усиленно мигая, искрились надъ другимъ, того же формата, портретомъ блондинки съ мягкими, неправильными чертами лица, и симпатичною, добродушно-насмѣшливою улыбкою.... Надъ столомъ въ бронзированной рамкѣ, масляными красками портретъ Императора Николая.... По правой стѣнѣ стройнымъ рядомъ, соприкасаясь другъ къ другу, тянулись неполированнаго орѣха шкафы.... Въ нихъ -- Гегель, Кантъ, Бокль, Вундтъ, Дарвинъ, Гоголь, Пушкинъ, Лермонтовъ, Кольцовъ, Некрасовъ, Тургеневъ, Достоевскій занимали самыя видныя мѣста въ массѣ сплоченными рядами наполнявішіхъ шкафъ другихъ, менѣе чтимыхъ Коваленко, философовъ и литераторовъ, и всевозможныхъ періодическихъ изданій. У противоположной стѣны передъ столомъ, покрытымъ рисунками, газетами и журналами, диванъ и два спокойныхъ, мягкихъ кресла.... Сидоренко подалъ трубку и, поднявшись на носки сапогь, неслышно вышелъ изъ кабинета.
   Петръ Игнатьевичъ сощурился, крякнулъ, провелъ рукою по глазамъ и, торопливо отомкнувъ средній ящикъ стола, бережно досталъ изъ него тетрадку. На верхней ея страницѣ мелкими, точно бисеръ нанизанными другъ на друга буквами твердаго, красиваго почерка, между широкихъ полей, рельефно выступала надпись: "Что я, Петръ Коваленко, за мысль въ сферѣ совершенно равныхъ мнѣ по образу и подобію мыслей?"
   Онъ медленно открылъ слѣдующую страницу и, какъ бы самъ стараясь глубже проникнуть въ смыслъ сдѣланной имъ же самимъ на ней надписи, внятно, громко прочелъ:
   "Человѣкъ разумный никогда не долженъ разбрасываться въ своихъ желаньяхъ, ни сомнѣваться въ себѣ и, тѣмъ паче, въ своемъ призваніи, а идти твердо, идти смѣло, неуклонно по разъ созданной тропѣ назначенія!... Пусть его индивидуальная мысль теряется, какъ капля въ морѣ, какъ атомъ во вселенной, и все-таки онъ единица несомнѣнно самостоятельная, ибо, если бы не было атома, не было бы и вселенной!"
   -- О! пустивъ стрѣлою въ воздухъ указательный палецъ и вслѣдъ затѣмъ отчетливо стукнувъ кулакомъ по столу, оживился, выпрямился, какъ будто разомъ, однимъ мигомъ, поднялся теперь Петръ Игнатьевичъ надъ чѣмъ-то, что и досаждало, и раздражало, и волновало его въ тѣ минуты.
   -- И, въ самомъ дѣлѣ, что тутъ особенно важнаго въ томъ, что я не сподобился понравиться какой-нибудь Марьѣ Ѳедоровнѣ или не угодилъ Петру Андреевичу?!.. Вѣдъ я жъ отъ этого не сталъ ниже того, что есть, чѣмъ былъ и буду!" вслухъ сообразилъ онъ. "Попробуй, Петръ Игнатьевичъ!... Дай-ка только волю этой глупой особѣ, такъ она такъ забякаетъ, что заглушитъ даже и доводы разума.... Но въ томъ и задача человѣка, чтобъ силою воли, разсудкомъ покорять въ себѣ движенія незначущія движеніямъ, дѣйствительно имѣющимъ и смыслъ, и цѣль, и значеніе! -- но развѣ ты, Петръ Коваленко, совершенно тотъ же сегодня, что былъ вчера или нѣсколько недѣль, мѣсяцевъ тому назадъ?... Нѣтъ!... Да этого не можетъ допустить разумъ!... Я,-- животное впечатлительное, стало и жвотное зависимое.... Во мнѣ, какъ и во всякомъ другомъ, могутъ нарождаться и дѣйствительно нарождаются, желанія и запросы, но это нисколько не измѣняетъ индивидуальнаго моего строя, ничуть не ослабляетъ врожденной мнѣ мысли.... Она все таже!... Смѣлая, устойчивая, открытая, преданная своему дѣлу, какъ бы это дѣло ни было мало. И во мнѣ были порывы, и есть, и будутъ.... Были, будутъ и сомнѣнія! Но, я борюсь съ ними, я покоряю, а мысль съ каждою побѣдою оживляется, крѣпнетъ! Въ этой-то борьбѣ и заключается высочайшая тайна природы и весь интересъ человѣческихъ соотношеній!..." опять вслухъ заключилъ Ковалевко и, быстро перелиставъ нѣсколько страницъ, сощурился надъ одною изъ ближайшихъ къ началу тетради, съ надписью курсивомъ съ боку листа: "Какъ сказалась она во мнѣ при особыхъ условіяхъ, лѣта 186* года."
  

Щебринка, 20 іюня.

   "Четвертый день, какъ я пріѣхалъ въ Щебринку. Первое лѣто въ жизни провожу въ деревнѣ. Книгъ съ собою не бралъ, чтобы не отвлекаться. Газету получаю и прочитываю. Раздражаюсь!.. По правдѣ, когда это, наконецъ, человѣкъ на столько очухается, что перестанетъ форму предпочитать мысли, чувствення движенія, да еще своекорыстныя, грубо-животныя -- задачамъ міровыхъ идей?!.. Погода стоитъ теплая, свѣтлая, ровная... Все благопріятствуетъ доброму расположенію... Всегда сохраню наилучшее воспоминаніе.... Но, ни что: ни вечерняя прохлада гордой дубравы, ни лазоревая ширь ярко блещущаго милліардами звѣздъ неба, ни тихій, пріятный ароматъ душистаго сѣна съ поляны, ни что не можетъ отвлечь меня отъ господствующей во мнѣ мысли! Такъ всегда!.. Никогда не забывался и никогда не забудусь, какъ бы ни было мнѣ пріятно чувственно... Природа природой, люди людьми, а Петръ Коваленко -- Петромъ Коваленко!.. Такъ по разуму!.. Стало, такъ должно быть и даже не можетъ быть иначе!.. Опять наблюдаю человѣка... Въ его борьбѣ, сомнѣніяхъ и устойчивыхъ понятіяхъ... Опять пытаюсь постигнуть природу въ ея тайныхъ запросахъ, въ ея неумолкаемыхъ требованіяхъ къ человѣку... Впрочемъ... не мыслью, какъ прежде, не холоднымъ, сухимъ анализомъ положеній и противоположеній того или другаго авторитета науки, а живымъ, непосредственнымъ чувствомъ. Никогда не изгладятся изъ памяти моей сегодняшнія впечатлѣнія. Утромъ была сильная гроза; рвала, метала буря; точно ручьями орошалъ землю обильный, крупный дождь... Вечерняя прохлада, дьша особеннымъ ароматомъ, кружила голову, наполняла грудь мою давно забытымъ ощущеньемъ какого-то сладостнаго трепета. Мнѣ невыразимо захотѣлось быть наединѣ съ самимъ собою. Терпѣть не могу чувствовать другихъ соглядатаями моего настроенія. Извинившись утомленіемъ, я, никѣмъ не замѣченный, боковыми аллеями сада пробрался до берега Москвы-рѣки. Тихо несла она свои серебреныя воды... Вдали журчалъ ручеекъ. Въ болотахъ по берегамъ хоромъ квакали лягушки... На деревнѣ глухо лаяла домосѣдка-собака... Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, будто въ нервномъ трепетѣ, дрожалъ одинокій кустикъ... Впереди, за мостомъ серебрилась дубрава... Я все шелъ и шелъ, не отдавая себѣ даже отчета, что такою непреодолимою силою влекло меня все дальше и дальше... Убѣгая въ темную дубраву, все въ гору и въ гору свѣтовою змѣйкою извивалась подъ ногами моими узкая, проселочная дорожка... Не помню и теперь, какъ добрелъ я до дубравы... Могучими тѣнями, то на крестъ другъ съ другомъ, то въ разсыпную стелились по залитой луннымъ свѣтомъ лужайкѣ дубы-великаны... Я сѣлъ на первый попавшійся мнѣ пень и... вздохнулъ... Вздохнулъ во всю ширь, во всю грудь... Мнѣ казалось въ тѣ минуты, что опять я двадцати лѣтъ: такъ гордо, и легко, и свободно вздымалась моя грудь... Я какъ будто чувствовалъ себя живою частицею этого единаго, прекраснаго цѣлаго, я сообщался съ нимъ, я жилъ съ нимъ одною жизнью... Я бъ посмѣялся надъ человѣкомъ, который хотя бы слабымъ намекомъ далъ мнѣ почувствовать, что я уже не тотъ, что былъ, и что придетъ пора, когда замрутъ во мнѣ эти отрадныя ощущенія!.. Вѣдь это все, все, что окружало меня, развѣ не дѣйствительная, не вполнѣ осязаемая форма безсмертнаго, нетлѣннаго, божественнаго начала?.. И развѣ я самъ не чувствовалъ его въ себѣ этого начала, не составлялъ съ нимъ единаго, нераздѣльнаго цѣлаго?.. Да!.. И тысячу разъ да!.. Составлялъ, составляю и, вѣрую, вѣчно буду составлять!.. Я -- атомъ!.. Только атомъ, но атомъ живой, активный, самостоятельный... Я могу измѣнить свою форму, какъ человѣкъ изо дня въ денъ мѣняетъ свой нарядъ, какъ сама природа по четыремъ смѣнамъ свой видъ, но во мнѣ безсмертно движеніе отовсюду дышащей на меня, на всемъ воплощенной, божественной мысли! Я забылся... Я весь былъ въ тѣ минуты сладостное чувство безотчетной грусти... Я какъ бы сообщался съ природой и, сообщаясь, предощущалъ въ ней нетлѣнныя наслажденія иной лучшей жизни человѣка."

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Петръ Игнатьевичъ тихо, безъ малѣйшаго шелеста, открылъ слѣдовавшія страницы....
  

24 іюня.

   Мнѣ полюбилась дубрава.... Не одинъ уже часъ провелъ я въ ней. Но никому даже и въ голову не приходитъ, что я когда либо былъ тамъ. Это моя маленькая странность!... Мнѣ рѣшительно все равно, что подумаютъ обо мнѣ, Петрѣ Коваленко, по этому поводу Щебринскіе люди, но мнѣ было бы крайне тяжело, если бы кто либо изъ нихъ, объяснивъ мое поведеніе по своему, оскорбилъ бы мысль мою, ея отрадное во мнѣ движеніе, неумѣстною шуткою. Долженъ быть очень глупъ человѣкъ, оскорбляющійся остротою или усмѣшкою, направленными на его внѣшность, на физическую его стихію, но онъ совсѣмъ истуканъ, человѣкъ, вовсе неимѣющій нравственнаго образа, если не содрогнется, не воспрянетъ и не защититъ себя въ томъ случаѣ, когда кто либо рѣшится легкомысленно отнестись къ его нравственной стихіи, ко весму, чему онъ всю жизнь поклонялся, какъ разумному, честному и правдивому!... Словомъ, во всю мою жизнь и ни единаго разу, не предъявилъ я ни одному индюку ничего краснаго, ибо мнѣ вовсе не забавенъ его глупый азартъ!...
   Тамъ.... въ дубравѣ.... сколько разъ уже пронеслась передо мною въ живыхъ образахъ моя прошлая жизнь!... Я не зналъ отца, не зналъ ласки матери!... О! Богъ съ нею!... Никогда не признавалъ и никогда не признаю ее матерью!... Быть можетъ, впрочемъ, она сдѣлала лучше.... Суровая школа дала мнѣ крѣпкую волю, совершенно равнодушное ко мнѣ отношеніе окружающихъ разъ навсегда застраховало меня отъ страданій разочарованія.... Меня никто не любилъ, кромѣ.... блаженна память!... Зачѣмъ, однако, жизнь такъ много дала ей несчастій, такъ несвоевременно положила предѣлъ ея существованію??.. Она достойна была лучшей доли!... И теперь не могу равнодушно вспомнить ея мужа!... Онъ, кажется, еще отъ колыбели забылъ, что рожденъ человѣкомъ!... А развѣ мало такихъ людей?!.. И все-таки нѣтъ мѣста ропоту!... Природа непостижима въ своихъ цѣіяхъ.... И онъ все-таки мысль!... Онъ смѣялся надъ всѣмъ, что свято, честно и правдиво, но гибелью своею развѣ не достаточно подтвердилъ ненарушимость Божественныхъ законовъ на землѣ? И она понимала это, она не роптала!... Никогда еще въ жизни не оживлялась она передо мною такъ отчетливо, какъ тамъ... въ дубравѣ... Въ сладостно-грустномъ чувствѣ тоски непонятной я какъ бы ощущалъ ее возлѣ себя, опять тихо бесѣдовалъ съ нею, опять видѣлъ предъ собою.... И любящая, и сдержанная, и энергическая, и уступчивая, все съ тою же добродушно насмѣшливою улыбкою на губахъ.... Какъ и въ тѣ.... свѣтлые, лучшіе дни одинокой жизни моей!... Блаженна память!... До конца дней своихъ осталась она вѣрна удѣлу своему!... Среди всѣхъ несчастій, подъ градомъ попрековъ и насмѣшекъ, безъ малѣйшаго ропота, безъ осужденія провела она за собою на свою честную, прямую, открытую дорогу и дочь, и сына своего!... Несокрушимою энергіею въ борьбѣ съ нуждою и оскорбленіями, насмѣшливо добродушнымъ отношеніемъ къ окружавшимъ ее безсмысленнымъ порывамъ, сказалась въ ней ея чудная мысль!..." "Блаженна память!..." едва слышно прошепталъ Петръ Игнатьевичъ.... Вздохнулъ, откинулся и, скрестивъ руки на груди, усиленно замигалъ на портретъ блондинки.... Содрогнулись рѣсницы, болѣзненно, точно схваченныя внезапною судорогою, стиснулись челюсти, овлажнились морщинистыя щеки, на усахъ.... сверкнули слезы....
   -- Стыдно! самаго себя упрекнулъ и въ тотъ же мигъ закрылъ лице рукою....
   -- Ку-ку, ку-ку, ку-ку.-- За закрытыми дверями, слабо, глухо, ровно десять разъ прокуковала кукушка.... Петръ Игнатьевичъ крякнулъ, отвелъ руку, смутно осмотрѣлся. У кресла на полу лежалъ опрокинутый чубукъ....
   -- Сидоренко! осторожно поднимая съ пола чубукъ, крякнулъ онъ, и опять тихо скрипнула дверь, опять у порога очертилась смуглая фигура.
   -- Возьми! не оборачиваясь, приказалъ Петръ Игнатьевичъ, и снова перевернулъ листъ по порядку....

25 іюня.

   -- А вѣдь и по правдѣ они убѣждены, что вся моя жизнь проходитъ въ томъ, что я ѣмъ, пью, силю, ловлю рыбу и читаю газету.... Чудной народъ!... Что-жъ?!.. Я съ своей стороны нахожу, что такая постановка не безполезна.... Я даже былъ бы весьма радъ, если бы и впредь они смотрѣли на меня съ тѣмъ небрежнымъ, сннсходительнымъ полувниманіемъ, съ какимъ по разъ заведенному порядку существа высшія смотрятъ на существо низшее!... Человѣкъ -- плутъ!... Едва только подмѣтитъ, что за нимъ слѣдятъ, сейчасъ же спрячется, съежится, и только и думаетъ уже о томъ, какъ бы ему поднадуть насчетъ себя и своего!...
   А, между тѣмъ, они начиваютъ интересовать меня!... Каждый изъ нихъ особенная, характерная и даже довольно ярко освѣщенная мысль.... Въ особенности Вѣра Павловна!... Въ ея глазахъ то же выраженіе, что въ улыбкѣ покойной Зинаиды, а голосъ до того схожъ, что я даже ухожу иногда: до такой степени живо напоминаетъ онъ мнѣ ее!... Точно бархатный!... Такъ и густъ, и мягокъ, и сдержанъ!... Я узналъ, что всякое утро такъ радуетъ ее на деревнѣ... Бѣдняковъ и сиротъ надѣляетъ она всѣмъ, что можетъ отъ себя оторвать!... Поддержи ее Богъ въ ея честномъ дѣлѣ!... Мнѣ нерѣдко хотѣлось бы заговорить съ нею, но что-то сдерживаетъ меня.... И отрадно мнѣ это желаніе, и почему-то страшно осуществить его!... Она понимаетъ меня именно такъ, какъ хотѣлъ бы, чтобъ всѣ меня понимали.... человѣкомъ, никогда и ничего нелюбившимъ, человѣкомъ совершенно равнодушнымъ ко всему и во всѣмъ.... Ея мысль -- въ поклоненіи природѣ и въ любви съ человѣку! Мысль живая, глубоко-прочувствованная, бодрая, смѣлая!... Она можетъ возвыситься въ ней до наслажденій самобытныхъ, наслажденій, независимыхъ ни отъ лица, ни отъ признательности! Повидимому, она всѣмъ сердцемъ привязалась къ свирѣпой дѣвѣ и блѣдному юношѣ. Но.... это только повидимому!... А если такъ думаетъ, то обманываетъ самое себя.... Она полюбила вовсе не ихъ, а мысль свою въ нихъ!... Такъ есть, такъ по разуму.... Такая натура можетъ истинно любить только людей, глубоко, сознательно сочувствующихъ задушевнымъ ея стремленіямъ!... Если жъ увлечется совершенно чувственно -- погибнетъ! А можетъ.... Ея полныя, алыя губы дышутъ страстью и.... такъ развита ея грудь....
  

26 іюня.

   Мнѣ сегодня вечеромъ ужасно надоѣла Марья Кондратьевна.... Удивительно глупая баба! Сколько разъ въ жизни, въ кого, когда и при какихъ условіяхъ я былъ влюбленъ?.... Я и такъ, и сякъ, и на всѣ лады.... Нѣтъ!... Хоть распнись, былъ влюбленъ, да и все тутъ, былъ и долженъ разсказать.... А?... Какова персона! Спасибо, Вѣра Павловна выручила!... Принесла ей свѣжую новость, что какой-то семинаристъ вознамѣрился жениться на поповской дочкѣ.... Ну и замолчала, и ушки на макушку!... А то вѣдь чуть не за горло!... Вотъ тоже субъектъ!... Всю свою жизнь пила, ѣла, любилась, солила, варила, опять пила, ѣла,-- да, совсѣмъ забылъ,-- спала, и снова любилась.... И все еще по сю пору не можетъ забыть, что вывела девять пѣтуховъ и ровно столько же курятъ!... О, заслуга!... Цѣлый птичій дворъ!... "Брамапутра, говорю, вы, матушка.... Такъ-таки съ ногь до головы брамапутра!..." И что всего занимательнѣе.... Обидѣлась!... А вѣдь и она мысль!... Хотя бы та, что какъ раскудахтается, такъ подниметъ желчь во всякомъ, мало-мальски развитомъ человѣкѣ. А вѣдь желчь продуктъ полезный!... Она способствуетъ варенію не только пищи, но и мысли!" "Нехай ее дышетъ!" усмѣхнулся Петръ Игнатьевичъ, перевертывая страницу.
  

27 іюня.

   Надъ Щебринкою собираются тучи. Уже чувствуется крайне напряженное общее состояніе. Все волнуется; все чего-то ожидаетъ. Очевидно, лукавая дѣва дурачитъ.... Но кого?... Князя или барона?... И что за цѣль, и что она замысль?... По всему этому, что-то совершенно мнѣ вепонятное развивается между Вѣрою Павловною и Загорскимъ. Положеніе ея въ домѣ становится щекотливымъ.... Неужели чувственное увлеченіе?... Да есть ли послѣ этого въ мірѣ хоть одинъ умный человѣкъ, неспособный на величайшія глупости?! И почему это такъ затрогиваетъ меня?... Какъ будто между мною и ею есть что-нибудь общее?!... Вздоръ, чистѣйшій вздоръ! Это было бы прямо противъ разума! А все-таки странно.... Утромъ съ нимъ, послѣ обѣда съ нимъ, вечеромъ.... опять съ нимъ!... Ужъ не переговорить ли?... О чемъ, ради чего?... Какой дала она мнѣ поводъ?... Что я въ ея жизни?... Ничто, рѣшительно ничто!... И развѣ она виновата, что такъ живо напоминаетъ мнѣ Зинаиду? Развѣ обязана изъ-за этого выслушивать мои совѣты и указанія?!.. Ничуть!...
   И обидно, и досадно мнѣ было видѣть князя! Сидитъ, какъ къ смерти приговоренный!... И изъ-за чего-же?... Изъ-за того, что лукавая дѣва помазала по губамъ не его, а барона.... Я привыкъ въ немъ уважать человѣка, поставляющаго мысль неизмѣримо выше формы, привыкъ видѣть въ немъ будущаго вліятельнаго дѣятеля, способнаго къ сознательному, твердому исполненію своего къ отечеству долга!... И этотъ-то человѣкъ дохнетъ оттого, что 18-лѣтняя дѣвочка наклеила ему носъ!.... Да хотя бы десять!... Лиха бѣда!... Если бъ баронъ?!.. Дѣло другое!... Въ немъ это естественно!... Не все ли равно, часомъ раньше или часомъ позже сломать ему шею?... Да это его прямое назначеніе, наконецъ!... Такіе люди лишь и существуютъ для того, чтобы своею гибелью, своими порывами, увлеченіями охранить другихъ отъ той же доли?... А Долинъ? Не всегда ли, не съ того ли дня, какъ сошелся я съ нимъ, признавалъ я его представителемъ мысли честной, прямой, и смѣлой, и открытой.... сознающимъ свое значеніе только въ общемъ и ради общаго!... И что же?!... Если такіе даже люди способны забыть все и вся изъ-за ускользающей изъ ихъ рукъ юпки, что можемъ ожидать, на что еще надѣяться?!... Тошно!... И больно, и досадно!... И когда жъ наконецъ ты, русскій человѣкъ, сознаешь себя, когда поднимешься до гордой высоты гражданина, безкорыстно, неуклонно преданнаго интересамъ своего отечества?!... Я не выдержалъ!... Я сказалъ ему, что онъ ничто, что онъ хуже, чѣмъ ничто!... Язва, общественная язва! -- Въ этотъ вечеръ Вѣра Павловна впервые высказалась и широко, и смѣло!... Ея слушая, я испытывалъ истинное наслажденіе.... Она защищала женщину, оправдывала порывъ.... Странное вліяніе производилъ на меня ея голосъ.... Онъ то поднимался, густѣлъ, то вдругъ стихалъ, почти до шопота, и, пробѣгая непонятнымъ трепетомъ, содрогался во мнѣ, какъ далекое эхо подавленнаго въ груди ея скорбнаго чувства."
   И Петръ Игнатьевичъ уже нервно, лихорадочно перевернулъ страницу.... "Я, уходя, невольно пожалъ ей руку."
  

28 іюня.

   "Очень рѣдко вижу сны.... Эту ночь видѣлъ.... и престранный!... Мнѣ снилась Зинаида.... Вся въ бѣломъ, вся въ цвѣтахъ.... Оживлена, игрива, какъ была она въ дни юности, въ дни надеждъ и беззавѣтнаго счастія.... Она улыбалась, и все звала, все искала кого-то, пока не вошла Вѣра Павловна.... вся въ черномъ.... Густымъ румянцемъ рдѣло лицо, такимъ чуднымъ свѣтомъ искрились на меня ея глаза.... Зинаида поцѣловала ее, отдала ей свой роскошный букетъ и.... въ тотъ же мигъ исчезла.... Все смѣшалось.... Я проснулся и долго не могъ сознать себя.... Все еще представлялись онѣ мнѣ, какъ живыя, точно на яву, и все то же чувство и грусти, и отрады волновало мою грудь.... Но что жъ такое сонъ, по разуму?... Вздоръ, чистѣйшій вздоръ!... Его разгадывать, ему придавать какое бы то ни было значеніе,-- бабье дѣло!... И меня поразилъ вовсе не сонъ, а впечатлѣніе, съ которымъ я встрѣтился въ этотъ день съ Вѣрою Павловною.... Я даже смутился: до такой степени пріятно мнѣ было пожать ея руку, такимъ хорошимъ, теплымъ чувствомъ проникъ меня ея внимательный взглядъ.... Я въ тѣ минуты какъ будто созналъ въ ней существо и близкое и родное мнѣ. . . . . . . . . . . . . . . . .
   Странно, очень странно. . . . . . . . . . . . . .
   Спустя нѣсколько времени, это грубое животное, Марья Кондратьевна, наговорила ей кучу дерзостей.... Впрочемъ, мнѣ удалось спасти ее отъ дальнѣйшихъ непріятностей.... Я прочелъ ей, этой глупой брамапутрѣ, возвышеннымъ голосомъ, о новыхъ яко бы утопленникахъ и она такъ на меня насѣла, что забыла все и вся на свѣтѣ....
   Вечеромъ, за чаемъ, Вѣра Павловна была поразительно блѣдна -- Она видимо страдала. Мнѣ такъ хотѣлось успокоить ее.... Но.... я воздержался. . . . . . . . . . . . . . . Непонятно!... совершенно непонятно!... Или мнѣ дѣйствительно 20 лѣтъ, или, по правдѣ, люди къ старости дурѣютъ."
   Пропустивъ всю остальную часть тетради, онъ остановился опять на послѣдней ея страницѣ, отъ начала до конца написанной курсивомъ.
  

15 августа.

   Тотчасъ же послѣ свадьбы Долинъ возвратился въ Москву. Много новыхъ впечатлѣній пережилъ я за эти шесть съ чѣмъ-нибудь недѣль. Въ лицѣ Вѣры Павловны, по правдѣ, воскреснула Зинаида. Но она этого не знаетъ и, по-разуму, не должна знать!... Глубже чѣмъ когда-нибудь сознаю я правоту моей мысли, сознаю необходимость борьбы съ порывами и сомнѣніями человѣка, ради общественнаго блага и личнаго его счастія.... Не всѣмъ же быть Долиными, не всѣмъ видѣть самую возможность счастія въ любви къ женщинѣ, какого бы направленія она ни была или даже и вовсе безъ направленія!... Не все ли это равно, что купить на рубль алтынъ или благомъ вѣчности пожертвовать наслажденію минуты?... Да и былъ ли счастливъ въ жизни хоть одинъ смертный, мечтавшій создать все свое въ любви въ нему женщины?!.. За послѣдніе дни, я все чаще и чаще говорилъ съ Вѣрою Павловною.... Я не ошибся въ ней!... Ея мысль дѣйствительно въ поклоненіи природѣ и въ любви къ человѣку.... И развѣ эта мысль не родственна моей мысли? Развѣ въ нихъ не одно тоже, и близкое, и одинаково дорогое намъ обоимъ стремленіе борьбы съ заблужденіями человѣка?... Да!... И я уважаю ее за это, сочувствую ей.... Кто знаетъ?... Быть можетъ, общими усиліями намъ несравненно легче удалось бы достигнуть нашей цѣли, чѣмъ въ рознь.... Что-то особенное говоритъ мнѣ въ ней!... Какъ будто, и въ самомъ дѣлѣ, я помолодѣлъ лѣтъ на 15....
   Такъ легко на сердцѣ, тамъ хотѣлось бы идти съ нею рука объ руку все впередъ и впередъ."
   Петръ Игнатьевичъ медленно закрылъ тетрадь, досталъ другую, разогнулъ ее на чистомъ мѣстѣ, обмакнулъ перо, задумался....
  

6 февраля.

   Тихо началъ онъ....
   "Смутно!... Какъ будто все вымерло за мною и ничего впереди.... Только гдѣ-то тамъ, точно въ туманѣ, вдали, опять Зинаида передаетъ свой букетъ Вѣрѣ Павловнѣ.... И почему этотъ сонъ такъ глубоко врѣзался въ мою память?... И опять.... опять тѣмъ же сладостно-грустнымъ чувствомъ волнуется грудь.... Что-то стонетъ, что-то щемитъ, надрывается въ ней.... Какъ это и странно, и глупо.... Въ самомъ дѣлѣ.... Развѣ я ощущалъ когда-нибудь что-нибудь подобное?!... И по сю пору не могу отдать себѣ вполнѣ яснаго отчета, что такъ улыбалось мнѣ въ ней?... Что-то дорогое, близкое, настолько же близкое, насколько и давно, и будто недавно была близка мнѣ Зинаида!... Мнѣ отрадно было мыслить ее матерью дѣтей моихъ, матерью, кровью связанныхъ со мною, воспріемниковъ мысли -- жизни моей!... Увы!... Я остался одинъ, какъ и былъ!... Въ колыбели лежалъ я одинокимъ.... Видно, и въ могилу никто не проводитъ меня.... Фу!... Что за дичь лезетъ мнѣ сегодня въ гоюву.... И я, и не я!... Да что мнѣ, въ самомъ дѣлѣ, за дѣло до того, что будетъ съ моимъ фракомъ, когда я сброшу его и въ тотъ же мигъ забуду о немъ?! -- Не выйдетъ замужъ никогда и ни за кого!... Непонятно!... Совершенно непонятно!.. Зачѣмъ же тогда сама навела меня на эту мысль.... Странно!... И даже неразумно!... Да!... Я -- дубъ!... Одинокій, сирый!... Не нынче-завтра, меня низложитъ буря, и съ пронзительнымъ, душу надрывающимъ свистомъ, не то смѣясь надо мною, не то оплакивая меня, разнесетъ по полянѣ бренные останки мои!"
   Петръ Игнатьевичъ бросилъ перо, вздохнулъ, сощурился, какъ будто весь ушелъ въ себя....
   -- Ку-ку, ку-ку, ку-ку! особенно рѣзко одиннадцать разъ прокуковала кукушка.... Онъ содрогнулся, выпрямился.... Сверкнули, точно заискрились надъ тетрадью живые глаза, и опять, но уже бѣгло, отчетливо, твердо побѣжало по бумагѣ послушное перо....
   "И пусть!... Пусть моль источитъ одежду мою, пусть черви сожрутъ прахъ мой, но никогда.... никакая земная стихія не умертвитъ во мнѣ вѣры моей! И пока живъ, пока здѣсь, на землѣ, не ослабнетъ энергія моя, не опустятся руки мои, не померкнетъ свѣтъ жизни-мысли моей!... Вѣрую!... И попрежнему бодро, смѣло, не замѣчая ни времени, ни тяги лѣтъ надъ собою, пойду я въ невѣдомую даль!"
   -- Ваше превосходительство! точно прогудѣлъ Сидоренко.
   -- О, Боже!... И есть ли сила выше вѣры, есть ли отрада выше отрады въ сознаніи правоты своей?... Какъ бы счастливъ былъ я теперь подѣлиться съ нею настроеніемъ моимъ!
   -- Ваше превосходительство.
   -- Что? живо содрогнулся Петръ Игнатьевичъ.
   -- Андреевъ пріѣхалъ.
  

Глава IV.

  
   Всякому возрасту свой законъ, свои права и обязанности. Это именно тѣ непоколебимыя, коренныя начала, которымъ одинаково подвластны, какъ люди съ устойчивою волею и сильнымъ характеромъ, тавкъ равно и люди минуты. Вся разница между ними лишь въ томъ, что первые, переходя изъ возраста въ возрастъ, устанавливаютъ болѣе или менѣе тѣсную связь послѣдующаго съ предшествующимъ и, такимъ образомъ, отчетливо, сознательно относясь къ себѣ и своимъ цѣлямъ, своему будущему, какъ непремѣнному послѣдствію своего прошлаго, всѣми силами души своей борятся съ случаемъ и необходимостью, упорно отклоняющими ихъ отъ разъ принятаго направленія, тогда какъ вторые, безотчетно, слѣпо отдаются во власть волнующихъ ихъ въ данный моментъ увлеченій и склонностей, весьма часто вызываемыхъ въ нихъ тѣмъ или другимъ совершенно случайнымъ явленіемъ. Это уже ненормальное состояніе, это лихорадка, это именно то напряженное быть или не быть, при которомъ міръ неожиданностей есть непремѣнный рѣшитель судебъ и отдѣльнаго лица, и цѣлыхъ обществъ.... Таково именно было настроеніе Васи Бояринова за эти послѣдніе два, три мѣсяца.... Онъ совершенно оторвался отъ своего прошлаго. Ради улыбки княгини, ради ея ласковаго слова, ради поцѣлуя, всегда внезапнаго, всегда какъ-бы невольнаго, онъ уже и безъ того игнорировалъ будущее, а тутъ еще балъ....
  

Глава V.

  
   Наступилъ давно желанный вторникъ. Всего нѣсколько часовъ оставалось до бала.... Княгиня, еще наканунѣ, оправдывая свою просьбу скорымъ отъѣздомъ изъ Москвы и обѣщаніемъ Васи болѣе добросовѣстно и серьезно отнестись къ своему будущему, исходатайствовала у Андрея Петровича разрѣшеніе на полное освобожденіе его отъ завятій на этотъ вторникъ и среду. И оба были правы: и княгиня, и Вася. Этотъ первый балъ; первый и, бытъ можетъ, послѣдній, по крайней мѣрѣ, на долго-долго, который она рѣшилась дать въ Москвѣ, въ качествѣ губернаторши, составлялъ эпоху въ ея жизни.... и все улыбалось ей въ немъ.... И высота ея положенія, и изящество туалета, и роскошь обстановки, и общее изумленье, и радость друзей, и тайная, безсильная злоба-зависть Мясоѣдовыхъ и другихъ, подобно имъ, обездоленныхъ фамилій, такъ нерѣдко позволявшихъ себѣ въ еще столь недавнемъ прошломъ не только считать себя въ душѣ, но даже и высказываться ровнею ей.... Вѣдь она этой мысли не выносила спокойно и тогда, когда была скромною, Щебринскою сиротою, "дочерью оригинала отца и вовсе неизвѣствой свѣту матери," такъ могла-ли теперь не насладиться вполнѣ своею по отношенію къ нимъ недосягаемостью.... Да!... Ослѣпить ихъ блескомъ, положить къ ногамъ своимъ, разъ навсегда заставить забыть, что когда-нибудь осмѣливались ставить себя на одну съ нею доску -- вотъ что заставило княгиню встать въ 8 часовъ въ этотъ день, вотъ что волновало и заботило ее теперь до такой степени, что малѣйшій недосмотръ, самая ничтожная погрѣшность въ обстановкѣ наступающаго бала, уже раздражали ее до гнѣва.... И могла-ли она при такихъ условіяхъ обойтись безъ Васи, и кто-же бы исполнилъ съ такою охотою, съ такою лихорадочною поспѣшностью всѣ мельчайшія ея прихоти и капризы, какъ не онъ, Вася, всегда готовый за нее и въ огонь, и въ воду?! Въ тотъ день княгиня отчетливо сознавала это, и со всею искренностью обѣщала по окончаніи бала 10, 20, 30 разъ поцѣловать его за помощь и хлопоты. Да!... Княгиня была права!... Но не менѣе ея былъ искрененъ, чистосердеченъ и Вася въ данномъ имъ отцу словѣ, съ этого-же наступающаго четверга, забывъ всѣ свои глулости, отдаться дѣлу и только дѣлу.... Вѣдь у него въ тѣ минуты, минуты невыносимаго для него колебанія отца надъ вопросомъ,-- разрѣшить или нѣтъ,-- такъ сильно кружилась голова, такъ путались, переплелись мысли; такъ холодны были руки, такъ билось сердце, что онъ не только готовъ былъ подчинить себя необходимости отказаться на долгое время отъ развлеченій, но даже и разъ на всю жизнь отречься отъ всѣхъ возможныхъ удовольствій, лишь-бы помочь Наташѣ, лишь-бы пробыть съ всю эти два дня, лишь-бы заслужить ея нѣжную ласку, и столь отрадное ему вниманье.-- Да и что такое будущее?... Что такое прошлое?... Что такое вся жизнь?... Какіе-то звуки безъ представленія, какія-то формы безъ содержанія, что-то туманное, тоскливое, лишенное какого бы-то ни было смысла и значенья!... Жизнь -- это Наташа!... Тамъ гдѣ она, и радость, и горе, тамъ и надежда, и отчаянье!... Гдѣ ея нѣтъ, тамъ пусто, совсѣмъ пусто, и холодно, и жутко, какъ въ зимнюю, непроглядную ночь, подъ свистомъ, подъ стономъ злобнаго вихря, надъ степью безлюдною.... Да и на что ему было возвращаться въ это безцвѣтное прошлое, зачѣмъ сталъ бы засматривать въ туманную даль невѣдомаго будущаго, когда такою живою радостью билось его сердце, когда такъ легко дышалось, когда такъ весело было ему, когда во всемъ и отовсюду улыбалась Наташа, звала въ себѣ, манила, то какъ будто смѣялась, то, съ мига на мигъ готовая поцѣловать, играла у его лица своими тонктми, нѣжно-алыми губами.... И это-ли не море наслажденій?... Это-ли не счастье?... И все сильнѣе, и сильнѣе кружилась у него голова. Онъ всталъ въ 7 часовъ утра, наскоро напился чаю, самъ, чуть-ли не десять разъ перечистилъ свою новую, всего нѣсколько разъ въ жизни надѣванную фрачную пару, вычистилъ мѣломъ съ суконкой свою золотую отъ часовъ цѣпочку и съ 8, уже нетерпѣливо потирая рука объ руку, дожидалъ княгиню у дверей будуара.
   Но не одну княгиню и не одного Васю такъ волновалъ и заботилъ готовившійся балъ....
   Всколыхался, задвигался, засуетился весь маленькій мірокъ родныхъ и близкихъ, и прежнихъ знакомыхъ княгини.
   Александра Игнатьева Бояринова еще за два дня вывѣсила свое темно-зеленое, бархатное, всего лишь только разъ 20 надѣтое платье. При себѣ и аккуратнѣйшимъ манеромъ приказала она загладить на немъ ласы и, принявъ къ соображенію, что въ такомъ большомъ домѣ непремѣнно составится партія по большой,-- по полъ, а пожалуй и по копѣйкѣ, еще наканувѣ, въ понедѣльникъ, чтобы, невзначай, второпяхъ, не забыть, положила въ портмоне орѣхъ-двоёшку, уже ни разъ приносившій ей многое счастье....
   Марья Кондратьевна, не взирая на всѣ доводы Натальи Игнатьевны, что къ темно-зеленому, шелковому ея фаю вовсе не идетъ палевый цвѣтъ, купила себѣ именно изъ палевыхъ и черныхъ бархатныхъ ленть наколку съ длинными предлинными концами.
   Наталья Игнатьевна еще за два дня воспретила себѣ именнымъ указомъ облизываться, дабы, невзначай, и въ домѣ княгини, не проявилась сія пагубная привычка.
   Мясоѣдовъ, дознавъ, что на балу будутъ княжны Гордѣевы-Узловы, княжна Одоленская, княжны Щербинины и другія не менѣе видныя и по положенію, и по образованію особы, стоя битыхъ два часа передъ зеркаломъ, до красныхъ пятенъ ободралъ свой несчастный носъ, тщетно силясь найдти на немъ ту центральную точку, на которой-бы pince-nez сидѣло устойчиво, а не плясало -- такъ, какъ онъ въ сѣдлѣ своего рыжаго Философа.
   Елена Александровна, въ свою очередь, дознавъ, что у Долиныхъ будетъ первый красавецъ князь Гордѣевъ-Узловъ, князь Одоленскій и другіе, не менѣе пріятные представители во всѣхъ отношеніяхъ соблазнительныхъ партій, чуть не выцарапала съ досады глаза Марьѣ Александровнѣ, за то, что у нея, Елены Александровны, не удались на лбу завитки.
   М-ме Мясоѣдова уже съ самаго утра начала всхлипывать и ухмыляться.
   Николай Ермолаевичъ Неволинъ, чтобъ, неровенъ случай, не опоздать, съ 12 часовъ завился у Теодора и, опасаясь испортить прическу, строжайше воспретилъ Юліи Игнатьевнѣ приближаться въ себѣ иначе, какъ въ двухъ, трехъ шагахъ разстоянія.
   Но Юліи Игнатьевнѣ было не до того. Желая быть блѣдною и даже томною, она обратилась въ какому-то самому рѣшительному средству, благодаря чему даже отчаялась попасть на балъ.
  

Глава VI.

  
   Въ гостинной подъ зеркальнымъ колпакомъ, большіе, массивные, бронзовые часы, мѣрно, густымъ, пріятнымъ басомъ пробили семь....
   Безъ малѣйшаго шороха, разставляя по ковру кресла, стулья, столики, суетились въ ней лакеи.... Въ полуосвѣщенномъ залѣ, точно заигрывая, точно на конькахъ обгоняя другъ друга, въ послѣдній разъ скользили по блестящему паркету нѣсколько человѣкъ полотеровъ.
   Въ кабинетѣ, за плотно закрытыми дверями, князь неслышно разговаривалъ съ секретаремъ Губернскаго Правленія о предстоявшей ему на слѣдующее утро сдачѣ дѣлъ....
   Княгиня, утомленная суетою дня, отдыхала на козеткѣ aux pieds de ma belle и, замирая въ сладостномъ предощущеніи ожидавшихъ ея волненій, то уносилась въ прошлое, то радостно засматривала въ свое свѣтлое, гордое будущее....
   Она и слышала какъ будто малѣйшій внѣшній шорохъ, и не могла отдать себѣ отчета въ немъ.... Она чувствовала себя, она волновалась, она ставила себѣ вопросы и сама же давала на нихъ отвѣты, но что-то непонятное обособляло ее отъ этого внѣшняго міра.... обособляло, носилось надъ нею, непреододимою нѣгою сковывало ей и руки, и ноги.... Милліардами огней блеснулъ залъ Благороднаго Собранія... Полились стройные звуки вальса.... Взволновалась толпа.... Замелькали пары.... Пара за парой.... Точно волна за волной.... Закружилась голова, забилось сердце. "Туръ вальса mademoiselle" какъ бы втягивая въ себя звуки голоса, отчетливо пригласилъ баронъ и какъ хорошъ.... какъ хорошъ онъ былъ въ тѣ минуты.... Какой чудный взглядъ у него.... То гордый, холодный, полный сознанія себя; то освѣщенный какимъ-то внутреннимъ дивнымъ блескомъ. Бѣдный баронъ.... Вотъ, опять все спуталось, смѣшалось.... Темно, совсѣмъ темно, и снова что-то блеснуло трепетнымъ, слабымъ свѣтомъ.... все отчетливѣе, все яснѣе.... Жнива.... Жнива на лѣво, жнива на право.... Высоко надъ жнивой, точно въ морѣ свѣта, тонула въ поднебесной выси красавица луна. И опять все спуталось, и снова картина: Большой ярко освѣщенный, губернаторскій залъ. Толпа окружаетъ ее.... Она идетъ.... Толпа разступается.... Мужчины и женщины почтительно склоняютъ передъ нею головы.-- "Какъ хороша!... Какъ величественна!... Какимъ холодомъ, какимъ сознаніемъ красоты и силы дышетъ ея спокойный взглядъ...." слышится ей отовсюду.-- И что за особенная фигура?!.. Помпадурша!... И все тутъ!... Велика птица!.. раздалоя въ толпѣ, не то женскій, не то мужской, непріятный, какъ рѣзкій звонокъ, голосъ. Княгиня сдвинула брови, и снова, какъ не бывало губернаторской пріемной. Княгиня полуоткрыла свои нервныя, трепетныя губы, сжалась и, слегка вздохнувъ, вытянулась во всю длнну козетки....
   Безъ малѣйшаго шороха открылась дверь изъ гостинной въ будуаръ.... Вошелъ Вася.-- Онъ былъ совершенно готовъ къ балу.... Тонкаго сукна фракъ его охватывалъ его худощавую, средняго роста, стройную фигуру.... Подъ лѣвою рукою шапо-клякъ, съ нашивными на черномъ ея атласѣ, рельефными, золотыми: буквами "В." "Б." и короною. На жилетѣ, слегка позвякивая о золотую отъ часовъ цѣпочку, болталось pince-nez изъ синихъ стеколъ въ золотой оправѣ.... Это былъ не прежній, равнодушный, даже невнимательный къ своей одеждѣ Вася... Все предусмотсѣно, все какъ будто-бы разсчитано, на блескъ, на эффекъ.... Отъ слабо мерцавшаго въ будуарѣ нѣжно-голубаго свѣта, онъ казался еще болѣе блѣднымъ.... Во всей его фигурѣ, во всѣхъ движеньяхъ замѣчалась лихорадочная подвижность, какъ будто что-то чрезвычайное волновало его въ эти минуты.... Онъ обогнулъ козетку и въ тотъ-же мигъ какъ бы сдержанный непреодолимою силою, остановился въ двухъ, трехъ шагахъ отъ нея.... Слегка запрокинувъ голову на мягкую, отлогую спинку козетки, дремала княгиня.... Разсыпалась пышная коса и, лаская ей и грудь, и плечи, волною упадала на коверъ; отъ синевы ея долгихъ рѣсницъ еще нѣжнѣе казался тонко-рдѣющій на лицѣ румянецъ; на полуоткрытыхъ губахъ полная нѣги, полная страсти улыбка....
   Вася забылся.... Новое, неизвѣданное имъ, могучее чувство охватило его. Какъ будто электрическій токъ привелъ въ движеніе его нервы, его кровь. Онъ весь, всецѣло отдался своему чувству. Какая-то сила, хотя дѣйствующая въ немъ самомъ, но въ своей дѣятельности независящая отъ него,-- отъ его воли, отъ его разума, непреодолимо влекла его къ ней. Внѣ ея для него не существовало въ этотъ мигъ ничего другаго. Онъ самъ, и даже все сущеотвующее, весь міръ заключался въ этотъ мигъ въ ней одной, и потому-то, должно быть, такъ тянуло его къ ней, такъ неудержимо было стремленіе отдаться овладѣвшему чувству для того, чтобы забыть не только себя, весь міръ, но даже и ее.... Все ближе и ближе подходилъ онъ въ ней.... Вотъ уже онъ чувствуетъ ея дыханіе. Трепетными, горячими струйками пробѣгаетъ оно по немъ. Вотъ ужъ его губы почти коснулись ея губъ.... Но вдругъ что-то упало.... тамъ, за дверью, въ спальнѣ, и такъ громко стукнуло объ полъ.... Княгиня сладко потянулась, тихо приподнявъ правую руку, медленно открыла глаза....
   Въ передней раздался громкій звонокъ.
   -- А! Вася!... Все сдѣлалъ?
   -- Все, Наташа, дрогнувшимъ голосомъ, чуть слышно отозвался онъ.
   -- Музыкантамъ велѣлъ быть въ 9-ть?
   -- Велѣлъ, Наташа.
   -- Да что съ тобою?... Тебѣ холодно?
   -- Нѣтъ!... Я такъ!... Самъ не знаю, запинаясь, точно оправдывался онъ.
   Княгиня внимательно посмотрѣла. Вася потупился, вспыхнулъ.
   -- Вася.... Сейчасъ же говори, что съ тобой? быстро поднимаясь съ козетки, напала она.
   -- Ничего, право ничего, Наташа.
   -- Терпѣть не могу, когда ты вертишься, Вася.... Развѣ я не вижу, что тебя бьетъ точно въ лихорадкѣ.... ну, говори правду! полушутя, полусерьезно настаивала княгиня.
   -- Ты такъ.... такъ хорошо отдыхала, Наташа, красный по самыя уши, прошепталъ онъ.
   -- Ну? и губы княгини чуть-чуть дрогнули.
   Онъ, молча, ломалъ себѣ пальцы.
   -- Тебѣ опять хотѣлось испугать меня твоимъ непрошеннымъ поцѣлуемъ, какъ въ тотъ разъ? и она разсмѣялась весело, звонко.
   Въ передней снова звонокъ.
   Вася молчалъ.... Онъ не смѣлъ даже поднять глазъ на нее.
   -- А я тебя сейчасъ видѣла во снѣ, Вася.... Ты опять подавалъ мнѣ на меня не жалобу въ томъ, что я будто бы тебя мучаю?...
   Вася только еще ниже опустилъ голову.
   -- Comprend-il quelque chose?
   Мелькнуло княгинѣ и ея лице въ тотъ же мигъ освѣтилось игривою усмѣшкой.
   -- Вася?
   -- Что?
   -- Посмотри на меня!
   Вася быстро поднялъ голову, взглянулъ и, весь красный, поникъ опять.
   -- Какой ты хорошій сегодня!... Точно, въ самомъ дѣлѣ, большой!... Такъ идетъ къ тебѣ фракъ!... Такъ хорошо, въ такихъ густыхъ, густыхъ локонахъ лежатъ волоса.... Ты не завивался, Вася?
   -- Нѣтъ!
   -- Славный! поднимая ему голову рукою, прошептала княгиня. Ну посмотри же на меія.... Что ты прячешься?! У какіе.... Синіе, синіе.... Вотъ тебѣ за это! и, всѣмъ станомъ склонившись къ нему, княгиня поцѣловала его. Поцѣловала, откинулась, слегка вздохнула, и даже, не взглянувъ, быстро отошла въ туалетному столику....
   Въ залѣ слышались чьи-то быстрые шаги....
   -- Госпожа Щебринская, доложилъ лакей.
   -- La voila!.... Уже! Проси! спѣшно выходя изъ будуара, приказала она.
   Вася какъ будто потерялъ сознаніе.... Что-то мелькнуло,-- вотъ тутъ, почти совсѣмъ возлѣ него.... Чей-то голосъ прозвучалъ такъ близко.... И снова все смѣшалось.... Только все горѣлъ еще на его губахъ поцѣлуй Наташи.
   -- Что ты это, мать моя, помилосердуй.... Восемь ужь скоро.... А ты еще даже и не одѣвалась?!
   -- Ахъ!... Это бабушка, сообразилъ онъ, наконецъ, и покраснѣлъ отъ досады.
   Марья Кондратьевна, громко, на всѣ комнаты, шурша своими перекрахмаленными юпками, слегка откинувъ голову, съ какою-то, несвойственною ей важностью, плавно внесла себя въ будуаръ. Княгиня, съ трудомъ сдерживая улыбку, слѣдовала за нею....
   "А!... Чтобъ ты провалилась, глыба несносная!" подумалъ Вася, неохотно подходя къ ея рукѣ.
   -- Васюта!... Ты здѣсь? милостиво сообразила Марія Кондратьевна.
   -- Какъ видите, бабушка!
   -- Вижу, вижу, мой дружокъ, вижу!
   -- Ну теперь я, бабушка, произведу строжайшую ревизію вашему туалету, перебила княгиня, перегоняя Марью Кондратьевну и останавливаясь противъ нея.
   -- Ахъ, бабушка!... Помилуйте!... Да что это вы такое навинтили себѣ на голову?
   -- Чепецъ, мать моя! съ достоинствомъ отвѣтила Марья Кондратьевна.
   -- Я сама вижу, что чепецъ, бабушка!... Кто-же надѣваетъ палевое къ зеленому?... И притомъ зачѣмъ же вы надвинули его на самый лобъ?... Вѣдь у васъ ленты чуть-чуть что не закрываютъ глаза, говорила княгиня сквозь смѣхъ.
   -- Не бось, мать моя!... Яйцы курицу не учатъ!!.. Не хуже тебя туалеты знаю, обидчиво возразила Марья Koндратьевна.
   -- Нѣтъ, какъ вамъ угодно, бабушка, но это невозможно... Я не могу оставить васъ въ такомъ видѣ.... Лиза, Лиза! и княгиня уже волновалась.
   -- Да что ты хочешь, мать моя?
   -- Подобрать вамъ другую наколку!
   -- Другую?! туго сообразила Марья Кондратьевна. Не надѣну! и она рѣшительно тряхнула головокъ. Я три съ полтиной заплатила.
   -- Да хотя-бы десять и все-таки я не оставлю васъ въ ней, бабушка.
   Теперь Марья Кондратьевна видимо растерялась и, стоя передъ княгинею, старательно перебрасывала изъ руки въ руку свою знаменитую табакерку въ четыре мордашки.
   -- Лиза, принеси всѣ мои наколки! приказала княгиня.
  

Глава VII.

  

Она и жила, и нѣтъ!

Ее и знали, и не знали.

   Въ числѣ приглашенныхъ на балъ Долиныхъ значились и княжны Гордѣевы-Узловы,-- Софья и Елена. Елену, младшую изъ нихъ, мало зналъ свѣтъ. Она очень мало выѣзжала, а когда и бывала на балахъ, старалась теряться въ толпѣ. Княжна Елена, прелестная дикарка, какъ звали ее въ обществѣ, была та самая русая дѣвочка, что давно-давно, лѣтъ семь тому назадъ, такъ оживленно, такъ внимательно-радостно слѣдила за группою рѣзвившихся по холму Андреяновскому кузинокъ Васи!... Вспомните же ее, вспомните въ ту глубокую, ночную пору, пору тихаго, спокойнаго сна всѣхъ и каждаго въ домѣ Роденъ, кромѣ ее, этой странной, русой дѣвочки!... Вспомните, какъ точно тѣнь себя самой, затаивъ дыханье, вся тишина, вся младенческая дума, въ бѣлой, какъ воздухъ, легкой рубашечкѣ, опершись на рѣзномъ подоконникѣ, замерла она во взглядѣ не то на холмъ Андреяновскій, не то на ту звѣздочку, что такъ ярко горѣла на высокомъ горизонтѣ.... Teперь вспомнили?!.. Такъ никогда же не забывайте "русую дѣвочку", если только въ часы горя, въ минуты разочарованій вамъ, какъ мнѣ и легко, и отрадно будетъ сознать въ ней, что на ряду съ злымъ есть и доброе на землѣ.... И жила и нѣтъ!... Ея и знали, и знали!... Но, жила или нѣтъ, живетъ теперь или же жила еще въ недавнемъ прошломъ, я все-жъ таки увѣренъ, что оживится въ васъ, хотя на мсгъ содрогнется въ сердцѣ вашемъ, какъ живетъ, какъ вѣчно будетъ жить въ моемъ, отрадой и надеждой, источникомъ и теплоты, и свѣта.
   Русая дѣвочка скорѣе была чувство, чѣмъ мысль.
   Ее звали Линой.... У нея была большая семья. Отецъ, отставной генералъ-маіоръ князь Гордеевъ-Узловъ, мать, шесть братьевъ, пять сестеръ. Въ ту пору, пору дѣтства и юности русой дѣвочки, они жили богато, занимали на большой Никитской домъ въ 26 комнатъ, держали, по старинному, дворню, чуть-ли не въ 40 человѣкъ. Русую дѣвочку всѣ любили,-- и отецъ, и мать, въ особенности мать, и сестры, и даже братья, когда чрезъ нее отъ родителей имъ приходилось получать деньги.... А вѣдь это было нерѣдко.
   Тихо росла русая дѣвочка.-- Ее и не слышно было въ домѣ, какъ будто и не было.... Она говорила тихо, рѣдко, очень рѣдко смѣялась, почти никогда; но за то часто улыбалась.... и что это была за улыбка!... Полная, все лице освѣщающая, кроткая, добрая.... Мать въ особенности любила. ее за нѣжность, за простоту, за ласку и готовность помочь, съ которыми она всегда относилась къ бѣднымъ.... И нерѣдко русая дѣвочка, отдавъ, въ порывѣ простосердечной склонности къ добру, первой встрѣчной, бѣдной дѣвочкѣ свое самое дорогое, самое нарядное, праздничное платье, скорѣе любовь, чѣмъ досаду, скорѣе изумленье, чѣмъ упрекъ, читала въ улыбкѣ выговаривавшей ей матери.... Всякій праздничный день. запечатлевался въ душѣ русой дѣвочки какъ свѣтлый, радостный день.... Она получала отъ матери пять рублей, всѣ, до гроша, отдавала бѣднымъ, и отъ праздника до праздника живы были въ ней ихъ радостныя слезы, ихъ благословляющія улыбки. Русая дѣвочка любила не только человѣка, она любила и животныхъ, и все, что дышало въ природѣ.... Какъ-то подъ вечеръ братъ Михаилъ, любимый братъ, нашелъ на улицѣ издыхающаго, еще не видѣвшаго свѣта щенка.... Онъ принесъ его, конечно, къ ней.... Она выкормила его на рожкѣ, назвала Нерономъ, и такъ привязалась къ нему, что никогда и ни при какихъ условіяхъ жизни не разставалась уже съ нимъ.... Еще русая дѣвочва любила день Благовѣщенья.... Десятками покупала она тогда птицъ и тутъ же выпускала ихъ на свободу.... И долго, долго потомъ, и во снѣ и на яву, все неслись онѣ у ней передъ глазами, и свободныя, и радостныя, чтобы слова два сказать объ ней въ поднебесной выси.... Русая дѣвочка скорѣе была чувство, чѣмъ мысль....
  

-----

  
   Русая дѣвочка перестала быть дѣвочкой.... Она стала княжною Еленою Гордѣевою-Узловою.... стала выѣзжать съ матерью и старшею сестрою, Софьею.-- Нельзя сказать, чтобы она не любила выѣздовъ, чтобы она не веселилась на балахъ, чтобы не улыбалась въ отвѣтъ такъ много пріятнаго говорившимъ ей людямъ.... Но она и веселилась какъ-то особенно, не какъ всѣ остальные.... не порывисто, не жадно, а тихо, спокойно, какъ можетъ только веселиться и улыбаться дѣвушка восемнадцати лѣтъ, счастливая положеньемъ своимъ, свѣтлая совѣстью своею.... Хотя и стала она взрослою, стала княжною, но не перестала по прежнему быть русою дѣвочкою.... Княжна Софья часто ссорилась съ нею, часто упрекала ее за простоту, даже за наивность обращенія, равнаго ко всѣмъ безъ различія положеній.... Но русая дѣвочка въ княжнѣ ни какъ все-жъ таки не могла сообразить,-- чѣмъ это она, русая дѣвочка, выше другихъ дѣвушевъ, лишь потому что родилась княжною, а онѣ "простыми смертными", какъ называла ихъ Софья.
   И что кто такое,-- простые смертные? мѣшалось въ ея головѣ.... Вѣдь она давно знала, что сестра Софья и старше, и умнѣе, и опытнѣе ея, она только не знала, что сама была не измѣримо выше, что ея сфера не мысль, а чувство.... Музыка громче словъ говорила ей.... Никакое литературное произведеніе, хотя бы и самое рельефное, сильное, не производило на нее такого впечатлѣнія, какъ музыка....
   Она хорошо владѣла англійскимъ, нѣмецкимъ, французскимъ языками, бойко говорила на нихъ, правильно писала, читала много, но все это проходило въ ней какъ-то скользя, какъ будто вовсе не задѣвая ее, не оставляя въ душѣ ея никакого слѣда, не возбуждая никакихъ, рѣшительно никакихъ новыхъ мыслей въ ней... Такъ, по крайней мѣрѣ, казалось, и такъ было, если только она не намѣренно скрывала въ себѣ свои впечатлѣнія.... Княжна при томъ не любила дѣлиться своими мыслями съ окружающими, какъ будто стыдилась ихъ высказывать, какъ будто опасалась, что надъ ними, этими мыслями, и Софья, и другіе не менѣе близкіе ей люди, посмѣются точно также, какъ смѣялясь надъ нею и она, Софья, и всѣ сестры, когда въ порывѣ состраданья въ какой-нибудь не имѣющей куска хлѣба дѣвочкѣ, отдавала скрытно одно изъ самыхъ нарядныхъ, самыхъ дорогихъ и любимыхъ платьевъ.... Но, въ музыкѣ, чтобы она не сказала, какъ бы глубоко не чувствовала, никто не посмѣется надъ нею, и вотъ, она любила играть, любила забываться въ стройныхъ, то какъ бы замирающихъ, то оживляющихся, все съ новою и новою энергіею, звукахъ. И отчего такъ вся даже въ лицѣ измѣнялась она въ тѣ минуты?... И откуда бралась эта бѣглость, эта сила въ ея маленькихъ, слабыхъ рукахъ?
   Какъ тихій, свѣтлый сонъ мелькнули въ ея жизни и младенчество, и юность.... Недолго такъ легко, такъ свободно дышалось ей!... Братья раззорялись, отца раззоряли!... Содрагнулся старикъ-отецъ, содрогнулся за будущность всей семьи, за младенца-сына, за малютокъ-дочерей!... Ужъ не разъ княжна, пользуясь его слабостью къ ней, отъ долговъ, отъ жидовъ-кредиторовъ спасала брата Михаила.... Спасала и могла спасать лишь до той поры, пока не объявилъ ей отецъ, что онъ не въ силахъ болѣе поддерживать его, и не дастъ ни гроша! Княжна просила брата, княжна каждую ночь молилась за него!... Увлеченный порывомъ безумной молодости, все моталъ и моталъ князь Михаилъ, и съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе запутывался онъ.... Княжна перестала итрать, какъ будто навсегда разлюбила музыку.... Съ каждымъ днемъ все рѣже улыбалась она, все меньше говорила, блѣднѣла, худѣла.... Все чаще и чаще замѣчала мать красноту въ ея глазахъ, непонятную опухоль вѣкъ.
   -- Я много по ночамъ читаю, мамаша, успокоивала ее княжна, въ отвѣтъ на тревожные разспросы.
  

Глава VIII.

  
   Княжны Гордѣевы-Узловы имѣли обыкновеніе всегда пріѣзжать позже другихъ.
   Въ этомъ, впрочемъ, не была виновата княжна Елена. Ей совершенно безразлично было, въ которомъ часу ѣхать. Она только всегда одинаково торопилась домой. Какъ мы уже знаемъ, неособенно даже и любила выѣзды, а если и ѣздила, то собственно потому, что это признавали необходимымъ мать и сестра Софья. Почему? -- княжна не задавалась.... Надо -- и она ѣхала. Княжна же Софья, напротивъ, до лихорадки любила выѣзжать, любила и свѣтъ, и блескъ, и роскошь; волновалась всѣми и каждымъ, и, въ особенности, мнѣніемъ о себѣ. Ранній пріѣздъ она считала несоотвѣтственнымъ своему положенію, и если даже совершенно готова была въ 10, никогда не позволяла себѣ раньше трехъ четвертей одиннадцатаго войдти въ переднюю.
   Уже почти всѣ съѣхались, когда ихъ карета остановилась у дверей Долиныхъ. Яркимъ потокомъ лился на улицу свѣтъ изъ большихъ оконъ до блеска освѣщеннаго зала.
   Направо и налѣво рядами стояли экипажи. Изъ полуоткрытой двери швейцарской столбомъ валилъ паръ. Шумный говоръ доносился оттуда. Толпа лакеевъ вела въ ней свою нескончаемую, оживленную бесѣду о господахъ и про господъ....
   -- Тсс! обѣгая карету, цикнулъ на нихъ высокій, молодцоватый выѣздной лакей Гордѣевыхъ.... Все стихло, встало, выпрямилось....
   -- Платонъ,-- легко спорхнувъ со ступеньки кареты, обратилась въ кучеру княжна Елена,-- пожалуйста поѣзжай шагомъ. Ивану велѣла посмотрѣть лошадей. Если отъ нихъ будетъ идти паръ -- ты виноватъ!... Чтобы совсѣмъ остыли. Тогда дай имъ овса.
   -- Eh bien! нетерпѣливо сдвинувъ широкія, густыя, черныя, какъ смоль, брови, прикрикнула на нее княжна Софья.
   -- Напои и пріѣзжай.... Слышишь! бѣгло договорила княжна Елена и, быстро повернувшись, уже на первыхъ ступенькахъ лѣстницы настигла сестру.
   -- Какъ ты всегда надоѣдаешь мнѣ съ твоими лошадиными рецептами.
   -- Все, что хочешь, кромѣ этого!... Лошади не должны терпѣть отъ того, что намъ по три раза на недѣлю понадобидось выѣзжать! вспыхнувъ, возразила княжна Елена.
   -- Ну, довольно! рѣзко замѣтила Софья.
   Изъ зала неслись звуки вальса.... Сначала слабо.... Затѣмъ все громче, шире и полнѣй.
   -- Первая кадриль была? обратилась княжна Софья въ подошедшему снять съ нея шубку лакею.
   -- Никакъ нѣтъ, ваше сіятельство!
   -- Vois-tu, tu me fais faire toujours une maladresse avec ton bête d'amour pour les chevaux, и она опять сурово сдвинула на нее брови.
   Княжна Елена молча пожала плечами и, оставивъ сестру въ передней, вошла въ пріемную.
   -- Attends donc!
   -- J'attends, подходя къ трюмо и, примѣтно дрогнувшею рукою, оправляя свои свѣтло-русые, пепельнаго отлива, шелковистые локоны, едва слышно отозвалась она.
   Княжна Елена Алексѣевна Гордѣева-Узлова не была красавицей. Она своею внѣшвостью не выдѣлялась даже и изъ толпы, но кто хотя однажды внимательно отнесся къ ней, во всю жизнь не забывалъ того отраднаго впечатлѣнія, какое она оставляла тихою, свѣтлою улыбкою своихъ полныхъ, алыхъ губъ, всегда спокойнымъ и внимательнымъ, ласковымъ взглядомъ глубокихъ, темно-голубыхъ глазъ, нѣжностью формъ, простотою и естественною граціею движеній.... Въ этотъ вечеръ княжна была особенно и оживлена, и интересна.
   Серебристаго газа платье, оставляя открытыми нѣжныя, цвѣта блѣдной розы, только-что только сложившіяся плечи, емко охватывало тонкую талію ея высокаго, гибкаго стана.... Бѣлая лилія, точно живая ея эмблема, скромно терялась въ густыхъ локонахъ высокииъ валомъ взбитыхъ волосъ. Живымъ румянцемъ рдѣлась въ лицѣ взволнованная кровь. Какъ-то особенно трепетно перебиралъ ноздрями ея маленъвій, мягкій, неправильной формы, слегка вздернутый носъ.... Что-то видимо не то тревожило, не то исключительно интересовало ее тамъ, въ этомъ, такъ ярко, до ослѣпляющаго блеска, освѣщенномъ залѣ.
   Милліардами огней во всѣхъ переливахъ и оттѣнкахъ, отъ блѣдно-зеленаго до ярко-оранжеваго, играла въ залѣ огромная, залитая свѣтомъ, хрустальная люстра.... Вотъ мелькнула пара.... Другая, третья. Вотъ пронесся красивый, ловкій князь Одоленскій съ княгинею-хозяйкою.... Вотъ столпились разомъ нѣсколько паръ и изъ среды ихъ, крутясь, точно въ вихрѣ, выдѣлился со своею дамою, рѣзвою брюнеткою, высокій блондинъ уланъ -- товарищъ князя, ея брата Михаила Гордѣева-Узлова, Гирѣевскій. Княжна улыбнулась. Она вѣдь такъ любила все, что касалось брата еа Михаила....
   -- Remets-toi! отчетливо проговорила за нею Софья.
   Легкій нервный трепетъ пробѣжалъ по плечамъ княжны Елены.... Она чуть-чуть вздохнула и, слегка откинувъ голову, первою вошла въ залъ.... Все шире, все свободнѣй, все быстрѣе кружились пары.... То вправо, то влѣво, лавируя между ними, едва касаясь паркета тонкими носками своихъ бѣлыхъ атласныхъ полусапожекъ, мелькала княжна....
   -- Pourquoi cours-tu ainsi? едва поспѣвая за нею, сдержала княжна Софья.
   -- Mais doucement, doucement donc! долетѣло до Вѣры Павловны. Она быстро взглянула по голосу и не сдержалась, улыбнулась.... Такъ граціозна, такъ мила была раскраснѣвшаяся княжна въ своемъ лихорадочномъ спѣхѣ....
   -- А, princesse Hélène, оставляя руку Мясоѣдова, улыбнулась ей на встрѣчу княгиня.
   -- Et madame votre mère?
   -- Elle не viendra pas.... depuis le matin elle же sent indisposée, princesse! оттягивая слова, отвѣтила княжна Софья.
   Гирѣевскій, едва вошли княжны, быстро поблагодарилъ свою даму, высокую, не по лѣтамъ полную, княжну Щербинину, и, не спуская глазъ съ княжны Елены, несся теперь черезъ весь залъ прямо съ ней....
   -- Да здравствуетъ Аллахъ!... Это послѣдній вечеръ, въ который я рисковалъ проиграть пари, княжна.
   -- Ну и пусть здравствуетъ вашъ Аллахъ.-- Княжна весело разсмѣялась. А пари вы все-таки проиграли.
   -- Какъ такъ? отступая, изумился Гирѣевскій.
   -- Да я ужъ танцовала!
   -- Вотъ и неправда!... Съ кѣмъ же?
   -- Съ кѣмъ?! затруднилась княжна и, сама не отдавая себѣ отчета, вспыхнула.
   -- Вотъ видите.... И зачѣмъ ужъ вы беретесь не за свое дѣло.... Вѣдь вамъ и въ шутку никогда не удастся сказать неправду,-- и Гирѣевскій улыбнулся на нее своею открытою, широкою улыбкою.-- За это вы должны идти со мною безотлагательно.
   Княжна молча кивнула головою. Вѣра Павловна не сводила съ нея глазъ.... Гирѣевскій охватилъ тонуую талію княжны своею сильною рукою такъ крѣпко, что Вѣрѣ Павловнѣ даже стало жаль ее. "Бурбонъ", подумала она. Вотъ, ея рука чуть-чуть примѣтно дрогнула на его плечѣ.... Вотъ выступили разомкнутою парою.... Легко, плавно, чѣмъ дальше, тѣмъ быстрѣй и быстрѣй сомкнулись руки. Точно въ вихрѣ веслись теперь.... Вотъ мелькнули мимо.... Вотъ, опять дальше и дальше....
   -- Да что вы, матушка, влюбились что ли въ эту пару? громко проговорилъ за нею Петръ Игнатьевичъ.
   -- Вовсе не въ пару!...Ужъ, конечно, нѣтъ!... А въ княжну Гордѣеву.... Ну, посмотрите сами, что за чудный ребенокъ?! вслухъ восхищалась она.
   -- Удивительная это у васъ, матушка, способность увлекаться. Что жъ въ ней такого необычайнаго?... И во-первыхъ, не ребенокъ, а дѣва, какъ надлежитъ быть дѣвѣ, а во-вторыхъ, жидковата, совсѣмъ жидковата.
   -- Генералъ! вспыхвувъ, тревожно оглянувшись, перебила Вѣра Павловна.
   -- Сердитесь, не сердитесь, а по разуму такъ.
   -- Она эстетически хороша.... Вы посмотрите, какъ нѣжны, гибки ея формы.... Мнѣ даже страшно за все.... Такъ вотъ-вотъ и важется, что малѣйшаго препятствія достаточно, чтобы сбить ее съ ногъ, малѣйшей неловкости, чтобъ испугать, смутить, заставить потеряться.
   -- Ну и что жъ въ томъ хорошаго?! Тѣмъ хуже для нея.
   -- Ну, да съ вами не столкуешь! и Вѣра Павловна досадливо отвернулась отъ него.
   Теперь княгиня неслась въ парѣ съ маленькимъ, полнымъ брюнетомъ, княземъ Щербининымъ....
   -- Merci bien! съ трудомъ переводя духъ, сдержала она его подлѣ Вѣры Павловны.
   -- Un tour de valse, s'il vous plait, princesse! пригласилъ Одоленскій.
  

Глава IX.

  
   Вася не танцовалъ вальса.... Скрестивъ руки на груди, опершись лѣвымъ плечомъ о притолку, стоялъ онъ у открытыхъ изъ кабинета въ залъ дверей.
   Онъ видѣлъ всѣхъ и никого.... Отъ времени до времени до него долетали какіе-то глухіе, отдаленные звуки, но въ нихъ какъ будто не было никакой мелодіи.... То содрогнутся въ немъ съ необыкновенною силою, то опять замрутъ до полнаго исчезновенія.... Только одинъ образъ и живъ, и свѣтелъ, и рельефенъ.... образъ княгини.... И сколько, сколько разъ мелькнула она нимо него, да только ни разу не взглянула въ его сторону.... какъ будто совсѣмъ забыла объ немъ!... Ему такъ хотѣлось подойти къ ней.... такъ лихорадочно тянуло....
   Но.... зачѣмъ?!.. Развѣ онъ нуженъ ей теперь!... Конечно нѣтъ!... Она даже забыла думать о немъ въ толпѣ этихъ полотеровъ!... Да и вообще, развѣ онъ можетъ занимать ее серьезно. Вѣдь онъ же мальчикъ!... Вѣдь она еще сегодня сказала ему это. Замерли звуки вальса. Изъ гостинной донесся ceребристый смѣхъ княгини.... Вася быстро поднялъ голову, прислушался.
   -- Кто такъ говоритъ, князь, тотъ обманываетъ, а кто такъ только думаетъ, тотъ обманывается!...
   -- А если и говоритъ, и думаетъ?... улыбаясь, словилъ ее Одоленскій.
   -- То вдвойнѣ виноватъ и противъ себя, и еще болѣе противъ той, которую заодно съ собою завлекаетъ въ заблужденіе! и княгиня разсмѣялась, тихо, сдержанно, точно сама въ себя.-- Кто серьезно хочетъ словить, князь, тотъ всегда и прежде всего принимаетъ на себя видъ человѣка, потерявшаго самую надежду поймать когда либо свою жертву.... Это даже не дѣло разсудка, ни разума тѣмъ болѣе, это дѣло простаго инстинкта,-- и, отбросивъ шлейфъ чуть примѣтнымъ движеніемъ ноги, она вышла изъ гостиной.
   -- Я съ тобою первую танцую, Вася? быстро проходя въ кабинетъ, спросила она такимъ холоднымъ, безучастнымъ голосомъ, какъ будто вовсе не думала о томъ, что говорила.
   -- Со мною, Наташа.
   Точно звѣзды въ туманѣ, въ густыхъ облакахъ дыма обширнаго кабинета князя, на карточныхъ столикахъ, слабо, тускло мерцали свѣчи.... Все тише, все дальше шелестилъ шлейфъ свѣтло-голубаго платья.... Вонъ, въ глубинѣ кабинета, освѣтилась между ними ея стройная, высокая фигура.... Подошла къ князю.... положила ему руку на плечо, тихо спросила о чемъ-то, заглянула, улыбнулась.... "Счастливецъ!" подумалъ Вася, и его сердце сжалось. Опять освѣтилась у другаго стола подошла къ Натальѣ Игнатьевнѣ, чему-то разсмѣялась, дала ей руку.-- "Должно быть на счастье". Вотъ мелькнула подлѣ Неволина, что-то тихо сказала ему.... Вспыхнулъ весь, по самыя уши.... Юлія Игнатьевна такъ зло посмотрѣла на нее.-- Теперь подошла къ какой-то отвратительной, старой, скуластой обезьянѣ со звѣздою на лѣвомъ бортѣ фрака.... "И его даже не забыла!..." и глубоко, во всю ширь груди вздохнулъ Вася. Онъ страшенъ былъ въ эту минуту; онъ казался по крайней мѣрѣ на десять лѣтъ старше того, чѣмъ былъ. Нервно вздрагивали поблѣднѣвшія губы, на лбу обозначились двѣ тонкія, изгибистыя складки.... Совсѣмъ близко, точно стиснутыя невыносимымъ, судорожнымъ страданьемъ, сошлись брови устремленнаго имъ въ глубину кабинета взгляда.... Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него съ лихорадочнымъ волненіемъ слѣдила Вѣра Павловна за малѣйшею перемѣною въ немъ. И не одна она!... Княжна Елена, оживленно разговаривая съ Гирѣевскимъ у противоположной стѣны зала, все чаще, все внимательнѣе смотрѣла въ его сторону.
   -- Вы не знаете, кто этотъ мальчикъ? живо обратилась она съ Гирѣевскому.
   -- Нѣтъ, не знаю, княжна.... А что?
   -- Да неужели вы не замѣтили его?
   -- Это, что стоитъ у дверей кабинета?
   -- Да!
   -- Замѣтилъ.... Онъ давно уже тутъ. Онъ и не танцовалъ даже. Должно быть, больной.
   -- Больной?! вдумываясь, медленно повторила княжна. Нѣтъ не похоже!... Но онъ страдаетъ, ужасно страдаетъ!... Это видно по всему.... И эта дама въ черномъ.... Посмотрите, какъ она слѣдитъ за нимъ.... Я увѣрена, что она никого не видитъ, кромѣ него.... Ахъ, какъ бы мнѣ хотѣлось помочь ему!... Бѣдный мальчикъ!.. и княжна вздохнула.
   -- Вамъ жаль его, княжна?
   -- Вотъ дикій вопросъ!... Конечно!... Неужели вамъ самимъ не жаль?
   -- Ни чуть!... Я его вовсе даже не знаю!
   Княжна выпрямилась.
   -- Нѣтъ!... Вы шутите, Гирѣевскій!... Я никогда не повѣрю вамъ въ этомъ! горячо возразила она.
   -- А, между тѣмъ, это такъ!... Я даю въ этомъ слово, княжна.... Да и было бы странно иначе.... Сожалѣть о другихъ значитъ никогда не знать себѣ покоя.... Мнѣ вовсе это не по вкусу.
   -- Да развѣ я могу думать о себѣ, когда вижу страданіе другаго?!
   -- Конечно!
   -- Такъ вы злой! рѣшила княжна, и ея лицо покрылось густымъ румянцемъ.
   Раздался ритурнель первой кадрили.
  

Глава X.

  
   Княгиня быстро вошла въ залъ.
   -- Наташа, ты гдѣ хочешь стать? Спросилъ Вася.
   -- Конечно, въ длину!...
   -- Съ кѣмъ?
   -- Съ Одоленскимъ.
   -- Всѣ-ли танцуютъ? и, обѣжавъ залъ внимательнымъ взглядомъ, она подошла къ княжнѣ Щербининой..
   -- Avec qui dansez vous, mademoiselle la princesse?
   -- Avec m-r Гирѣевскій, princesse.
   -- А вы, Марфа Александровна?
   -- Вонъ съ тѣмъ уланомъ, что говоритъ съ княземъ Щербининымъ.
   -- Et vous, princesse Sophie? и она улыбнулась княжнѣ Гордѣевой.
   -- Ни съ кѣмъ еще, покраснѣвъ, отвѣтила княжна.
   -- Вы, вѣроятно, не со всѣми знакомы, княжна?... Это моя ошибка,-- попыталась изъ неловкаго положенія вывести ее княгиня и, улыбнувшись ей опять, быстро подошла къ обособившейся группѣ кавалеровъ.
   -- Вы всѣ танцуете, господа?
   -- Всѣ, отвѣтилъ Одоленскій. Неловкость осложнялась. Княгиня едва примѣтнымъ движеніемъ вѣера отозвала Васю отъ Вѣры Павловны.
   -- Вася.... Танцуй, голубчикъ, эту кадрлль съ княжною Гордѣевою.
   -- Да я же съ тобою!
   -- А если я тебя прошу?
   -- Ну, тогда дай мнѣ другую!
   -- У меня уже всѣ разобраны. Пожалуйста, Вася! А то такъ неловко, что она не танцуетъ.
   -- Нѣтъ, Наташа.... Я буду съ тобою.
   -- Какъ это глупо! вспыхнувъ, рѣзко проговорила княгиня. Вася покраснѣлъ....
   -- Что? Еще новое горе, Вася?...
   -- Да какъ же, Вѣра Павловна.... Обѣщала двѣ недѣли тому назадъ первую кадриль, и вдругъ теперь ни съ того, ни съ сего танцуй съ какою-то княжною Гордѣевою,-- и на глазахъ его сверкнули слезы.
   -- Полноте ребячиться, Вася.... Я не узнаю васъ. Какъ вамъ не стыдно огорчаться всякою глупостью?!
   -- Да это вовсе не глупость, Вѣра Павловна.... Мнѣ такою радостною представлялась эта кадриль.... и вдругъ.... и онъ не кончилъ.... Ему какъ будто что-то помѣшало въ горлѣ....
   -- Вася!... Да будьте жъ взрослымъ! едва слышно прошептала Вѣра Павловна.
   -- Извините, князь.... Я васъ оставлю на минуту,-- пронесся подлѣ Вѣры Павловны, точно бархатный, и густой, и мягкій женскій голосъ. Вѣра Павловна невольно обернулась. Подлѣ Одоленскаго стоялъ пустой стулъ. Въ дверяхъ кабинета мелькнула стройная, гибкая фигура княжны Елены.
   -- Неужели она слышала?
   -- Кто?... Наташа?
   -- Нѣтъ! Княжна Гордѣева, сестра той, съ которою Наташа хотила заставить васъ танцовать.... Такъ и есть.... Смотрите.... Она ведетъ вамъ выручку! и чуть примѣтнымъ движеніемъ головы она указала на княжну Елену, подходившую подъ руку съ высокимъ, полнымъ, красивымъ брюнетомъ-полковникомъ къ княжнѣ Софьѣ.... Ну что за милая!
   -- Да, да!... Слава Богу! И онъ, обрадовавшись, смѣло подошелъ съ княгинѣ, уже занявшей свое мѣсто противъ Одоленскаго.
   Князь подалъ знакъ.... Стройные, веселые звуки кадрили изъ попури народныхъ пѣсенъ огласили залъ. Пары выдвинулись, смѣшались. Холодно, спокойно проходила залъ княгиня.... Она не взглянула ни разу ни на Васю, ни на кого опредѣленно. Замѣтно конфузясь, ни то боясь опоздать, ни то опасаясь столвнуться, торопилась княжна. Вѣра Павловна опять любовалась ею, опять не могла оторвать отъ нея глазъ: такъ пріятно противорѣчила ея скромная, изъ мига въ мигъ теряющаяся, точно самой себя робѣющая красота гордой, самоувѣренной, холодной и неподвижной въ ту минуту красотѣ княгини.... Княгиня заняла свое мѣсто. Оживленно выступили пары въ ширину зала.
   -- Наташа! робея, чуть слышно обратился Бояриновъ. Княгиня медленно остановила на немъ свой взглядъ. Ни участія, ни гнѣва въ немъ,-- холоденъ какъ ледъ.
   -- Боже мой!... Наташа!... Да чѣмъ же я виноватъ передъ тобою?... За что ты мучишь меня?... Неужели нѣтъ въ тебѣ сердца?... Вѣдь для меня твоя улыбка, твое слово, твой ласковый взглядъ -- и жизнь и отрада.... А твое равнодушіе -- смерть.... Нѣтъ, хуже смерти -- пытка!!.. Точно кто-то холодными, какъ ледъ, клещами сжимаетъ мнѣ сердце,-- горячо порываясь.на каждомъ словѣ, высказался онъ....
   Чуть чуть примѣтвая краска покрыла блѣдныя щеки княгини.... Началась вторая фигура.... Бояриновъ выпрямился, вздохнулъ и, скрестивъ руки, громко хрустнудъ палецъ о палецъ.... Опять стиснулись брови, опять на лбу набѣжали скадки, выражающія тупое, отчаянное страданье.
   -- Да начинай же, Вася! нетерпѣливо напомнила княгиня. Фу, какая рохля!
   Вася выступилъ, протянулъ княжнѣ лѣвую руку.
   -- Это вторая,-- улыбаясь, напомнила ему княжна.
   -- Вася!... Если ты будешь такъ продолжать, я даю тебѣ слово никогда больше не танцовать съ тобою.... Вѣдь это скандалъ!... Мало ли что бываетъ, но изъ того, что я волнуюсь или огорчена, никакъ не слѣдуетъ, что должна быть общимъ посмѣшищемъ,-- съ яркимъ румянцемъ, вся негодованье проговорила княгиня.
   -- Но, Наташа!...
   -- Но, Наташа.... Да не мучь, Наташа!... Да умоляю тебя, Наташа!... Вѣдь это противно, наконецъ!... Если ты такъ взрослымъ будешь продолжать любить, то поздравляю тебя заранѣе! все болѣе и болѣе горячилась княгиня.
   Бдѣдный, какъ смерть, съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ, слушалъ ее Бояриновъ....
   -- Ни отъ одной женщины не дождешься ничего, кромѣ.... кромѣ насмѣшки!
   -- Какъ отъ тебя?!
   -- Да, вотъ именно!
   Княгиня начала третью....
   Холоднымъ, ѣдкимъ чувствомъ раздражающей нервной зыби прошелъ по Васѣ голосъ княгини. Никогда еще ничего подобнаго не испытывалъ онъ.... Ему досадно, больно было смотрѣть на нее въ эту минуту.... Отъ колыбели зналъ онъ ласку, зналъ доброе слово и вниманіе.... Никогда и ни надъ чѣмъ не смѣялся онъ, не глумился... Вѣдь смѣяться, глумиться можетъ только ненавистная ему, по безсознательнымъ и въ то же время всегда живымъ въ немъ преданіямъ младенчества, злоба-мачиха, Юлія Игнатьевна, да костлявая, отвратительная баба-яга костяная нога.... И всѣ эти образы однимъ мигомъ оживились въ немъ, сцѣпились, замерли въ одномъ моментѣ отталкивающаго къ княгинѣ чувства.
   -- Тебѣ начинать! опять напомнила она.
   Вася протянулъ княгинѣ руку....
   Теперь она чувствовала, какъ въ ея рукѣ, точно въ нервномъ трепетѣ дрожала его рука.... Онъ во все продолженіе третьей фигуры ни разу не взглянулъ на княгиню, ни съ однимъ словомъ не обратился къ ней....
   -- Васъ, княжна, мнѣ кажется, очень занимаетъ вашъ vis-à-vis, улыбаясь, обратился къ ней Одоленскій.
   -- Да!... Я уже давно слѣжу за нимъ,-- живо отозвалась княжна.
   -- За кѣмъ?... за Бояриновымъ?
   -- А онъ -- Бояриновъ? легкимъ движеніемъ бровей указывая на Васю, переспросила княжна.
   -- Да.... кузенъ княгини.
   -- Тѣмъ болѣе непростительно ей!
   -- Да въ чемъ же вы ее вините, княжна?
   -- Какъ въ чемъ? -- горячо спросила княжна и опять, какъ въ спорѣ съ Гирѣевскимъ, густымъ, сплошнымъ румянцемъ покрылось ея лице.-- Во всемъ, рѣшительно во всемъ!
   -- Намъ начинать! напомнилъ Одоленскій.
   -- Вашъ братъ должно быть не будетъ,-- княжна? поровнявшись въ четвертой фигурѣ, бѣгло спросила княгиня.
   -- Онъ сказалъ, что будетъ,-- избѣгая ея взгляда, отвѣтила Гордѣева.
   "Мститъ за Бояринова", подумалъ и невольно улыбнулся Одоленскій.
   Княгиня внимательно оглянула княжну. Она слишкомъ чутко относилась къ окружающему, слишкомъ высоко цѣнила требованія приличія для того, чтобъ не замѣтить, что княжна за что-то была недовольна ею. "Или это просто дерзко?... Или за что?..." съ оттѣнкомъ легкой досады задалась она.
   -- И такъ... она виновата рѣшительно во всемъ?! возвращаясь, напомнилъ Одоленскій. Его очевидно забавлялъ этотъ наивный, безсильный гвѣвъ княжны на Долину.
   -- Во-первыхъ, она его увлекла, это очевидно! Во-вторыхъ -- мучитъ!... Если бъ вы видѣли, князь, съ какимъ отчаяніемъ слѣдилъ онъ за нею во время вальса!... Бѣдный мальчикъ.... У меня сердце кровью обливалось, когда я смотрѣла на него! Развѣ онъ ей ровня, развѣ онъ можетъ бороться съ нею?!-- И княжна горячилась съ каждымъ словомъ все болѣе и болѣе. Нѣтъ, это не честно!... Или оттолкни, или перестань мучить!... Я готова сказать ей это прямо въ глаза, князь!
   -- Ну вы, положимъ, не скажете, княжна,-- тихо возразилъ Одоленскій.
   -- Почему?
   -- Хотя бы потому, что вы пріобрѣтете въ ней врага, и врага сильнаго, опаснаго, а пользы никакой.
   -- Нѣтъ, скажу!... Я всегда говорю то, что думаю.-- И самыя уши зардѣлись у княжны: такъ взволновалась она.
   Одоленскій тихо любовался ею.
   -- И при томъ.... она вообще дурная!... Я не знаю, чѣмъ восторгаются ею?
   -- Это почему?
   -- А исторія барона Бернсдорфа.... развѣ не возмутительна?! одна слышно прошептала княжна и по ея закругленнымъ нѣжною, юною полнотою плечамъ такъ отчетливо пробѣжалъ нервный трепетъ. Князь вспыхнулъ.
   Княжна потупилась.... замолкла, смѣшалась....
   -- Князь, вамъ начинать! напомнилъ ему Щербининъ.
   -- Чѣмъ это вы такъ заинтересовали князя, княжна, что онъ даже забылъ свою очередь? обратилась къ ней княгиня въ пятой.
   -- Право не знаю чѣмъ особеннымъ! смущенно отозвалась Гордѣева.
   -- Такъ ты мнѣ теперь, Вася, врагъ на всю жизнь? окончивъ пятую и улыбаясь на него своею капризною, заигрывающею улыбкою, тихо спросила княгиня.
   -- Врагомъ никогда не былъ и никогда не буду тебѣ, Наташа.... Но не желалъ бы быть и твоимъ посмѣшищемъ!
   -- Но какой же ты странный мальчикъ, Вася!
   -- Мальчикъ! сверкнувъ на нее, перебилъ Вася.-- Вотъ именно я тебѣ и докажу теперь, что я не мальчикъ!... Ты до сихъ поръ считала меня мальчикомъ и такъ обращалась со мною!... Но ты ошибалась, Наташа!
   -- Будто! и княгиня насмѣшливо посмотрѣла ему въ глаза.
   -- Les cavaliers à droite, les dames á gauche! командовалъ Одоленскій....
   У Васи кружилась голова.... Онъ непрерывно мѣшалъ лѣвую съ правою.... Краснѣлъ, извинялся.... Кто-то тихо пожалъ ему руку.... Онъ быстро оглянулся.... Около него мелькнуло легкое, серебристаго газа платье княжны Елены....
  

Глава XI.

  
   Танцовали вальсъ. Изъ гостинной выползли и рельефно очертились неуклюжія фигуры Марьи Кондратьевны и старухи Мясоѣдовой. Обѣ были довольны, обѣ улыбались, обѣ, повидимому, съ совершенно равнымъ наслажденіемъ утопали въ оживленнолъ вихрѣ веселящейся молодежи. Мясоѣдова ни съ того, ни съ сего всхлипнула, умилилась и нашла, что княгиня восхитительна. Марья Кондратьевна, снисходительно улыбнувшись на заявленіе Мясоѣдовой, какъ на самую законную дань ея полунеземной Наташѣ, медленно приподняла носъ вверхъ и, съ торжествующимъ видомъ запустивъ всѣ три пальца въ табатерку, съ истиннымъ наслажденіенъ втянула въ себя "цѣльную" щепотку.
   Вася, то слѣдя за княгиней, когда она уносилась отъ него, то дѣлая видъ, что не замѣчаетъ ее, когда она мелькала мимо, горячо говорилъ съ Мясоѣдовымъ....
   Вѣра Павловна, время отъ времени взглядывая на Васю, тихо разговаривала съ Коваленко.... Княжна Софья бѣсилась, что Елена тавцуеть безъ устали, тогда какъ ее.приглашаютъ только изъ милости. Мясоѣдова Елена готова была съѣсть бѣдную Марфиньку за очевидное къ ней предпочтеніе, и все это объясняла неудавшимися букль-амурами.... Черезчуръ полная княжна Щербинина, бѣдняжка, съ трудомъ переводила духъ: такъ затаскали ее, благодаря ста тысячамъ приданнаго. Наталья Игнатьевна, вопреки именному указу, старательно облизываясь у дверей кабинета, что-то торопливо объясняла красному по самыя уши Неволину.... Словомъ, всѣ дышали полною грудью, всѣ были оживлены, всѣ волновались.... Волновалась и княжна Елена, но совершенно особымъ, совсѣмъ независимымъ и отъ вальса, и отъ своего успѣха, настроеніемъ. Княжна была нервна, малокровна, впечатлительна... Она легко раздражалась, на столько же легко, на сколько быстро подпадала вліянію чувства пріязни. Непримѣтно для нея самой вкрадывалось впечатлѣніе и, разростаясь съ быстротою электричества, охватывало ее всю.... Княжна въ него не вдумывалась, его не разлагала, съ нимъ не боролась.... Она слѣпо подчинялась ему, какъ безотчетно отдалась и теперь чувству состраданія, чувству живаго участія къ Бояринову.... Она его не знала, никогда не видѣла прежде, только слыхала о немъ; но ей уже казалось, что она давно его знаетъ, давно сочувствуетъ ему, и чѣмъ чаще падалъ на него ея взглядъ, тѣмъ отчетливѣе, полнѣе, нагляднѣе оживлялся онъ. И съ каждою новою минутою все лихорадочнѣе, все порывистѣе разгоралось въ ней желаніе подойти къ нему, ободрить его улыбкой, взглядомъ, словомъ, такъ много, много сказать ему.... Переходя съ руки на руку въ вихрѣ безумнаго вальса, непрерывно мелькала она то въ томъ, то въ другомъ концѣ зала.... Ей такъ много говорили, такъ часто улыбались.... Но о чемъ, чему?... Кто только-что оставилъ ея талію, съ кѣмъ пошла опять -- не отдавала и не могла отдать себѣ отчета. Замирало сердце, кружиласъ голова, туманомъ былъ подернутъ залъ....
   -- Merci bien! съ трудомъ переводя духъ, поблагодарила она князя Одоленскаго. Быстро снявъ руку съ его плеча, отшатнулась, заколебалась....
   -- У васъ кружится голова, княжна?
   -- Да.... да.... немножко.
   -- Не хотите ли воды?
   -- О, нѣтъ, нѣтъ!
   Она терпѣть не могла обращать на себя чѣмъ бы то ни было общее вниманіе.
   Одоленскій поклонился, отошелъ и тутъ же пригласилъ княжну Софью.... Княжна взглянула на Бояринова и въ тотъ же мигь, выпрямившись точно отъ укола, нервно отвернулась отъ него. Опять одинъ, и блѣденъ, и увылъ!... Все съ тѣмъ же напряженнымъ вниманіемъ, зорко, лихорадочно слѣдилъ онъ за мелькавшею въ противоположномъ концѣ зала съ Гирѣевскимъ княгинею. Глупый!... право глупый! Какъ онъ волнуется?! Какъ страдаетъ?! И чего это черная дама?! Какая она странная!... Неужели ей интереснѣе съ этимъ старымъ, отставнымъ генераломъ?! Неужели не замѣчаетъ, что онъ, если оставить его такъ, не поддержать, погибнетъ, какъ погибъ несчастный баронъ?!.. И все чаще, все порывистѣе колебались на груди, точно изъ серебристаго дыма сотканныя газоваго платья легкія складки....
   -- Un tour de valse, s'il vous plait, princesse? пригласилъ кто-то.... Княжна оглянулась.... Это былъ Щербининъ.... Она хотѣла отказаться, но уже поздно: рука князя обвивала ея талію. Она даже сама не могла дать себѣ отчета, какимъ образомъ ея рука оказалась на его плечѣ.
   -- Vous êtes sublime, princesse!... едва слышно проговорилъ Щербининъ. Княжна не разслыхала, но она почувствовала, смутилась, покраснѣла.... Щербининъ вздохнулъ и, не отрывая глазъ отъ ея лица, тихо пожалъ ей руку.
   -- Чего онъ?... Какъ это пошло! подумала она, уже кружась въ безумномъ вихрѣ вальса.... -- А онъ все тамъ, все одинъ!... Бѣдный!... Развѣ подойти, пригласить?... Ахъ нѣтъ, нѣтъ, какъ можно!... Но вѣдь онъ мальчикъ!... А что скажетъ Софья? Да что же мнѣ за дѣло до Софьи!... Вотъ, вотъ.... Вотъ опять мелькнуло его блѣдное, выразительное лице; чего-то какъ будто содрогнулся, выпрямился, точно выросъ.... Княжна хотѣла остановиться, поблагодарить, и опять опоздала, и снова, кружась съ Щербининымъ, все дальше и дальше уносилась отъ него.... Что-то попало ей подъ ноги, пошатнулась.... "Merci", точно сквозь сонъ разслышала она чей-то голосъ.... Осмотрѣлась.... Теперь опять стояла въ двухъ-трехъ шагахъ отъ него. "Подойти или нѣтъ?" и такъ часто, такъ тревожно билось сердце.... Княжна вздохнула и, легкимъ движеніемъ годовы откинувъ за плечи разметавшіеся локоны, быстро подошла къ Васѣ... Вася отстронился. Онъ подумалъ, что мѣшаетъ княжнѣ пройти въ кабинетъ...
   -- Хо...тите туръ вальса? то собирая, то распуская вѣеръ, какъ бы сосредоточивъ на немъ все свое вниманіе, едва слышно предложила княжна.
   -- Какъ-съ? смущенно спросилъ онъ.
   -- Хотите танцовать со мною вальсъ?... уже смѣлѣе, отчетливѣе повторила княжна, быстро взглянувъ на него. Щеки ея покрылись сплошнымъ румянцемъ.
   -- Извините, краснѣя по самыя уши, отказался онъ.-- Я не танцую вальса.
   -- Ну, такъ слѣдующую кадриль? улыбаясь, настаивала княжна.
   -- Слѣдующую кадриль? вслухъ сообразилъ Вася.-- Съ удовольствіемъ.
   Разрѣжаясь, медленно стихая, замерли звуки вальса....
   -- Княжна!
   Княжна быстро оглянулась. Это была черная дама.... Она привѣтливо посмотрѣла на нее своими глубокими свѣтло-сѣрыми глазами и крѣпко пожала руку.
   "Ну какая же она милая!" понялъ Вѣру Павловну Вася....
  

Глава XII.

  
   Балъ оживлялся съ минуты на минуту. У всѣхъ болѣе или менѣе кружились головы. Всѣ, или почти всѣ, были заинтересованы,-- всѣ чего-то ждали, на что-то надѣялись, за что-то боролись. Въ залѣ, точно рой жужжащихъ мухъ, носился общій и веселый, и сдержанный говоръ. Непрерывно мелькали улыбки, изрѣдка подымался смѣхъ или чей-нибудь голосъ вдругъ вырывался, на одинъ мигъ покрывалъ собою всѣ остальные голоса и тутъ же опять стихалъ, какъ бы смущенный своею смѣлостью.
   Пріѣхало еще трое офицеровъ-улановъ и княгиня Дивена съ двумя дочерями, рѣзкими брюнетками. Княжны, очевидно, изображали изъ себя что-то не совсѣмъ обыкновенное. Онѣ выступали плавно, медленно, какъ будто имъ было въ высшей степени тяжело носить самихъ себя. Онѣ были знакомы только съ княжнами Щербиниными, только съ ними говорили, и при томъ такъ тихо, точно сообщали имъ о какомъ нибудь только-что открытомъ и имъ подъ большимъ секретомъ переданномъ государственномъ переворотѣ. Стараясь дѣлать видъ, что не замѣчаютъ никого и ничего, онѣ при ближайшемъ столкновеніи съ кѣмъ-нибудь тонко щурились. Словомъ, княжны Дивены были, очевидно, черезъ-чуръ высокаго мнѣнія о себѣ и своемъ превосходствѣ надъ всѣми остальными, простыми и даже непростыми смертными. Княжна Софья Гордѣева, видимо раздраженная, съ яркою краскою въ лицѣ, чутко вслушиваясь, слѣдила за малѣйшею перемѣною въ выраженіи лицъ княженъ Дивеныхъ. Ей не рѣдко приходилось встрѣчаться съ ними, но онѣ еще ни разу не снизошли до нея своимъ вниманіемъ. Это и бѣсило ее, и еще болѣе раздражало въ ней желаніе познакомиться съ ними и тѣмъ самымъ доказать этимъ всѣмъ остальнымъ, что она, княжна Гордѣева-Узлова, нисколько не ниже въ сущности противныхъ ей княженъ Дивеныхъ. И вотъ, едва только подходили княжны, княжна Софья принимала улыбающійся видъ, но.... увы, княжни опять не замѣчали ее. Что до княжны Елены, она забыла о ихъ существованіи. Ее такъ интересовала эта наступавшая съ блѣднымъ мальчикомъ кадриль, и такъ безотчетно пріятно было говорить о немъ съ Вѣрою Павловною.
   -- Мнѣ онъ ужасно понравился!... Такой смѣшной!
   -- Кто, княжна?
   -- Вашъ генералъ.
   Вѣра Павловна весело разсмѣялась.
   -- Почему же онъ мой, княжна?
   Княжна поняла свой промахъ, смѣшалась, покраснѣла.
   -- Да такъ!... Вы все говорите съ нимъ.... Вотъ я и подумала, что онъ вашъ,-- чуть слышно объяснила она.
   -- А я на него сердилась сначала,-- сближая брови въ выраженіе своего гнѣва, нѣсколько громче высказалась она.
   -- За что?
   -- Мнѣ казалось, что это онъ виноватъ, что вы забыли Бояринова.
   -- Я вовсе его не забыла, а только оставила его въ покоѣ. Я его давно знаю. Съ нимъ нужно говорить послѣ, а въ такія минуты это его только раздражило бы еще сильнѣе.
   -- Ну вотъ видите, а я винила и его, и васъ. Княжна задумалась. Раздался первый сигналъ кадрили.
   -- Что же, Вѣра Павловна, будете танцовать съ нами?
   -- Я бы, пожалуй... Да не съ кѣмъ!... Никого не знаю.
   -- Какъ не съ кѣмъ?-- А съ генераломъ?
   -- Я его приглашала,-- не хочетъ.... упирается! и Вѣра Павловна улыбнулась.
   -- Вотъ вздоръ какой!... Долженъ.
   -- Да вы попросите его, княжна.
   -- Ахъ нѣтъ, нѣтъ!... Что вы, Вѣра Павловна.... Вы сами.
   -- Что матушка? отозвался Коваленко.
   -- Княжна имѣетъ до васъ какую-то большую просьбу.
   -- Просьбу?... Какую просьбу?! и генералъ сощурился прямо на княжну.
   -- Я хочу, чтобы вы танцовали эту кадриль съ Вѣрою Павловною, генераль!
   -- И, что вы это, княжна? дѣлая особое удареніе на буквѣ я, засуетился Коваленко.-- Уже прошелъ добрый десятокъ лѣтъ, какъ я сказалъ мое послѣднее прости этому сердцещипательному дѣлу!... А теперь на старости-то лѣтъ, да вдругъ и опять!... Нѣтъ, княжна, простите!... По разуму не могу!... И не могу, и не хочу!
   -- Я хочу! коротко объяснила княжна, и такъ мило сошлись ея брови, такъ капризно-настойчиво заигралъ ея маленькій, слегка вздернутый носъ своими розовато-прозрачными ноздрями, что Вѣра Павловна невольно улыбнулась на нее.
   -- Ну, Петръ Игнатьевичъ, это ужъ слишкомъ эгоистично!... Княжна такъ желаетъ и я.... А вѣдь я такъ рѣдко прошу васъ,-- какимъ-то особеннымъ голосомъ сказала она.
   Петръ Игнатьевичъ молча, усиленно замигалъ. Онъ видимо терялся.
   -- Генералъ! опять и еще оживленнѣе напала княжна.
   -- Что, княжна?
   -- Говорите откровенно, что вы любите -- доброе или злое?
   -- Конечно доброе, только въ мѣру.
   -- Ну, вотъ видите, а я добрая теперь, и въ мѣру, а если вы откажетесь, то я буду злая! и княжна сдѣлала такую гримасу, что Вѣра Павловна и даже Коваленко дружно разсмѣялись.
   -- Ну и что же? медленно спросила княжна, и опять ея лице приняло столь своеобразное, капризно-настойчивое выраженіе.
   -- Да ну же, Петръ Игнатьевичъ! подтолкнула Вѣра Павловна.
   -- Ну такъ берите на свою душу грѣхъ, княжна! сдался Коваленко.
   -- Вотъ merci!... За это, чтобъ вы у меня ни попросили, генералъ, всегда исполню.
   Въ залъ вошелъ молодой уланъ-поручикъ, блондинъ, средняго роста, крѣпко сложенный, съ мягкимъ взглядомъ большихъ темно-голубыхъ глазъ и маленькими только-что пробивающимися усами....
   -- Миша! радостно вскрикнула княжна.
   Княжна Софья строго посмотрѣла на нее.
   Обѣ княжны Дивены и княжна Щербинина иронически улыбнулись въ ея сторону. Самыя уши зардѣлись у княжны Елены: такъ неловко, такъ совѣстно было ей теперь.
   -- Я совсѣмъ забыла, что я не дома,-- точно ища защиты у Вѣры Павловны, чуть слышно оправдывалась она.
   -- Вотъ я за то-то и не люблю эту приличную выставку, горячо вступался Ковалепко,-- что тутъ нельзя ни чихнуть, ни кашлянуть!... Все мѣрно, все чопорно, все расчитано!... Двигаются точно куклы на пружинахъ.... Никогда не подчинялся и никогда не подчинюсь! О!
   Княжна разсѣянно улыбнулась. Ей такъ хотѣлось подойти съ брату, узнать отчего онъ такъ опоздалъ, высказать свое мнѣніе о княжнѣ Щербининой, на которую ему давно уже указывала сестра Софья, какъ на весьма выгодную невѣсту, но она не смѣла и думать объ этомъ. Княжна Софья еще упорнѣе держала ее подъ огнемъ своихъ острыхъ, живыхъ глазъ.... Князь быстро подошелъ въ княгинѣ. Княгиня холодно протянула ему руку. Онъ, очевидно, извинился передъ нею.
   -- Этотъ молодой офицеръ, вѣроятно, вашъ братъ, княжна? тихо спросила Вѣра Павловна.
   -- Да, Миша.
   -- Какой онъ ловкій, краснвый!
   Княжна вспыхнула. Ничѣмъ нельзя было ей доставить такого удовольствія, какъ похвалить ея брата, Михаила. "Онъ такой славный!... Онъ не можетъ не нравиться!" разъ навсегда рѣшила она, и кто позволялъ себѣ условно отнестить объ немъ, тотъ былъ ея непримиримымъ врагомъ, какъ бы не заискивалъ въ ней самой. Княжна сама не могла отдать себѣ отчета, за что такъ любила брата.... Но она любила -- и довольно, и всѣ должны были любить и никто не долженъ былъ смѣть говорить объ немъ дурно.-- "Какъ это глупо!... Краснѣетъ, блѣднѣетъ!... Стоитъ извиняться передъ такою мраморною красавицею.... Черезъ минуту по слову!... Точно изъ милости!... Терпѣть не могу такихъ кривлякъ!" и княжна дѣйствительно терпѣть не могла въ эту минуту княгиню. Она оскорбилась за брата.
   -- Что съ вами, княжна?
   -- Мнѣ досадно за брата, Вѣра Павловна.
   -- Чего?
   -- Онъ такъ извиняется передъ княгинею.... Точно, въ самомъ дѣлѣ, виноватъ! Опоздалъ, такъ опоздалъ!... Стоитъ чего извиняться.
   Раздался второй сигналъ. Князь Одоленскій поставилъ стулья. Все оживилось, задвигалось. Княгиня быстро подошла съ княземъ Гордѣевымъ къ одной изъ княженъ Дивеныхъ. Княжна еще зорче слѣдила за ними. Дивена старшая сощурилась и, не протягивая руки, чуть-чуть наклонила голову. "И неужели онъ будетъ танцовать съ нею?" окончательно вышла изъ себя княжна Елена. Она какъ будто бы забыла и о блѣдномъ мальчикѣ, и о кадрили съ нимъ. Но князь уже ставилъ стулья.
   -- Что же, княжна? Гдѣ мы станемъ?
   -- Гдѣ хотите, Вѣра Павловна, мнѣ все равно!
   -- Станемте, матушка, въ ширину, по крайней мѣрѣ меньше придется дрыгаться.
   -- Да гдѣ же Вася?
   -- Я здѣсь, Вѣра Павловна.
   -- Ахъ, я васъ и не видѣла.
   -- Я все время здѣсь!
   -- Такъ что же вы не предложите руку княжнѣ?
   -- Онъ ждетъ, чтобъ я ему предложила. Вѣдь я сама пригласила его,-- и губы княжны усмѣхнулись.
   -- Миша! окликнула она брата.
   -- Здравствуй, Леля!... Ну что, весело?
   -- Съ кѣмъ ты танцуешь?
   -- Съ княжною Дивеной!
   -- Вотъ охота!... Устроилъ дѣло?
   -- Устроилъ и очень хорошо, такъ хорошо, что не ожидалъ даже!... Ты рада?
   -- Еще бы!
   Князь быстро отошелъ.
   -- Пойдемте же, княжна!... Всѣ уже стали! напомнилъ Вася. Пронесся легкій шорохъ и все разомъ стихло. Въ залъ вошелъ высокій, стройный, слегка сутуловатый въ плечахъ, генералъ-адьютантъ въ свободномъ сюртукѣ при эполетахъ и съ двумя звѣздами.
   Княгиня вспыхнула, быстро пошла къ нему на встрѣчу. Мужчины почтительно склонили головы. Княжны Дивены и Щербинина сдѣлали глубокіе реверансы. Генералъ улыбнулся, привѣтливо поклонился направо и налѣво, пожалъ руку княгини и, что-то тихо говоря съ нею, прошелъ въгостинную....
   Въ кабинетѣ громко застукали костыли Долина. Онъ торопливо прошелъ черезъ залъ.
   Кадриль, наконецъ, началась.... Вася отчетливо сознавалъ, что онъ на балѣ, что съ минуты на минуту долженъ начать фигуру съ княжною, что онъ долженъ занимать ее, быть или, по крайней мѣрѣ, казаться и внимательнымъ, и веселымъ, но какой-то гнетъ залегъ ему на сердцѣ, точно сковалъ языкъ, смѣшалъ, перепуталъ мысли....
   "И что бы онъ могъ ей сказать, и зачѣмъ она его пригласила, и что общаго у него съ нею?" Онъ вздохнулъ.... Княжна робко взглянула на него.... Ta же мертвенная блѣдность, то же тоскливое выраженіе и въ сдвинутыхъ бровяхъ, и въ тонкихъ изгибистыхъ складкахъ лба.... Ею овладѣло непонятное чувство.... ни то страха, ни то смущенія.... Она какъ будто въ чемъ-то была виновата передъ этимъ страннымъ, такъ сильно страдающимъ мальчикомъ....
   -- Вы любите балы? смотря въ вѣеръ, едва слышно спросила она.
   -- Нѣтъ!
   -- А оперу, театръ?
   -- Тоже нѣтъ! какъ-то совсѣмъ беззвучно отвѣтилъ онъ и принужденно улыбнулся.
   -- Намъ начинать.
   -- Ахъ, да!
   -- Вася!... да будьте поживѣе!... Княжна такая милая.... Что это, васъ точно къ смерти приговорили сегодня? переходя къ нему, упрекнула Вѣра Павловна.
   -- Ну такъ что же вы любите?
   -- Ничего.
   -- Такъ таки ровно ничего?
   -- Ровно ничего.
   -- Да вѣдь у васъ же есть мать, отецъ?
   -- Есть.
   -- И ихъ не любите?
   -- Нѣтъ, люблю!... Но, знаете, такъ, глухо.... Какъ будто люблю и не люблю!
   -- Этого не можетъ быть. Это неправда!... Вы любите и отца и мать.... Вы не можете ихъ не любить! горячо возразила княжна.
   -- Почему?
   -- Да потому, что у васъ есть сердце и.... хорошее!!
   -- А, можетъ, вы ошибаетесь, княжна? и онъ невольно улыбнулся.
   -- Никогда!... Я слѣдила за вами.... Вы такъ страдали!... Мнѣ даже стало жаль васъ!
   Онъ быстро опустилъ голаву. Сплошнымъ, живымъ румянцемъ покрылось его блѣдное лице.
   "И зачѣмъ я ему напомнила?!" раскаялась княжна,-- и такою живою, щемящею болью стиснулось въ ней сердце.... Она не имѣла силы теперь даже взглянуть на него.
   -- Э-э, княжна!... Да что жъ вы это?... Вѣдь мы танцуемъ! и, вытянувшись на правомъ носкѣ, всею фигурою склонившись впередъ, точно готовая броситься въ воду грація, подступилъ къ ней Коваленко.
   -- Ахъ, виновата, генералъ! совсѣмъ смутилась княжна.
   -- Такъ вы потому и подошли ко мнѣ, княжна? окончивъ вторую фигуру, спросилъ Вася. Онъ видимо оживлялся.
   -- То есть почему -- потому? ни то уклонилась, ни то дѣйствительно не поняла княжна.
   -- Да потому, что вамъ стало меня жаль! "Какой бѣдный мальчикъ", подумали вы и подошли.
   У княжны зардѣлись самыя уши. Она такъ не терпѣла лжи и въ то же время ей такъ тяжко было теперь сознаться ему въ глаза, что дѣйствительно одно только состраданіе руководило ею.
   -- Вотъ видите!... Вы молчите!... А молчаіне всегда знакъ согласія.... Ну, сознайтесь же, княжна, подумали?
   -- Подумала,-- не спуская глазъ съ вѣера, созналась княжна. Вася вспыхнулъ опять.
   -- Вамъ начинать третью, напомнилъ онъ.
   -- Вольтъ на лѣ-во! весь сощурившись на княжну и медленно протягивая ей лѣвую руку, тихо, но строго скомандовалъ Коваленко.
   Княжна смѣшалась, запнулась, протянула правую.
   -- Эхе!... Да вы, я вижу, совсѣмъ не отъ сихъ дѣлъ, княжна! рѣшилъ Коваленко и, оставивъ безъ вниманія протянутую правую, самъ распорядился ея лѣвою рукою.
   "Такъ и она считаетъ меня мальчикомъ!... А сама-то что же больше послѣ этого, какъ не наивнѣйшая изъ дѣвочекъ", сообразилъ Бояриновъ. Княгиня совершенно безсознательно затронула въ немъ самую больную струнку. Телерь онъ самъ спѣшилъ окончить несносную фигуру.
   -- И такъ, по вашему я тоже мальчикъ, княжна?
   -- А то развѣ большой? даже удивилась княжна и такъ широко посмотрѣла на Васю своими спокойными, точно бархатными, темно-голубыми глазаии. Вася нервно разсмѣялся.
   -- Да когда же мальчикъ перестаетъ быть мальчикомъ, княжна?
   -- Когда онъ становится большииъ,-- бойко отвѣтила княжна и даже пожала плечами, такъ страннымъ показался ей его вопросъ.
   -- А когда онъ становится большимъ? тономъ авторитета, съ яркою краскою въ лицѣ, спросилъ Вася.
   -- Когда? повторила княжна и смѣшалась. "А въ самомъ дѣлѣ,-- когда онъ становится большимъ?" невольно задумалась она.
   -- Вотъ видите, княжна!... Вотъ вы сами не знаете, когда мальчикъ становится большимъ, такъ почему же знаете, что я мальчикъ?
   -- Чего вы такъ горячитесь, Вася? подходя въ четвертой, быстро спросила Вѣра Павловна.
   -- Разсердился на меня, что я назвала его мальчикомъ! тихо, сдвинувъ брови, точно пожаловалась княжна.
   -- А то что же онъ? вмѣшался Коваленко.... Вася не разслышалъ.
   -- Вотъ видите! улыбаясь, обратилась къ нему княжна.
   -- Что вижу?
   -- И генералъ говоритъ, что вы мальчикъ.... Правда, генералъ?
   -- Признаю взрослымъ, когда дѣйствія его будутъ дѣйствіями взрослаго.
   -- Axa! окончивъ четвертую, словила княжна.
   -- Нѣтъ, княжна, я не мальчикъ.... Давно уже не мальчикъ.... Мнѣ 17, а я въ 14 уже пересталъ быть имъ, какимъ-то глухимъ, подавленнымъ голосомъ, какъ бы врѣзая каждое слово съ особою силою въ княжну, тихо и внятно проговорилъ онъ.
   Княжна содрогнулась, взглянула на него. Онъ опять былъ блѣденъ.... чего-то вздохнулъ и какъ-бы пронизанный острою, нестерпимою болью, быстро поднялъ на нее лихорадочный до блеска взглядъ.
   -- Я слишкомъ много перестрадалъ, княжна, въ мое младенчество, въ мою юность!... Страданія раньше времени сдѣлали меня взрослымъ, а она.... она не поняла этого!... Она играетъ со мною, какъ съ мальчикомъ, а губитъ меня, какъ взрослаго! порвался, точно замеръ въ княжнѣ его голосъ. Нервный трепетъ пронизалъ ее всю, страннымъ холодомъ обдалъ ей плечи.
   -- Что съ нимъ опять? оставляя руку Коваленко, обратилась къ княжнѣ Вѣра Павловна.
   Княжна не отвѣтила.... Она только тихо вздохнула и Вася теперь отчетливо почувствовалъ, какъ въ его рукѣ сжалась, содрогнулась ея маленькая, сквозь перчатку, холодная ручка. Онъ инстинктивно сжалъ ее, эту хорошую, за него дрогнувшую руку.... Пятая фигура кончилась.
   -- И что же вы намѣрены дѣлать? примѣтно дрогнувшимъ голосомъ обратилась къ Васѣ княжна. Если вы видите, если вы увѣрены, что она только играетъ съ вами.... то она не стоитъ васъ!!.. Отойдите отъ нея, забудьте о ней!...
   -- Забудьте?! нервно усмѣхнувшись, перебилъ Вася. А если не могу!...
   -- Вздоръ! горячо перебила княжна.
   -- И пусть! поникнувъ, совсѣмъ тихо проговорилъ онъ.
   -- Что?... И пусть?...
   -- И пусть погибну.... Какъ погибъ баронъ Бернсдорфъ.... Но, погибну, какъ взрослый, а не какъ мальчикъ!
   Вся кровь бросилась въ голову княжны.
   -- Нѣтъ!... Этого никогда не будетъ.... Вы не погибнете!... Слышите!... Не погибнете.... Васъ никто не допуститъ до этого.... Ни мать, ни отецъ, ни Вѣра Павловна, ни.... княжна запнулась. Самыя плечи зардѣлись теперь у нея.
   -- Grand rond, возвышеннымъ голосомъ провозгласилъ Одоленскій.
  

Глава XIII.

  
   Для людей, легко подпадающихъ вліянію минуты, балъ -- это міръ неожиданностей, это -- широчайшая сфера самой живой игры страстей, ихъ антагонизма, ихъ борьбы, тайной и явной, глухихъ интригъ, намѣренныхъ уколовъ и скрытыхъ насмѣшекъ. Если бъ князь Александръ Петровичъ не игралъ теперь въ карты, а былъ бы въ залѣ, онъ неизбѣжно ужаснулся бы, глядя на княгиню-жену, его бы оставила тихая увѣренность въ нее, въ ея любовь, въ ея устойчивость, увѣренность, на которой такъ твердо, такъ непоколебимо покоилось его личное счастье.... Балъ былъ дѣйствительно ея ареной. Она дышала полною грудью, она вся была въ немъ. Она разжигала страсти и, приводя ихъ въ столкновеніе, вся трепетъ, вся лихорадка, нервно, безумно играла ими. И всѣ это чувствовали, всѣ были въ высшей степени возбуждены. Большинство мужчинъ безотчетно восторгалось ею, большинство женщинъ ненавидѣло ее.... Княгиня это чувствовала, княгиня наслаждалась, и съ каждою новою фигурою, съ каждымъ новымъ туромъ вальса, съ каждою новою, такъ пріятно кружившею ей голову, и сдержанною, и изысканною лестью, все лихорадочнѣе и лихорадочнѣе горѣли ея большіе темные глаза. Князья Одоленскій, Щербининъ, Гордѣевъ-Узловъ, и ловкій, и красивый корнетъ-кавалергардъ Спиридоновъ, въ званіи камеръ-юнкера кандидатъ правъ Павловъ, почти не спускали съ нея глазъ, точно тѣни, то группами, то въ разсыпную преслѣдовали ее.... А вѣдь это все болѣе или менѣе завидныя партіи, это та блестящая молодежь, о которой еще задолго до бала мечтали и Елена Мясоѣдова, и Софья Гордѣева, и княжны Щербинины.... Младшая изъ нихъ въ особенности интересовалась Гордѣевымъ. Она бы даже не поѣхала на балъ, если бъ навѣрное не знала, что онъ будетъ.... Княжна Дивена старшая интересовалась Одоленскимъ. И многія другія барышни, хотя съ меньшимъ правомъ, имѣли свои виды на этихъ блестящихъ молодыхъ людей.... И все это пало!... пало, благодаря какому-то, необъяснимому, точно магическому вліянію надъ ними княгини-хозяйки.... Глухая, глубоко-затаенная ненависть кипѣла теперь въ залѣ.... Княгиню это радовало, и смѣшило, и раздражало.... Даже княжны Дивены утратили маски своей холодной сдержанности.... Обѣ взволновались, раскраснѣлись; обѣ и зорко, и лихорадочно слѣдили за княгинею.... Но, напрасно!... Не смотря на всю свою бдительность, старшая изъ нихъ, Елизавета, никакъ не могла понять интересуется ли княгиня Одоленскимъ, или же кѣмъ другимъ изъ окружавшей ея молодежи? Княгиня была неуловима!... И это еще болѣе мучило княжну Елизавету. Вѣдь князь Одоленскій ухаживалъ за нею, не спускалъ съ нея глазъ, онъ имѣлъ свои шансы? Вѣдь не можетъ же быть, чтобы князь Одоленскій, человѣкъ серьезный, человѣкъ такъ солидно поставленный, подобно мальчишкѣ, подобно этому блѣдному, очевидно по ней страдающему юношѣ, совершенно безотчетно отдался своему увлеченію ею?... И безпокойство княжны осложнялось, -- и еще чаще, и еще порывистѣе взглядывала она теперь то на княгиню, то на Одоленскаго.... Дивена младшая, княжна Наталья, не менѣе сестры бѣсилась за Павлова.... Всю предшествующую ночь такъ ласково смотрѣлъ онъ на нее своими черными, выразительными глазами, такъ много подалъ надежды, такъ улыбалось ей и его громадное состояніе, о которомъ ходили цѣлыя легенды, и камеръ-юнкерскій мундиръ.... Но больше всѣхъ хлопотала Елена Александровна Мясоѣдова.... Она обкусала себѣ губы съ досады отъ невозможности разгадать, кѣмъ въ сущности интересовалась княгиня.... А вѣдь это было такъ необходимо, такъ неотложно! О!... Она бы тогда нашла къ ней доступъ!! Она бы держала ее въ рукахъ.... Она бы съумѣла мѣткимъ словомъ нарушить покой князя-мужа и ни однимъ десяткомъ, ѣдвихъ, какъ бы случайныхъ, остротъ и шутокъ, брошенныхъ то тамъ, то сямъ, заставить и краснѣть, и блѣднѣть эту мнимую королеву красоты и власти, эту выскочку.
   -- Я очень рада, по старой дружбѣ, ввести васъ въ свѣтъ! вспомнилось ей приглашеніе княгини на балъ. Какова фамильярность!... Сколько покровительства!... по старой дружбѣ!... А! Изъ милости при кухнѣ. "Ввести"! Точно я слонъ персидскій, котораго еще на дняхъ напоказъ водили подъ Новинскимъ! Елена Алексадровна краснѣла, и еще лихорадочнѣе, еще зорче, точно мышь подъ лапой у кошки, то ища, то преслѣдуя княгиню, метались ея маленькіе, черные глазки.... Но, увы!... Княгиня была со всѣми ровна, ко всѣмъ одинаково внимательна, кромѣ.... кромѣ князя Михаила Гордѣева-Узлова. Особенная холодность отличала ея обращеніе къ нему.... Всѣ это замѣтили, всѣмъ бросилось въ глаза, и въ особенности страннымъ казалось потому, что еще за нѣсколько дней, на балу Дворянскаго клуба, княгиня такъ исключительно была внимательна къ Гордѣеву. А теперь.... она приняла его такъ сухо, такъ рѣзко, не смотря на все его заискиванье, какъ бы изъ снисхожденія лишь обращала къ нему свою сдержанную, холодную улыбку. Съ каждою минутою все глубже и глубже возмущалась княжна Софья. Она видѣла въ этомъ, какъ бы прямое презрѣніе къ самому роду Гордѣевыхъ-Узловыхъ она стыдилась смотрѣть въ глаза окружающему, кипѣла противъ брата за это постыдное самоуниженіе передъ княгинею, и при малѣйшемъ поводѣ готова была наговорить кучу дерзостей ей самой.... Но князь не замѣчалъ ни ея молніеносныхъ взглядовъ, ни намековъ движеніями!... Онъ весь былъ въ княгинѣ!... Нельзя быть дальше, какъ была княжна Елена отъ мысли, что княгиня Долина, по высотѣ своего положенія, своимъ небрежнымъ полувниманіемъ къ брату, могла унизить его въ общественномъ мнѣніи.... Она даже забыла, что Долина, и княгиня, и губернаторша, она лишь чувствовала въ ней холодную, бездушную эгоистку, ненавидѣла ее за Бояринова, за барона Бернсдорфа и, инстинктивно избѣгая ея даже случайнаго взгляда, ея мелькающей, то гордой, то полной игры улыбки, безотчетно страшилась за брата.-- Онъ почти не отходилъ отъ княгини, онъ видимо все болѣе и болѣе увлекался ею.... Онъ танцовалъ съ нею третью кадриль и теперь лихорадочно ожидалъ тура вальса, -- и княжнѣ Еленѣ уже казалось, что онъ погибнетъ отъ нея также, какъ погибъ баронъ, какъ погибалъ, изнывая въ нѣмомъ страданьи, несчастный Бояриновъ....
   -- И пусть погибну, какъ погибъ баронъ Бернсдорфъ!... Но, погибну какъ взрослый, а не какъ мальчикъ!... глухимъ, подавленнымъ шопотомъ, точно изъ-подъ спуда, все чаще и чаще слышался ей голосъ Васи.... Княжна дрожала.... Дрожала и за брата, и за Бояринова.... Она протягиваетъ имъ руку, она молча молитъ ихъ опереться на нее, спастись.... Но, увы!... Они не замѣчаютъ ея руки, они какъ будто не хотятъ, потому что сами не сознаютъ опасности своего положенія и.... гибнутъ, гибнутъ разомъ при ней, на ея же глазахъ.... Опять лились стройные звуки нѣжнаго вальса, опять кружились въ залѣ всѣ, рѣшительно всѣ и все.... И люстра, и лампы, и стулья, и свѣчи въ канделябрахъ.... И она сама.... Чего ради?... Зачѣмъ пріѣхалъ Миша?... Гдѣ Бояриновъ?... Ахъ, Боже мой, Боже, когда жъ кончится эта пытка, когда, наконецъ, перестанутъ ее кружить.... Такъ душитъ что-то въ горлѣ, такъ тяжело, тяжело на сердцѣ. -- Стали.... Кто-то поблагодарилъ, кто-то отошелъ.... Кто?... Гирѣевскій!... Нѣтъ, кажется, Щербининъ.
   -- Что съ вами, княжна?... На васъ лица нѣтъ?... Вы падаете! и Вѣра Павловна поддержала ее....
  

Глава XIV.

  
   Дурнота княжны была довольно интересною новостью минуты. Она дала богатую пищу толкамъ и предположеніямъ. Она обособила мужчинъ отъ женщинъ, и послѣднихъ въ свою очередь разбила на нѣсколько отдѣльныхъ группъ. Оживленный, веселый говоръ стихъ почти до полушопота. Никто отчетливо не сознавалъ повода обморока княжны и каждый по своему пытался объяснить его. Въ особенности заботилась объ этомъ, какъ и слѣдовало ожидать, Елена Александровна Мясоѣдова. Съ трудомъ сдерживая овладѣвшее ею чувство радости, она въ кружкѣ двухъ, трехъ барышень, сосѣдокъ по имѣнію, громче и авторитетнѣе всѣхъ разрѣшала этотъ вопросъ. Къ ея голосу, непрерывно мелькая мимо, чутко прислушивались и княжны Щербинины, и княжны Дивены, и княжна Одоленская, и другія, не болѣе знакомыя ей особы....
   -- Le voila!... Драма началась не на шутку! оживленно обратилась она къ m-elle Шилковой, маленькой, полной блондинкѣ, съ мягкими, расплывчатыми чертами лица.... Княжны Щербиняны сократили шагъ, прислушались.
   -- Я бъ желала знать, -- бойко продолжала Елена Александровна, -- перейдетъ ли она въкомедію, или же разыграется въ трагикомедію à la баронъ Бернсдорфъ? и чуть примѣтная, насмѣшливая улыбка, передернула ея губы.
   -- Вы замѣтили, какъ княгиня поперхнулась дурнотою княжны? отнеслась она опять къ Шилковой.
   -- Какъ это поперхнулась? застѣнчиво осматриваясь, видимо потерялась Шилкова.
   Въ нимъ подходили и Дивена, и Щербинины.
   -- Вспыхнула, потеряла голосъ!... Я ее давно знаю.... съ дѣтства!... Но я никогда еще не видывала ее въ такомъ замѣшательствѣ.... Во всемъ этомъ ей, вѣроятно, что либо напомнило барона Бернсдорфа, -- и Елена Александровна вздохнула.
   -- Вы его знавали?
   -- Нѣтъ!... Никогда не видѣла.
   -- О!... Онъ былъ уменъ, красивъ, ловокъ, прекрасно образованъ.
   -- Dites moi, quelle est cette histoire?... J'ai tant entendu, mais rien de certain! оживленно обратилась Дивена старшая къ Щербининой.
   -- C'est un terrible fait, -- движеніемъ бровей, какъ бы указывая на тяготу воспоминанья, вызваннаго въ ней этимъ вопросомъ, отозвалась Щербинина.
   -- Racontez donc, racontez... заинтересовалась Дивена младшая.
   -- Il était très beau, fier, confiant.... La princesse, étant encore jeune fille.... lui а donné de l'espoir et elle а fini par épouser le prince, и, вздохнувъ, Щербинина опустила голову.
   -- Ну и что же онъ? горячо встрѣтила Дивена.
   -- Застрѣлился, едва слышно проговорила Щербинина.
   -- Но, она ужасная женщина! почти вскрикнула, точно ужаленная, княжна Дивена младшая.
   Княжна Елизавета строго посмотрѣла на нее.
   Въ залъ вошла княгиня. Она, повидимому, была совершенно спокойна. Та же матовая, ровная блѣдность, та же легкость и мѣрность движеній, то же веселое настроеніе, готовое перейти въ игривую улыбку. Одоленскій, Гордѣевъ, Щербининъ, Павловъ, Гирѣевскій) Шилковъ и другіе быстро вышли изъ столовой въ ней на встрѣчу. Впереди всѣхъ шелъ Вася....
   -- Я надѣюсь, господа, что вы и накурились, и отдохнули на столько, что мы можемъ опять взять васъ въ свою власть, улыбаясь, обратилась она къ нимъ.
   -- Quand ne sommes nous donc pas à vos ordres, princesse? и, улыбнувшись, Одоленскій склонился.
   -- Наташа, что княжна? спросила Вѣра Павловна.
   -- Княжна? полуразсѣянно повторила княгиня.
   -- Ахъ да, князь, живо обратилась она къ Гордѣеву.-- Вы должны исполнить два приказанія княжны. -- Первое -- вызвать на дуэль M-r Гирѣевскаго и князя, -- указала она глазами на Щербинина, -- за то, что они позволили себѣ до дурноты утомить ее своими безконечными: un tour de valse, princesse. И во-вторыхъ, и даже сію же минуту пройти къ ней въ мой будуаръ.
   -- О, княгиня! Вы говорите противъ себя!... или, покрайней мѣрѣ, противъ вашего мужа. Ему, при вашемъ законѣ, пришлось-бы выдержать, по крайней мѣрѣ, двѣнадцать дуэлей за одинъ сегодняшній вечеръ, нашелся Щербининъ.
   -- Идите же, князь! серьезно напомнила княгиня Гордѣеву. Вотъ видите, прямо въ эту черную дверь.
   Князь молча поклонился и быстро вышелъ изъ зала.
   -- Скажите вашей сестрѣ, что я очень, очень жалѣю, что ей дурно, -- нагоняя, торопливо передалъ ему Вася.
   Князь исчезъ за дверью.-- Въ залѣ, какъ-то особенно оживленно, и бойко, и весело разнеслись вызывающіе звуки сигнала мазурки.
   -- И что вы такъ призадумались, безхарактерный вы юноша? обратился въ Васѣ Коваленко, покачивая на него головою.
   -- Призадумался, Петръ Игнатьевичъ.
   -- Да чего? усиленно мигая, настаивалъ онъ.
   -- Все это какъ-то ужасно странно, Петръ Игнатьевичъ!
   -- Да что странно-то?
   -- Да вотъ напримѣръ!... Княжнѣ было такъ дурно.... Всѣ это видѣли.... И какъ будто никому и дѣла до нея нѣтъ!... Какъ будто ее и не было между нами. Смѣются, острятъ, веселятся.... Странно, ужасно странно.
   -- Такъ что жъ имъ, по вашему, плакать?
   -- Плакать не плакать.... А все жаль! И я никогда не пойму ихъ.
   -- Да, потому что вы еще не понимаете и самой жизни, даже и первой ея буквы, что каждый для себя, и только Богь одинъ для всѣхъ.... Такъ по разуму, такъ въ порядкѣ вещей, такъ есть и никогда не можетъ быть иначе!
   Вася вздохнулъ. Онъ и самъ въ эту минуту не могъ дать себѣ отчета, почему такъ тяжело стало у него на сердцѣ, какъ будто Коваленко однимъ мигомъ отнялъ у него что-то, что ему дороже всего было на свѣтѣ.
  

-----

  
   -- Dis moi en grâce, quand finirastu de grimacier envers la princesse?! раздраженно встрѣтила князя Михаила у самой двери будуара княжна Софья.
   -- Ахъ, Миша! обрадовалась княжна Елена и, опершись локтемъ объ отлогую спинку козе ки, полуприподнялась, всею грудью повернулась въ его сторону.
   -- C'est insuportable-- Et quel droit astu de nous blesser ainsi par ta conduite?! съ яркою краскою въ лицѣ, съ сосредоточеннымъ надъ нимъ блескомъ въ глазахъ, наступала на него все болѣе и болѣе горячившаяся княжна Софья. Князь видимо терялся....
   -- Какъ?!.. Она не обращаетъ на тебя ни малѣйшаго вниманія, она брюскируетъ, она показываетъ всѣмъ, что ты надоѣлъ ей твоею навязчивостью, а ты все подлѣ, все ни на шагъ отъ нея!... Точно молишь о пощадѣ!... Стыдись!... Вѣдь этотъ блѣдный мальчикъ, ея кузенъ, и то ведетъ себя несравненно больше съ достоинствомъ, чѣмъ ты.... князь Гордѣевъ-Узловъ!... Ужъ, кажется, и того довольно, быть сестрою армейкаго офицера! и презрительно усмѣхнувшись, она откинула за плечи разметавшіеся локоны.
   -- Сдѣлай мнѣ Божескую милость, Софья!... отвяжись ты разъ навсегда отъ меня съ твоими глупыми достоинствами! вспыльчиво возразилъ ей князь Михаилъ.-- Вѣдь мой армейскій мундиръ вовсе невиноватъ, что всѣ танцуютъ безъ устали, а тебя берутъ чрезъ полчаса по приличію.
   -- Мальчишка! внѣ себя взвизгнула княжна Софья. Князь выпрямился, поблѣднѣлъ.
   -- Полно, полно, Миша! сдержала княжна Елена.
   -- И то правда! и онъ рѣзко повернулся въ княжнѣ Софьѣ спиною.
   -- Что съ тобою, Леля?
   -- Такъ!... Ничего особеннаго, закружилась голова.
   -- Ну теперь лучше?
   -- Прошло.... Сядь здѣсь, Миша! и, улыбаясь, она указала ему мѣсто подлѣ себя.
   -- Противно смотрѣть даже!... Точно влюбленные! опять оборвала княжна Софья и въ тотъ же мигъ вышла изъ будуара.
   -- Слава Богу!
   -- Ты ее очень не любишь, Миша?
   -- На столько же, на сколько люблю тебя, Леля! ласково смотря ей въ глаза, едва слышно отвѣтилъ онъ.-- Княжна улыбнулась.
   -- А вотъ докажи, что любишь! и она поникла, опустила рѣсннцы.
   -- Чѣмъ?
   -- Дай мнѣ слово.
   -- Какое слово, Леля?
   -- Что ты не влюбишься въ княгиню.
   Князь громко, весело разсмѣялся.
   -- Не смѣйся, Миша! Я сама не знаю.... Но, знаешь.... Я никогда не ошибалась въ предчувствіи.... А мнѣ такъ страшно чего-то, такъ непріятно смотрѣть на нее.
   -- Какая ты странная, Лелька! Совсѣмъ ребенокъ!... Да развѣ отъ меня зависитъ влюбиться или не влюбиться?
   -- Ну, ужъ этого я не знаю!... Только если ты меня любишь, Миша, хоть на столько, -- указала она на ноготь своего маленькаго, розоваго мизинца, -- ты дашь мнѣ слово, что не влюбишься.
   -- А если ужъ влюбился?
   Княжна вспыхнула, широко взглянула на него. Она ни то испугалась, ни то хотѣла убѣдиться, не вѣрила ему.
   -- Я пошутилъ, милая ты моя дѣвочка.... Ну успокойся!-- Даю слово.
   -- По правдѣ!
   -- По правдѣ, Леля!... Когда же я тебя обманывалъ?! Теперь княжна улыбнулась безпечною, тихою, свѣтлою улыбкою. Кто-то отчетливо стукнулъ въ дверь.
   -- Можно?
   -- Ахъ, нѣтъ, нельзя, нельзя.... У меня лифъ растегнутъ, почти вскрикнула княжна Елена, за руку удерживая князя.
   -- Такъ пусти же!... Я спрошу, что надо.
   Это былъ Вася.
   -- Князь, васъ ждетъ княгиня. Мазурка началась.
   -- Ахъ сейчасъ, сейчасъ!
   -- Ты съ княгинею, Миша?
   -- Да!... А ты?
   -- Съ Гирѣевскимъ!
   -- И будешь?
   -- Конечно, буду!
   -- Такъ я скажу ему.
   -- Такъ скажи!
   Князь вышелъ.
   -- Какой онъ милый! тихо вздохнувъ, подумала ему вслѣдъ княжна.
   -- И за что онъ такъ не любитъ Софью.... Впрочемъ.... Вѣдь и я ее не люблю.... А съ нимъ она совсѣмъ не умѣетъ обращаться.... Всегда такая грубая.
   -- Что отдохнули, иняжна?... Простите!... Я совсѣмъ замѣшкалась.... Все по хозяйству!... Нельзя же не помочь княгинѣ, входя изъ спальни въ будуарь, обратилась Вѣра Павловловна. Вы будете танцовать мазурку?
   -- Буду, Вѣра Павловна.
   -- Смотрите, княжна, чтобы опять вамъ не стало дурно!.... Лучше не танцуйте!
   -- Ахъ, нѣтъ!... Я не могу не танцовать.
   -- Отчего?
   -- Я съ Гирѣевскимъ.
   -- Ну такъ что же изъ этого?... Вѣдь онъ же пойметъ, что вы не оовсѣмъ здоровы.
   Княжна задумалась.
   -- Право лучше не танцуйте!...
   -- Нѣтъ, нельзя, Вѣра Павловна. Онъ завтра уѣзжаетъ. Это можетъ огорчить его.... А онъ такъ любитъ брата и такой хорошій товарищъ ему.... Нѣтъ, нѣтъ!... только позовите кого-нибудь, чтобы меня поскорѣе зашнуровали.
   -- Ну въ этомъ не забота!... Это положимъ я сдѣлаю сама.
   -- Какъ можно, Вѣра Павловна,
   -- Разсуждайте послѣ, княгиня.... А теперь станьте, какъ слѣдуетъ.... Зашнурую въ двѣ минуты.
   Княжна подчинилась. Но ей видимо было неловко. Что-то какъ будто мѣшало ей взглянуть на Вѣру Павловну.
   -- Вѣра Павловна?
   -- Что, княжна?
   -- Ну что Вася?
   -- Теперь нѣсколько успокоился.... Вы видимо повліяли на него.
   -- Если бъ вы знали какъ я рада, Вѣра Павловна.... И еще рада!
   -- Чему?
   -- Братъ далъ мнѣ слово, что онъ не влюбится въ княгиню.
   Вѣра Павловна весело разсмѣялась. Княжна покраснѣла.
   -- Вѣдь вы сами сказали мнѣ, что она опасная.
   -- Какая вы милая, княжна! и Вѣра Павловна, бросивъ шнуръ, обняла ее и поцѣловала.
   Мазурка началась. Въ первой парѣ танцовалъ князь Одоленскій съ княжною Дивеною старшею. Во второй -- князь Гордѣевъ-Узловъ съ княгинею. Въ третьей Павловъ съ княжною Дивенею младшею. Въ четвертой -- Елена Мясоѣдова съ высокимъ, полнымъ брюнетомъ, маіоромъ-уланомъ. Въ пятой, Гирѣевскій, время отъ времени, нетерпѣливо поглядывая на двери гостинной, все еще ожидалъ княжну.... Въ дверяхъ кабинета довольно многочисленною группою расположились окончившіе втру. Тутъ были и Неволина, и Бояринова, и Наталья Игнатьевна и возмутившая Васю старая, скуластая обезьяна со звѣздою на лѣвомъ бортѣ фрака. Съ нею, слегка склонивъ голову, разговаривалъ, къ ней подыгрывался маленькій, полный, цвѣтущій здоровьемъ юноша, лѣтъ 18, Александръ Шилковъ.
   Обезьяна, хотя и изрѣдка, но довольно снисходительно отвѣчала фразами и полуфразами на цѣлый потокъ словъ видимо гордившагося бесѣдою съ нимъ юноши. И при каждомъ отвѣтѣ подававшій большія надежды юноша, почтительно осклаблясь, зорко осматривалъ окружающихъ.... "Замѣчаютъ ли, молъ, какъ коротокъ я съ его прсвосходительствомъ?" спрашивала его горѣвшее отъ удовольствія, круглое, полное, какъ налитое и разрумяненное яблоко, лице.... У дверей гостинной княгини Одоленская, Дивена и Щербинина, внимательно слѣдя за своими дочками и общимъ движеніемъ, изрѣдка перебрасывались незначущими фразами. Мясоѣдова-старуха и Марья Кондратьевна буквально насѣдали съ своими глупыми замѣчаніями и вопросами на очевидно начинавшаго терять терпѣніе Коваленко.
   -- Tout le monde! вставая, крикнулъ Одоленскій.... И, отскользнувъ отъ княжны, полуоборотомъ въ ней, и легко, и быстро, со всею плавностію отчетливыхъ и неуловимыхъ въ то же время движеній, понесся съ нею въ противоположный конецъ зала.... За нимъ вторая, третья, десятая.... Зазвякали шпоры, замельвали платья. Точно вихрь поднялся въ залѣ.... Вотъ сбились, столкнувшись пара съ парой, смѣшались тамъ, какъ разъ противъ дверей гостинной.... Вотъ, бойко пристукнувъ шпорами, выдѣлился маіоръ съ Мясоѣдовой; за нимъ, точно заигрывая съ княгинею, всею грудью къ ней, -- князь Гордѣевъ-Уздовъ. Князь красивъ былъ въ эту минуту. Живымъ, сплошнымъ румянцемъ горѣло нѣсколько женственное овальное лице его, глаза были устремлены на княгиню и свѣтились яркимъ, какъ бы фосфорическимъ блескомъ....
   -- Ахъ, кто кто? быстро обратилась княгиня Дивена къ Щербининой.
   -- Это князь Гордѣевъ-Узловъ.
   -- Какой красавецъ!... Ну такъ бы и расцѣловала его, -- не отводя лорнета, вооторгалась княгиня,
   -- Да!... Онъ очень хорошъ!... Mais votre belle fille c'est la véritable reine du bal! съ томной улыбочкой обратилась Щербинина къ Долиной.-- Какъ стройна!... Какъ плавны, спокойны, величественны ея движенія.... И она это чувстветъ!... Она выше всего.... Выше самаго увлеченія!... Она холодна ко всему и ко всѣмъ!... Прелесть! восторгалась княгиня.
   -- Oh, oui, elle est ravissante! охотно согласилась уже давно влюбленная въ нее княгиня Додина.
   -- Мы любуемся вашею внучкою, Марья Кондратьевна! возвышеннымъ голосомъ обратилась Дивена.
   Марья Кондратьевна медленно приподняла носъ вверхъ.
   -- Покойная Машенька, -- ея мать, -- была красавица!... За нею ухаживалъ самъ генералъ-губернаторъ, -- особенно ударивъ на выраженіе "самъ", высказалась Марья Кондратьевна. Княгиня Дивина быстро опустила голову. Щербинина отвернулась. По губамъ Дивиной скользнула едва примѣтная, тонкая усмѣшка.
   -- Ахъ ты сорока-ворона! какъ бы сказалъ Коваленко, нѣсколько разъ подъ рядъ качнувъ головою надъ Марьею Кондратьевною.
   -- Pardon, генералъ.... Пропустите!
   -- Княниня! быстро отступивъ, видимо обрадовался Коваленко. Совсѣмъ поправились?
   -- Совсѣмъ!
   -- Ну, слава Богу, а то я какъ боялся! громко, тамъ громко, что разслышала даже Марья Кондратьевна, проговорилъ кто-то за княжною. Княжна быстро оглянулась. Это былъ Вася. Онъ привѣтливо глядѣлъ на нее.
   -- Чего жъ вы боялись?
   -- Да что вы расхвораетесь!... Вы такая добрая, княжна!
   Княжна отвернулась.
   -- Берегите себя! едва разслышалъ онъ.
  

Глава XV.

  
   Начиналась фигура троекъ.... Даже Вѣра Павловна и Коваленко, обособившись, какъ бы намѣренно скрывшись отъ окружавшихъ ихъ группъ за зеленью цвѣтовъ на двухъ сосѣднихъ стульяхъ у окна, молчали теперь, съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ слѣдили всѣ за танцующими. Изъ всѣхъ троекъ, вставшихъ въ крестъ зала двѣ исключительно сосредоточили на себѣ десятки любующихся глазъ.... Совсѣмъ почти готовые, стояли онѣ одна противъ другой. Въ первой кнжиня, на право -- княжна Щербинина старшая, на лѣво Дивена младшая. Управлялъ князь Гордѣевъ. Во второй паре Наташа въ центрѣ, княжна Софья и Мясоѣдова по бокамъ. Управлялъ молодцоватый, ловкій Гирѣевскій.... Князь перемигнулся съ нимъ.
   -- Готовы ль вы? напомнилъ онъ княгинѣ, чуть-чуть перевернувъ ленты у княженъ.... Легкій румянецъ отчетливо вспыхнулъ на блѣдно-матовомъ лицѣ княгини.... Едва примѣтный трепетъ прошелъ по ея плечамъ.... Вася забылся.... Вася не сводилъ съ нея глазъ.... Онъ стоялъ опять одинъ, но теперь всего въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, жадно улавливая каждый ея взглядъ, каждую улыбку, каждое движеніе.... Княгиня выдвинулась, на полъ-шага за собою оставила княженъ, мелькомъ глянула въ глаза нервно ожидавшей княжны Елены, скользнула, понеслась.... Тройки встрѣтились, переглянулись и, какъ бы смущенныя другъ другомъ, съ быстротою молніи разошлись опять.
   -- Браво, браво! не выдержалъ Долинъ. Княжна вздохнула, густымъ, живымъ румянцемъ рдѣлось ея лице; беззаботно весело изъ-подъ долгихъ рѣсницъ смотрѣла она своими оживленными, темно-голубыми глазами на встрѣтившіяся сосѣднія тройки.... Тройки перемѣнили мѣста, и опять, и еще оживленнѣе, еще задорнѣе на этотъ разъ, встрѣтились съ противоположныхъ концовъ зала....
   -- Я рѣшительно теряюсь опредѣлить, которая изъ нихъ лучше: до такой степени очаровательна княжна! не отрывая отъ нея глазъ, обратилась къ Коваленко Вѣра Павловна.
   -- Вотъ чего еще захотѣли, матушка! и Коваленко сощурился. Да развѣ ихъ можно сопоставлять другъ съ другомъ. Княгиня брюнетка.... Княжна скорѣй блондинка.... Совершенно различны и профили, и характеры. Достаточно самаго поверхностнаго взгляда на нихъ, чтобъ это бросилось въ глаза.... Вы посмотрите только на ихъ движенія. Княгиня холодна, спокойна; каждый шагъ разсчитанъ въ ней; княжна порывиста, все волнуется, все чего-то спѣшитъ и съ каждымъ новымъ порывомъ теряется все болѣе и болѣе. Княгиня вызываетъ изумленіе своею холодностію, сознаніемъ своей силы въ своей красотѣ, она можетъ увлечь до сумасшествія, до обожанія.... Княжна, напротивъ!.... Она такъ и смущается своей же красоты.... Она робѣетъ ея.... Она внушаетъ невольное сочувствіе, но въ немъ, въ этомъ сочувствіи, больше сожалѣнія, состраданія въ ней, чѣмъ стремленія во что бы то ни стало овладѣть ею.
   -- Почему же состраданіе, Петръ Игнатьевичъ?
   -- Такъ!... такъ есть!... Быть можетъ, я и ошибаюсь.... Но.... по крайней мѣрѣ, таково мое личное впечатлѣніе.
   Вѣра Павловна задумалась. -- То-есть ни то что состраданіе, а участіе къ ней, вы хотите сказать?
   -- А участіе что же это такое, какъ не видъ состраданія?... Вы обратите вниманіе, какъ теряется она въ своихъ движеньяхъ.... Она вызываетъ какой-то невольный, инстинктивный страхъ за себя.... Она какъ бы самой себѣ пророчитъ гибель!... До такой степени мало силы и увѣренности въ ней.... И....
   -- Что и? уже теперь горячо перебила Вѣра Павловна.
   -- И вотъ увидите, что она погибнетъ, если не подпадетъ со временемъ подъ честную, руководящую руку.
   -- Tout le monde! отчетливо крикнулъ Одоленскій.
   -- Честная, руководящая рука? тихо проговорила Вѣра Павловна такимъ подавленнымъ, глухимъ голосомъ, какъ будто ей и смѣшна, и досадна была самая мысль о честной, руководящей рукѣ.
   Коваленко внимательно посмотрѣлъ на нее.
   -- Гдѣ онѣ... Гдѣ? Эти честныя руководящія руки?... и ея лице покрылось густымъ, сплошнымъ румянцемъ. Мужчина -- воръ!
   -- Ну, не всякій, матушка, увлекаетесь!... Вотъ, напримѣръ, я....
   -- Вы, дѣло другое, Петръ Игнатьевичъ. Вы -- исключеніе, а исключенія только подтверждаютъ общія правила.... Вы думаете, мнѣ особенно весело сегодня? Быть можетъ, вы полагаете, что этотъ балъ забавляетъ меня?... Далеко до того! все болѣе и болѣе увлекаясь, говорила она. Я вообще рѣдко выѣзжала, но еще ни одинъ балъ не производилъ на меня столь тяжелаго впечатлѣнія.... Мнѣ и горько, и досадно смотрѣть на нихъ. Точно вся жизнь ихъ здѣсь, въ этой залѣ. Такъ горячатся, такъ бьются во что бы то ни стало погубить другъ друга. И все это шутя, играя, не отдавая себѣ ни малѣйшаго отчета, точно дѣти въ жмуркахъ!
   -- И, вы правы, матушка!... Но это нисколько не отрицаетъ моей мысли, что и между ними есть люди честные, но.... въ нихъ нѣтъ характера.... Они страдаютъ однимъ общимъ недугомъ нашего времени, они -- люди минуты!
   -- То-есть, какъ это люди минуты?
   -- Характеръ, это -- логика дѣйствій, вытекающіхъ изъ одного стремленія.... Въ комъ нѣтъ этого общаго стремленія, кто не созналъ цѣли своего существованія, не преслѣдуетъ ее со всею энергіею, не борется, не отстаиваетъ, тотъ легко подпадаетъ вліянію случайныхъ обстоятельствъ, разбрасывается, гибнетъ и губитъ.... И все это, точно шутитъ, потому что играеть жизнію, потому что самъ не вѣдаетъ, что творитъ.
   Вѣра Павловна глубоко задумалась.
   -- Вотъ и вы тоже, тихо проговорилъ Коваленко.
   -- Что я тоже?
   -- Тоже не вполнѣ отчетливо сознаете, чего хотите.... ибо!... и онъ замялся.
   -- Что ибо? оживленно перехватила она.
   -- Ибо.... Если бъ сознавали себя такъ отчетливо, какъ я сознаю васъ, приняли бы тотъ строй жизни, который предлагалъ я вамъ.
   -- А если не могу? опять избѣгая его взгляда, едва слышно отозвалась она теперь.
   -- Почему?
   -- Всякій имѣетъ свое прошлое.
   -- А я его не имѣю? съ оттѣнкомъ легкой досады проговорилъ онъ.
   Вѣра Павловна молчала. Она только еще ниже опустила голову.
   -- Поймите, матушка!... Все это вздоръ.... Оставьте прошлое -- прошлому, а будущее -- будущему!
   Вѣра Павловна встала и, не взглянувъ даже на него, быстро оставила залъ. Коваленко вздохнулъ, прсмотрѣлъ ей вслѣдъ, нѣсколько разъ подрядъ качнулъ головою и, весь сощурившись, какъ бы не хотя осмотрѣлся.
   Фигура троекъ продолжалась. Промелькнула княжна.... Она подошла къ Васѣ и молча протянула ему руку.
   Вася покраснѣлъ, смѣшался.
   -- Извините, княжна.... я не танцую.
   -- Отчего?
   -- Не умѣю.
   -- Вотъ вздоръ!
   -- Право не умѣю.
   -- Ну, такъ я васъ выучу! настаивала княжна, все еще не отводя руки.-- Фу, какой упрямый! И она отошла отъ него съ гримаской легкой досады.
   Вася точно сбросилъ съ себя бремя и опять съ лихорадочнымъ вниманіемъ сосредоточился на княгинѣ. Она все чаще и чаще улыбалась Гордѣеву-Узлову, все продолжительнѣе останавливала на немъ свой взглядъ.... Темные глаза ея казались синими: до такой степени была она оживлена теперь.
   -- Что ты такъ киснешь, Вася? тихо тронувъ его за плечо, обратился Шилковъ.
   Вася судорожно разсмѣялся.
   -- Э, братъ!... Да. я вижу, ты совсѣмъ того.... Хочешь я тебя вылечу?
   -- Вылечишь?
   -- Вылечу.... Даю слово, что вылечу!
   -- Чѣмъ?
   -- А вотъ пойдемъ въ столовую.
   -- Ну!
   -- Выпьемъ по рюмкѣ коньяку... Все какъ рукой сниметъ.
   -- Это что за вино?
   -- Это не вино, а водка.
   -- Я водки никогда не пилъ, Саша.
   -- Мало ли чего никогда не дѣлалъ, а кончишь тѣмъ, что станешь дѣлать.
   -- Нѣтъ, не стану!
   -- А еще хочешь казаться большимъ!... Ну какой ты большой послѣ этого!... Мальчикъ и есть мальчикъ!
   -- А если мнѣ станетъ дурно.... Вѣдь это еще хуже!
   -- Дурно?... Съ чего ты кто взялъ? Напротивъ!... тебѣ станетъ такъ легко, такъ весело!... А потомъ.... Поѣдемъ! и Шилковъ, осклабившись, выразительно сощурилъ правый глазъ....
   -- Куда?
   -- Куда?! Вотъ дурень! и, разсмѣявшись, онъ пустилъ въ него съ своихъ отвислыхъ, полныхъ губъ цѣлымъ фонтаномъ слюни.
   Вася колебался....
   -- Да ну же, братецъ!... что ты за баба, въ самомъ дѣлѣ!... Будь мужчиной!... Вѣдь противно смотрѣть!
   -- Ну, пойдемъ! не хотя согласился Вася.
   -- Куда вы? встрѣтивъ у дверей, остановила ихъ Вѣра Павловна.
   -- Сельтерской воды выпить, быстро отвѣтилъ Шилковъ.
   "Какой онъ противный.... этотъ Шилковъ", отходя, подумала она.
   Княжна Елена до порога столовой прослѣдила Васю долгимъ, тревожнымъ взглядомъ.
   -- Намъ начинать! вставая, напомнилъ Гирѣевскій.
   -- Ахъ, да!
   -- Какъ вы разсѣянны сегодня, княжна! и, чуть-чуть отстранивъ ее, отчетливо пристукнувъ шпорою о шпору, то всею грудью съ ней, то правымъ плечомъ, едва касаясь носками сапогъ скользкаго паркета, понесся съ нею въ противоположный конецъ.... Княжна напряженно слѣдила за нимъ, за каждымъ его движеніемъ, за каждымъ новымъ пріемомъ. Съ едва уловимою быстротою мелькали изъ-подъ дымчатыхъ складокъ платья тонкіе, голубые носки ея крохотныхъ, атласныхъ полусапожекъ....
   -- Вамъ выбирать!
   Толпа молодежи оживленно окружила княжну. Всѣ заискивали, всѣ улыбались, всѣ засматривали ей въ глаза; казалось, каждый считалъ бы себя самымъ счастливымъ въ эту минуту, если бъ ея выборъ палъ именно на него....
   У княжны чуть-чуть закружилась голова. Но вотъ она быстро встала и смѣло протянула руку брату.
   Одоленскій насмѣшливо посмотрѣлъ на Щербинина. Князь вспыхнулъ и стушевался.... Отъ зоркаго вниманія княжны Софьи не ускользнуло и это движеніе.
   -- Не такъ скоро, Миша.... Я устала!
   Князь пошелъ нѣсколько тише.
   -- Миша.... ты помнишь?! останавливаясь въ нѣсколькихъ шагахъ отъ своего стула, едва слышно обратилась она.
   -- Что, Леля?
   -- Что ты далъ мнѣ слово!
   -- Не влюбиться?
   -- Ну, да! нетерпѣливо удостовѣрила княжна.
   -- Помню, помню, милая! и князь, улыбнувшись, пожалъ ей руку. Княжна сѣла.
   -- Hélène! подозвала ее княжна Софья. Княжна подошла. Густымъ румянцемъ горѣло лице княжны Софьи, сурово смотрѣла она на нее изъ-подъ стиснутыхъ, тонкихъ бровей....
   Что-то сказала, отошла.... Княжна Елена видимо смѣшалась....
   -- Ваша сестра опять, вѣроятно, обвинила васъ въ какомъ-нибудь новомъ преступленіи, княжна?
   -- Нашла, что я очень глупо поступила, не выбравъ князя Щербинина, и что я должна его выбрать въ слѣдующую фигуру.
   -- И вы выберете? насмѣшливо улыбаясь, спросилъ Гирѣевскій.
   -- Нѣтъ, не выберу! задорно отвѣтила княгиня.
   -- И прекрасно. Надо быть болѣе самостоятельной, тогда она менѣе будетъ надоѣдать вамъ. Покажите ей, наконецъ, что вы имѣете свою волю!... Нельзя же такъ!... Я не разъ удивлялся вашему ангельскому терпѣнію.... Вы простите мнѣ, княжна! Быть можетъ, она и умна, и тактична, но ужъ слишкомъ навязчива въ своихъ взглядахъ.... слишкомъ много думаетъ о себѣ, горячо высказался Гирѣевскій.
   -- Нѣтъ, вовсе не потому!... А потому, что я не хочу выбрать Щербинина и не выберу! По моему, дѣлать то, чего не хочешь, -- противно.... и даже гадко!
   -- Ну, теперь я понялъ!
   -- Что поняли?
   -- Нонялъ, почему вы мнѣ не отдаете проиграннаго вами пари!
   -- Почему же?
   -- Да потому, что не хотите, и вамъ это даже гадко.
   -- Ахъ, какъ вы мнѣ надоѣли сегодняшній вечеръ съ вашимъ пари, Гирѣевскій! Вѣдь не могу же я вамъ при всѣхъ дать поцѣловать ее, -- и, слегка вспыхнувъ, она указала ему на свою правую руку.
   -- Ну такъ ту дайте! взглянувъ на лѣвую, настаивалъ Гирѣевскій.
   -- И притомъ....
   -- Что притомъ?
   -- Я рѣшительно не понимаю, что вамъ, мужчинамъ, за удовольствіе цѣловать руку?! Вѣдь это не вы одинъ!... У меня многіе просили, -- точно пожаловалась княжна.
   -- И вы давали? улыбаясь на нее, любуясь ею, тихо спросилъ Гирѣевскій. У него съ каждою минутою все сильнѣе и сильнѣе кружилась голова.
   -- Нѣтъ!... никому! рѣзко качая головою, быстро отвѣтила княжна.-- Вотъ почему я и люблю брата Мишу!... Никогда не надоѣдаетъ!... Терпѣть не можетъ самъ этихъ поцѣлуевъ.... А Жоржъ! O!... это такой лиэунъ, что я отъ него часто убѣгаю даже.
   -- Ну, а мнѣ вы обѣщали.... Значитъ.... хотѣли! поникая, совсѣмъ тихо проговорилъ Гирѣевскій.
   -- Вовсе нѣтъ!... Вотъ ужъ вовсе нѣтъ! и княжна точно выросла, такъ выпрямилась на Гирѣевскаго.-- Я?!... хотѣла?... какъ мило!... Да что съ вами, Гирѣевскій?!... Развѣ вы не помните?... Вы такъ привязались ко мнѣ съ вашимъ пари, что я не знала, какъ и отвязаться.
   -- Положимъ!... А теперь уже должны!...
   -- Почему должна?
   -- Да вѣдь проиграли.
   -- Вѣдь и въ самомъ дѣлѣ проиграла, -- вслухъ сообразила княжна.-- Ну, такъ послѣ! быстро рѣшила она.
   -- Да когда же будетъ это послѣ, княжна? громко крикнулъ Одоленскій.
   -- Ну вотъ, слава Богу! обрадовалась княжна. Въ залъ вошли Бояриновъ и Шилковъ.
   Точно въ огнѣ горѣло полное, цвѣтущее здоровьемъ, лице Шилкова.... Бояриновъ казался еще блѣднѣй прежняго....
   -- Да когда же это послѣ, княжна? Вѣдь я завтра уѣзжаю, -- окончивъ фигуру, настаивалъ Гирѣевскій.
   -- Ну, когда вернетесь.
   Гирѣевскій быстро опустилъ голову. Княжна внимательно посмотрѣла на него.
   -- Я никогда не думалъ, чтобъ вы были способны, княжна, такъ настойчиво мучить, -- чуть слышно упрекнулъ онъ....
   Княжна нервно сжала вѣеръ. Ей теперь было, очевидно, жаль Гирѣевскаго. Она даже не смѣла смотрѣть на него, какъ будто въ чемъ-то особенномъ провинилась передъ нимъ: такъ поразилъ ее этотъ серьезный, подавленный голосъ, такъ томило теперь послѣдовавшее за нимъ невыносимое, угрюмое затишье.
   -- Гирѣевскій! не отводя глазъ отъ вѣера, чуть слышно прошептала она.
   Гирѣевскій быстро взглянулъ на нее. Она еще ниже опустила голову. У нея зардѣлись самыя уши.... Онъ теперь понялъ, что княжна сдалась.
   -- M-r Гирѣевскій! проговорилъ женскій голосъ. Гирѣевскій очнулся. Это была Мясоѣдова Елена. Она его выбирала на предстоящую фигуру.
   -- Pardon! извинился онъ.
   -- О, любовь, любовь!... Гдѣ не найдешь ты пріютъ?! И царицы, и пастушки равно подвластны тебѣ, -- кольнула княжну Мясоѣдова, едва только на нѣсколько шаговъ отошла отъ нея съ Гирѣевскимъ.
   -- Вы правы!... Всѣ одинаково этому благородному чувству даютъ радушный пріютъ, но не всѣхъ только посѣщаетъ оно, -- измѣнившись въ лицѣ, въ тотъ же мигъ отмстилъ Гирѣевскій. Мясоѣдова поблѣднѣла.... У нея задрожали самыя губы. Княжна ничего не слышала, ничего не замѣтила.... Она слишкомъ далека была отъ окружающаго.
   "Какой смѣшной этотъ Гирѣевскій! И чего ему такъ захотѣлось поцѣловать мою руку?" все ни какъ не могла уяснить она себѣ.
   -- И пусть погибну, проговорилъ опять за нею Бояриновъ, блѣдный, съ блуждающимъ взтлядомъ.
   -- Grand rond! громко крикнулъ Одоленскій. Гирѣевскій протянулъ ей руку.
   -- Да что съ вами, княжна? Вы блѣдны, вы дрожите!
   -- Нѣтъ!... это такъ!... Право, не знаю, что кто такое! не отдавая себѣ яснаго отчета въ томъ, что говоритъ, отрывочно произносила княжна. И все сильнѣе и сильнѣе, точно въ лихорадкѣ, дрожала ея рука въ рукѣ Гирѣевскаго. Одоленскій подалъ знакъ. Мазурка кончилась. Въ гостинной пробило три. Разомъ открылись двери въ столовую.... И серебромъ и золотомъ засверкалъ роскошно убранный столъ.
  

Глава XVI.

  
   Ужинъ кончился. Все общество, за исключеніемъ немногихъ лицъ, сосредоточившись въ залѣ, разбилось на нѣсколько отдѣльныхъ группъ. Шелъ болѣе или менѣе общій, громкій, оживленный говоръ. Всѣ, видимо, были довольны, всѣмъ одинаково непримѣтно, все еще кружа голову, промелькнулъ, какъ вихрь, какъ взрывъ беззаботнаго веселья, этотъ полный и жизни, и игры балъ. Центръ главной, наиболѣе многочисленной группы точно осаждалъ княгиню: такъ тѣснился онъ вокругъ нея. Одоленская, Дивена, Щербинина, медленно подвигаясь къ порогу пріемной, одна передъ другой осыпали княгиню пышнымъ фонтаномъ блестящихъ, полныхъ лести фразъ. M-me Мясоѣдова не находила даже словъ, она только всхлипывала и умилялась. Толпа молодежи, дожидаясь своей очереди, нетерпѣливо переносила взгляды съ Одоленской на Дивену, съ Дивеной на Щербинину, какъ бы спрашивая ихъ поочередно: и когда, молъ, вы превратите вашу трескотню?.. Долинъ что-то убѣдительно доказывалъ скуластой обезьянѣ во фракѣ со звѣздою и еще двумъ, тремъ на столько же солидно поставленнымъ лицамъ.... Уланы замкнулись въ свой кружокъ.... Изъ нихъ только князь Гордѣевъ былъ въ окружавшей княгиню хозяйку толпѣ. То собирая, то опять распуская ея вѣеръ, онъ, досадливо смотрѣлъ на осаждавшую ее группу дамъ.... Елена Мясоѣдова опять предсѣдательствовала въ кружкѣ болѣе скромныхъ барышень-помѣщицъ.... Къ нимъ, волею-неволею, примкнула и княжна Софья. -- Нѣтъ!... Я люблю балъ, но ни за мазурку, ни за польку, ни за вальсъ, а за то, что онъ кружитъ голову, увлекаетъ, и тѣмъ даетъ возможность видѣть всѣхъ такими, какъ они есть, а не такими, какъ хотятъ казаться и дѣйствительно кажутся въ спокойную минуту! оживленно говорила Елена Александровва, зорко всматриваясь въ окружавшую княгиню группу. И улыбки, и насмѣшки, и пошлая лесть, и тонкіе уколы!... И развѣ не смѣшно, не забавно видѣть, когда десятки серьезныхъ людей, такъ вѣско, краснорѣчиво трактующихъ о волѣ, о характерѣ, точно послушные инстинкту своему бараны, тянутся одинъ передъ другимъ сорвать хотя бы самое заурядное, доморощенное яблоко только потому, что оно случайно попало въ роскошную оболочку изысканнаго фрукта!... И жалко ихъ, и досадно! закончила Елена Александровва и всѣ ее поняли. Болѣе скромныя, или желавшія казаться такими, потупились; другія усмѣхнулись. По губамъ княжны Софьи свользнула тонкая, злая усмѣшка.... Она въ душѣ на столько же ненавидѣла княгиню, на сколько всегда была внимательна въ ней.
   -- Знаете, Вѣра Павловна, я даже забыла, что я ужинаю, я была какъ въ чаду, до такой степени много, много говорилъ онъ.... И такъ перескакивалъ, что трудно было слѣдить за нимъ.... Я скорѣе чувствовала, чѣмъ понимала, что онъ говорилъ. Но, только не какъ мальчимъ, а какъ взрослый, совсѣмъ, какъ взрослый! Даже отъ большихъ мнѣ не приходилось никогда слышать ничего подобнаго!... Вѣдь вотъ я часто говорю съ братомъ Мишей, съ Гирѣевскимъ.... Но, они говорятъ.... знаете, объ обыкновенномъ.... А, онъ?... Я вамъ повторяю, что даже не совсѣмъ понимала его! въ полуосвѣщенной одною столовою лампою гостинной, нервно, непрерывно осматриваясь, говорила, между тѣмъ, княжна Елена.
   -- Но, хотя въ общихъ чертахъ, княжна, какъ вы его поняли?
   -- Какъ это въ общихъ чертахъ? тихо сводя брови, переспросила княжна.
   -- Ну вообще о чемъ онъ говорилъ?
   -- Вообще, такъ много, такъ быстро, что трудно даже вспомнить.... Онъ.... Онъ говорилъ о Русланѣ, о Людмилѣ, что Наташа всегда была erо Людмилой, что Людмила должна быть не лучше ея, потому что за нее убитъ несчастный Рогдай! О какихъ-то колыбельныхъ грезахъ, о тѣняхъ.... Тутъ онъ точно бредилъ.... О бонбоньеркѣ, о баронѣ Бернсдорфѣ, что баронъ при жизни былъ его врагомъ, а теперь первый другъ ему, что барона ему теперь жаль, также жаль, какъ самого себя.... О Шилковѣ, что Шилковъ правъ, что женщина, это -- змѣя! Ахъ, какой противный этотъ Шилковъ, Вѣра Павловна!... Я просто не могу его видѣть.... Потомъ.... и княжна затруднилась, слегка вспыхнула, поникла.
   -- Что же потомъ? улыбнулась на нее Вѣра Павловна своею ободряющею свѣтлою улыбкою.
   -- Что вотъ я.... княжна опять замялась.
   -- Правдивая, добрая, хорошая! быстро договорила она.... -- Да! Потомъ я все его останавливала, чтобы онъ не пилъ, но онъ говорилъ, что ему становится веесело, когда онъ пьетъ, и что онъ себѣ, не врагъ, будетъ пить, и что если бы баронъ пилъ, то не умеръ бы за нее, потому что она не стоитъ.... Что онъ самъ еще вчера, еще сегодня готовъ былъ умереть за нее, но что теперь онъ ей ни въ чемъ не вѣритъ, потому что она надъ всѣми смѣется и всѣхъ обманываетъ, и при этомъ онъ захохотадъ такъ громко, такъ дико.... Помните, вы еще посмотрѣли на него.... Мнѣ страшно, мнѣ холодно было, Вѣра Павловна: такой странный былъ этотъ смѣхъ.... Я чувствовала, что онъ смѣялся вовсе не отъ того, что ему было весело, а отъ того, что хотѣлъ передо мною казаться веселымъ, и мнѣ такъ жаль было его въ тѣ минуты.... Нѣтъ, Вѣра Павловна! вдругъ быстро поднимая на нее глаза, какъ-то особенно взволнованно проговорила княжна. У нея, у княтини... нѣтъ сердца, Вѣра Павловна!
   -- А, вотъ вы гдѣ!... А я васъ искалъ, искалъ!-- и, споткнувшись въ дверяхъ гостинной, Бояриновъ пріостановился сдѣлавъ надъ собою видимое усиліе, слегка пошатываясь изъ стороны въ сторону, развязно подошелъ къ княжнѣ. Ни кровинки въ лицѣ. Спали на лобъ сбившіяся на головѣ густыя, долгія, волнистыя пряди. Помята грудь рубашки. Еще глубже синѣли теперь его до блеска освѣщенные лихорадочнымъ огнемъ глаза.
   -- Прощайте, княжна!... Не поминайте лихомъ.... Прощайте! Баронъ жилъ взрослымъ, но умеръ, какъ нуль, я живу ребенкомъ, по вашему.... Ха, ха, ха.... Да, Вѣра Павловна!... Ребенкомъ?!.. Но... умру, какъ взрослый.
   Вѣра Павловна поблѣднѣла. Нервный трепетъ отчетливо пробѣжалъ по княжнѣ.
   -- Вы вздоръ городите, Вася!
   -- Я? и онъ отшатнулся. Увидитъ тотъ, кто будетъ жить.-- Прощайте, княжна! и протянутая имъ рука примѣтно дрогнула въ воздухѣ.
   -- Нѣтъ!... Я не дамъ вамъ руки!... Вы должны.... вы должны сказать, куда вы ѣдете!... Что вы хотите? перебивая слово словомъ, точно въ лихорадкѣ, дрожала теперь княжна.
   -- Я.... туда... туда, гдѣ все весельемъ дышетъ, гдѣ пѣнится вино, гдѣ.... какъ въ туманѣ, въ чаду безумныхъ наслажденій обнаженныя мелькають плечи.... Гдѣ... и онъ порывисто вздохнулъ.... Такъ.... Что жъ княжна?... Прощайте!
   -- Нѣтъ вы этого не сдѣлаете!... Вѣра Павловна, вы не допустите этого, правда?.. Ни я, ни вы?
   -- Вы.... Она! и, осмотрѣвъ ихъ съ ногъ до головы, онъ захохоталъ громкимъ, напряженнымъ смѣхомъ, такимъ смѣхомъ, какъ будто что-то порывалось въ немъ, именно то, надъ чѣмъ смѣялся. Княжна и Вѣра Павловна робко переглянулись.
   -- Не...хо...ти...те? съ трудомъ владѣя языкомъ, настаивалъ онъ.
   -- Вася, поѣдемте лучше со мной!
   -- Съ вами? и снова смѣхъ.
   -- Folichon, folichonette, en avant les folichons!... весело запѣлъ онъ, направляясь къ дверямъ зала.
   -- О Боже мой, Боже! растерянно шептала княжна, безотчетно слѣдуя за нимъ.
   -- Останьтесь, княжна! Успокойтесь!... Останьтесь здѣсь пока!... На васъ лица нѣтъ.... Всѣ замѣтятъ! Даю вамъ слово, что не пущу его.
   -- Шилковъ, на лѣво кругомъ-маршъ!-- донесся уже изъ зала его голосъ.
   Княжна быстро подняла голову.
   -- Я съ вами, Вѣра Павловна!
   -- Нѣтъ, нѣтъ, княжна! твердо настояла Вѣра Павловна.
   Княжна вздохнула, медленно поникла; на долгихъ ея рѣсницахъ отчетливо задрожали слезы.-- Вѣра Павловна быстро вышла изъ гостинной.
  

Глава XVII.

  
   Передъ высокою образницею, въ граненой разноцвѣтнаго стекла лампадѣ спокойно, ровно теплился небольшой огонекъ.... Темно у двери, полусвѣтъ надъ кроватью.... Диванъ; столъ, накрытый скатертью, на немъ еще съ вечера забытый самоваръ, съ разбитымъ кончикомъ чайникъ, полоскательница, чашка, да бѣлое, какъ снѣгь, полотенце на креслѣ съ надломленною ножкой.... Видно душно было въ комнатѣ. По талію сброшено розовое, легкое, байковое одѣяло.... Твердо опиралась носкомъ согнутая въ колѣнѣ нога правая о колѣно вытянутой, лѣвой.... По самый локоть спустился, плечо, лѣвую грудь обнажилъ широкій, на одну пуговицу застегнутый воротъ ночной рубашки, и какъ-бы дѣвичій стыдъ охраняя, покрыла ихъ сплошными волнами густая коса.... Чуть примѣтно золотился низко свѣсившійся, массивный медальонъ....
   Что-то стукнуло.... Должно быть тамъ.... въ корридорѣ. Вѣра Павловна чуть дрогнула, откинула голову, вытянула шею, правою рукою крѣпко обняла подушку.... Стукъ повторился.... и ближе, и еще глуше, еще отрывочнѣе.... Щелкнула ручка въ двери.... И опять все тихо.... Еще минута, двѣ.... Безъ малѣйшаго уже шума отворилась дверь и въ тотъ же мигъ въ полумракѣ комнаты отчетливо очертилась рослая, широкоплечая, слегка согнутая у шеи фигура окутаннаго съ ногъ до головы темно-сѣрымъ пледомъ человѣка.... Онъ былъ видимо взволнованъ.... Мужественное, выразительное, блѣдное лицо его, казалось еще блѣднѣе отъ синевы окладистой, красивой, отлива воронова крыла, бороды.... Густыя, широкія брови были напряженно сдвинуты.... Осторожно, безъ малѣйшаго шороха переступая съ половицы на половицу медленно, точно впившись своими черными, лихорадочнымъ, острымъ огнемъ освѣщенными глазами, въ лицо Вѣры Павловны, приближался онъ къ кровати.... Вѣра Павловна онѣмѣла.... Боясь дышать, не смѣя шелохнуться, нервно слѣдила она за каждымъ его движеніемъ. Подошелъ... опустился на колѣна, ожегъ ее своимъ порывистымъ, горячимъ дыханіемъ....
   -- Александръ!... Что ты? Какъ рѣшился придти сюда! сквозь сонъ шептала она.
   -- Ты не спишь, Вѣра!... Вѣра -- счастье мое, радость моя, и, потомъ, поднявшись, онъ отбросилъ косу, и горячими, какъ огонь, поцѣлуями, осыпалъ ей и грудь, и плечи, и по локоть обнаженную руку.
   -- Александръ.... Алекс... умоляю тебя!... Уйди, умоляю!... Услышитъ мать.... Охъ, уйди, Александръ!. точно въ бреду, тревожно металась Вѣра Павловна на кровати.... Но, онъ видно не слышалъ ее, не слышалъ этой тихой, безпомощной, робкой мольбы, мольбы и страха, и смущенія. Его сильная правая рука охватила уже ея нѣжный гибкій станъ, лѣвая налегла на самый ротъ, связала губы.... Вѣра Павловна судорожно отбросилась къ стѣнѣ.
   -- Бога ради.... Всѣми святыми.... умо....
   Она замолкла.... Мигъ... другой, третій.... Туманъ вокругъ, немочь въ рукахъ, въ ногахъ, во всемъ тѣлѣ....
   -- Ахъ! дико вскрикнула, дрогнула, вытянулась, крѣпко, точно отъ нестерпимой боли, стиснула поблѣднѣвшія губы....

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Онъ опять на колѣнахъ стоялъ подлѣ нея и, тихо улыбаясь, такъ нѣжно засматривалъ ей въ глаза своими большими, черными, мягкими, какъ бархатъ главами.
   -- Полно, перестань моя прелесть, перестань, моя милая кисынька.... Перестань же плакать, Вѣра.... Вѣдь это просто глупо, рябячески глупо! Развѣ можетъ быть преступно то, что внушено самой природой? А я тебя люблю.... И вѣчно, вѣчно, влянусь Богомъ, клянусь прахомъ отца моего, буду любить тебя, тебя одну, моя дорогая, славная кисынька!
   Вѣра Павловна улыбнулась, протянула ему руку и, въ тотъ же мигъ охваченная ужасомъ, опять отбросилась въ глубину вровати.-- На полу извивался осклизлый, чешуйчатый удавъ и такъ горѣли на нее, такимъ зеленоватымъ огнемъ свѣтились, такъ отвратительно вращались круглые, выпуклые глаза.... Она дрожала, она чувствовала, какъ волосъ отъ волоса лихорадочнымъ холодомъ отдѣлялся у нея на головѣ.... Она хотѣла подняться.... Онѣмѣли ноги, точно оковами стиснуты руки.... Но, вотъ онъ вдругъ собрался.... Что-то упругое какъ будто надтреснуло совсѣмъ подлѣ нея, и въ тотъ же мигъ его отвратительное, чешуйчатое тѣло заскользило снова, то корчась, то растягиваясь, въ травѣ, подъ зеленью раскидистаго дуба. Вдали показался Коваленко. И смѣло, и спокойно, съ доброю улыбкою на лицѣ, какъ бы желая сообщить ей что-то очень пріятное, чѣмъ-то порадовать, прямо на удава шелъ онъ.... Вѣра Павловна правымъ, къ подушкѣ обращеннымъ ухомъ, слышала лихорадочные удары сердца.... Она крикнула.... Голосъ замеръ, порвался въ груди.... Она знакомъ хотѣла предупредить.... Ta же тяжесть въ рукахъ. Вотъ, ужъ близко.... Вотъ, прямо на него, на Коваленко, на вѣрную свою жертву зеленѣлъ кровь холодившій въ ней огонь круглыхъ глазъ.... Вотъ, скорчился, вотъ, готовится броситься. Вѣра Павловна конвульсивно содрогнулась, испуганно открыла глаза. Тихо теплился огонекъ y образницы.... Вдали комнаты на креслѣ бѣлѣло полотенце, сбитая подушка валялась у постели; сквозь спущенныя шторы слабо пробивался ранняго утра полусвѣтъ.... Не было ни удава, ни раскидистаго одинокаго дуба, ни Коваленко подъ нимъ.... Она приподнялась, порывисто вздрогнула, наложила руку на лобъ. Голова горѣла, какъ въ огнѣ, все также билось сердце.-- И сознавала себя въ этой, окружавшей ее обстановкѣ, и все по прежнему корчился предъ глазами удавъ, все съ тою же ехидностью поджидалъ онъ свою жертву, безпечнаго, спокойнаго Коваленко.
   "Нѣтъ!... Это не удавъ! Это человѣкъ!... Съ ногъ до головы сѣрымъ пледомъ окутанный человѣкъ.... Съ его блѣдно-матовымъ лицемъ, съ красивою, синяго отлива бородою, со взглядомъ, то столь дорогихъ, въ душу западающихъ, и нѣжныхъ и глубокихъ, то страшныхъ, кровь въ ней холодящихъ, ненавистныхъ, какимъ-то дикимъ огнемъ освѣщенныхъ большихъ черныхъ глазъ.... Да!... Это удавъ.... Это онъ.... Несомнѣнно онъ.... Александръ!... Онъ.... Другъ ея дѣтства, надежда ея матери, идеалъ юныхъ грезъ ея безсонныхъ, дѣвичьихъ ночей".
   "И вѣчно, вѣчно, клянусь Богомъ, клянусь прахомъ отца моего, буду любить тебя, тебя одну...." опять и еще отчетливѣе проговорилъ онъ теперь. Вѣра Павловна громко разсмѣялась, и какъ-бы испугавшись своего же смѣха, стихла въ тотъ же мигъ.-- И гдѣ-же онъ?... Гдѣ?.... Онъ -- удавъ! Онъ и былъ имъ.... Онъ только прикидывался человѣкомъ. Онъ высосалъ изъ ея груди лучшія силы, онъ умертвилъ въ ней свѣтлыя надежды, онъ похитилъ у нея самое право на счастье!... Онъ -- ея удавъ!
   Вѣра Павловна крѣпко стиснула виски правою рукою.... Какъ въ огнѣ горѣла голова, кипѣли мысли, одна за другою, все съ большимъ и большимъ освѣщеніемъ поднимались въ ней мельчайшія подробности пережитаго.... То окутанный сѣрымъ пледомъ человѣкъ съ его тихимъ, вкрадчивымъ, любовью дышавшимъ голосомъ; то подъ бѣлымъ покрываломъ исхудалая страдалица покойная мать, то цѣрковь.... То черная женщина съ чернымъ крестомъ на груди.... То.... И опять все путалось, переплеталось, какъ тѣни въ туманѣ, блѣдны становились только-что дышавшіе на нее и живые, и отчетливые образы.
   "Баронъ жилъ взрослымъ, но умеръ, какъ дитя.... Я живу ребенкомъ, по вашему, -- надрывая сердце смѣхомъ, говорилъ блѣдный Вася.-- Но.... умру, какъ взрослый!" совсѣмъ тихо добавлялъ онъ.
   -- И неужели она, Наташа, она, мечта ея лучшихъ надеждъ -- удавъ?!... Удавъ барона, удавъ Васи! ужаснулась Вѣра Павловна и ей вспомнилась та же Наташа въ квартирѣ Коваленко, когда движнмая искреннимъ, живымъ, глубокимъ сочувствіемъ въ ней, такъ обняла ее, такъ горячо поцѣловала.
   -- Ну, полно объ этомъ! движеніемъ головы, какъ будто что-то съ себя стряхивая, громкимъ голосомъ проговорилъ Koваленно.-- Я вамъ, матушка, сегодня приготовилъ двѣ маленькія диковинки, и опять все смѣшалось, туманомъ подернулись глаза.
   -- Матуська, баясня, радимая наша, встрепенулисъ дѣвочки. Вѣдь это все онъ.... Онъ, этотъ странный человѣкъ, человѣкъ никогда и никого не любившій, и въ то же время только и думавшій объ ея довольствѣ чуть ли не съ того же дня, когда такъ неожиданно, такъ безпричинно оттолккула его отъ себя.... Вѣдь онъ же дубъ.... Сирый, одинокій дубъ!... Его сорветъ буря и ничто, ничто не напомвитъ объ немъ.... Какъ это все странно?! Дубъ, удавъ, Коваленко, Александръ!... Такъ не я же удавъ его, какъ Александръ -- мой, какъ Наташа -- удавъ барона, удавъ Васи, -- и, громко хрустнувъ палецъ о палецъ, Вѣра Павловна выпрямилась.
   -- Оставьте, матушка, прошлое прошлому, а будущее вамъ! явился передъ ней Коваленко въ ярко освѣщенномъ залѣ, почти рука объ руку съ нею, за зеленью, на стулѣ.
   -- Будущее?! глухо прошептала она.-- Да развѣ у нея есть будущее, развѣ можетъ она отдаться этому правдивому человѣку и, разъ отдавшись, не оскорбитъ еще глубже, чѣмъ самымъ отказомъ, его честное прошлое?!... О! Никогда, ничто въ свѣтѣ не заставитъ ее рѣшиться на это! и рѣзкимъ движеніемъ головы отбросивъ косу за плечи, она быстро сошла съ кровати, провела рукою по глазамъ, осмотрѣлась -- посинѣлъ у лампады золотистый огонекъ, день смотрѣлъ ужъ въ окна.
   -- И неужели онъ не понялъ, не додумался? и, сдѣлавъ отъ кровати къ дивану нѣсколько шаговъ, она пріостановилась, глубоко задумалась.-- А если.... если нѣтъ?... Если думаетъ, что не сочувствую.... что старъ.... что... гадокъ? подшепнулъ какой-то внутренній голосъ. Какъ страдаетъ тогда! Какъ должна томить, угнетать его эта невыносимая мысль! И за что же?! За вниманіе, за сочувствіе?! опять и съ новою силою ужаснулась Вѣра Павловна.
   -- О, нѣтъ, нѣтъ!... Развѣ въ такомъ случаѣ можно щадить себя!... Пусть осудитъ, пусть оттолкнетъ, пусть въ глаза скажетъ, что не стою его.... Пусть.... Развѣ не всю жизнь страдала, развѣ страданіе страшно мнѣ, ново?!
   -- Андрей!... Самоваръ въ третій номеръ! тоненькимъ голосконъ проговорила, у самой двери, горничная.
   Вѣра Павловна вздрогнула, подошла въ окну, быстро подняла штору.... Морознаго утра солнце весело заглянуло ей въ лицо....
   Черезъ улицу, на крышѣ, точно умываясь въ снѣгу, длиннымъ чернымъ носомъ хлопотала галка. Съ окномъ поровнялся ванька.... Стоя въ саняхъ, онъ усердно нахлестывалъ свою рыжую, истощенную лошаденку.... Вѣра Павловна открыла фортку и, слегка поддавшись къ ней всею грудью, жадно потянула въ себя, такъ пріятно пахнувшую ей прямо въ лицо, холодную струю. Она какъ будто теперь только сознала, теперь только почувствовала, какою слабостью въ рукахъ, въ ногахъ сказалась эта тревожная, лихорадочная, полусна, полубреда, ночь.
  

Глава XVIII.

  
   Княжна Елена провела тревожную ночь. Едва только начинала забываться, едва только слабый, прерывистый сонъ начиналъ смыкать ей вѣки, какъ Вася появлялся передъ нею, блѣдный, взволнованный, и опять дико блуждалъ его взглядъ, опять слышались ей страшныя слова надорваннаго голоса: "И пусть!... Пусть погибну, но погибну, какъ взрослый, а не какъ дитя". И ей уже казалось, что онъ гибнетъ, гибнетъ теперь, именно въ эти минуты, гибнетъ тамъ, гдѣ все весельемъ дышетъ, гдѣ пѣнится вино.... Княжна вздрагивала, просыпалась, испуганно осматривалась. "Гдѣ же это, гдѣ?!"
   Слабо мерцалъ въ полуосвѣщенной, огромной спальнѣ оранжевый огонекъ лампады. За батистовой занавѣсой крѣпко, безпечно спала, равнодушная ко всему и ко всѣмъ, кромѣ себя, княжна Софья. Свернувшись клубкомъ на коврикѣ у ея ногъ, время отъ времени сладко всхрапывая, спалъ ея любимецъ Неронъ. Кто жъ отвѣтитъ ей, кто успокоитъ, кто хотя нѣсколько уйметъ тревогу ея сердца здѣсь, въ этомъ такъ крѣпко, такъ безмятежно спящемъ домѣ?! И кто жъ его даже знаетъ, кромѣ сестры Софьи, которая назвала его стравнымъ и смѣшнымъ, и осмѣяла ея заботливость объ немъ. "И такъ не одна она!... Такъ всѣ, рѣшительно всѣ!" мелькало княжнѣ и, еще болѣе волнуясь, негодуя и на себя, и на него, она снова уходила въ свои тревожныя догадки. "Тамъ!! Гдѣ это тамъ?" "Тамъ, гдѣ, какъ въ туманѣ звѣзды, въ чаду безумныхъ наслажденій, обнаженныя мелькаютъ плечи!" какъ бы въ отвѣтъ слышались ей опять слова Васи, и она снова чувствовала непріятный знобъ, знобъ безотчетнаго ужаса, знобъ отвращенія къ этому невѣдомому ей мѣсту, изъ котораго такъ часто возвращались ея братья, Михаилъ и Николай, пьяные, безобразные....
   -- И неужели онъ, Вася, такой славный, добрый, любящій мальчикъ станетъ такимъ же, какимъ былъ уже братъ Николай, мелькнуло ей, и такъ живо вспомнилась еще недавная, полная ужаса, полная горя, полная слезъ, ночь.-- Часу въ 12-мъ раздался рѣзкій, отрывочный звоновъ. Она поняла, что это онъ, что вѣроятно пьянъ, что иначе не рѣшился бы въ такую пору пріѣхать въ домъ, тревожить мать, отца, тревожить всѣхъ и, за него дрожа, его желая охранить отъ отцовскаго гнѣва, она сама сбѣжала внизъ, въ пріемную. Онъ былъ уже въ сосѣдней комнатѣ дворецкаго Максима. Она открыла дверь и, охваченная ужасомъ, невольно отступила отъ порога.-- Весь красный, дрожа отъ гнѣва, брянча саблей, онъ бранилъ Максима какими-то непонятными ей словами.-- Коля, Коля, Бога ради, тише!... Отецъ ужъ легъ!... Ну, вдругъ услышитъ!-- А мнѣ нап-п-плевать! Чортъ ихъ дери! и шатаясь, стуча кулакомъ по столу, онъ обратыся къ ней. Она невольно отвернулась: такъ пахнуло ей въ лицо виномъ, такъ отвратителенъ былъ его видъ въ эту минуту. Порванъ, въ грязи испачканъ уланскій сюртукъ; кровью налиты глаза и жилы на лбу.-- Коля, Коля! Ну можно-ль это? ломая пальцы на рукахъ, отчаянно шептала она.
   -- Молчать! ударивъ кулакомъ по столу, хрипло крикнулъ онъ. -- Она вздрогнула, поблѣднѣла, инстинктивно отстранилась.-- Да ты это куда жъ?! Нѣтъ шалишь! и, грубо схвативъ за руку, онъ втянулъ ее въ коморку.-- Вы, Ваше Сіятельство, княжну не трогайте! быстро перехвативъ его руку, вступился испуганный дворецкій.-- Молчать, холопъ!... Слышь, Лелька, ступай въ матери, принеси мнѣ сто рублей уже мягче отнесся онъ къ ней.-- Нѣтъ, нѣтъ, Николай.... Что ты!... Какъ можно теперь, когда они ужъ спятъ.-- Что-о-о?! и онъ опять сжалъ ей руку.-- Нѣтъ, не могу, право не могу, Николай! силясь освободить руку, растерянная, блѣдная, дрожащая отъ ужаса, съ глазами полными слезъ, шептала она.
   -- А вотъ я тебѣ помогу! и, быстро обнаживъ саблю, онъ замахнулся ею надъ ея головою. Она инстинктивно закрылась рукою, отшатнулась. На слѣдующій день она узнала, что, если бъ не дворецкій, успѣвшій задержать его руку, то онъ бы навѣрное разсѣкъ ей голову.
   Рѣзкій, отрывочный звонокъ раздался внизу. Она вздрогнула, полуприподнялась и, боязливо осмотрѣвшись, нервно вслушалась.... Но все та же мертвая тишина, на мгновеніе прерванная звонкомъ, царила въ домѣ; все также слабо мерцалъ огонекъ у образницы, все также сладко и крѣпко спалъ безпечный Неронъ.... Княжна вздохнула, выпрямилась, прильнула къ холодному концу подушки горячею, какъ огонь, головою. Но нѣтъ, видно напрасно ждала она сна въ эту ночь. Ей живо вспоминалось утро, наступившее послѣ ужасной ночи, раскаяніе Николая, его страхъ за нее, его слезы, и такъ стало жаль его, такъ стѣснилось, заныло сердце по немъ, по его еще недавному прошлому, когда всѣ его такъ любили за кроткій нравъ, за доброту, за уступчивость. Онъ былъ такой же въ ту пору, точь въ точь такой же, какъ Вася, и ей казалось, что онъ и Вася одно лицо, и что Вася непремѣнно погибнетъ, какъ погибалъ несчастный Николай, какъ погибъ уже за эту противную княгиню бѣдный баронъ.-- Ахъ!... Если бъ она могла только, если бъ она была свободна, она бы, не медля ни минуты, поѣхала бы къ Бояриновымъ, узнала бы, что съ нимъ, поддержала бы, спасла бы его.... И снова стоялъ передъ нею Вася, блѣдный, убитый горемъ, снова, точно моля о поддержкѣ, смотрѣлъ ей въ глаза своимъ выразительнымъ, полнымъ страданія взглядомъ.-- О, нѣтъ, нѣтъ! Богь не допуститъ, Богь поможетъ, Богь спасетъ, -- все болѣе и болѣе волнуясь, подумала княжна.... полуприподнялась, оперлась рукою о подушку, стпустила ноги съ кровати, торопливо надѣла туфли и, неслышными шагами подойдя въ образницѣ, припала передъ нею на колѣна.... Скрестивъ руки на груди, высоко приподнявъ рѣсницы на полуосвѣщенный ликъ Богоматери, взглядомъ полнымъ вѣры, любви, тихо молилась она.... И ей уже казалось, что Богоматерь смотритъ на нее изъ образницы своими кроткими, глубокими глазами, что Она ее видитъ, ее слышитъ, ей поможетъ, ихъ спасетъ, и все горячѣй и горячѣй ея молитва; все ярче и ярче румянецъ въ лицѣ; все быстрѣй шевелились, точно огнемъ опаленныя, ало-нѣжныя губы; на рѣсницахъ набѣгали слезы.... Слеза за слезой, одна другой крупнѣй, одна другой отраднѣй, и все легче на сердцѣ, все свѣтлѣе вокругъ.... Вотъ улыбнулась сквозь слезы, вздохнула, медленно встала, перекрестилась и, приложившись къ рукѣ Богоматери, не спѣша, возвратилась въ кровати.... Самой сталъ непонятенъ свой же страхъ.... И мѣрно, и спокойно билось оживленное безотчетною, теплою вѣрою сердце.... Все пріятнѣй и пріятнѣй неслись воспоминанія.... Вѣра Павловна, Гирѣевскій, Коваленко, Вася.... Она тихо, спокойно заснула.... Что-то свѣтлое, радостное носилось надъ нею....
   Проснувшись часовъ въ 10 утра, княжна рѣшилась поѣхать къ Вѣрѣ Павловнѣ и, не смотря на всѣ доводы Софьи, убѣждавшей и ее, и мать въ томъ, что ей вовсе не слѣдъ знакомиться со всякою швалью, она въ 12 подъѣхала уже къ гостинницѣ "Миланъ".
   Увидѣвъ черезъ окно, обрадованная Вѣра Павловна встрѣтила ее въ корридорѣ.
   -- У! Да какъ же вамъ досталось?!.. Бѣдная моя! вводя ее за обѣ руки въ свою маленькую комнату, участливо говорила она.
   Точно крапивой ожегъ морозъ княжнѣ уши. Снѣжный вихрь почти на самыя брови сбилъ ея черную, бархатную, соболемъ опушенную шапочку, крупными хлопьями забросалъ ей шубку.
   -- Сегодня такой холодъ, да еще съ вѣтромъ!... Такъ и свиститъ, такъ и рѣжетъ, точно ножемъ по лицу.... Ужасъ!... Андрей, бери! и, сбросивъ ему на руки шубку, княжна, зажмурившись, тряхнула головой.
   -- Хотите чаю?... Сейчасъ отогрѣетесь.
   -- А, нѣтъ! Я не могу. Мнѣ некогда.
   -- Это отчего?
   -- У насъ сегодня гости, и я отправилась всего на 20 минутъ, 10 на проѣздъ, да 10 у васъ.
   -- Ну, ужъ это глупости!... Не пущу и все тутъ.
   -- Ну 15, а ужъ больше никакъ, -- слегка подумавъ, рѣшила княжна.
   -- Ну, а если 20? улыбаясь, перебила Вѣра Павловна.
   -- О, нѣтъ, не могу, право не могу, Вѣра Павловна, -- оттирая себѣ уши обѣими руками, тономъ испуга отвѣчала она.
   -- Вы ужъ не отморозили ли, княжна?
   -- Ихъ-то? О, они у меня привычныя. Терпѣть не могу кутать.
   -- Что же вы все стоите, княжна? Развѣ еще хотите вырости?... Довольно, кажется.... И такъ на цѣлую голову выше меня.... Люблю я хорошій ростъ.
   -- А я такъ не люблю, быстро отбрасывая длинный шлейфъ своего чернаго, шелковаго платья и усаживаясь въ самый уголъ дивана, возразила княжна.-- И престранно!
   -- Что престранно?
   -- Отчего это маленькіе люди любятъ большихъ, а большіе маленькихъ?... Вотъ и я вѣрно оттого себя не люблю, что большая.
   Вѣра Павловна тихо разсмѣялась.
   -- Какая вы милая, княжна! И придетъ же вѣдь это въ голову.
   -- Что?
   -- Да что вы не любите себя за ростъ.
   -- Право же, Вѣра Павловна, а то за что же еще?
   -- Если бъ я была мужчина, я бъ со вчерашняго вечера потеряла по васъ голову, княжна.
   -- А я вотъ и не мужчина, а вы мнѣ всю ночь снились, Вѣра Павловна.... И знаете за что?
   -- За что?
   -- За Васю.... За то, что вы одна къ нему были такая добрая, -- и она потупилась, точно созналась ей въ чемъ-то, въ высшей степени предосудительномъ.
   -- Ну, а вы?
   Княжна не отвѣтила. Наступила пауза.... Вѣра Павловна задумалась.... Княжна видимо колебалась: ей хотѣлось спросить о Васѣ и что-то сдерживало ее.
   -- Не знаю, какъ понять.... Александра Игнатьевна обѣщала мнѣ дать знать, какъ только встанеть, о Васѣ, какъ провелъ онъ ночь. Но вотъ ужъ скоро 12 и все еще ничего нѣтъ отъ нея.
   -- Вы бы сами съѣздили, мелькомъ на нее глянувъ, быстро отозвалась княжна.
   -- Если до часу не пришлетъ, поѣду....
   -- Я такъ вчера разозлилась на Софью, что она заставила уѣхать.... Вѣдь онъ поѣхалъ съ матерью?
   -- Да.
   -- И скоро послѣ нашего отъѣзда?
   -- Скоро.
   -- Такъ, что...? и княжна опять смѣшалась, не договорила. Вѣра Павловна вопросительно посмотрѣла на нее.
   -- Такъ, что никто не замѣтилъ? быстро спросила княжна и снова остановилась.
   -- Чего не замѣтилъ?
   -- Да что онъ былъ въ такомъ.... въ такомъ состояніи, договорила княжна и покраснѣла: такъ ей и жаль было Васю въ эту минуту и совѣстно за него.
   -- Ну, этого нельзя сказать.... Напротивъ, всѣмъ бросилось въ глаза.
   -- Но, неужели его кто-нибудь осудитъ, Вѣра Павловна? Положимъ, это дурно, очень дурно, но развѣ онъ виноватъ?... Виновата княгиня, внноватъ Шилковъ, но ужъ никакъ не онъ!
   -- Но кто жъ въ это станетъ вникать, княжна?
   -- Какъ кто? Всякій, въ комъ есть сердце! горячо возразила княжна.
   -- Вотъ именно!... Въ комъ есть сердце!... А въ комъ оно есть?... Люди злы!... Они несравненно болѣе любятъ обвинять, чѣмъ оправдывать.... И это понятно!... Всякому, я разумѣю большинство людей, свойственно считать себя выше другихъ, а вѣдь чѣмъ болѣе я унижаю моего сосѣда, тѣмъ выше кажусь сама. Это грустно, досадно, но это такъ!
   -- Нѣтъ! Я никогда, никогда не повѣрю этому! горячо возразила Княжна, задѣтая за самую живую, за самую больную въ ней струнку.
   -- Чему не повѣрите?
   -- Да тому, что вы говорите, что люди злы, что для нихъ пріятно унизить, хотя бы даже ребенка!
   -- Мнѣ тяжело разочаровывать вась, княжна! Но еще будетъ хуже, когда ваши добрыя вѣрованія поколеблетъ, разобьетъ сама жизнь!... А это будетъ, неизбѣжно будетъ!... Каждый изъ насъ прошелъ черезъ это, каждый убѣдился, что нами скорѣе правитъ зло, чѣмъ добро.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! качая головою, перебила княжна.
   -- Да почему же нѣтъ-то? невольно улыбаясь на нее, тихо спросила Вѣра Павловна.
   -- Да потому, что я чувствую, что это не такъ, -- все болѣе и болѣе горячилась княжна.
   -- Ну, такъ ваши чувства обманываютъ васъ!...Не будете же вы утверждать, что зла нѣтъ на землѣ?...
   -- Нѣтъ, не буду.... Оно есть!... Но, только нечаянное!...
   -- Какъ это нечаянное?...
   -- Да такъ!... Напримѣръ, взять моихъ братьевъ... Они лѣнились, нигдѣ не кончили курса, поступили въ военную службу, тратятъ слишномъ много, входятъ въ долги, и, конечно, это огорчаеть и родителей, и насъ, сестеръ, но они вовсе незлые, они любятъ, раскаиваются и все-таки не могутъ остановить себя.... Такъ всѣ!
   -- Вы хотите сказать, княжна, что вы не допускаете въ человѣкѣ самой склонности дѣлать зло ради зла.... Пожалуй, такихъ немного!... Это уже въ конецъ извращенныя натуры. Но за то въ большинствѣ человѣкъ не остановится, выражаясь аллегорически, причинить самымъ даже близкимъ ему людямъ убытокъ на рубль, лишь бы самому нажить грошъ.
   -- Какъ такъ?
   -- Я хотѣла сказать, что рѣдкій изъ насъ задумается причинить горе другому, если только можетъ надѣяться, что этимъ своимъ дѣйствіемъ доставитъ пользу или удовольствіе себѣ. Напримѣръ, возьмемъ какую-нибудь госпожу А., заинтересованную, только заинтересованную, господиномъ Б., мужемъ С., женщины, любящей его всѣмъ сердцемъ, женщины, счастіе которой онъ составляетъ.... И что же вы думаете?... Неужели допускаете мысль, что она содрогнется, отступитъ!... Ни мало.... Если такъ думаете, горько ошибаетесь. Она это отобьетъ, она имъ воспользуется!
   -- О, никогда, никогда! горячо перебила княжна. Это можетъ сдѣлать только женщина безъ сердца, какъ.... и княжна порвалась.
   -- Какъ кто?... Какъ княгиня? спросила Вѣра Павловна.
   -- Да... именно, какъ княгиня, -- едва слышно созналась княжна.
   -- Я сама такъ думала, когда была вашихъ лѣтъ, княжна.... Но, жизнь научила меня иному. И притомъ.... Княгиня -- жевщина вовсе не безъ сердца.... Я жила съ нею пять лѣтъ, изо дня въ день слѣдила, и никакъ не скажу этого.
   -- Да помилуйте, Вѣра Павловна!... Если у нея есть сердце, такъ у кого же его нѣтъ?!... Губить!... Губить начинающаго жить мальчика ни за что, ни про что!... Это.... Это не имѣетъ себѣ слова! Что должна была вынести вчера его бѣдная мать?!... Нѣтъ, нѣтъ!... Не говорите, не говорите мнѣ больше объ ней, Вѣра Павловна!... Я никогда не допускала и никогда не допущу самой мысли, чтобы много было настолько злыхъ людей, какъ она.... А баронъ? Что же, она поступила съ нимъ тоже, какъ женщина съ сердцемъ?.... Или братъ?... Зачѣмъ, чего ради она такъ кружитъ ему голову? И голосъ княжны опять порвался.
   -- Да, она странная женщина, чуть слышно согласилась Вѣра Павловна.
   -- Бѣдный мальчикъ!... Всю ночь онъ представлялся мнѣ и теперь я какъ будто вижу его передъ собою!... Блѣдный, унылый!... И что хотѣлъ онъ сказать этими страшными словами: "баронъ жилъ, какъ взрослый, но умеръ, какъ дитя, я.... по вашему -- мальчикъ, но умру, какъ взрослый!" Вы поняли, Вѣра Павловна?
   -- Нѣтъ. Я думала объ этомъ и тамъ, и дорогою, и ночью, и даже не задолго передъ вами и все-таки не могла уяснять смыслъ его словъ. Мнѣ кажется, что это сказалъ онъ такъ, самъ не особенно вдумавшись въ то, что говоритъ.
   -- О, нѣтъ! Онъ съ такимъ блескомъ въ глазахъ сказалъ это, такъ дрожалъ его голосъ, такъ дико разсмѣялся онъ.... Наконецъ, все, что онъ говорилъ за ужиномъ, -- я многое не поняла, многое показалось мнѣ страннымъ, но я чувствовала только одно, что онъ говорилъ отъ чистаго сердца, говорилъ правду!... Неужели, въ самомъ дѣлѣ, онъ можетъ погибнуть, какъ погибъ несчастный баронъ, Вѣра Павловна? и голосъ княжны замеръ. Взволнованная, опустила она голову и тихо, что-то ища въ силадкахъ своего платья, разсѣянно перебирала ихъ пальцами тонкой, нѣжной руки....
   Вѣра Павловна снова все забыла: забыла и человѣка, съ ногъ до головы укутаннаго сѣрымъ пледомъ, забыла и Петра Игнатьевича, и его удава, она вся была чувство состраданія въ княжнѣ: такимъ живымъ, искреннимъ участіемъ къ Васи дышало ея доброе, выразительное лицо.
   -- Вѣра Павловна, дрогнувшимъ голосомъ тихо сказала княжна.
   -- Что, княжна?...
   -- Вы такъ близки въ нему.... Онъ васъ такъ, кажется, любитъ.... Отчего же вы не спасете его?
   -- Вы глубоко ошибаетесь, княжна, если думаете, что онъ кого-нибудь послушаетъ въ этомъ?... Онъ даже избѣгаетъ говорить. Я сколько разъ ни пыталась вызвать его на откровенность, -- всегда отмалчивался, уклонялся.
   -- Ну, такъ ей.
   -- А это еще хуже. Я пробовала и только вредила. Вчера Александра Игнатьевна высказала ей въ глаза, что это дурно съ ея стороны. Она вышла изъ себя. Я никогда не видѣла еще ее въ состояніи такого гнѣва. Она была готова выгнать родную тетку. Вмѣшался князь. Это еще болѣе раздражило ее. Она, блѣдная, прерывающимся голосомъ рѣшилась сказать при немъ, при всѣхъ, что она принимала и ласкала его, какъ мальчика, но онъ оскорбилъ ея гостинную, какъ взрослый, и она проситъ его забыть разъ навсегда, что онъ когда либо имѣлъ право входа къ ней въ домъ!...
   -- При немъ? вскрикнула княжна.
   -- Да, при немъ.... Ему въ глаза.
   -- И что же онъ, что? крѣпко, судорожно сжимая руку Вѣры Павловны, лихорадочно перебила княжна.
   -- Онъ какъ-то выпрямился, странно посмотрѣлъ на нее, разсмѣялся своимъ вчерашнимъ дикимъ смѣхомъ и, не проронивъ ни слова, вышелъ изъ будуара.
   -- Боже мой, Боже!... И послѣ этого вы все-таки станете утверждать, Вѣра Павловна, что у этой холодной, злой женщины есть сердце?! перебивая слово словомъ, точно въ лихорадкѣ говорила княжна. -- И за что, за что полюбили ее и этотъ баронъ, и этотъ несчастный Вася?!... Какъ можно.... Что-то стукнуло, Вѣра Павловна? сама себя прервала княжна. Вѣра Павловна прислушалась.
   -- Ничего, рѣшительно ничего. Это вамъ показалось, княжна.
   -- Какъ можно лю.... Да, нѣтъ же, стучатъ въ дверь, Вѣра Павловна.
   -- Кто тамъ? Входите!
   Кто-то робко открылъ дверь и въ тотъ же мигъ захлопнулъ ее за собою.
   Княжна вспыхнула.
   Вѣра Павловна быстро встала и, выйдя въ корридоръ, плотно закрыла за собою дверь. Княжна нервно выпрямилась, вслушалась....
   "Это отъ Бояриновыхъ!". Рядъ предположеній, одно другаго ужаснѣе, мрачнѣе промелькнулъ у нея въ головѣ.... То онъ поѣхалъ объясниться къ княгинѣ и она сказала ему что-нибудь еще болѣе тяжелое, ужасное и.... и онъ застрѣлился, какъ взрослый, какъ баронъ; то онъ заболѣлъ опасно, смертельно и прислали за Вѣрой Павловной, чтобы она съѣздила за княгиней. Кружились мысли, столъ, диванъ, надломленное кресло и сама она въ зеркалѣ съ бѣдымъ пятномъ, такъ ясно отражавшемъ ея стройную фигуру.
   -- Полноте, княгиня принимаетъ въ васъ такое живое участіе.... Она вамъ другъ, она ли посмѣется надъ вами?!
   -- Мнѣ совѣстно!... право совѣстно, Вѣра Павловна.
   -- Входите сейчасъ же, сію минуту!.. Какъ не стыдно вамъ?... мгновенно распахнувъ дверь, горячо упрекнула княжна.
   Вася смѣшался, вошелъ, подалъ княжнѣ руку; она медленно, крѣпко пожала ее. Вася покраснѣлъ, опустилъ голову. У него на рѣсницахъ дрожали слезы.
   -- Подноте, полноте, Вася! Вѣдь вы не мальчикъ, вы взрослый.... Да, вы взрослый!... Вы докажите это!... Вы отойдете, вы забудете объ ней, вы не позволите злой кокеткѣ смѣяться надъ вашимъ чувствомъ.... Вѣдь такъ?... Да, да! сама не сознавая, что говорить, точно въ бреду говорила княжна.
   Вася слышалъ ея нервный голосъ, чувствовалъ какъ съ каждымъ ея словомъ подступали къ его горлу слезы, -- но онъ не мальчикъ, онъ взрослый. Онъ не унизитъ себя до отчаянія, до плача, онъ скроетъ отъ нея свое горе, онъ послѣ ей скажетъ, какая хорошая, какая добрая была она къ нему, и онъ отвернулся, отошелъ къ окну. Княжна колебалась... Ее такъ тянуло подойти къ нему, сказать такъ много, сказать отъ всего сердца и этимъ движеніемъ, и этими словами спасти его, спасти во что бы то ни стало отъ этого тупаго отчаянія чтобы.... чтобы онъ не погибъ, какъ баронъ.... Но что-то сдерживало; мѣшало.... Вѣдь его еще больше смутитъ, еще глубже встревожитъ незванное, чужое участіе.
   -- Успокойтесь.... Оставьте его, княжна, сдержала Вѣра Павловна.-- Какой вы прелестный ребенокъ! точно сквозь сонъ разслышала Гордѣева. Она какъ будто тольно теперь, въ этотъ мигъ сознала себя, она подняла голову, взглянула и ея взглядъ встрѣтился прямо съ добрымъ, ласковымъ взглядомъ Вѣры Павловны. Въ этомъ взглядѣ какъ бы выражадось и изумленіе, и благодарность. Этотъ взглядъ какъ бы нѣжилъ и охранялъ ее.
   -- Вы точно въ огнѣ, княжна. Сядьте же, успокойтесь! и Вѣра Павловна, взявъ ее за обѣ руки, усадила на диванъ.
   -- Будьте пай!... Вы сама точно маленькая! совсѣмъ на ухо ей прошептала Вѣра Павловна.
   Вася вынулъ платокъ изъ кармана, быстро провелъ имъ по глазамъ, по лицу, спряталъ, усмѣхнулся отрывисто, нервно и громко, отчетливо, хрустнувъ палецъ о палецъ, подошелъ къ княжнѣ. Его глаза были красны, лицо блѣдно.
   -- И неужели вы можете допустить мысль, княжна, что глумленью этому еще не конецъ, что я еще позволю смѣяться надъ собою, надъ моими завѣтными мечтами и стремленіями? О, нѣтъ, нѣтъ!.... Вы не знаете меня, вы не хотите повѣрить, что я уже не мальчикъ, что я скорѣе погибну, чѣмъ позволю себѣ унизиться до мольбы.... Я не знаю васъ, княжна, я первый разъ въ жизни видѣлъ васъ вчера, но я васъ чувствую, какъ чувствовалъ ласку матери, заботу по себѣ старухи няни, дружбу Вѣры Павловны.... И я не скрою, не снрою отъ васъ, какъ и отъ нея, -- указалъ онъ на Вѣру Павловну, -- на что рѣшился, что чувствую, что думаю теперь.... Выслушайте вотъ это маленькое письмо мое къ ней.... и его голосъ порвался, онъ съ трудомъ перевелъ духъ.... -- Въ немъ.... въ немъ я весь, всѣ мои помыслы и чувства. Я именно пріѣхалъ прочитать вамъ, Вѣра Павловна....
   Вася раскрылъ письмо, вздохнулъ, провелъ рукою по глазамъ.... Ему трудно было начать. Вѣра Павловна зорко слѣдила за нимъ. Точно замерла княжна надъ раскрытою страницею. И зеленые, и желтые, и черные зайчики бѣгали по ней, по этой страшной страницѣ.
   "Наташа!... Помнишь ли ты мальчика Васю? слабо началъ онъ. Помнишь ли"... и голосъ дрогнулъ, замеръ.... онъ отшатнулся, вздохнулъ. "Помнишь ли, что отъ первыхъ дней его жизни твоя улыбка была ему единственной отрадой въ страданіяхъ по больной матери, что ты была мечтой дѣтскихъ грезъ его?! Помнишь ли, какъ тебѣ одной только и улыбался онъ, какъ жадно вслушивался въ твои разсказы. надежды и мечты?... Помнишь ли бонбоньерку?!.. Помнишь ли, какъ вечеромъ въ тотъ день, смущенный твоимъ горемъ, твоею досадой, спросилъ онъ тебя: "Что съ тобой?" и ты такъ рѣзко, такъ холодно отвѣтила ему: "Ахъ, отстань отъ меня, Вася!" Помнишь?... Иль забыла? А онъ помнитъ, онъ всю жизнь будетъ помнить и твою дорогую ласку, и твой громкій смѣхъ надъ собою!.... А про сонъ, что въ ту же ночь видѣлъ мальчикъ Вася, слыхала ли ты, Наташа? Темный боръ снился ему. Одинъ, одинъ среди тьмы и сказочныхъ залъ чудесъ, не чуя земли подъ ногами, точно въ вихрѣ, точно въ смѣхѣ надъ собою, смѣхѣ адскомъ, смѣхѣ страшномъ, смѣхѣ бабы-яги костяной ноги, все несся и несся онъ за тобой, пока не захватила его, не сплела ему руки, ноги взбѣшеннаго полноводья волна.... Онъ бился, онъ изнемогалъ, онъ задыхался.... "Наташа!" обѣими руками молилъ онъ тебя о пощадѣ. "Ахъ, отстань отъ меня, Вася!" сказала ты ему....
   Онъ понялъ тебя, онъ безъ ропота переболѣлъ свое горе, онъ, мальчикъ, отсталъ отъ тебя.... Барона тогда превратила ты въ мальчика и.... умеръ баронъ, умеръ бѣдный, какъ дитя!"
   Вѣра Павловна быстро опустила голову. По княжнѣ пробѣжалъ нервный холодъ. Вася какъ будто забылъ, что кто-нибудь есть подлѣ него.... Съ каждымъ новымъ словомъ, съ каждою новою мыслію густѣлъ, крѣпъ, росъ, мужалъ въ началѣ слабый голосъ. Все ярче и ярче выступала краска на его лицѣ.
   "Мальчикъ пересталъ быть мальчикомъ, мальчикъ сдѣлался юношей. И не ты ли опять улыбнулась ему, не ты ли подозвала его къ себѣ, приласкала, назвала впервые и большимъ, и славнымъ?... Не ты ли еще вчера такъ горячо, такъ крѣпко поцѣловала его и въ тотъ же мигъ забыла, отошла, чтобъ смѣхомъ надорвать изнывшее по тебѣ сердце, чтобъ ѣдкимъ стыдомъ оскорбить, уничтожить и дорогую ему мать, и честнаго отца его?! Нѣтъ!! Ошибалась, ошибаешься!... Мальчикъ Вася давно пересталъ быть мальчикомъ.... Давно онъ другъ, давно онъ братъ барона!... Не переступитъ онъ дальше порога дома твоего, не оскорбитъ гостинную твою и никогда.... Слышишь ли?" и онъ быстро поднялъ голову. Вдоль комнаты горѣли его глаза, онъ какъ будто видѣлъ ее предъ собою, грозилъ ей теперь со всею энергіею возбужденнаго, юнаго порыва.
   "Въ жизни никогда не допуститъ тебя смѣяться надъ собою, надъ отцомъ, надъ матерью.... Ты была, ты была мечтою дѣтскихъ грезъ, но ты давно ужъ стала отравой лучшихъ дней его.... И пусть!... Пусть онъ погибнетъ въ тѣхъ волнахъ, что въ страшную ночь такъ ясно снились ему, но онъ не станетъ тебя молить о пощадѣ, не будетъ искать твоей улыбки, не станетъ больше, какъ тѣнь твоя, бродить за тобою!... Тогда, быть можетъ, ты сознаешь, что играла имъ, какъ мальчикомъ, и погубила его, какъ взрослаго!... Забудь же, забудь мальчика Васю, Наташа, забудь, если сможешь, за одно съ нѣмымъ его другомъ, несчастнымъ барономъ!..." И онъ порывисто вздохнулъ, откинулся, закрывъ лицо обѣими руками.... Молчала Вѣра Павловна.... Тихо плакала княжна. Кто-то тронулъ его за руку. Это была княжна. Въ протянутой къ нему рукѣ на исписанной славянскими буквами лентѣ дрогнула ладонка.
   -- Прошу васъ, Вася.... надѣньте, надѣньте и носите эту ладонку.... Я буду молиться за васъ. Богъ услышитъ, Богъ поможетъ, Богъ спасетъ.... Храните, вѣруйте въ нее, Вася.-- И княжна раньше, чѣмъ вполнѣ успѣлъ онъ сознать ея движеніе, набросила ему на шею ленту.
   Вѣра Павловна быстро встала, подошла, обняла княжну и теперь сама вся въ слезахъ, крѣпко, горячо цѣловала ее. Вася перекрестился, поднялъ ладонку, поднесъ къ губамъ, поцѣловалъ.... Въ двери щелкнула ручка.
   -- Ваше сіятельство, Иванъ прибегъ. Маменька проситъ, -- за дверью доложилъ лакей.
   -- Ахъ, Боже мой!... Что я надѣлала?! быстро вставая и поспѣшно вытирая платкомъ овлаженное слезами лицо, прощалась княжна.
   -- Да посидите же, княжна, ну хоть еще пару минутокъ.
   -- О нѣтъ, нѣтъ! Не могу, право не могу.... Не забывайте жъ меня, Вѣра Павловна.... Его привезите, указала она на Васю.
   -- Я пріѣду, я самъ пріѣду къ вамъ, княжна.
   Княжна наскоро пожала имъ руки, тихо улыбнулась, точно благословила ихъ обоихъ, и въ тотъ же мигъ исчезла за дверью.
   Вѣра Павловна глубоко вздохнула и съ глазами, влажными отъ слезъ, проводила ее до порога.
   Вася опять отошелъ къ окну.
  

Глава XIX.

  
   Уже добрыхъ четверть часа прошло съ отъѣзда княжны, а онъ все еще продолжалъ стоять у окна и не только ни слова не сказалъ Вѣрѣ Павловнѣ, но даже ни разу не обратился въ ея сторону.... Онъ какъ будто забылъ, что не одинъ въ ея номерѣ.
   -- Вася, да что съ вами опять?... тихо спросила Вѣра Павловна, подойдя къ нему.
   -- Такъ, скучно!... Противно!... Все противно. И она, и всѣ, и самъ себѣ противенъ.
   -- И отецъ, и мать, и всѣ друзья ваши.... да?... Не такъ ли?
   -- Нѣтъ, не то, чтобы противны.... А такъ!... Мнѣ до нихъ все равно!
   -- Перестаньте дурить, Вася.... Какъ вамъ не стыдно!... Не все ли у васъ впереди.... Вѣдь вы еще жить не начали, а говорите такимъ языкомъ, какъ будто давно уже отжили.... Нельзя же въ такой степени подчиняться вліянію минуты! Нельзя быть на столько близорукимъ, чтобъ за нею не видѣть цѣлой жизни.... Теперь вамъ кажется, что эта минута -- вся ваша жизнь, а пройдетъ она, вы сойдетесь, сблизитесь съ княжною и, быть можетъ, почти даже навѣрно, изумитесь сами на себя, сами откажетесь понять, какъ могли вы такъ любить холодную Наташу. Я ошибалась въ ней, я сама предполагала ее далеко выше того, что она есть!
   -- И пусть! быстро обертываясь, лихорадочно перебилъ онъ. Пусть она гордая, холодная, злая! Но я ее любилъ, люблю и всегда буду любить.... И никто ничего передъ нею.... Ни мать, ни вы, ни отецъ, ни княжна.... Никто, никто!... Ни вся жизнь.
   -- Полноте вздоръ говорить, Вася! Сердце -- это глупая бякующая овца!
   -- Что?
   -- Сердце кто глупая бякущая овца.
   -- Какъ это овца?
   -- Да, овца, да еще глупая, и кто ей вѣритъ, тотъ самъ глупъ. Это Коваленко говоритъ и онъ правъ! Вотъ вамъ лѣтомъ бякала ваша овца одно, и вы ей вторили, а пройдетъ еще нѣкоторое время забякаетъ другое и вы не только ей повѣрите, но даже будете отрицать ваше настоящее настроеніе, какъ никогда не существовавшее или такое, изъ-за котораго уже никакъ не стоило доходить до такого отчаянія.
   -- Если бы она, эта овца, только бякала, Вѣра Павловна!... А если плачетъ, стонетъ, грудь надрываетъ, если мертвитъ самую жизнь, все, что въ ней было дорого, мило, если перестаешь ради ея любить тѣхъ, кого любилъ всѣмъ сердцемъ, если становишься, какъ камень, равнодушенъ ко всему, что привлекало, чѣмъ гордился, на что радовался, тогда что?
   -- Тогда человѣкъ болѣнъ и ему надо лѣчиться.
   -- Чѣмъ?
   -- Трудомъ, занятіями, сознаніемъ своего долга къ родителямъ и въ обществу.
   -- Родители, общество!-- И онъ досадливо усмѣхнулся.-- Нѣтъ, Вѣра Павловна!... Видно чужую бѣду всегда руками разведу, да только въ своей ума не приложу. Припомните, припомните, какъ вы сами этимъ лѣтомъ, во время грозы, сказали мнѣ, что вы никому не нужны, что самая смерть мила вамъ.... А почему? Все потому же!... Тогда я этого не понялъ, а теперь знаю!
   -- Ну если бъ даже.... слегка вспыхнувъ, тихо прервала Вѣра Пановна. И что же, я металась, рвала волосы на головѣ?... Ничуть.... Я осталась тѣмъ, чѣмъ я есть, я побѣдила въ себѣ эту боль и, быть можетъ, буду еще счастлива въ жизни.... И притомъ я прожила уже цѣлую ея половину, а вы -- только думаете начать.
   -- Думаю начать!... А, можетъ быть, давно началъ. Почемъ вы знаете?... Можетъ быть, даже кончу раньше, гораздо раньше, чѣмъ вы думаете!
   Вѣра Павловна внимательно посмотрѣла на него.
   -- То есть, какъ это кончите?
   -- А такъ! Очень просто!... Потому въ волнахъ!
   -- Что за вздоръ городите вы, Вася!... Въ какихъ волнахъ?
   -- Да въ тѣхъ же, въ тѣхъ, -- какъ-то страшно усмѣхаясь, глухо проговорилъ онъ.
   -- Да въ какихъ въ тѣхъ?
   -- А, Боже мой!... Да въ тѣхъ, гдѣ все весельемъ дышитъ, гдѣ пѣнится вино.
   -- И вамъ не совѣстно говорить это, вамъ не жаль самого себя, Вася?!
   -- Совѣстно! жаль! Это все слова!... Развѣ кому-нибудь кого-нибудь жаль?!... Развѣ кому-нибудь чего-нибудь совѣстно?!... Никогда, никогда!... Никому никого не жаль, никому никого не совѣстно!... Вѣра Павловна?
   -- Что?
   -- Вы отдадите письмо?
   -- Отдамъ.
   -- Когда?
   -- Сегодня.
   -- Навѣрное?
   -- Навѣрное.
   -- Ну вотъ, и быстро отойдя отъ окна, онъ снялъ со стола свою барашковую шапку.
   -- Куда вы, Вася? Я думала, что вы будете обѣдать со мною?
   -- Скажите ей, что.... что умеръ мальчикъ Вася, что его нѣтъ, что онъ больше не оскорбитъ ея гостинной, что это ей только казалось, что это былъ сонъ.... Ужасный сонъ!... Что и барона не было... Вѣдь правда, Вѣра Павловна, барона не было? Вѣдь это не были люди.... это были игрушки!... Она ихъ за грошъ купила, она ими тѣшилась, она надъ ними смѣялась.... Да!... Смѣялась, смѣется и будетъ смѣяться! И пусть, пусть смѣется!... Отчего же? Развѣ она что-нибудь чувствуетъ?... Ничего, рѣшительно ничего.... они мальчики, они даже меньше, чѣмъ мальчики, они.... фигуры!... Въ нихъ нѣтъ сердца.... Ни совѣсти, ни самолюбія!... они коньки!... деревянные коньки.... Вотъ что заведутъ ключемъ и бѣгаютъ по полу!... А дѣти вокругъ нихъ прыгаютъ, радуются, смѣются.... У меня былъ такой конекъ!... Я его тоже заводилъ, пускалъ, радовался! и, отчетливо хрустнувъ палецъ о палецъ, онъ порывисто, дико разсмѣялся.
   -- Вася, Вася, что съ вами?!... Бога ради, что за вздоръ говорите вы?
   -- Горитъ.... Стонетъ.... Точно что-то надрывается въ груди!... Ахъ, прощайте, прощайте, Вѣра Павловна!... Скажите ей все!... Все, все скажите!
   -- Да куда вы?... куда? пытаясь его задержать, перебивая слово словомъ, говорила встревоженная Вѣра Павловна.
   -- Пустите.... Не мучьте меня, Вѣра Павловна!...
   Вѣра Павловна содрогнулась, быстро отступила.... Она какъ будто только въ эту минуту почувствовала, сознала, что дѣйствительно мучила его.
   Онъ пожалъ ей руку и, не взглянувъ даже, опрометью вышелъ изъ номера.
   Вѣра Павловна опять была одна. -- Да и былъ ли съ нею кто-нибудь? Была ли княжна, былъ ли Вася? И когда это было? Теперь, вотъ сейчасъ, еще всего нѣсколько минутъ тому назадъ, или давно?... Такъ давно, что даже все, что они ей говорили, что она сама отвѣчала имъ, спуталось, смѣшалось, утратило всякій смыслъ, всякій интересъ и для нихъ, и для нея. Она еще слышала ихъ голоса, но въ нихъ, въ этихъ голосахъ, не было ни звучности, ни силы выраженія, какъ будто они неслись изъ какой-то непонятной, глухой дали.... Она даже видѣла ихъ передъ собою.... То оба разомъ, то поочередно, другъ за другомъ подходили къ ней, о чемъ-то просили, что-то оплакивали, чего-то домогались отъ нея. Но чего? Чѣмъ она имъ могла помочь, въ чемъ пособить? Ничѣмъ и ни въ чемъ. Вѣдь каждый уменъ по своему, каждый и думаетъ, и дѣйствуетъ такъ, какъ хочетъ.... И чего это они все говорятъ и говорятъ?! Да вѣдь въ ихъ словахъ нѣтъ ни чувства, ни мысли.... "Богъ услышитъ, Богъ поможетъ, Богъ спасетъ!" сказала княжна. Да когда же Онъ услышитъ, когда спасетъ?... И развѣ ее, ее самое, въ ту страшную ночь спасъ Богъ?!.. Развѣ она не вѣровала, не призывала, развѣ именемъ Бога не молила его?! И развѣ не погибла?! Но, чѣмъ же она больше погибла, чѣмъ баронъ, чѣмъ гибнетъ Вася?! И чѣмъ онъ, Александръ, лучше княгини?!... Ничѣмъ, рѣшительно ничѣмъ!... Вся разница лишь въ томъ, что онъ мужчина, а она женщина, что первымъ разрѣшено все, а послѣднимъ ничего!... Да и развѣ не всѣ люди -- люди?! Развѣ не всѣ они хлопочутъ, суетятся, гибнутъ, губятъ, не зная ни зачѣмъ, ни ради чего?! "Вѣдь въ жизни нѣтъ ни добраго, ни злаго, ни честнаго, ни безчестнаго, ни великодушнаго, ни преступнаго, а есть только какая-то смѣсь, смѣсь страстей, желаній, взглядовъ.... Но все это изъ-за ничего и все ни къ чему.... Вася сегодня волнуется изъ-за Наташи, а пройдетъ годъ-два, заволнуется изъ-за какой-нибудь второй, третьей, четвертой.... Сегодня княжна прелестна и добра, и великодушна, и вѣритъ, и сострадаетъ, а завтра она будетъ такою же княгинею Долиною, какою стала Наташа.... Да развѣ она, Наташа, не возбуждала въ ней въ ея 15, 16 лѣтъ и восторгь, и изумленіе собою.... Коваленко?... Коваленко какой-то не совсѣмъ такой, какъ другіе.... Онъ всегда добръ, веселъ.... Онъ на что-то надѣется, во что-то вѣритъ?... Нѣтъ!... Это не правда, это вздоръ.... Онъ обманываетъ, или самъ обманывается!... Онъ связываетъ свою надежду на будущее съ нею.... Да что же такое она-то сама изъ себя представляетъ?! Что такое особенное, почему онъ именно остановился на ней, а ни на комъ либо другомъ?... Ничего, ровно ничего!... Развѣ, впрочемъ, потому, что больше внушаетъ къ себѣ состраданія, чѣмъ какая-нибудь другая Надежда или Марья?" и ей стало теперь досадно, что своевременно не отошла отъ Коваленко, досадно на него, что онъ именно на ней остановилъ вниманіе и притомъ вовсе не потому, чтобы возбуждала въ немъ особенный интересъ, а лишь изъ сожалѣнія, изъ участія нъ ея бездолью.... И съ важдою новою мыслью тяжелѣла голова, тусклѣли образы, вымирали впечатлѣнія, какой-то туманъ сгущался вокругъ нея, все шире и шире заволакивалъ своимъ тоскливымъ, дымчато-сѣрымъ покровомъ еще столь недавно такъ горячо волновавшія желанія и укоры, сомнѣнія и надежды....
   Въ комнату вошла Лукерья. Вѣра Павловна, нехотя, какъ бы по необходимости, взглянула на нее и въ тотъ же мигъ отвернулась, какъ каждый изъ насъ отвертывается отъ явленія ни мало его не интересующаго, давно прискучившаго.
   -- Барышня! раскачнувшись отъ плеча къ плечу, во все горло гаркнула Лукерья. Вамъ письмо отъ енарала.... Ишь ты.... сиволапый!... И письмо-то вымочилъ.... ни то ворчала, ни то заигрывала Лукерья съ стоявшимъ уже въ дверяхъ Андреевымъ.
   -- Да давай же, Лукерья! торопливо протягивая къ письму руку, рѣзво перебила Вѣра Павловна. Письмо испугало ее. Еще со вчерашняго вечера она была предрасположена видѣть во всемъ что либо угрожающее, или въ высшей степени непріятное. Теперь она мигомъ вспомнила о дѣвочкахъ и ей уже живо представилось, что съ ними чтонибудь особенное.... Раскрывая конвертъ, она разорвала даже бумагу.
   "На меня, матушка, напала ѣдунья!... Я неособенно долюбливаю эту глупую гостью!... Вѣдь она родная сестра моей овцы.... Пошелъ отъ нея отыгрываться на Никитскій бульваръ.... Еще хуже!... Вернулся.... Хотѣлъ отправиться къ Вамъ.... Чумазыя закуксились. Вишь ты, ихъ стращаютъ дядькины усы!... И набаловалъ же я ихъ на свою шею. Такъ и вцѣпились всею четвернею.... Чуть не разрюмились. Остался. Приходите, матушка, посидѣть вечерокъ.

Весь Вашъ, кличкою

Петръ Коваленко.

   P. S. Сожгите это письмо.... Терпѣть не могу оставлять вещественные знаки, быть можетъ, минутнаго и ошибочнаго во мнѣ настроенія."
   Бѣгло прочитала Вѣра Павловна и, улыбнувшись, взглянула на дверь. -- Андреевъ вытянувъ руки по швамъ и напряженно на нее мигая, очевидно требовалъ отвѣта.
   -- Скажите генералу, что хорошо!...
   Андреевъ еще напряженнѣе вытянулся и, торопливо шевеля усами, оставался неподвиженъ.
   -- Скажите, что хорошо, еще громче повторила она.
   -- Слушаю-съ! пробасилъ Андреевъ и въ тотъ же мигъ исчезъ въ корридорѣ.
  

Глава XX.

  

Въ чужомъ глазу бревна не видѣлъ,

Въ своемъ былинку видѣлъ онъ.

   Петръ Игнатьевичъ для многихъ вещей имѣль свои названія. Подъ "ѣдуньею" онъ обыкновенно разумѣлъ тоску и чѣмъ больше забирала она его въ свои ноющія лапы, тѣмъ упорнѣе гналъ онъ ее и тѣмъ сильнѣе раздражался на самого себя. Но еще никогда въ жизни, по крайней мѣрѣ такъ казалось ему, не преслѣдовала, не томила его "ѣдунья" съ такою настойчивостью, какъ въ этотъ, невыносимо долго тянувшійся день. Что онъ ни предпринималъ, какими доводами ни боролся, ничто не помогало. Она все плотнѣе и плотнѣе насѣдала на него, все болѣе томила сознаніемъ, что онъ уже не тотъ, что былъ: что старъ, что упадаетъ съ каждымъ днемъ и что весьма понятно равнодушіе къ нему Вѣры Павловны, что даже глупо, мальчишески глупо было съ его стороны самое желаніе связать эту молодую, полную силъ и надеждъ жизнь съ его уже угасающею жизнью.... Это прямо противъ разума!... Да это даже не честно!... Вѣдь онъ предложилъ ей потертую гривну, а за эту гривну потребовалъ отъ нея еще новый, совсѣмъ новый, не бывшій даже въ употребленіи рубль.... Ну и если бы она, движимая признательностью въ нему, такъ сказать съ закрытыми глазами, приняла его предложеніе? Вѣдь онъ бы загубилъ ея жизнь и чѣмъ строже относилась бы она къ своему долгу, чѣмъ рѣшительнѣе подавляла бы въ себѣ всѣ движенія молодости, тѣмъ рѣзче становилась бы между нимъ и его разумомъ, его совѣстью!... Чѣмъ глубже вдумывался онъ въ свои отношенія съ Вѣрѣ Павловнѣ, тѣмъ строже обвинялъ самого ceбя.... И все раздражало его.... Раздражала кукушка въ часахъ, раздражалъ звонкій, безпечный смѣхъ дѣвочекъ-сиротокъ, тяжелые шаги Ивана, сдержанный шопотъ за дверью кабинета, даже самое прикосновеніе пальцами къ шелковымъ пуговицамъ полухалата возбуждало въ немъ въ высшей степени непріяіную дрожь до зыби въ зубахъ.
   -- Ку-ку, ку-ку, ку-ку, прокуковала въ гостиной кукушка. Петръ Игнатьевичъ сощурился, зѣвнулъ, потянулся и, медленно открывъ глаза, лѣниво поднялся съ кушетки.
   На коврѣ, подлѣ самаго стола, играли дѣти. Голубоглазая Максимова сиротка изъ правильно выточенныхъ деревянныхъ пластинокъ достраивала домъ.
   Въ двухъ-трехъ шагахъ, зорко слѣдя за движеніями ея рукъ, въ растяжку, грудью къ ковру, лежала безногаго Андрея смуглянка.
   -- Вотъ ти умѣисъ, а я нѣтъ, -- и она досадливо шевельнулась.
   -- Потому сто ти дуя, не отрывая глазъ отъ дома, коротко объяснила голубоглазая.
   -- Иванъ! сердито крикнулъ Петръ Игнатьевичъ.
   Дѣвочки вздрогнули и обѣ разомъ широко открыли на него свои испуганные глазенки. Въ другое время, въ другомъ настроеніи Коваленко стало бы досадно на себя, что онъ такъ переполошилъ ихъ своимъ крикомъ, а тутъ онъ даже и не замѣтилъ ихъ испута.
   -- Андреевъ вернулся?
   -- Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство.
   -- Дай трубку!
   Иванъ вышелъ. Петръ Игнатьевичъ опять потянулся, еще разъ зѣвнулъ и, подойдя къ окну, съ тѣмъ же безучастнымъ выраженіемъ заглянулъ на улицу.... Чуть-чуть сѣрѣлъ день. Съ крышъ текли капли. Подъ окномъ, въ глубокомъ ухабѣ, стояла видно только-что проѣхавшимъ экипажемъ вспѣненная лужа.
   -- Зима -- не зима, весна -- не весна!... Тутъ бы стоять крутымъ морозамъ, а между тѣмъ слякоть, грязь, гниль!...-- и Петръ Игнатьевичъ со всѣми признаками крайняго неудовольствія въ глубокихъ морщинистыхъ складкахъ сжатаго лба отошелъ отъ окна. Вѣдь онъ такъ не любилъ безпорядка ни въ чемъ, а въ природѣ и тѣмъ паче.
   -- Ца-а! поддразнила голубоглазая сиротка Андрееву смуглянку, указывая ей рукою на только-что достроенный домъ. Смуглянка потянулась, ударила, домъ разсыпался.
   -- Ахъ ты кьивая мойда! взмахнувъ на нее обѣими кулаченками, выругала раздраженная голубоглазая сиротка.
   -- Катя! Ты опять!... А вотъ я тебя за это за чаемъ не дамъ мямъ-мямъ!
   "Мямъ-мямомъ" Катя уже привыкла называть варенье и вообще всякія сладости, которыми Вѣра Павловна, не смотря на возраженія Коваленко, такъ любила ихъ пичкать.
   -- А цивосъ она озайничаетъ! вскочивъ, горячо оправдывалась голубоглазая.
   Иванъ внесъ трубку.
   -- Нѣтъ!... Ти, ти озайничаешь! всполошилась въ свою очередь смуглянка.
   -- Ну, хорошо, хорошо!... Надоѣли вы мнѣ! Иванъ, отнеси имъ коверъ и игрушки въ залъ.... Ступайте туда, вонъ за нимъ.
   Дѣвочки опять переглянулись и, какъ бы забывъ свою законную распрю, обѣ разомъ выбѣжали изъ кабинета. Петръ Игнатьевичъ затянулся и, звякнувъ шпорою о шпору, опять усѣлся на кушетку. Онъ очень любилъ это время, между днемъ и ночью, любилъ посумерничать, любилъ, въ этотъ свободный отъ занятій часъ, поставить на судъ передъ своимъ разумомъ возбуждавшихъ его вниманіе людей и, пропустивъ черезъ него, какъ черезъ призму, ихъ взгляды, отношенія и дѣйствія, дать имъ то или другое опредѣленіе. Такъ онъ думалъ, такъ обыкновенно предполагалъ, а кончалъ все жъ таки тѣмъ, что строже всѣхъ судилъ себя. Если же, "паче чаянія", по строжайшемъ обсужденіи высказанныхъ имъ за послѣдніе часы взглядовъ и своихъ дѣйствій, приходилъ къ выводу ихъ совершенной разумности, то, весело потирая рука объ руку, съ оттѣнкомъ какого-то особаго удовольствія въ голосѣ, приказывалъ Ивану поставить самоваръ, купить печенья и вообще все приспособить къ чаю. Но теперь, не смотря на все свое желаніе, онъ не могъ даже бѣглою, поверхностною мыслію охватить не только взгляды и дѣйствія лицъ, присутствовавшихъ на балѣ Долиныхъ, но даже и общую ихъ постановку: въ такой степени отвлекали его личныя впечатлѣнія этого вечера. Какъ будто весь балъ былъ только одинъ моментъ, моментъ разговора его съ Вѣрою Павловною.... за цвѣтами, у окна.... Онъ опять чувствовалъ ее подлѣ себя, опять смотрѣла она на него своими спокойными, глубокими, свѣтло-сѣрыми глазами, опять улыбалась ему тихою улыбкою ни то затаенной грусти, ни то сдержаннаго къ нему сочувствія. И какъ хороша она была въ тѣ минуты! Какъ шло къ ней это скромное черное платье.... этотъ свѣжій розанъ въ волосахъ. Сколько нѣги, сколько силы, силы напрасной, силы безцѣльно увядающей въ отчетливыхъ формахъ ея стройнаго, въ высшей степени женственнаго стана, и нѣжнымъ, глубокимъ, живымъ чувствомъ, чувствомъ зоркой, ревнивой охраны и тихой радости, и непонятнаго смущенія взволновался онъ опять.-- "А если не могу!" едва слышно снова говорила ему Вѣра Павловна. "Не можетъ! Почему же не можетъ?" досадливо стукнувъ чубукомъ объ полъ, снова не понялъ Петръ Игнатьевичъ.-- "Есть дѣйствіе, должно быть ему основаніе?! Ну да, есть.... Есть это основаніе, только не въ ней, а въ немъ самомъ, въ его возрастѣ, въ его неспособности составить ея счастіе.... Вотъ она и ушла отъ него, чтобы догадался, наконецъ, созналъ, что она никогда его не любила и даже не можетъ полюбить, что она ничего не испытываетъ къ нему, кромѣ дружбы, и что онъ даже жалокъ ей въ своей любви, мало того, назойливъ, смѣшонъ.... Вѣдь и по разуму.... Она еще молода, полна жизни, силъ, а онъ?.... Развѣ не тотъ, что былъ еще года два-три назадъ?... Не тотъ, совсѣмъ не тотъ!... Въ немъ ужъ упадаетъ бодрость, по временамъ туманится мысль гаснетъ энергія.... Старость у порога.... Не нынче, завтра не останется и послѣдняго не сѣдаго волоса!... Въ плечахъ согнетъ, всего скорчитъ, а тамъ.... Тамъ и часъ разсчета". Петръ Игнатьевичъ сощурился, вздохнулъ и опять ноющимъ, тоскливымъ чувствомъ замерло сердце. Онъ тихо всталъ, осмотрѣлся. Уже совсѣмъ темно было въ комнатѣ. Какъ разъ противъ окна яркимъ пламенемъ вспыхнулъ въ фонарѣ огонекъ, но тотчасъ же стихъ, умѣрился и ровною, блѣдною, едва примѣтною свѣтовою полоскою заскользилъ на коврѣ у него подъ ногами. Не такъ ли и въ немъ, на закатѣ дней, вспыхнула надежда жизни молодой, жизни, полной радости и счастія, чтобъ въ тотъ же мигъ покинуть его, поблекнуть, замереть въ блѣдномъ, ровномъ, однообразномъ теченіи.
   -- Ваше превосходительство!
   -- Кто тамъ? слегка отступивъ, откликнулся онъ.
   -- Я, ваше превосходительство, -- Андреевъ.
   -- Отдалъ письмо?
   -- Точно такъ, ваше превосходительство.
   -- Въ собственныя руки?
   -- Точно такъ! Въ собственныя руки, ваше превосходительство.
   -- Ну, что же? Письмо у тебя есть? уже нетерпѣливо перебилъ онъ.
   -- Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство.
   -- Ну, да отвѣтъ-то тебѣ какой-нибудь дали?
   -- Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство!
   -- Такъ на словахъ сказали.... Будутъ или нѣтъ?
   -- Не могу знать, ваше превосходительство.
   -- Да ты барышню-то видѣлъ?... Самое?
   -- Точно такъ!... Самое, ваше превосходительство!
   -- Ну такъ вѣдь она тебѣ что-нибудь сказала?
   -- Сказала, ваше превосходительство!
   -- Что же она сказала? уже лихорадочно добивался онъ.
   -- Одно слово, ваше превосходительство!
   -- Буду или не буду?
   -- Не могу знать, ваше превосходительство!
   -- Тьфу, какъ ты глупъ, братецъ! Какое же слово-то?
   -- Виноватъ, ваше превосходительство, запамятовалъ.
   -- Дуракъ!
   -- Точно такъ, ваше превосходительство!
   -- Пошелъ вонъ!
   -- Слушаю-съ, ваше превосходительство!
   "И какъ это странно.... Точно трудно было написать.... Какое жъ бы это слово, однако?" тревожно расхаживая вдоль кабинета, отъ самого себя теперь добивался Коваленко.
   -- Андреевъ! рѣзко крикнулъ опять.
   -- Я, ваше превосходительство!
   -- Быть можетъ барышня сказала тебѣ: хорошо!
   -- Сказала: хо-ро-шо, ваше превосходительство! точно вырвалъ изъ себя, съ такимъ усердіемъ отчеканилъ это "хорошо" обрадованный Андреевъ.
   -- Впередъ, братецъ, будъ толковѣе! ужъ спокойно укорилъ Петръ Игнатьевичъ. -- Зажги лампы въ передней, залѣ и здѣсь. Да скажи Ивану, чтобъ готовилъ чай.
   -- Слушаю-съ, ваше превосходительство!
   Едва вышелъ Андреевъ, Петръ Игнатьевичъ, закуривъ папиросу, опять отдался себѣ. Имъ овладѣло какое-то новое, совершенно непонятное ему въ тѣ минуты, тревожное чувство, какъ будто вмѣстѣ съ вѣстью о пріѣздѣ Вѣры Павловны что-то особенное, исключительное озаботило его. Но что это что-то -- онъ не отдавалъ себѣ яснаго отчета, онъ сознавалъ только, что въ немъ сказалось нѣчто лихорадочное, порывистое, вовсе не похожее на его обыденное настроеніе, на то тихое, спокойное расположеніе духа, съ которымъ онъ всегда встрѣчалъ и провожалъ ее. -- "И что же случилось вчера, что такъ измѣнило отношенія?... Развѣ она открыла ему что-нибудь новое, развѣ не сказалъ онъ уже давно аминь самой мысли, самому намѣренію когда либо жениться на ней?!... Странно, очень странно!... А виноватъ во всемъ все-таки онъ, и только одинъ онъ, потому что сунулся въ воду, не спросясь броду, потому что, не согла сивъ своего "хочу" съ своимъ "могу", дернулъ предложеніе и только испортилъ имъ, этимъ бараньимъ скачкомъ, существовавшія до той минуты спокойныя, ровныя, дружескія отношенія.... Но вѣдь она же сама его вызвала, сама навела на самую мысль о жевитьбѣ, сама сказала, что ни одна разумная дѣвушка не от кажетъ ему.... Да и, наконецъ, развѣ онъ уже такъ старъ!... Развѣ ему 60 лѣтъ? Развѣ при настоящемъ складѣ жизни масса людей въ какихъ-нибудъ 30 лѣтъ не старше его, въ его 46 лѣтъ?..." И опять поднялась пальма, опять изъ-за ея раскидистой зелени точно улыбнулось ему полное, нѣжное плечо Вѣры Павловны. Петръ Игнатьевичъ всталъ и, заложивъ руки за спину, быстро, неровными шагами заходилъ вдоль набинета. -- "Всякій имѣетъ свое прошлое!... Ну и что же она открыла этимъ новаго, что она хотѣла сказать?! Всякій.... и я, и каждый!... Неясно, очень неясно!... Странно, даже весьма странно!... Что-то недосказанное, совсѣмъ непонятное!"
   И чѣмъ глубже вдумывался онъ въ эти противорѣчія, тѣмъ настоятельнѣе сознавалъ необходимость этимъ же вечеромъ объясниться съ Вѣрою Павловною и разъ навсегда опредѣлить характеръ своихъ отношеній къ ней.
   Андреевъ внесъ лампу и поставилъ на столъ передъ диваномъ. Изъ-подъ сквознаго, широкаго абажура охватила она блѣдно-голубымъ полусвѣтомъ рисунки, газеты, журналы, столъ, край дивана, углы креселъ, и на коврѣ правильнымъ кругомъ цвѣты и букеты. Любилъ Петръ Игнатьевичъ этотъ тихій, нѣжный, такъ много думъ возбуждавшій въ немъ полусвѣтъ; любилъ въ его ровномъ, спокойномъ сіяніи, за стаканомъ чаю, бесѣдовать съ Вѣрою Павловною, и робко, нерѣшительно, въ тѣ минуты, когда такъ глубоко, такъ живо чувствовалъ онъ, засматривать въ свое будущее и почему-то безусловно съ нею и только съ нею. И теперь такъ живо, такъ осязательно вспомнился ему страхъ за нее во время болѣзни, его тревога, его бдительный уходъ, какъ будто тогда уже онъ хранилъ въ ней что-то особенное, что-то, что было ему и дорого, и близко. А вѣдь онъ думалъ тогда, онъ былъ убѣжденъ, что относится къ ней только по разуму, что оказываетъ ей и долженъ оказывать и это вниманіе, и эту заботливость лишь только потому, что она одна на свѣтѣ, что если не онъ, то никто не протянетъ ей руки, никто, кромѣ его, не разгонитъ ея мрачнаго настроенія. И онъ лихорадочно слѣдилъ за нею, онъ помогалъ ей, развлекалъ ее. И никогда, никогда въ жизни не забудетъ онъ той свѣтлой минуты, минуты ея первой, еще слабой, уже привѣтливой къ нему улыбки, выражающей благодарность и живое сочувствіе. И какимъ радостнымъ чувствомъ наполнила его грудь эта первая къ нему улыбка! Онъ какъ будто ожилъ, возродился въ ней къ какой-то новой жизни, -- тихой, свѣтлой, счастливой. Онъ тогда же понялъ, созналъ всю несообразность послѣдствій такого движенія и ровно на пять дней отступилъ отъ нея.-- "И разумно, и должно!... Но зачѣмъ же потомъ.... И какъ случилось все это?! Непонятно, совершенно непонятно!... А почему жъ бы и нѣтъ? Какая дикая, несообразная мысль!... Вѣдь онъ же на 20 лѣтъ старше ея?!" и опять съ новою силою щемящимъ, раздражающимъ чувствомъ сжалась, заныла тоска въ груди. "И какъ это нелѣпо!... Какъ неразумно было дать на столько воли и этой глупой, такъ дико бякующей овцѣ и этимъ шарлатанамъ.... нервамъ.... Точно баба, точно какая-нибудь пухленькая, розовенькая, бѣленькая душка!" и, собравъ все лицо въ одну общую складку изъ безчисленнаго множества мелкихъ, морщинистыхъ складокъ, досадливо, звонко стукнувъ шпорою о шпору, Петръ Игнатьевичъ вошелъ въ гостиную. Тотъ же полусвѣтъ. Стрѣлки кукушки показывали четверть седьмаго. Не было ни Андреевой смуглянки, ни голубоглазой сиротки. Только въ самомъ центрѣ комнаты, на серединѣ ковра лежало что-то похожее на синіе узлы, небольшаго размѣра. Петръ Игнатьевичъ быстро подошелъ, и въ тотъ же мигъ разгладились морщныы, подъ усами набѣжала чуть примѣтная улыбка. Прикрывъ собою игрушки, дружно обнявшись и припавъ разрумянившимися отъ сна лицами къ ковру, сладко спали плутовки. Онѣ видно забыли и свою распрю, и самое мямъ-мямъ. Онъ склонился, хотѣлъ разбудить.
   Въ передней раздался громкій звонокъ.
   -- Андреевъ! Чего ты такъ долго копаешься, братецъ?
   -- Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство! спѣшно отворяя дверь въ переднюю, засуетился Андреевъ. Петръ Игнатьевичъ медленно наложилъ руку на лобъ. Онъ какъ будто сознавалъ, что у него тамъ, въ головѣ, что-то не совсѣмъ въ порядкѣ. Да и вообще, вѣдь онъ терпѣть не могъ волноваться изъ-за чего бы то ни было или тѣмъ болѣе изобличать свое волненіе, а тутъ, какъ на смѣхъ, въ этотъ непонятный вечеръ, когда онъ по разуму долженъ былъ вооружиться всѣмъ своимъ хладнокровіемъ, чтобы съ достоинствомъ отступить отъ созданной имъ же самимъ ложной постановки, чтобы уничтожить въ ней самую мысль объ ея отказѣ, какъ объ обстоятельствѣ, нарушающемъ общій строй ихъ дружескихъ отношеній, онъ не владѣлъ собою, рѣшительно не владѣлъ, не могъ подавить въ себѣ чувства радости, вызваннаго звонкомъ Вѣры Павловны, даже и въ ту минуту, когда она уже вошла въ переднюю. "Какъ это глупо, ребячески глупо!" на самого себя ужаснулся Петръ Игнатьевичъ и, громко откашлянувшись, вышелъ въ переднюю.
   -- Здравствуйте, матушка!... Что же это вы совсѣмъ забыли дѣтокъ-то нашихъ, а?... и не грѣхъ вамъ, не совѣстно? Да если бъ я не написалъ, вы бы не заглянули и сегодня.
   -- Нѣтъ, вѣроятно зашла бы. Только утромъ было некогда.... Была княжна, былъ Вася.... на васъ-то съ чего это, Петръ Игнатьевичъ, напала "ѣдунья"?
   -- Напала, матугака!... Глупая овца разбякалась, -- и онъ смущенно откашлянулся....
   Вѣра Павловна, слегка вспыхнувъ, ускореннымъ шагомъ, вошда въ залъ.
   -- Гдѣ жъ дѣвочки? Развѣ ужъ спятъ? все еще избѣгая его взгляда, уже въ залѣ спросила она.
   -- Или не видите, матушка? Вотъ! Цѣлая сонная картина. Поосорились, видите ли: голубоглазая буянка по обыкновенію выругала смуглянку.... Я ихъ прогналъ сюда, а онѣ, видно съ горя, обнялись да и заснули.
   -- Милыя! тихо проговорила Вѣра Павловна, склоняясь надъ ними. Самое, впрочемъ, лучшее, что только могли придумать.
   -- Это почему, матушка? и онъ нервно мигнулъ на нее.
   -- Да вы посмотрите, какъ глубокъ, сладокъ, безмятеженъ ихъ младенческій, дивный сонъ!... Я была бы уже довольна, счастлива даже, если бы, хотя по временамъ, могла въ ихъ безпечномъ снѣ забывать эту милую, дѣйствительную жизнь, этотъ непрерывный рядъ дрязгъ и мерзостей.
   -- Ваше превосходительство, самоваръ поданъ, останавливаясь въ дверяхъ гостиной, громко доложилъ Иванъ.
   -- Поданъ?... Ну хорошо, братецъ, хорошо!... Ступай! сердито-отрывисто проговорилъ онъ.
   -- Что съ вами сегодня, Петръ Игнатьевичъ? Вы, кажется, сильно не въ духѣ?
   -- Да отчего же мнѣ быть не въ духѣ, матушка?... Ничуть!... Такъ только! Чего-то ѣдунья напала!... Ну да вѣдь я не дитя, не женщина, -- дешево не сдамся!... Пойдемте же чай пить, матушка.
   Вѣра Павловна прошла впередъ. Лампа подъ голубымъ абажуромъ горѣла на письменномъ столѣ. Между двухъ свѣчъ на столѣ передъ диваномъ весело шумѣлъ до блеска ясный самоваръ. Серебрянная большая корзина съ печеньемъ, чай, сливки, варенье, лимонъ, стаканъ, снѣжной бѣлизны полотенце на полоскательницѣ, да маленькая прозрачнаго форфора чашка, еще нѣсколько недѣль тому назадъ купленная Петромъ Игнатьевичемъ для нея, составляли обстановку чайнаго прибора.
   -- Какъ у васъ всегда все чисто, хорошо, Петръ Игнатьевичъ, пріятно даже взглянуть, -- садясь на диванъ противъ самовара и правою рукою открывая чайницу, сказала она.
   -- Да, чисто. Чистоту всегда любилъ!... Чистота и по разуму первое условіе жизни.... Роскошь -- это уже лишнее.... Никогда не допускалъ и не допущу, хотя бы и былъ очень богатымъ человѣкомъ!... Всю жизнь мою все по разуму и отъ разума! -- совершенно машинально опускаясь на кресло подлѣ дивана, все съ тѣмъ же страннымъ перебоемъ въ словахъ продолжалъ онъ.-- Боролся, борюсь, но.... и онъ порвался.
   Вѣра Павловна внимательно посмотрѣла на нето. Она еще никогда не видала его въ такомъ лихорадочно-возбужденномъ состояніи. Онъ какъ-то весь подергивался, особенно часто щурился, порывался въ мысляхъ, въ словахъ.
   -- Да что съ вами, Петръ Игнатьевичъ?
   -- Ничего!... Право ничего особеннаго, матушка!... Такъ вотъ боролся, борюсь!... Но человѣкъ есмь!... По разуму, по разуму, да вдругъ и споришь какую-нибудь дичь.... Тогда тяжело, тогда вотъ, какъ теперь, чувствуешь себя виноватымъ и передъ самимъ собою, и передъ другими.
   Вѣра Павловна быстро опустила только-что приподнятый къ стакану чайникъ. Съ каждымъ новымъ словомъ все болѣе и болѣе тревожило ее это странное настроеніе Коваленко.
   -- Помните ли, матушка, какъ-то на дняхъ я высказался вамъ, что я дубъ, сирый, одинокій дубъ, что шальная буря сорветъ меня и ничего, рѣшительно ничего.... и онъ опять порвался.
   Вѣра Павловна подавила вздохъ, опустила голову.
   -- Кромѣ чистой поляны окрестъ.... Какъ будто и не было.... Вздоръ, чистѣйшій вздоръ.... Я никогда не прощу себѣ этой дикой мысли... Я чего-то хотѣлъ безсознательно, по правдѣ безсознательно, матушка!..? Къ чему-то шелъ, что-то улыбалось мнѣ.... Да, улыбалось, звало меня.... Я не сопоставилъ, не сообразилъ.... Я поступилъ, какъ дитя.... Я забылъ, совсѣмъ забылъ, что могъ бы быть отцемъ вашимъ.... У васъ хорошее, честное сердце.... Быть можетъ, вы.... Быть можетъ, вамъ тяжело за меня.... Быть можетъ, это васъ мучитъ? Вы бы и хотѣли, да не можете.... Не можете побороть правъ молодости.... Простите же мнѣ, матушка, простите и забудьте. Пусть опять между нами будутъ наши прежнія, добрыя, дружескія отношенія! съ видимымъ усиліемъ надъ собою договорилъ Петръ Игнатьевичъ глухимъ, подавленнымъ голосомъ, какъ будто онъ хоронилъ что-то дорогое и близкое ему въ этихъ прежнихъ, добрыхъ, дружескихъ къ ней отношеніяхъ, что-то живое, радостное, что-то такое, что боролось съ нимъ, не поддавалось ему и, не смотря на всѣ его старанія, на силу воли, на доводы разума, все по прежнему и дышало въ немъ, и улыбалось ему. И Вѣра Павловна никогда еще такъ живо, такъ глубоко, какъ въ эти минуты, не чувствовала, что это что-то была именно она, его любовь къ ней и какъ къ другу, и какъ къ женщинѣ.... Но, развѣ она могла, развѣ она имѣла право любить его, какъ женщина?... Она любида.... Ею пренебрегли, оттолкнули ее, жизнь разбили ей.... И что же, что она могла ему сказать? Что она не стоитъ его любви, что она.... Но, вѣдь это ужасно!... Какъ же потомъ она будетъ смотрѣть въ глаза ему, этому честному, правдивому, въ высшей степени строгому къ себѣ человѣку?... Быть можетъ, онъ снизойдетъ, быть можетъ, не осудитъ.... Тогда еще хуже!... Вѣдь въ этомъ скажутся уже не любовь, не уваженіе, а состраданіе къ ней, великодушная пощада.... О, нѣтъ, нѣтъ!... Она ничего ему не скажетъ!... Пусть онъ думаетъ объ ней что хочетъ.... и она молчала.... Она переживала теперь рѣшительную минуту, минуту послѣдней, отчаянной борьбы между своимъ стыдомъ и нравственнымъ спокойствіемъ, достоинствомъ этого честнѣйшаго изъ людей.-- Вѣдь хотѣла же.... Да, хотѣла!... Но у нея не хватитъ на кто ни силы воли, ни даже голоса.... Ей только казалось тогда, утромъ, что она сможетъ.... Она ошибалась.... Она никогда не сознается и пусть не знаетъ, пусть не догадывается.... Все жъ таки лучше, чѣмъ.... Нѣтъ, что это съ нею.... Чего такъ горитъ голова, такъ то бьется, то замираетъ сердце?... Развѣ она его любитъ?... Да развѣ можно любить два раза?! И когда же, когда, съ какой поры?!..
   "Вѣдь такъ, матунша, да?" точно сквозь сонъ разслышала она голосъ Петра Игнатьевича. И опять не отвѣтила.... Тольно еще глубже поникла, какъ бы пытаясь скрыть на груди, въ складкахъ своего чернаго платья свой стыдъ, свой страхъ, свое волненіе.... Петръ Игнатьевичъ быстро всталъ съ кресла, сѣлъ подлѣ, протянулъ ей руку.
   -- Да будьте же искренны, матушка!... Перестаньте таиться, перестаньте прятаться.... Вѣдь не убійца же вы въ вашемъ прошломъ? Или.... или все еще не заслужилъ я даже и довѣрія вашего?
   -- Нѣтъ!... Я не могу!... Это свыше силъ, Петръ Игнатьевичъ!... Я хотѣла, сама хотѣла.... Что бы вы не думали.... Одно только помните, знайте, что не въ васъ, въ моемъ въ прошломъ.... причина!... Не осуждайте.... Быть можетъ, я забылась, подала вамъ поводъ.... Да, я не права въ этомъ.... Но, не судите меня строго.... Мнѣ и въ голову не приходило, что вы.... и она не кончила. Петру Игнатьевичу показалось, что въ ея голосѣ дрогнули слезы.
   -- Да вѣдь не клятву же безбрачія, въ самомъ дѣлѣ, дали вы кому нибудь?
   -- Я уже сказала вамъ, что нѣтъ!
   -- Ну такъ любили, любите теперь?
   -- Теперь! и она судорожно разсмѣялась. Ненавижу!
   -- Такъ что же сдерживаетъ васъ, матушка? -- за что мучите вы и себя, и.... и онъ остановился, какъ бы испугавшись своей мысли.
   -- И васъ! докончила она и содрогнулась какъ бы отъ внутренней, конвульсивной боли.
   -- Да!... Я это чувствую, я сознаю.... Я обязана, я должна оправдаться передъ вами.... Онъ отнялъ у меня все.... все!... Понимаете.... Честь, имя, самое право любви, -- словомъ все!... Я была тогда еще маленькая.... Тогда, когда онъ, какъ свой, какъ родной вкрался въ довѣріе моей бѣдной матери.... Онъ часто ласкалъ меня, баловалъ сладостями, называлъ сестрою, маленькою, милою кискою.... Отецъ тогда оставилъ насъ.... Мать часто плакала.... Онъ былъ богатъ, онъ давалъ ей деньги, къ каждому празднику приносилъ мнѣ на платье, -- не поднимая глазъ на Коваленко, отрывочно говорила она.-- Я ничего не понимала. Мать говорила мнѣ, что онъ добрый, честный, хорошій, что такихъ людей, какъ онъ, мало, очень мало!... И я съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе привязывалась въ нему.... Когда онъ не приходилъ или запаздывалъ, -- а онъ бывалъ у насъ каждый день, -- мнѣ становилось скучно, до того скучно, что я даже плакала. Мнѣ минуло 12 лѣтъ. Онъ сталъ учить меня русскому, французскому, исторіи, географіи. Мать часто, со слезами, благодарила его за это.... У него мать была француженка, отецъ русскій. Самъ онъ былъ студентъ тогда.... Такъ хорошо говорилъ.... Я забывала все на свѣтѣ, слушая его.... И пѣлъ.... Ахъ, какъ хорошо пѣлъ!... Такой густой, густой, пріятный былъ у него голосъ.... Подъ его руководствомъ я читала, читала много, читала по цѣлымъ днямъ и ночамъ, лихорадочно, жадно и потомъ все, все разсказывала ему.... Если онъ оставался мною доволенъ, -- а онъ рѣдко, очень рѣдко журилъ меня, -- онъ крѣпко, крѣпко жалъ мнѣ руку, такъ по долгу смотрѣлъ мнѣ въ глаза....
   И что это былъ за взглядъ!... Глубокій, нѣжный, вдумчивый.... Да!... Я все сильнѣе и сильнѣе привязывалась къ нему, и онъ тоже.... Мнѣ минуло уже 15. Мать радовалась на меня, мать вѣрила ему, вѣрила какъ можно только вѣрить сыну.... Онъ нанялъ намъ дачу въ Мазиловѣ. Въ Мазиловѣ онъ цѣлые дни, а иногда и ночи, до разсвѣта, проводилъ со мною. Точно весь міръ для него была я да мать!... Какъ во снѣ, не замѣчала я, какъ летѣли дви, недѣли.... Какъ-то разъ, въ чудный, лунный вечеръ, мы забрели въ Кунцовскую рощу. Онъ о чемъ-то разсказывалъ мнѣ такъ хорошо, такъ много.... Я устала идти.... Мы сѣли на траву.... Я, слушая его, прилегла головою ему на плечо.... Онъ опять сталъ говорить, и такъ хорошъ, такъ свѣтелъ былъ его взглядъ на жизнь, на людей, такъ улыбалось мнѣ все, все, что окружало.... И эта дивная тихаго вечера природа, и едва слышный шелестъ листьевъ, и все глубже, и глубже волновалось платье на груди, густымъ румянцемъ рдѣлось лицо, оживленъ былъ взглядъ. -- Она точно забыла, что была въ кабинетѣ Коваленко, а не съ нимъ, не въ Кунцовсной рощѣ. "И все.... милый?" спросила я его, когда онъ пріостановился. "Пока все, моя прелесть", какъ-то особенно прошепталъ онъ и, приподнявъ за подбородокъ мою голову, крѣпко поцѣловалъ меня.... Онъ цѣловалъ меня и прежде, цѣловалъ ребенкомъ, при матери.... Но я и сама до сихъ поръ не могу отдать себѣ отчета, почему мнѣ казалось тогда, что онъ еще только въ первый разъ поцѣловалъ меня.... Такой странный былъ этотъ поцѣлуй.... Съ этихъ поръ даже во снѣ часто чувствовала я его.... Онъ сталъ еще внимательнѣе, еще ласковѣе ко мнѣ, и такъ лихорадочно, не какъ прежде, тянуло меня къ нему.... Я поняла, что я люблю его.... Ну что же? Онъ такой хорошій, честный, онъ женится на мнѣ.... думала я, и все чаще и чаще не спалось мнѣ.... Такъ чего-то горѣла голова, такъ билось сердце.... Я не сознавала, что поступила дурно, но только и сама не знаю почему, мнѣ страшно было сказать объ этомъ матери.... Да и о чемъ?... Вѣдь собственно она все видѣла, все знала?... Мнѣ минуло 16.... Стояла зима.... Онъ ужъ тогда кончилъ курсъ, поступилъ на службу, не такъ часто бывалъ у насъ. Какъ-то разъ, вечеромъ, катаясь со мною, онъ предложилъ мнѣ заѣхать поужинать въ какую то гостинницу. Я сначала согласилась, а потомъ, мнѣ вдругъ чего-то стало страшно, и я не поѣхала. Съ этихъ поръ онъ уже не отставалъ отъ меня. Настаивалъ, просилъ, требовалъ, умолялъ, говорилъ, что если я поѣду съ нимъ, то онъ въ самомъ скоромъ времени женится на мнѣ, но я устояла, я не поѣхала ни разу.... Заболѣла мать. Онъ предлагалъ помогать мнѣ въ уходѣ за нею, онъ поселился въ сосѣдней съ нами комнатѣ и.... тутъ онъ нашелъ случай воспользоваться, злоупотребить моею къ нему любовью.... Онъ взялъ отъ меня все, что могъ взять, взялъ, чтобъ осмѣять, чтобъ отбросить, и судорожно выпрямившись, рѣзко хрустнувъ палецъ о палецъ, Вѣра Павловна точно замерла въ углу дивана. Петръ Игнатьевичъ робко посмотрѣлъ на нее.... Теперь опять то же жесткое, холодное выраженіе тупаго безучастія, что такъ смутило его съ самыхъ первыхъ минутъ въ этотъ вечеръ.
   -- Бѣдная, бѣдная мать моя!... Какъ она вѣрила ему, какъ любила его, тревожилась по немъ, сыномъ роднымъ называла.... Бывало, какъ уходитъ, креститъ, благословляетъ его.... благословляетъ! повторила она и громко, судорожно разсмѣялась.
   Петръ Игнатьевичъ тревожно посмотрѣлъ на нее. Ему показалось, что ей не хватаетъ воздуха: такъ порвалась она въ этомъ дикомъ, сердце надрывавшемъ смѣхѣ.
   -- Да!... я его ненавижу!... Ненавижу всѣми силами души моей!... Онъ не хотѣлъ услышать мольбы!... Онъ не пощадилъ и матери!... Не подъ ея ли лаской, не подъ ея ли благословлявшею его рукою, не на глазахъ ли ея, укралъ меня у нея, укралъ, чтобы осмѣять, чтобы позоромъ покрыть сѣдины старухи, чтобы во мнѣ самой убить и вѣру, и самую надежду на счастіе?... и кому, и на что я теперь.... разбитая, брошенная! едва слышно договорила она и, какъ бы поперхнувшись чѣмъ-то, снова порвалась, вздохнула, стихла....
   Петръ Игватьевичъ не выдержалъ, отвернулся.... У него на глазахъ набѣжали слезы. Онъ какъ будто видѣлъ предъ собою и эту честную, добрую, довѣрчивую, такъ безстыдно-одураченную старуху-мать, и горечь, и порывистое лихорадочное отчаяніе осмѣянной, брошенной Вѣры Павловны.... Теперь ему было ясно.... Но, развѣ это причина?! Развѣ онъ не любилъ Зинаиду?... Развѣ не сходился онъ въ свою жизнь съ десятками женщинъ, даже и не будучи увлечевъ ими, единственно по движенію страсти?... И почему же онъ, почему эти другія, изо дня въ день, такъ легко, такъ свободно, со всею беззастѣнчивостью отдававшіяся ему женщины, женщины, подъ личиною чувства и ложнаго стыда скрывавшія расчетъ, или свое чувственное влеченіе выше ея?! А вѣдь она страдала, страдаетъ теперь.... Ее гнететъ, ее душитъ стыдъ, точно и въ самомъ дѣлѣ преступна передъ людьми, преступна даже передъ нимъ.
   "Фу, дичь какая!" невольно вскрикнулъ онъ и, какъ бы испугавшись своего же голоса, быстро взглянулъ на Вѣру Павловну.... Ее какъ будто и не было: такъ притаилась она въ углу дивана, плотно закрывъ глаза платкомъ.
   -- Полноте, перестаньте, матушка, мучить себя изъ-за такого вздора!... Вѣдь сердце болитъ смотрѣть на васъ!
   Она только еще крѣпче прижала платокъ къ глазамъ, закрыла имъ все лицо. Она плакала.... Глубоко, порывисто вздымалась грудь. Петръ Игнатьевичъ терялся. Онъ и чувствовалъ, что лишній, что тяжелъ ей въ эти минуты, и почему-то, самъ не отдавая себѣ отчета, боялся оставить ее!... Да и не могъ!... Ему такъ все дорого было въ ней: ея горе, ея слезы, такъ порывисто, такъ горячо дышавшая грудь, чернымъ платьемъ емко въ таліи охваченный станъ, и эта, точно забытая ею, подлѣ его руки нѣжная, слабая рука!... Такая родная, давно, давно ему близкая, дорогая....
   -- Полноте же!.. Уймитесь, матушка!... Плюньте на это дѣло! охвативъ своею широкою ладонью ея горячую, какъ огонъ, руку, едва слышно, но настойчиво и внятно проговорилъ онъ.
   Болѣзненно, глухо простонала Вѣра Павловна и, высвободивъ руку, быстро поднявшись, нервными, изъ стороны въ сторону перебивающимися шагами, вышла изъ кабинета. Петръ Игватьевичъ сощурился, угрюмо покачалъ головою, до порога проводилъ ее глазами. "Куда?... Зачѣмъ?... Ужъ не домой ли?!" и опять, опять застовала, заныла въ груди ѣдунья-тоска.... Тихо было въ гостиной.... не слышно ни шаговъ, ни малѣйшаго шороха и въ залѣ. Петръ Игнатьевичъ быстро всталъ, подошелъ къ дверямъ, прислушался, глухія судорожныя рыданія донеслись до него оттуда, изъ-за зелени, лѣваго, дальняго, тускло-освѣщеннаго угла гостиной.
   -- Льется точно рѣкою.... опять себя мучитъ, опять не выдержитъ, сляжетъ, заболѣетъ, какъ тогда, послѣ отъѣзда изъ Щебринки.... Боже мой, Боже! Да неужели?... Неужели вѣчно будетъ страдать, вѣчно томитбся изъ-за этого давнымъ давно забывшаго и думать-то даже объ ней мерзавца! ужаснулся Петръ Игнатьевичъ и, поднявшись на носки, спѣшно прошелъ въ спальню, налилъ въ стаканъ воды, взялъ со стола склняку одеколона, и пройдя чрезъ кабинетъ, еще тише, едва ступая, вошелъ въ гостиную. Вѣра Павловна вздрогнула, отвела платокъ и въ тотъ же мигъ снова закрыла имъ пылавшее отъ слезъ лицо....
   -- Выпейте, матушка!... Господь съ вами!... Что это вы такъ мучите себя.... Да плюньте жъ, наконецъ, на это дѣло! Точно институтка, точно ребенокъ! Да гдѣ же въ васъ воля-то, разумъ-то, матушка, гдѣ?
   -- Да полноте же прятаться-то, матушка, -- принимая стаканъ, тихо упрекнулъ онъ. Вамъ нуженъ свѣжій воздухъ, а вы себя еще душите!... Эхъ, матушка!... Досадно даже станетъ!... Или я все еще чужой вамъ?!..
   Вѣра Павловна выпила нѣсколько глотковъ воды, глубоко, медленно вздохнула. Она какъ будто сбросила съ себя непосильную тяжесть. Еще разъ провела платкомъ по глазамъ, по лицу и, нервно его скомкавъ, опустила въ карманъ. Лицо горѣло отъ слезъ. Глаза закраснѣлись, опухли вѣки. Петръ Игнатьевичъ сѣлъ возлѣ, посмотрѣлъ на нее хотѣлъ улыбнуться, опять не выдержалъ, замигалъ, потупился. Вѣра Павловна встала и молча протянула ему еще влажную отъ слезъ руку.
   -- Что съ вами, матушка, что вы хотите?
   -- Домой.... Мнѣ невыносимо тяжело, Петръ Игнатьевичъ.... Я сознаю, что виновата передъ вами, но.... вѣдь теперь все ясно вамъ!...
   -- Да!... Ясно, все ясно!... И теперь, именно теперь, матушка, если вы протянете мнѣ вашу честную руку, вы вознаградите меня и за лишенія, и за утраты суровой жизни моей; вы откроете мнѣ новую, свѣтлую сферу; рука объ руку съ вами, я стану выше, неизмѣримо выше того, что я былъ и что я есть.... Теперь причина не въ вашемъ прошломъ.... Оно честнѣе моего.... Причина въ васъ самихъ, во мнѣ.... Могу иль не могу отвѣтить вамъ?
   Закружились въ гостинной и стулъя, и кресла и цвѣты, и диванъ.... Потемнѣло въ глазахъ.... Вѣра Павловна быстро положила руку на лобъ. Она и слышала, слышала отъ слова до слова все, что сказалъ ей Ковалеяко, она поняла, что онъ сдѣлалъ ей опять предложеніе, не оттолкнулъ ее, не разошелся съ нею, какъ ожидала, какъ почти была увѣрена, но еще тверже, еще настойчивѣе протянулъ ей руку.... и не вѣрила, какъ будто все это былъ сонъ, а не живая дѣйствительность.
   -- Да не томите же себя, матушка!... Гожъ, такъ по рукамъ, а не гожъ, такъ за шиворотъ, да и изъ хоромъ вонъ! тщетно стараясь улыбнуться и щурясь, и мигая, сильно дрогнувшимъ голосомъ, наломнилъ онъ о себѣ.
   -- Кто? и Вѣра Павловна, отступивъ, сквозь слезы взглянула ему въ лицо. Вы?!.. Съ вашею правдивою, открытою душою, вы, оказавшій столью вниманія, стольжо незаслуженнаго участія со мнѣ?!.. И какъ могла придти вамъ въ голову, Петръ Игнатьевичъ, эта дикая мысль?!
   -- Стало.... вы.... я.... Стало, я вамъ.... Да не можетъ же этого быть, матушка, чтобы вы....
   -- Что?... Чтобы я? подойдя совсѣмъ близко и тихо ему улыбаясь, переспросила Вѣра Павловна.
   -- Чтобы вы рѣшлиись быть.... моей женой! съ трудомъ осилилъ онъ.
   -- Даже и тогда, когда уже рѣшилась! едва слышно, но твердо, ясно отозвалась она.
   Петръ Игнатьевичъ сощурился, слегка отступилъ, расхохотался. Онъ какъ будто обезумѣлъ отъ радости. Теперь Вѣра Павловна, не скрывая глазъ, сквозь слезы улыбалась на него. Такъ глубоко, такъ живо, такимъ отраднымъ чувствомъ проникла ее эта почти дѣтская, ею въ немъ вызванная радость.
   -- Иванъ!... Андреевъ!
   -- Что съ вами, что вы хотите, Петръ Игнатьевичъ?
   -- Вспрыснуть, матушка, вспрыснуть!... Счастіе наше вспрыснуть.... Такъ всегда!... Такъ дѣлали отцы, дѣды наши.... Такъ въ обычаѣ, такъ мы!... Да поднимемъ мелюзгу-то нашу.... Вѣдь онѣ главныя виновницы, такъ сказать! Вѣдь я сначала объ нихъ подумалъ, чѣмъ обо всемъ этомъ, матушка.... Пусть же теперь заодно ликуютъ съ нами. Да благословитъ ихъ Богъ.... Вѣдь это онѣ внесли въ мой домъ такое счастіе!... А я еще вытурилъ ихъ сегодня!... Все вы, вы виноваты, матушка!
   -- Чѣмъ?
   -- Да ваша гостья, ѣдунья грызла.... А я на зло.... Ну, да шалишь!... Теперь больше не укусишь.... Теперь вы защитите меня, матушка.... Вѣдь, правда, не позволите, даромъ не уступите?
   -- Чаво изволите, ваше превосходительство? вытянувшись въ струнку, пробасилъ Андреевъ.
   -- Сбѣгай, Андреевъ, въ погребъ!... Принеси бутылку, помнишь, какъ третьяго дня бралъ, большую, круглую, съ бѣлой шапочкой! Помнишь?
   -- Помню, ваше превосходительство.
   -- Да живо, слышишь!
   -- Слышу, ваше превосходительство.
   И перекачнувшись съ лѣваго плеча на правое, Андреевъ перевалилъ обратно за порогъ.
   -- Чудакъ! вслухъ сообразилъ Петръ Игнатьевичъ ему вслѣдъ. Привыкъ къ нему, очень привыкъ.... Но, еще никогда не показался онъ мнѣ такимъ хорошимъ, какъ въ эту минуту!... А все вы, матушка, виноваты!... Вы во всемъ!... Даже и въ томъ, что человѣка сдѣлали ребенкомъ.
   -- Нѣтъ, не сдѣлала!... А полюбила только въ немъ его младенчески честное, правдивое сердце! и Вѣра Павловна, вспыхнувъ, съ глазами полными слезъ, протянула ему свою маленькую, какъ огонь, горячую руку....
   Петръ Игнатьевичъ стихъ.... Безъ словъ взялъ ея руку въ свою широкую, сильную ладонь, поднесъ въ губамъ, поцѣловалъ.... Съ усовъ сбѣжали на нее его тихія, радостныя слезы....
  

Глава XXI.

  
   Вѣра Павловна поздно, около двухъ часовъ, возвратилась отъ Коваленко, и никогда еще сонъ ея не былъ такъ глубокъ и дологъ, какъ въ эту ночь. Давно уже хлопали дверями въ корридорѣ, давно раздавались въ немъ шаги, голоса, а она все еще не звала Лукерью....
   -- И-ихъ! взвизгнулъ женскій голосъ подъ самою дверью и въ тотъ же мигъ замеръ въ покрывшемъ его раскатистомъ, громкомъ, мужскомъ смѣхѣ.
   -- А чтобъ васъ!... Щипуны вы эвдакіе!... А еще благородные! окрысилась Лукерья.
   Вѣра Павловна сладко потянулась, открыла глаза, сощурилась, опять открыла, осмотрѣлась. На столинѣ у изголовья рюмка, порожній стаканъ, графинъ съ водою, валерьяновы капли. Да! Она пила ихъ, ложась, она не могла-бы заснуть безъ нихъ: такъ сильно взволновалъ ее этотъ вечеръ у Коваленко. Придя домой, она долго и горячо молилась, ей было и отрадно, и вмѣстѣ грустно.... Какъ будто она что-то и выиграла, и въ то же время потеряла.... Съ чѣмъ-то разошлась навсегда, на-вѣки.... И она, какъ-бы силясь привесть на память всѣ мельчайшія подробности этого вечера, еще внимательнѣе оглянула окружающее. На столикѣ кабинетный портретъ Коваленко, на чайномъ блюдцѣ пепелъ сожженной изъ медальона карточки.... И неужели все это было въ самомъ дѣлѣ?... Неужели она рѣшилась выйти за Коваленко?... Вѣдь, значитъ, отдать всю жизнь.... И мысли, и сердце, и надѣжды.... Всю.... всю себя, какъ есть.... Но могла-ли это сдѣлать?... Любитъ ли она его такъ, какъ онъ ее?... Вѣдь она -- вся его жизнь теперь.... А онъ?... Что онъ такое въ ея жизни?... Но, вѣдь, она только вчера не только сказала ему, но и чувствовала, что любитъ его. Отчего же теперь ничего чувствуетъ?... Даже искусственно не можетъ возбудить въ себѣ настроенія, подъ вліяніемъ котораго еще нѣсколько часовъ тому назадъ такъ искренно, такъ живо высказалась ему. Да и любитъ ли она его?... Какъ это странно!... Неужели, такъ всѣ и всегда не понимаютъ самихъ себя?... Быть можетъ, уважаетъ, сочувствуетъ ему, привыкла къ нему, а ужъ ей и показалось, что.... Да развѣ уважать, сочувствовать, сознавать человѣка пріятнымъ себѣ не значитъ любить?... Но почему же онъ такъ блѣденъ? Почему ей такъ трудно оживить его въ своемъ воображеніи, почувствовать его въ себѣ.... тогда какъ Загорскій.... и она, какъ-бы смутившись своей мысли, своего настроенія, вспыхнула, вся кровь отъ этой мысли загорѣлась въ ней.... Такъ пріятенъ былъ ей этотъ сонъ, такъ тяжело было проснуться, сознать, что.... что это сонъ, а не дѣйствительность!... Она опять видѣла, она опять чувствовала его возлѣ себя, опять садъ, Щебринская роща, лунный вечеръ.... и нервный трепетъ пробѣжалъ по ней, какъ будто она ощущала еще на своихъ губахъ жгучій поцѣлуй Загорскаго.... Вздохнула, быстро приподнялась, движеніемъ головы отбросила за плечи косу, спустила ноги съ кровати и.... опять задумалась. Но, вѣдь, не лгала же она вчера?!... Ей такъ хорошо было въ ту минуту, такъ отрадно было сознавать себя причиною его почти младенческой радости.... Вѣдь онъ такъ горячо, такъ нѣжно ее любитъ, такъ много, много добраго сдѣлалъ ей.... И неужели она его обманула, неужели солгала ему?!.. Неужели ей только показалось, какъ Загорскому, что онъ любитъ ее?... Нѣтъ!... Она не солгала ему, она сказала правду!... Она и глубоко, и живо чувствовала въ себѣ и радость отъ его радости, и тихое, свѣтлое, спокойное довольство отчетливаго сознанія себя причиною его счастія.... И она его не обманетъ, никогда въ жизни не измѣнитъ ему!... Но отчего она такъ холодно разсуждаетъ объ немъ, какъ будто о чемъ-то постороннемъ, чужомъ ей, тогда какъ.... и снова предсталъ предъ нею Загорскій во всемъ яркомъ освѣщеніи красоты, молодости и страсти, снова тянула ее къ нему та сила, которая не подчиняется никакимъ доводамъ сознанія, во стремится подчинитб себѣ всѣ существо человѣка, во всей нераздѣльности проявленій его разума, чувства и воли, -- та могучая сила, которой нѣтъ опредѣленнаго имени, которая зовется и страстью, и любовью, и непреодолимымъ влеченіемъ.... Снова какъ-бы слышитъ она страстный шепотъ Загорскаго "Вѣра, Вѣра!!"; снова какъ-бы чувствуетъ его жгучіе поцѣлуи.... Но полная жизни картина тускнѣетъ.... Загорскаго нѣтъ.... Другая картина, лишенная яркихъ красокъ, живаго колорита.... и на ней выступаетъ другой образъ.... Предъ ней Коваленко.... Нѣтъ!... Это нечестно, подло!... Она ему сознается, скажетъ, онъ проститъ ей, забудетъ ее.... Но вотъ она вспоминаетъ его слова: "Ѣдунья грызла!... Ну, да шалишь!... Теперь больше не укусишь!... Вы защита мнѣ, матушка! Вѣдь, правда?... Не позволите?" Бѣдный! О, нѣтъ, нѣтъ!... Никогда!... Развѣ это не все равно, что отнять у него жизнь и отнять именно въ ту самую минуту, когда впервые такою радостною, свѣтлою улыбнулась она ему.... Она поборетъ себя!... Навсегда заставитъ замолкнуть глупый порывъ!... Она будетъ ему искреннимъ другомъ, честною женою.... Она забудется въ его счастьи, въ счастьи малютокъ. Вѣра Павловна быстро встала и подошла къ умывальнику.
   -- И что это за блажь? крѣпко нажимая пружину подъ умывальникомъ, какъ будто не понимая сама себя, проговорила она вслухъ.
   Пріятное, освѣжающее впечатлѣніе произвели на нее струи холодной воды. Кто-то отчетливо пошевелилъ ручкой въ двери.
   -- Кто тамъ?... Это ты, Лукерья?
   -- Я, барышня.
   -- Что тебѣ?
   -- Да, вѣдь, уже полдень, барышня!... Я стучалась, стучалась.... Ужъ думала, не захворали ли.
   -- Неужели полдень?
   -- Полдень, барышня.
   -- Неси скорѣй самоваръ. Я сейчасъ отопру.
   "И вдругъ пріѣдетъ Петръ Игнатьевичъ. Вотъ хорошо-то будеть!... Кровать не убрана, все разбросано. Какъ долго заспалась я сегодня!" спѣшно надѣвая пенюаръ, съ тревогою думала она. "А, вѣдь, придетъ, какъ разъ придетъ...." и она не могла отдать себѣ отчета, почему такъ и смущала ее, и улыбалась ей эта мысль. "Сказать Лукерьѣ или нѣтъ?" оправляя волоса передъ зеркаломъ, задалась она. "Ну какъ же не сказать? Вѣдь, она такъ будетъ рада." Она улыбнулась. Ей какъ будто еще веселѣе стало при мысли, что Лукерья порадуется за нее. "Благороднѣйшая изъ Матренъ", вспомнилось названіе Коваленко и она весело засмѣялась.
   По корридору раздались увѣсистые шаги, акомпанируемые звономъ посуды.
   -- Лукерья! какимъ-то особеннымъ голосомъ, какъ-бы что-то тая въ себѣ, медленно обратилась она.
   -- Чаво изволите, барышня? и Лукерья, раскачнувшись, еще на одинъ шагъ подалась къ ней.
   -- Я тебѣ что-то скажу.
   Лукерья, видно, почуявъ, что барышня хочетъ сказать ей что-то важное и притомъ секретное, безпремѣнно секретное, подойдя совсѣмъ близко и ухмыляясь своею доброю улыбкою, уставилась прямо на нее.
   -- Ну, какъ ты думаешь?
   -- Право, не знаю, барышня!... Вотъ не сойти мнѣ съ евтова мѣста, не знаю!
   -- Выхожу замужъ!
   -- За енарала?! почти вскричала Лукерья.
   -- Да!
   -- Ну, вотъ!... Мы еще надысь съ унтеромъ-то калякали, что евто безпремѣнно будетъ.
   -- Да почему жъ вы такъ калякали?
   -- Да какъ же, барышня, вѣстимо дѣло!
   -- Да почему жъ вѣстимо-то? добивалась Вѣра Павловна. Ее видимо занимали основанія этой предварительной резолюціи объ ней и объ енаралѣ Лукерьи съ унтеромъ.
   -- Такъ чавожъ-бы онъ зачалъ пороги-то обивать!... Вѣдь, не на глядѣнье? высказалась Лукерья и, крайне довольная своею логикою, медленно провела ладонью подъ носомъ.
   -- Такъ евто выходитъ, что таперича вы, барышня, енаральшей будете?
   -- Да, енаральшей!
   -- Енаральшей?! покачивая головою изъ стороны въ сторону, все еще недоумѣвала Лукерья.
   -- Да что же тутъ удивительнаго?
   -- Да какъ же такъ!... Были, были барышней, да вдругъ и енаральшей!
   Вѣра Павловна звонко разсмѣялась.
   Изъ корридора, черезъ полуотворенную дверь, донесся шелестъ. Чьи-то легкіе шаги мѣшались съ отчетливыми, тяжелыми, мужскими шагами.
   -- Закрой дверь, Лукерья!... Тутъ такой безпорядокъ!
   Но прежде чѣмъ Лукерья успѣла сообразить, въ комнату уже вошла княгиня.
   -- Наташа!... Вотъ ранняя гостья!... Ну, ужъ простите!... Такой безпорядокъ!
   -- А, что!.. попались!... протягивая руку, усмѣхнулась княгиня. А помните, какъ вы меня допекали бывало за всякую порошинку?.... Петръ, возьми шубку и не отходи отъ двери.
   -- Это почему?
   -- Я на самую короткую минуту, только проститься.... Уѣзжаю.
   -- Какъ уѣзжаете? Да вѣдь еще черезъ пять недѣль?
   -- Нѣтъ, завтра, съ курьерскимъ..
   -- Что за фантазія?
   -- Да вовсе не фантазія, а необходимость.
   -- Куда же? Въ Петербургъ?
   -- Да.
   -- Зачѣмъ?
   -- Къ Боткину. Хочу посовѣтоваться.
   -- О чемъ?
   -- Ахъ, Вѣра Павловна, конечно о здоровьи! уже съ оттѣнкомъ раздраженія въ голосѣ отвѣтила княгиня.
   -- Развѣ вы больны?
   Княгиня вовсе не отвѣтила. Она только сдвинула брови. Вѣра Павловна внимательно посмотрѣла на нее.
   Теперь она замѣтила, что княгиня была особенно блѣдна. Отпечатокъ ни то тоски, ни то тупаго, физическаго страданія лежалъ у нея на лицѣ: и въ сдвинутыхъ бровяхъ, и въ синевѣ подъ глазами, какъ будто она провела нѣсколько безсонныхъ ночей подъ рядъ.
   -- Лукерья, ступай пока! вспомнивъ объ ней, сказала Вѣра Павловна.-- Что же, такъ и будемъ стоять? обратилась она къ княгинѣ.
   -- Пожалуй, сядемъ, -- съ легкою гримаскою, опускаясь на диванъ, нехотя согласилась княгиня.
   -- Вы отчего вчера не зашли ко мнѣ, Вѣра Павловна?
   -- Я спѣшила къ Коваленко.
   -- А-а! многозначительно протянула княгиня.
   Вѣрѣ Павловнѣ съ каждою минутою становилось тяжелѣе. Княгиня была, очевидно, или очень разстроена, или просто сердилась на нее.
   -- Вы получили письмо Васи?
   -- Получила.
   И разговоръ опять порвался....
   -- Ну и что же?
   -- То-есть, какъ и что же?... Что вы хотите сказать? взглянувъ въ упоръ на Вѣру Павловну, рѣзко перебила княгиня.
   -- Ну.... конечно, про его содержаніе.
   -- Про содержаніе? Да.... что оно ужасно глупо! и она нервно передернула губами.
   Вѣра Павловна поблѣднѣла.
   -- Вы находите?
   -- Нахожу.
   И снова пауза. Вѣра Павловна теперь не могла даже понять, зачѣмъ собственно пріѣхала къ ней княгиня. Вѣдь не затѣмъ же, въ самомъ дѣлѣ, чтобы выругать Васю дуракомъ.
   -- Ахъ, слышали новости, Вѣра Павловна? и княгиня оживилась.
   -- Какія?
   -- Первая, что Павловъ женится на Дивеной младшей. Я представляю себѣ ея восторгъ, -- тонко усмѣхнувшись, чуть слышно добавила она.
   -- И вторая.... и княгиня затруднилась. Дядюшка Хомякъ укусилъ за носъ тетушку Юлу, и оба, въ величайшей другъ на друга досадѣ, разбѣжались по разнымъ домамъ.... Она къ бабушкѣ, а онъ, кажется, къ брату! и княгиня громко размѣялась. Вѣра Павловна не улыбнулась даже. Она только еще внимательнѣе посмотрѣла на нее: въ такой степени этотъ смѣхъ показался ей напряженнымъ смѣхомъ.
   -- Что же вы вернетесь въ Москву?
   -- Нѣтъ, не вернусь.... Я прямо проѣду въ ***нскъ.
   -- Значитъ, мы съ вами не увидимся?
   -- Нѣтъ. Вотъ я и пріѣхала проститься, пожелать вамъ всего лучшаго.... Не поминайте лихомъ. Пишите.... И я буду, отрывочно проговорила княгиня.
   Вѣрѣ Павловнѣ стало жаль ее.
   Кто-то робко пріотворилъ дверь. Княгиня быстро оглянулась, вспыхнула.... Дверь въ тотъ же мигъ захлопнулась.
   -- Кто это?
   -- Вася.... Какъ это глупо!... Чего жъ онъ прячется?!.. Вѣдь я жъ, надѣюсь, не кусаюсь.
   -- Нѣтъ, кусаетесь, Наташа, и пребольно, -- быстро выходя изъ номера, вскользь замѣтила Вѣра Павловна....
   Княгиня чутко вслушалась; но она ничего не могла разобрать: такъ тихо говорила Вѣра Павловна въ корридорѣ съ Васею. У двери раздались шаги.... Она быстро подняла съ дивана еще вчера брошенную Вѣрою Павловною книгу. Вася вошелъ. Онъ лихорадочно мялъ въ рукахъ свою барашковую шапку. Княгиня вся ушла въ страницы книги она какъ будто не замѣтила его. Вся кровь горѣла въ лицѣ Вѣры Павловны. У нея рдѣлись самыя уши.
   -- Наташа! сильно дрогнувшимъ голосомъ окликнула она. Вы же хотѣли видѣть Васю.
   -- Я? широко раскрывая на нее глаза, изумилась княгиня. Ничуть!... Если онъ хотѣлъ бы меня видѣть, то могъ бы пріѣхать самъ.
   -- И еще разъ оскорбить твою гостиную! едва слышно, блѣдный, какъ смерть, отозвался онъ.
   -- Полно говорить глупости, Вася!... Не время!... Если свидимся, такъ послѣ.... А теперь.... Я завтра уѣзжаю, -- сдвинувъ брови, продолжала она, -- и хотѣла бы сказать тебѣ два слова, -- вставая съ дивана, съ видимымъ усиліемъ договорила она.
   Вѣра Павловна вышла изъ номера.
   -- Что ты хотѣлъ сказать мнѣ твоимъ письмомъ? и княгиня въ упоръ остановила на немъ блестящій, острый взглядъ.
   -- Я.... что.... что для тебя навсегда умеръ мальчикъ Вася!
   -- То-есть, какъ кто прикажите понять? заносчиво перебила она. Если въ томъ смыслѣ, что ты разъ навсегда съ этой минуты пересталъ вывидывать твои ребяческіе фарсы, то и слава Богу, что онъ въ тебѣ умеръ!
   -- Ронимай, какъ хочешь!... Хотя и такъ, что никогда больше онъ не позволитъ тебѣ глумиться надъ собою! и онъ, выпрямившись, спазматически разсмѣялся.
   -- И потомъ, что это за радость и дружба съ ба... съ барономъ, и въ какихъ волнахъ собираешися погибнуть?... Что за дичь, какой бредъ! и она вспыхнула.
   -- Ну, если дичь, такъ нечего и спрашивать.
   -- Скорѣй всего, въ волнахъ любви!... иронически произнесла княгиня и по ея губамъ отчетливо пробѣжала тонная, насмѣшливая улыбка.
   -- Смѣшно! Не правда ли, Наташа?... Ну смѣйся!... Только уволь... не мнѣ въ глаза!... Ты довольно уже посмѣялась надо мною! и, не взглянувъ даже на нее, судорожно сжавъ въ лѣвой рукѣ шапку, онъ быстро пошелъ къ дверямъ.
   -- Вася, Вася!
   -- Что?
   -- Поди сюда.
   -- Да не мучь же меня, Наташа, точно простоналъ онъ.
   Княгиня подошла и положила ему на плечо руку.
   -- Докажи же, что ты взрослый, Вася.... Я уѣзжаю завтра!... Не глупи, голубчикъ!... Быть можетъ, свидимся друзьями!... Еще жизнь велика передъ тобою! сказала она, поцѣловала его въ губы, продолжительно, тихо и, быстро откинувъ голову, въ тотъ же мигъ отошла отъ него.
   Градомъ брызнули у него слезы. Онъ зарыдалъ, быстро закрылъ глаза рукою и, не проронивъ ни слова, опрометью выбѣжалъ изъ номера.
  

Глава XXII.

  
   -- Вася!... Прощайте-же! остановила его въ корридорѣ Вѣра Павловна.
   Онъ отвелъ отъ лица платокъ, глубоко, порывисто вздохнулъ и, взглянувъ на нее сквозь слезы, крѣпко сжалъ ей руку своею горячею, влажною рукою.
   -- Помните княжну, Вася.... Берегите себя!
   -- Не глупи, голубчикъ! отчетливо перебила ее княгиня.
   Судорожно передернулись его губы, онъ опять зарыдалъ и, какъ бы стыдясь ея, себя, своихъ слезъ, своего горя, онъ, закрывъ лицо платкомъ, быстро скрылся за угломъ у лѣстницы. Сойдя съ лѣстницы, пріостановился, плотно нажалъ платкомъ лицо, отеръ имъ слезы, вздохнулъ, осмотрѣлся. Сквозь стекла выходныхъ дверей уже виднѣлась улица. Вотъ и Васька у caмаго подъѣзда, нетерпѣливо его ожидая, рылъ подковой рыхлый снѣгъ. Онъ теперь только вспомнилъ, что пріѣхалъ на Васькѣ. Даже обрадовался ему: такъ хотѣлось ему въ эту минуту унестись изъ этого дома. Унестись!... Но куда, зачѣмъ?... Да развѣ ему есть какое-нибудь дѣло до всего этого?! Развѣ для него есть теперь и будетъ когда-нибудь что-нибудь живое, отрадное на землѣ?!... Вѣдь для него все кончено! Онъ надвинулъ шапку на самыя брови, поднялъ воротникъ, вышелъ. Васька заржалъ, поднялся на дыбы, ринулся и, точно вкопанный, замеръ у подъѣзда.
   -- Пошелъ!
   -- Куда прикажете?
   И какъ это глупо!... Да куда же онъ могъ ѣхать, кого могъ видѣть? Ему бы только бѣжать, бѣжать отъ всѣхъ, отъ матери, отъ отца, отъ самого себя.... Домой, на верхъ, въ свою комнату. Тамъ.... тамъ онъ запрется, тамъ его никто не увидитъ, никто не заплачетъ надъ нимъ, никто не посмѣется. Тамъ.... тамъ онъ что хочетъ, то съ собой и сдѣлаетъ!
   -- Куда же прикажете, баринъ?
   -- Ахъ, Боже мой! точно простоналъ онъ.-- Да домой же, Никифоръ!
   Ну, а что же тамъ, дома-то?... Развѣ лучше, развѣ легче, развѣ не все та же пытка?!... Еще хуже!... Распросы, слезы, упреки. То мать, то.... И такъ ясно оживилась въ его памяти сухощавая, морщинистая фигура Алены Никоновны, съ ея сердце надрывающими соболѣзнованіями и причитаніями надъ нимъ, точно надъ покойникомъ. Да онъ и есть покойникъ! Развѣ она не умерла для него, развѣ вмѣстѣ съ нею не умерло все, что такъ свѣтло, такъ радостно улыбалось?!
   -- Гей! громко крикнулъ Никифоръ.
   Вася вздрогнулъ, поднялъ голову. Совсѣмъ подлѣ, въ четверомѣстныхъ саняхъ, мелькнула княжна Елена. Она весело улыбалась брату. -- "Счастливые!" вздохнувъ, подумалъ Вася. Точно пятна, мелькали у него въ глазахъ дома, лошади, сани, мужскія, женскія лица. Все путалось, все мѣшалось. Вотъ пересѣкли Пречистенку. Вотъ въѣхали въ Штатный переулокъ. Вотъ уже виднѣдась зеленая крыша ихъ семноконнаго, одноэтажнаго, съ мезониномъ въ три окна, шоколадной окраски, деревяннаго дома.
   Никифоръ постепенно сдерживалъ размашистый бѣгъ разгоряченнаго Васьки. Васѣ стало страшно. Его смущала мысль встрѣчи съ матерью или даже съ Аленою Никоновною.
   -- Мамаша дома? спросилъ онъ, входя въ переднюю.
   -- Дома, забрасывая крюкъ на дверь, отвѣтилъ ему, видимо недовольный ни то имъ, ни то чѣмъ-то стороннимъ, маленькій, худощавый, съ впалыми, морщинистыми щеками, съ глубокою просѣдью въ черныхъ волосахъ, большимъ носомъ, съ характернымъ горбомъ и острымъ, пронизывающимъ взглядомъ живыхъ, свѣтло-сѣрыхъ глазъ, человѣкъ. Онъ былъ одѣтъ въ двубортномъ, застегнутомъ на всѣ пуговицы, сюртукѣ, держался сгорбившись, смотрѣлъ нѣсколько изъ-подлобья, съ такимъ выраженіемъ, какъ будто вотъ-вотъ возьметъ да и укуситъ ни за что, ни про что.
   -- Одна?
   -- Нѣтъ! -- отворяя ему дверь изъ корридора въ переднюю, лаконически отвѣтилъ онъ.
   На вѣшалкѣ висѣла женская шубка.
   -- Дама какая-нибудь?
   -- Мясоѣдиха.
   -- Андреичъ! и Вася покраснѣлъ, какъ будто робѣя его. Если мамаша спроситъ, -- скажи, что меня дома нѣтъ.
   -- Ужъ это какъ вамъ угодно, батюшка, а я не могу.
   -- Да отчего же не можешь, Андреичъ?... Вѣдь тебѣ все равно.
   -- Равно, да не одно, сударь мой!... Маменька ужъ разовъ десять спрашивала про васъ, а я на старости лѣтъ, да еще ихъ милости брехать стану.
   -- Ну, я тебя прошу, Андреичъ! осторожно снимая калоши, настаивалъ Бася.
   -- Да мало что просите, батюшка!... Худаго просите.... Статное ли дѣло прятаться отъ маменьки?... Вѣдь маменька-то вамъ родная!... Небось, зла вамъ не желаетъ.... Что скажетъ -- добромъ скажетъ!... А я на старости-то лѣтъ, да на душу грѣхъ возьму!... Потворствовать вашимъ глупостямъ буду! и Андреичъ, видимо довольный собою по поводу прочтенной имъ морали, откашлянулся и какъ бы нехотя, какъ-бы случайно посмотрѣлъ на Васю.
   -- Ахъ, какой ты странный, Андреичъ. Неужели я меньще твоего люблю мамашу!... Но когда мнѣ тяжело.... Понимаешь, тяжело! и онъ въ упоръ надъ Андреичемъ остановилъ полные слезъ глаза.
   Андреичъ отошелъ и, какъ-бы не желая даже слушать дальше, обшлагомъ рукава сталъ старательно вытирать грязь съ его пальто.
   -- Ну что жъ, Андреичъ?
   Андреичъ только еще старательнѣе водилъ теперь рукавомъ уже по чистой половинѣ.
   -- Андреичъ!... Голубчикъ!... Скажи, что я пріѣхалъ и ушелъ, ну хоть къ Шилкову.
   -- Эхъ, сударь, сударь!... Дурно обманывать маменьку, очень дурно!... Я что, я холопъ, да и то чувствую, а ваше дѣло совсѣмъ иное, барское.... Вѣдь маменька-то всѣ глаза по васъ выплавала, а вы вотъ еще скрываться вздумали!
   -- Тише, Андреичъ!... Бога ради, прошу тебя, голубчикъ!... Ну скажи, что нѣтъ меня дома! съ трудомъ выговорилъ Вася и такъ опять душили его слезы.
   -- Да мнѣ что!... Приказываете -- скажу.... А вамъ, сударь, стыдно такъ маменьку мучить, право слово, стыдно!
   Поднявшись на носки сапогъ, боясь малѣйшимъ шорохомъ дать знать о себѣ въ гостиной, Вася пересѣкъ залъ въ направленіи одностворчатой, едва примѣтной подъ общимъ контуромъ бѣлыхъ атласныхъ обоевъ, двери, миновалъ узкій темный корридоръ, миновалъ дѣвичью, сильно опираясь на перила, безъ шума и скрипа поднялся по широкой лѣстницѣ въ свой мезонинъ и на крючекъ замкнулъ за собою дверь большой двухъ-оконной, почти пустой, палевой окраски, комнаты. За нею -- блѣдно-голубая, маленькая, всего въ одно окно. Маленькій письменный столъ; зеркало надъ нимъ въ простой, безъ рѣзьбы, рамкѣ краснаго дерева; на столѣ портретъ отца, бумаги, книги, еще вчера опрокинутая чернильница. Все разбросано, во всемъ безпорядокъ, точно послѣ пожара. Противъ, зеленымъ сафьяномъ обитая, кушетка. Надъ нею портретъ покойнаго дяди, Сергѣя Игнатьевича. Вася помнилъ его, какъ въ туманѣ, и, самъ не отдавая себѣ яснаго отчета, робѣлъ передъ нимъ, передъ его загадочною судьбою, чувствовалъ всегда какое-то особое уваженіе къ нему, и любилъ, и боялся его. Онъ для него не умеръ, онъ все еще жилъ, какъ баронъ, какъ и тѣни глубоко волновавшихъ въ младенческую пору героевъ легендарнаго міра.
   Сколько, сколько разъ радостный, веселый возвращался онъ отъ нея въ эту комнату, беззаботно опускался на кушетку, думалъ о ней, вспоминалъ ея движенія, слова. И такъ все улыбалось вокругъ. Потомъ переходилъ къ столу, лихорадочно готовилъ уроки. Вѣдь завтра онъ опять увидитъ ее!... И неужели все это правда? Неужели не сонъ?! Страшный, жестокій сонъ! Неужели онъ простился съ нею, и простился навсегда?!
   "Наташа!... Ната!..." ломая руки, восклицалъ Вася. Заливаясь слезами, бросился онъ на кушетку и горячею, какъ огонь, головою примкнулъ къ ея холодной спинкѣ. Теперь никто не стѣснялъ его, никто не сострадалъ, не смѣялся, ни чьей гостиной не могъ оскорбить онъ горемъ, слезами своими. И оно, это юное, пылкое, безнадежное горе съ каждымъ мигомъ росло, съ каждымъ мигомъ все лихорадочнѣе, все порывистѣе надрывало изнывающую грудь.... Онъ изнемогалъ.... Дыханіе становилось короче, отрывистѣе. Вотъ какой-то непонятный холодъ пробѣжалъ по спинному хребту, морозомъ обдалъ руки, ноги, точно поднялъ его надъ кушеткой, поднялъ и потрясъ съ такою силою, что съ трудомъ зубъ на зубъ попадалъ теперь. Колеблющейся походкой подошедъ онъ къ окну, безъ счета налилъ въ стаканъ съ водою валерьяновыхъ капель, выпилъ. Замерло сердце, потемнѣло въ глазахъ.... Онъ съ трудомъ дошелъ до кушетки. Вотъ опять какъ будто легче, опять свѣтлѣе.... И снова темно, снова все вертится, кружится, холодъ въ груди, шумъ въ головѣ. Потянулся, зѣвнулъ.... Еще и еще. Все чаще и глубже. Медленно теплѣли руки, ноги.... Какая-то тяжесть залегла на вѣки, склонила ему голову, обезсилила его самого. Воспоминаніе за воспоминаніемъ.... Щебринка, залъ Благороднаго Собранія, будуаръ княгини.... баронъ, князь, Наташа, Коваленко, бабушка, мать, Вѣра Павловна, княжна. Оживленные такіе!... Веселые, говорливые!... Разомъ стихли и въ тотъ же мигъ исчезли въ какомъ-то туманѣ.... Теперь ночь, но онъ не спалъ. Да онъ не будетъ и не можетъ!... Не можетъ, какъ не могъ заснуть, не смотря на все желаніе, на всѣ средства и въ эти двѣ послѣднія ночи. А вотъ встанетъ.... Нѣтъ, не можетъ. Что-то держитъ, что-то вяжетъ.... Да вѣдь это жъ его комната.... Онъ на кушеткѣ. Противъ стулъ, на которомъ еще въ ту, третьяго дня, ночь писалъ онъ ей свое послѣднее прости-прощай. "Бумъ, бумъ, бумъ!" прогудѣлъ щебринскій колоколъ, и такъ дрогнулъ въ рощѣ, такъ ясно пронесся надъ прибрежьемъ.
   "Что это, Вѣра Павловна?... Хоронятъ? -- Кого?" "Васъ!" Вася глухо простоналъ.... Кто-то подошелъ къ нему, склонился надъ нимъ.... Княжна.... Вотъ и теперь смотритъ на него своими влажными отъ слезъ, глубокими, добрыми, темно-голубыми глазами.... "Я умеръ, княжна?... Правда умеръ?" "Нѣтъ, Вася! вы живы!... Вы будете жить!... Вы не погибнете ни какъ Рогдай, ни какъ баронъ!... Надѣньте, носите эту ладонку!... Я буду молиться за васъ!... Богъ услышитъ, Богъ поможетъ, Богъ спасетъ!" Вася рванулся, онъ хотѣлъ изловить нѣжную, благословляющую руку княжны.... поцѣловать такъ крѣпко, крѣпю.... Да чью?... Княжны?... Вѣдь ея же нѣтъ и не было!... Вѣдь это только показалось ему. Но, какая она милая.... Княжна! И ему хотѣлось ее снова видѣть, опять чувствовать надъ собою ея благословляющую руку. Что это?... Что за чудный, что за дивный свѣтъ льется на него изъ той, сосѣдней съ его комнатою, желтой комнаты.... Мигомъ всталъ, вошелъ.... Вошелъ и замеръ.... И кто жъ это, кто такъ скоро оклеилъ ее этими бархатными, малиновыми обоями? Кто зажегъ высоко въ потолкѣ этотъ чудный, красивый, матовый фонарикъ?!... Кто цвѣтами обставилъ, драпировкой окно убралъ, въ простѣнкѣ зеркао повѣсилъ.... такою дорогою мебелью наполнилъ всю?! И какъ хорошо, какъ легко дышалось въ этой славной комнаткѣ?... Да кто жъ это?... Кто его такъ любитъ, кто съ такою нѣжностью позаботился объ немъ?... "Это все княжна" радостно отвѣтилъ чей-то голосъ.... Вася осмотрѣлся.... "Кто это?" "Я" отвѣтилъ тотъ же голосъ.... "Да кто я?" "Вѣра Павловна". "Да гдѣ же вы?" "Меня нѣтъ, но я всегда есть и буду подлѣ васъ!" "Какъ это все странно" сообразилъ онъ. "И все вздоръ!... Все ложь!... Вовсе не княжна, а я...." какъ бы вдыхая въ себя слова, ясно проговорила княгиня. Вася быстро взглянулъ туда, откуда слышался голосъ. Въ глубинѣ, за цвѣтами стояла княгиня. Вся въ черномъ.... Распущена коса.... Такъ дологъ, такъ грустенъ ея взглядъ, устремленный на него. Обнажены, какъ въ тотъ послѣдній балъ, ея строгія, мраморной бѣлизны, плечи.... Вася бросился къ ней.... "Постой!... Ты ей вѣришь?" и его руку схватила маленькая, совсѣмъ дѣтская рука.... Вася отшатнулся.... Между нимъ и княгиней стояла русая дѣвочка, и такъ ласково, такъ довѣрчиво смотрѣла на него своими голубыми глазми, такъ радостно улыбалась ему.... Княгиня рѣзко отвернулась отъ нея.... "Кто ты?" "Я княжна! Вѣришь?" "Вѣрю". "Кому?... Ей или мнѣ?" "Да ты же дѣвочка?" отвѣтилъ онъ. "Я дѣвочка?" Онъ вздрогнулъ. Это былъ голосъ княжны. "Княжна, это вы?" Никого!... Онъ могъ бы ухомъ сосчитать удары хвоего сердца. Все тотъ же пріятный, ласкающій взглядъ, малиновый полусвѣтъ; все тѣ же тѣни по угламъ отъ цвѣтовъ... "Вася!" полнымъ голосомъ снова окликнула его княгиня. Вотъ опять.... Опять смотритъ на него, опять подходитъ къ нему такъ увѣренно, спокойно, ровно. "И ты повѣрилъ, что я уѣзжаю. Какой же ты мальчикъ!... Я здѣсь, и всѣгда буду здѣсь, около тебя.... Ты любилъ, ты любишь, и всегда, понимаешь, всегда будешь любить меня!" "О, не мучь, не мучь, поцѣлуй меня, Наташа!" Княгиня тихо разсмѣялась, всѣмъ станомъ прижалась къ нему, обняла, поцѣловала.... Горячею, сладостною струею пробѣжалъ по немъ этотъ поцѣлуй.... Ночь.... Совсѣмъ ночь.... Ни малиновой комнаты, ни Наташи, ни дивной русой дѣвочки съ беззаботною улыбкою на полныхъ, алыхъ губахъ.... Кто-то рѣзко стучалъ въ дверь.
   -- Маменька гнѣваются, -- изъ непонятной дали донеслось до него.
   "Это Андреичъ" сообразилъ Вася. "Какъ это все странно!... Къ чему же онъ-то тутъ?"
   Опять стукъ.
   -- "Да что онъ спитъ такъ крѣпко? раздался у лѣстницы тревожный голосъ Александры Игнатьевны.
   Онъ поднялся, широко открылъ глаза, боязливо осмотрѣлся.... Полный свѣтъ глядѣлъ въ окна, и такъ грустно-сурово смотрѣлъ на него со стѣны покойный дядя. "Это все ложь, это все вздоръ!... Этого никогда не было и никогда не будетъ.... ни русой дѣвочки, ни.... ни Наташи, ни этого дивнаго ореола вокругъ нихъ.... Вѣдь она жъ, Наташа, простилась.... завтра уѣдетъ и.... никогда, никогда больше не вспомнитъ о тебѣ!..." подсмѣиваясь надъ нимъ, надъ видѣніями сна навѣянной надеждой, безъ словъ говорилъ ему дядя изъ массивной, бронзированной рамки своего запыленнаго портрета.
   "Вася, Вася!" кричала уже у самой двери испуганная Александра Игнатьевна,
  

-----

  
   Андрей Петровичъ уже шестой день былъ въ Петербургѣ. Онъ уѣхалъ получать довольно значительное наслѣдство, доставшееся ему совершенно неожиданно отъ умершаго бездѣтнымъ дяди. Теперь его дѣла, и безъ того уже бывшія не въ дурномъ положеніи, послѣ весьма выгодной покупки по случаю, при содѣйствіи Новосвѣтова, подмосковной, становились въ прекрасное положеніе.
   Александра Игнатьевна, напоивъ Васю чаемъ, тщательно прибравъ ключи отъ сахарницы и прочитавъ ему довольно продолжительную нотацію на излюбленную тему о томъ, что ученіе -- свѣтъ, а неученіе -- тьма, и что они -- люди не богатые, совсѣмъ не богатые, и что онъ долженъ выбросить всякій "миражъ" изъ головы и заняться уроками, а не глупыми бреднями, и что княгиня -- "скверная бабенка", благополучно отбыла на пульку къ Мясоѣдихѣ.... Вася очень любилъ мать, но на этотъ разъ онъ былъ весьма доволенъ, когда Андреичъ замкнулъ за нею дверь: такимъ камнемъ залегли ему на сердцѣ ея жалкія слова и попреки, какъ будто онъ и въ самомъ дѣлѣ виноватъ былъ въ томъ, что еще ребенкомъ полюбилъ Наташу и что она, Наташа, теперь ему дороже всего на свѣтѣ.
   Оставшись одинъ, Вася прошелъ къ себѣ. Мертвая тишина царила во всемъ домѣ, только изрѣдка нарушали ее отдаленные шаги Андреича. Лампа, проливая изъ-подъ зеленаго, широкаго абажура, яркій свѣтъ на разбросанныя по столу книги и тетради, широкими тѣнями ложилась на всѣ остальные, наполнявшіе комнату предметы.... Онъ робко осмотрѣлся.... Ему вспомнилась большая, просторная спальня.... страданія матери.... Его горе, его дѣтскія надъ нею слезы.... Вѣдь онъ такъ любилъ ее, такъ отрадно было бы ему и теперь подѣлиться съ нею своею тоскою, о многомъ сказать, о многомъ спросить.... Встрѣтится ль онъ съ нею опять?... Полюбитъ ли?... Но вѣдь мать опять вышла бы изъ себя, опять раскричалась бы на него, что это и глупо, и пошло, и безсовѣстно, что онъ только огорчаетъ ее и отца и кончитъ тѣмъ, что пойдетъ пасти свиней въ деревню!... И онъ долженъ таиться, долженъ хранить отъ нея глубже, чѣмъ отъ кого-нибудь посторонняго, чужаго, свое горе, свои слезы.... Да развѣ любить смѣшно и безсовѣстно?... Что жъ смѣшнаго, что безчестнаго въ томъ, что онъ полюбилъ Наташу?... "Какой ты смѣшной мальчикъ, Вася!" живо вспомнились ему слова княгини.... Только одна княжна не посмѣялась надъ нимъ.... Вотъ если бъ она была его матерью, онъ пришелъ бы къ ней, сѣлъ на скамью у ея ногъ, положилъ бы голову къ ней на колѣна и такъ много бы, много, до поздней ночи, до разсвѣта, все говорилъ бы и говорилъ ей. Онъ вспомнилъ свой недавній сонъ и невольно содрогнулся, сознавая все несоотвѣтствіе этого сна съ мрачной, тяжелой дѣйствительностью. "Ахъ, какая пытка!" прошепталъ онъ и взглянулъ вокругъ себя. Книги, тетради, и на столѣ, и подъ столомъ. Вонъ и только-что начатое и въ тотъ же день брошенное сочиненіе, заданное учителемъ на тему о вредѣ и пользѣ отъ огня. Да и что въ немъ интереснаго, въ этомъ глупомъ сочиненіи?!... И отчего это такъ прежде все интересовало его?... А теперь вотъ ничего онъ не любитъ, ничѣмъ не интересуется, какъ будто... какъ будто все вымерло въ немъ.... Все!... Даже... даже и сама Наташа.-- "Развѣ описать?..." мелькнуло ему. "Да что же описывать-то?... Вѣдь чтобы описать, надо думать, а у него даже нѣтъ никакой, рѣшительно никакой мысли, какъ будто онъ никогда и ни о чемъ не думалъ..." Въ передней раздался громкій, рѣзкій звонокъ. Вася вздрогнулъ, прислушался.... "Что это?... Показалось?... Нѣтъ, зазвонили!" Въ дѣвичьей засуетился Максимычъ, и опять такъ тяжело отозвались въ немъ его постепенно стихавшіе, увѣсистые шаги.
  
   "Что-о-обы ей угодить, веселѣй надо жить!...
   Что-о-обы ей угодить, веселѣй надо жить!"
  
   донесся издали, должно быть изъ передней громкій, ясный, мужской голосъ.
   "Шилковъ!... И чего это его разбираетъ, чего ему всегда такъ весело?!..." и Вася даже самъ затруднился понять, почему ему такъ досадно стало на Шилкова, почему такою острою болью пронизала его эта пѣсенка жреца Юноны.
   -- Тру-ля-ля-ля-ля-я.... Тру-ля-ля.... ля-ля-ля-ля, вбѣгая по лѣстницѣ, какъ-то особенно вызывающе выводилъ Шилковъ.
   -- Что ты? Что ты, Шилковъ? Чему такъ радуешься? и онъ невольно отступилъ, точно испуганный.
   Шилковъ громко разсмѣялся. Лицо его горѣло. Выпуклые свѣтло-каріе глаза играли блескомъ ненормальной оживленности.
   -- А то что жъ, по твоему ловить носомъ пыль въ книгахъ?.. Ну, ужъ атанде! Не на того напалъ. Я, бр--р--ратецъ, сегодня того!.. Ну, понимаешь, того! и, откинувъ голову, онъ выразительно щелкнулъ себя указательнымъ пальцемъ въ шею... Если-бъ ты только могъ, бр--р--ратецъ, возчувствовать, что за обѣдъ, за вино.... Представь себѣ? крѣпко стиснувъ его руку, все болѣе и болѣе оживлялся Шилковъ.... Понимаешь, индѣйка съ тррюфелями!! Такой, бр--р--ратецъ, индѣйки... и Шилковъ даже захлебнулся отъ наслажденія.... На полныхъ, ярко-алыхъ губахъ такъ и закипѣла готовая брызнуть Васѣ въ лицо слюна. Тотъ поморщился, отшатнулся .
   -- Чего ты пятишься?.. Ты, бр-р-ратецъ мой, и въ жизнь не видывалъ такой индѣйки!.. Потомъ....
   -- У кого же это былъ такой обѣдъ? вяло перебилъ Вася.
   -- У кого?... Вотъ чудакъ!... У кого же можетъ быть такой обѣдъ?!.. Въ Эрмитажѣ, братецъ, въ Эрмитажѣ... Потомъ... Ну, да что и говорить!... Потомъ.... плечики, ручки, ножки.... То-есть не подъ соусомъ, конечно!... и Шилковъ выразительно сощурился.
   Вася рѣзко отдернулъ руку. Ему вдругъ показалось, что его держало что-то холодное, осклизлое....
   -- Что ты? -- Ахъ, вѣдь я и забылъ совсѣмъ, что ты еще все дохнешь по твоей сильфидѣ.... И что ты, братецъ, нашелъ въ ней хорошаго?!.. Кости да кожа!... Носъ торчкомъ!
   -- Шилковъ! воскликнулъ точно ужаленный Вася. Ты не забывай, что она моя кузина и что только благодаря мнѣ ты имѣлъ честь попасть въ ея домъ.
   -- Ну, ну, братецъ!... Ужъ ты сейчасъ и того.... Вѣдь я только такъ.... пошутилъ.... и, торопливо отойдя къ лампѣ, Шилковъ завурилъ папиросу.
   -- Не всякій кусокъ въ ротъ, не всякая шутка къ мѣсту! горячо сорвалъ Вася и, заложа руки за спину, нервно зашагалъ вдоль кабинета. Шилковъ видимо созналъ, что сглупилъ и стихъ, стихъ такъ, какъ будто бы его и не было въ кабинетѣ. Онъ отлично зналъ Васю, зналъ, что чѣмъ дальше будетъ молчать теперь, тѣмъ болѣе Васю будетъ мучить мысль, что онъ оскорбилъ его, виноватъ передъ нимъ и долженъ во что бы то ни стало исправить свою ошибку.... Прошло добрыхъ пять минутъ, а разговоръ все не возобновлялся.... Вася все чаще и чаще взглядывалъ въ сторону Шилкова, м Шилковъ, напротивъ, какъ бы и не думая начать разговора, съ видомъ человѣка глубоко оскорбленнаго, не отводилъ глазъ отъ синеватаго дымка своей тонкой, длинной папиросы.
   -- Саша!
   -- Что?
   -- Чего ты надулся?! Точно ты меня не знаешь? Я терпѣть не могу, когда дурно отзываются о близкихъ мнѣ людяхъ.... Ну, вспылилъ и прошло!... А ты ужъ сейчасъ и надуешься.... Ну, полно!...
   -- Да я не сержусь, братецъ, а все-таки.... какъ хочешь, это меня покоробило.... Вѣдь ты знаешь, что княгиня-красавица и что никто не скажетъ противъ этого!.. А если и сказалъ, то для тебя же!... Тебя хотѣлъ нѣсколько разочаровать въ ней.... Точно также, какъ и не пріѣхалъ бы къ тебѣ, если-бъ меня не мучила мысль, что съ тобою... Я даже отказался отъ вечера, отъ шумной, веселой компаніи, а ты.... въ благодарность! и онъ медленно опустилъ голову.
   Вася выпрямился. Его что-то будто кольнуло. Ему стало и жаль Шилкова, и досадно на себя.
   -- Ну полно, полно, Саша!.. Вѣдь я такъ... погорячился!.. И притомъ ты знаешь мою слабость: не терплю ни о комъ... а ее.... я такъ люблю, -- едва слышно добавилъ онъ.-- Ее! -- оживляясь, уже горячо продолжалъ.-- Никому!... Понимаешь, никому!... Ни отцу, ни матери, никому никогда не позволю оскорбить!
   -- Ну, да хорошо!.. Я вовсе не хотѣлъ ее оскорбить.
   -- Такъ и полно объ этомъ, и Вася крѣпко пожалъ протянутую ему Шилковымъ руку.
   Шилковъ закурилъ вторую пашросу.
   -- Ахъ, бр-р-ратецъ! и онъ отплюнулъ. Совсѣмъ забылъ тебѣ разсказать.... Какъ ты думаешь, кого я встрѣтилъ сегодня на Кузнецкомъ? и, какъ самъ выражался, улыбнулся со смакомъ.
   -- Право, не знаю.
   -- Ну да догадайся, бррратецъ.
   -- Право же не знаю!
   -- Ну, да помнишь?
   -- Что?
   -- Да вчера-то?
   -- Ахъ!... Вѣдь я просилъ тебя, Шилковъ, не напоминать мнѣ объ этомъ! и онъ покраснѣлъ, отвернулся.
   -- Ну вотъ еще.... Курица ты, братецъ, мокрая... Екатерининская институтка!... Да и тѣ ужъ впередъ тебя ушли.... Смотрѣть-то тошно.... и Шилковъ, и въ самомъ дѣлѣ, отвернулся отъ него.
   -- Вотъ опять, Саша!... Какой ты странный!... Ну, тебѣ пріятно, а мнѣ противно!.. За что жъ тутъ злиться?
   -- Да мнѣ досадно за тебя.... Досадно, что ты не понимаешь ни въ чемъ, рѣшительно ни въ чемъ хорошемъ толку.... Вѣдь Эльвира красавица.
   -- Ну и пусть!... А мнѣ такъ она вовсе не нравится.... твоя Эльвира, и онъ опять вспыхнулъ.
   Шилковъ громко засмѣялся.
   -- Да какая же она, бр-р-ратецъ, моя?!.. Она совсѣмъ, такъ-таки совсѣмъ твоя!... То-есть что называется и душой, и тѣломъ!... Бредить тобою!...
   -- Ну и пусть!... А я такъ даже не помню, какъ она и выглядитъ.
   Разговоръ порвался....
   -- Вася?
   -- Что?
   -- Вѣдь у тебя алашъ-то есть?
   -- Да откуда же онъ у меня?
   -- Какъ откуда?! А вчера-то! Больше полбутылки осталось!.. Что ты это, братецъ?
   -- Ахъ да, я и забылъ совсѣмъ... Есть, есть! А что?... Развѣ ты хочешь?
   -- Выпилъ бы, бр-р-ратецъ!
   -- Я, кажется, поставилъ его подъ кровать вчера, и Вася торопливо вышелъ въ сосѣднюю комнату.
   Шилковъ, оставшись одинъ, съ усмѣшкой потеръ ладовь о ладонь: такъ видимо доволенъ онъ былъ собою.
   -- Вотъ и рюмка вашлась.
   -- Дѣльно, бр-р-ратецъ, дѣльно!
   Вася налилъ.
   -- А ты-то?
   -- Нѣтъ, я не могу!... Я далъ матери слово!
   -- Э, полно, бр-р-ратецъ! Что за вздоръ!... Вѣдь ты жъ не мальчишка въ самомъ дѣлѣ, чтобъ тебя водить на помочахъ... Ну же, голубчикъ!
   -- Я тебѣ сказалъ, что не стану.
   -- Ну такъ и я одинъ не стану!
   -- Какъ хочешь.
   Шилковъ удивленно посмотрѣлъ на Васю.
   -- Ахъ, я и забылъ совсѣмъ тебя спросить.... В-а-с-я!... какъ-то особенно растянулъ онъ.... Княгиню видѣлъ?
   -- Видѣлъ, быстро опуская голову, чуть слышно отозвался онъ.
   -- Ну и что же?!
   Вася не отвѣтилъ.
   -- Вѣдь она завтра уѣзжаетъ. Представь себѣ, я былъ у нея сегодня.... Такъ.... около четырехъ.
   -- Засталъ? вспыхнувъ по самыя уши, перебилъ Вася.
   -- Засталъ. Оживлена, весела, игрива, остроумна... Ну, какъ всегда, рѣшительно какъ всегда.
   Вася сдвинулъ брови. На лбу набѣжали рѣзвія складки....
   Такъ крѣпко, какъ бы пронизанный невыносимою болью, стиснулъ онъ зубы.
   -- А ты, братецъ, что думалъ? Вѣдь за тебя обидно, право обидно!... Она играетъ тобою, она смѣется, а ты-то дохнешь, ты-то по ней изнываешь.... Фи, стыдись!... Покажи, что ты мужчина, что ты плюешь на нее, что не одна она на свѣтѣ.
   -- Ахъ, Шилковъ! точно простоналъ Вася.
   -- Да что, ахъ, Шилковъ!... Вѣдь разумное тебѣ предлагаю средство.... Эльвира вылечитъ, даю слово, вылечитъ.
   Вася молча покачалъ головою. У него по щекамъ катились слезы.
   -- Эхъ, бр-р-ратецъ, выпьемъ, и Шилковъ поднесъ въ нему рюмку. Вася нервно выхватилъ, выпилъ залпомъ... За грудь схватился: такъ что-то зажгло въ ней....
   -- Вотъ молодецъ!... Да вытри слезы-то.... Что за баба!
   Вася быстро отошелъ въ кушеткѣ. Шилковъ торопливо налилъ и выпилъ полрюмки.
  
   "Разъ три богини спо-рить стали,
   Кто прекраснѣе изъ нихъ...."
  
   -- Ахъ, не люблю я этого!... Спой что-нибудь другое, Саша!
  
   "Запрягу я тройку борзыхъ,
   Темно-карихъ лошадей!..."
  
   тихо поводя плечами, запѣлъ Шилковъ.
   -- Вотъ, вотъ!-- и Вася оживился.
  
   "И помчусь я въ ночь морозну
   Прямо въ любушкѣ своей!.."
  
   подхватилъ онъ.
   -- Вотъ это такъ!... Вотъ это -- виденъ мужчина!... Вѣдь я тебя люблю, братецъ, какъ брата-роднаго!... Вѣдь мнѣ и весело-то, когда тебѣ весело! и Шилковъ обнялъ, поцѣловалъ Васю.
   -- Знаешь что, Саша!
   -- Что?
   -- У меня сегодня что-то ужасно скоро закружилась голова, проводя рукою по глазамъ, проговорилъ Вас
   -- Э, пустое!... Выпьемъ еще?
   -- Да нѣтъ.... Боюсь.
   -- Да полрюмки.
   Налили.
   -- Знаешь, за что выпьемъ?
   -- За что?
   -- Да за Эльвиру.
   -- Что за охота?
   -- Да что ты это, братецъ, совсѣмъ дитя! Да у нея одни глаза чего стоятъ! А плечи-то, плечи!... Такія полныя, закругленныя, аппетитныя. Ножка, ручка.... Грудь точно изъ стали вылита.... Прелесть, прелесть! восторгался Шилковъ.
   -- Н-ну! потянулся Вася, чокаясь съ нимъ рюмкою. Онъ замѣтно блѣднѣлъ.
   -- Туда, гдѣ все весельемъ дышетъ, гдѣ....
   -- А знаешь? перебилъ Шилковъ.
   -- Что?
   -- Поѣдемъ въ самомъ дѣлѣ туда? Вѣдь у тебя деньги есть?
   -- Есть!
   -- А много?
   -- Около 25.
   -- Оно немножко маловато.... Ну, да куда ни шло!... У меня тоже есть.... Такъ поѣдемъ?
   -- Ѣдемъ!... Саша?
   -- Что?
   -- А какъ же Андреичъ?
   -- Да что же Андреичъ?
   -- А замѣтитъ?
   -- Ну вотъ еще, очень нужно!... Старый дуракъ.
   Вася громко расхохотался.
   -- Да ты молчи только, не говори ни слова.... Вотъ и все!
   Черезъ нѣсколько минутъ Шилковъ осторожно спускался съ лѣстницы рука объ руку съ Васею.
  

-----

  
   Звонили уже къ заутренѣ. Кто-то тихо стукнулъ въ дверь дѣвичьей. Горничная Александры Игнатьевны, молоденькая, черноволосая, бойкая Маша, полуподнявшись на вровати, чутко прислушалась.... Тихо.... Только изъ-за двери сосѣдней комнаты слабо доносился мѣрный, тяжелый храпъ Алены Никоновны. Маша опять припала головой къ подушкѣ.... Стукъ повторился.... Теперь ясно.... Накинувъ шерстяной платокъ, она быстро подошла къ двери.
   -- Кто тамъ?
   -- Я.
   -- Да кто я?
   -- Вася.
   -- Ахъ, баринъ!... Да откуда жъ это вы такъ поздно?
   -- Мамаша дома?
   -- Нѣтъ еще, нѣту!
   -- Ты не говори, Маша, что я такъ поздно, -- и, мигомъ сбросивъ пальто и калоши, Вася безъ малѣйшаго шороха поднялся по лѣстницѣ. Онъ даже не взглянулъ на Машу: такъ совѣстно было ему ея.
  

Глава XXIII.

  
   Вѣсть о бракосочетаніи Вѣры Павловны Нелидовой съ отставнымъ генералъ-маіоромъ Петромъ Игнатьевичемъ Коваленко быстро разнеслась въ совершенно независимыхъ другъ отъ друга кружкахъ, Долиныхъ и Щебринскихъ, и въ каждомъ возымѣла свои послѣдствія, впрочемъ, въ первомъ весьма незначительныя. Эта вѣсть вызвала лишь легкую досаду въ княжнѣ Софьѣ Гордѣевой, пресерьезно упрекнувшей себя въ томъ, что ранѣе не замѣтила Коваленко, человѣка съ положеніемъ и, какъ говорятъ, съ большими средствами, слѣдовательно, человѣка, несравненно больше отвѣчавшаго ей, княжнѣ Гордѣевой, чѣмъ какой-то Нелидовой, существу, по ея представленіямъ, безъ рода и имени. Что-же касается до втораго кружка, то тамъ эта внезапная и громкая вѣсть многихъ даже взволновала. Въ числѣ легко потрясенныхъ состояла и Марья Кондратьевна. Она до того поразилась, что въ одинъ мигъ сняла очки и такъ широко открыла глаза на сообщившую ей объ этомъ Наталью Игнатьевну, что та даже испугалась.
   -- Вотъ видишь, мать моя, а ты сиди!... Вотъ такъ и просидишь весь вѣкъ въ дѣвкахъ.... А все оттого, что только и знаешь, что облизываешься, да амурничаешь съ Жужу, -- и она разсердилась не на шутку, какъ будто Наталья Игнатьевна и въ самомъ дѣлѣ виновата была въ томъ, что Коваленко собрался жениться на Вѣрѣ Павловнѣ.
   -- Да помилуйте, маменька, вѣдь она молода, а мнѣ лѣтъ-то чуть не больше, чѣмъ самому Коваленко.
   -- Ну вотъ!... Дура была, дура и есть!... Молода, да стрикулистка, такъ рожна ли въ ней?... А ты дѣвица хотя и въ лѣтахъ, но за то съ положеніемъ. Вѣдь твой отецъ не прохвостъ какой былъ, а помѣщикъ, надворный совѣтникъ! расходилась Марья Кондратьевна и такъ ударила пальцемъ по табакеркѣ, что она вылетѣла изъ рукъ и запрыгала по ковру.
   Однако Марья Кондратьевна, изливъ всю свою желчь на Наталью Игнатьевну, призадумалась и даже не могла понять теперь, какъ это она, Марья Кондратьевна, не смотря на весь ея умъ и свѣтскій тактъ, упустила, такъ-таки совсѣмъ упустила изъ виду возможность такого казуса, и какъ-бы совсѣмъ забыла о существованіи Вѣры Павловны. "На жъ ты, поди жъ ты.... Генеральша, а?!.. Кто могъ бы думать?! А все жъ таки.... приличіе, вѣжливость, и притомъ, вѣдь, что же?... Вѣдь она дѣвушка не глупая, честная...." и Марья Кондратьевна рѣшилась на слѣдующій же день сама, первая, поѣхать къ Вѣрѣ Павловнѣ, потому, молъ, резонту, что она выходитъ замужъ за Коваленко, а Коваленко всегда былъ другомъ ихъ дома.
   Мясоѣдиха до того раздражилась на Вѣру Павловну, что чуть-чуть не спустила съ языка цѣлый градъ нецензурныхъ словъ, но тутъ же и одумалась.... Всхлипнула, умилилась и даже нашла, что домъ генеральши Коваленко будетъ весьма приличнымъ домомъ для ея "милочекъ" и что она во что бы то ни стало добьется приглашенія на свадьбу.
   Что до Елены Александровны, то ее положительно оглушила эта вѣсть, до того оглушила, что она не вышла къ обѣду, а за чаемъ, на вопросы матери, точно ужаленная, раздражительно вскрикнула: "Ну и кому же могло придти въ голову, что эта ходячая теорія чистаго разума женится когда-нибудь?"
   Княжна Елена, едва узнала, въ десятомъ часу вечера, какъ счастливая, радостная, пріѣхала поздравить Вѣру Павловну. Вѣра Павловна была тронута до слезъ.
   -- Я сирота, княжна! Отношенія мои къ Наташѣ далеко не тѣ, что были. На меня некому порадоваться, а вы.... вы, княжна, точно благословили меня за покойную мать мою? горячо ее цѣлуя, высказалась она.
   Теперь даже и княжна Софья ничего не находила противъ сближенія сестры съ Вѣрою Павловною.
   Вася, точно сквозь сонъ, обрадовался за Вѣру Павловну и тутъ же какъ будто и забылъ, что она выходитъ за Коваленко.
   Петръ Игнатьевичъ очень сухо отнесся ко всѣмъ, кромѣ княжны Елены, къ ихъ поздравленіямъ и пылкимъ пожеланіямъ, до того сухо, что Вѣра Павловна даже замѣтила ему.
   -- Да чего жъ бы вы, матушка, хотѣли, чтобъ я распинался передъ этими лжесвидѣтельницами?
   -- Какъ лжесвидѣтельницами?
   -- И, конечно, лжесвидѣтельницы!... Развѣ я, по разуму, могу допустить хотя на одну минуту мысль, что онѣ дѣйствительно испытываютъ съ вамъ хотя и сотую долю тѣхъ добрыхъ чувствъ, въ которыхъ одна на перебой другой такъ присягаютъ вамъ теперь?
   Въ день Красной Горки, въ приходѣ Спаса-Пески, что на Арбатѣ, Вѣра Павловна навсегда соединила свою руку съ рукою Коваленко. Не многіе присутствовали въ церкви. Вася былъ шаферомъ Вѣры Павловны. Въ числѣ приглашенныхъ были: Бояриновы, Марья Кондратьевна, Наталья Игнатьевна, княжна Гордѣева-Узлова съ братомъ Михаиломъ, да нѣсколько пожилыхъ людей, въ дружбу которыхъ вѣрилъ Петръ Игнатьевичъ, какъ въ самого себя.
   Ближайшими въ Вѣрѣ Павловнѣ по ея желанію и на самомъ видномъ мѣстѣ стояли во все время обряда голубо-глазая сиротка съ Андреевою смуглянкою. Обѣ въ бѣлыхъ, легкихъ, праздничныхъ платьицахъ, обѣ съ одинаково равнымъ изумленіемъ на ихъ младенческихъ лицахъ. Онѣ то жались друтъ къ другу, то лихорадочно перебѣгали глазенками съ Вѣры Павловны на Коваленко, съ Коваленко на стоящую подлѣ нихъ княжну. Священникъ громко предложилъ новобрачнымъ поцѣловаться. Вѣра Павловна смѣшалась, поникла, покраснѣла.
   -- Такъ искони вѣковъ!... Такъ по разуму, матушка, пробормоталъ въ свою очередь сконфуженный Петръ Игнатьевичъ и, быстро склонившись, тихо поцѣловалъ Вѣру Павловну въ ея разгорѣвшіяся губы.
   -- Циво они цаюются? изо всей силы дернувъ за рукавъ голубоглазую, во весь голосъ крикнула смулянка. Вѣра Павловна невольно улыбнулась, быстро обняла ее, поцѣловала. Она какъ будто чувствовала въ нихъ залогъ своего счастія.... Посыпались поздравленія, пожеланія. Громкій, веселый говоръ смѣнилъ собой затишье торжественныхъ минутъ благословленія Церкви.
  

Глава XXIV.

  
   Вѣра Павловна была счастлива, съ Петромъ Игнатьевичемъ, такъ счастлива, какъ не могла даже и предполагать. Съ каждымъ новымъ днемъ она обнаруживала все новыя и новыя стороны въ его характерѣ, въ его взглядахъ, и все глубже, все сознательнѣе привязывалась къ нему. Она не могла теперь, безъ улыбки затаенной радости, слѣдить за тою, въ высшей степени своеобразною строгостью къ самому себѣ, съ которою онъ различалъ въ отношеніяхъ и къ ней, и къ окружающему то, что хочетъ, отъ того, что можетъ, и то, что можетъ, отъ того, что долженъ. И никогда, рѣшительно никогда не давалъ себѣ поблажки въ томъ, что хотѣлъ бы и могъ бы, но по разуму не долженъ!
   -- Угадайте, матушка, чего хочу я? сидя рука объ руку съ нею въ кабинетѣ, на третій день свадьбы, обратился онъ, и такъ внимательно, нѣсколько даже волнуясь, посмотрѣлъ при этомъ на ея маленькую, довѣрчиво, спокойно лежавшую подлѣ него руку.
   -- Право не знаю, Петръ Игнатьевичъ!
   -- Ну, а какъ бы вы думали? приставалъ онъ. Вѣра Павловна внимательно посмотрѣла на него, а потомъ невольно на руку.
   -- И кто жъ вамъ мѣшаетъ? и, чуть вспыхнувъ, она усмѣхнулась.
   -- Кто?... Разумъ!
   -- Это какъ? и теперь уже разскѣялась, громко, весело.
   -- Вотъ и смѣйтесь, матушка, а оно такъ!... Ибо только умѣренное пользованіе благами природы рождаетъ истинное наслажденіе.... И еслы бы я часто позволялъ себѣ эту роскошь жизни, то она утратила бы для меня и прелесть новизны, и чистоту, и силу наслажденія, какъ отраднѣйшей, рѣдкой, награды за лучшіе въ теченіе дня моего поступки. Правда, матушка?
   -- Правда-то правда, но мнѣ все жъ таки кажется, что сужденіе о томъ, стоите или не стоите вы этой награды, разумнѣе было бы предеставить мнѣ самой!... Если стоите, -- такъ!... Не стоите, -- сама не дамъ.
   -- Ну, а сегодня, какъ по вашему, стою, матушка?
   -- Стоите!
   -- Это почему?
   -- Да хотя бы за то, что вамъ такъ не хотѣлось утромъ оставить меня, а вы все жъ таки превозмогли вашу личную склонность и отправились хлопотать по дѣламъ пріюта.
   -- Правда, правда, матушка! вспомнилъ, оживился Петръ Игнатьевичъ и, самъ сознавъ теперь, что дѣйствительно стоить, быстро склонившись къ рукѣ, медленно, тихо поцѣловалъ ее.
   Дня черезъ два послѣдовало новое объясненіе, еще ярче освѣтившее характеръ отношеній, поставленныхъ Петромъ Игнатьевичемъ къ Вѣрѣ Павловнѣ, еще глубже проникнувшее ее отраднымъ, живымъ сознаніемъ и его любви, и его къ ней уваженія. Вечерѣло. Опять сидѣли въ кабинетѣ. Дѣвочки, по обыкновенію, весело играли у ихъ ногъ на коврѣ. Петръ Игнатьевичъ провелъ правую руку за талью Вѣры Павловны и такъ спокойно, радостно посмотрѣлъ ей въ глаза, какъ всегда смотрѣлъ, когда желалъ поцѣловать ее. Вѣра Павловна догадалась и всѣмъ станомъ подалась къ нему. Петръ Игнатьевичъ вдругъ отшатнулся, отвелъ руку.
   -- Почему? чуть слышно спросила она, видно не сознавъ движенія.
   -- Терпѣть не могу соглядатаевъ моего настроенія! и онъ указалъ глазами на дѣвочекъ.
   -- Ну, такъ можно ихъ удалить въ задъ.
   -- Зачѣмъ?... Нѣтъ!... Мы для нихъ, а не онѣ для насъ.... И притомъ.... совсѣмъ тихо добавилъ онъ.
   -- Что притомъ?
   -- Притомъ.... я знаю, что вамъ пріятно, чтобъ онѣ были съ нами въ это время.
   Вѣра Павловна не выдержала и сама поцѣловала его.
   Такъ изо дня въ день тихо, радостно, свѣтло текла жизнь Вѣры Павловны съ Петромъ Игнатьевичемъ. Счастіе молодитъ людей. Петръ Игнатьевичъ точно помолодѣлъ по крайней мѣрѣ на десятокъ лѣтъ: такъ и оживленъ, и бодръ былъ онъ теперь всегда. Вѣра Павловна даже нѣсколько пополнѣла. Яркимъ, здоровымъ румянцемъ рдѣлось ея лицо.... Рѣдко кто бывалъ у нихъ, но за то княжна заѣзжала почти каждый день. Ее все манило въ этомъ домѣ: и живая дружба къ ней Вѣры Павловны, и совѣты по разуму Петра Игнатьевича, и ихъ общее, радушное отношеніе къ нуждающемуся человѣку, и всегда улыбавшіяся ей веселыя лица дѣвочекъ-сиротокъ. Дѣвочки сами полюбили княжну. Онѣ звали ее "насею низною" и съ особеннымъ удовольствіемъ кушали "мямъ-мямъ" у нея на колѣняхъ. Вася только всего разъ былъ у нихъ послѣ свадьбы. Даже мало было слышно объ немъ. Съ отъѣзда княгини онъ какъ-то въ высшей степени странно велъ себя. Какъ будто ему даже тяжело было встрѣчаться съ Вѣрою Павловною и съ Коваленко и съ княжною. Это обстоятельство чуть ли не глубже тревожило и волновало княжну, чѣмъ Вѣру Павловну: что-то смутно говорило ей, что въ его настоящемъ образѣ жизни виновата не одна княгиня.... Онѣ обѣ повимали, что Вася дурно велъ себя, до того дурно, что ему даже совѣстно было встрѣчаться съ ними, смотрѣть имъ въ глаза, но, не смотря на все желаніе, онѣ не могли бы составить себѣ и самаго представленія о той жизни, какую велъ теперь онъ, благодаря Долиной и Шилкову.
  

Глава XXV.

  
   Мелькали дни за днями, проходили недѣли за недѣлями, а у Васи все сильнѣе и сильнѣе кружилась голова, все по прежнему, даже болѣе прежняго, уклонялся онъ и отъ дома Коваленко, и отъ княжны. И теперь уже не столько стыдно за себя, нестолько опасеніе упрека за свой образъ жизни сдерживали его отъ самой попытки сближенія съ ними, сколько положительное отсутствіе какого бы то ни было общаго съ нимъ интереса въ самомъ складѣ ихъ жизни. У него сложилась своя жизнь, Шилковскаго пошиба, свои взгляды и отношенія, его же пошиба. Новыя связи, новыя соприкосновенія, интриги, интрижки, -- словомъ, цѣлый рядъ чувственно, и только чувственно волновавшихъ его явленій. -- Съ нѣмки Эльвиры онъ перешелъ на француженку Бланшъ, съ нея на польку Владиславу.... Княгиня отошла.... Она перестала томить его, преслѣдовать и днемъ, и ночью.... Поблѣднѣла и такъ улыбавшаяся его воображенію княжна съ ея горячимъ сочувствіемъ, съ молитвой за него, со святою ладонкой въ протянутой къ нему рукѣ.... Какъ будто навсегда отжилъ въ немъ міръ дѣтскихъ грезъ, міръ юности, мечтаній.... Потускнѣлъ и Новосвѣтовъ съ его яркимъ понятіемъ о совѣсти. Да и на что были ему теперь всѣ эти образы и воспоминанія? Развѣ, отдавшись весь грубымъ, чувственнымъ наслажденіямъ, не поставилъ онъ преграды между собою и не только своимъ прошлымъ, во и всей окружавшей его жизнью и всѣми людьми, съ которыми у него была внутренняя, нравственная связь, а не одно случайное соединеніе во имя внѣшнихъ цѣлей, какъ съ Шилковымъ? Какъ бы сквозь сонъ смотрѣлъ онъ въ глаза окружающему, не хотѣлъ ничего видѣть, ничѣмъ интересоваться, кромѣ волновавшихъ его ближайшихъ ощущеній.... Но, такъ ли это было?... Дѣйствительно ли и навсегда-ли заглохли въ его душѣ внушенные ему младенчествомъ и юностью идеалы?!.. Навсегда ли замолкли вызванныя въ немъ еще столь недавно Новосвѣтовымъ и Вѣрою Павловною мысли.... барономъ -- скорбь, Наташею -- насмѣшка, княжною -- свѣтлая надежда, упреками отца -- укоры совѣсти?... Неужели навсегда забылъ онъ Руслана въ его устойчивой, правдивой, мощной любви къ Людмилѣ, -- скорбь свою надъ порывистымъ, такъ несчастно погибнувшемъ Рогдаемъ?... Неужели навсегда пересталъ себя чувствовать въ нихъ, этихъ свѣтлыхъ идеалахъ творца -- генія, какъ и ихъ въ себѣ?... Неужели на всю жизнь взгляды Шилкова стали его взглядами, чувственная сфера Шилкова -- его сферою?!.. По крайней мѣрѣ, такъ поняла его Вѣра Павловна, когда мѣсяца черезъ три послѣ отъѣзда княгини случайно повстрѣчалась съ нимъ на Пречистенскомъ бульварѣ. На всѣ вопросы и воспоминанія она получила въ отвѣтъ: "Да!... я теперь занимаюсь.... занимаюсь лихорадочно!... Но вовсе не потому, чтобы предполагалъ, что знаніе можетъ открыть мнѣ какую-нибудь особенную жизнь, можетъ дать что-нибудь свое противъ того, что я имѣю, а лишь по тому, что дастъ мнѣ дипломъ, мѣсто, положеніе, словомъ, непремѣнныя условія успѣха".
   -- Въ чемъ успѣха? иронически улыбаясь, спросила Вѣра Павловна.-- Въ женщинахъ? какъ бы въ скобвахъ добавила она.
   -- А вотъ именно! горячо высказался Вася.
   Онъ какъ будто даже обидѣлся на Вѣру Павловну за такое обращеніе въ нему.
   -- Да развѣ женщины -- все? продолжала допрашивать она.
   -- Почти все.
   -- А куда же дѣвались, Вася, ваши мечты, ваши идеалы, ваша склонность жить въ другихъ и ради другихъ, ваша способность воспринимать ихъ горе также живо, какъ и свое собственное?!..
   -- Мечты, идеалы! усмѣхнувшись, перебилъ онъ. Это все бредъ младенческаго воображенія, Вѣра Павловна!... Это все ерунда!... Тогда я былъ ребенкомъ и понималь жизнь по дѣтски!
   Вѣра Павловна поняла и ужаснулась. Она поняла, что изъ Васи точно также не выйдетъ ничего, какъ не вышло уже изъ Наташаъи, -- кромѣ пылкихъ, нервныхъ, дюжинныхъ людей минуты, тѣхъ самыхъ, что изо дня въ день безсознательно губятъ себя, губятъ окружающихъ.
  

-----

  
   Экзамены кончились. Вася еле-еле переплелся въ седьмой классъ. Тѣ товарищи, что по способностямъ, по успѣху стояли неизмѣримо ниже его, теперь подняли надъ нимъ головы. Андрей Петровичъ, видимо, былъ огорченъ, но онъ и не упрекнулъ даже. Это обстоятельство еще глубже заставило почувствовать Васю его вину передъ нимъ и онъ раскаялся, онъ далъ себѣ слова впередъ никогда, ни ради какого бы то ни было увлеченія, не забыватъ своего дома.
   Уѣхали въ деревню. Отецъ цѣлые дни занятъ то хозяйствомъ, то музыкою, мать -- пасьянсами. Никого сосѣдей. Одинъ, совершенно одинъ!... Ему такъ улыбалась мысль, что княжна Елена будетъ жить со своими родителями, по обыкновенію, у баронессы Роденъ, но.... они уѣхали въ свое тульское имѣніе.... Скучно!... Говорить не съ кѣмъ, читать нечего, а искусственно возбужденная передъ экзаменами дѣятельность мозга теперь все настоятельнѣе требовала себѣ новой пищи, новой заботы.... Порывался въ Москву, -- не пускаютъ. И вотъ, волею -- неволею еть настоящаго перешелъ къ прошлому. Опять проснулись, опять поднялись образы сказочнаго міра, опять заговорили его сердцу. Поднялся Гоголь съ его безсмертною мыслью, что Афанасій Ивановичъ, Пульхерія Ивановна, Иванъ Ивановичъ и Иванъ Никифоровичъ съ ихъ ссорою изъ-за слова "гусакъ" были хорошіе, очень даже хорошіе люди, и только благодаря своему неразвитію, своей безполезности ничего не снискали себѣ на землѣ, кромѣ сожалѣнія!... Да что же такое онъ-то, Вася?... Чѣмъ онъ выше этихъ столь добровольно предавшихъ себя утробѣ своей людей?? Что онъ сдѣлаетъ?... Что онъ можетъ?... Чѣмъ выше Неволиныхъ, Мясоѣдовыхъ, Шилковыхъ и другихъ подобныхъ имъ, этимъ отжившимъ, стараго времени людямъ, ничего, никогда не преслѣдовавшимъ и не преслѣдующихъ. кромѣ цѣлей своихъ животныхъ, чисто животныхъ побужденій, ничего не вызывающихъ, кромѣ грустной насмѣшки надъ собою?! И ему вспомнилось, какъ мечталъ онъ быть доблестнымъ Рогдаемъ, честью, гордостью-- Чего?... Ну семьи, ну общества, ну отечества, наконецъ!... Честью, гордостью?! переповторилъ въ немъ кто-то, и такъ зло разсмѣялся надъ нимъ. Ты -- гордость?! Ты -- горе твоихъ родителей, позоръ твоихъ друзей!... Да развѣ ты смѣлъ, развѣ ты могъ смотрѣть имъ въ глаза?!.. Развѣ ты не оскорбилъ, не осмѣялъ той святой ладонки, что княжна надѣла на тебя? и ему такъ живо вспомнилась Эльвира. Разорванъ до таліи лифъ, разметалась коса, въ красныхъ пятнахъ лицо, туманъ въ глазахъ.... "Это шьто?" и, поднявъ съ груди его ладонку, она громко разсмѣялась. "Это?" и онъ сконфузился, онъ покраснѣлъ, онъ не смѣлъ даже сознаться ей, что это такое, и быстро, точно что воруя, спряталъ ладонку въ карманъ.... нервный холодъ пробѣжалъ по немъ: вѣдь, онъ такъ виноватъ былъ передъ княжною! Все чаще и чаще задумывался онъ надъ собою, надъ будущемъ своимъ.... Его что-то страшило въ немъ, въ этомъ будущемъ, ни то Эльвира, ни то Шилковъ, ни то нѣмая угроза Новосвѣтова. "Я знаю, что вы не сподличаете, Вася, но я не поручусь и мѣднымъ грошемъ, что если будете жить сердцемъ и только сердцемъ, то не погибнете смертью Рогдая". То что-то улыбалось, ни то русая дѣвочка, ни то княгиня въ ея послѣднемъ поцѣлуѣ. "И чего это княжна такъ съ перваго вечера расположилась къ нему?... Вѣдь, она ни съ кѣмъ и не говорила за ужиномъ, кромѣ него...." точно сквозь сонъ вспомивалъ онъ.-- "И потомъ эта ладонка?... Эти слезы?... Это горе надъ его горемъ?... Чего?!.. Или Вѣра Павловна, да и сама княгиня.... Развѣ она не назвала его тогда, передъ баломъ, и болишимъ, и славнымъ?!.. Не поцѣловала?!.. Не вспыхнула такимъ полнымъ, яркимъ румянцемъ?!.. Значитъ.... значитъ, въ немъ дѣйствительно есть что-то, что ставитъ его неизмѣримо выше въ ихъ глазахъ, выше этихъ Шилковыхъ, Гирѣевскихъ, Мясоѣдовыхъ и другихъ, имъ подобныхъ, и такимъ гордымъ чувствомъ оживилась его грудь, такъ закружилась голова.... И все выше и выше поднимался онъ, становясь то опять Русланомъ, то снова Рогдаемъ. Да!... И онъ поднимется, онъ оправдаетъ, онъ не обманетъ ихъ собою! Какая-то лихорадка овладѣла имъ. Онъ убѣдилъ отца, что искренно хочетъ трудиться надъ собою. Поѣхалъ въ Москву.... Онъ все хотѣлъ забрать у Коваленко и все прочитать разомъ. Но, по его совѣту, ограничился лишь исторіей Соловьева: это ближе всего отвѣчало его настроенію. Онъ такъ любилъ исторію отечественной народности, такъ интересовало его теперь знать, были ли эти историческіе великаны -- люди, такими людьми, какъ онъ, или жиъе онъ никогда не сможетъ достигнуть ихъ роста, ихъ силы. Читалъ нервно, жадно; читалъ за столомъ во время обѣда, за чаемъ подъ открытымъ небомъ, на кровати до разсвѣта, а иногда и до солнечнаго восхода.
   Въ исходѣ лѣта, за нѣсколько дней до отъѣзда изъ Андреяновки въ Москву, онъ пошелъ изъ дома къ свою любимую изъ густой акаціи бесѣдку. Солнце садилось. Разлетались птички по гнѣздамъ. Ароматомъ вѣяло въ цвѣтнинахъ, съ прибрежья Сѣтуни неслась прохлада. Лѣнь овладѣла имъ. Лѣнь читать, лѣнь говорить, лѣнь всматриваться даже. Она связала ему руки, ноги, и такимъ непонятнымъ, и сладостнымъ, и тоскующимъ чувствомъ залегла въ груди. Съ трудомъ дошелъ онъ до скамьи, закурилъ, задумался.... То изъ исторіи факты, ими навѣянныя мысли, то изъ прошлаго воспоминанія.... Но, нѣтъ!... Нѣтъ ни живыхъ лицъ, ни отчетлівыхъ представленій.... Какія-то тѣни, прозрачныя, неосязаемыя.... Какъ будто онъ, вспоминая, думалъ вовсе не потому, что хотѣлъ обо всемъ этомъ и вспоминать, и думать, а лишь искусственно вызывалъ ихъ въ себѣ.... Шилковъ!... А за нимъ такъ отчетливо, такъ ясно стройная фигура блондинки Бланшъ.... И такъ замерло сердце, съ такою неотразжмою силою потянуло его къ ней....
   Съ этого дня онъ лихорадочно заспѣшилъ въ Москву.
  

-----

  
   Опять Москва. Опять въ тѣни и княжна, и Вѣра Павловна. Опять то лихорадочныя занятія, хотя и гораздо болѣе успѣшныя, чѣмъ въ минувшемъ году, то Бланшъ, Шилковъ, балы, маскарады. То борьба со всѣмъ этимъ, раскаяніе, и честныя слова и клятвы, то новый порывъ и цѣлый рядъ новыхъ глупостей отъ него. Вася изнемогалъ физически, упадалъ нравственно. Экзамены окончательно изнурили его, но онъ поступилъ въ университетъ.
  

Глава XXVI.

  
   Наступившимъ лѣтомъ вся семья Гордѣевыхъ жила у Роденъ. Узнавъ объ этомъ еще въ Москвѣ, Василій Андреевичъ съ каждымъ днемъ все настойчивѣе торопилъ своихъ въ деревню. Ему улыбалась возможность сближенія съ княжною: бесѣды съ нею, воспоминанія, горячіе споры, прогулки.
   Черезъ нѣсколько дней послѣ пріѣзда въ деревню, въ послѣднихъ числахъ мая, гуляя въ рощѣ отца, смежной съ рощею имѣнія баронессы Роденъ, онъ раздумывалъ съ чувствомъ затаенной радости на сердцѣ о возможной встрѣчѣ съ нею. Но не смотря на свои каждодневныя прогулки, онъ еще не видѣлъ ее, и это уже начинало его смущать, тревожить, все болѣе и болѣе волновать все одной и тою же мыслью, что вотъ такъ пройдеть и все лѣто, а онъ все жъ таки не увидитъ ее.
   Вечерѣло. Онъ шелъ по рощѣ, между сосенъ, всего въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ окраины рощи. Съ береговъ Сѣтуни несло прохладой. Направо зеленая открытая лужайка прибрежья. Вдали золотая крыша, выточенная изъ дерева, терема дома баронессы, бѣлое зданіе церкви надъ черною крышею капеллы; павильоны, домики, бесѣдки, обвитые со всѣхъ сторонъ густою зеленью. Прямо крутой спускъ съ извилистою, узкою тропою, вѣдущею черезъ оврагъ, въ другую рощу. Солнце, какъ-бы утомленное дневнымъ зноемъ, оставивъ Сѣтунь, луга, садъ, жниву и поляны, скользило еще по вершинамъ деревьевъ своими послѣдними прощальными лучаии.... "До завтра, до завтра" какъ-бы радостно говорило оно Васѣ изъ глубины безоблачнаго синяго неба. "До завтра!... А если это завтра точно также ничего не дастъ, какъ и вчера, какъ и это скучное сегодня?" уже отчаявшись, тоскливо думалъ онъ, все упорнѣе и упорнѣе всматриваясь въ просвѣтъ аллеи Роденскихъ старожиловъ-дубовъ.... Въ глубинѣ рощи затрещали сучья. Онъ вздрогнулъ, пріостановился, чутко вслушался.-- Все ближе и ближе, все отчетливѣе.... Было ясно, что сучья трещали, ломаясь подъ мѣрнымъ шагомъ лошади.... Вотъ мелькнуло что-то бѣлое, синее.... Бѣлый статный конь, амазонка.-- Все чаще, все трепетнѣе билось въ груди охваченное радостнымъ волненіемъ сердце.-- "Кто же, кто можетъ быть это, какъ не княжна?" -- Вотъ повернула, выѣхала на дорогу. Тихимъ шагомъ прямо на него шла лошадь.-- "Да, это она, княжна Елена, несомнѣнно она!" Все также гибка, стройна; все также узки плечи все также нѣженъ, слабъ румянецъ ея овальнаго лица. Ни то тоска, ни то глубокое раздумье въ общемъ выраженіи. Слегка склонившись надъ холкою сѣдла, опустивъ поводъ, она какъ будто забыла, что она на лошади, и вся вся ушла въ себя, въ свое... ни то прошлое, ни то будущее.
   -- Княжна! радостно, робко окликнулъ онъ.
   Княжна вздрогнула, схватилась за поводъ, всмотрѣлась въ Васю.
   -- Боже мой, Вася! и ея лицо въ тотъ же мигъ загорѣлось густымъ живымъ румянцемъ. Откуда вы здѣсь?... Вотъ не ожидала!
   -- Это оттого, что вы сами не знаете, гдѣ вы, -- съ улыбкою, пожимая торопливо протянутую ему руку, весело отозвался онъ.
   -- То-есть какъ не знаю?.... Въ имѣніи баронесы Роденъ.
   -- Нѣтъ, -- въ рощѣ отца моего.
   -- Какъ? Да развѣ это уже ваша земля?
   -- Да.
   -- Такъ вы здѣсь и живете, и пробудете все лѣто?
   -- До конца августа, и такъ досадовалъ, что... и онъ смѣшался, не докончилъ.
   -- Что -- что? весело прибавила княжна.
   -- Что васъ не было прошлымъ лѣтомъ.
   -- Странно!
   -- Что странно?
   -- Да если бы вы хотѣли....
   -- То былъ бы у васъ, оживленно перебилъ ее Василій Андреевичъ.
   -- Или, по крайней мѣрѣ, у Коваленко... Я тамъ бывала почти какдый день... Кто жъ вамъ велѣлъ такъ упорно прятаться?
   -- А кто велѣлъ прятаться отъ Бога Адаму, когда онъ укралъ яблоко съ запрещеннаго дерева? внимательно смотря на стремя, тихо проговорилъ Бояриновъ.
   -- Совѣсть, серьезно отвѣтила княжна.
   -- Ну, вотъ видите!
   -- А!... Такъ вы ее почувствовали?
   -- Почувствовалъ... и...
   -- И раскаялись?
   -- Расеаялся, и передъ собою, и передъ своими, и въ особенности... передъ вами.
   -- Да передо мною-то въ чемъ? нанизывая на пальцы лѣвой руки поводъ, медленно проговорила княжна.
   -- Передъ вами, княжна, больше, чѣмъ передъ кѣмъ-нибудь... ваше участіе... ладонка, а я даже...
   -- Даже и не пріѣхали, чуть слышно добавила она и опять вспыхнула и еще ниже склонилась надъ поводомъ. Бояринова кольнуло что-то острое. Онъ никогда не думалъ, чтобъ княжна приняла такъ горячо въ сердцу его ребяческую неловкость.
   -- Но, княжна... мнѣ было бы совѣстно смотрѣть на васъ... я такъ дурно.... такъ дурно поступалъ! съ трудомъ одолѣлъ онъ.
   -- Словомъ.... вы меня боялись, какъ прегрѣшившій Адамъ -- Бога... Ну, а теперь боитесь? мелькомъ глянувъ на стоявшаго все еще у стремени, въ конецъ смущеннаго Бояринова, она безпечно разсмѣялась. И такъ весело, звонко пробѣжалъ этотъ смѣхъ тамъ, гдѣ-то, вдали, за дубровой...
   -- Какая вы милая, княжна!
   -- Какъ вы смѣете, и тихо сблизивъ брови, княжна поникла, зардѣлась...
   -- Ну, простите, княжна!... Право нечаянно!.. А все оттого, что я всегда такъ думалъ и думаю объ васъ... По крайней мѣрѣ по отношенію ко мнѣ вы именно такая... Не сердитесь? и онъ робко протянулъ ей руку.
   -- Богъ проститъ! княжна улыбнулась и такъ тихо сжала ему руку въ отвѣтъ на его пожатіе.
   -- Вы часто гуляете здѣсь, Василій... А вотъ я и до сихъ поръ не знаю какъ васъ по батюшкѣ.
   -- Андреевичъ.
   -- Ну такъ да!.. Что это я васъ спросила?
   -- Часто ли я гуляю здѣсь.
   -- А верхомъ ѣздите?
   -- Рѣдко.
   -- Будемте со мною.
   -- Будемте.
   -- Да отчего вы къ намъ-то никакъ не соберетесь?!.. Вѣдь это даже гадко!... И какъ же я буду съ вами ѣздить, когда васъ не знаютъ ни отецъ, ни мать?!
   -- Если позволите, хотя завтра.
   -- Пріѣзжайте обѣдать!... Верхомъ. А потомъ поѣдемъ кататься.
   -- Да какъ же сразу обѣдать, княжна?
   -- Ну ужъ что до кухни, то это мое дѣло! и, весело разсмѣявшись, княжна протянула ему свою маленькую, бѣлую, какъ снѣгъ, замшевою перчаткою обтянутую руку.
   -- До свиданія.
   -- Вы не боитесь одна ѣздить?
   -- О нѣтъ!... Я всегда одна!
   Княжна улыбнулась, выпрямилась, подобрала поводъ, еще разъ посмотрѣла на Бояринова, еще разъ кивнула ему, и разомъ поднявъ своего рослаго, воронаго коня въ галопъ, плавно понеслась по отлогому спуску оврага... Уже давно скрылась изъ глазъ, не слышно было даже и конскаго топота, а Бояриновъ все еще стоялъ на томъ же мѣстѣ, все еще смотрѣлъ ей вслѣдъ, все какъ будто надѣялся, что вотъ-вотъ опять мелькнетъ изъ-за куста или пригорка ея тонкая, еще не вполнѣ развившаяся въ плечахъ, стройная фигура... "Милая!" вздохнувъ, подумалъ онъ.-- "Какъ вы смѣете?" отчетливо ясно прошептала квяжна... И такъ поникла ея валомъ взбитыхъ пепельно-русыхъ волосъ головка; такимъ и нѣжнымъ, и густымъ румянцемъ зардѣлось лицо... "Милая!" еще глубже вздохнувъ, еще разъ взглянувъ ей въ слѣдъ, онъ медленно пошелъ въ глубину рощи.
   Ему не спалось въ наступившую ночь... То какъ въ туманѣ поднимался балъ Долиныхъ, то Вѣра Павловна, княжна и онъ... Письмо къ Наташѣ, это странное, не совсѣмъ понятное ему теперь письмо... То... И опять, опять голосъ княжны... "Я буду молиться за васъ... Богъ услышитъ, Богь поможетъ, Богь спасетъ!..." Малиновая комната.... Дивная, русая дѣвочка въ ней.... И эта дивная, русая дѣвочка -- княжна!... И онъ увидитъ ее завтра.... Онъ будетъ видаться почти каждый день, кататься съ нею, говорить обо всемъ.... Онъ оправдается, онъ станетъ лучше, какъ сталъ уже и теперь.... Она его пойметъ, она ему поможетъ побороть въ себѣ эти дикіе порывы, подниметъ до той высоты, на какой онъ можетъ, на какой онъ долженъ стоять!... И тогда, тогда.... Тутъ мысль порвалась, точно потонула въ глубинѣ наполнявшаго его грудь радостнаго чувства и такъ трепетно билось взволнованное княжною сердце.
   На слѣдующій день, возвратившись отъ Гордѣевыхъ-Узловихъ, часовъ въ 11 вечера, Василій Андреевичъ до разсвѣта просилѣлъ въ своей любимой бесѣдкѣ. Онъ какъ будто второй разъ переживалъ проведенные имъ съ княжною часы. И такъ отчетливо, полно, ясно проноесились въ немъ стройные, мелодичные звуки то какъ бы безпредметно-тоскующей въ нихъ, то опять и оживленной и безпечной княжны! Съ этого дня они видались уже почти каждый день. Бояринова, какъ роднаго, полюбили и князь, и княгиня. "Мы всегда вамъ рады!" все чаще и чаще теперь повторяли они ему. "Пріѣзжайте завтра къ обѣду." И ему улыбалась мысль, что онъ опять увидитъ ее, опять будетъ съ нею говорить, опять услышитъ ея игру. Его лихорадочно тянуло быть съ нею, смотрѣть на нее. Его любила и старая бонна княжны, Матильда Карловна. Она нерѣдко, чуть ли не въ равной степени, любуясь ими, съ улыбкою провожала ихъ на прогулку. Или въ ненастные, сырые вечера, зорко всматриваясь въ выраженіе лица Бояринова, безъ словъ, задумчиво просиживавшаго цѣлые часы подлѣ игравшей княжны, вся -- искреннее желаніе и любви, и счастія имъ, шептала надъ чулкомъ.
   Княжна Софья смотрѣла на Бояринова, какъ на мальчика, но и она даже ничего особеннаго не имѣла противъ него, хотя и относилась, какъ обыкновенно ко всѣмъ, холодно, нѣсколько съ высока. Но что ему за дѣло до этой гордячки, княжны Софьи? И все дольше, и дольше оставался онъ съ княжной Еленой на единѣ. Съ каждымъ днемъ становились оживленнѣе ихъ разговоры: то описывалъ онъ ей прошлое, то засматривалъ въ будущее, высказывая относительно его смѣлыя, гордыя надежды.... Онъ былъ съ нею вполнѣ искрененъ. Онъ говорилъ ей всю правду, прямо, открыто, ничего не скрывая. Это все было такъ ново княжнѣ, но она же сама позволяла ему говорить все, все.... И она не прерывала, она слушала все, что онъ говорилъ, слушала чутко, нервно, только иногда краснѣла, низко склоняла голову. И въ тѣ минуты онъ не видѣлъ ее, онъ не смѣлъ смотрѣть ей въ глаза, но онъ чувствовалъ ея смущеніе, ея то нѣмой укоръ, то трепетъ, обрывался въ своемъ разсказѣ, вздыхалъ.
   И какъ хорошо бывало ему тогда. Княжна съ каждымъ днемъ оживлялась, веселѣла, все чаще и чаще улыбалась.... И княгиня, и Матильда Карловна отъ всего сердца радовались этой перемѣнѣ въ ней. Она какъ будто впервые въ жизни дышала полною грудью.... Какъ одинъ день прошли три счастливые мѣсяца.
   Августъ мѣсяцъ близился къ исходу. По временамъ дулъ рѣзкій вѣтеръ. Садовники не успѣвали сметать съ дорожевъ цѣлые вороха желтыхъ листьевъ. Князь все настойчивѣе убѣждалъ, что пора уже и въ Москву. Не нынче завтра княгиня должна была рѣшиться уѣхать. И съ каждымъ часомъ все грустнѣе становилось княжнѣ. Отчего-то такъ сжималось у нея сердце при мысли объ отъѣздѣ, какъ будто здѣсь, въ этомъ саду, въ этомъ веселомъ усадебномъ домѣ баронессы Роденъ, она разъ навсегда должна была похоронить лушія минуты своей жизни. Опредѣлили, наконецъ, и день отъѣзда . Оставалось всего какихъ-нибудь 50 часовъ провести въ деревнѣ. Княжна даже поплакала въ этотъ день. Часа за полтора до обѣда пріѣхалъ Бояриновъ, но и онъ не могъ развеселить ее.
   -- Что съ вами, княжна? Вы тоскуете? проходя съ нею по ея любимой липовой аллеѣ и внимательно всматриваясь въ грустное выраженіе ея лица, тихо спросилъ Василій Андреевичъ.
   -- Жаль! коротко отвѣтила княжна и такъ крѣпко стиснула вѣтку въ рукѣ.
   -- Чего жаль?
   -- Все жаль.... и этотъ садъ, и эту аллею, и ту бесѣдку, и воронаго, и птичій дворъ, и наши прогулки.... Все, все жаль! лихорадочно-бѣгло высказалась она.
   Бояриновъ вспыхнулъ, быстро отвернулся. Ему показалось, что на ея рѣсницахъ дрогнули слезы.
   -- И ему было такъ хорошо здѣсь! движеніемъ головы указавъ на бѣжавшаго въ нѣсколькихъ шагахъ передъ ними и старательно расшвыривавшаго носомъ желтый листъ Нерона, едва слышно проговорила она.-- Онъ такъ рѣзвился въ саду, по полямъ, а тамъ ему опять будетъ скучно: все въ комнатѣ, да въ комнатѣ!
   Неронъ точно понялъ, что княжна жалѣла его, пріостановился, фыркнулъ, ласково посмотрѣлъ ей въ глаза и завилялъ своимъ упругимъ, короткимъ хвостомъ.
   -- И васъ! чуть слышно добавила она.
   -- Да меня-то что же, княжна?... Развѣ я не тѣмъ же останусь въ Москвѣ, чѣмъ былъ здѣсь?
   -- Нѣтъ, не тѣмъ!... Совсѣмъ не тѣмъ!... Шилковъ!...Эльвира!... Разныя еще тамъ!
   Нервный холодъ пронизалъ Бояринова. Онъ быстро поднялъ глаза на княжну. По лицу ея одна за другой сбѣгали слезы.
   -- Боже мой, Боже!... Княжна!... Да что съ вами?... Да какъ могло вамъ придти въ голову, что я когда-либо измѣнюсь къ вамъ, что я когда-либо предпочту вамъ кого бы то ни было?!.. Да вы развѣ не спасли меня отъ гибели? Развѣ не ваша улыбка теперь для меня высочайшая награда? Развѣ вся моя жизнь не мечта.... не мечта счастія съ вами?
   Княжна вспыхнула, поникла и протянула ему руку. Онъ взялъ ея руку, поднесъ къ губамъ, осыпалъ поцѣлуями.
   -- Полноте, полно! и, сквозь слезы ему улыбаясь, она тихо отдернула руку.
  

Глава XXVII.

  
   И свѣтлою, и радостною представлялась Василію Андреевичу жизнь въ Москвѣ. Ему не только было стыдно за себя въ своемъ ближайшемъ прошломъ, но онъ даже не могъ понять теперь, что заставило его такъ глубоко пасть, такъ пошло и безнравственнл проводить свое время, какъ онъ провелъ эти двѣ зимы; то рука обь руку съ Шилковымъ среди разныхъ Эльвиръ, Бланшъ и Владиславъ, то въ кружкѣ тарлатановыхъ, паркетныхъ барышень.... Но развѣ онъ тогда, въ эти зимы, имѣль понятіе объ истинной радости, о счастіи, о своемъ настоящемъ настроеніи, въ которомъ такъ глубоко, такъ живо вѣруется и въ Бога, и въ высокое назначеніе человѣка. Нѣтъ пора, пора это кончить! Онъ скажетъ свое твердое "прощай" и Шилкову, и Эльвирамъ, и баламъ, и маскарадамъ. Утромъ -- аудиторія, вечеромъ -- у Гордѣевыхъ, а въ свободные часы станетъ читать, развивать себя, чтобы на дѣлѣ оправдать вѣру, въ свои способности, чтобы въ дѣйствительности доказать княжнѣ, что онъ не фразами бросалъ въ нее, что онъ можетъ достигнуть соотвѣтствующей ему нравственной высоты.... Но что такое соотвѣтствующая ему нравственная высота?... Вѣра въ Бога, сознаніе своего долга, борьба во имя его, какъ говоритъ Коваленко. Но почему княжна, такъ глубоко, такъ живо вѣруя, ни разу не опредѣлила ему ни побужденій, ни основъ своей вѣры, а лишь твердила, твердитъ, что вѣруетъ и вѣчно будетъ вѣровать?... Какъ это странно!... Развѣ нельзя вѣровать сознательно, развѣ нельзя доказать непреложность вѣры по разуму?... Или неужели по разуму человѣкъ -- только временное, случайвое явленіе?... Неужели онъ родится для того, чтобы умереть и умираетъ, чтобы разъ навсегда забыть о своемъ существованіи?... Къ чему же тогда всѣ эти громкія слова: вѣра, надежда, молитва, вѣчность?! Вѣдь слово же не само собою родится, вѣдь оно только выраженіе понятія и чувства, а понимать и чувствовать мы можемъ лишь то, что въ природѣ?... Такъ не лжетъ же намъ и сама природа?... Мы можемъ отчетливо представить себѣ, съ какимъ волненіемъ, съ какою жаждою знаній вошелъ въ первый разъ Василій Андреевичъ въ аудиторію юридическаго факультеа. Масса студентовъ.... Болѣе двухъ сотъ человѣкъ. Но Василій Андреевичъ и самъ не могъ отдать себѣ отчета, почему это показалось ему, что это не люди, что это не юноши, оживлінные энергіею и жаждою знаній, а мухи въ осеннюю пору, какія-то тѣни скорѣй, чѣмъ живыя существа. Такъ мертво было въ обширной высокой, блѣдно-зеленой окраски, комнатѣ, такъ все разрознено, разбито.... Что-то тяжелое, гнетущее носилось въ самомъ воздухѣ аудиторіи.... Едва слышенъ былъ отрывистый, тихій говоръ двухъ-трехъ студентовъ. Но вотъ стихъ и послѣдній шорохъ. На кафедру взошелъ профессоръ статистики.
   -- И что же онъ молчитъ? удивился Василій Андреевичъ. Да нѣтъ!... Не можетъ же быть, чтобъ молчалъ столько времени?!.. Скажите, г. профессоръ началъ лекцію? обратился онъ къ сидѣвшему рядомъ студенту.
   -- Какъ же.... Развѣ вы не видите?
   Бояриновъ сконфузился за свою разсѣянность и теперь внимательно посмотрѣлъ на профессора.... Да, онъ говорилъ!... Это видно было, что онъ говорилъ. Его полныя, мясистыя губы, хотя и медленно, лѣниво, но все жъ таки отъ времени до времени очевидно шевелились.... Бояринову казалось, что почтенный профессоръ засыпалъ все глубже и глубже и что его губы шевелились вовсе не потому, чтобы онъ хотѣлъ ими шевелить, а машинально, лишь по привычкѣ шевелиться въ опредѣленный часъ.... Такъ это-то горячее, развитое, мощное, профессорское слово, котораго онъ ожидалъ столько времеви и съ такимъ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ! Ему стало невыносимо грустно... прошло какихъ-нибудь полчаса, а ему уже казалось, что онъ и ночевалъ въ аудиторіи, и терпѣливо переживаетъ въ ней теперь безъ всякаго дѣла и безъ малѣйшаго интереса второй день.... Но за нимъ, этимъ соннымъ профессоромъ, долженъ былъ читать профессоръ римскаго права.
   Бояриновъ и прежде, задолго до вступленія въ университетъ, слыхалъ объ немъ, какъ о весьма талантливомъ человѣкѣ и профессорѣ, глубоко изучившимъ свой предметъ.
   Минуты проходили за минутами. Говоръ усиливался, а все еще никого не видно было въ корридорѣ.... Но вотъ впереди, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, разомъ порвались голоса, и среди незначительной группы студентовъ, покачиваясь изъ стороны въ сторону, зорко всматриваясь въ окружавшія лица, медленно подходилъ къ кафедрѣ маленькаго роста, прекловныхъ лѣтъ человѣкъ, въ черномъ, двубортномъ, на всѣ пуговицы застегнутомъ сюртукѣ.... Бояринову удалось занять теперь мѣсто на первой скамьѣ....
   Онъ замеръ во взглядѣ на профессора. Умомъ свѣтился изъ-подъ нависшихъ, густыхъ темно-сѣрыхъ бровей пронизывающій взглядъ маленькихъ, въ высшей степени оживленныхъ глазъ профессора. Онъ медленно досталъ изъ боковаго кармана сюртука клѣтчатый платокъ, провелъ имъ по лбу, по глазамъ и, сжавъ въ рукѣ, понурилъ голову, задумался.... На лбу еще рѣзче обозначились, точно врѣзались въ него, глубокія морщины. Но вотъ онъ быстро поднялъ голову, опять оглянулъ аудиторію съ такою прозорливостью, какъ будто всѣхъ и каждаго созналъ въ этотъ мигъ и, громко откашлянувшись, началъ съ изложенія своего, въ высшей степени характернаго, взгляда на способъ выраженія мысли вообще.... Онъ говорилъ отчетливо, ясно, нѣсколько отрывисто. Онъ высказалъ, что есть два языка: есть общій языкъ, бабій языкъ, такъ сказать, базарный, языкъ всѣмъ доступный, языкъ, лишенный всякой отчетливости и, слѣдовательно, вовсе не свойственный наукѣ, требующей языка инаго, яснаго, образнаго и живаго, словомъ, языка художественнаго.... Затѣмъ онъ перешелъ къ общему взгляду на исторію Римскаго права. Тутъ онъ какъ будто переродился, выпрямился, точно выросъ.... Въ глазахъ загорѣлся какой-то особый, лихорадочный огонь, морщины сгладились, всею его фигурою какъ будто въ одинъ мигъ овладѣло живое, мощное сознаніе высокаго значенія глубоко прочувствованныхъ истинъ науки. Не отрывая глазъ отъ кафедры, нервно, на лету, схватывалъ Бояриновъ каждое его слово. Да, иначе и нельзя бы было слѣдить за нимъ. И все, все увлекало въ немъ: и голосъ, и дикція, и образность представленій, и красота, и бѣглость оживленныхъ переходовъ въ изложеніи. По мѣрѣ развитія мысли, росъ, крѣпъ и поднимался его голосъ....
   Нервный холодъ пронизалъ Бояринова. Дрогнули задніе ряды, тѣснимые ими подались передніе, и плотною стѣною окружили студенты кафедру талантливаго профессора. Но вотъ онъ стихъ.... Точно замеръ въ глубинѣ вызванныхъ имъ же самимъ мыслей и понятій, и въ ровномъ, плавномъ словѣ, окинувъ бѣглымъ взглядомъ все прочитанное, съ поразительнію отчетливостью, съ истинною художественностью, означилъ вь немъ и границы періодовъ, и господствующіе въ нихъ моменты.... Замолкъ профессоръ, давно уже вышелъ изъ аудиторіи, а Бояриновъ все еще сидѣлъ на прежнемъ мѣстѣ, все еще какъ будто слышалъ его, все яснѣе, все глубже проникалъ сознаніемъ въ очерченный имъ предметъ.
  

-----

  
   И отчего жъ бы ему не быть со временемъ профессоромъ Крыловымъ?... Нѣтъ, профессоромъ быть скучно. Изъ года въ годъ все тотъ же предметъ, по опредѣленнымъ часамъ и изо дня въ день обязательныя чтенія.... А что можетъ быть непріятнѣе сознанія, что я обязанъ, что долженъ?... Нѣтъ.... Никогда не будетъ профессоромъ.... Но на какомъ бы поприщѣ не выступилъ, все-таки онъ добьется его высоты, его стройной, дивной системы, его живаго, образнаго слова, этой мощи, этой гордой увѣренности въ себѣ и въ правоту своего честнаго дѣла.... Да!... Онъ это можетъ, онъ этого достигнетъ.... И какъ прежде, съ глазу на глазъ съ Вѣрою Павловною, воображалъ себя дѣйствительнымъ Русланомъ, такъ и теперь уже поднялся до Крылова и такъ кружилась голова, такъ усиленно билось сердце въ живыхъ образахъ разгоряченнаго воображенія.
   Бояриновъ какъ-то особенно громко позвонилъ въ этотъ вечеръ у дверей квартиры Гордѣевыхъ-Узловыхъ. Онъ такъ былъ гордъ собою въ этотъ день, такъ лихорадочно тянуло его какъ можно скорѣе подѣлиться своими впечатлѣніями, попытаться передать и ей, и имъ, этимъ хорошимъ, добрымъ, такъ живо сочувствующимъ ему людямъ, хотя въ сжатыхъ чертахъ, лекцію профессора Крылова.... И ему удалось.... Удалось даже съ большимъ успѣхомъ, чѣмъ онъ надѣялся.... Надъ стаканомъ чаю, за круглымъ столомъ, рядомъ съ княжною Еленою, въ лихорадочномъ, порывистомъ словѣ, блѣдный, съ блестящими глазами, и ясно, и отчетливо передалъ онъ содержаніе лекціи.... Кончилъ, вздохнулъ, осмотрѣлся.... Княгиня медленно вытирала чайную ложку.... Она какъ будто и забыла, что держитъ ее.... Князь, опершисъ локтемъ о столъ, внимательно, зорко всматривался въ него, какъ будто ни то гадалъ его будущее, ни то сравнивалъ его настоящее съ тѣмъ, что онъ обѣщалъ и дѣйствительно могъ дать. За спущенными рѣсницами не видно было глазъ княжны Елены; но такъ волновалась ея грудь, такимъ живымъ румянцемъ рдѣлась кровь въ лицѣ.
   -- Я никакъ не ожидала, что вы обладаете такимъ даромъ слова, -- улыбаясь, отнеслась къ нему княжна Софья.
   Вѣдь еще въ первый разъ въ жизни эта гордячка похвалила его!... Бояриновъ, возвратившись домой, не могъ заснуть до свѣта: такимъ отраднымъ чувствомъ сказались въ немъ пережитаго вечера впечатлѣнія.
  

Глава XXVIII.

  
   Василій Андреевичъ въ полномъ смыслѣ слова наслаждался жизнію. Онъ разошелся окончательно съ Шилковымъ, забылъ балы, театръ и маскарады. Онъ аккуратно посѣщалъ лекціи, съ прежнимъ, даже еще съ большимъ увлеченіемъ слушалъ профессора Крылова и не безъ удовольствія слѣдилъ за яснымъ, спокойнымъ, постепенно уходившимъ въ глубь исторіи, изложеніемъ профессора Соловьева. Княжна съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе привязывалась къ нему.... Но.... безмятежное счастіе.... не всегда ли только мигъ на землѣ?!.
   Наступилъ мартъ мѣсяцъ. Мелькнула масляница, начался Великій постъ.... Какая-то особенная, исключительная тишина водворилась въ домѣ Гордѣевыхъ-Узловыхъ.... Замолкли звонки въ передней.... Не было слышно болѣе ни смѣха, ни громкаго веселаго говора.... Изрѣдко только тамъ, гдѣ-то въ дальнихъ углахъ дома, судорожно вырвется, какъ бы выведенный изъ терпѣнія деспотизмомъ тишины, веселый смѣхъ или громкій голосъ и снова смолкнетъ, точно замретъ въ просторѣ обширныхъ, пустыхъ комнатъ. Ничѣмъ необъяснимая холодность княжны угнетала Бояринова. Она избѣгала его взгляда, все чаще и чаще задумывалась, и въ ея сближенныхъ, тонкихъ бровяхъ отчетливо залегала печать грусти.... Василій Андреевичъ страдалъ и за себя, и еще больше за нее.... Ему вспомнилась Наташа.... И вниманіе, и нѣжность ея къ нему.... И вслѣдъ затѣмъ разрывъ, разрывъ быстрый, ничѣмъ необъяснимый.-- Такъ неужели и тутъ?!.. Неужели и княжна признала его мальчикомъ и отойдетъ отъ него, отойдетъ навсегда?!.. Нѣтъ!... Онъ не вынесетъ этого.... Онъ.... тогда покончитъ съ собою!... И какъ не пытался Василій Андреевичъ узнать отъ княжны причину перемѣны ея къ нему, ничего не могъ достигнуть, все разбивалось о холодный отвѣтъ княжны: "я все та же.... Вамъ только важется.... право все та же!" Но почему-же она не могла смотрѣть ему въ глаза, почему такъ дрожалъ ея голосъ, почему мѣнялась въ лицѣ и, жалуясь на головную боль, тотчасъ же уходила къ себѣ, на верхъ, чтобъ ужъ больше и не видѣть его въ этотъ вечеръ?...
   Все померкло.... Глухая тоска овладѣла имъ.... Онъ бросилъ занятія, и днемъ и ночью только и думалъ о княжнѣ.... И никогда еще такъ, какъ казалось ему въ тѣ минуты не страдалъ по ней, никогда такъ лихорадочно не любилъ ее.... Вмѣсто того, чтобъ бывать въ домѣ Гордѣевыхъ-Узловыхъ рѣже, чтобъ этимъ хотя испытать княжну, онъ сталъ ходить въ нимъ изо дня въ день, надѣясь вызвать ее на объясненіе, все почему-то допуская, что она до прежнему любитъ его.... Да и въ самомъ дѣлѣ, -- почему-жъ бы ей ни съ того, ни съ сего, такъ разойтись съ нимъ?... Полюбила другаго?... Нѣтъ!... Рѣшительно нѣтъ никого и въ виду.... Чѣмъ-нибудь особеннымъ возбудилъ онъ ея гнѣвъ? Тоже нѣтъ!... Она ни въ чемъ, положительно ни въ чемъ, не упрекала его.... Напротивъ, она теперь все чаще и чаще говорила, что молитъ Бога лишь объ одномъ, чтобъ онъ всегда остался такимъ, какъ былъ теперь.... А если молитъ за него, такъ значитъ любитъ!... Если желаетъ, чтобъ всегда остался такимъ, такъ значитъ во всемъ оправдываетъ его!... Но отчего же тогда ей такъ тяжело съ нимъ, отчего, очевидно, она стала избѣгать его?!... Все болѣе и болѣе сбивался Василій Андреевичъ.... Да и она вообще измѣнилась.... перестала играть, почти никогда не улыбалась.... Рѣдко ласкала своего любимца Нерона.... нервно вздрагивала при каждомъ, теперь въ высшей степени рѣдкомъ звонкѣ въ ихъ домѣ... Какъ будто чего-то опасалась, какъ будто съ минуты на минуту ожидада бѣды.... Но никто, повидимому, не замѣчалъ этой перемѣны.... Только Матильда Карловна, во время вечерняго чая, почти не спускала съ нея глазъ и, нерѣдко, задумчиво всматриваясь въ выраженіе ея замѣтно поблѣднѣвшаго за это послѣднее время лица, грустно покачивала головою. Да и въ домѣ вообще было что-то то да не то.... Князь былъ только прежній. Княгиня перестала его соблазнять то воздушнымъ пирогомъ, то поджаренною на сковородѣ грешневою кашею, княжна Софья своимъ поведеніемъ положительно давала Бояринову почувствовать, что онъ лишній и всѣмъ надоѣлъ. Какъ-то разъ вечеромъ, въ исходѣ второй недѣли поста, Бояриновъ одинъ былъ въ залѣ съ княжною.... Княжна, по обыкновенію, дѣлая видъ, что не замѣчаетъ его, задумчиво перебирала листы нотъ у рояля....
   -- Княжна!... Да Бога же ради!... Что съ вами? Вѣдь васъ узнать нельзя, вѣдь вы худѣете съ каждымъ днемъ!... Скажите мнѣ, что я сталъ тяжелъ вамъ, но скажите прямо, откровенно и, повѣрьте.... какъ бы ни было мнѣ тяжело!... Быть можетъ, родители... быть можетъ, сестра ваша... быть можетъ, вы сами за что-нибудь противъ меня.... Я.... Моя нога не переступитъ больше порога дома вашего.
   -- Ахъ, Вася! точно простонала княжна и такъ быстро отвернулась отъ него.
   -- Но, княжна, развѣ вы забыли, что вся моя жизнь лишь мечта счастія вашего! нервно схватывая ея руку своею холодною рукою, чуть слышно прошепталъ Бояриновъ.
   Княжна даже не взглянула на него и, рѣзко вырвавъ руку, быстро вышла изъ залы.... Изъ будуара княгини донесся рѣзкій, точно надорванный голосъ, очевидно раздраженнаго князя:
   -- И пусть!... Пусть ея воля!... Пусть твоя воля!... Но, я?... Я.... Князь Гордѣевъ-Узловъ, я, вѣрный правдѣ и долгу чести, никогда не оскверню руки моей, никогда не благословлю дочь мою на продажу!... Слышишь ли, никогда!
   -- Да развѣ я тебѣ о томъ говорю, Поль!... Я прошу тебя только не прятаться отъ Треухова! Онъ человѣкъ богатый, съ положеніемъ.... и что онъ подумаетъ?
   -- Пусть онъ думаетъ, что онъ хочетъ!... Мнѣ плевать!... А если онъ будетъ по прежнему лазить къ намъ, такъ я самъ къ нему выйду и скажу, что меня нѣтъ дома! еще рѣзче, еще взволнованнѣе кричалъ онъ.
   "Треуховъ, Треуховъ!..." силился вспомнить Бояриновъ, пока наконецъ въ немъ, точно сквозь сонъ, не ноднялась, не очертилась изсохшая, худощавая фигура, маленькаго роста человѣка всегда въ бархатной двубортной визііткѣ, въ. бархатныхъ сапогахъ, съ сѣдою, какъ лунь, головою, маленькими, бойкими, маслянистыми глазками, старчески отвислыми губами, приторною улыбочкою на нихъ.... Онъ теперь вспомнилъ, что за послѣднее время эта отвратительная фигура, по словамъ дворецкаго Семена, все чаще и чаще бывала у Гордѣевыхъ по утрамъ. Но тогда онъ не придалъ этому никакого значенія.... Вспомнилъ, что княжна Софья какъ-то на балѣ въ Дворянскомъ клубѣ, гдѣ были въ тотъ вечеръ всѣ они, особенно была съ нимъ любезна.... Вспомнилъ, какъ въ тотъ же вечеръ, точно что воруя, неслышными шажками подкрался онъ къ княжнѣ Еленѣ, и какъ выпрямилась, роблѣднѣла княжна подъ слюняво-приторной улыбкой его странно дрожавшихъ надъ нею губъ.
  

Глава XXIX.

  
   Всю слѣдующую ночь снился Бояринову Треуховъ.... Вотъ, крадучись неслышными шажками, кружитъ онъ вокругъ княжны и пожираетъ ея плечи, ея лихорадочно вздымающуюоя грудь своими маслянистыми глазами. Точно приговоренная къ смерти, блѣдная, съ отчетливымъ выраженіемъ затаенной, глубокой печали на лицѣ, склонивши голову, не смѣя уйдти, не смѣя взглянуть на Треухова, сидитъ княжна.... безпомощная на креслѣ своей большой, малиновой гостиной, въ томъ самомъ углѣ, въ которомъ мечтала она о счастіи съ нимъ.... Съ нимъ!... А онъ?! Что же онъ?!... Онъ какъ будто и не сознаетъ ея отчаяннаго положенія, не сознаетъ и не хочетъ сознать?! Видитъ, что она тонетъ и даже не протянетъ ей руки! А она тонетъ!... Тонетъ въ тѣхъ самыхъ волнахъ корысти, сладострастія и обмана, что снились ему въ эту страшную, младенческую ночь.... Это не онъ тонулъ тогда, а она... Княжна!.... Не его сбросила Наташа, а онъ ее.... Княжну!... Но нѣтъ!... Онъ -- не Наташа!... Онъ самъ погибнетъ, но не допуститъ этого негодяя, этого отвратительнаго гада-сластолюбца убить въ ней, задушить своими костлявыми руками полную надеждъ, чаръ и прелестей жизни.... И ему поможетъ въ этомъ... поможетъ самъ князь!... Онъ честный, онъ вѣрный правдѣ!
   Василій Андреевичъ не пошелъ на лекцію, но онъ не рѣшился незваннымъ идти и къ обѣду Гордѣевыхъ.... "Онъ пойдетъ вечеромъ и во что бы то ни стало спасетъ ее!... Но, какъ же спасетъ?... Вѣдь она же сама хочетъ, она рѣшилась!... На что рѣшилась?... На продажу, на торгъ своею молодостью?... Кто?... Она.... Княжна?..." И Василій Андреевичъ порывисто, громко разсмѣялся.... "Не она!... Нѣтъ, нѣтъ!... Она этого никогда не сдѣлаетъ, она не въ силахъ!... Но ее убѣдятъ, ее продадутъ!... И она ради спасенія семьи, ради глупыхъ выдумокъ этой отвратительной княжны Софьи, съ закрытыми глазами бросится въ руки гада!... Но что за поводъ, что за причина?... Въ чемъ же тутъ ей спасеніе?... И откуда-жъ эта бѣда?..." И голова горѣла, какъ въ огнѣ, кружились, путались, перебивались мысли.... "Одно было ясно!... Онъ самъ погибнетъ, онъ умретъ за нее, если это нужно, умретъ съ наслажденіемъ, умретъ, благословляя свой удѣлъ, но она никогда не будетъ женою этого чувственнаго, отвратительнаго гада. Онъ не допуститъ его осквернить ее!..." Василій Андреевичъ не пошелъ и къ обѣду.... И все тянулся, и тянулся невыносимый день.... Въ передней раздался звонокъ. Онъ подошелъ съ лѣстницѣ, нервно прислушался, но и самъ не могъ отдать себѣ отчета, почему ему казалось, что это непремѣнно что-нибудь касалось княжны. Въ дѣвичьей, уже подъ лѣстницею, кто-то осторожно, даже робко, переступалъ, подходилъ въ ея нижнимъ ступенькамъ.
   -- Кто тамъ?
   -- Это я.... ваше сіятельство, шепотомъ отозвался лакей Гордѣевыхъ -- Иванъ, почему-то давно уже утвердившій Бояринова въ княжескомъ достоинствѣ.
   -- Письмо-съ! протягивая съ нему маленькій конвертъ, еще тише добавилъ онъ.-- Да приказала княжна, чтобы никто не зналъ, что я былъ у вашего сіятельства.
   Василій Андреевичъ дрожащими отъ волненія руками вскрылъ конвертъ и прочелъ:
   "Въ 6 часовъ будьте на Никитскомъ бульварѣ, у выхода къ Никитскимъ воротамъ. Елена."
   Первымъ движеніемъ его было броситься на шею къ Ивану, обнять его, расцѣловать, но еще въ немъ было на столько созванія, чтобы побѣдить въ себѣ этотъ порывъ и, суетливо доставъ изъ портмоне рублевую бумажку, онъ торопливо сунулъ ее въ руку посланнаго.
   -- Скажи княжнѣ, что хорошо.
   Иванъ ушелъ. Быстро ходилъ Бояриновъ по своимъ двумъ комнатамъ, крайне волнуясь, спрашивая самаго себя, что бы это значило, съ добру или съ худу?... Но такъ ли, иначе ли, а все лучше!... Онъ ее увидитъ и все, все скажетъ ей!... Но сколько разъ ни смотрѣлъ онъ на часы, все еще далеко было до желаннаго часа... Да отчего же ему быть именно въ 6?... Отчего не раньше? Вѣдь тамъ же лучше, чѣмъ здѣсь, въ душныхъ комнатахъ.... И притомъ, этотъ конецъ бульвара, этотъ выходъ къ Никитскимъ воротамъ съ ихъ стороны такъ манилъ его теперь, такъ много обѣщалъ ему.... И Василій Андреевичъ, нервно скомкавъ шапку, неслышно, безъ малѣйшаго шума, спустился съ лѣстницы.
  

-----

  
   Въ разсыпную, тускло горѣли фонари у Никитскихъ воротъ... Трудно было различать лица даже и въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ. Кто-то прошелъ, поскользнулся и такъ крѣпко ударилъ локтемъ Василія Андреевича, что онъ едва устоялъ да ногахъ.
   "Гей!" громко крикнулъ съ козелъ кареты кучеръ. Василій Андреевичъ встрепенулся, зорко всмотрѣлся въ него, подошелъ къ самому фонарю у выхода. Карета поровнялась и, покачиваясь изъ стороны въ сторону, проѣхала мимо.... Онъ быстро вынулъ часы. Уже 10 минутъ седьмаго.... Странно.... Часы его минута въ минуту съ часами Гордѣевыхъ.... Онъ повѣрилъ еще только вчера, и княжна такъ аккуратна.... Но онъ не можетъ ѣхать къ нимъ.... Онъ долженъ побѣдить свое нетерпѣніе.... Долженъ ждать хотя бы и два, и три часа.... Подъ самымъ фонаремъ у угла Никитской мелькнула въ одиночныхъ саняхъ женская тѣнь.... Такъ громко застучало сердце въ груди.... Да.... это карій!.... это его развалистыя, степенный бѣгъ!... Ближе и ближе.... Княжна.... Она смотрѣла прямо на него и все-жъ таки не замѣчала -- и темно, и притомъ она близорука.
   -- Княжна! быстро обходя сани, почти вскрикнулъ онъ.
   -- А!... Ну, вотъ!... А я такъ боялась, что вы не будетѣ аккуратны. Садитесь, скорѣй, ѣдемъ! не протягивая руки, торопила она.
   -- Придетъ же вамъ въ голову.... Да я уже здѣсь около двухъ часовъ, садясь въ сани, говорилъ Бояриновъ.
   -- Куда прикажете, ваше сіятельство?
   -- Къ Иверскимъ воротамъ!...Пожалуйста, поскорѣй, Андрей!
   "Къ Иверскимъ воротамъ. Поскорѣй!...Какъ это все странно!" на лету соображалъ онъ.
   -- Зачѣмъ съ Иверскимъ воротамъ, княжна?
   -- Зачѣмъ? медленно повторила княжна и занялась, такъ низко опустила голову, какъ будто ей было совѣстно сознаться, куда и сама ѣхала, и его везла.
   -- Богу молиться! спохватилась вдругъ и разсмѣялась громко на всю улицу....
   "Что съ ней?" и такъ страшно стало ему за княжну, такъ жаль ее, такою ноющею болью защемился въ груди этотъ ничѣмъ необъяснимый смѣхъ.... Смѣхъ чуть ли не надъ самою молитвою!... Молитвою, въ которой всегда такъ горячо, съ такою теплою вѣрою свазывалась передъ нимъ княжна.
   -- Княжна, что съ вами?
   -- Ничего.
   -- Но что за странный смѣхъ?
   -- Странный! и княжна опять усмѣхнулась. Вовсе не странный!... Мнѣ очень весело сегодня!... Вотъ и все.... Я... и снова порвалась. Глаза есть и уши есть.... Сами узнаете.... Вотъ сейчасъ.... Вонъ видите.... часовня.... вонъ.... идемъ!... Видите?... Большой такой, и она опять засмѣялась.
   Карій должно быть давно зналъ этотъ домъ.... Подбѣгая къ закрытымъ воротамъ, онъ, видимо, сдержалъ шагъ.... Бояриновъ даже не успѣлъ поддержать княжну: такъ быстро вышла она изъ саней. Прошла впередъ.... нервно дернула за деревянную на веревкѣ палочку запертой калитки.... Что-то недоброе сказывалось во всемъ этомъ. Слабый, фонарный свѣтъ упалъ на лицо княжны.... Онъ теперь только замѣтилъ, какъ красны были ея глаза, какими пятнами горѣло лицо.
   -- Кто тамъ? окликнулъ за калиткой грубый голосъ.
   -- Княжна.... Гордѣева, едва могла она отвѣтить, но такъ тихо, что и не разслышалъ сторожъ.
   -- Кто? уже съ раздраженіемъ, повторилъ тотъ же голосъ. Ни днемъ, ни ночью нѣтъ спокоя!.. Шляются, шляются.
   -- Негодяй! сорвалъ Бояриновъ.
   -- Что вы! судорожно схватывая его за руку, испугалась княжна.
   -- Княжна Гордѣева! на сколько могла громко и отчетливо повторила она.
   -- Виноватъ, ваше сіятельство. Мнѣ не въ домекъ, -- уже мягко отозвался тотъ же голосъ и въ тотъ же мигъ у калитки завертѣлся въ замкѣ тяжелый ключъ.... Добро пожаловать, ваше сіятельство!
   -- Можно?
   -- Вашему сіятельству въ кажинное время можно! -- княжна быстро вынула портмоне, что-то достала, сунула въ руку привратнику и быстро прошла впередъ. Бояриновъ едва поспѣвалъ слѣдовать за нею.
   -- Вотъ здѣсь.... Ступеньки.... Не упадите! предостерегла она и въ ту же минуту исчезла подъ темнымъ сводомъ нижняго этажа неосвѣщеннаго корридора этого страннаго дома.... дома мрака и неволи.
   -- Ай Настастья, ай Настасья.... Отворяй-ка ворота! глуха доносился откуда-то, точно изъ затхлаго подземелья, мужской, надорванный, хриплый голосъ...
   -- Боже мой, Боже!... Дай мнѣ силы! отчетливо прошептала княжна. .
   Бояриновъ дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ. Но не время теряться. Надо было быть готовымъ, съ мкнуты на минуту поддержать ее.... Онъ чувствовалъ, что она съ мига да мигъ, теряла и присутствіе духа, и бодрость.... Что-то тяжелое, невыносимо давившее, ожидало ихъ тамъ, за этимъ темнымъ сводомъ...
   -- Дверь? опять послышался слабый голосъ княжны.
   -- Точно такъ, ваше сіятельство, отвѣхилъ привратникъ, и въ тотъ же мигъ его широкоплечая фигура въ заячьей шубѣ слабо освѣтилась.... Ни то дымъ, ни то чадъ стоялъ впереди -- Бояриновъ быстро поравнялся. Княжна остановидась у порога, тяжело перевела духъ....
   -- Я бы рада отворила! съ злобнымъ упорствомъ, видимо желая казаться и веселымъ, и оживленнымъ, выводилъ, тотъ же голосъ.... И такъ отчетливо теперь, такъ задорно, то скрипя, то взвизгивая, неслись звуки точно подавленной дикою силою скрипки.
   -- Какъ бы пройти.... чтобъ онъ насъ не замѣтилъ, -- перебивая слово словомъ, прошептала княжна почти на ухо Бояринову. Василій Андреевичъ заглянулъ по голосу.... Со скрипкой въ рукахъ, судорожно прижимая ее къ груди небритымъ подбородкомъ, старательно елозилъ по струнамъ красивый пожилой брюнетъ. "Буйный вѣтеръ въ лицо бьетъ!" и онь затрясся, такъ лихо повелъ плечами, такъ широко, безмысленно посмотрѣлъ въ упоръ на Бояринова своими большими, выразительными, черными глазами.... Орлиный, гордый носъ.... Тонкая, бѣлая рука.... И опять потупился, опять уже молча и еще настойчивее, заёлозилъ смычкомъ по струнамъ....
   -- Несчастный!... Не могу его видѣть! прошептала княжна.
   -- Идите, идите... Онъ не смотритъ.
   Вышли опять въ темный корридоръ.
   -- Помолись, милый другъ, за меня, -- долетѣлъ молодой, полный силы теноръ и порвался, точно въ слезахъ потонулъ.
   -- Узнаете? пріостановившись, вдругъ вскрикнула княжна и опять захохотала, судорожно сжавъ его руку.
   Дверь широко распахнулась. При свѣтѣ двухъ свѣчей отчетливо обрисоволась стройная фигура князя Михаила.... И какою живой радостью засвѣтились его глаза! Онъ бросился къ ней и порывисто обнялъ ее. Княжна тихо отстранила его....
   -- Я достала деньги.... Ты свободенъ, Миша.
   -- О, Лина, Лина!... Когда-жъ, когда за всѣхъ насъ, благословитъ тебя Богъ счастьемъ?!
   Князь зарыдалъ. Тихо плакала княжна. Опершись о столъ обѣими руками, глазами, полными слезъ, точно молился на нее блѣдный Бояриновъ.
  

-----

  
   Да!... Онъ молился на нее въ эти минуты! Все, что было въ немъ святаго, честнаго, правдиваго, все соединило его съ нею.... Тихимъ, свѣтлымъ, радостнымъ чувствомъ волновалась его грудь, и самую вѣчность предощущалъ онъ въ немъ, этомъ высочайшемъ, совершеннѣйшемъ, дивномъ наслажденіи... Княжна не была для него болѣе женщиною.... Она была ангеломъ, который, жертвуя счастіемъ, жертвуя жизнью, спасалъ брата отъ ранней смерти, спасалъ его честь, а вмѣстѣ съ нимъ, семью, отца-старика отъ позора!... Теперь все ясно было ему.... Княжна не разлюбила его, она только подавляла въ себѣ это чувство ради спасенія брата, она.... она продавалась для спасенія чссти семьи!.. Но кто-жъ допуститъ это!... Онъ вырветъ ее изъ костлявыхъ, ненавистныхъ рукъ, какихъ бы жертвъ, какихъ бы усилій для этого не потребовалось!... Онъ все превозможетъ все поборетъ.... Богъ за всѣхъ за нихъ, за него самого даруетъ ей счастіе!... Онъ не могъ говорить.... Онъ только чувствовалъ, какъ съ каждымъ шагомъ, подходя къ воротамъ, все крѣпче и крѣпче налегала княжна на его руку своею дрожащею, слабою рукою.... Какъ будто инстинктивно искала она въ немъ себѣ опоры.
  

-----

  
   -- Я такъ разстроена!... Я не могу ѣхать домой!... Прикажите къ Коваленко! съ трудомъ переводя духъ, проговорила она у калитки.
   -- Къ Коваленко, приказалъ онъ, внимательно окутывая ей ноги пледомъ. Княжна даже забыла надѣть теплые полусапожки: такъ спѣшила обрадовать брата.... Карій тронулся.... Опять замелькали дома, фонари, извощики, кареты.... Бояриновъ и самъ не могъ отдать себѣ отчета, почему ему такъ страшно было за княжну, почему казалось, что вотъ, вотъ и ея не станетъ, уйдетъ, уйдетъ навсегда и отъ него, и отъ другихъ. Онъ инстинктивно схватилъ рукою ея талію. Княжна не сопротивлялась. Она какъ будто желала этого, она даже нѣсколько нагнулась къ нему.
   -- Княжна!
   -- Что?
   -- Сегодня должно быть все кончено.
   -- Да! какъ бы самой себѣ, скорѣе, чѣмъ ему, отвѣтила княжна. Она очевидно не поняла его.
   -- То-есть какъ это: да?
   -- Да!... Я рѣшилась!... Это такъ будетъ, не можетъ быть нначе... Этого всѣ хотятъ!... Это такъ должно быть!
   -- Что должно быть? нервно перебилъ Бояриновъ.
   -- Я.... и ей не хватило воздуха. Я должна быть женою Треухова.
   -- Никогда не будетъ этого, княжна.... моя жизнь порукой вамъ!
   -- Въ чемъ?
   -- Въ томъ, что вы никогда, никогда не будете женою Треухова.
   -- А если я дала слово? едва слышно прошептала она.
   -- Такъ вы его возьмете назадъ.
   -- Не могу, едва разслышалъ онъ.
   -- Это почему?
   Княжна не отвѣтила.
   -- Такъ что же, княжна?... Почему? лихорадочно настаивалъ Бояриновъ.
   -- Такъ.... такъ! тихо отстраняя его руку, уклонилась она.
   Карій поравнялся съ окнами дома Коваленко. Въ передней, залѣ и гостиной былъ свѣтъ.
   -- И вдругъ тамъ кто-нибудь есть?
   -- Нѣтъ, едва ли!... У нихъ рѣдко кто бываетъ.
   Сани остановились, Василій Андреевичъ позвонилъ.
   -- У васъ гости? спросилъ онъ Андреева.
   -- Никакъ нѣтъ, ваше благородіе.
   Бояриновъ вздохнулъ, точно камень спалъ съ сердца. Княжна быстро вышла изъ саней.
   -- Наконецъ-то, княжна!.. Я уже безпокоилась. Завтра утромъ хотѣла къ вамъ, -- радостно встрѣтила Вѣра Павловна.
   -- Вася, здравствуйте!.. Чего вы такой блѣдный?
   Княжна покраснѣла. Точно этотъ вопросъ касался не Васи, а ее самой... Она нервно сбросила шубку.
   -- Да что съ вами? -- Вѣра Павловна только теперь замѣтила, какими лихорадочными пятнами горѣло ея лицо.
   -- Ничего... Это вамъ показалось, Вѣра Павловна, -- силясь улыбнуться, едва слышно отозвалась княжна.
   -- Ну и съ нимъ, конечно, такъ!.. Ничего! Вѣра Павловна указала на Васю и, охвативъ княжну за талію, быстро вывела ее изъ передней.
   -- Нѣтъ, княжна!.. Я уже давно замѣчаю что-то особенное и въ васъ, и въ немъ... Бога ради, будьте искренны, княжна!.. Идемте сейчасъ же ко мнѣ, и вы должны сказать мнѣ всю, всю правду, а онъ подождетъ въ гостиной, -- и она быстро обернулась на слѣдовавшаго за ними шагъ за шагомъ Бояринова.
   -- Я давно хотѣла поговорить съ вами, Вѣра Павловна. Если-бъ вы знали, какъ тяжело, какъ невыносимо тяжело мнѣ дышется за это время!-- быстро, нервно проговорила княжна, едва закрылась за нею дверь спальни. Но я вѣрую, Богъ услышитъ мою молитву, Богъ поможетъ перенести ему это новое испытаніе!... Ему!.. Васѣ! съ трудомъ проговорила княжна. Вѣдь онъ...
   -- Любитъ васъ, докончила Вѣра Павловна. Княжна вспыхнула.
   -- Ну такъ что-жъ?! И слава Богу!..
   -- Этого никогда не можетъ быть!.. И я пришла просить... васъ, чтобы вы поддержали его, Вѣра Павловна, -- и опять порвался ея голосъ.-- Я... сегодня... дала слово... Треухову, и она поблѣднѣла, выпрямилась.
   -- Этой отвратительной, заживо разложившейся развалинѣ?!-- отшатнувшись, вскрикнула Вѣра Павловна.
   -- Да!
   -- Но этого никогда не будетъ, княжна!... Васъ не допустятъ до этого...Ни отецъ, ни мать, ни я!.. Никто, никто!.. Ни одинъ честный человѣкъ въ мірѣ.
   -- Ахъ, Вѣра Павловна... Вы ничего не знаете... Я должна, понимаете, должна... Я взяла у него сегодня деньги, чтобъ спасти брата изъ... долговаго... и... и теперь я должна ...
   -- Да полноте, княгиня!... Въ умѣ-ли вы?... Взяли -- отдайте!.. Развѣ за деньги можно губить всю жизнь!.. О, нѣтъ, нѣтъ!.. Я не отецъ, я не матъ, но я бы съ радостью пошла сама съ сумою, лишь бы спасти васъ, княжна... И, наконецъ, это недостойно васъ, кнажна... вѣдь вы же не можете его любить, а вы должны притворяться, должны ласкать эту гадину.
   -- Нѣтъ, Вѣра Павловна, нѣтъ!... Въ этомъ вы не правы!.. Мнѣ было бы противно смотрѣть на него, какъ на мужа... И я... я бы никогда... Я бы предпочла умереть, чѣмъ быть его женою... Но онъ далъ клятву... что будетъ мнѣ, какъ отецъ... Понимаете?.. Какъ отецъ... Онъ далъ въ этомъ клятву матери, сестрѣ.-- Онѣ никогда не обманетъ меня!.. Но... я никогда не оскорблю его имени... Никогда не дамъ волю увлеченію. Я... Княжна порвалась.-- Я буду много, много помогать... Я въ счастьи бѣдняковъ забудусь, Вѣра Павловна... Только его... его спасите!! Его помогите мнѣ утѣшить!
   -- А вы!.. вы сами!.. Ваша жизнь, ваша молодость, княжна!.. И вы вѣрите, что онъ будетъ вамъ отцемъ? Вы вѣрите этой глупой сказкѣ?.. Родная мать повторяетъ вамъ ее!.. О, Боже, Боже!..
   -- Такъ неужели вы думаете, Вѣра Павловна... что онъ... что онъ надѣется, что онъ... и княжна, судорожно сжавъ руку Вѣры Павловны, вся дрожа точно въ лихорадкѣ, широко открыла на нее свои въ эту минуту полные страха и ненависти глаза.
   -- Да!.. И тутъ не можетъ быть вопроса! Но, вотъ вамъ рука моя порукой, княжна, что вы никогда не будете... Понимаете, что я, я, сторонняя вамъ, чужая, никогда не допущу васъ стать женою этого низкаго старикашки!
   Княжна, не опуская руки, лихорадочно слѣдила за Вѣрою Павловною... Какъ будто чувствовала въ эту минуту, что она и только одна она можетъ спасти ее...
   Вѣра Павловна тяжело перевела духъ.
   -- Сколько вы взяли у него, княжна?
   -- Три тысячи триста.
   -- Завтра, въ 9 часовъ утра, я привезу вамъ деньги и вы при мнѣ напишите отказъ Треухову, -- твердо, отчетливо проговорила Вѣра Павловна.
   -- Какъ вы?.. Вы, Вѣра Павловна... Когда у меня бабушка... Тем...!
   Княжна не договорила... пошатнулась. Вѣра Павловна поддержала ее за талію.
   -- Да, княжна!.. Да!.. Вы спасли брата, вы спасли честь семьи, старика-отца отъ тяжкаго горя, такъ дайте же и мнѣ быть человѣкомъ!.. Дайте и мнѣ васъ на общую нашу радость!... Ахъ, княжна!... Я не мало страдала за Васю... И вы, только вы одна можете овладѣть имъ, можете спасти его, порывистаго, безхарактернаго, но и правдиваго, и честнаго... Имѣйте волю лишь надъ нимъ и онъ составитъ гордость вашу... И развѣ это опять не вашъ удѣлъ, не ваше назначеніе, княжна?!
   Княжна не слышала послѣднихъ словъ. Закрывъ лицо обѣими руками, тихо плакала она...
   -- Ну, полноте, полноте, княгиня, успокойтесь! склоняя ей толову и тепло цѣлуя въ лобъ, точно благословляя этимъ поцѣлуемъ за мать, за отца на счастіе, шептала Вѣра Павловна...
   -- Вѣра Павловна?
   -- Что, прелесть моя?
   -- Здѣсь... такъ тихо, такъ хорошо.
   -- И такъ недостаетъ его! улыбнувшись, договорила Вѣра Павловна и, поцѣловавъ княжну, вышла...
   Оставшись одна, княжна быстро вынула платокъ, нервно отерла имъ слезы, улыбнулась, посмотрѣла на образницу, перекрестилась... Въ кабинетѣ послышались шаги Васи, шорохъ платья Вѣры Павловны... Княжна хотѣла подняться... но, не совладѣвъ съ собою, опять опустилась на кровать... Бояриновъ у порога глазъ въ глазъ встрѣтился съ ея взглядомъ и такъ хорошо, такъ довѣрчиво, такъ свѣтло, такъ радостно смотрѣла она на него... Онъ понялъ. Не проронивъ ни слова, онъ приподнялъ ея нѣжную, какъ огонь, отъ волненія, горячую руку, поднесъ къ губамъ, поцѣловалъ.
   -- Милый! чуть слышно проговорила княжна.
  

КОНЕЦЪ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

  

ЧАСТЬ ІѴ.

Глава I.

  
   Апрѣльское полуденное солнце, яркое, горячее, высоко стояло надъ бѣлѣющими подъ кровлями красной черепицы зданіями, раскинутаго по обрывистымъ окраинамъ, скученнаго внутри, города Скалъ, главнаго въ губерніи Садовой, столь извѣстной своимъ теплымъ, благодатнымъ климатомъ и роскошною растительностью. Городъ былъ нѣкогда крѣпостью и его воинственный, суровый духъ, похоронивъ себя въ ветхихъ разсѣлинахъ, сѣрыхъ и затхлыхъ простѣнкахъ средневѣковыхъ каменныхъ массъ, угрюмо-надмѣнно высматривалъ изъ мрачныхъ, мохомъ поросшихъ, отверстій турецкихъ башень и колоссальныхъ крѣпостныхъ стѣнъ на небрежно слѣпленные изъ сѣраго грубаго камня дома и домишки неуклюжіе, угловатые, съ торчащими изъ самыхъ стѣнъ камнями, маленькими окнами, какими-то зеленовато-грязными заплатами вмѣсто стеколъ. Окруженный съ трехъ сторонъ глубокими оврагами, съ четвертой, южной, спуская свои каменные берега въ мутныя воды горнаго Глядича, онъ соединялся съ предмѣстьями, расположенными у его подножія уступами, съ низа до верха, одѣтыми въ густую зелень вишни и граба. По этимъ-то уступамъ, съ юго-восточной стороны города, начиная отъ середины скалы, пролегаютъ винтообразныя узкія, тѣнистыя дорожки и, поднимаясь одна надъ другою, соединяютъ глухую чащу городскаго сада съ его открытою, широкою площадкою. Высокая, сквозная, чугунная рѣшетка, довольно изящной работы, отдѣляетъ садъ отъ смѣжной съ нимъ губернаторской площади.
   Въ саду было очень мало народа. По преимуществу дѣти, съ ихъ няньками и кормилицами. На самой крайней къ выходу скамейкѣ уже добрый часъ одиноко сидѣлъ худощавый, блѣднолицый, маленькаго роста, блондинъ, товарищъ губернскаго прокурора, Чириковъ. Отъ времени до времени лѣниво поднимая вѣки, онъ, какъ бы нехотя, всматривался въ мелькавшія мимо лица и, опять поникая, еще внимательнѣе чертилъ на пескѣ тонкою, щегольскою тростью какія-то фигуры. Трудно было угадать, что въ такой степени обособляло его отъ окружающаго: полнѣйшее ли равнодушіе къ этому недоразвитому человѣчеству, или какой либо, особо волновавшій его въ эту пору, интересъ, или просто тупость воспріятій... Судя по одеждѣ, пріемамъ и движеніямъ, онъ былъ больше всего занятъ самимъ собою. Табачнаго цвѣта пальто съ бѣлыми, серебристыми крапинками отлично обрисовывало узкую въ плечахъ, соразмѣрную въ таліи его фигуру; шляпа-цилиндръ, темно-зеленыя перчатки въ обтяжку, галстукъ бабочкой, съ кокетливо выправленными изъ-подъ пальто концами, небрежно брошенное на грудь въ золотой оправѣ pince-nez, словомъ, все изобличало въ немъ крайнюю, нѣжную къ себѣ заботливость. Онъ былъ одинъ, онъ ни чуть не интересовался окружавшею его толпою и между тѣмъ въ каждомъ его движеніи сказывалась разсчитанность, въ каждомъ пріемѣ щепетильность. На каѳедральномъ соборѣ пробило два. Густымъ, протяжнымъ басомъ надъ скалою, глухимъ, прерывистымъ раскатомъ у подножья ея пронесся бой часовъ каѳедральнаго собора, пробившихъ два. Чириковъ зѣвнулъ, сладко потянулся и внимательно всмотрѣлся въ даль губернаторской площади....
   У входа въ садъ остановился извощичій фаэтонъ, и въ ту же минуту по ступенькамъ каменной лѣстницы на площадку сада поднялась блондинка, маленькаго роста, вся въ черномъ. Бархатная кофта граціозно обнимала ея полную талію и широкія, соразмѣрно развитыя, плечи... Она шла прямо къ скамьѣ. Движенія ея, не смотря на излишнюю тучность, были легки и непринужденны... Это была жена предсѣдателя соединенной палаты, Марья Петровна Сытова.
   Замѣтивъ ее, Чириковъ чуть-чуть приподнялъ шляпу и, лѣниво вставъ съ своего мѣста, какъ бы не хотя пошелъ къ ней навстрѣчу.
   -- Что?... вы все еще гримасничаете? подавая ему свою пухлую, нѣжную руку, улыбнулась она.
   -- Если только быть нерасположеннымъ, значитъ -- гримасничать, досадливо отвѣтилъ Чиривовъ.
   -- Но съ вами силъ нѣтъ, Алексѣй Степановичъ!... Ну за что вы злитесь?... Чѣмъ же я виновата, что васъ каждый день что-то кусаетъ?... А между тѣмъ вы дуетесь, дуетесь безъ конца на всѣхъ, на все и даже на меня... Это безсовѣстно! и она рѣзко отвернулась.
   -- Ну и пусть безсовѣстно, пусть гримасничаю, а все жъ таки ни для кого ломать себя не стану, сухо отвѣтилъ онъ.
   -- Ни даже для меня? медленно, ударяя на каждое слово, проговорила она.
   -- Ни даже!
   -- Добраго утра, Марья Петровна, съ полуулыбочкою прогововорилъ подошедшій молодой человѣкъ, высокій, въ фуражкѣ съ краснымъ околышемъ и въ высшей степени пронырливымъ выраженіемъ слегка сощуренныхъ глазъ. Это былъ чиновникъ особыхъ порученій Чижевскій.
   -- Ну, что новаго тамъ.... у его сіятельства? спросилъ Чириковъ.
   -- Новаго много и даже.... весьма интереснаго, опускаясь на скамью по лѣвую руку Сытовой и поправляя очки, медленно, какъ бы наслаждаясь лихорадочнымъ нетерпѣніемъ своего друга, проговорилъ Чижевскій. Во-первыхъ, губернаторъ человѣкъ, -- началъ онъ, едва примѣтно шевеля губами и какъ бы процѣживая всякое слово черезъ зубы, -- весьма серьезный, устойчивый.... Его ужъ не собьешь, какъ этого, нашего, Божіею милостью, въ сенатѣ почившаго... Во-вторыхъ проектируются повышенія и большія перемѣны, какъ въ составѣ губернскаго правленія, такъи въ полиціи.... Въ-третьихъ.... и Чижевскій, пріоставовившись, внимательно посмотрѣлъ на Чирикова.
   -- Что же въ-третьихъ? нервно подтолкнулъ послѣдній.
   -- Въ-третьихъ.... и Чижевскій поправилъ очки.
   -- Да ну же, Чижевскій!... И когда ты научишься говорить.... Вѣдь тебя просто противно слушать!... Тянешь, тянешь, жуешь, жуешь, а проглотить все не можешь, раздраженно проговорилъ Чириковъ.
   -- А вотъ когда поступлю въ прокурорскій надзоръ и буду обвинять чаще, чѣмъ ты....
   -- Въ-третьихъ, снова протянулъ Чижевскій, на дняхъ слушается скопческое дѣло.
   -- А кто обвиняетъ? горячо вмѣшалась Сытова.
   -- Бояриновъ, сквозь зубы пропустилъ Чириковъ.
   -- Всѣ собираются, перенося свой цронырливый взглядъ съ него на Сытову, а съ нея опять на него, продолжадъ Чижевскій и княгиня Плетнева, и баронеса Ридрихсъ, и Лисицына, и.... губернаторъ, какъ-то особенно подчеркнулъ онъ.
   -- Ну ужъ это врешь! потому что дамамъ нельзя присутствовать на этомъ сальномъ дѣлѣ! горячо перебилъ Чириковъ.
   -- И потому онъ, не обращая вниманія на это заявленіе, продолжалъ Чижевскій, губернаторъ, будетъ, что во-первыхъ, дѣло само въ себѣ интересно, а, во-вторыхъ, обвиняетъ Бояриновъ, звѣзда, молъ, прокурорскаго надзора.
   -- И когда сломаетъ себѣ шею эта проклятая выскочка, не выдержавъ, вскрикнулъ, точно ужаленный, Чириковъ, и его блѣдныя губы передернулись.
   -- Когда мы, вмѣсто того, чтобъ безъ толку бурчать себѣ подъ носъ, будемъ дѣйствовать!
   -- Звѣзда прокурорскаго надзора!... и Чириковъ желчно разсмѣялся.
   -- Да полноте, Алексѣй Степановичъ!... Охота вамъ волноваться изъ такого пустяка. Пусть дураки называютъ его хотя солнцемъ, не только звѣздою, а развѣ это мѣшаетъ вамъ и вообще людямъ, понимающимъ дѣло, сознавать, что онъ настолько же смыслитъ въ законахъ, насколько свинья въ апельсинахъ! съ багровыми пятнами волненія на лицѣ, проговорила Сытова.
   -- Онъ тамъ? перебилъ ее Чириковъ. Чижевскій молча наклонилъ голову.
   -- Какъ же!... Я видѣлъ, какъ онъ подъѣхалъ, точно самъ губернаторъ!...
   -- Въ-четвертыхъ, опять затянулъ Чижевскій, сегодня у него обѣдаетъ губернаторъ.... Интимный кружокъ, и онъ усмѣхнулся.
   -- Да откуда эта дружба? вмѣшалась Сытова.
   -- Онъ же двоюродный братъ его жены.... Въ-пятыхъ, послѣзавтра пріѣзжаетъ губернаторша.
   -- Изъ кого же этотъ интимный кружекъ
   -- Ну Соколинъ, конечно.... Градынская.
   -- Да Соколина и звать-то нечего.... Онъ и безъ того днюетъ и ночуетъ у нихъ. Вѣдь Елена Павловна безъ него дышать не можетъ. Это знаетъ весь городъ, перебивая слово словомъ, говорила Сытова.
   -- Что до губернаторши, медленно продолжалъ Чижевскій свой докладъ, какъ бы играя, и съ нетерпѣніемъ, говорятъ, весьма образованная женщина, красавица, но.... и онъ замялся.
   -- Что, но? не спуская съ него оживленнаго взгляда, настояла Сытова.
   -- Крайне надменна!
   -- Надменна!... Но кому нужно особенно ея вниманіе?!... Да, напримѣръ, я!... плевать на нее хочу!
   Чижевскій скромно опустилъ глаза.
   -- Ну это ужъ слишкомъ! напомнилъ Чириковъ и, мелькомъ глянувъ на Чижевскаго, хмуро посмотрѣлъ на нее....
   -- Ахъ, простите, m-r Чижевскій! Вѣдь вы ея адьютантъ no самой должности....
   -- Тамъ что же?... донесу развѣ? и Чижевскій презрительно сощурился.
   -- Нѣтъ!... ни то, чтобы донесете!... Но....
   -- Что но?
   -- Во всякомъ случаѣ, неловко! оправлялась Сытова. Въ саду подъѣхала карета барона Ридрихса.
   -- Однако до свиданія, и, наскоро простившись съ ними, Сытова, очевидно избѣгая пріѣхавшихъ въ каретѣ, быстро прошла въ противоположную сторону сада.
   -- Ну, еще бы, насмѣшливо проговорилъ ей вслѣдъ Чирнновъ. Que dira le monde!
   -- Bce еще амуришься? спросилъ Чижевскій.
   -- А ну ее! махнувъ рукой, глухо отвѣтилъ Чириковъ и, поправивъ pince-nez, заискивающе улыбаясь, пошелъ навстрѣчу барону Ридрихсъ.
  

Глава II.

  
   Изъ окружающихъ городъ предмѣстей -- "Зеленый холмъ" былъ, безспорно, самымъ виднымъ и красивымъ. Высоко поднимая надъ городскою скалою свою, нѣжнымъ, мягкимъ, какъ бархатъ зеленымъ ковромъ покрытую площадь, онъ буквально тонулъ въ охватывавшей его со всѣхъ сторонъ бѣлоснѣжной полосѣ вишни и граба. Воздухъ на немъ былъ легокъ, свѣжъ и полонъ аромата. Застроенный въ весьма незначительной части, по преимуществу по сторонѣ, обращенной въ городу, онъ по вершинѣ и отлогимъ спускамъ, покрытымъ богатою, тѣнистою растительностью, давалъ горожанамъ возможность отдыхать отъ смраднаго, тяжелаго, зараженнаго чеснокомъ и всякими міазмами, городскаго воздуха. Зеленый холмъ былъ любимымъ въ городѣ Скалъ мѣстомъ. Особенно красива была главная улица, соединявшая обширную, поросшую травой, площадь холма съ его уходившимъ въ мутныя воды Глядича юго-восточнымъ берегомъ. На этой-то именно точкѣ, легкимъ деревяннымъ мостомъ, перевинутымъ съ берега на берегъ, городъ соединялся съ предмѣстьемъ. Переулками, пересѣкавшими главную улицу, вся эта часть холма разбивалась на совершенно правильные квадраты густой, тѣнистой зелени, изъ-за которой лишь мѣстами то желтѣли, то бѣлѣли небольшіе, все одноэтажные дома жителей предмѣстья.
   Близь площади стоялъ недостроенный двухэтажный домъ. Онъ видимо составлялъ только третью часть предположеннаго при постройкѣ огромнаго зданія. Поэтому видъ его былъ уродливъ. Безконечно длинный по переулку, узкій и несоразмѣрно высокій со стороны, обращенной на площадь, онъ скорѣе походилъ на скворешню, чѣмъ на домъ. Его хозяинъ, итальянецъ Бернольди, самъ сознавалъ его смѣшнымъ и, обвиняя всѣхъ и все, кромѣ себя самого, все-жъ таки не могъ собраться его достроить....
   Въ глубинѣ двора этого дома, за сплошною, во всю ширину его, непроницаемою стѣною вѣтвистаго граба, скрывался отъ любопытнаго взгляда и палящихъ лучей юго-западнаго, жгучаго солнца очаровательный уголовъ холма, такъ называемый "садъ пташекъ".
   Обвитый густою зеленью ели, сосны, березы, липы и граба, обособленный, какъ бы самъ въ себѣ замкнутый, онъ дышалъ нѣгою переполненнаго дивнымъ ароматомъ воздуха. Остроконечный, отъ основанія до вершины одѣтый только-что высыпавшею, свѣжею, бирюзоваго оттѣнка зеленью, холмикъ высоко поднимался надъ центромъ сада своею, усыпанною краснымъ пескомъ, небольшою площадкой. На ней маленькій фонтанъ, по бокамъ два тяжелыхъ, плетенныхъ изъ металическихъ прутьевъ, кресла. По крутому спуску холмика красиво вилась узкая дорожва, соединявшая его съ открытою, нижнею площадью сада, изрѣзаннаго по зеленому газону куртинами изъ всѣхъ цвѣтовъ. Ни окурка, ни единаго спавшаго листва на дорожкахъ. Нѣсколько вправо отъ холмика -- большая изъ березы въ необтесанной корѣ бесѣдка. Въ ней березовый столъ, березовыя лавки. Противъ, по окраинамъ газона, высокія, пушистыя, нѣжныя, врытыя въ горшкахъ въ землю, альпійскія розы. Отъ нихъ, будто ускользая отъ жгучихъ лучей солнца, убѣгала дорожка подъ темный, непроницаемый сводъ входной аллеи. Вправо отъ этой аллеи, въ самомъ крайнемъ углу сада, за густою зеленью душистыхъ лшгь, терялась такъ называемая "Раковая бесѣдка". Тонкою, ярко-красною полоскою вилась къ ней отъ холмика узкая дорожка и, постепенно закручиваясь, сразу вводила въ непроницаемую темь липовой спирали. Тутъ, въ самомъ ея центрѣ, вокругъ столика изъ сѣраго мрамора, только въ полдень, отвѣснымъ широкимъ лучомъ западало яркое солнце. Влѣво отъ Раковой бесѣдки, въ прямо противоположномъ ей концѣ сада, проходила аллея граба. Она даже въ полдень лишена была просвѣта. Къ этой-то именно аллеѣ съ особенною симпатіею относились лукавыя жительницы города Скалъ въ тѣ былыя, добрыя времена, когда садъ былъ доступенъ имъ во всякое время дня и ночи. Въ ней назначались rendez-vous, въ ней, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ мужа жена, какія нерѣдко встрѣчаются въ наши дни, неслышно цаловалась съ другомъ сердца.
   Но съ той поры, какъ Бояриновы заняли бельэтажъ дома Бернольди, а этому истекло уже три года, на калиткѣ, выходившей изъ грабовой аллеи на зеленую площадь все чаще и чаще бѣлѣла ненавистная надпись: "входъ постороннимъ воспрещается".
   Зеленый холмъ обыкновенно оживлялся съ 5 часовъ пополудни. Но въ описываемый день онъ къ четыремъ уже запестрѣлъ нарядами всѣхъ цвѣтовъ, покрылся кавалькадами и то отдѣльныни парами, то цѣлыми группами гуляющихъ.... Пока общее вниманіе обращала на себя высокая, стройная, ловко и красиво сидѣвшая въ сѣдлѣ блондинка амазонка. Черты лица ея были тонки и правильны, пріемы ѣзды смѣлы и граціозны. Красивымъ, блестящимъ на солнечныхъ лучахъ, роемъ вились вокругъ нея на статныхъ, горячихъ коняхъ офицеры-драгуны. Сдѣлавъ въ исходѣ площади, прямо противъ открытыхъ дверей балкона квартиры Бояриновыхъ, на короткомъ протяженіи, вольтъ на шагу, она разомъ подняла въ галопъ своего высокаго, темно-сѣраго коня и съ громкимъ "гикъ, гикъ" сопровождавшихъ ея офицеровъ уже карьеромъ пронеслась подъ самымъ балкономъ на главную улицу. Высоко къ небу поднялся за ними сѣро-бурый столбъ густой пыли.
   -- Тьфу, тьфу! заслоняясь обѣими руками, старательно отплевывалась, охваченная пылью съ ногъ до головы, маленькая, худощавая дама-шатенка, въ черной шляпкѣ, съ красными цвѣтами и въ легкой драповой накидкѣ.-- Чтобъ она провалилась, эта противная Клеопатра со всѣми ея бѣсноватыми поклонниками! громко, на всю улицу, выругалась она.
   Веселымъ, безпечнымъ смѣхомъ встрѣтили этотъ отчаянный возгласъ молодыя дѣвушки, дочери генеральши Лисицыной, охотно согласившіяся сопровождать ее въ "садъ пташекъ", гдѣ такъ хотѣлось имъ видѣть новаго губернатора. Но на калиткѣ оказалась ненавистная надпись: "Входъ постороннимъ воспрещается".
   -- Боже мой, какъ досадно! воскликнула очевидно огорченная Зизи, полная, цвѣтущая блондинка, младшая изъ Лисициныхъ.
   -- Да и какое они имѣютъ право! вспылила Мими, третья по порядку ихъ фамильнаго списка, худенькая шатенка съ острыми чертами лица.
  

-----

  
   Во входной аллеи сада, со двора, рѣзко щелкнула калитка и въ нее вошди Бояриновъ и подъ руку съ нимъ высокая, худощавая, еще очень молодая и въ высшей степени граціозная шатенка.
   Бояриновъ значительно возмужалъ, поширѣлъ въ плечахъ, отпустилъ бороду. Она красиво оттѣняла его матово-блѣдное лицо.
   -- Войдемте на минутку на холмикъ, предложилъ Бояриновъ.
   -- Нѣтъ!... Я не хочу!... И такъ жарко. Что за охота лазить на эту пеклу!...
   -- Ну, такъ подождите здѣсь, а я войду одинъ.
   -- И этого не хочу! почти касаясь его лица волосами пышной, шелковистой косы, шаловливо-настойчиво проговорила молодая женщина.
   -- Этого вы не можете не хотѣть! опять, смѣясь, возразилъ онъ.
   -- Fi!... Василій Андреевичъ!... Какой вы стали несносный! и ея худощавое, въ высшей степени капризное по складу губъ и бровей лицо вспыхнуло слабымъ, нѣжнымъ румянцемъ.-- Ну, зачѣмъ вамъ туда?...
   -- Сказать свое здравствуй окрестностямъ.
   -- Ну, такъ это можно и послѣ.
   -- Нѣтъ!... по разъ навсегда установленному порядку, какъ только вхожу въ садъ.
   -- Ну, хорошо-же!... я пойду!... Только вы сами раскаетесь, что настояли!
   -- Это отчего? улыбнулся Бояриновъ.
   -- Да оттого, что я не сама пойду, а вамъ придется тянуть меня волокомъ.
   -- Какъ такъ?
   -- Очень просто!... Скрещу ноги и обѣими руками повисну на вашей рукѣ....
   -- Идетъ!
   -- Идетъ! и гибкая женщина крѣпко налегла на его руку.
   -- Что, тяжело? смѣясь, спросила она уже у площадки.
   -- Ничуть! Дорогая ноша никогда не тяжела....
   -- Будто? и гибкая женщина опять усмѣхнулась.-- Вѣдь, я чужая ноша, а вамъ вотъ и своя, да нерѣдко тяжела бываетъ.
   -- Да развѣ, если своя, то уже непремѣнно и дорогая?
   Молодая женщина быстро отвернулась. На ея лицѣ на мигъ вспыхнула чуть примѣтная краска.
   -- Впрочемъ.... вы не подумайте, Владислава Францовна, что, такъ говоря, я разумѣлъ лично кого-нибудь, какъ бы оправдываясь, оговорился Бояриновъ.
   -- Мнѣ кажется, что, такъ говоря, вы могли разумѣть всѣхъ, кого хотите, кромѣ.... и молодая женщина запнулась.
   -- Кромѣ жены?
   -- Да, именно!... Это было бы слишкомъ безсовѣстно, быстро проговорила она, и ея тонкія брови сблизились. Бояриновъ покраснѣлъ.
   -- Какіе прекрасные виды открываются съ этого холмика!... Не правда-ли, Владислава Францевна? медленно проговорилъ онъ. Я почти каждый день бываю на немъ, и все-таки какъ будто впервые въ жизни любуюсь ими. Посмотрите, хотя взять вонъ тотъ бѣлый хуторъ, что такъ живописно теряется въ синевѣ лѣсовъ своихъ, или городъ. И, -- точно волшебствомъ воздвигнутый замокъ, точно каменный гигантъ, утопающій въ зелени.
   -- Да.... потому что вдали!... А какъ войдешь, то сейчасъ же и разочаруешься.... Пыль да чеснокъ, сплетни да дрязги!... Я такъ всегда!... Въ самомъ дѣлѣ, почему эта даль и въ природѣ, и даже въ отношеніяхъ такъ обманчива, такъ лживо очаровательна.... Смотришь изъ дали -- улыбается, подойдешь -- гримасничаетъ... Скажите на милость, оживляясь все болѣе и болѣе, говорила гибкая женщина, скажите изъ-зачего я буду десять верстъ идти къ этому хутору, изъ-за чего подвергать себя всѣмъ случайностямъ и непріятностямъ неизвѣстной дороги? Не изъ-за того же, въ самомъ дѣлѣ, чтобъ убѣдиться, что онъ вовсе не такъ хорошъ, какъ казался мнѣ изъ дали, когда отсюда я на него смотрю и буду смотрѣть всегда съ удовольствіемъ... Вѣдь это прямо глупо!
   -- Ничуть! горячо перебилъ Бояриновъ. Напротивъ того. Не испытывать, -- значитъ не жить!... Чѣмъ болѣе испытываю, тѣмъ глубже проникаю въ жизнь, чѣмъ ближе беру предметъ, чѣмъ крѣпче моя связь съ нимъ, тѣмъ дороже онъ мнѣ.
   -- Чѣмъ же объяснить тогда сотни примѣровъ? Молодые люди увлекаются, женятся по страстной любви и, въ концѣ-концовъ, до того надоѣдаютъ другъ другу, что получаютъ право взаимную ласку считать мученіемъ.
   -- Но зачѣмъ я буду забѣгать за десятки лѣтъ впередъ, когда я знаю, когда я чувствую, что отъ извѣстной близости къ данному лицу меня ожидаетъ наслажденіе?!
   Оживленно разговаривая, Бояриновъ и граціозная женщина, незамѣтно подошли въ спирали.
   -- А вотъ и спираль... Какъ я люблю этотъ угодокъ, уютно усаживаясь въ самый уголъ дивана изъ сѣраго мрамора, сказала она.
   -- За что?
   -- Вотъ этого я и сама не знаю!... Да вѣдь когда истинно любишь, то никогда опредѣленно не знаешь за что!
   -- Такъ почему же вы знаете, что любите?
   -- А потому, что мнѣ въ немъ и пріятно, и страшно.
   -- Чего? съ выраженіемъ удивленія, перебилъ Бояриновъ.
   -- Чего? сближая брови, повторила гибкая женщина, ну, про то знаю я, въ полголоса отвѣтила она.
   Бояриновъ внимательно посмотрѣлъ на нее. Гибкая женщина опустила глаза. Живымъ румянцемъ поврылись ея щеки.
   -- Бояриновъ, перестаньте! не поднимая глазъ, проговорила она.
   -- Чего перестать?
   -- Такъ смотрѣть!... Знаете, терпѣть не могу! легко касаясь его руки горячею ладонью, чуть слышно добавила гибкая женщина. Бояриновъ тихо приподнялъ ея руку, поднесъ къ губамъ, поцѣловалъ. У нея зардѣлись самья уши, грудь ея вздымалась отъ волненія.
   Въ аллеѣ щелкнула калитка.
   -- Гамъ-гамъ, какъ-бы захлебываясь, радостно залаялъ Неронъ, со всѣхъ ногъ бросаясь къ калиткѣ.
   -- Это жена!...
   -- Сядьте же, какъ слѣдуетъ!... Сядьте дальше, Бога ради!
   -- Да чего? Развѣ преступно сидѣть близко?
   -- Но это ее раздражаетъ!... Какъ вы не хотите понять, и притомъ....
   -- Вася!... Владислава Францовна!
   -- Ау!... Здѣсь! громко-весело откликнулась гибкая женщина.
   Елена Павловна, пріостановившись у березовой бесѣдки, внимательно осмотрѣлась. Она очень мало измѣнилась въ это время. Все также застѣнчиво смотрѣли изъ-подъ долгихъ рѣсницъ ея, точно бархатные, темно-голубые глаза, все также тонка была гибкая талія; лишь чуть-чуть раздались плечи, да какъ будто нѣсколько пополнѣла въ лицѣ.
   -- Здѣсь?... Да гдѣ-же здѣсь?! уже нетерпѣливо окликнула она.
   -- Ахъ, Боже мой!... Да здѣсь же, Лена!... въ боковой бесѣдкѣ, откликнулся Василій Андреевичъ.
   -- Подите! шепнула ему на ухо гибкая женщина.
   -- И въ самомъ дѣлѣ!... Что это я?
   -- Лена, идешь? обогнувъ первую спираль, окликнулъ онъ.
   -- Иду, уже спокойно отвѣтила Елена Павловна. Право!... спрячутся, и ищи ихъ два часа. Соколинъ пришелъ. И эта.... какъ она?...
   -- Не знаю, милая, охватывая правою рукою ея талію, улыбнулся Бояриновъ.
   -- Ну та, что я еще такъ не люблю.... такая противная трещотка.... сложивъ въ недовольную гримаску свои нѣжныя, алыя губы, отрывисто объяснила Елена Павловна.
   -- Ахъ, это Камилина.... смѣясь, догадалась гибкая женщина.
   -- Да за что вы ее такъ не любите, Елена Павловна?
   -- Во-первыхъ, она ужасно навязчива, а во-вторыхъ.... и Елена Павловна рѣшительно не могла объяснить теперь не только имъ, но даже и себѣ, за что же это она, въ самомъ дѣлѣ, не любитъ ее во-вторыхъ.
   -- Чѣмъ же это она ужъ такъ особенно навязчива? перебилъ Бояриновъ.
   -- Чѣмъ? Да вотъ, кто ее звалъ сегодня?.. А она уже есть!
   -- Ну, ты просто несправедлива къ ней, Лена! Она такъ всегда внимательна къ тебѣ.
   -- Ну, да ты всегда любишь тѣхъ, кого я не люблю.
   -- Полноте горячиться, Елена Павловна. Развѣ стоитъ? вмѣшалась гибкая женщина.
   -- Ахъ!.. и когда это, наконецъ, пріѣдетъ твой губернаторъ, я такъ ѣсть хочу.
   -- А когда голодна, такъ и зла, улыбаясь, перебилъ ее Бояриновъ.
   -- Да, именно!.. Когда голодна, такъ и зла, игриво-капризно повторила Елена Павловна и, быстро сомкнувъ его смѣющіяся губы ладонью своей правой руки, ласково посмотрѣла ему въ глаза. Не сердишься, нѣтъ?
   -- Полно, милая, когда же я на тебя сержусь, тихо отозвался Бояриновъ и, приподнявъ руки жены, медленно поцѣловалъ ихъ одну за другою.
   -- Вы тоже въ черномъ сегодня, Елена Павловна, слегка вспыхнувъ, отнеслась къ ней Владислава Францевна. Мы точно сговорились... И какой у васъ хорошенькій бантъ. Гдѣ вы купили?
   -- Я терпѣть не могу тратить деньги на такія глупости... Это онъ мнѣ привезъ на дняхъ изъ Кіева.
   -- Губернаторъ пріѣхалъ, баринъ! громко перебилъ ее мужской голосъ за калиткою сада.
   -- Ну, вотъ, слава Богу! обрадовалась Бояринова. Неронъ! Неронъ! громко звала она, быстро выходя изъ спирали.
  

Глава III.

  
   На балконѣ квартиры Бояриновыхъ, между двухъ пальмъ. Ольга Владиміровна Камилина, дѣвушка лѣтъ 18--19, весело болтала съ спокойно слушавшимъ ее Соколинымъ или, какъ его обыкновенно звали въ обществѣ, "нѣмымъ прокуроромъ", молодымъ человѣкомъ, лѣтъ 22--23.
   Камилина видимо заигрывала съ нимъ. Откинувшись всѣмъ корпусомъ на отлогую спинку плетенаго кабинетнаго кресла, скрестивъ у самыхъ ногъ его полныя, крохотныя ножки въ шелковыхъ чулкахъ и черныхъ фаевыхъ туфляхъ, она то и дѣло бросала ему въ лицо то игривую усмѣшку нѣжно-алыхъ губъ, та блестящій, оживленный взглядъ большихъ темно-синихъ глазъ. И надо было быть человѣкомъ въ высшей степени хладнокровнымъ, человѣкомъ совершенно равнодушнымъ къ женщинѣ вообще, чтобы выдержать перекрестный огонь этихъ взглядовъ и улыбокъ съ тѣмъ невозмутимо спокойнымъ выраженіемъ на лицѣ, съ какимъ выдерживалъ ихъ Соколинъ. Какъ будто они и не относились до него, какъ будто даже все, что говорила она, касалось не его, а какого-нибудь посторонняго, вовсе неизвѣстнаго ему лица.
   -- Нѣтъ, если бы вы, Анатолій Львовичъ, въ отвѣтъ на всѣ мои доводы, говорила она, отвѣчали не звуками и полусловами, а самыми пылкими увѣреніями, то и тогда бы я осталась при своемъ мнѣніи, что вы влюблены, влюблены и влюблены!.. Понимаете!.. Вотъ такъ! и Камилина, усмѣхнувшись, провела своимъ маленькимъ. тонкимъ, розоватымъ пальцемъ отъ лѣваго уха къ правому.
   -- Ну и прекрасно! отвѣтилъ Соколинъ такимъ беззвучнымъ голосомъ, какъ будто сказалъ ей, -- а мнѣ-то что за дѣло до того, что ты обо мнѣ думаешь.
   -- Знаете, Анатолій Львовичъ, чтобы съ вами говорить, надо запастись нечеловѣческимъ терпѣніемъ!
   -- Такъ и не говорите, улыбнувшись, отозвался Соколинъ. Въ залъ торопливо вбѣжалъ лакей.
   -- Барыня здѣсь? осматриваясь, обратился онъ къ Камилиной.
   -- Губернаторъ пріѣхалъ?
   -- Точно такъ.
   -- Въ саду, спокойно отвѣтилъ Соколинъ, выходя въ залъ.
   Камилина быстро прошла въ гостинную. Остановившись передъ зеркаломъ, она осторожно оправила подъ рукавами помявшійся рюшъ; ближе къ локтю подвинула спавшій на руку массивный золотой браслетъ; чуть-чуть коснулась своей пышной, черной, блестящаго отлива, косы и такъ игриво улыбнулась себѣ черезъ зеркало, какъ будто сказала:-- "ну и развѣ я могу кому-нибудь не нравиться"? И она дѣйствительно была хороша въ эту минуту. Красивъ и холоденъ былъ маленькій, гладкій, точно изъ мрамора выточеный, лобъ. Живымъ и тонкимъ румянцемъ рдѣлось нѣсколько смуглое лицо съ строгимъ профилемъ. Чернаго барежа платье отлично обрисовывало талію маленькой, стройной фигуры; изъ-подъ его прозрачной ткани сквозили ея матово-блѣдныя, полныя, слитыя съ грудью плечи...
   Въ передней что-то тяжело завозилось.
   Камилина торопливо вышла въ залъ.
   -- Однако ни хозяина, ни хозяйки!.. Мы будемъ поставлены въ крайне неловкое положеніе! обратилась она къ Соколину.
   -- Сами представимся, спокойно отвѣтилъ онъ.
   -- Князь, что вы такъ долго? раздался въ передней громкій голосъ Бояринова.
   -- Какъ долго? Ровно пять!
   -- Сюда, сюда, князь, отворяя двери въ залъ, засуетился онъ.
   Въ дверяхъ появилась широкоплечая, слегка согнутая въ плечахъ, фигура Долина на его неизмѣнныхъ костыляхъ.
   Камилина сдвинула брови и съ такою кислою гримаскою посмотрѣла на Соколина, что онъ на этотъ разъ едва могъ сдержать улыбку.
   -- Сегодня, вѣроятно, какое-нибудь мѣстное торжество?!. Такъ залита площадь народомъ, тяжело передвигая костылями, обратился Долинъ къ Бояринову.
   -- Никакого! Но вы забыли, князь, что въ первый еще разъ открыли горожанамъ возможность себя видѣть!
   -- Да развѣ я какая-нибудь рѣдкостная птица или никогда невиданный звѣрь?
   Камилина звонко, весело разсмѣялась. Ей почему-то живо представилось, что онъ дѣйствительно напомивалъ особой породы звѣря, такъ тяжелы и неуклюжи были его движенія.
   Князь сдвинулъ брови. Бояриновъ смѣшался. Даже Соколинъ покосился на нее.-- "Вѣдь экая, молъ, ты дура", какъ бы сказалъ онъ ей.
   -- Позвольте васъ познакомить, князь! Ольга Владиміровна Камилина, торопливо проговорилъ Бояриновъ.
   Князь медленно протянулъ руку.
   -- Вамъ могъ показаться страннымъ мой смѣхъ, князь, играя губами, проговорила Камилина, но вы сами виноваты въ немъ. Если губернаторъ ни птица, ни звѣрь, то во всякомъ случаѣ и не совсѣмъ человѣкъ.
   -- Какъ такъ? слегка отступая, уже улыбнулся Долинъ.
   -- Такъ! серьезно утвердила она. Онъ -- губернаторъ, слѣдственно онъ уже не совсѣмъ человѣкъ.... Онъ что-то, и Камилина затруднилась.
   Долинъ громко засмѣялся.
   -- Кто жъ вамъ это сказывалъ? сквозь смѣхъ перебилъ ее князь.
   -- Кто? слегка отступая, переповторила Камилина. Храни Богъ!... Этого никто не скажетъ, кромѣ меня, увѣряю васъ, князь, но зато всѣ, рѣшительно всѣ это чувствуютъ.
   -- И вы? усмѣхнулся на нее Долинъ.
   -- И я! чуть слышно проговорила Камилина и, смущенно опустивъ рѣсницы, граціозно отступила.
   Бояриновъ даже забылъ представить барона, съ такимъ увлеченіемъ слѣдилъ онъ за Камилиной.
   -- Здравствуйте, князь! Сказала, входя, Елена Павловна.
   -- Ахъ, Елена Павловна! видимо обрадовался Долинъ, сколько лѣтъ, сколько зимъ я васъ не видѣлъ! и онъ крѣпко сжалъ ей руку. Вѣдь цѣлую вѣчность!.... Ужъ успѣли и влюбиться, и выйти замужъ!... А помните, съ какимъ задоромъ вы на меня напали, какъ на личнаго врага, за то, что я въ откровенную минуту поставилъ вамъ на видъ этого синьера, какъ пустаго мальчика! указалъ онъ на Бояринова. Ну, да вѣдь и по правдѣ онъ тогда былъ именно имъ.
   -- Да онъ и теперь не далеко ушелъ! тихо проговорила Бояринова.
   -- Ага! бойко словила Камилина.
   -- Будто? усмѣхнулся Василій Андреевичъ.
   -- Княгиня здорова, князь?
   -- Merci.... Вы попрежнему гуманны, Елена Павловна! улыбаясь, замѣтилъ Долинъ.
   -- Гуманна?
   -- Забота даже о врагахъ развѣ не есть выраженіе высшей гуманности?... А вѣдь вы никогда къ ней особенно не благоволили!
   -- Что жъ изъ этого?... Вотъ видите, какъ я вамъ рада, а вѣдь это мнѣ не мѣшало нѣсколько минутъ тому назадъ на васъ злиться.... Да еще какъ! и Елена Павловна тихо сдвинула брови.
   -- За что?
   -- Да за то, что вы заморили меня голодомъ!... А я когда голодна, такъ и зла!
   -- Ну, простите, Елена Павловна. Впередъ буду аккуратнѣе... Да вы въ которомъ же часу обѣдаете? смѣясь, оправдывался онъ.
   -- Всегда, всегда въ 4. Ахъ, Владислава Францовна!... Вотъ хороша!... Владислава Францовна Градынская. Князь Долинъ! спѣшно представила она.
   -- А вы, Анатолій Львовичъ, не знакомы?
   Соколинъ, все это время съ улыбкой слѣдившій за нею, молча покачалъ головою.
   -- Анатолій Львовичъ Соколинъ!... Ну, а теперь ѣсть, сію же минуту ѣсть!... Иванъ, обѣдать.... Ахъ, Вася, да поди жъ скажи, чтобъ поскорѣе.
   Долинъ опять разсмѣялся. За нимъ и Градынская, и Камилина, до такой степени естественна была Елена Павловна въ ея желаніи ѣсть.
   -- Однако сколько ихъ, сколько собралось!... И преоживленная картина! заинтересовался князь, подходя къ открытымъ дверямъ балкона. Для меня въ особенности интересно.... Вѣдь я почти никого изъ нихъ еще не знаю.
   -- Я вамъ помогу, если хотите! охотно вызвалась Камилина.
   -- А вы ихъ всѣхъ знаете?
   -- Рѣшительно!.... Начиная вотъ съ этого пейсоватаго еврея въ бархатной фуражкѣ и кончая вице-губернаторшей, княгиней Плетневой.
   -- Кто же этотъ пейсоватый еврей?
   -- О! поднимая брови и слегка подергивая носомъ, увлеклась Камилина, это первѣющій листократъ -- Мойшка Розенблитъ! нараспѣвъ протянула она.
   Князь громко засмѣялся.
   -- А вотъ эту группу дамъ видите, князь? уже съ другимъ выраженіемъ лица продолжала она, да вотъ же вправо отъ балкона, что такъ старательно васъ обстрѣливаютъ и въ лорнетки и такъ.
   -- Вижу, вижу!... Дѣйствительно, довольно безцеремонно! Кто это такія?
   -- Это начальница женской гимназіи, титулярная совѣтница Халдѣева, со своимъ штабомъ.
   -- Какъ со своимъ штабомъ?
   -- Съ классными дамами.... Это тоже особый, совсѣмъ особый народъ, не то что мы, простые смертные.... Отличаются, даже весьма!... Носятъ постоянно очки или pince-nez и отрицаютъ бракъ, впрочемъ, собственно потому, что еще никто ни съ одной изъ нихъ не рискнулъ присвататься. Говорятъ уже очень учены.
   -- Ну, а это кто? сквозь смѣхъ спросилъ князь, указывая бровями на коляску Сытовой.
   -- Это? принимая серьезный видъ, повторила Камилина, это, медленно начала, какъ бы желая придать особенное значеніе, исключительную вѣскость своему опредѣленію, это -- предсѣдательница соединенной палаты съ ихъ супругомъ и собственнымъ адъютантомъ въ лицѣ господина товарища прокурора Чирикова.
   -- Какъ такъ съ ихъ супругомъ?
   -- Вѣрно, князь!... Съ ихъ супругомъ!... Спросите хотя самого предсѣдателя, кто эта, молъ, дама, и онъ вамъ не скажетъ, на что хотите пари буду держать, не скажетъ, какъ всѣ говорятъ, что это его жена, нѣтъ! Онъ сладко улыбнется и процѣдитъ:-- и ихъ супругъ-съ!
   Князь засмѣялся раскатистымъ смѣхомъ.
   -- Князь, кушать! завидѣвъ въ дверяхъ человѣка съ мискою, почти строго прикрикнула Елена Павловна.
   Въ залъ торопливо вбѣжалъ, вѣроятно уже по нюху, запоздавшій къ обѣду Неронъ. Но, замѣтивъ совершенно незнакомое ему лицо Долина, онъ споткнулся, коротко чавкнулъ и, удивленно раздвинувъ свои переднія, слегка вывернутыя, короткія лапки, вопросительно посмотрѣлъ на барыню: "что, молъ, хватить или помиловать?"
   -- Свой, свой! быстро отвѣтила, понявшая его, Елена Павловна.
   -- Что это за англичанинъ? повертываясь по лаю, удивился Долинъ.
   -- Да развѣ вы его не помните, князь?
   -- Рѣшительно нѣтъ!
   -- Да какъ же, оживилась Елена Павловна, развѣ вы забыли, какъ онъ васъ сшибъ было съ ногъ, когда вы въ первый разъ пріѣхали въ намъ?
   -- Такъ это онъ же?
   -- Да.
   -- А мнѣ и въ голову не пришло, чтобъ онъ отважился совершить столь большое путешествіе.
   -- Напротивъ!... Онъ очень любитъ перемѣнять мѣста.... У него въ этомъ отношеніи есть много сходства съ Васею.
   Всѣ засмѣялись, кромѣ Соколина.
   -- Садитесь же, господа.
   Князь занялъ мѣсто подлѣ хозяйки. Рядомъ съ нимъ сѣлъ Соколинъ. За нимъ, противъ Елены Павловны, Василій Андреевичъ, налѣво отъ него -- Камилина.
   Подали супъ изъ раковыхъ шеекъ и такъ аппетитно засмотрѣли съ блюда, точно готовые сами скользнуть въ ротъ, нѣжные, легкіе, какъ воздухъ, пирожки.
   -- А что же вы ничего не закусили, князь?... Вотъ допель-кюмель, поповка, горькая.
   -- А ни того, ни другаго, ни третьяго!... ничего не пью.
   -- Ну, а мы, Анатолій, выпьемъ?
   -- Выпьемъ! мягко улыбаясь, отвѣтилъ Соколинъ.
   -- Чего?... кюмеля?
   -- Ну, хоть кюмеля.... О, только рюмку поменьше!... А то ужъ слишкомъ.
   -- И вы, пожалуйста, поменьше, чуть слышно отнеслась Камилина съ Василію Андреевичу.
   -- Ну, ужъ это извините, еще тише отвѣтилъ онъ.
   -- Такъ я вамъ не дамъ.
   -- Вашъ мужъ, madame Градынская, если не ошибаюсь, служитъ инспекторомъ врачебнаго отдѣленія? громко перервалъ ея слова Долинъ.
   -- Да, князь!... Онъ вчера имѣлъ честь вамъ представляться.
   -- Какъ же, помню, помню! и князь снисходительно улыбнулся.
   -- Почему же не дадите? мелькомъ взглянувъ на Камилину, вполголоса проговорилъ Бояриновъ.
   -- Потому что вы, когда выпьете, забываете все и всѣхъ, серьезно проговорила она.
   -- Кромѣ васъ!
   -- Тѣмъ хуже для меня, слегка вздохнувъ, отозвалась она, быстро опустивъ рѣсницы, -- посмотрите, какъ уже слѣдитъ за вами ваша Владислава!
   Бояриновъ взглянулъ на Градынскую и, покраснѣвъ, быстро отвернулся.
   -- Продолжайте, продолжайте! понялъ онъ ея острый взглядъ и скользнувшую въ тотъ же мигъ по ея губамъ тонкую, злую усмѣшку.
   Разговоръ сталъ общимъ и, оживляясь съ минуты на минуту, увлекъ всѣхъ, кромѣ Соколина. Говорили о предполагаемомъ любительскомъ спектаклѣ, о балахъ въ клубѣ, объ особенностяхъ и странностяхъ обитателей Скалъ, причемъ, по острымъ, мѣткимъ замѣчаніямъ Градынской, не оказалось почти никого въ городѣ, кто бы не былъ смѣшонъ или жалокъ.... Она говорила желчно, нервно, колола и язвила.... Камилина волновалась все болѣе и болѣе.... Ее видимо возмущало каждое слово Градынской.
   -- Нѣтъ, вы увидите, князь, сами увидите, говорила, между тѣмъ, Градынская. Это не люди!... Это какія-то піявки.... самоѣды!
   -- О, ужъ вы слишкомъ, Владислава Францовна, горячо возразила Камилина. Человѣкъ вездѣ одинаковъ. Есть люди со слабостями, есть и достойные полнаго уваженія! Надо только сумѣть отвыкнуть ненавидѣть свое дурное въ другихъ и слишкомъ любить свое хорошее въ себѣ!...
   -- Это правда, правда! торопливо согласился князь. Градынская, поблѣднѣвъ, опустила глаза.
   Наступила пауза, въ которой каждый чувствовалъ себя неловко. Выручилъ Бояриновъ. Воспользовавшись темою, данною Камилиной, онъ сталъ развивать тотъ взглядъ, что человѣкъ, въ особенности нашего времени, въ большинствѣ случаевъ, существо разбитое и больное, и что потому онъ не понимаетъ и никогда не пойметъ суроваго отношенія къ его слабостямъ. Онъ говорилъ отрывисто, сильно и горячо. Его съ восторгомъ слушали всѣ. Его взглядъ поддержалъ князь, даже Соколинъ, и разговоръ опять оживился. Обѣдъ закончили шампанскимъ и по предложенію Елены Павловны перешли пить кофе въ гостиную.
  

-----

  
   На стѣнныхъ часахъ зала пробило семь, когда Камилина, простившись, вышла въ залъ.
   -- Когда же, когда, Ольга?... быстро ее настигая у выходныхъ въ переднюю дверей, глухо спросилъ Бояринoъ.
   -- Сегодня, въ девять съ половиною часовъ, липовая аллея, три удара!... и, не взглянувъ даже, она исчезла въ передней.
  

Глава IV.

  
   Общество городскихъ дамъ имѣло весьма поверхностное понятіе объ Еленѣ Павловнѣ Бояриновой. Однѣ говорили, что она женщина вспыльчивая, раздражительная, крайне ревнивая, болѣзненная; другія, что она гордячка и ни съ кѣмъ не хочетъ знакомиться оттого, что кичится своимъ княжествомъ; третьи, что она просто "нелюдима"; четвертыя, что она женщина весьма добрая и возможность помощи нуждающимся ставитъ чуть ли не выше всего въ жизни. Но всѣ согласны были лишь въ одномъ, что между нею и мужемъ нѣтъ рѣшительно ничего общаго, что онъ слишкомъ уменъ для нея. Этого послѣдняго мнѣнія чуть ли не держался и самъ Василій Андреевичъ, предпочитавшій, въ особенности за послѣдніе мѣсяцы, трескотню всякой "юбки" ея обществу.
   Почти никогда не видно было Елены Павловны въ собраніи, она рѣдко бывала въ театрѣ и даже въ городѣ и вообще вела свой особый, крайне замкнутый, образъ жизни, какъ будто ее не интересовало ничего, рѣшительно ничего въ этой, всегда одинаково возбужденной толпѣ, чужихъ ей людей. И эти люди были ей дѣйствительно чужіе и она никогда не поняла бы ихъ волненій, ихъ борьбы изъ-за ничего и не про что, какъ они не понимали ее.
   Она вставала обыкновенно въ восемь часовъ. Наскоро выпивала уже готовую чашку чаю, набрасывала на себя легкій, бѣлый пеньюръ и, осторожно переступая, чтобы какъ не потревожить еще сладко и крѣпко спавшаго мужа, торопливо выходила во дворъ. Тутъ, у самыхъ дверей, ее всегда встрѣчаль оживленный, радостный Неронъ громкимъ лаемъ, нѣсколько на распѣвъ. Изъ конюшни весело ржали лошади. "Петръ!" громко призывала она кучера и направлялась къ конюшнѣ.
   Угостивъ Мишку и любимца Васьву хлѣбомъ, дождавшись, чтобы Петръ ихъ вычистилъ, она отправлялась въ садъ. Туть у нея обыкновенно начиналась война съ хозяиномъ Бернольди, нетерпѣвшимъ Нерона за то, что онъ по пѣрвому же абцугу ударялся носомъ въ рыхлую землю одной изъ ближайшихъ куртинъ, а затѣмъ уже валялъ кубаремъ съ куртины на куртину. -- О, mon Dieu, mon Dieu! восклицалъ пылкій итальянецъ, et quand à la fin cet horrible animal cessera me tourmenter. И Елена Павловна не была даже въ силахъ сердиться на итальянца за его неумѣстное обращеніе въ Нерону, до такой степени искренно и живо было его горе. Тогда-то именно начиналось цѣлое дипломатическое объясненіе. Бернольди доказывалъ, что онъ живетъ для сада и любитъ его, какъ родное дѣтище, а Елена Павловна утверждала, что ей нѣтъ до этого никакого дѣла, потому что она наняла садъ съ квартирой и можетъ распоряжаться имъ, какъ ей угодно. Итальянецъ говорилъ, что ей самой долженъ быть пріятенъ порядокъ и что, соблюдая его, онъ заботится объ ихъ же удовольствіи. Елена Павловна отвѣчала, что она добрымъ расположеніемъ духа Нерона дорожитъ несравненно больше, чѣмъ всѣмъ его садомъ, и что Неронъ даже не нарушаетъ порядка, такъ какъ онъ всего только одинъ разъ въ день позволялъ себѣ такія экскурсіи. Въ концѣ концовъ, итальянецъ смирялся и, тяжело покряхтывая, начиналъ уравнивать взбитую Нерономъ землю.
   Заключивъ временный миръ съ Бернольди, переговоривъ съ съ его женою о ея, madame Бернольди, впечатлѣніяхъ за вчерашній день и вовсе не потому, чтобы эти впечатлѣнія ея интересовали, а лишь чтобы доставить величайшее наслажденіе словоохотливой г-жѣ Бернольди и тѣмъ снискать ея покровительство Нерону, Елена Павловна въ началѣ одиннадцатаго часа уже нетерпѣливо шла будить мужа. Ее всегда такъ горячо интересовало знать, доволенъ ли онъ истекшимъ вечеромъ, гдѣ именно былъ, игралъ или танцовалъ, ухаживалъ ли и за кѣмъ, проигралъ или выигралъ. Напоивъ его чаемъ, продержавъ дома насколько возможно дольше и медленно, крѣпко поцѣловавъ при прощаньи, хотя бы и на два часа времени, Елена Павловна, всегда недовольная, грустная въ тѣхъ случаяхъ, когда Василій Андреевичъ не обѣщалъ ей возвратиться скоро, задумчиво садилась за фортепіано и по долгу-долгу играла.
   Къ обѣду приходилъ Анатолій Львовичъ Соколинъ и по большей части даже раньше мужа, всегда имѣвшаго въ городѣ какія-то особенныя, крайне задерживавшія его, дѣла. Въ рѣдкіе дни не бывало Соколина, и тогда Еленѣ Павловнѣ какъ будто чего-то не доставало, такъ привыкла она его видѣть. Соколинъ никогда не могъ стѣснить. Онъ такой простой, милый, спокойный, тихій. Никогда никого не осудитъ, ни надъ кѣмъ не посмѣется и такъ много разъ доказалъ ей свою дружбу къ Василію Андреевичу. Если ей надоѣдало говорить съ нимъ или она просто была не расположена, онъ уходилъ или слушалъ ея игру, а иногда даже молча, только изрѣдка на нее взглядывая, просиживалъ и часъ, и два. Хотѣлось болтать съ нимъ -- болтала, нѣтъ -- такъ даже и забывала объ немъ. Въ городѣ давно уже говорили, что между ею и Соколинымъ все также ясно, какъ между Чириковымъ и Сытовою. Она объ этомъ слышала. Ей передавали и Градынская, и мужъ, и даже самъ баронъ, какъ-то смѣха ради.... Но что же ей за дѣло до того, что объ ней говорятъ, говорили и будутъ говорить въ городѣ?! Вѣдь между нею и ими, городскими дамами, никогда не было и никогда не будетъ ничего общаго.
   Послѣ обѣда Елена Павловна обыкновенно каталась съ мужемъ въ шарабанѣ или верхомъ, въ сопровожденіи Соколина. Цѣлью прогулки всегда служило одно изъ окрестныхъ селеній, въ которомъ нужно ей было помочь больному или нуждающемуся. Въ этихъ ближайшихъ селеніяхъ всѣ ее знали, всѣ, отъ мала до велика, и дѣти шумно радовались ей. Соколинъ и Василій Андреевичъ въ особенности были обложены по этой статьѣ расхода весьма значительными податями. Дань бралась и съ каждаго выигрыша, и съ удобной минуты. Василій Андреевичъ теперь все чаще и чаще затруднялся въ исполненіи этихъ требованій, но за то Соколинъ шелъ всегда впередъ взысканія.
   Вечера Елена Павловна обыкновенно проводила дома, но иногда ей приходилось пожертвовать собою дипломатическимъ соображеніямъ мужа и не рѣдко волею-неволею она отправлялась къ баронессѣ Ридрихсъ, къ княгинѣ Плетневой или даже и въ этой противной Сытихѣ. Къ ней Елена Павловна почему-то питала особенное отвращеніе.
   Кромѣ Соколина, Елена Павловна была очень расположена къ Владиславѣ Францовнѣ Градынской. Да и нельзя было не любить ее. Она съ самыхъ первыхъ дней знакомства такъ сочувственно отнеслась къ ней, такъ часто и горячо отстаивала ее отъ требованій мужа по отношенію къ обществу, такъ помогала ей въ борьбѣ съ нимъ не только за мельчайшія желанія, но даже и за капризы. Самая ничтожная перемѣна въ выраженіи ея лица уже возбуждала тревогу въ Владиславѣ Францовнѣ и она не успокоивалась, она не унималась никакими доводами, пока не узнавала, что ее встревожило или огорчило.
   Елена Павловна глубоко возмущалась ревностью мужа Градынской. Да еще къ кому?... къ Васѣ! Она до такой степени горячо упрекала Градынскаго за это подозреніе, что онъ, несмотря на общій говоръ въ городѣ, окончательно пасовалъ передъ ея доводами.
   Она ее любила и она ей вѣрила.... Вѣрила глубоко, живо, безусловно.
  

Глава V.

  
   Наступившій вечеръ былъ тепелъ и до того тихъ, что не нарушалъ даже спокойнаго, совершенно ровнаго горѣнія свѣчи, забытой на маленькомъ столикѣ балкона. Ни малѣйшаго шелеста въ густой зелени точно онѣмѣвшихъ въ сладостной дремотѣ пальмъ. Двери съ балкона были попрежнему открыты. На стѣнѣ большаго зала одиноко горѣла лампа. Въ кабинетѣ, двери котораго были затворены, уже давно раздавались мужскіе голоса и, отъ времени до времени, спокойный, ровный, мягкій голосъ Соколина совершенно терялся въ взволнованномъ, громкомъ, порывистомъ голосѣ Василія Андреевича.
   Въ блѣдно-голубой гостинной было тихо. Елена Павловна сидѣла на диванѣ, какъ разъ по серединѣ стола. Передъ нею давно уже лежала раскрытая книжвка "Русскаго Вѣстника". Она то уходила въ ея страницы, то, откидываясь на самую спинку дивана, задумывалась. У ея ногъ, весь сжавшись на длинномъ шлейфѣ, тихо всхрапывалъ Неронъ. У противоположной стороны стола, склонившись къ свѣту, работала Владислава Францовна. Она доканчивала краснаго, шерстянаго пѣтуха и все ея вниманіе, казалось, было поглощено теперь его послѣднею лапкою. Но при болѣе внимательномъ взглядѣ нельзя было не замѣтить, что пѣтухъ вовсе не интересовалъ ее въ такой степени. Не отводя глазъ отъ работы, она все чаще, все напряженнѣе прислушивалась къ говору въ кабинетѣ.
   -- Надоѣло!... скучно! рѣзко отталкивая книгу, отчетливо проговорила Елена Павловна.
   -- Ну, да вы, кажется, неособенно и углублялись. Если не ошибаюсь, больше четырехъ страничекъ не одолѣли, усмѣхнувшись, отозвалась Владислава Францовна.
   -- Ничего не хочется сегодня!... ни читать, ни играть!
   Владислава Францовна, медленно сложивъ работу, внимательно посмотрѣла на нее.
   -- Васъ что-то мучитъ!... Вы раздражены съ утра.
   -- Не то чтобы мучило, а мнѣ досадно.... ужасно досадно на Васю.
   -- За что? опять развертывая полотенце, точно не хотя, протянула Градынская.
   -- Зачѣмъ онъ ѣдетъ встрѣчать эту противную Долину? Вѣдь онъ же знаетъ, какъ мнѣ это непріятно! и ея голосъ слегка дрогнулъ.
   -- Да почему же именно встрѣчать?... Онъ ѣдетъ по дѣлу, тихо возразила Градыяская.
   -- Вы думаете?
   -- Не только думаю, но даже убѣждена въ этомъ. Вѣдь онъ не былъ въ Чернорѣчинскѣ уже болѣе двухъ недѣль, и еще дней пять тому назадъ говорилъ мнѣ, что собирается. А ужъ разъ онъ тамъ будетъ, то, конечно, было бы крайне не ловко не встрѣтить и при томъ.... и Градынская, какъ бы испугавшись своей мысли, запнулась.
   -- Что притомъ? оживленно спросила Бояринова. Градынская усмѣхнулась.
   -- Что прошло, то старо!... И зачѣмъ же гнаться за старымъ, когда намъ такъ старательно наклевывается новое, и юное, и не глупое, и красивое.
   -- Камилина? мгновенно вспыхнувъ, почти вскрикнула, точно ужаленная, Елена Павловна.
   -- Н-да, не хотя согласилась Градынская.
   -- И вы думаете.... онъ серьезно интересуется ею?
   -- Онъ?!.. О, нѣтъ!... Но что она, то въ этомъ нѣтъ сомрѣнія.
   -- Вотъ видите, чуть слышно проговорила Бояринова, не была ли я права, когда вовсе не хотѣла знакомиться съ нею... Вы уговорили меня, Владислава Францовна.
   -- Да, уговорила, и очень рада, горячо перебила Градынская. Неужели вы думаете, что было бы лучше, если-бъ она интриговала его заглазно? Тысячу разъ хуже! Тогда это дѣйствительно могло бы чѣмъ-нибудь разыграться, а теперь, если вы только будете имѣть настолько воли и самообладанія, что послѣдуете моему совѣту, она получитъ носъ, длинный, предлинный.... вотъ этакій!... и, сведя мизинецъ правой съ большимъ пальцемъ лѣвой руки, она нервно разсмѣялась.
   -- Что-жъ мнѣ дѣлать? почти сквозь слезы проговорила Бояринова.
   -- Что? Во-первыхъ, знать себѣ цѣну и не падать духомъ изъ-за глупыхъ фокусовъ дѣвченки-интриганки. Во-вторыхъ, даже и намекомъ не дать почувствовать Василію Андреевичу, что вы ее въ чемъ либо подозрѣваете; въ третьихъ, быть съ нею гораздо внимательнѣе, а въ-четвертыхъ, мы будемъ слѣдить за ними вмѣстѣ и... накроемъ, накроемъ ее, какъ дважды два -- четыре! Тогда она....
   -- То-есть какъ это накроемъ? живо переспросила Елена Павловна.
   -- Ну, застанемъ ее съ Василіемъ Андреевичемъ при такихъ условіяхъ, что она ни какъ не могла бы ожидать...
   -- Какъ! почти вскрикнула Бояринова и, вся вспыхвувъ, мгновенно встала съ дивана, выпрямилась... Я! Чтобы я когда нибудь рѣшилась подсматривать за мужемъ.... Да что съ вами, Владислава Францовна!... Пусть онъ человѣкъ увлекающійся, безхарактерный, все, все, что вамъ угодно, но я твердо увѣрена въ томъ, что онъ никогда не обманетъ меня и что если бъ онъ когда-нибудь полюбилъ другую, онъ самъ придетъ и честно скажетъ мнѣ.... Я лучше выгоню ее изъ дома, чѣмъ позволю себѣ унизиться до присмотра, до подслушиванія.
   Градынская быстро встала и, улыбаясь, крѣпко поцѣловала ее. Бояриновой показалось, что у нея на глазахъ набѣжали слезы.
   -- Что съ вами, Владислава Францовна?
   -- Что? едва слышно откликнулась Градынская. И вы еще спрашиваете?... Неужели сами не чувствовали, какъ прелестны были въ эти минуты, минуты вашего благороднаго гнѣва?.. Да!.. Вотъ именно то настроеніе, которое я хотѣла вызвать въ васъ, вотъ именно тѣ средства, тотъ путь, которымъ вы всегда должны идти въ борьбѣ съ Камилиной и подобными ей интриганками.... Вѣра въ себя, вѣра въ мужа, и ни какая сила тогда не ноколеблетъ въ немъ любви въ вамъ! Вѣдь вы не сердитесь на меня за мою маленькую хитрость? Да? протягивая ей обѣ руки, лихорадочно-бѣгло говорила Градынская.
   -- Такъ вы это пошутили, Владислава Францовва?
   -- И вы еще меня спрашиваете! игриво-укоризненно отозвалась Градынская. Но я имѣла серьезную цѣль... Имѣла и достигла. Я вызвала въ васъ самолюбіе и теперь спокойна за васъ. Я вполнѣ увѣрена, что вы не только ничего не замѣтите Василію Андреевичу, но даже не измѣните и вашихъ отношеній къ Камилиной. Напротивъ того, будете нѣсколько внимательнѣе къ ней... Вы этимъ ей только докажите, что вполнѣ вѣрите въ себя, въ мужа и не придаете рѣшительно никакого значенія ея проискамъ.... Вѣдь такъ, не правда ли, такъ, Елена Павловна?
   Елена Павловна не отвѣтила. Она только крѣпко пожала опять протянутую ей Градынскою руку.
   -- Нѣтъ, по моему и одной паршивой овцы вполнѣ достаточно, чтобы чужому взгляду и все стало казалось паршивымъ, переходя изъ кабинета въ залъ, горячо говорилъ Бояриновъ.
   -- До свиданія, Владислава Францовна, входя въ гостинную, обратился Бояриновъ, впрочемъ.... я надѣюсь, что еще застану васъ.
   -- Это зависитъ отъ того, какъ скоро вы вернетесь, избѣгая его взгляда, сухо отвѣтила она.
   -- Ты куда, Вася?
   -- Въ тюремную контору. Да я черезъ полчаса вернусь, милая, и наскоро поцѣловавъ у жены руку, Василій Андреевичъ быстро вышелъ изъ гостнной. Градынская поблѣднѣла. По ея губамъ пробѣжала тонкая, злая усмѣшка.
   Черная стрѣлка въ залѣ показывала четверть десятаго.
  

Глава VI.

  
   Елена Павловна не ошибалась въ Соколинѣ. Онъ не только расположенъ былъ къ ней, но и всѣмъ сердцемъ любилъ ея мужа. Любилъ въ немъ его открытый, прямой, пылкій характеръ любилъ его горячее, порывистое слово. Но ихъ характеры, взгляды на вещи, самое отношеніе къ средѣ были совершенно различны. Соколинъ былъ всегда одинаково спокоенъ, ровенъ, холоденъ, молчаливъ. Бояриновъ, напротивъ, пылокъ, безтактенъ, горячъ, откровененъ и до того болтливъ, что даже самъ нерѣдко говаривалъ, что языкъ его -- врагъ его! Соколинъ развивалъ свою мысль холодно, сдержанно, невозмутимо спокойно и весьма рѣдко, весьма неохотно отказывался отъ разъ высказаннаго взгляда. Бояриновъ нападалъ въ спорѣ стремительно и весьма нерѣдко, увлеченный горячимъ потокомъ своихъ же мыслей, убѣждалъ окружающихъ въ томъ, чему самъ въ сущности вовсе не вѣрилъ, и тутъ же, уже спокойно взвѣсивъ все, имъ высказанное, начиналъ атаку противъ самого же себя. И Соколинъ, и Бояриновъ одинаково ясно сознавали, что какъ большинство изъ ихъ товарищей по службѣ, такъ, за весьма немногими исключеніями, и весь бомондъ, весь цвѣтъ общества города Скалъ съ наждымъ новымъ днемъ все глубже и глубже увязали въ тинѣ провинціальныхъ интригъ и совершенно чувственныхъ порывовъ, но далеко не одинаково относились къ нимъ.
   Соколинъ всегда ровный, холодно-вѣжливый ко всѣмъ, кромѣ Бояриновыхъ, не сошелся рѣшительно ни съ кѣмъ. Его называли нѣмымъ прокуроромъ, человѣкомъ весьма страннымъ, и въ то не время онъ никому не былъ спицею въ глазу. Бояриновъ, напротивъ, въ понедѣльникъ сходился съ однимъ, во вторникъ съ другимъ, въ среду расходился съ ними обоими, и число враговъ его росло изо дня въ денъ. Но онъ не смущался, онъ даже радовался, онъ хотѣлъ видѣть и дѣйствительно видѣлъ въ этомъ самое сильное подтвержденіе мысли, что онъ единица не дюжинная и что ему, такъ сказать, свыше предписано бороться и покорять. Эта мысль ему улыбалась, въ высшей степени ласкала его самолюбіе, съ каждымъ новымъ днемъ ростила въ немъ честолюбца. Онъ нерѣдко съ глубокимъ убѣжденіемъ и неподѣльною горечью доказывалъ Соколину, какъ дважды-два -- четыре, что окружающіе ихъ люди вовсе не люди, а произвольно двигающіяся куклы, живыя маріонетки, что у нихъ нѣтъ ни идей, ни вѣрованій, ни воли, ни характера, ни убѣжденій, ни осмысленной цѣли, и что они люди только по формѣ, въ особенности благообразной на парадахъ, когда выступаютъ въ мундирахъ и вицъ-мундирахъ. А что если, въ счастливую минуту и сболтнутъ что либо неглупое, то это имъ кто-нибудь подшепнул, или же, по старой памяти, своровали изъ учебника, а ни то подтибрили изъ газетъ! И, не смотря на такой взглядъ на окружающую среду, Василій Андреевичъ несравненно больше Соколина интересовался мнѣніемъ о себѣ, хотя бы даже и самой незначительной изъ этихъ куколъ. Бранили ли или же восторгались имъ, его обвинительными рѣчами, онъ былъ уже доволенъ, и даже болѣе любилъ, когда его бранили.-- "Ну и что жь, молъ, родимые! Потѣшайтесь, дорогіе! Мнѣ-то какое дѣло?! бѣситесь, кусайте себѣ ногти до крови, сплетничайте, а все-жъ таки присядите, вотъ накажи меня Богъ, если не присядите!" какъ бы говорила въ такія минуты его снисходительно-насмѣшивая улыбка.
   Но не всѣ и далеко не въ равной степени присѣдали ему. Многіе даже съ трудомъ скрывали враждебныя къ нему чувства и при всякомъ удобномъ случаѣ прохаживались на его счетъ. Главною и единственною опорою ихъ, среди другихъ, дружившихъ съ Бояриновымъ властей, былъ губернаторъ, предмѣстникъ Долина, человѣкъ крайне настойчивый, желчный, болѣзненно-самолюбивый и уже не разъ раздраженный заносчивостью тона Бояринова въ его требованіяхъ и предупрежденіяхъ къ полиціи. Полиція понимала это, спокойно клала предупрежденія подъ сукно и, не смотря на всѣ его усилія подавить ее своимъ вліяніемъ, держала себя въ высшей степени самостоятельно. Вотъ что бѣсило Василія Андреевича, вотъ что не мало перепортило ему крови, вотъ что открывало его врагамъ самое обширное поле для всевозможныхъ о нсеъ, даже нелѣпыхъ, анекдотовъ. Это въ особенности огорчало и тревожило его, потому что онъ никогда не позволялъ себѣ переступать границы предоставленнаго закономъ и въ упорствѣ губернатора ясно сознавалъ прямой вредъ самому дѣлу службы.
   Теперь можно себѣ представить, въ какой степени взволновались враги Бояринова, какъ переполошилась полиція, когда по губерніи разнесся слухъ, что вновь назначенный губернаторъ, князь Долинъ, близкій его родственникъ. Василій Андреевичъ даже не могъ заснуть въ ночь, послѣдовавшую за вечеромъ, въ который вице-губернаторомъ была получена телеграмма о назначеніи Долина. И могъ ли онъ не радоваться? Могъ ли болѣе сомнѣваться въ томъ, что наступали золотые дни его служебной дѣятельности, что полиція, и безъ того уже начинавшая подпадать подъ его вліяніе, теперь однимъ мигомъ превратится въ слѣпое орудіе его указаній и разомъ протянетъ ему столько исполнительныхъ рукъ къ тому стремительному, энергическому преслѣдованію, съ которымъ онъ всегда поднимался противу враговъ личности и собственности.
   Дѣйствительность превзошла ожиданія. На слѣдующее же утро мундирныя и вицмундирныя лица, члены и секретари разныхъ правленій, встрѣчаясь съ нимъ на улицѣ, радостно улыбались, привѣтливо и съ оттѣнкомъ надлежащаго почтенія раскланивались.
   Особенно взволновался женскій мірокъ. Многія изъ нихъ, полагая свою крѣпкую надежду на дружбу къ нимъ Бояринова, высоко подняли свои задорные носики. Въ особенности возрадовались Лисицыны. Василій Андреевичъ бывалъ у нихъ довольно часто и даже жену заставилъ сдѣлать имъ визитъ. Да и не однѣ Лисицыны, десятки дамъ и барышень надѣялись черезъ него, игнорируя табель о рангахъ, создать себѣ болѣе или менѣе видное положеніе въ губернаторскомъ домѣ. Губернаторъ былъ молодъ, богатъ, женатъ.... Будутъ балы, пикники, вечера, обѣды.
   Бояриновъ отчетливо сознавалъ всю выгоду своего положенія. Онъ понялъ, что всѣ первыя движенія княгини-губернаторши, не смотря на ея самостоятельность, будутъ болѣе или менѣе отвѣчать его взглядамъ, что, при его близкомъ знакомствѣ со всѣми наклонностями, интригами и слабостями женщинъ общества, ему будетъ одинаково легко и поднять, и унизить въ ея мнѣніи ту или другую, что, словомъ, онъ -- власть надъ ними. Эта мысль забавляла его до такой стенени, что, намѣренно пригласивъ на обѣдъ съ губернаторомъ лишь только Градынскую съ Камилиной, онъ какъ бы уже слышалъ раздраженные голоса: "И чѣмъ эта Камилина, помѣщичья дочь, или эта докторша-выскочка, Градынская, выше другихъ?!... И какъ это глупо, какъ безтактно!" поочередно выкрикивали дамы и болѣзненію передергивались при этомъ губы княгини Плетневой, зло-насмѣшливо улыбалась Лисицына, багровѣла Сытова и сосредоточенно-угрюмо перебирала мясистыми губами баронесса Ридрихсъ.
  

Глава VII.

  
   Отъ зоркаго, лихорадочно-возбужденнаго вниманія Василія Андреевича не ускользнула брошенная въ его сторону Градынскою ѣдкая, злая усмѣшка. Эта усмѣшка говорила: "Ты лжешь! Ты идешь не въ тюрьму, а на свиданіе съ Камилиной. Я не Елена Павловна, я все вижу не хуже твоего, и пойми, что ты теперь въ моихъ рукахъ, что мнѣ достаточно одного слова, одного слабаго намека, чтобы завсегда нарушить душевный покой твоей жены, чтобы вышвырнуть изъ твоего дома эту дѣвченку-пройдоху!" Сойдя во дворъ, онъ зорко осмотрѣлся. Никого. Озираясь, робко переступая, пошелъ онъ подлѣ самой стѣны дома, избѣгая освѣщеннаго луною двора. Вотъ уже нѣсколько шаговъ до входной аллеи. Но чтобы ихъ пройти, надо миновать совсѣмъ открытую, свѣтлую часть двора. "А если Градынская догадалась и слѣдитъ за нимъ черезъ окно кабинета, если она теперь видить его и подговоритъ жену пойти въ садъ?"
   Вся кровь прилила ему въ голову. Но медлить некогда, -- съ минуты на минуту должна придти Камилина. И, какъ бы опасаясь самого себя, тѣни своей, Бояриновъ быстро миновалъ отдѣлявшее его отъ калитки пространство. Онъ вышелъ на площадку сада. Съ каждою минутою все трепетнѣе билось его сердце, оживленное знойнымъ дыханіемъ южной ночи и этимъ невыносимо-тревожнымъ вопросомъ: "придетъ, не придетъ?!"
   Въ глубинѣ темной аллеи, подъ сѣнью старыхъ липъ, что-то отчетливо стукнуло. Василій Андреевичъ нервно прислушался. Стукъ повторился. Онъ торопливо сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ. Стукъ въ третій разъ. Теперь ужъ не было ни малѣйшаго сомнѣнія. Въ скважинѣ большаго замка калитки рѣзко щелкнулъ металлическій языкъ и въ тотъ же мигъ отчетливо очертилась скользнувшая съ улицы въ аллею, вся черная съ головы до ногъ, женская фигура.
   -- Вотъ спасибо! съ трудомъ переводя духъ, прошепталъ онъ.
   -- Заприте же дверь!... Ахъ, Боже мой, какъ вы не осторожны.
   И въ глубинѣ затишья сада опять, какъ бы во всѣхъ его концахъ, рѣзко щелкнулъ язычекъ замка.
   -- Чего вы такъ дрожите, Ольга? и онъ обнялъ ее.
   -- Чего? Вы чѣмъ рискуете?... Ничѣмъ!... Маленькой семейной драмой, о которой забудете завтра же, а я -- всѣмъ! едва слышно добавила она.
   -- Да чего же вы опасаетесь?... Неужели вы допускаете мысль, что я рѣшился бы, какъ бы дорого не было мнѣ видѣться съ вами, подвергнуть васъ хотя малѣйшему риску?
   Камилина разсмѣялась отрывисто, нервно и, какъ-бы испугавшись своего же смѣха, зорво осмотрѣлась.
   -- Что съ вами, Ольга?
   -- Да что жъ вамъ думать, Василій Андреевичъ? Что вамъ думать о рискѣ моимъ именемъ, моимъ положеніемъ, когда вы, ни мало не думая, губите меня во всемъ, что есть во мнѣ честнаго, гордаго, недоступнаго!
   Бояриновъ не отвѣтилъ. Онъ только еще крѣпче, еще бдиже охватилъ ее талію.
   Она молча дошла до конца аллеи.
   -- Куда пойдемъ? спросила она.
   -- Въ спираль....
   -- Нѣтъ!... ни за что!... Спираль вся сквозная!... И тaкъ свѣтло къ тому же.... Насъ могутъ увидіть....
   -- Но, Ольга.... вы знаете, какъ люблю я спираль, вы знаете, какъ дороги мнѣ проведенныя въ ней съ вами минуты Никто не подслушаетъ, никто не подсмотритъ.... Бога ради, пойдемте туда.... Я тутъ не вижу васъ.... и въ его голосѣ звучаю искреннее къ ней чувство.
   -- А если?...
   -- Тутъ нѣтъ если!... я ручаюсь.
   -- Ну, такъ пустите жъ руку и, быстро опередивъ его, едва касаясь земли черными концами своихъ маленькихъ туфель, торопливо пошла она чрезъ ярко освѣщенную площадку сада къ серебрившимся вдали изгибамъ спирали. Темны были переходы. Темно въ самой спирали. Лишь надъ центромъ, вокругъ мраморнаго столика, довольно большимъ свѣтовымъ пятномъ мерцалъ лунный свѣтъ.
   -- Чего вы такъ боитесь, Ольга?
   -- Всего!... понимаете -- всего!... каждаго лепестка!... Такъ всегда бываетъ, когда сознаешь, что поступаешь дурно.
   -- Опять, Ольга!... Вѣдь вы колите меня каждымъ вашимъ словомъ.... Какъ будто я вамъ не другъ, а самый злѣйшій врагъ, какъ будто не вѣрите рѣшительно ни во что, что говормъ и говорю. Ну, чѣмъ же заслужилъ я эти укоры, въ чемъ виноватъ я передъ вами?! Или виноватъ, что не могу васъ видѣть равнодушно, что не могу дышать безъ васъ свободно, что только съ вами мнѣ.... и такъ сладостно, и такъ привольно. Я гублю въ васъ, гублю все, что только есть и честнаго, и гордаго?... Но вѣдъ это жъ клевета, Ольга!... Развѣ актъ свободной воли не всегда честный актъ!... Или и вы даже не въ сиахъ этого сознать?... Или и въ васъ нѣтъ настолько характера, чтобъ побороть лишенный смысла предразсудокъ, чтобъ разъ навсегда охранить святое право любви, и честной, и живой, отъ полуидіотскихъ, дикихъ взглядовъ?... Всѣ мои мечты, все счастье моей жизни въ рукахъ вашихъ, Ольга, но... голосъ его замеръ.
   Онъ былъ блѣденъ, страшно блѣденъ въ эту минуту. Нервный трепетъ пробѣжалъ по плечамъ Камилиной.
   -- Какихъ бы жертвъ мнѣ не стоило, тихо, но явственно и твердо продолжалъ онъ, я не погублю васъ, какъ вы говорите, и я рѣшился.... Все улыбалось здѣсь.... Такъ много чаръ, такъ много счастья сулили мнѣ и ты, Ольга, и этотъ чудный утолокъ любви. Но черезъ нѣсколько же дней меня.... меня не будетъ здѣсь, съ трудомъ выговорилъ онъ....
   -- Нѣтъ!... ты будешь здѣсь, Василій!... Ты будешь здѣсь, пока я хочу, а я-бы хотѣла, чтобъ всю жизнь ты былъ со мною, чтобъ всю жизнь чувствовала я на себѣ твой лихорадочный взглядъ, всю жизнь слышала бъ твое пылкое, порывистое слово.
   -- И ты сознательно говоришь это, Ольга? Ты никогда въ жизни ни въ чемъ больше не обвинишь, не упрекнешь меня.... Ни въ чемъ, Ольга, ни въ чемъ? и онъ чувствовалъ уже ея горячее, жгучее дыханіе, онъ видѣлъ, какъ вся она, вся, отъ плечъ до пятъ, дрожала, точно въ лихорадкѣ, подъ его страстнымъ, такъ много, много новаго говорившимъ ей полушепотомъ.
   -- Ни въ чемъ, никогда! чуть слышно прошептала Камилина и, вся зардѣвшись, закрывъ лицо обѣими руками, безсильно опустила голову къ нему на грудь. Онъ осыпалъ поцѣлуями лицо, плечи, по локоть обнаженныя руки. Все ближе и ближе льнула къ нему, какъ огонь, горячая, чуднымъ трепетомъ охваченная Ольга.
   -- Гамъ-гамъ, протяжно-громко залаялъ во дворѣ Неронъ.
   -- Ольга, Ольга! обѣими руками схватывая ее за руки и, быстро отстраняя отъ себя, глухо вскрикнулъ онъ.
   -- Кто это можетъ быть?!
   -- Жена, Градынская!...
   -- Гамъ-гамъ, уже подъ самою калиткою, всего въ нѣсколькихъ шагахъ отъ спирали, лаялъ Неронъ.
   -- Ахъ, Боже мой, Боже! судорожно сжимая руку Бояринова, растерянно шептала Камилина. Она только теперь сознала положеніе.
   -- Неронъ, Неронъ! пронесся голосъ Елены Павловны. Калитка задрожала. Что-то тяжелое ударилось въ нее.
   -- Вѣдь вотъ дуракъ! послышался опять голосъ Елены Павловны.
   -- А что? какъ-то особенно громко спросилъ Соколинъ.
   -- Да какъ же! какъ ни стараюсь его отучить, всякій разъ разобьетъ себѣ носъ. Раскатится, а удержаться ужъ и не можетъ. Вонъ, видите, и фыркаетъ, и головой трясетъ! Навѣрное опять разбилъ.... О, бѣдный, бѣдный Нерончикъ, уже у самой калитки ласкала его Елена Павловна. Соколинъ громко смѣялся.
   -- Вотъ видите, Анатолій Львовичъ, какой вы гадкій!... Что жъ тутъ смѣшнаго? ни то шутя, ни то серьезно сердилась на него Соколина.
   -- Ну и долго ль мы будемъ здѣсь стоять? Пойдемте жъ въ садъ, Елена Павловна, нетерпѣливо перебила Градынская, открывая калитку и первою входя подъ темный сводъ непроницаемой аллеи.
   Въ глубинѣ сада, за спиралью, что-то отчетливо затрещало, какъ бы надломленная рѣзкимъ движеніемъ сухая, упругая вѣтка. Неронъ фыркнулъ и съ громкимъ лаемъ, опередивъ Градынскую, кинулся со всѣхъ ногъ по направленію раздавшагося треска.
   -- Здѣсь кто-то есть, вполголоса замѣтила Градынская.
   -- Да, согласилась Елена Павловна. Кто бы это? слегка пріостанавливаясь, задалась она. И отъ привычнаго со всѣмъ переходамъ ея голоса уха Соколина не усвользнулъ довольно отчетливо дрогнувшій въ этомъ вопросѣ оттѣнокъ безпокойства.
   -- Да никого, отвѣтилъ онъ съ увѣренностью.
   -- Да какъ же никого?!.. Развѣ вы не слышали, какъ треснула вѣтка? Вѣдь она жъ не могла сломиться сама. Такъ ясно было слышно. Очевидно, на нее кто-нибудь наступилъ, горячо возразила Градынская.
   -- Да! опять согласилась Бояринова и, выйдя изъ аллеи, окинувъ бѣглымъ взглядомъ открытую площадку сада, снова пріостановилась, прислушалась.
   -- И какая вы нервная, Елена Павловна. Охота вамъ придавать значеніе всякому вздору. Треснула вѣтка вовсе не въ саду, а за изгородью. Я отчетливо слышалъ, съ тѣмъ же невозмутимымъ хладнокровіемъ утвердилъ Соколинъ.
   -- А чего же такъ тревожно ищетъ Неронъ? снова подстрекнула Градынская, развѣ вы не слышите, Анатолій Львовичъ, какъ онъ фыркаетъ по дорожкамъ спирали?
   -- Неронъ, Неронъ! громко окликнула Елена Павловна. Неронъ даже не отвѣтилъ, такъ видно занятъ былъ онъ своими поисками.
   Въ самомъ центрѣ спирали раздался громкій, радостный лай Нерона.
   -- Ну, вотъ видите!... Готова пари держать, что онъ кого-нибудь нашелъ, оживленно отнеслась въ Бояриновой Градынская.
   -- Неронъ, Неронъ! опять и уже нервно призывала Елена Павловна.
   Неронъ, молча, скорѣе катился, чѣмъ бѣжалъ по спирали, что всегда бывало съ нимъ отъ быстроты движенія въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ спѣшилъ сообщить Еленѣ Павловнѣ или Василію Андреевичу о чемъ-нибудь особо важвомъ. Онъ не заставилъ себя долго ждать. Не прошло и 20 секундъ, какъ онъ уже выкатился изъ послѣдняго изгиба и, отфыркнувъ, тряхнувъ головою, подбросилъ съ самымъ ногамъ Елены Павловны что-то бѣлое.
   Градынская быстро наклонилась и приподняла.
   -- Платокъ.... и женскій, вся вспыхнувъ, съ удареніемъ проговорила она, батистовый, тонкій.... вѣроятно какой-нибудь очень щепетильной особы, и она подняла его на свѣтъ.
   -- А мѣтка, мѣтка есть? пытаясь овладѣть платкомъ, лихорадочно перебила Елена Павловна. Соколинъ поморщился.
   -- Очень блѣдная, еще зорче всматриваясь, тянула Градынская.
   -- Ну? нетерпѣливо подтолкнула Елена Павловна.
   -- Первая бувва не видна, а вторая.... "К"!
   -- "К"! и Елена Павловна выхватила платовъ.
   -- Но позвольте, однако, mes dames, это крайне странно. Платокъ очевидно женскій, да еще съ помѣтою въ послѣдней буквѣ "К". Значитъ, скорѣе всего, Камилиной. А, между тѣмъ, она не была сегодня здѣсь!... Такъ какъ же это? сказалъ Соколинъ.
   -- Значитъ, была! усмѣхнувшись, перебила Градыневая. Почему же вы полагаете, Анатолій Львовичъ, что она должна давать вамъ отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ?
   -- А я знаю, что она не была и даже не имѣла времени быть, потому что прошла прямо въ домъ и до вашего прихода говорила все время со мною, а послѣ обѣда ушла домой.
   -- Ну, а послѣ? точно нечаянно проронила Градынская.
   -- Какъ все это странно, нервно сжимая платокъ, громко высказалась Бояринова.
   -- И ничего нѣтъ страннаго, Елена Павловна. Я убѣжденъ, что платокъ не ея. Позвольте посмотрѣть.
   -- Да что же смотрѣть, когда ясно, что "К"? досадливо перебила Градыневая.
   -- Ну, неужели вамъ тяжело разстаться съ нимъ даже на одинъ мигъ? смѣясь, настаивалъ Соколинъ.
   Елена Павловна молча протянула ему платокъ. Градынская быстро перешла на его сторону.
   -- Какое же однако у васъ слабое зрѣніе Владислава Францовна, рѣзко проговорилъ Соколинъ. И отчего вамъ показалась такою блѣдною первая буква? Она настолько же ясна, насколько и вторая. И ни въ одной изъ нихъ я не вижу "К".... Посмотрите, Елена Павловна, оживленно обратился онъ. "А" и большое французское "В".
   Елена Павловна быстро взмахнула вѣками, склонилась и, слегка опершись рукою на его руку, зорко вглядѣлась въ буквы платка. Соколинъ чувствовалъ дрожь ея холодныхъ пальцевъ.
   -- Ну, конечно, "А" и "В", быстро отклоняясь, громко проговорила Елена Павловна, и такъ глубоко взволновались на груди сборчатыя складки ея чернаго платья.
   -- Позвольте жъ, Елена Павловна! Вѣдь не можетъ же быть, чтобы мнѣ такъ ясно представилось "К", когда тамъ "В", торопливо перебила смутившаяся Градынская, протягивая руку къ платку.
   -- Дѣйствительно, В... Какъ это странно, слегка отставъ отъ нихъ, какъ бы сама въ себѣ обратилась Градынская.
   -- И ничего страннаго! Совсѣмъ обыкновенно! Развѣ мы рѣдко видимъ не то, что есть, а то, что намъ хотѣлось бы видѣть? въ полголоса кольнулъ ее Соколинъ.
   Градынская смолчала. Она только еще крѣпче сжала въ рукахъ платокъ.
   -- Анатолій Львовичъ, чувствуете? уже изъ третьяго изгиба спирали, весело спросила Елена Павловна.
   -- Что, Елена Павловна?
   -- Какой чудный запахъ! Здѣсь воздухъ всегда какъ-то особенно нѣженъ и ароматенъ. И вообще какой это прелестный уголокъ. Я прошлымъ лѣтомъ просиживала въ немъ по нѣскольку часовъ. Вѣдь ничего не дѣлаешь, ни о чемъ особенномъ не думаешь, а такъ хорошо, такъ отрадно становится на сердцѣ... Вѣдь правда, Анатолій Львовичъ? Вы испытывали?
   -- Почему же испытывалъ, чуть слышно отвѣтилъ онъ, а не испытываю теперь?
   Елена Павловна не отвѣтила. Она ни то задумалась, ни то забылась. И какъ хороша она была въ эту минуту, какъ выступали изъ общаго мрака бесѣдки тонкія, нѣжныя формы ея высокой, гибкой фигуры, охваченной съ головы до ногъ блѣднымъ, но яснымъ потокомъ слабо мерцавшей надъ нею луны. Соколинъ любовался ею; Градынская уже давно зорко и насмѣшливо слѣдила за ними но онъ ее не видѣлъ.
   -- Нѣтъ!.. Я рѣшительно не могу понять, какъ можно равнодушно относиться къ природѣ, не любить ее.
   -- Да кто же не любитъ природу, Елена Павловна? Всѣ болѣе или менѣе увлекаются ею, хотя каждый и понимаетъ ее по своему, сказала Градынская.
   -- Вотъ ужъ вовсе нѣтъ, Владислава Францовна, далеко не всѣ!.. Да, напримѣръ, Вася?
   -- Василій Андреевичъ? тономъ изумленья, переспросила Градынская.
   -- Да, Вася!.. Онъ совсѣмъ, совсѣмъ не любитъ природу. Онъ часто даже не замѣчаетъ, что вокругъ него дѣлается. Пасмурно ли, ясно ли? И какъ бы ни былъ хорошъ вечеръ, никогда не предпочтетъ его картамъ или какой-нибудь глупой бодтовнѣ. Какъ кто-нибудь есть посторонній, то готовъ трещать въ саду хоть до разсвѣта. Со мною же ни за что. Точно не хочетъ или не можетъ понять, какъ бы было мнѣ отрадно, совсѣмъ тихо, съ какимъ-то особеннымъ усиліемъ надъ собою, досказала она.
   -- И вовсе нѣтъ, Елена Павловна, спокойно вмѣшался Соколинъ, вы напрасно обвиняете Василія Андреевича. Онъ, можетъ быть, не менѣе васъ любитъ природу, но его всегда что-нибудь волнуетъ, заботитъ въ такой степени, что ему трудно оторваться отъ дѣла, но когда приходитъ кто-нибудь посторонній, то ему волею неволею приходится жертвовать временемъ. А вы своя, вы не взыщете. Вотъ и все!
   Градынская внимательно посмотрѣла на него. "Что это? тактъ, уловка, пріемъ или же щепетильная добросовѣстность?" какъ бы сказала ея, чуть примѣтно скользнувшая по губамъ, усмѣшка.
   -- Вотъ и все! чуть-чуть вспыхнувъ передразнила его Елена Павловна. Это, быть можетъ, по вашему все, потому что для васъ дѣло какой-то кумиръ, которому вы поклоняетесь денно и нощно, а по моему такъ вовсе не все!... Я его жена, и мои желанія должны быть ему дороже и ближе всякаго вашего глупаго дѣла!... Поняли?! капризно-настойчиво порѣшила она.
   Соколинъ видимо хотѣлъ возражать, но мелькомъ взглянувь на Елену Павловну, онъ, вмѣсто возраженія, тихо разсмѣялся, до такой степени естественна была она въ этой своей досадливой усмѣшкѣ.
   -- Ахъ! да что же это мы дѣлаемъ, господа? вдругъ встрепенулась Елена Павловна, и ея лицо въ тотъ же мягъ приняло серьозно-озабоченное выраженіе, -- болтаемъ тутъ чуть не цѣлый часъ, а, между тѣмъ, самоваръ навѣрно заглохъ, чаю я не заварила, и кончится тѣмъ, что Вася придетъ изъ тюрьмы усталый, и ему даже не будетъ во время стакана чаю!... Идемте, идемте скорѣй! и она торопливо пошла изъ бесѣдки.
   -- Ну, это, положимъ, не велико преступленіе! Вѣдь мы же не пили и будемъ ждать, такъ и онъ можетъ! спокойно разсудилъ Соколинъ.
   -- Да мы-то болтали, а онъ, бѣдный, въ этой отвратительной тюрьмѣ возится.... Ну, да я скажу, что вы виноваты.... Неронъ, Неронъ!
   Неронъ, громко отфыркиваясь, не спѣша бѣжалъ съ противоположнаго конца сада.
   -- Какъ уменъ!... Только-что не говоритъ, съ улыбкой слѣдя за Нерономъ, замѣтила Елена Павловна, а другъ настолько вѣрный, что ужъ, конечно, не встрѣтишь среди людей, и она тихо вздохнула.
   -- Полноте, Елена Павловна. Неужели Вы въ меня меньше вѣрите, чѣмъ въ него?! ни то шутя, ни то серьезно спросилъ Соколинъ.
   -- Нѣтъ! вы хорошій.... А все-таки въ вашемъ расположеніи больше эгоизма, чѣмъ въ его, и притомъ.... Елена Павловна, отворивъ калитку, пріостановилась.
   -- Что притомъ? живо перехватилъ Соколинъ.
   -- Я рѣдко встрѣчала такихъ, какъ вы. Вы какой-то особенный!... Всегда ровный, твердый.... не то, что Вася!... Онъ тоже хорошій!... Онъ даже, быть можетъ, лучше васъ.... Да только.... и Елена Павловна опять порвалась, еще глубже вздохнула.... Семь пятницъ на недѣлѣ.... совсѣмъ тихо добавила она.
   -- Ваша правда, Елена Павловна, смѣясь вмѣшалась Градынская, но едва-ли Аанатолій Львовичъ!... Въ наше время я даже не могу себѣ и вообразить человѣка съ одною пятницею.
   Уже и самому чуткому уху былъ бы не доступенъ смыслъ постепенно удалявшагося отъ сада говора. За липами, въ глубинѣ липовой спирали, среди насѣдавшихъ другъ на друга коротко остриженныхъ, широкихъ елокъ, снова затрещали сучья.
   -- Вотъ видишь, Василій, какъ ты неостороженъ, говорила Камилина, робко пробираясь между колючекъ двухъ сосѣднихъ ежавшихся елокъ и застилая лицо обѣими руками.
   -- Ну, прости меня Бога ради, Ольга!
   -- Да что тутъ прости, прости!... Надо всегда раньше думать, чѣмъ дѣлать!... Я ни въ чемъ не могу тебя простить, потому что во всемъ виновата сама, и передъ собою, и передъ бѣдною моею матерью, и передъ женою твоею.... Несчастная!... За что ты ее мучишь, Василій?... Она тебя такъ любитъ.... У меня навернулись слезы на глазахъ, когда она говорила, какъ отрадно ей всегда съ тобою.... И вѣдь это я, пойми ты, я виновата, я отрываю тебя, я ворую, понимаешь ли, ворую твои отъ нея минуты!... О, это безчеловѣчно! И зачѣмъ, къ чему наши отношенія?... Что изъ нихъ выйдетъ, кромѣ горя мнѣ, кромѣ горя ей?
   -- Опять, опять ты за свое, Ольга! беззвучно прошепталъ Бояриновъ.
   Камилина вздохнула, глянула ему въ лицо и въ тотъ же мигъ опустивъ голову, точно скрыла себя отъ него.
   -- Нѣтъ, Василій, нѣтъ!... Порвемъ, порвемъ все это!... Прости меня!... забудь! и въ ея голосѣ отчетливо дрогнули слезы.
   Онъ поблѣднѣлъ, выпрямился, лихорадочнымъ блескомъ загорѣлся его упорный взглядъ.
   -- Теперь все ясно, ясно, какъ бѣлый день!... То жаръ, то холодъ, то крайняя близость, то совершенный разрывъ!... Да!... вы смѣялись, вы смѣетесь.... Вы, шутя, давали слово!... Вы играли мною, моимъ честнымъ, правдивымъ чувствомъ, но играли лишь до той поры, пока не увидѣли, что игра становится вамъ самой опасной! Пусть сегодня умретъ для меня мечта счастья съ вами, пусть умрутъ въ васъ всѣ лучшія мои надежды!...Я не унижусь ни до мольбы передъ вами, ни до ропота на васъ!... Быть можетъ, вы и не сознали вполнѣ всего, что вызвали!... Я уйду!... Уйду сегодня же изъ этого чуднаго и въ то же время проклятаго для меня края, чтобъ разъ навсегда забыть о немъ.... Прощайте, простите, Ольга, лишь не поминайте лихомъ.
   Камилина не отвѣтила. Закрывъ лицо обѣими руками, она только все ниже и ниже опускала голову. Василію Андреевичу казалось, что она падаетъ, такъ отчетливо коебалась, дрожала ея маленькая, стройная фигура.
   -- Ольга, Ольга, что съ вами?!... обнимая ее, прошепталъ онъ. Тихія, сдержанныя рыданія были ему отвѣтомъ. И напрасно пытался онъ успокоить ее, напрасно усиливался отвести руки отъ ея горящаго какъ огонь, лица овлажненнаго слезами.
   -- Ахъ, Боже мой!... Чего же вы такъ плачете, Ольга?... Да развѣ наше счастье не въ вашихъ рукахъ, развѣ я злоупотреблю когда-нибудь вашимъ добрымъ именемъ, развѣ дозволю измѣнить вашему честному чувству? Только вѣрьте мнѣ, Ольга, и мы будемъ счастливы и никогда не нарушимъ душевнаго покоя жены моей!... Перестаньте же, Бога ради, перестаньте, Ольга!... Быть можетъ, я увлекся, оскорбилъ васъ.... Простите, забудьте, забудьте разъ навсегда! Ольга, милая Ольга, перестаньте, Бога ради, перестаньте!
   -- О, Василій, что ты мучишь!... иль не понимаешь.... что нѣтъ силъ.... что больше жизни.... и она задохнулась.
   -- Ольга, Ольга! внѣ себя шепталъ онъ. Трепетная, горячая, все болѣе и болѣе льнула она къ нему, пока губы ея не слились съ его губами въ страстный, долгій поцѣлуй.
  

Глава VIII.

  
   -- Ну, что это, Вася, такъ долго?... Вѣдь ужъ скоро двѣнадцать! Какъ я не терплю этихъ ночныхъ путешествій его въ тюрьму.... Такъ всегда страшно! Мало ли что можетъ случиться.... Ужъ думаешь, думаешь! отрывисто проговорила Елена Павловна.
   -- Да что жъ случиться-то можетъ? Вѣдь онъ даже и не въ тюрьмѣ, а въ конторѣ преспокойно подписываетъ арестантскіе билеты. Это ужъ вы такъ только привыкли, Елена Павловна, волноваться о немъ, едва онъ изъ дома! мѣшая ложкою сахаръ въ стаканѣ, спокойно разсудилъ Соколинъ.
   -- Нѣтъ! днемъ я не боюсь. Ну, а ночью.... да еще въ тюрьмѣ.
   Чуть примѣтная усмѣшка скользнула по губамъ Градынской. Одно только ясно: его не было въ саду пташекъ. Ужъ Неронъ не далъ бы маху. Въ чемъ же она тогда дала ему слово? Быть можетъ, не сдержала и онъ самъ пошелъ въ ней! И такъ ясно очертилась, освѣщенная луною, бесѣдка сада Камилиныхъ. Она ее уже видѣла, трепетную, счастливую въ его объятіяхъ. Ее, эту отвратительную, низкую интриганку! Вся кровь прилила къ сердцу Владиславы Францовны, раздражаюшимъ, злымъ чувствонъ сжалась въ груди. На стѣнныхъ часахъ въ залѣ пробило 12.
   -- Идетъ, идетъ! вдругъ громко вскрикнула Елена Павловна, и ея щеки покрылись нѣжнымъ, живымъ румянцемъ. Это онъ! Я знаю его шаги!... Слышите, слышите!...
   Шаги уже слышались у самой двери зала.
   -- Вася! радостно вскрикнула Елена Павловна и, бросивъ на стулъ полотенце, торопливо встрѣтила его у самаго порога. Ну, какой ты гадкій! Развѣ можно такъ долго? и, раньше, чѣмъ онъ успѣлъ перевести духъ, не только что отвѣтить, обвивъ его шею обѣими руками, она нѣжно, тепло поцѣловала его въ губы.
   Василій Андреевичъ слегка отступилъ, внимательно посмотрѣлъ ей въ глаза, медленно поднялъ ея маленькую, все еще холодную отъ волненія, руку, поцѣловалъ, вздохнулъ.
   -- Какая же ты странная, Лена! Чего же тутъ тревожиться?... Развѣ скоро просмотришь, провѣришь и подпишешь болѣе двухсотъ листовъ? Зато теперь уже спокоенъ. Все, какъ надлежитъ быть.
   -- Зачѣмъ же ты сказалъ, Вася, что придешь черезъ полчаса?! Ну, или же пить чай, а то будетъ холодный.
   -- А Владислава Францовна? Уѣхала?
   -- Нѣтъ! она на балконѣ.... Владислава Францовна! Что вы тамъ притихли?
   -- Да здѣсь такъ хорошо, Елена Павловна, уклонилась Градынская.
   Василій Андреевичъ быстро вышелъ на балконъ.
   -- Какъ я радъ, что вы еще здѣсь, Владислава! протягивая ей руку, вполголоса проговорилъ онъ.
   -- А я такъ очень сожалѣю, что еще здѣсь! Не дожидать ли было всю ночь, если бъ вамъ вздумалось до свѣта пріятно бесѣдовать съ вашимъ импровизованнымъ смотрителемъ! не подавая руки, дрожащимъ отъ волненія голосомъ проговорила она.
   -- Фи, Владислава! И какъ вамъ не стыдно волновать себя первымъ попавшимся въ голову вздоромъ! серьезно упрекнулъ Бояриновъ и, круто повернувшись, ушелъ съ балкона.
   Градынская сдѣлала шагъ къ дверямъ зала и, какъ бы испугавшись своего движенія, въ тотъ же мигъ отшатнулась. Неужели она ошибалась? Но онъ такъ ровенъ, такъ спокоенъ! Онъ такъ искренно возмутился ея подозрѣніемъ! И какъ это было дико съ ея стороны! Какъ дико вела она себя весь этотъ день! Да и чѣмъ же, чѣмъ, дѣйствительно, могла быть Камилина въ его жизни? Вѣдь она еще дѣвушка, вѣдь ея единственная цѣль выйти замужъ. Тогда какъ....
   -- Баринъ, губернаторская карета пріѣхала! точно сквозь сонъ разслышала она слова лакея.
   -- Ахъ, да! Положи пальто и скажи Затуркевичу, чтобы черезъ полчаса былъ готовъ.
   -- Полчаса! всего только полчаса! Но она должна объясниться! и, порывисто вздохнувъ, Градынская вошла въ залъ.
   -- Ахъ, я забыла еще тебѣ разсказать, Вася. Мы гуляли въ саду и нашли платокъ! Гдѣ онъ, Владислава Францовна?
   -- Право, не помню, Елена Павловна!... Я, кажется, передала Анатолію Львовичу.
   -- Нѣтъ! онъ у васъ.
   -- Да? Можетъ быть! Вотъ, вотъ! торопливо доставъ изъ кармана, подала она Бояринову.
   -- Августа Бернольди! внимательно посмотрѣвъ на мѣтку, прочелъ Бояриновъ.
   -- Вѣдь и то! оживленно перехватила Елена Павловна. И какъ это мнѣ не пришло въ голову сразу. Она показывала эти платки, какъ только ихъ помѣтила. А мы думали сначала, что это Камилиной платокъ.
   -- Да какъ же это можно было думать, когда такъ ясно въ мѣткѣ "А. В."? спокойно возразилъ Василій Андреевичъ.
   -- Владиславѣ Францовнѣ показалось, что послѣдняя буква "К".
   -- А! это вамъ показалось! мелькомъ глянувъ на Градынскую, съ особеннымъ удареніемъ надъ словомъ "вамъ" отнесся съ ней Бояриновъ.
   Градынская вспыхнула.
  

-----

  
   Въ залъ опять вошелъ лакей.
   -- Что, Иванъ, все готово?
   -- Точно такъ.
   Лакей вышелъ. Елена Павловна задумчиво перекладывала по столу чайную ложку. Градынская все торопливѣе и торопливѣе подбирала отпавшія отъ хлѣба крошки. Соколинъ, отпивъ глотосъ чаю, громко засмѣялся.
   -- Что съ вами, Анатолій Львовичъ? спросила Елена Павловна.
   -- Да мнѣ такъ живо представилась хлопотня нашихъ милыхъ аристократокъ по поводу пріѣзда губернаторши.... Можно себѣ вообразить, что съ ними дѣлается? Какъ въ котлѣ кипятъ, несчастныя.
   -- Да развѣ онѣ собрались сегодня гдѣ-нибудь? оживленно спросилъ Бояриновъ.
   -- Какъ же, у Плетневой.... И самъ высокомудрый Чириковъ тамъ же. Цѣлый комитетъ.... Вѣроятно, разрѣшаютъ наиважнѣйшіе вопросы о томъ, молъ, высока или мала, хороша или дурна, брюнетка или блондинка, горда или простосердечна и какъ себя поставить, и всѣмъ, и каждой, чтобы не попасть лицомъ прямо въ грязь. Вѣдь это цѣлая эпоха!... Столько лѣтъ безначалія и вдругъ.... начальство!...
   -- Да еще какое начальство!... горячо перебилъ Василій Андреевичъ, красивое, развитое, самостоятельное, надменное!
   -- А я такъ терпѣть eе не могу! вся вспыхнувъ, рѣзко вмѣшалась Елена Павловна.
   -- Полно, Лена!... оставь разъ навсегда этотъ тонъ! Вѣдь она не сдѣлала лично тебѣ ничего злаго.
   -- У тебя на нѣкоторыя вещи слишкомъ короткая память, Вася!... А я такъ всегда знала и знаю ее за очень, очень злую женщину.
   -- Ну, перестань, перестань, милая!... Что прошло, то прошло, и никогда не вернется.
   -- Мало, что прошло!... Да она-то осталась такою-же злою, какъ и была, если еще не сдѣлалась хуже!
   -- А можетъ быть, стала гораздо лучше?... Почемъ ты знаешь, чтобы говорить съ такою увѣренною, Лена?
   -- Горбатаго исправитъ только могила, горячо перебила Елена Павловна.
   -- Переставь говорить вздоръ, Лена! уже рѣзко перебилъ ея слова Бояриновъ.
   Елена Павловна быстро встала и вышла.
   -- И какъ это вы не умѣете съ нею говорить, Василій Андреевичъ, тихо упрекнула Градынская.
   -- У нея просто глаза на мокромъ мѣстѣ, раздраженно отвѣтилъ Бояриновъ.
   Соколинъ нахмурился, всталъ и, заложа руки за спину, крупными шагами пошелъ отъ стола въ противоположный конецъ зала.
   -- Что вы сегодня такой злой? чуть слышно спросила Градынская Бояринова.
   -- Ни что такъ не бѣситъ меня, какъ близорукость, Владислава Францовна! А тутъ какъ разъ страдаютъ ею.... И вы, и онъ, и Камилина, и больше всѣхъ жена! И чего она цѣпляется за эту ни въ чемъ неповинную Долину? Ну, развѣ это не досдно? Развѣ окружающее не заключаетъ въ себѣ, быть можетъ, несравненно больше интереса для меня, чѣмъ эта Долина? Нѣтъ!... она видитъ только ее одну, потому что хочетъ видѣть.... И что ей до этого? Неужели не могла понять до настоящей минуты, что я ее люблю и всегда буду любить тихимъ, ровнымъ, спокойнымъ чувствомъ?... И что все-таки она никогда не въ силахъ отвѣтить мнѣ вполнѣ.
   -- Да, вы стремитесь къ мѣнѣ, къ мѣнѣ во всемъ!... И въ женщинахъ, и въ занятіяхъ, и во взглядахъ, горячо перебила Градынская и, какъ бы испугавшись своего же голоса, внимательно посмотрѣла на продолжавшаго свою прогулку Соколина.
   -- Вовсе нѣтъ!... вовсе не въ мѣнѣ, но и не въ жизни, той тихой, ровной, какою она улыбается ей.... И я вовсе не измѣняю ей, я ее люблю и всегда буду любить, но изъ этого все жъ таки ни какъ не слѣдуетъ, что она можетъ измѣнить меня, заставить и чувствовать такъ спокойно, и думать такъ узко, какъ чувствуетъ и думаетъ сама!... Я хочу ощущеній горячихъ, пылкихъ, мысли развитой, широкой, и ничто, ничто не сдержитъ меня въ этомъ.
   -- Кто пылко чувствуетъ, тотъ и наслаждается коротко, опять тихо замѣтила Градынская.
   -- А зачѣмъ я объ этомъ буду думать, когда только и только при этихъ условіяхъ и полна, и сладостна мнѣ жизнь?! громко перебилъ ея Бояриновъ. Градынская снова посмотрѣла на Соколина и, слегка поднявъ брови, указала Бояринову на балконъ.
   Въ воздухѣ замѣтно посвѣжѣло. Густой туманъ стоялъ надъ холмомъ. Не видно было за его дымчато-бурымъ покровомъ ни семинаріи, ни аллеи, ни садовъ окрестныхъ дачъ. Лишь надъ самымъ центромъ зеленой лужайки правильнымъ кругомъ широкихъ, лучистыхъ потоковъ серебрилась луна.
   -- Вотъ и вы меня бѣсите сегодня цѣлый день!
   -- Чѣмъ?
   -- Да тѣмъ же! Неужели вы все еще не поняли ни меня, ни Соколина, ни Камилиной? Неужели не видите, что Соколинъ влюбленъ въ жену, а Камилина изъ силъ выбивается захватить его, и что въ этомъ-то именно мы и нужны другъ другу. Что ей настолько же нуженъ я для Соколина, насколько она нужна мнѣ и вамъ, какъ самый надежный щитъ нашъ, щитъ отъ подозрній жены и Владиміра Казиміровича. Нѣтъ! вы этого даже не поняли! Не поняли въ такой степени, что вмѣсто друга видите въ ней врага!... Простите мнѣ мою откровенность, Владислава Францовна, но я никогда не подозрѣвалъ васъ въ такой близорукости. И притомъ.... вдругъ порвался Бояриновъ.
   -- Что притомъ? уже лихорадочно перехватила Градынская.
   -- Мнѣ показалась крайне странною эта сцена, усмѣхнулся онъ, сцена ревности, что вы мнѣ изволили сдѣлать здѣсь нѣсколько минутъ тому назадъ. Положа руку на сердце, скажите мнѣ, развѣ вы имѣете право на это чувство, развѣ я не точно также вамъ чужой человѣкъ, какъ и годъ тому назадъ, развѣ не попрежнему Владиміръ Казиміровичъ -- и все ваше прошлое, и все ваше будущее! И пусть!.. я и не оспариваю!.. Онъ законный вашъ супругъ и, несомнѣнно, имѣетъ всѣ, всѣ права надъ вами! Любите -- не любите его.... Хотя даже любите другаго, онъ все-жъ таки законный вашъ хозяинъ! И, если хотите, это даже похвально! Покорность въ женѣ -- одно изъ первыхъ условій семейнаго благополучія! Такъ и по Домострою! Что ему за дѣло, любитъ - не любитъ, хочетъ - не хочетъ, -- должна и баста! горячо высказался Василій Андреевичъ и, глубоко вздохнувъ, зорко взглянулъ на Градынскую. Закрывъ лице обѣими руками, Градынская задыхалась.
   -- Полно же, полно, Владислава, охватывая рукою ея гибкую талію, шепталъ онъ. Его плечо касалось ея плеча и такъ лихорадочно, такъ трепетно билось подъ лѣвою ладонью ея горячее сердце. Вся кровь бросилась ему въ голову.
   -- Перестань же ребячиться, Владислава, перестань видѣть преступленіе тамъ, гдѣ все естественно, гдѣ нѣтъ на него даже и намека, перестань, наконецъ, мучить и себя, и меня, пусть обоимъ намъ жизнь улыбнется наслажденіемъ!
   -- А потомъ, что потомъ?... Мужъ, ревность, укоры, смѣхъ, позоръ! шептала блѣдная Градынская.
   -- Но, Влади....
   -- Вася, гдѣ же ты? громко проговорила въ залѣ Елена Павловна.
   Точно ужаленная, отскочила Градынская. Онъ торопливо вышелъ въ залъ.
   -- Вотъ тебѣ рябчики.
   -- Какіе рябчики, милая?
   -- Да на дорогу!
   -- На что же мнѣ? Вѣдь я пріѣду ночью, лягу спать, а утромъ развѣ нельзя было бы достать въ вокзалѣ?
   -- Ну, какіе тамъ!... Богъ ихъ знаетъ!... Можетъ, завалящіеся!... Еще желудокъ себѣ разстроишь!... Положила еще слоеныхъ пирожковъ!... Только не утерпѣла, съѣла цѣлыхъ два!... Такіе вкусные, прелесть! Впрочемъ, осталось еще десять.... Бутылку краснаго.
   -- Ну, какая ты у меня прелестная, Лена! вздохнувъ, тихо проговормъ Василій Андреевичъ, и словивъ обѣ ея руки, крѣпко, крѣпко расцѣловалъ ихъ.
   -- Я-то вотъ прелестная, а ты все-жъ таки дрянь!... Пожалуйста, тамъ.... не очень! за этой, за Долиной-то.
   -- Ахъ, Боже мой, половина втораго! Ну, до свиданія, Лена! Будь умница, поднося къ губамъ ея обѣ руки, торопливо говорилъ онъ, завтра, въ это время, даже нѣсколько ранѣе, жди.
   -- Чего ты всегда торопишься, Вася? Даже не дашь перекрестить тебя толкомъ....
   -- Ну, хорошо, хорошо! и, еще разъ поцѣловавъ одну за другою руки жены, Бояриновъ быстро вышелъ.
   Елена Павловна и Соколинъ прошли на балконъ. Кони шелохнулись, звякнули бубенчики. Карета чуть-чуть подалась впередъ.
   -- До свиданія, Лена! До свиданія, господа!
   Дверца защелкнулась. Ямщикъ подобралъ возжи. Лошади тронулись. И чѣмъ дальше отъ балкона, тѣмъ быстрѣй и быстрѣй уносилась карета, пока не скрылась совсѣмъ во мглѣ тумана. Только бубенчики, дружно звякая, давали знать о ней. А Елена Павловна все еще смотрѣла въ даль дороги.
   -- О чемъ вы такъ задумались, Елена Павловна? тихо отнесся къ ней Соколинъ.
   -- Анатолій Львовичъ вы вѣрите въ предчувствіе?
   -- Конечно, нѣтъ!
   -- А я вѣрю!... У меня сердце-вѣщунъ.... Вотъ сама не могу понять.... чего!... А ноетъ и ноетъ съ той самой минуты, какъ онъ сказалъ, что поѣдетъ къ ней навстрѣчу.
   -- Да чего же? вмѣшалась Владислава Францовна.
   -- Да мало ли что можетъ быть въ дорогѣ.
   -- Э, полноте, Елена Павловна!... И придетъ же вамъ въ голову!... Вѣдь послѣ этого нужно вѣрить и въ предсказанія, и въ сны. А просто вы сами создали себѣ что-то ужасное изъ этой поѣздки, растроили нервы, вотъ и заныло, тихо улыбаясь, возразилъ Соколинъ.
   Елена Павловна не отвѣтила. Она только еще внимательнѣе всмотрѣлась въ даль.
   Уже не слышно было больше и колокольчиковъ.
  

Глава IX.

  
   Залитая ярко-блещущими лучами солнца платформа Чернорѣчинскаго вокзала была занята толпою, среди которой преобладалъ чернорѣчинскій оффиціальный и неоффиціальный beau monde.
   -- Идетъ, идетъ! слышалось отовсюду.
   Поѣздъ подходилъ. Паровозъ ахнулъ, свиснулъ и, медленно перейдя на боковыя, ближайшія къ платформѣ, рельсы, тяжело пыхтя, уже поровнялся съ нимъ. Бояриновъ зорко всмотрѣлся. Вагонъ, другой, третій, четвертый.... Все тише, все плавнѣе. Вотъ у открытаго окна пятаго вагона мелькнула стройная фигура княгини. Она внимательно смотрѣла на публику, но, очевидно, не узнала его, такъ равнодушно скользнулъ по немъ ея холодный взглядъ.
   Василій Андреевичъ быстро поднялся въ вагонъ и, нажавъ пружину закрытой двери отдѣленія, разомъ отворилъ ее.
   -- Вася! милый!... радостно встрѣтила его княгиня и, притянувъ его къ себѣ за руку, поцѣловала въ губы длящимся, теплымъ поцѣлуемъ.-- Теперь отойди немного!... Дай мнѣ на тебя посмотрѣть, мидый!... У!... да какой сталъ молодецъ!... Право!... Это даже смѣшно! и она усмѣхнулась.
   -- Да что жъ тутъ смѣшнаго, Наташа?
   -- Если хочешь -- даже глупо! живо перебила княгиня. Ну какъ я не старалась себѣ представить тебя мужчиной, ты все представлялся мнѣ мальчикомъ!
   -- А ты такъ вотъ ни чуть не измѣнилась, Наташа. Какъ была, такъ и есть!.. Точно тебѣ все еще 18 лѣтъ.
   -- О, пожалуйста!... Какъ бы не такъ!... Вѣдь мнѣ уже 26... Понимаешь ли ты?... 26! и брови княгини сошлись. И трое дѣтей, тихо добавила она.
   -- Позови же кого-нибудь взять вещи, Basil. Ты ничего не имѣешь? Я тебя всегда буду такъ звать!... А то какъ-то неловко, -- Васей.
   -- Полно, Наташа!
   -- Да скажи, пожалуйста, Basil, что тутъ праздникъ сегодня какой-нибудь?
   -- Ровно никакого, усмѣхнулся Бояриновъ.
   -- Чего же онѣ разфуфырились такъ и стоятъ рты розиня? движеніемъ головы указала она на толпу.
   -- Вотъ странный вопросъ, смѣясь, перебилъ Бояриновъ, да развѣ ты первый день губернаторшей? На тебя смотрятъ!
   -- Ахъ, на меня! Терпѣть не могу, когда на меня смотрятъ, какъ на птицу особаго полета!... Лошади готовы?.. Ты конечно, получилъ телеграмму?
   -- Да!... Лошадей еще, кажется, нѣтъ!... Но онѣ сейчасъ будутъ. Да вѣдь ты, вѣроятно, пожелаешь закусить?
   -- Если есть особая комната, а то ужъ лучше останусь голодною!... Что за охота ѣсть, когда десятки глазъ смотрятъ тебѣ прямо въ ротъ!
   Бояриновъ весело разсмѣялся.
   -- Здѣсь есть -- дамская.
   -- Веди же меня прямо туда и какъ можно скорѣе.
   -- Bene!
   Мѣстный исправникъ Роджанскій встрѣтилъ княгиню и почтительно представился ей, но встрѣтилъ такое холодное, надменное отношеніе въ себѣ, что, совершенно сконфуженный, не осмѣлился пригласить княгиню къ себѣ на закуску, мысль о чемъ онъ и жена его лелѣяли, какъ величайшее благо, съ помощью котораго они могли подняться еще на нѣсколько ступеней выше среди мѣстнаго общества и еще безцеремоннѣе увеличивать среди него число своихъ данниковъ. Роджанскій ограничился однимъ вопросомъ: "что прикажите" и получилъ въ отвѣтъ: "лошадей и какъ можно скорѣе". Княгиня даже не подала ему руки.
   Во время обѣда Бояриновъ не только съ удивленіемъ, даже съ безпокойствомъ всматривался въ княгиню, такъ измѣнилась она за эти послѣднія семь лѣтъ. Ея голосъ какъ будто утратилъ свою мягкость и плавность, до такой степени часто порывался онъ въ отчетливыхъ ноткахъ раздраженія. Ея улыбка утратила свою непринудительность, ея смѣхъ -- безпечность. И съ каждымъ новымъ на нее взглядомъ чувство грусти все глубже и глубже овладѣвало имъ. Онъ предложилъ шампанскаго. Княгиня охотно согласилась. Она добавила, что съ нѣкотораго времени любитъ все, что хотя нѣсколько кружитъ ей голову.
   Въ залѣ ихъ встрѣтилъ Роджанскій и проводилъ до кареты. Княгиня опять не протянула ему руки. Она сухо, отчетливо проговорила: "благодарю!" и такъ надменно посмотрѣла на него, что даже у Бояринова сжалось сердце отъ этого взгляда. Будто пронизанный иглою, выпрямился Роджанскій. Онъ только въ эту минуту вполнѣ созналъ, что наступилъ конецъ его царству, что при новомъ губернаторѣ не будетъ царей-исправниковъ, а будутъ лишь нѣмые исполнители велѣній надменнаго князя.
   -- Ты ужасно насмѣшилъ меня, Basil! Нѣтъ! самое себя перебила княгиня, отклоняясь въ уголъ кареты, когда мы вдвоемъ, я буду звать тебя Васею.... Такъ живо тогда вспоминается мнѣ мое хорошое прошлое... И почему то, что прошло, почти веегда лучше того, что есть? проговорила княгиня, и въ ея матово-блѣдномъ лицѣ выразилось чувство неподдѣльной грусти.
   -- Да чѣмъ-же я насмѣшилъ тебя, Наташа? улыбаясь, прервалъ ея мысли Бояриновъ.
   -- Ахъ, да! предположеніемъ этого элегантнаго царя-исправника, что я буду у него обѣдать... И какая дерзость! вспыхнувъ, съ особенною рѣзкостью въ голосѣ, добавила она.
   -- Ну, дерзости въ этомъ, положимъ, нѣтъ, я не вижу, Наташа. Все, что можно сказать, -- безтактность.
   -- Нѣтъ дерзость, прямо дерзость! горячо перебила княгиня.-- Чтобы какой-нибудь исправникъ посмѣлъ подумать, что я буду держаться съ нимъ ровнею и чуть ли не готова отправиться съ поклономъ къ его супругѣ, дочери, навѣрное такъ, какого-нибудь заштатнаго попа! И притомъ жизнь въ провинціи достаточно доказала, сколько вреда самому дѣлу приноситъ малѣйшее вниманіе къ нимъ! Они сейчасъ же забываются и, вообразивъ себя губернаторами, чинять безобразіе за безобразіемъ! Тогда имъ море по колѣно! Право такъ! Теперь даже Александръ убѣдился и больше не споритъ со мною объ этомъ.
   -- Да оно такъ-то такъ, но что до меня, у меня бы духа не хватило, Наташа.
   -- Ну, это потому, что ты баба! А если ты баба, такъ не служи! Какое же, въ самомъ дѣлѣ, имѣешь ты право жертвовать своими обязанностями личной слабости къ тому или другому изъ нихъ. Душно! и княгиня, подавшись въ окну лицомъ, глубоко вздохнула.
   -- Какая скучная мѣстность!... Вотъ ужъ именно, какъ говорится, -- ни тычка, ни задоринки! Неужели всю дорогу такъ, Вася?
   -- Почти! До Скалъ 60 верстъ. Изъ нихъ болѣе, чѣмъ на протяженіи 50, не встрѣтишь рѣшительно ничего! Только кой-гдѣ мелькнетъ жидовская корчма, да какъ-бы случайно забытая группа двухъ-трехъ десятковъ деревьевъ!
   -- Вотъ тоска!
   -- Ты попрежнему не терпишь однообразія, Наташа! улыбнулся на нее Бояриновъ.
   -- Да и разнообразіе не доставляетъ мнѣ особеннаго удовольствія. Оно производитъ на меня то же вліяніе, что и два, три бакала шампанскаго, -- кружитъ мнѣ голову.
   -- Ну, а сегодня такъ не помогло и оно?
   -- Это ужъ ты виноватъ. Ты такъ глубоко взволновалъ меня воспоминаніями прошлаго, тихо проговорила княгиня, а когда я возвращаюсь въ него, въ это свѣтлое, полное надеждъ время, еще тише продолжала она, мнѣ становится досадно на себя, жаль, до боли жаль чего-то, что мнѣ улыбалось въ немъ, что такъ сильно манило меня неясными образами и отчего я сама ушла, что я сама бросила со всею безпечностью непонимающаго жизнь ребенка! Княгиня вздохнула. Сошлись брови, нервно сжались еще столь недавно игравшія веселою, безпечною улыбкою, губы.... Она дѣйствительно, по крайней мѣрѣ въ эти минуты, была лишь тѣнью своего самонадѣяннаго, гордаго прошлаго.... Бояринову стало жаль ее, жаль до боли въ сердцѣ, до стона въ груди....
   -- Мнѣ кажется, Наташа, что ты просто.... несчастлива въ замужествѣ.
   -- О, нѣтъ, быстро взглянувъ на него, горячо перебила княгиня, -- это было бы несправедливымъ ропотомъ съ мосй стороны, жестокимъ даже!... Я скорѣе ошиблась въ себѣ, чѣмъ въ немъ! Онъ далъ мнѣ все, что можетъ только дать человѣкъ, глубоко развитый и честный.
   -- То-есть какъ же это въ самой себѣ?
   -- А вотъ именно въ самой себѣ! Я не поняла себя, я не додумаласъ до того склада жизни, который бы наиболѣе отвѣчалъ моимъ наклонностямъ!... Я.... Ну, да какъ бы объяснить тебѣ то, что я чувствую, что меня угнетаетъ, затруднилась княгиня. Я какъ будто не нашла себѣ точки.... своего интереса.... своего собственнаго дѣла!... Я, такъ сказать, не чувствую се6я!... Я смотрю и даже должна смотрѣть на все и на всѣхъ съ точби зрѣнія его положенія, его задачъ и цѣлей, потому что у меня нѣтъ ничего, рѣшительно ничего своего такого, что бы меня радовало, оживляло, помимо всѣхъ этихъ непрерывно двигающихся вокругъ меня куколъ!... Понялъ-ли ты, что я хочу тебѣ сказать? понимаешь-ли?... Я и чувствую мою энергію, мое превосходство надъ этими людишками, и въ то же время мнѣ что-то мѣшаетъ подняться надъ ними, какъ будто во мнѣ нѣтъ настолько силъ. И я сознаю это, и меня съ каждымъ днемъ все упорнѣе давитъ мысль, что въ сущности, на дѣлѣ, я ничѣмъ, рѣшительно ничѣмъ не выше ихъ!... Вотъ Вѣра Павловна!... Вѣдь она не губернаторша и ничего особеннаго не воображаетъ о себѣ, а, между тѣмъ, она счастлива, такъ счастлива, какъ я не буду никогда!... И Коваленко правъ!... Это все потому, что у нея есть свое собственное дѣло, что она чувствуетъ себя въ немъ, наслаждается имъ.... Вѣдь ты давно не видѣлъ ее, такъ ты не можешь себѣ и представить, что такое она теперь!... Она настолько же помолодѣла, ободрилась, насколько я устала, изнемогла въ той ложной, искусственной обстановкѣ, какую создала сама себѣ своими же руками.... И я ее понимаю!... Я понимаю, почему такъ отрадны ей и улыбки ея воспитанницъ, и ихъ успѣхи, и ихъ ласка!... Вѣдь она такъ живо чувствуетъ себя въ нихъ, вѣдь онѣ -- ея мысль, ея сердце! Да! живо вспомнила княгиня, у нихъ есть сынъ! Петръ Игнатьевичъ и теперь уже видитъ въ немъ, въ его шесть лѣтъ, преемника своихъ убѣжденій.
   -- Да я все-таки не могу понять, Наташа, что бы тебѣ, при твоихъ широкихъ средствахъ, мѣшало бы создать точно такую же жизнь, если она такъ улыбается?
   -- Что? и княгиня грустно усмѣхнулась. Все, рѣшительно все!... И положеніе моего мужа, и обусловленная имъ непремѣнная обязанность поддерживать отношенія со всею этою провинціальною мелюзгою, и привычки, да и весь вообще строй жизни!... И притомъ, я уже втянулась!... Я уже привыкла къ этому обаянію общаго поклоненія, мнѣ тяжело, говорю тебѣ, у меня бы не хватило даже силъ побѣдить себя въ этомъ отношеніи. Хотя ты мнѣ ровно ничего новаго не откроешь, если скажешь, что все это и глупо, и пошло. Я сама это знаю. Сама, безъ тебя! Но мнѣ оно, это значеніе, такъ же необходимо теперь, какъ воздухъ человѣку, какъ вода -- рыбѣ. Видалъ-ли ты когда-нибудь морфинистку? Я знала одну, подолгу разговаривала съ нею, убѣждала ее, и все безъ всякой пользы. У нея есть мужъ, есть дѣти. Она ихъ любитъ, ей тяжело сознать, что она сама ускоряетъ свою смерть, сама отходитъ отъ нихъ, и въ то же время она не имѣетъ настолько силы, чтобы побѣдить въ себѣ эту ужасную склонность, и каждый день принимаетъ морфій попрежнему и съ каждымъ часомъ угасаетъ, и угасаетъ вполнѣ сознательно. Ей уже измѣнила память. У нея путаются, мѣшаются мысли, нѣмѣютъ руки, ноги, нѣмѣетъ голова, а она идетъ да идетъ себѣ къ могилѣ! Вотъ это вполнѣ мое нравственное состояніе. Я и чувствую, что тону, и не имѣю въ себѣ настолько силы, чтобъ подняться, едва слышно кончила княгиня.
   -- Полно, Наташа! ты обманываешь себя! Твоя жизнь, по моему, вполнѣ отвѣчаетъ тебѣ! Развѣ твой характеръ -- характеръ Вѣры Павловны, развѣ ея энергія -- твоя энергія, и, повѣрь мнѣ, никогда ея жизнь спокойнаго довольства не дала бы счастья тебѣ. Ты бы все рвалась и рвалась впередъ къ борьбѣ, къ волненіямъ! Теперь тебя это утомило, а попробуй прожить мѣсяцъ въ деревнѣ и посмотри, съ какою силою снова потянетъ въ этому складу жизни.
   -- Да я и не спорю! Но что меня потянетъ? Вотъ въ чемъ вопросъ. Вовсе не моя природа, а моя извращенность, мои привычки, словомъ -- моя болѣзнь! глубоко поникая, опять порвалась княгиня.
   -- Ну, полно!... Перестань тревожить себя этими глупыми мыслями, чуть слышно, дрогнувшимъ отъ волненія, отъ сочувствія въ ней голосомъ проговорилъ Бояриновъ. Княгиня не отвѣтила. Ему показалось, что на долгихъ рѣсницахъ ея блеснули слезы.
   Онъ медленно взялъ ея руку, какъ бы забытую подлѣ его руки, поднесъ къ губамъ. поцѣловалъ. Княгиня тихо отвела руку.
   -- А что, скоро станція, Вася? вздохнувъ, спросила она.
   Василій Андреевичъ посмотрѣлъ въ окно.... Съ полей уже вѣяло вечернею прохладой. Въ дали, на горѣ, мелькала красная крыша станціоннаго дома.
  

Глава X.

  
   Анатолій Львовичъ Соколинъ, возвратившись, послѣ отъѣзда Бояринова, въ свои три маленькія, уютныя, чисто обставленныя комнаты, открылъ всѣ окна, закурилъ папиросу и, весь отдавшись впечатлѣніямъ пережитаго вечера, заходилъ крупными шагами. Отъ него ничто не ускользнуло: ни ревность Градынской и цѣлый рядъ ея прямо враждебныхъ къ Еленѣ Павловнѣ выходокъ, ни волненіе Камилиной и Бояринова за обѣдомъ. Многое представлялось ему совершенно непонятнымъ въ Бояриновѣ, многое до глубины души возмущало его въ немъ. Онъ любитъ жену; это не можетъ подлежать сомнѣнію. Ея улыбка всегда искренно-радостно встрѣчается имъ, ея ласка вызываетъ волненіе въ немъ, ея грусть тревожитъ, мучитъ его, и между тѣмъ онъ изо дня въ день измѣняетъ ей, обманываетъ ее!... Обманываетъ ее ради Градынской, Градынскую -- ради Камилиной, да чуть-ли даже и не самое Камилину. Только ради кого -- Соколинъ рѣшительно отказывался понять. Ложь, обманъ, притворство, непріятное, близкое къ отвращенію чувство овладѣло Соколинымъ. Но развѣ не его пылкое порывистое слово слышалъ онъ съ прокурорской кафедры по дѣлу г-жи Лисевичъ, еще всего нѣсколько дней тому назадъ? Развѣ не бичевалъ ее именно за ложь, за притворство, за обманъ, съ увлеченіемъ, съ энергіею глубоко возмущенной, честной, правдивой натуры? И онъ былъ искрененъ! Онъ ненавидѣлъ ее въ тѣ минуты. Да и развѣ разбираетъ когда-нибудь, что ему выгодно, что ему вредно? Развѣ стѣсвится бросить несдержавнымъ упрекомъ въ лицо хотя бы самому прокурору? Развѣ не изо дня въ день терпитъ и по службѣ, и въ личныхъ отношеніяхъ изъ-за этой прямоты права? И что же онъ послѣ всего этого?... И подлецъ, и честнѣйшій изъ людей! Въ немъ какъ бы два человѣка: одинъ прямъ, великодушенъ, другой лживъ, изворотливъ. Первый вѣруетъ во все, что честно, свято и правдиво; второй -- изо дня въ день смѣется, издѣвается, глумится надъ этимъ чувствомъ.... Первый любитъ жену, нѣжитъ, охраняетъ ее, второй -- его же руками создаетъ ей жизнь страданій.... Первый готовъ пожертвовать жизнью за правду, за законъ, второй -- со всѣмъ равнодушіемъ, со всею жесткостью грубой натуры не задумается ни минуты отдать и жену, и Камилину, и Градынскую, и многихъ другихъ въ жертву своего чувственнаго порыва! Но она вѣритъ ему и жизнь ея свѣтла, покойна, какъ тихій, сладкій сонъ. И пусть! пусть спитъ! Онъ будетъ охранять ея сонъ, онъ будетъ устранять все, что могло бы омрачить, хотя на мигъ, ея радостный, свѣтлый мірокъ!
   Уже дневной свѣтъ смотрѣлъ въ окна. Соколинъ очнулся, вспомнилъ, что завтра ему обвинять, быстро раздѣлся, легъ, но не спалось ему въ эту ночь.
  

-----

  
   На стѣнныхъ часахъ въ залѣ Бояриновыхъ пробило семь. Медленно склонявшееся солнце, золотясь надъ вершинами вишни и граба, играло всѣхъ цвѣтовъ огнями въ граненыхъ стеклахъ семинаріи. Легкій вечерній вѣтерокъ, тихій, нѣжный, какъ сладостный лепетъ первой любви, собравъ съ лужайки, садовъ и цвѣтниковъ ихъ душистый ароматъ, струилъ его въ залъ чрезъ открытыя двери балкона. Елена Павловна играла. Разсѣянно слѣдилъ за ея руками сидѣвшій возлѣ Соколинъ и, забывъ весь міръ, въ тотъ мигъ, все слушалъ и слушалъ ее, все глубже, все живѣе чувствовалъ дивныхъ звуковъ безотчетную тоску. Смолкли, замерли....
   Елена Павловна, оставивъ клавиши, откинулась, задумалась.
   -- Какъ это странно, смотря на клавиши, тихо, медленно проговорила она, когда играешь, совершенно забываешься! Чувствуешь и даже видишь вовсе не то, что есть, что окружаетъ. А Какъ бы именно то.... затруднилась она, что въ звукахъ. Когда я начала эту піесу, я вовсе не думала о Васѣ, и она вздохнула. Но едва только раздались первые звуки, мнѣ такъ чего-то стало грустно.... И я все время видѣла его передъ собою, чувствовала даже, какъ будто, и въ самомъ дѣлѣ, онъ былъ подлѣ меня.... Ахъ, какъ тянется сегодняшній день!
   Соколинъ быстро всталъ, отошелъ къ балкону.
   -- Фу! Анатолій Львовичъ, вы просто несносный сегодня! живо вставая, уже съ яркою краскою въ лицѣ, досадливо прикрикнула на него Елена Павловна.-- Право, легче дождаться отвѣта изъ Москвы на письмо, чѣмъ отъ васъ хотя только пару словъ.
   -- Да о чемъ же я буду говорить вамъ, Елена Павловна? Развѣ я уже вамъ не говорилъ и развѣ на васъ хоть настолько, указалъ онъ на ноготь мизинца, повліяли мои слова? Я еще въ жизнь мою не встрѣчалъ женщину, настолько способную мучить себя изъ-за ничего, какъ вы, избѣгая ея взгляда, взволнованно высказался онъ.-- И точно вы не можете понять, какъ это мучитъ, терзаетъ самого меня, какъ бы досказали ей его волненіе, его вздохъ, его подавленный, глухой голосъ.
   -- Ну, перестаньте дуться! я буду пай! право буду! И въ самомъ дѣлѣ, это такъ что-то.... Я вѣрю вамъ, что ничего не случится съ нимъ.
   Соколинъ не отвѣтилъ. Онъ только отчетливо хрустнулъ палецъ о палецъ.
   -- Опять ломаете себѣ пальцы! снова прикрикнула Елена Павловна. Вотъ видите, какой вы злой! А я еще о васъ ceгодня думала! съ досадливой усмѣшкой сказала она.
   -- И что жъ вы придумали?
   -- Женить васъ! сдвинувъ брови, серьезно пояснила Елена Павловна.
   Соколинъ улыбнулся.
   -- Ужъ не на Камилинойли?
   -- Вотъ именно!... на Камилиной!
   -- Это ради чего же?
   -- А потому, что мнѣ досадно на васъ, что вы ни для кого!
   -- А развѣ надо жить непремѣнно для кого-нибудь?
   -- Конечно! Вотъ я живу для Васи, для моихъ деревенскихъ бѣдняковъ, для Нерона, для Васьки, Мишки.... Для васъ, чуть-чуть! нѣсколько подумавъ, медленно добавила она.
   Соколинъ разсмѣялся.
   -- Вотъ мнѣ и пріятно! и я люблю жизнь, а если-бъ ихъ не было, для чего бы я жила, слегка вздохнувъ, совсѣмъ тихо добавила она.
   "Вѣдь не для тебя же мнѣ жить", понялъ Соколинъ.
   -- А почему вы знаете, Елена Павловна? вздохнувъ, проговорилъ онъ.
   -- Что знаю?
   -- Да что у меня нѣтъ никакой привязанности, что я не люблю никого и ничего.
   -- Да потому, что вы всегда такой молчаливый, скучный, задумчивый!
   -- Что жъ изъ этого? живо перебилъ Соколинъ. Развѣ молчаніе всегда выражаетъ скуку или недовольство жизнью? Да вотъ, напримѣръ, вы играли болѣе двухъ часовъ и я все время молчалъ, а мнѣ, между тѣмъ, въ высшей степени.... и онъ, вспыхнудъ, не кончилъ.
   -- Ну, а вамъ было въ высшей степени.... улыбаясь, оживленно перебила его Елена Павловна.
   Онъ упорно молчалъ.
   -- Пріятно! смѣясь, докончила она. Ну, какой же вы смѣшной! Что-жъ тутъ такого ужаснаго въ томъ, что вамъ пріятно было меня слушать?
   У Соколина зардѣлись самыя уши.
   Въ передней раздались легкіе шаги, зашуршалъ шлейфъ тяжелаго платья.
   -- А! Владислава Францовна, весело встрѣтила ее Бояринова. И какая вы сегодня интересная, разфранченная, съ улыбкою ее осматривая, добавила она.
   -- Да какъ же иначе, милая? нѣжно цѣлуя ее, отозвалась Градынская; вѣдь у васъ же сегодня цѣлый раутъ!
   -- Какъ раутъ? испуганно вскрикнула Елена Павловна.
   -- Ну да! раутъ, цѣлый раутъ!... Княгиня Плетнева, баронесса Ридрихсъ, Лисицына, Сытова.... конечно, съ адьютантомъ! усмѣхнувшись, добавила она.
   -- Здравствуйте же, Анатолій Львовичъ, вотъ мило! Или вы уже и не считаете меня за человѣка?
   -- Да чего ради онѣ? перебила ее Бояринова. Соколинъ молча протянулъ руку.
   -- Ну, не странная-ли она? а? улыбаясь Соколину, перебила Градынская. Еще спрашиваетъ, чего ради? Забываете, что вашъ мужъ двоюродный братъ губернаторши!... Ахъ! вспыхивая, почти вскрикнула она. Вѣдь вы не съумѣете! Вотъ если бъ я была на вашемъ мѣстѣ -- вотъ вертѣла бы то ими.
   -- Вотъ, очень нужно! съ тономъ досады сказала Елена Павловна. Я вовсе не хочу ихъ видѣть и прикажу сказать, что меня дома нѣтъ.
   -- Ну, какъ же это, Елена Павловна? Нельзя! Какъ хотите, это крайне неловко.
   -- Да что мнѣ за дѣло, ловко или неловко, когда они мнѣ всѣ противны! И еще этотъ Чириковъ! Ну, если бъ Вася былъ дома, ужъ такъ и быть, а то еще безъ него повадятся! Да вѣдь это цѣлая пытка! все болѣе и болѣе горячилась Елена Павловна.
   -- Нѣтъ, нельзя, Елена Павловна! Это можетъ испортить отношенія Василія Андреевича.... Огорчитъ его.
   Елена Павловна взглянула на Соколина.
   -- Василій Андреевичъ дѣйствительно будетъ недоволенъ, Елена Павловна. Примите ихъ. И при томъ, чѣмъ особенно они могутъ помѣшать вамъ? спокойно отозвался онъ.
   -- Ахъ, уже нервно перебила Бояринова, во-первыхъ, они меня всегда бѣсятъ, во-вторыхъ, изъ-за нихъ бѣдный Неронъ долженъ сидѣть весь вечеръ въ заперти.
   -- Да отчего же не съ нами?
   -- Оттого, что онъ знаетъ, что я ихъ не люблю. Фыркаетъ, бросается на нихъ, и я всегда въ лихорадкѣ.
   -- Ну, такъ они-же болѣе двухъ часовъ не пробудутъ, снова вмѣшалась Градынская.
   -- Примите, Елена Павловна, поддержалъ ее Соколинъ.
   -- И ничего у меня нѣтъ, разводя руками, все еще защищалась Бояринова, ни печенья, ни конфектъ, ни апельсинъ.... Ничего, ничего!
   -- Это дѣло можно поправить. Я сейчасъ съѣзжу и привезу вамъ все, что надо.
   -- Ну, вотъ и дѣло въ шляпѣ! оживленно сказала Градынская.-- А я чай налью, съ удареніемъ добавила она.
   -- Нальете? Ну, ужъ такъ и быть!... Только, чтобы не разсердился Вася!
  

Глава XI.

  
   Уже болѣе двухъ часовъ носился оживленный говоръ надъ чайнымъ столомъ березовой бесѣдки сада "Пташекъ".
   Баронесса Ридрихсъ, маленькая, тучная дама, съ сѣрыми, кошачьими глазками, томная княгиня Плетнева вице-губернаторша, генеральша Лисицына, высокая, стройная блондинка, съ поблекшими голубыми глазами, рѣзкая Несмѣлова, Градынская, Зизи, Мари, Сытова и Чириковъ, на перебой другъ другу спѣшили высказать свои предположенія на счетъ того, какъ поставитъ себя губернаторша. Не принимали участія лишь сама Бояринова и Соколинъ.
   -- О, какая бы она тамъ ни была современная, презрительно сощуриваясь, говорила княгиня Плетнева, -- а я все-таки никогда не допущу самой мысли, чтобы она позволила себѣ сближаться съ какими-нибудь тамъ... Курниковыми и тому подобными.
   -- Конечно, конечно, медленно перебирая мясистыми губами, одобрительнымъ тономъ утвердила Ридрихсъ.
   -- Анатолій Львовичъ! обращаясь къ Соволину, перебила ее Елена Павловна. Слышите?
   -- Что, Елена Павловна?
   -- Да колокольчики! Это Вася!
   -- Не можетъ быть! Онъ сказалъ, что пріѣдетъ около двухъ, а теперь всего двѣнадцатый!
   -- Ну, какой же вы несносный, Анатолій Львовичъ! Подите, посмотрите.
   Соколинъ вышелъ.
   -- Marie, пойдемъ и мы! оживленно пригласила Зизи.
   -- Это зачѣмъ?
   -- Увидимъ губернаторшу.
   -- Fi, Зизи!
   -- Быть можетъ, онъ пойдетъ проводить ее до дому, вслухъ сообразила княгиня.
   -- О, нѣтъ! Зачѣмъ? точно испугавшись ея мысли, горячо перебила Бояринова.
   -- Да вѣдь я слышала, они такъ дружны, -- будто проронила Сытова.
   Елена Павловна тревожно прислушалась. Все ближе, все отчетливѣе, все громче звякали колокольчики. Уже слышался глухой стукъ подъѣхавшаго тяжелаго экипажа. Вотъ сразу замерли. Вотъ звякнулъ одинъ, другой и снова все тихо.
   -- А что? Правда! Я ужъ знаю! оживленно вскрикнула Елена Павловна и, быстро поднявшись, торопливо вышла изъ бесѣдки.
   -- И я, и я! бѣгомъ ее настигая, воодушевилась Зизи. Marie насмѣшливо посмотрѣла имъ вслѣдъ.
   -- Какой она чудный ребенокъ! вздохнувъ, запѣла баронесса.-- Savezvous, mesdames, вѣдь для нея ничего, ничего не существуетъ, кромѣ мужа!
   -- А еще говорятъ, что въ наше время нѣтъ семейнаго счастья! Да вотъ вамъ вполнѣ райское, усмѣхаясь, отнеслась Сытова къ княгинѣ.
   -- Ты княгинѣ обязана, милая, этою быстротою. Она такъ торопилась, что не дала даже мнѣ возможности вполнѣ покончить съ дѣлами, -- громко говорилъ Бояриновъ уже у калитки сада. Кланяется тебѣ!.. Интересовалась нашимъ прошлымъ... Подробно разспрашивала о твоемъ здоровьи, даже настроеніи.
   -- Измѣнилась?
   -- О, очень!
   -- Я только мелькомъ видѣлъ ее. Кажется, очень хороша, замѣтилъ Соколинъ.
   -- Ахъ! Но какъ досадно, -- вскрикнула Зизи.
   -- Что досадно?
   -- Что я не успѣла ее видѣть!
   -- Вотъ бѣда!.. Сто разъ еще увидите, усмѣхнувшись, успокоилъ ее Бояриновъ.
   -- Поздравляю васъ, mesdames, съ новою, веселою жизнью! торопливо входя въ бесѣдку, говорилъ онъ. Балы, обѣды, рауты, пикники смѣнятъ теперь наши тихія бесѣды вокругъ самовара и эту несносную карточную игру.
   -- По правдѣ, Василій Андреевичъ?! Вы не смѣетесь? оживленно перебила Marie.
   -- Мы встрѣтили Владиміра Казиміровича. Куда онъ? протягивая руку, обратился Бояриновъ къ Градынской.
   -- По губерніи и въ Кіевъ, медленно отвѣтила Владислава Францовна.
   -- Такъ что княгиня будетъ знакома со всѣмъ городомъ? перебила Сытова.
   -- Рѣшительно со всѣмъ, медленно отвѣтилъ Бояриновъ.
   -- Какъ? выпрямляясь, почти съ ужасомъ вскрикнула Лисицына.
   -- И съ Курниковыми, и съ Подтерухиными, и со всѣми, со всѣми? въ тонъ ей пропѣла баронесса.
   -- И съ Курниковыми, и съ Подтерухиными, и со всѣми, чуть примѣтно усмѣхнувшись, спокойно удостовѣрилъ Бояриновъ.
   -- Но это возмутительно, mesdames, горячо перебила Сытова, -- въ какомъ же мы будемъ положеніи!.. Мы ихъ избѣгали, сторонились, и вдругъ, волею-неволею, должны будемъ принимать.
   -- По моему, княгиня поступитъ совершенно раціонально. Во-первыхъ, Подтерухина, Курникова не прачки и не бѣлошвейки, а жены мировыхъ судей, положеніе которыхъ вовсе не ниже положенія большинства женщинъ нашего кружка.
   -- Да кто онѣ-то сами по себѣ, кто? вспыхнувъ, горячо перебила Сытова.
   -- Кто? Да ей до этого нѣтъ дѣла! Онѣ женщины съ положеніемъ, не лишенныя образованія, и довольно. Во-вторыхъ, положеніе губернаторши настолько высоко, дѣлая удареніе надъ каждымъ словомъ, спокойно продолжалъ онъ, -- что никакое знакомство не можетъ ее ни унизить, ни поднять.
   -- Охота вамъ спорить объ этомъ, mesdames, вспыхнувъ, вмѣшалась Елена Павловна. Пойдемте лучше закусить!
   Елена Павловна быстро поднялась и, не дожидаясь остальныхъ, торопливо вышла изъ бесѣдки.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, mesdames, еще увидимъ, какъ это все будетъ, мягко поддержала Градынская.
   Разговоръ во время закуски все вертѣлся вокругъ и около княгини. Онъ то вторгался въ ея прошлое, -- и дамы допытывались отъ Бояринова, кто она сама по себѣ; то, смѣло засматривая въ ближайшее будущее, интересовались угадать ея движенія, самыя намѣренія, то разспрашивали, какой у нея носъ, ротъ, какія уши, какого роста и какъ сложена, при чемъ каждая изъ нихъ, опираясь на этихъ данныхъ, спѣшила высказать свой взглядъ и на характеръ княгини, и на ея внѣшность, и на прошлое, и на будущее. А генеральша Лисицына разгулялась до того, что разобрала, какъ по пальцамъ, самую семейную жизнь княгини и, объявивъ, въ концѣ концовъ, съ достоинствомъ неоспоримаго авторитета, что княгиня стала княгинею вовсе не потому, что любила князя, а лишь для того, чтобы сдѣлаться княгинею и губернаторшей, -- умозаключила, что она, княгиня, совсѣмъ несчастлива въ своей семейной жизни, а потому вотъ и ищетъ развлеченій въ свѣтѣ. Противъ смѣлаго вывода горячо поднялась княгиня Плетнева, ибо ей уже не одинъ разъ передавали подъ величайшимъ секретомъ, что Лисицына находитъ особенное наслажденіе обвинять въ томъ же самомъ и ее, Плетневу.
   Сытова, уже давно точившая зубы на генеральшу за непрерывное поползновеніе обвинить и ее въ томъ же преступленіи, въ свою очередь, радостно воспользовалась удобнымъ случаемъ разъ навсегда такъ отдѣлать генеральшу, чтобъ она помнила надолго.
   Баронесса, лукаво подмигивая, то Плетневой, то Лисицыной, все съ большимъ и большимъ наслажденіемъ смаковала новыя, и вотъ уже совсѣмъ, совсѣмъ неожиданныя данныя, и долго бы еще несчастной Еленѣ Павловнѣ пришлось выслушивать этотъ безконечный диспутъ, если бъ баронъ не сжалился надъ нею и, взявшись за шляпу, не объявилъ во всеуслышаніе, что уже два часа.
  

Глава XII.

  
   -- Фу! Наконецъ-то, ихъ разнесло! Я думала, что ужъ онѣ ночевать будутъ! Тр-тр-тр.... Всю голову растрещали! горячо говорила Елена Павловна, крѣпко сжимая виски руками.
   -- И все ты, Вася! Если бъ не боялась тебя огорчить, ну, ни за что не приняла бы ихъ. Вѣдь это чистая пытка! И чего онѣ пикируются? А еще ты ихъ поддразниваешь.
   Бояриновъ и Градынская весело разсмѣялись.
   -- А я все-таки не могу понять, Лена, чего ты такъ волновалась, милая?! Да пусть ихъ! Хотя бы глотки себѣ перегрызли!
   -- Вотъ это мило! А! Какъ это вамъ нравится, Владисдава Францовна? Да вѣдь ты пойми, Вася, что они чуть-ли не съ восьми забрались и вотъ почти до трехъ разбивали мнѣ нервы и мозолили глаза. А вотъ ты не поблагодарилъ даже, сложивъ губы въ досадливую гримаску, какъ бы теперь только надумавшись, что въ правѣ на него разсердиться, тихо добавила она.
   -- Милая! и, не отводя глазъ отъ ея оживленнаго лица, Бояриновъ обнялъ, поцѣловалъ ее.
   -- Вотъ такъ! А если другой разъ забудешь, то никогда, никогда не приму ихъ! пригрозила Елена Павловна.
   -- Если бъ ты всегда была такая хорошая, какъ теперь, Лена, мы бы никогда съ тобою не ссорились! любуясь ею, медленно проговорилъ Василій Андреевичъ.
   Градынская выпрямилась и, быстро отвернувшись, внимательно посмотрѣла на часы.
   -- А то вдругъ ни съ того, ни съ сего становится такая капризная, настойчивая, еще тише высказался онъ.
   -- Ну! Вася! Знаешь, терпѣть не могу! прикрикнула Елена Павловна и въ тотъ же мигъ, зажавъ ему ротъ рукою, поцѣловала въ глазъ правый, поцѣловала въ лѣвый.
   Что-то отчетливо ударилось объ полъ.
   Бояринова быстро взглянула въ сторону Градынской.
   -- Зонтикъ выронила. Вѣдь всегда отличаюсь особенною ловкостью, смѣясь, объяснила Градынская. А вы уже и испугались, Елена Павловна? Вотъ нервы.... До свиданія, однако.
   -- Да вы бы ночевали у насъ, Владислава Францовна. Мужа нѣтъ. Что вамъ дома?
   -- И придетъ же вѣдь въ голову, Елена Павловна! улыбаясь, перебила Градынская. Да завтра же по всему городу изъ дома въ домъ сновали бы съ такою чрезвычайною новостью. На меня бы стали всѣ смотрѣть, какъ на звѣря. Нѣтъ, до свиданія, до свиданія!
   Бояриновъ взялся за фуражку.
   -- Пожалуйста, не безпокойтесь, Василій Андреевичъ, я и сама найду дорогу, сухо отнеслась она къ нему.
   -- Ужъ вотъ ни за что-то не пущу васъ иначе! Какъ это можно.... одной, ночью! волнуясь, перебила Елена Павловна.
   -- Такъ я возьму лучше человѣка.
   -- И то нѣтъ! Я хочу, чтобъ онъ васъ самъ проводилъ.... Что это за новости!
   -- Вотъ, видишь! Опять деспотизмъ, милая, улыбаясь, вмѣшался Василій Андреевичъ. Зачѣмъ ты стѣсняешь Владиславу Францовну? Ей удобнѣе идти съ человѣкомъ, и пусть.
   -- Не то, чтобъ удобнѣе, но я просто боялась отѣснить васъ послѣ дороги!...
   -- Вотъ, видишь, Вася, какой ты невѣжа!... Сейчасъ же или самъ!
   -- Иду, иду, милая, иду! Только ты ложись, пожалуйста, а то и такъ устала.
  

-----

  
   Не проронивъ ни слова, вышли они за ворота. Непроницаемый туманъ окутывалъ зеленый холмъ, скрывалъ семинарію, сады, непріятною дрожью, пронизывающею сыростью дышалъ на нихъ отовсюду. Блѣднымъ, сдва уловимымъ пятномъ, катилась луна. Въ двухъ шагахъ трудно было различать предметы. Владислава Францовна молча подала руку Бояринову. Она какъ будто и не хотѣла этой близости въ нему и въ то же время, невольно подпадая вліянію закрадывавшагося въ нее жуткаго чувства, все крѣпче и крѣпче налегала ему на руку. Васидій Андреевичъ не видѣлъ лица. Онъ только чувствовалъ легкую дрожь въ ея рукѣ.
   -- Что съ вами, Владислава Францовна? Вамъ холодно?
   Градынская не отвѣтила.
   -- Владислава! слегка васаясь ея руки, прошепталъ онъ. За что вы сердитесь? Что же тутъ такого особо ужаснаго въ томъ, что я былъ внимателенъ къ ней?
   Градынская нервно разсмѣялась.
   -- Полноте, Владислава!... Развѣ я вамъ уже не говорилъ, что любилъ ее и люблю, но совсѣмъ особымъ чувствомъ, совсѣмъ не тѣмъ, что связываетъ меня съ вами.
   -- Да я кто всегда такъ и понимала, а теперь поняла еще яснѣе, перебила Градынская сильно дрогнувшимъ голосомъ. Именно совсѣмъ особымъ чувствомъ!... Ее вы любите, а мною хотѣли играть. Но нѣтъ, Василій Андреевичъ! Играть въ ваше время можно развѣ такими дурами, какъ Несмѣлова, и ей подобными.
   -- Что вы хотѣли сказать, Владислава Францовна, въ этомъ "ей подобными", быстро снимая руку съ ея руки, сухо и рѣзко перебилъ Бояриновъ. Вѣдь не все то золото, что блеститъ, и не все то умно, что болтливо.
   -- Только не для васъ! Вамъ и мѣдь представляется золотомъ, когда она не ваша, и золото -- мѣдью, какъ скоро вы забрали его въ руки!... И несчастна та женщина, которая довѣрится вамъ. Вѣдь по вашему жизнь, это -- игра, а женщина первая въ ней игрушка. Пока она нова, такъ и хороша, а такъ и забыта.... Не такъ-ли? и, глухо разсмѣявшись, Градынская судорожно вздохнула.
   Бояриновъ потерялся. Онъ въ первую минуту не нашелъ даже, что возразить, до того правдивъ и мѣтокъ былъ выраженный ею взглядъ.
   Развѣ онъ, въ дѣйствительности, не обманывалъ жену для нея, и ее ради Камилиной, а Камилину, быть можетъ.... Тутъ мысль порвалась и такою холодною, непріятною зыбью пробѣжала по немъ. Но въ чемъ же онъ-то виноватъ? Развѣ жена, отдѣльно отъ Градынской, или Градынская отдѣльно и отъ нея, и отъ Камилиной, могла наполнить его жизнь? Конечно, нѣтъ!... Большому кораблю -- большое и плаваніе, мелькнуло ему, и такъ высоко, такъ гордо поднялась теперь его грудь.
   -- Владислава Францовна! медленно выпрямляясь, твердо, отчетливо произнесъ онъ, и какъ бы отчеканивая слово къ слову: Вы могли обвивять меня въ мимолетности увлеченій, въ безхарактерности, въ безотчетности даже моихъ движеній къ женщинѣ, но уже никакъ не во лжи! Никогда и ни въ чемъ не шелъ путемъ обмана!... Скажите сами, положа руку на сердце, говорилъ-ли я вамъ, что люблю васъ и вѣчно буду любить васъ одну, что вы, молъ, весь мой свѣтъ и всѣ мои радости?! Ни вамъ и никому, кромѣ жены моей, въ ту лучшую пору, пору грезъ и безотчетныхъ, пылкихъ порывовъ, когда всею душею вѣровалъ, что люблю и вѣчно буду любить ее, и Василій Андреевичъ, пріостановившись, съ трудомъ перевелъ духъ. Но ошибившись въ этомъ чувствѣ, могу-ли я вамъ клясться въ вѣчности любви моей?! Да и не любви, а, быть можетъ, просто увлеченія.... Я говорилъ вамъ, что мнѣ пріятна близость ваша, что она, эта близость, -- прижимая ея руку, уже лихорадочно продолжалъ онъ:-- манитъ, дразнитъ, зоветъ меня къ себѣ, но.... дастъ-ли она намъ долгое счастье или лишь мигъ, лишь одинъ только сладостный мигъ, не знаю и не могу даже знать!... Да и едва-ли встрѣчу я женщину, способную заставить меня забыть, что не одна она на землѣ, едва слышно добавилъ онъ.
   Градынская не отвѣтила. Она съ каждымъ шагомъ все крѣпче и крѣпче налегала на его руку, дыханіе ея было горячо, рука дрожала. Бояриновъ понялъ ее. Она и боялась этого мимолетнаго сладостнаго мига, и безотчетно влекло ее къ нему. Онъ медленно поднялъ ея руку и поднесъ ее къ губамъ. Градынская порывисто вздохнула. Они молча дошли до калитки тѣнистаго сада.
   -- Я зайду на минутку, Владислава.
   -- О, нѣтъ, нѣтъ!... Какъ можно!... Скоро свѣтаетъ!... Ждетъ жена, перебивая слово словомъ, лихорадочно, едва слышно возразила Градынская.
   -- Но когда же, когда, Владислава?
   Она не отвѣтила, быстро отняла руку, склонилась, связала его губы горячимъ, страстнымъ поцѣлуемъ и въ тотъ же мигъ всчезла за калиткой. Вся кровь ударила въ голову Бояринову. Онъ вздохнулъ, медленно осмотрѣлся. Все та же непроницаемая мгла, все та же мертвая тишина вокругъ. На губахъ его еще тлѣлъ горячій поцѣлуй. Никогда еще не представлялась она ему такъ хороша. И чѣмъ ближе подходилъ онъ къ своему дому, тѣмъ болѣе жалко было ему этой, быть можетъ, навсегда потерянной минуты.
  

Глава XIII.

  
   Поздно проснулся въ наступавшій день Василій Андреевичъ. Только въ двѣнадцать часовъ вышелъ онъ въ залъ. Уже въ третій разъ закипалъ передъ Еленою Павловною самоваръ и теперь, какъ бы раздраженный столь неделикатнымъ къ нему отношеніемъ, бурлилъ съ особеннымъ ожесточеніемъ. Но, чуть-ли не больше его раздражена была Елена Павловна. Утро для нея было особенно дорого. Вѣдь только въ эти часы она и могла быть съ нимъ съ глазу на глазъ, а, между тѣмъ, онъ, какъ на смѣхъ, тутъ-то именно и спалъ, и сладко, и крѣпко.
   -- Наконецъ то, Вася! вспыхнувъ, встрѣтила она его. И какъ тебѣ не стыдно спать такъ долго?...
   Василій Андреевичъ сладко потянулся и, молча поцѣловавъ протянутую ею руку, занялъ свое обычное направо отъ нея мѣсто.
   -- Неронъ!... Что-жъ ты нездороваешься съ бариномъ! съ легкимъ упрекомъ въ голосѣ отнеслась Елена Павловна.
   Неронъ сконфузился, оставилъ тарелку, съ которой ѣлъ, чихнулъ, облизнулся, вильнулъ хвостомъ и, снова обратившись къ тарелкѣ, еще съ большимъ усердіемъ сталъ вылизывать молоко по краямъ.
   -- Дуракъ, усмѣхнувшись, выбранила Елена Павловна. Точь въ точь ты, Вася!... Что для него молоко, то для тебя сонъ!... Ужъ какъ приметесь, то хоть трава не рости.
   -- И дѣльно!... Что началъ, то долженъ кончить, внимательно мѣшая сахаръ въ стаканѣ, какъ бы самъ тяготясь своимъ отвѣтомъ, отозвался Василій Андреевичъ.
   -- Вася! досадливо перебила Елена Павловна. Да ты спишь или проснулся?
   -- А что?
   -- Терпѣть не могу, когда ты говоришь такимъ тономъ, точно изъ милости.... Не хочешь говорить, молчи!... Никто тебя не принуждаетъ.
   -- Да полно, милая!... Что съ тобою сегодня?... Съ лѣвой ноги встала?
   -- Вовсе не съ лѣвой, но, вѣдь, ты разбѣсишь самого ангела, Вася. Неужели я такъ ждала тебя лишь для того, чтобы смотрѣть, какъ ты зѣваешь и потягиваешься? Утро сегодня такое было хорошее, свѣжее, Неронъ, какъ сумасшедшій, бросался по саду за мухами.... Бернольди злился, смѣшилъ.... А главное, что меня порадовало, оживляясь все болѣе и болѣе, продолжала она, -- у Васьки затянуло царапину, а я ужъ такъ боялась, и, пріостанавливаясь, какъ бы перебивая самое себя, она спросила, ты не слушаешь?
   -- Ахъ, какъ это глупо, Лена! вспыльчиво вскрикнулъ Василій Андреевичъ.
   Елена Павловна отвернулась и, бросивъ полотенце, быстро вышла изъ зала.
   -- Какъ это глупо!... Нестерпимо глупо!... подумалъ онъ, рѣзко черкнувъ о бортъ бочки-спичечницы. Вѣдь, четвертый годъ думаетъ и все еще не можетъ додуматься до той простой истины, что у нея жизнь, а у меня своя и что мнѣ вовсе не интересны ея интересы!... Васьки, Мишки, Нероны!.. И что за страсть такая несчастная!... И, наконецъ.... Что она во мнѣ цѣнитъ, что она во мнѣ любитъ, если даже не можетъ понять, что я никогда не могу снизойти до этихъ.... ея, чисто бабьихъ интересовъ?... А вотъ и добрая, любящая, честная.... а никто мнѣ такъ не наскучаетъ, какъ она!... И какой это дуракъ выдумалъ, что семейная жизнь можетъ дать счастіе?!.. Онъ видно никогда не былъ самъ женатъ! рѣшилъ Василій Андреевичъ и, нетерпѣливо бросивъ свою мысль о женѣ, опять ушелъ отъ окружавшей его тихой обстановки, опять и еще лихорадочнѣе разбросался въ неуловимомъ разнообразіи волновавшихъ его въ тѣ минуты ожиданій и стремленій. Все увлекало его, все радовало, все улыбалось ему, все, кромѣ жены, такъ нервно, такъ настойчиво стремившейся удержать его подлѣ себя.... И что же, что она могла ему дать въ замѣнъ этой кипучей жизни, жизни страстей, жизни наслажденій?... Любовь!?.. Да развѣ она, эта любовь, не довольно еще надоѣла ему втеченіе четырехъ лѣтъ, развѣ она сегодня не точно такъ же скажется въ ней, какъ сказывалась вчера, третьяго дня, и съ той самой первой минуты, что сошелся съ нею?... А тутъ еще тихіе укоры, грустныя улыбки, слезы на глазахъ.... О, Боже мой, Боже!...
   Давно перестала горѣть истлѣвшая въ рукѣ папироска. Остылъ уже чай въ стаканѣ. Самоваръ заглохъ. Василій Андреевичъ медленно приподнялъ голову, но онъ не видѣлъ ни зеленаго холма, ни даже пальмъ на балконѣ. Иная жизнь кипѣла въ немъ!... Жизнь славы, жизнь торжества надъ тайными и явными врагами; жизнь пикниковъ, баловъ, обѣдовъ, и такъ ласкало его мысль, -- надменной губернаторши вниманье; такъ знойно-трепетно улыбалась ему Камилина; такъ лихорадочно, такъ страстно уносила она его за собою на свой хуторъ, въ свой цвѣтникъ, подъ сѣнь столѣтняго дуба.
   -- Баринъ.
   Василій Андреевичъ вздрогнулъ, обернулся.
   -- Отъ губернаторши, громко доложилъ лакей, подавая письмо. Просятъ отвѣтъ....
   -- Скажи, что сейчасъ буду. Лошади готовы?
   -- Точно такъ.... Подаетъ.
   -- Ты куда, Вася? неслышно входя въ залъ, тихо спросила Елена Павловна.
   Василій Андреевичъ, мелькомъ взглянувъ на нее, молча передалъ письмо Долиной. По краснотѣ подъ глазами видно было, что Елена Павловна только что плакала.
   -- Ребенокъ, все еще совершенный ребенокъ и такъ всю жизнь, должно быть, останется ребенкомъ, мелькнуло Василію Андреевичу, и онъ опять посмотрѣлъ на нее, но теперь уже долгимъ, вдумчивымъ, сострадающимъ взглядомъ.
   "Я тебя сейчасъ-же жду, мой секретарь и дипломатъ, надо кое-что обсудить и въ особенности нѣкоторые весьма немаловажные въ маловажномъ пункты....... Ната...." прочла Елена Павловна.
   -- И ты поѣдешь?
   -- Конечно, милая.
   -- Вотъ я такъ и знала! вспыхнувъ по самыя уши, взволнованно псребила Елена Павловна. Теперь и пойдетъ, и пойдетъ.... Каждый день, каждый день.... Я, кажется, и такъ неособенно часто видала тебя дома.
   -- И когда ты перестанешь меня бѣсить, Лена?... Вѣдь, нельзя же видѣть несчастіе тамъ, гдѣ нѣтъ на него даже и намека!... Не сидѣть же намъ цѣлые дни съ глаза на глазъ?...
   -- Бѣсить! отчетливо, дрогнувшимъ голосомъ, повторила Елена Павловна и сплошнымъ румянцемъ покрылось ея лицо.
   Василій Андреевичъ хотѣлъ что-то сказать, но сдержался и, быстро взявъ шляпу со стола, вышелъ изъ зала.
  

Глава XIV.

  
   -- Можно, Наташа? медленно повертывая въ двери будуара массивную, бронзированную ручку, нерѣшительно проговорилъ Бояриновъ.
   -- Входи, секретарь-дипломатъ, входи! весело отозвалась княгиня изъ глубины будуара.
   Василій Андреевичъ вошелъ. Княгиня стояла спиною къ дверямъ, лицомъ къ зеркалу, слегка склонившись и внимательно распредѣляя по рѣзнымъ, высокимъ горкамъ неполированнаго орѣховаго столика отдѣльные предметы изъ цѣлой массы туалетныхъ бездѣлушекъ. Легкое, черное платье изъ барежевыхъ, прозрачныхъ и шелковыхъ, непроницаемыхъ полосокъ, емко охватывало ея тонкую, гибкую талію.
   -- Люблю исполнительность!... Люблю и хвалю ее въ тебѣ, мой секретарь!... Только что послала, -- и ты ужъ у меня, говорила княгиня, со всѣмъ вниманіемъ продолжая свое дѣло. Если-бъ ты видѣлъ, какой я хаосъ застала здѣсь, то пришелъ бы въ ужасъ.... Вотъ съ восьми часовъ обставляю, съ ногъ сбилась, и все еще не могу достигнуть даже и намека на порядокъ.
   -- Но, однако, какъ ты ни занята, все-жъ таки здравствуй! досадливо перебилъ Василій Андреевичъ.
   -- Ахъ, да!... Развѣ это такъ необходимо? медленно отозвалась княгиня, протягивая ему руку и съ лукавою улыбкою всматриваясь въ выраженіе лица только-что поставленной на мѣсто фарфоровой гризетки.
   -- Вася!... Посмотри на эту гризетку!... Ну, что за милая плутовка!... восторгалась княгиня.
   Василій Андреевичъ вспыхнулъ. Его окончательно взбѣсилъ этотъ восторгъ княгини надъ гризеткой въ ту именно минуту, когда съ такимъ теплымъ чувствомъ пожалъ онъ ей руку,
   -- Да ты поцѣлуй ее! досадливо перебилъ Бояриновъ.
   -- Тебѣ прискучило мое занятіе, Вася? мелькомъ взглянувъ въ его сторону, догадалась, наконецъ, княгиня.
   -- По правдѣ сказать, твое занятіе не особенно интересно.
   -- А для меня такъ очень!... Ну, такъ ты посиди, а я скоро кончу. Это дѣло первой важности, а потомъ совѣтъ съ тобою о немаловажныхъ пунктахъ въ маловажномъ предметѣ.
   Василій Андреевичъ, закуривъ папиросу и усѣвшись на козетку, повидимому, совершенно спокойно отдался самому себѣ, во чѣмъ глубже вдумывался онъ въ мельчайшія подробности полувнимательнаго, полунебрежнаго пріема княгини, тѣмъ досаднѣе становилось ему на нее. Онъ не былъ ни княземъ, ни губернаторомъ, но уже четыре года жилъ въ провинціи и давно пересталъ въ себѣ видѣть нѣчто обыденное, заурядное, нѣчто такое, что было бы только, глядя по обстоятельствамъ, или терпимо, или необходимо! А, между тѣмъ, княгиня вѣдь именно въ такомъ тонѣ приняла его. Поблагодарила его за исполнительность и даже не кивнула ему, не взглянула на него, какъ на человѣка вовсе для нея неинтереснаго, а лишь только нужнаго въ данную минуту!... Или она все еще продолжаетъ въ немъ видѣть Щебринскаго Васю, или же московскаго, до безумія влюбленнаго въ нее мальчишку?!... О, тогда ошибается, горько ошибается! и онъ ей докажетъ, что онъ уже не Вася, не мальчишка, и что ни чѣмъ не хуже ея женщины были ни больше ни меньше, какъ игрушками его каприза.... А быть можетъ.... Быть можетъ она видитъ въ немъ человѣка, поставленнаго на лѣстницѣ общественныхъ градацій неизмѣримо ниже ея?! Василій Андреевичъ вспыхнулъ и такъ рѣзко повернулся, что даже треснуло что-то въ козеткѣ.
   -- Вася, что ты тамъ ломишь? быстро обернувшись въ его сторону, заинтересовалась княгиня.
   -- Ничего!.!. Это такъ, осматриваясь, медленно отвѣтилъ онъ.
   -- Какъ ничего!... Когда трещитъ!... Ну, вотъ наконецъ-то, а то уже начинало надоѣдать, вслухъ сообразила княгиня и, вспрыснувъ полотенце духами, обтеревъ имъ руки, быстро подошла къ козеткѣ. Даже устала!... Пусти меня, пожалуйста. Вася!... А самъ возьми стулъ или садись на скамью.... Помнишь, какъ тамъ, въ Москвѣ, въ моемъ миломъ, голубомъ будуарѣ.... А ты замѣчаешь?...
   -- Что? придвигая стулъ, какъ бы не хотя отозвался Василій Андреевичъ.
   -- Вѣдь мёбель здѣсь вся изъ Москвы!... Вотъ видишь, какъ я люблю прошлое.... А помнишь, какъ ты поцѣловалъ меня сонную, а я потомъ, уже не сонная, тебя за это наказала? тихо, какъ бы сама въ себя проговорила княгиня и, медленно приподнявъ на него глаза, улыбнулась, ни то ему, ни то этому хорошему прошлому.
   -- Конечно, помню, но только избѣгаю вспоминать.
   -- Это почему?
   -- Непріятно!... Какъ непріятно все, что насъ унижаетъ, что надъ нами смѣется.... А я и по сю пору не могу объяснить себѣ этого бараньяго состоянія.
   -- А я такъ вспоминала и вспоминаю съ истиннымъ удовольствіемъ! оживленно перебила княгиня. Тираннія любви, конечно, для того, кто ее держитъ, а не для того, кто ей подвергается, усмѣхнувшись, точно проронила она, -- одно изъ въ высшей степени сильныхъ и пріятныхъ ощущеній.
   -- Ну, вотъ въ томъ-то и штука, что я теперь предпочитаю ее держать, а не ей подвергаться, мелькомъ взглянувъ на княгиню, отчетливо, какъ бы ударяя на каждое слово, далъ себя почувствовать Бояриновъ.
   -- Будто? и княгиня усмѣхнулась. Бояринова опять кольнуло.
   -- А вѣдь это чистый вздоръ! чуть-чуть сближая брови, уже серьезно отнеслась она къ нему, что любить можно только одинъ разъ!... Да и если-бъ отъ жизни, да еще провинціальной, отнять эти увлеченія, эту игру, всегда новую, всегда интересную, всегда полную страсти, что бы осталось отъ нея?
   -- Тоска! быстро докончилъ Василій Андреевичъ.
   Княгиня тихо, медленно вздохнула. По ея лицу скользнула тѣнь ни то безотчетной грусти, ни то сознательной борьбы съ чѣмъ-то, что и страшило ее, и въ то же время улыбалось ей. Нѣтъ!... Она несчастлива, положительно несчастлива! мелькнуло Василію Андреевичу, и онъ даже самъ не могъ отдать себѣ отчета въ эту минуту, почему такъ пріятна была ему эта мысль.
   -- Да и кто-жъ мѣшаетъ въ наше время жить каждому такъ, какъ ему угодно?! Вѣдь это глупо, просто глупо!... И не естественно, и даже нечестно, потому что ради устарѣлыхъ, уже отжившихъ воззрѣній, приходится ломать себя и все свое, и даже кривляться передъ самимъ собою.
   -- О, нѣтъ! быстро взглянувъ на него, оживленно сказала княгиня. Ты не совсѣмъ понялъ меня! Я бы никогда не допустла и мысли. Ну, какъ бы тебѣ это выразить, затруднилась она. Ну, да ты меня понимаешь!
   -- Такъ тогда что же?... Развѣ иная игра стоитъ свѣчъ?... Коль скоро въ ней нѣтъ цѣли, такъ нѣтъ ни интереса, ни смысла даже!
   -- Напротивъ! мгновенно выпрямляясь и останавливая на его лицѣ свой заискрившійся взглядъ, горячо возразила княгиня. И горячій интересъ, и полный смыслъ, и цѣль, но только цѣль, какъ неуловимый, свѣтлый призракъ! Пусть онъ его видитъ, управляется имъ, идетъ къ нему, порывисто, страстно, но весь интересъ борьбы, вся прелесть торжества именно въ томъ, чтобы никогда не дать ему вполнѣ, понимаешь, вполнѣ овладѣть имъ!
   -- Благодарю!... Благодарю за такую игру!... Но я, съ своей стороны, никогда не пожелалъ бы держать въ ней партіи!
   -- Т-ты? насмѣшливо сближая брови, протянула княгиня.
   -- Да, я! твердо отвѣтилъ онъ.
   -- И неужели въ-заправду? и княгиня звонко, весело разсмѣялась.
   -- Ты судишь по прежнему, Наташа, и если будешь такъ продолжать судить, горько ошибешься! горячо перебилъ онъ.
   -- Даже горько? сблизивъ брови, вѣско проговорила княгиня и, какъ бы подмигнувъ самой себѣ лѣвою бровью, разсмѣялась своимъ прешнимъ до-Щебринскимъ смѣхомъ.
   -- Ваше сіятельство, господинъ полицеймейстеръ, проговорилъ за дверью уже знакомый Василію Андреевичу голосъ.
   -- Хорошо!... проси обождать въ залѣ. Вася, возьми, голубчикъ, съ туалетнаго столика вонъ тотъ листъ, потрудись передать полицеймейстеру и скажи, чтобы онъ попросилъ отца протопопа сказать эту проповѣдь въ одно изъ ближайшихъ воскресеній.
   -- Какъ такъ проповѣдь? изумился Василій Андреевичъ.
   -- Ну да, проповѣдь.
   -- Да какъ же она къ тебѣ попала? Да еще на туалетный столикъ, въ цѣлый разсадникъ гризетокъ?...
   -- Гдѣ же ей быть? Когда я ее сама составляла.
   -- Т-ты?
   -- Ахъ, Боже мой, да что-жъ тебя въ этомъ поражаетъ?
   -- Не можетъ быть, Наташа?
   -- А вотъ прочти, такъ и увидишь!... Собственной рукой. Василій Андреевичъ быстро вскрылъ листъ.
   -- Только громко, добавила княгиня.
   -- Православные!... Не велика семья наша, на далекой окраинѣ отечества нашего, медленно, какъ бы взвѣшивая каждое слово, началъ Василій Андреевичъ: она не составляетъ и десятой доли общаго населенія города. И, между тѣмъ, съ каждымъ новымъ днемъ все громче, все отчаяннѣе раздаются въ ней стоны страждущихъ. стоны нужды, стоны голода, стоны собратій, угнетенныхъ трудомъ, обремененныхъ семьею!... И не насталъ-ли часъ сознать намъ, православные, что у нихъ, бѣдняковъ нашей окраины, нѣтъ здѣсь ни близкихъ, ни родныхъ, что мы одни имъ и покровъ, и защита!... И чье-же сердце не стѣснитса болью надъ еще свѣжею могилою труженника Миролюбова?!.. Онъ оставилъ за собою горемъ убитую, неспособнкю къ труду жену. За гробомъ его шли босыя, полураздѣтыя малютки-дѣти.... ктожъ изъ насъ не приласкаетъ ихъ, чья рука не протянется къ нимъ на помощь?!.. А развѣ Миролюбовъ одинъ? Развѣ не десятки еще такихъ бѣдняковъ стоятъ за нимъ?... Вотъ списокъ ихъ, православные! Положимъ же починъ, положимъ сегодня нашему честному, святому дѣлу!... Аминь, слегка дрогнувшимъ. голосомъ дочиталъ Василій Андреевичъ и быстро свернувъ листъ, вдумчиво взглянулъ на княгиню. То безотчетная, какъ-бы случайно навѣенная грусть, то беззаботная, игривая насмѣшка надъ нимъ, надъ всѣмъ, надъ всѣми, то восторгъ надъ гризеткою, то проникнутое глубокимъ сочувствіемъ обращеніе къ нуждѣ, къ горю совсѣмъ, совсѣмъ чуждыхъ ей людей. Слегка наклонивъ голову, княгиня небрежно перебирала бахрому козетки.
   -- Только смотри, Вася!... Меньше 10 рублей не смѣй класть, ни то шутя, ни то серьезно, предостерегла она.
   -- И это ты по сочувствію, Наташа?
   -- То-есть, какъ тебѣ сказать. Скорѣе по принципу, чѣмъ по сочувствію. Да и странно было бы сочувствовать людямъ, которыхъ я вовсе не знаю, и въ нужду которыхъ должна вѣрить по списку какого-нибудь Курочкина.
   -- Такъ ради чего же, тогда?
   -- Говорю тебѣ, ради принципа!... Власть настолько сильная, какъ губернаторская, прежде всего должна идти на встрѣчу нуждѣ, идти сама по себѣ, даже безъ призыва, потому что первая ея задача -- благоденствіе населенія.
   -- Хотя бы даже вовсе не сочувствовала? горячо переспросялъ Василій Андреевичъ.
   -- Хотя бы даже, уже серьезно и холодно подтвердила княгняя.
   Василію Андреевичу опять стало досадно. Онъ не вѣрилъ ей. Ему почему-то казалось, что она въ эту минуту намѣренно, такъ сказать, на зло самой себѣ уродовала себя и въ его, и даже въ своихъ собственныхъ глазахъ. Онъ вышелъ....
   -- Ну что, приказалъ?
   -- Да! коротко отвѣтилъ Василій Андреевичъ, занимая опять свой стулъ подлѣ княгини.
   -- Онъ, вѣроятно, предполагалъ, что я сама къ нему выйду?
   -- Кажется!... По крайней мѣрѣ, какъ увидѣлъ меня, то такъ вытянулъ физіономію, точно три дня не ѣлъ.
   Княгиня весело разсмѣялась.
   -- И какая смѣшная фамилія.... Курочкинъ! и опять разсмѣялась съ такимъ удовольствіемъ, что Василій Андреевичъ невольно увлекся ея смѣхомъ.
   -- Ну, что онъ вообще-то за птица?
   -- То-есть какъ тебѣ опредѣлить это съ точностью, затруднился Василій Андреевичъ. По моему, такъ одна изъ самыхъ ничтожныхъ. Если чувствуетъ свою силу, такъ хищнымъ ястребомъ, а если подъ кулакомъ, то воробьемъ безголосымъ, такъ-таки совсѣмъ безголосымъ!
   -- Ну, вотъ видишь! И это большинство изъ нихъ, громадное большинство! Ты ему палецъ къ губамъ, а онъ уже и всю руку въ ротъ. А тутъ еще тебя же обвиняютъ!... Горда, надменна, невѣсть что о себѣ думаетъ! Да какъ-же съними иначето? горячо высказалась княгиня.
   -- Да вотъ тебѣ примѣръ. Мое столкновеніе съ нимъ въ пріемной губернатора. Онъ до того захлебнулся внимательнымъ отношеніемъ къ нему предмѣстника князя, что, разговаривая со мною по одному очень серьезному дѣлу, въ присутствіи мнотихъ, позволилъ себѣ коснуться моего плеча рукою. Какъ это тебѣ нравится, а?! Ну и развѣ это не дерзость?! быстро вставая, горячо обратился онъ.
   -- По моему нѣтъ, спокойно возразила княгиня.
   -- Какъ нѣтъ?! и Василій Андреевичъ даже отступилъ, до такой степени не ожидалъ онъ этого возраженія.
   -- Конечно, нѣтъ!... Все, что хочешь. Незнаніе приличія, безтактность, фамильярность, но только не дерзость.
   -- Да это почему-же?... Развѣ фамильярность не та же дерзость?!
   -- Вовсе нѣтъ! Дерзость, по моему, это высшая степень фамильярности. Такое отношеніе между равными по положенію составляетъ только фамильярность, но со стороны ниже поставленнаго, особо означила, какъ-бы подчеркнула княгиня, уже дерзость!
   -- Такъ, значитъ, по твоему, мое положеніе ничѣмъ не выше его, вспыхнувъ, перебилъ Василій Андреевичъ.
   -- По моему, да!... По моему, положеніе полицеймейстера совершенно отвѣчаетъ ноложенію товарища прокурора.
   -- Что за вздоръ, говоришь ты, Наташа!... Да ты послѣ этого не имѣешь ни малѣйшаго представленія о степени власти и общественномъ значеніи лицъ прокурорскаго надзора! Да развѣ лица прокурорскаго надзора въ своей сферѣ не точно такъ же власть надъ полицейскими чиновниками, какъ губернаторъ въ своей?... Развѣ полицейскій чиновникъ не безпрекословный исполнитель ихъ требованій, развѣ я не въ правѣ давать ему предостереженія, подвергать его дѣйствія разсмотрѣнію суда или настаивать у губернатора о самомъ увольненіи?
   -- Во-первыхъ, перебила его дрогнувшимъ голосомъ, уже блѣдная княгиня, я попрошу тебя запомнить разъ навсегда, что никогда не говорю вздора, потому что никогда не увлекаюсь до такой степени, чтобы не сознавать даже, что я говорю. Во-вторыхъ, прими на видъ, что, если бы въ твоихъ словахъ была хоть доля здраваго смысла, то каждая губернія вмѣсто одного имѣла бы, по крайней мѣрѣ. 35 губернаторовъ! Если товарищи прокурора вообразятъ себя губернаторами, усмѣхнувшись, снова особенно означила она, то отчего бы отстать отъ нихъ начальникамъ отдѣльныхъ частей!... И въ-третьихъ, что каково бы ни было положеніе должностнато лица въ губерніи, отдѣляя слово отъ слова, уже горячо продолжала она, его общественное значеніе, его вѣсъ и степень вліянія все-жъ таки опредѣляются степенью близости къ губернатору!...
   -- Такъ что, по твоему, губернаторъ -- это солнце, а мы, всѣ остальные смертные, лишь только случайныя, едва примѣтныя планеты, получающія отъ него и свой свѣтъ, и свою теплоту? нервно разсмѣявшись, перебилъ Василій Андреевичъ.
   -- А вотъ именно! едва слышно утвердила княгиня.
   -- Однако на дѣлѣ выходитъ вовсе не то!... Предмѣстникъ князя терпѣть меня не могъ, и я былъ такъ далекъ отъ его оживляющихъ лучей, что уже, конечно, не могъ воспріять отъ нихъ ни теплоты, ни свѣта, однако это нисколько не воспрепятствовало мнѣ составить себѣ болѣе широкую популярность, чѣмъ какою пользовался онъ самъ.
   -- А я такъ думаю, что ты и цѣлъ-то остался лишь только вотому, что онъ былъ не губернаторъ, а лишенная всякой энертіи старая баба. И будь на его мѣстѣ человѣкъ съ моимъ характеромъ, ручаюсь тебѣ, ты бы теперь и забылъ, что былъ когда-нибудь лицомъ прокурорскаго надзора?!
   -- Будто?! насмѣшливо перебилъ Бояриновъ. Да если бы въ дѣйствительности было такъ, какъ тебѣ нравится, то прокурорскій надзоръ утратилъ бы всякій смыслъ!... Если бъ губернатору было предоставлено распоряжаться лицами прокурорскаго вадзора, какъ пѣшками, то какъ бы тогда прокуроръ могъ налагать свое veto на то или другое, по его мнѣнію, противозаконное распоряженіе губернатора? Да и ты это знаешь, ты этого не можешь не знать, а если такъ упорно утверждаешь противное, то едняственно потому, что съ такимъ порядкомъ не можетъ помириться твое чопорное, княжески-губернаторское тщеславіе!
   Точно пронизанная, электрическою искрою встала, выпрямилась княгиня. Ея блѣдныя губы дрожали, грудь волновалась, широко открытые глаза сверкали блескомъ энергіи, блескомъ гнѣва, и, въ тотъ же мигъ, измѣривъ его съ ногъ до головы, полузакрылись, сощурились, на губахъ замелькала презрительная усмѣшка.
   -- Чувство зависти -- презрѣнное чувство, чувство не людей, а людишекъ!... Его языкъ -- мѣщанскій языкъ!... И я, понимаешь, -- я, не какъ я, а, какъ княгиня Долина, не считаю себя въ правѣ отвѣчать тебѣ на немъ, и, быстро повернувшись, отошла къ окну.
   -- О, ты заблуждаешься, Наташа, грубо заблуждаешься, если только, въ самомъ дѣлѣ, смотришь на меня такъ. И въ этомъ взглядѣ тебя заставитъ раскаяться ближайшее же будущее! и Василій Андреевичъ вздохнулъ. Я слишкомъ глубоко сознаю себя, слишкомъ вѣрю въ свои силы, свою энергію, свое свѣтлое будущее, слишкомъ гордъ настоящимъ для того, чтобъ подобное чувство могло когда-нибудь найти себѣ во мнѣ мѣсто, уже твердо, холодно высказался онъ.
   Легкій, нервный трепетъ пробѣжалъ по плечамъ княгини. Она безотчетно оглянулась. Ея глаза встрѣтились съ гнѣвнымъ взглядомъ блѣднаго Василія Андреевича. Она смущенно опустила голову. Нѣтъ, это былъ уже не прежній, скромный, робкій, безумно-влюбленный въ нее мальчикъ Вася! Это былъ какой-то совсѣмъ новый человѣкъ! Она его никогда не знала, никогда не видѣла даже. Онъ впервые предсталъ предъ нею гордымъ, страстнымъ!... Въ его голосѣ, въ словахъ, во взглядѣ дрогнуло что-то. Что-то такое, что столь давно уже и въ такихъ обаятельныхъ образахъ носилось передъ нею безсонною, ночною порою, что-то, что и манило ее къ себѣ, и смущало собою. Княгиня быстра подняла голову, мелькомъ взглянула на Василія Андреевича, опять опустила рѣсницы, разсмѣялась....
   -- Чего ты, Наташа?
   -- Пресмѣшная мысль мелькнула мнѣ! улыбаясь, едва слышно отозвалась она. Ты, я думаю, быстро поднимая голову, ужа громче продолжала она, не одно женское сердце успѣлъ погубить здѣсь?
   -- Какая ты странная, Наташа!... Вѣдь вотъ переходъ, кртораго, ужъ чѣмъ хочешь можно поручиться, никто бы не могы предугадать. И почему тебѣ пришло это вх голову?ъ
   -- Почему? сближая брови, задалась княгиня, -- ну, это скорѣе женскій вопросъ, чѣмъ твой, и даже въ прямой выгодѣ женщины, чтобы ты не зналъ, -- почему, -- смѣясь, уклонилась она.
   Княгиня совершенно невольно заставила заговорить въ Василіи Андреевичѣ самую живую, самую игривую его струнку. Онъ нерѣдко и самъ задавался этимъ вопросомъ и, хотя не могъ дать себѣ яснаго, опредѣленнаго отвѣта, но въ тѣ минуты ему такъ улыбалась эта мысль, такъ пріятно раздражала его самолюбіе сознаніемъ, что въ немъ несомнѣнно есть что-то особенное, что такъ мѣшаетъ женщинамъ въ борьбѣ съ нимъ и такъ часто даетъ ему возможность себя чувствовать въ побѣдѣ надъ ними. Да вѣдь это почувствовала даже и она. Эта гордая, надменная орлица! мелькнуло теперь Василію Андреевичу. Онъ улыбнулся.
   -- Чего ты такъ улыбаешься, Вася?! прикрикнула княгиня. Пожалуйста, не воображай! капризно-досадливо сблизивъ брови, дополнила она.
   -- Да я ничего и не вообразилъ, а только сообразилъ, смѣясь, объяснилъ Василій Андреевичъ.
   -- И что жъ ты сообразилъ? живо заинтересовалась княгиня.
   -- Что ты прежде, чѣмъ сознать это, -- почему, должна была почувствовать.
   Княгиня вспыхнула по самыя уши.
   -- Князь Плетневъ, баронъ Ридрихсъ, ваше сіятельство, доложилъ за дверью тотъ же голосъ.
   -- Проси, проси! быстро отозвалась княгиня и, подойдя къ зеркалу, внимательно поправила косу.
   -- Чтобъ ихъ чортъ взялъ! -- про себя выругался Василій Андреевичъ, поднимая съ ковра забытую имъ у козетки шляпу.
   -- Это что за шалости, Вася?
   -- Какъ шалости, Наташа? Уже четвертый часъ, пора домой.
   -- Глупости! Я не пущу.... Ты обѣдаешь у насъ.
   -- Право не могу, Наташа!.... Лучше въ другой разъ! Я не предварилъ жену, и притомъ она не здорова сегодня.
   -- Ахъ, оставь эти тарлатановыя нѣжности! нетерпѣливо перебила она. Я желаю этого, -- и довольно!
   -- Но, если жена больна, Наташа?
   Княгиня, не проронивъ ни слова, не взглянувъ даже на него, быстро направилась къ дверямъ будуара. У Василія Андреевича отчетливо ёкнуло сердце. Ему почему-то казалось, что онъ на всегда терялъ ее въ эту минуту. А она такъ игрива, остроумна, оживлена, такъ много непонятнаго, чарующаго въ ней.... Онъ медленно поставилъ шляпу на подоконникъ.
   -- То-то! слегка сдвинувъ брови, уже съ порога отозвалась княгиня, и, какъ-то странно усмѣхнувшись, вышла.
  

Глава XV.

  
   Было около восьми часовъ, когда Елена Павловна въ сопровожденіи Соколина выѣхала въ этотъ день изъ воротъ дома Бернольди.... Темно-синяя амазонка красиво охватывала ея тонкую, гибкую талію, спокойно, увѣренно сидѣла она въ сѣдлѣ, лишь чуть сильнѣе рдѣвшійся румянецъ выдавалъ въ ней то волненіе, какое она начинала испытывать, лишь нога ея касалась стремени.
   -- Куда мы поѣдемъ, Елена Павловна?
   -- А у васъ есть деньги?
   -- Есть.
   -- Такъ на Бужокъ.... Помните ту больную старуху, которой я при васъ обѣщала помочь? Вѣдь я до сихъ поръ еще не дала ей ни гроша.
   -- Ну, такъ дадите сегодня!...
   -- Положимъ, а все дурно.
   -- Что дурно?...
   -- Такъ много думать о себѣ, чтобы забывать даже о такихъ несчастныхъ. А знаете, что иногда мнѣ думается, Анатолій Львовичъ?
   -- Что? тихо сказалъ онъ, восторженно всматриваясь въ глубокое, грустное выраженіе ея глазъ.
   -- Что эти бѣдняки, не смотря на нужду, на трудъ, на лишенья, счастливѣе насъ, и, опустивъ голову, она чуть слышно добавила: по крайней мѣрѣ они хотя цѣнятъ жизнь и не коверкаютъ ее такъ, вотъ какъ Вася и мою, и свою....
   -- Перестанете-ли вы, наконецъ, мучить себя изъ-за ничего, Елена Павловна? съ глубокой укоризной проговорилъ Соколинъ.
   -- Ахъ, нѣтъ! Что можетъ быть мучительнѣе сомнѣнья, и, вспыхнувъ еще ярче, она подняла въ карьеръ своего сѣраго. Все ближе и ближе въ спуску мелькала вдали зеленаго холма ея темно-синяя, красивая фигура. Въ двухъ-трехъ шагахъ отъ нея тѣнью скользила по дорогѣ стройная фигура точно вшитаго въ сѣдло Соколина. Лучи склонявшагося солнца теряли уже свой блескъ, свою жгучесть.... Отъ мутныхъ водъ Глядича вѣяло прохладой.... Торопливо-весело щебетали въ гнѣздышкахъ, размѣщаясь на покой, дневнымъ трудомъ утомленныя пташки.... Подъ мостомъ, громко квакали лягушки; гдѣ-то тамъ, въ дали, задорно лаяла охриплая отъ безсильной злобы собака.... Нѣгою дышала роскошнымъ ароматомъ юга упоенная земля.... Вотъ опять показались на верхней точкѣ противоположнаго берега Глядича.... Все быстрѣе и быстрѣе несся разгорячившійся сѣрый... Едва поспѣвалъ за нимъ вороной.... Вотъ уже у рощи, вотъ и совсѣмъ скрылись за раскидистою зеленью пушистаго граба....
  

Глава XVI.

  
   Прошла недѣля. Княгиня назначила пріемъ мужчинъ. Когда Бояриновъ вошелъ въ ея гостиную, то въ числѣ другихъ онъ нашедъ Чирикова и Чижевскаго. Они быстро встали при его появленіи, но княгиня не протянула имъ руки и, объяснивъ съ очаровательною улыбкою, что терпѣть не можетъ оффиціальныхъ визитовъ, какъ бы на зло ему удержала ихъ.
   Чириковъ и Чижевскій вспыхнули отъ удовольствія и, торопливо опустивъ шляпы на коверъ, уже гораздо свободнѣе усѣлись на свои мѣста.
   Чириковъ до того воодушевился, что, пропѣвъ печальную медодію на тему одичалости провинціальныхъ нравовъ, однообразія, скуки и дрязгъ, отравляющихъ существованіе мало-мальски развитаго человѣка, заключилъ ее игривою варіаціею надежды на иную, лучшую жизнь подъ ея "обаятельнымъ началомъ!"
   Не смотря на все желаніе княгини выслушать эту мелодію серьезно и даже съ чувствомъ, ея губы передернулись усмѣшкой. Впрочемъ княгиня очень быстро овладѣла на этотъ разъ своими не всегда послушными губами, и, коротко отвѣтивъ, что она дѣйствительно желаетъ оживить городъ удовольствіями, въ свою очередь выразила надежду, что они, молодежь, всѣми силами помогутъ ей въ ея заботахъ о нуждающихся.
   -- Мы не должны раньше начать веселиться, чѣмъ они перестанутъ плакать, -- тихо закончила она и, слегка вздохнувъ, со всею привѣтливостью обратилась въ сторону барона Ридрихсъ, князя Плетнева, полковника Дедде и другихъ, болѣе почтенныхъ посѣтителей.
   -- О, княгиня, вы можете быть увѣрены! прижимая руку къ сердцу, горячо началъ было Чириковъ свою вторую мелодію.
   -- Я слышалъ уже о вашемъ желаніи, княгиня, сердечно ему порадовался и уже отдалъ распоряженіе, чтобы господа офицеры были въ воскресенье въ соборѣ, не моргнувъ даже въ сторону Чирикова, перекрылъ его тоненькій голосовъ своимъ густымъ басомъ баронъ Ридртхсъ.
   Чижевскій черезъ очки усмѣхнулся глазами на Чирикова.
   -- Или, братъ, еще не понялъ, что она сказала тебѣ свое adieu.
   Чириковъ сконфуженно взялся за шляпу.
   Но едва Чириковъ и Чижевскій взялись за шляпы, какъ княгиня опять вся -- привѣтъ и вниманіе, объяснивъ, что она принимаетъ ежедневно отъ двухъ и до четырехъ, присовокупила, что всегда будетъ рада ихъ видѣть въ это время, въ особенности, если они оправдаютъ ея надежды въ дѣлѣ служенія нуждающимся. Чириковъ опять рѣшился выпустить руладу, но его на этотъ разъ перебила сама княгиня, обратившись съ какимъ-то вопросомъ къ князю Плетневу.
   Бояриновъ едва сдерживалъ свое негодованіе, видя такое вниманіе и даже кокетливое заигрываніе княгини съ столь незначительными людьми.
   Ровно въ четыре княгиня окончила пріемъ.
   -- Вася, я съ тобою поссорюсь, право поссорюсь, если ты еще второй разъ вздумаешь такъ смѣшить меня твоимъ благороднымъ негодованіемъ, какъ сегодня за вниманіе къ Чирикову съ Чижевскимъ, входя въ будуаръ, весело обратилась княгиня.
   -- Но, помилуй, Наташа! Вѣдь это хоть кого взбѣситъ! Ты хотя бы спросила меня, что это за сеньоры? Вѣдь пошлѣе, отвратительнѣе ихъ я не знаю никого въ городѣ. И они теперь уже готовы вообразить не вѣсть что! Чуть-ли что ты не влюбилась въ нихъ обоихъ разомъ! горячо заговорилъ Василій Андреевичъ.
   -- Вотъ, вотъ! вотъ именно, что досадно! Вѣдь тебѣ бы такъ хотѣлось, чтобъ въ городѣ всѣ говорили, что я влюбилась въ тебя еще въ колыбели и останусь вѣрна до гроба! Вѣдь такъ, а?-- и княгиня весело, звонко разсмѣялась.
   Василій Андреевичъ вспыхнулъ.
   -- И если бъ даже, не обращая вниманія на его волненіе, оживленно продолжала она, если-бъ этя дурни и вообразили, что я въ нихъ влюбилась, да еще по первому абцугу, или что я ихъ считаю, такъ сказать, единственными въ своемъ родѣ представителями мѣствой интеллигенціи, тѣмъ забавнѣй, тѣмъ веселѣй! Неужели ты думаешь, что я хотя на одинъ мигъ могу остановиться на нихъ съ серьезнымъ вниманіемъ? О, это было бы дико! Они -- моя забава, мой смѣхъ! Все равно, что шуты въ доброе, старое время, и вмѣстѣ съ тѣмъ могутъ быть полезны, даже очень, полезнѣе тебя!
   -- Это въ чемъ?
   -- Въ регулированіи общественныхъ отношеній, стало быть, въ главнѣйшей и ближайшей моей задачѣ.
   -- Не понимаю, рѣшительно не понимаю! По моему, въ какія условія ихъ не поставь, они могутъ только вредить.
   -- Вовсе нѣтъ! предоставленные сами себѣ, они -- зло, они -- ядъ, но какъ зло несамостоятельное, зло, руководимое разумною силою, они -- противоядіе!
   -- И ради чего-же все это?
   -- Какъ ради чего? быстро поднимая голову, опять оживилась княгиня. Ради добра, ради борьбы, ради торжества въ ней разума надъ предразсудками, надъ прожорствомъ, въ самомъ широкомъ значеніи этого выраженія! И ты замѣть, все болѣе и болѣе увлекаясь, продолжала она, никто не способенъ такъ быстро откормиться, весь міръ забыть въ своей особѣ и заснуть, какъ провинціалъ! И въ то же время никого такъ легко нельзя заставить совсѣмъ задаромъ плясать по своей дудкѣ, какъ опять-таки провинціала. И вотъ для такой-то цѣли подобные Чириковы и Чижевскіе, повторяю тебѣ, кладъ! Одинъ болтливъ, какъ сорокъ бабъ базара, другой молчаливъ, какъ рыба, и оба одинаково завистливы, оба озлоблены, вотъ и будутъ вѣрою и правдою служить мнѣ въ одно время, но разными путями. Нужно мнѣ раздражить, возьмусь за горчишникъ: пущу въ ходъ Чирикова! Нужно уколоть, отсосать избытокъ сгустившейся крови черезъ-чуръ захлебнувшагося сеньора или обкушавшейся сеньоры, прикажу піявкѣ, -- подползетъ Чижевскій.
   Василій Аодреевичъ весело, громко разсмѣялся.
   -- Право! И ты не думай, Вася, чтобы я шутила. Вотъ увидишь, когда пойдетъ все какъ по маслу! Пусть они себѣ и воображаютъ и корчатъ изъ себя птицъ орлинаго полета, но за то я черезъ нихъ буду все знать, всѣхъ держать въ рукахъ, и у меня не будетъ больныхъ. Только вздумай какая-нибудъ шалунья прихворнуть, а я ей сейчасъ горчишникъ или піявку, смотришь, а ужъ она и здорова, опять и танцуетъ, и улыбается!
   Василій Андреевичъ разсмѣялся еще веселѣе.
   -- Ну, однако, быстро вставая съ козетки, точно испугался онъ. Уже пять. Опять жена тревожится! И все ты виной, Наташа! Съ тобою часы летятъ, какъ минуты.
   -- И, что ты? Да неужели, да въ самомъ дѣлѣ? какъ бы изумляясь, спросила княгиня и, опустивъ руки, вся -- смущеніе, вся -- робость, выпрямилась передъ нимъ.
   -- Наташа! вспыхнувъ, прошепталъ Василій Андреевичъ.
   -- А что? мелькомъ заглянувъ ему въ глаза и въ тотъ же мигъ опуская рѣсницы, не поняла княгиня.
   -- А то, что если въ другой разъ примешь такую позу, то накажу, непремѣнно накажу.
   -- Это чѣмъ?
   -- Поцѣлую!
   -- И что ты? Да неужели, да въ заправду? слегка откинувъ голову, спросила княгиня, и ея губы слегка дрогнули.
   -- Наташа!
   -- Ну, да кто жъ тебѣ мѣшаетъ? подстрекнула княгиня, отступивъ, какъ будто уже ждала обѣщаннаго поцѣлуя.
   -- Прелесть! прошепталъ Васидій Андреевичъ. Княгиня тихо разсмѣялась и, сжавъ ему губы ладонью, сама поцѣловала его въ лобъ.
   Василій Андреевичъ, не проронивъ ни слова, не взглянувъ даже на нее, быстро вышелъ изъ будуара.
   -- Какъ видишь самъ теперь, я въ правѣ судить по прежнему, громко проговорила ему вслѣдъ княгиня.
   Княгиня не ошиблась въ Чириковѣ. Онъ съ слѣдующаго же дня, съ 11 часовъ утра, уже вступилъ со всею энергіею въ отправленіе присвоенныхъ ему, по положенію горчишника, обязанностей. Онъ взволновалъ все общество, раздражилъ всѣхъ дамъ и даже въ извѣстной степени задалъ страха собою. Онъ сдѣлалъ соровъ визитовъ, и въ каждомъ домѣ, не смотря на различіе общественнаго воложенія занимающихъ его лицъ, съ одинаково равною любезностью довелъ до свѣдѣнія, что княгиня-красавица, но что ея красота физическая меркнетъ, блѣднѣетъ предъ высокимъ сіяніемъ ея красоты нравственной, что она великодушна, привѣтлива ко всѣмъ, рѣшительно ко всѣмъ, подчеркнулъ онъ, что ее послало имъ само небо на утѣху бѣдняковъ и ихъ общую радость, что первымъ ея дѣломъ будетъ дѣло вспоможествованія нуждающимся, въ видѣ сбора, въ соборѣ, завтра, и что кто хочетъ заслужить ея привѣтъ, ея улыбку, тотъ долженъ со всею возможною щедростью выступить къ ней на встрѣчу въ этомъ святомъ дѣлѣ, и что пора, давно пора было протянуть руку помощи угнетеннымъ нуждою собратіямъ и что онъ самъ, конечно, не считаетъ возможнымъ положить менѣе 10 рублей.
   Княгиня достигла цѣли. Она дала себя почувствовать раньше, чѣмъ ее увидѣли.
   Городскія дамы взволновались. Въ тремъ часамъ пополудни онѣ, какъ бы по предварительному уговору, затѣяли борьбу съ мужьями. Въ четыре мужья сознали себя въ осадномъ положенія, а въ пять оно уже было безусловно критическимъ. Крики, укоры, попреки. И, несматря на всѣ доводы благоразумія, ни одна не согласилась положить менѣе пяти рублей, ни тѣмъ болѣе объявить себя больною. Прислуга сбилась съ ногъ: все гладилось, чистилось, выправлялось. Въ соборъ собирались точно на губернаторскій раутъ.
  

Глава XVII.

  
   Карета Бояриновыхъ, запоздавшихъ, къ досадѣ Василія Андреевкча, благодаря долгимъ сборамъ Елены Павловны, быстро подъѣзжала въ собору.
   -- Губернаторша пріѣхала? выскакивая изъ коляски еще на ходу и протягивая руку женѣ, обратился Бояриновъ къ жандарму.
   -- Никакъ нѣтъ, ваше высокородіе! пробасилъ жандармъ и, снявъ кэпи, пошелъ впередъ Бояриновыхъ.
   Толпа раздвинулась узкимъ корридоромъ, вплоть до губернаторскаго ковра, и очистила дорогу. Протодіаконъ густымъ басомъ читалъ евангеліе. Сотни глазъ обратились на Бояриновыхъ. У Василія Андреевича закружилась голова отъ общаго къ нему вниманія. Даже Елена Павловна почувствовала это движеніе. Она вспыхнула, опустила рѣсницы. Долинъ, заслышавъ шорохъ, быстро оглянулся и, привѣтливо улыбнувшись ей, отодвинулся, открылъ мѣсто на своемъ коврѣ, подлѣ себя. Василій Андреевичъ вздохнулъ, осмотрѣлся. Баронъ Ридрихсъ, князь Плетневъ, Дедде, баронъ Дорфъ, губернскій прокуроръ Сытовъ и другіе представители мѣстной аристократіи окружали его. Никого изъ дамъ, кромѣ Бояриновой, въ этой сторонѣ собора. Зато лѣвая весело пестрѣла нарядами всѣхъ цвѣтовъ. Тамъ и Лисицына со всею шестернею, и Заболотная съ ея дочками-пышками, и баронесса Ридрихсъ, Камилина.... безъ дочери. Ея нѣтъ, положительно нѣтъ. "Почему бы?" мелькнуло Василію Андреевичу и его встревожила эта мысль. Онъ не могъ понять, какъ могло случиться, что онъ совершенно забылъ о ней за эти дни.
   Соколинъ внимательно слѣдилъ глазами за Еленою Павловною. Онъ какъ будто не видѣлъ никого въ соборѣ, кромѣ ея, и такъ дологъ, такъ глубокъ, такъ полонъ чувства былъ его взглядъ.
   "Чудакъ, право, чудакъ! Вѣдь дохнетъ, совсѣмъ дохнетъ! И чего, какая цѣль? Неужели, въ самомъ дѣлѣ, можно любить платонически, да еще находить въ этой любви что-нибудь, кромѣ раздраженія?" думалъ Бояриновъ, и онъ по совершенно невольному движенію взглянулъ на жену, какъ будто хотѣлъ самъ увидѣть, за что именно такъ глубоко, такъ безкорыстно полюбилъ ее этотъ странный человѣкъ. "А вѣдь въ ней дѣйствительно есть, именно въ эту минуту, что-то особенное, неуловимое, что выдѣляетъ ее изъ всего окружающаго. Другіе переглядывались, перешептывались, непрерывно смотрѣли то на двери, то другъ на друга, то на нее, а она ни на кого. Она никого не видитъ, ничего не замѣчаетъ, какъ будто бы забыла и гдѣ она, и что съ нею. На нее вотъ теперь взглянулъ и Долинъ, и такъ привѣтливъ, такъ внимателенъ былъ его взглядъ. Но она и его не замѣтила, она молится, очевидно молится! Отчего же бы иначе такъ горѣло ея лицо, отчего бы былъ такъ безпредѣленъ ея взглядъ? Молится? Но за что же?... Не за святѣйшій же синодъ? И какъ это странно! Да развѣ она чувствуетъ какъ-нибудь иначе, чѣмъ я чувствую? И отчего прежде я самъ молился, даже находилъ что-то пріятное въ молитвѣ, а теперь"....
   У собора раздался стукъ колесъ. Василій Андреевичъ прислушался. Съ паперти понесся шорохъ. Отъ дверей собора опрометью бросился Курочкинъ. Изъ толпы выдвинулся Чижевскій. У Василія Андреевича отчетливо екнуло сердне. Десятки головъ повернулись ко входу, и въ тотъ же мигъ въ дверяхъ очертилась высокая, стройная фигура княгини, вся въ черномъ. Ея взглядъ былъ холоденъ, серьезенъ и спокоенъ. Она что-то тихо сказала Курочкину. Курочкинъ вытянулся Въ струнку и, держась лѣвою рукою за эфесъ шпаги, скрылся въ толпѣ дамъ. Она бѣгло оглянула толпу и, слегка склонивъ голову, быстро прошла въ ковру, улыбнулась Василію Андреевичу, мужу и, молча пожавъ руку Еленѣ Павловнѣ, опередила и ее, и князя.
   -- Пріимите, ядите, сіе есть тѣло мое, пійте отъ нея вси, сія бо есть кровь моя новаго завѣта! сосредоточенно, размеренно, спокойнымъ, мѣрнымъ голосомъ провозгласилъ въ царскихъ дверяхъ протопопъ, отецъ Никонъ, и, едва, закрылись царскія двери, на предпослѣдней ступенькѣ клироса показались двѣ дѣвочки и два мальчика. Глубокій трауръ рѣзко противорѣчилъ ихъ младенческимъ лдцамъ. Старшей изъ дѣвочекъ было не болѣе девяти лѣтъ, младшему мальчику не болѣе трехъ. Крѣпко держась за руку сестры, недоумѣло озираясь, онъ, повидимому, еще въ высшей степени робко держался на своихъ малоопытныхъ ножкахъ, да и вообще это былъ очень слабый, очень хилый ребевокъ, по первому взгляду вызывавшій къ себѣ живое участіе. Его большіе, впалые, голубые глаза все какъ будто чего-то робѣли; острый, рѣзкій носикъ отъ времени до времени нервно подергивался. Этотъ мальчикъ -- плодъ скорби и нужды, плодъ борьбы изъ-за куска хлѣба, безъ словъ молилъ о помощи. Старшая изъ дѣвочекъ, темная шатенка, съ большими сѣрыми глазами, худенькая и слабая, не менѣе его отражала на себѣ печать нужды и лишеній. Двое остальныхъ какъ-то терялись между ними. Ихъ сопровождала молодая женщина лѣтъ 29--30. По первому же взгляду въ ней нельзя было не признать матери этой дѣвочки, до такой стенени поразительно было сходство между ними. Плерезы по подолу, по рукавамъ, по вороту чернаго сукна платья. Опухли закраснѣлыя отъ слезъ вѣки. Ея губы, ея носъ непрерывно подергивались. Нестерпимою болью стиснулось при взглядѣ на нихъ сердце Василія Андреевича. Онъ теперь даже не могъ понять, какъ до этой минуты самъ не подумалъ о нихъ. Елена Павловна взглянула въ ихъ сторону и въ тотъ же мигъ вспыхнула, отвернулась. Княгиня внимательно и, повидимому, совершенно спокойно всмотрѣлась въ каждаго изъ нихъ, какъ будто по выраженію ихъ глазъ, по складу лицъ гадала она ихъ будущее, ихъ судьбу. И вся толпа обратилась на нихъ, сотии глазъ слѣдили за ними, кто съ участіемъ, а кто просто изъ любопытства.
   Прислужникъ поставилъ налой и въ тотъ же мигъ въ дверяхъ алтаря обрисовалась высокая, величественная фигура отца Никона. Онъ медленно подошелъ къ налою, вздохнулъ, вскрылъ листъ, откашлянулся. Глаза всѣхъ съ лихорадочнымъ любопытствомъ устремились на него.
   -- Во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! осѣнивъ себя крестнымъ знаменіемъ, тихо, внятно началъ онъ.
   Василій Андреевичъ зналъ уже проповѣдь, и онъ со всѣмъ вниманіемъ сосредоточился надъ Миролюбовыми. Его въ высшей степени интересовало, почувствуютъ-ли ее дѣти, поймутъ-ли, какое впечатлѣніе произведетъ, что вызоветъ въ ихъ лицахъ самое воспоминаніе о покойномь отцѣ, о собственномъ ихъ бездольи. Нервная судорога передернула все лицо Миролюбовой. Старшая изъ дѣвочекъ мгновенно выпрямилась, пододвинулась къ налою и, вперивъ взглядъ въ лицо протопопа, казалось, боялась дышать, съ такимъ лихорадочнымъ вниманіемъ слушала его. Мальчикъ, робко осмотрѣвшись, еще ближе прижался къ матери.
   -- И чье же сердце не стѣснится болью надъ еще свѣжею могилою честнаго труженника Миролюбова? сильно дрогнувшимъ толосомъ произнесъ отецъ Никонъ.
   Холодною струею пробѣжалъ теперь по Василію Андреевичу этотъ искренній призывъ. Княгиня вспыхнула и въ тотъ же мигъ поблѣднѣла. На рѣсницахъ Елены Павловны заискрились слезы. Толпа шелохнулась, надвинулась.
   -- Онъ оставилъ за собою горемъ убитую, неспособную къ труду, жену. За гробомъ его шли босыя, полураздѣтыя малютки дѣти, и отецъ Никонъ порвался, вздохнулъ. И кто жъ изъ насъ не приласкаетъ ихъ, чья рука не протянется въ нимъ на помощь?
   Глухія, сдержанныя рыданія Миролюбовой прервали тишину. Тихо плакала дѣвочка.
   -- Мама! пролепеталъ, испуганный ея рыданіями, мальчикъ.
   -- Положимъ же починъ, положимъ сегодня нашему, честному, святому дѣлу!... Аминь! заключилъ отецъ Никонъ и, благословивъ подошедшую въ нему княгиню, подалъ ей большое серебряное блюдо.
   Мертвая тишина воцарилась въ соборѣ. Княгиня выпрямилась. вздохнула, подошла къ князю. Ея взглядъ былъ попрежнему спокоенъ, даже холоденъ, лицо блѣдно. Князь положилъ двадцать пять рублей. За нимъ Елена Павловна десять рублей, за нею Василій Андреевичъ пятнадцать рублей. Княгиня медленно проникала въ глубь собора. Сотни глазъ слѣдили за нею, всѣ прониклись величіемъ минуты, всѣ чувствовали, сознавали въ ней друга горя и нужды, и такъ холодна, такъ величественно-спокойна была она въ своемъ честномъ, святомъ дѣлѣ. Василій Андреевичъ забылся. Лицо его горѣло, мысли путались, живымъ, глубокимъ, радостнымъ чувствомъ волновалась грудь. Онъ какъ бы вновь переживалъ мечты юности, въ немъ просыпались съ прежнею силою подавленныя обыденной пошлостью стремленія жить ради общаго блага, сознанія себя въ счастіи другихъ. И не ея-ли вѣяньемъ ожили во мнѣ эти высшія стремленія, не имъ-ли дышали теперь эти чужіе ей люди, такъ лихорадочно, такъ охотно шедшіе навстрѣчу ея святому дѣлу? Но что ей за дѣло до нихъ, этихъ маленькихъ людей, въ ея великомъ дѣлѣ, и вотъ она холодна, безстрастна, одинаково недосягаема и ихъ хвалѣ, и ихъ порицанію.
   Княгиня вышла изъ толпы. На блюдѣ горкой лежали ассигнаціи. Она передала его церковному старостѣ. Отецъ Никонъ вышелъ съ крестомъ къ ней навстрѣчу. Она приложилась. Отошла. За нею князь, Елена Павловна. Миролюбова подошла къ княгинѣ, что-то невнятное сказала ей и, зарыдавъ, смѣшалась, отступила. За нею дѣти. Дѣвочка-шатенка, молча, нервно приподняла ея руку, поднесла къ губамъ. Княгиня отвела руку и, быстро склонившись, поцѣловала ее въ лобъ.
   -- Приходите ко мнѣ праздникомъ, разслышалъ Василій Андреевичъ. Я буду много, много говорить съ вами. Будьте умница, вы старшая! Не огорчайте мать слезами.
   Бояриновъ первый подошелъ къ княгинѣ.
   -- И не грѣхъ-ли было тебѣ, Наташа, грустить надъ собою! сильно дрогнувшимъ голосомъ отнесся къ ней Василій Андреевичъ. Не ты-ли доказала намъ сегодня, что въ мірѣ есть наслажденія совершеннѣйшія, и не ты-ли только одна, одна, среди безчисленнаго множества женщинъ и мущинъ, способна вызывать ихъ въ людяхъ?
   -- Ты все тотъ же, все попрежнему восторженный юноша-маденецъ, тихо сжимая его руку, отозвалась княгиня.
   -- Кто это, Вася? слегка вспыхнувъ, вмѣшалась Елена Павловна.
   -- Да онъ, вашъ неисправимый Вася, и княгиня улыбнулась. Все такой же сумасшедшій!... Елена Павловна, вы, я надѣюсь, не откажетесь поѣхать къ намъ отсюда?
   -- О, нѣтъ, княгиня, merci, ни какъ не могу сегодня!... Я такъ устала.
   -- Д-д-а? протянула княгиня.
   -- Вы въ полномъ смыслѣ слова героиня сегодняшняго двя, княгиня! быстро подходя, обратился къ ней князь Плетневъ.
   -- Полноте, Елена Павловна, поѣдемте жъ намъ. Только позавтракаемъ, вѣдь это не долго, попробовалъ было убѣдить Долинъ.
   -- Нѣтъ, князь, нѣтъ!... Ѣдемъ же, Вася, уже лихорадочно торопила Елена Павловна.
   -- Да полно, Лена, что жъ, что устала?
   -- А ты, Basil, конечно, будешь у насъ? перебила его княгиня.
   Къ ней подошли баронъ Ридрихсъ, Дорфъ и другіе.
   -- Ты уже обѣщалъ, Вася, ѣхать со мною послѣ завтрака въ Бужокъ! горячо вмѣшалась Елена Павловна.
   Василій Андреевичъ покраснѣлъ. Князь невольно улыбнулся. По тонкимъ губамъ княгини, бойко говорившей съ барономъ Дорфомъ, скользнула усмѣшка.
   -- До свиданія, княгиня, торопливо протягивая руку, едва слышно проговорила Елена Павловна.
   -- О, я увѣрена, баронъ, что скоро у насъ не будетъ дѣйствительно нуждающихся, какъ бы не замѣчая протянутой ей руки, оживленно говорила княгиня.
   Бояринова, растерявшись, все продолжала держать руку въ воздухѣ.
   -- Ната! громко напомнилъ князь.
   -- Ахъ, до свиданія!.... и что мы многихъ и многихъ предотвратимъ отъ преступленій, баронъ! не взглянувъ даже въ ея сторону, продолжала княгиня.
   -- Идемъ же, Вася!
   -- До свиданія, Наташа!
   -- Я слѣдила, я вдумывалась, и, по моему, нужда -- одна изь главныхъ причинъ преступленій. Да вы развѣ сами не наблюдали того же, баронъ?
   -- До свиданія же, Наташа!
   -- Да вѣдь ты къ намъ?
   -- Нѣтъ, ужъ извини, я заѣду вечеромъ.
   -- Вотъ какъ! и, медленно протянувъ руку, княгиня насмѣшливо взглянула на него.
   -- Я думала, что ты тамъ останешься до вечера, раздраженно встрѣтила мужа въ коляскѣ Елена Павловна. Никогда моя нога не будетъ у княгини.
   -- Это отчего?
   -- А оттого, что она дерзкая, и въ голосѣ Елены Павловны уже слышались слезы.
   -- Вяновата вовсе не княгиня, а твое дурацкое упрямство! вспыльчиво перебилъ Василій Андреевичъ. И что это за тонъ!.. И когда я тебѣ обѣщалъ ѣхать сегодня въ Бужокъ, и какъ это все вышло глупо! Я просто сгорѣлъ за тебя. То ты устала и не можешь заѣхать даже на минуту, то можешь ѣхать за пять верстъ.
   У Елены Павловны нервно дрогнулъ подбородокъ. Она сжала губы, отвернулась.
   Опять, опять слезы. И ни разу еще въ жизни не были онѣ, эти нежданныя слезы, такъ ненавистны Василію Андреевичу, какъ въ эти минуты, такъ ничтожна, такъ жалка была она въ нихъ передъ величественною въ своей надменной холодности княгинею. И между тѣмъ она его связь, его тормазъ, его тюремщикъ! И онъ опять ненавидѣлъ ее, онъ снова видѣлъ въ ней скорѣй врага, чѣмъ друга, онъ даже не могъ понять теперь, чѣмъ еще столь недавно вызвала она въ немъ въ себѣ и живое, и глубокое и, какъ будто бы, какъ казалось по крайней мѣрѣ въ тѣ минуты, правдивое чувство. Не проронивъ ни слова другъ другу, доѣхали они до дома.
  

Глава XVIII.

  
   Елизавета Михайловна Камилина, мать Ольги Владиміровны, провела младенчество и юность въ Петербургѣ, молодые годы въ губерніи Садовой, гдѣ мужъ ея, Владиміръ Львовичъ, былъ въ теченіи двѣнадцати лѣтъ губернскимъ предводителемъ дворянства, въ зрѣломъ возрастѣ она опять возвратилась въ Петербургъ и, потерявъ мужа года два съ чѣмъ-нибудь тому назадъ, снова переселилась въ губернію Садовую. Здѣсь всѣ ее знали, дружили съ нею, глубоко чтили память Владиміра Львовича.
   Елизавета Михайловва перемѣнила разнообразную петербургскую жизнь на тихую, провинціальную, скорѣе по желанію Ольги Владиміроввы, чѣмъ по собственному. Ольга Владиміровна не любила Петербурга. Она называла его городомъ чванства, холоднаго эгоизма и интригъ, и даже теперь съ неудовольствіемъ всвоминала о немъ.
   Елизавета Михайловна, будучи женщиною весьма доброю и далеко не глупою, всею душою любила Ольгу Владиміровну, любила въ ней ея свѣтлый умъ, ея вспыльчивый, прямой характеръ, ея честные взгляды. Но, на ряду съ этимъ чувствомъ, близкимъ къ обожанію, многое, въ особенности за послѣднее время, и тревожило, и огорчало ее въ ней. Она какъ-то обособилась, замкнулась, стала скрытна и даже раздражительна. Рѣдко выѣзжая, она видимо уклонялась отъ общества. Прежнее, добродушно-игривое отношеніе къ людямъ смѣнила насмѣшкой, и ея, еще столь недавно беззаботная, веселая улыбка уступила свое мѣсто глубокому раздумью, и все чаще и чаще теперь болѣло сердце Елизаветы Михайловны при взглядѣ на нее. За послѣдніе дни она даже измѣнилась въ лицѣ, румянецъ положительно потерялъ свою свѣжесть и яркость игры. И все дома, все съ книгою въ рукахъ, все съ тѣмъ же безпредметнымъ взглядомъ надъ книгою, то на верху, у себя, то въ саду подъ тѣнью раскидистой липы.
   Возвратившись отъ обѣдни, Елизавета Михайловна застала дочь на верху, въ ея веселомъ, уютномъ, розоваго ситца будуарѣ, на креслѣ, передъ открытыми дверями балкона. Опершись локтемъ о ручку кресла, она задумчиво смотрѣла въ даль. Елизавета Михайловна, остановившись у порога, посмотрѣла на нее внимательнымъ, долгимъ взглядомъ, и не могла сдержать себя, быстро отвернулась, вздохнула: такою болью сказался въ ней истомленный видъ ея блѣднаго лица.
   -- Оля! тихо окликнула она.
   Ольга Владиміровна нервно оглянулась.
   -- Ахъ, это ты, мама!... Пробыла до конца?
   -- Да, милая!
   -- Много было? Да сядь же, разскажи мнѣ.
   -- О, еще бы!... Весь городъ, буквально весь городъ! Всѣ, кромѣ тебя! Меня засыпали вопросами о твоемъ здоровьи. Всѣ, всѣ и баронъ Дорфъ, какъ-то особенно вѣско, добавила она.
   -- Онъ съ нѣкотораго времени совсѣмъ твой любимецъ, мама, тихо улыбнувшись, чуть слышно замѣтила Ольга Владиміровна.
   -- Съ той именно поры, какъ я узнала его, оживленно перебила Елизавета Михайловна. И я была бы очень рада, если бъ онъ сталъ и твоимъ.
   -- Это для какой надобности? быстро взглянувъ на нее, бѣгло спросила Ольга Владиміровна.
   -- Вотъ странный вопросъ, Ольга! Да я въ твои лѣта уже два слишкомъ года была замужемъ. Баронъ молодъ, красивъ, уменъ, образованъ, съ прекраснымъ положеніемъ! Какой же еще партіи лучше, и я увѣрена, что, если бы ты обратила на него хотя вѣкоторое вниманіе, онъ былъ бы твоимъ. Да онъ и теперь даже, не смотря на всю твою холодность къ нему, очень, очень ввимателенъ къ тебѣ! Припомни послѣдній балъ въ собраніи. Вѣдь онъ не отрывалъ глазъ отъ тебя, и это всѣ замѣтили.
   -- Какъ же не помнить? усмѣхнувшись, горячо перебила Ольга Владиміровна. Это именно тотъ самый вечеръ, когда не было Горбовой. Будь Горбова, онъ бы даже не посмѣлъ подумать такъ увиваться подлѣ меня! И какая ты странная мама! не видишь ты этого, или намѣренно не хочешь видѣть? Точно не знаешь, что Горбова уже давно баронесса Дорфъ, что мужу ея не видѣть бы мѣста мироваго судьи, какъ своего собственнаго затылка, если бы это не было именно такъ! Милая, очень милая постановка, и даже весьма нравственная, весьма хорошо характеризующая барона! Сдѣлать извѣстнаго взяточника мировымъ судьею лишь за то, что у его жены есть пара игривыхъ, червыхъ глазокъ! И я, понятно, не стану оспаривать, что онъ викакъ не будетъ прочь назвать меня баронессою Дорфъ. Я богата, не дурна собою. Но, я только не была и никогда не буду ничьею пѣшкою! Онъ, по моему, второй Пантелѣевъ! Возьми на себя трудъ припомнить, какъ этотъ блестящій конвогвардеецъ увивался подлѣ меня, какъ увѣрялъ, что любитъ меня больше жизни, пока ты не послушала меня и не рѣшилась ему сказать, что за мною ничего нѣтъ! А не превратилась-ли въ тотъ же мигъ вся его любовь въ неуловимый дымъ! О, нѣтъ! Я слишкомъ глубоко должна убѣдиться въ человѣкѣ, что онъ любитъ меня и только меня, прежде, чѣмъ я соглашусь быть его женою, а не встрѣчу такого, предпочту остаться тѣмъ, что я есть!
   -- Если такъ строго будешь смотрѣть на людей, Ольга, то разумѣется никогда не выйдешь замужъ, и я не вижу рѣшительно ничего безнравственнаго въ отношеніяхъ барона къ Горбовой. Она, это дѣло другое! Но, онъ! Онъ молодъ, холостъ, вполнѣ свободенъ, и кто бы на его мѣстѣ поступилъ иначе?
   -- Можетъ быть! Я и не спорю, я и не беру на себя указывать ему, какъ онъ долженъ жить, но я не могу уважать его, какъ человѣка, а, стало быть, и полюбить, и быть съ нимъ счастливою! Да и гдѣ это счастье? все болѣе и болѣе увлекаясь, уже съ живымъ румянцемъ въ лицѣ, продолжала Ольга Владиміровна. Посмотри внимательно вокругъ себя! Кого ты увидишь?! Сытовыхъ, Чириковыхъ, Чижевскихъ, Кудрявцевыхъ, Плетневыхъ, Несмѣловыхъ, Градынскихъ и всѣхъ этихъ до мозга костей изолгавшихся людишекъ!.. Вездѣ обманъ, вездѣ притворство, во всѣхъ и въ каждомъ одинаково равное глумленіе надъ самымъ понятіемъ правды и честнымъ чувствомъ! Ты удивляешься, отчего я перестала выѣзжать, теперь тебѣ ясно, -- вотъ именно отъ того, что мнѣ опротивѣли ихъ кривлянья, и что самой надоѣло ломаться за одно съ ними! Развѣ они могутъ, развѣ они въ силахъ отличить дѣйствительное чувство отъ ихъ мелкихъ страстишекъ, и не готовы-ли всегда и всѣ, какъ одинъ человѣкъ, забросать грязью за искреннее волненіе лишь только потому, что оно свободно, чистосердечно, правдиво! О, нѣтъ, не говори мнѣ лучше объ этихъ Дорфахъ, если не хочешь еще болѣе раздражить меня! порвавшись, горячо проговорила Ольга Владиміровна, -- а вотъ лучше разскажи, что тамъ въ соборѣ! уже тише и ровнѣе добавила она.
   -- Я очень сожалѣла, что ты не была, Ольга, столь отрадное впечатлѣніе произвела на меня княгиня въ ея помощи несчастнымъ Миролюбовымъ. У меня сердце обливалось кровью при взглядѣ на эту убитую горемъ женщину, на ея малютокъ! Старшая такая миленькая, но по ней то больше, чѣмъ по комъ нябудь изъ другихъ дѣтей видно, что нужда не свой братъ. Такая худенькая она, слабая, такой истомленный, болѣзненный видъ у нея. Отецъ Никонъ прочелъ проповѣдь. Очень хорошо! Говорятъ, что ее составила сама княгиня. И какъ она хороша, Ольга, я рѣшительно не помню, чтобы когда-либо встрѣчала такую красавицу!
   -- Да собрали-то сколько?
   -- Я полагаю, что не менѣе 500 рублей. Большое блюдо было полно десяти, пяти рублевыми бумажками, а самъ князь положилъ двадцать пять.
   -- Бояриновы были? взглянувъ въ даль, спросила Ольга Владиміровна.
   -- Какъ же! Она такъ горячо молилась. Славная она!
   -- Ну, а онъ?
   -- Ну, гдѣ жъ! Ему было не до молитвы! Онъ весь сіялъ, и даже не подошелъ ни ко мнѣ, ни къ кому. Все время не отводилъ взгляда отъ княгини. Смѣшно становилось видѣть, такъ слѣдилъ онъ за нею глазами, когда она обходила соборъ.
   -- Она сама собирала? вспыхнувъ и быстро поникая, едва слышно спросила Ольга Владиміровна.
   -- Сама! медденно отвѣтила Елизавета Михайловна, внимательно всматриваясь въ выраженіе ея лица. Снизу донесся стукъ подъѣхавшаго къ дому экипажа.
   -- Ну и вотъ видишь! нервно усмѣхнувшись, персбила ее Ольга Владиміровна. Вотъ тебѣ образецъ супружескаго счастья! И этотъ еще одинъ изъ лучшихъ людей. Уменъ, неоспоримо образованъ, а какъ онъ оскорбляетъ свою бѣдную жену, какъ мучитъ ее! Нѣтъ! Душно, противно, все противно! быстро вставая, раздражительно высказалась она. Только и отдыхаешь душой, когда хотя не на долго удастся заснуть.
   -- Баронесса Ридрихсъ! доложилъ лакей.
   -- Ты сойдешь, Оля?
   -- О, нѣтъ! Уволь! Что ей до меня?
   -- Ну, какъ хочешь! и, слегка вздохнувъ, Елизавета Михайловна медленно оставила будуаръ дочери.
  

-----

  
   Ольга Владиміровна очень мало ѣла за обѣдомъ, почти ничего не говорила и все, рѣшительно все, даже вниманіе матери раздражало ее. Она унаслѣдовала отъ отца его гордое сознаніе своей силы, своего достоинства, и самый намекъ на состраданіе уже возмущалъ ее, а между тѣмъ Елизавета Михайловна въ каждомъ взглядѣ, въ каждомъ словѣ, въ самомъ тонѣ голоса, какъ будто говорила ей: "Ты страдаешь, Оля! Я это вижу, я давно это знаю. Сознайся же, наконецъ, и я приду къ тебѣ на помощь!" И Ольга Владиміровна уже самой себѣ представлялась несчастною, униженною, оскорбленною, осмѣянною, и кѣмъ же, кѣмъ? Имъ! Человѣкомъ, улыбки котораго къ ней было достаточно, чтобы она пожертвовала ему и честью, и самою жизнью, и не осмѣивалъ-ли онъ теперь въ ней все громче и громче самую готовность такъ безотчетно отдаться ему?! Ольга Владиміровна, холодно поцѣловавъ руку матери, торопливо сошла съ террассы на площадку огромнаго, тѣнистаго сада. "Смѣшно становилось видѣть, такъ слѣдилъ онъ за нею глазами, когда она обходила соборъ" живо вспомнились ей слова матери. "Такъ вотъ причина его охлажденія, вотъ кто заставилъ его забыть, и забыть такъ скоро о самомъ существованіи моемъ! И когда же бывало, чтобы въ теченіи слишкомъ недѣли не нашелъ мнѣ даже и минуты! О, Боже мой, Боже, и зачѣмъ же я такъ безотчетно, такъ слѣпо отдалась ему?! Зачѣмъ вѣрила, зачѣмъ и теперь такъ глубоко, такъ живо вѣрю въ немъ во что-то, что сулитъ мнѣ съ нимъ столько счастья! И неужели это опять лишь призракъ, неужели и въ немъ обманулась я, какъ въ Пантелѣевѣ?! Неужели въ немъ нѣтъ ни сердца, ни правды, а все только притворство, ложь, обманъ?! Что же тогда такое жизнь, что тогда въ ней люди, если даже душа этого человѣка, человѣка, такъ разомъ, однимъ мигомъ пробудившаго во мнѣ мои мечты, мои лучшія надежды, вся изъ лжи, изъ притворства, какъ и всѣхъ этихъ Чириковыхъ, Чижевскихъ, Кудрявцевыхъ! И онъ же, онъ еще рѣшился упрекнуть меня, что смѣялась, смѣюсь надъ его честнымъ, живымъ, глубокимъ ко мнѣ чувствомъ! Да гдѣ же оно, гдѣ это честное, живое, глубокое чувство?"
   "Развѣ не такъ же горячо и правдиво увѣрялъ онъ жену свою въ своей любви, развѣ не говорилъ самъ, что готовъ былъ лишить себя жизни, если бъ не согласилась выйти за него, и развѣ теперь самъ же не удивляется себѣ въ этомъ своемъ прошломъ, не тяготится ею, не изо дня въ день измѣняетъ ей? И чѣмъ же я выше, чѣмъ святѣе, почему же со мною не будетъ того же самаго завтра, что съ нею сегодня? Или мало любитъ? Или не вся ея жизнь его улыбка, его къ ней вниманіе, его радость? Нѣтъ, я ниже, я неизмѣримо ниже ея! Она взяла его свободнымъ, я ворую отъ нея, я отнимаю у нея въ немъ счастье всей жизни, надежду, я за одно съ нимъ, рука объ руку, обманываю ее!... Ахъ, зачѣмъ такъ далеко зашла я, зачѣмъ тогда же, съ перваго же раза, не положила предѣлъ этому увлеченію? И за что же такъ презирала, презираю этихъ Чириковыхъ, Чижевскихъ, Кудрявцевыхъ? Да развѣ я сама, -- не ложь, не обманъ, не притворство? Развѣ не дурачила, не дурачу ее за одно съ нимъ, развѣ не отводила, не отвожу ей глаза то на Соколина, то на Дорфа, то на Кудрявцева? ужаснулась на самое себя Ольга Владиміровна. О, нѣтъ, нѣтъ! Я ни за что, ни за какое счастье, ни за какія блага въ мірѣ не приму на сфѣсть ея укора, ея страданій! Я сама пойду къ ней, все разскажу, во всемъ сознаюсь!... А если она и не подозрѣваетъ даже? Если Градынская еще не успѣла въ этомъ, то зачѣмъ же, зачѣмъ вызову эту пытку? Лучше не говорить, лучше отойти отъ него молча!... Пусть! пусть думаетъ, что смѣялась, смѣюсь!... Прости, прости, золотая мечта, прости, послѣдняя надежда!" Она судорожно выпрямидась, разсмѣялась.
   За крайнею аллеею сада рѣзко щелкались сухіе сучья все ближе и ближе. Сквозь зелень акаціи мелькнула въ фаэтонѣ стройная фигура Бояринова.
   -- Барыня у себя? донесся со двора его голосъ.
   -- Ни какъ нѣтъ-съ, онѣ въ городѣ.
   -- А барышня?
   -- Барышня въ саду-съ.
   Подъ сводомъ аллеи изъ акацій отчетливо щелкнулась калитка. Ольга Владиміровна вспыхнула, быстро положила руку на сердце, такъ встрепенулось оно, такою живою, глубокою радостью забилось въ ней.
   -- Я должна во что бы то ни стало овладѣть собою! Я не допущу теперь въ немъ и самой мысли. Пусть, пусть онъ признаетъ меня злою кокеткою, пусть возненавидитъ даже, я все жъ таки, ему въ глаза, осмѣю самую вѣру его въ меня, въ мое къ нему чувство! Да и что жъ ему до этого? Развѣ я что-нибудь больше въ его жизни, чѣмъ эти Градынскія, Долины!? и, глубоко вздохнувъ, она медленно пошла ему навстрѣчу. Но, едва только Василій Андреевичъ показался въ глубинѣ аллеи, какъ ея ляцо, еще въ ту минуту холодное и даже строгое, приняло веселый, оживленный видъ.
   -- Вотъ кстати! Я только что хотѣла за вами послать.
   -- А что? Развѣ случилось что-нибудь особенное? цѣлуя ея руку, участливо отнесся Василій Андреевичъ.
   -- Особенное.... Да, пожалуй, если хотите! Это зависитъ отъ взгляда. Вся штука въ томъ: остаться-ли мнѣ тѣмъ, что я есть, или же разомъ стать нѣжно любящею супругою вовсе не интересующаго меня человѣка?
   -- Вы шутите, Ольга Владиміровна? внимательно въ нее всматриваясь, перебилъ Бояриновъ.
   -- Я?... ничуть! Напротивъ, очень серьезно намѣрена говорить съ ваии. Если только въ жизни есть что-нибудь серьезное!
   -- А то какъ же! Развѣ, по вашему, нѣтъ?
   -- По моему, нѣтъ! По моему, жизнь для большинства, громаднаго большинства, къ которому и я, и вы несомнѣнно имѣемъ честь принадлежать, ни больше, ни меньше, какъ вѣчная игра, игра въ понятія, во взгляды, въ убѣжденія, въ счастіе и даже въ самую жизнь другихъ! Я давно уже усвоила себѣ этотъ взглядъ и если разсуждаю иногда, и даже весьма горячо, о правдѣ, о глубокихъ чувствахъ, о благѣ ближняго и о прочемъ, то только ради минутнаго развлеченія, ради красоты слога, но чтобы я чувствовала такъ, это все, что говорю, о, нѣтъ, никогда, храни Богъ, я чувствовала всегда, и теперь чувствую, и буду чувствовать лишь то, что меня непосредственно колетъ, кусаетъ или же пріятно волнуетъ. Право! Что вы на меня такъ удивленно смотрите, даже съ ужасомъ! И не думайте, что я шучу, нѣтъ, я серьезно. Я только очень рѣдко говорю правду, но сегодня расположена излить вамъ ее всю и отъ чистаго сердца, если оно только не засорилось раньше, чѣмъ я родилась.
   -- Что съ вами, Ольга Владиміровна? не сводя съ нея глазъ, тревожно спросилъ онъ.
   -- Со мною ничего, ровно ничего особеннаго! Я только сегодня правдивая, такая, какъ я есть, а не такая, какъ хотѣла казаться и дѣйствительно казалась вамъ! И я вамъ совѣтую, пользуйтесь этимъ счастливымъ мигомъ, если хотите когда-нибудь меня понять, а то я опять скроюсь, опять буду жить, какъ вы, какъ всѣ, ложью, обманомъ, притворствомъ. Опять буду увѣрять въ своихъ чувствахъ, вовсе ничего не чувствуя, опять буду цѣловаться съ Градынской, въ душѣ ее лишь презирая; опять буду крѣпко накрѣпко жать руку вашей женѣ, а у нея за глазами воровать въ лицѣ вашемъ все ея счастіе, всю ея жизнь! И я рѣшилась!... Но.... и Ольга Владиміровна, тихо сдвинувъ брови, приняла серьезный, и даже озабоченный видъ. Мнѣ, понимаете-ли, какъ бы это повозвышеннѣе выразиться, нужна обстановка, дипломъ женщины съ именемъ, чтобъ я подъ его защитой могла чинить всевозможныя мерзости! и, нервно разсмѣявшись, она насмѣшливо посмотрѣла на него.
   -- Смѣю спросить, кто этотъ счастливецъ? вспыхнувъ, едва слышно спросилъ Василій Андреевичъ.
   -- Ахъ, Боже мой, да какой же онъ счастливецъ, онъ просто спекулянтъ, торгашъ, какъ и я тоже! Я ему даю 60,000 и въ придачу себя, а онъ взамѣнъ того сообщаетъ мгѣ дипломъ на свободное распоряженіе собою и сознательно закрываетъ глаза на всѣ мои фокусы. Ну, развѣ это не идеалъ свободы нашихъ дней? И вотъ предварительно я намѣрена переговорить съ вами, во-первыхъ, о томъ, какъ оформить эти нецензурныя условія, чтобы онъ потомъ не вздумалъ забрать и меня самое въ лапы вмѣстѣ съ моими 60-ю тысячами, а во-вторыхъ, спросить вашего мнѣнія о семъ моемъ поступкѣ, потому что я все-таки чту васъ образцомъ современной нравственности! и Ольга Владиміровна, не сводя глазъ съ пылавшаго лица Василія Андреевича, звонко разсмѣялась.
   -- Прежде всего, Ольга Владиміровна! сильно дрогнувшимъ голосомъ перервалъ онъ ея смѣхъ. Прежде всего, я ни одному слову не вѣрю въ томъ, что вы мнѣ только что сказали, я слишкомъ глубоко уважаю васъ, слишкомъ увѣренъ въ честности вашихъ убѣжденій и поступковъ, чтобы допустить самую мысль, что вы, вы способны посмѣяться надъ бракомъ, этимъ чястѣйшимъ выраженіемъ нравственности.
   -- Нравственности! горячо перебила Ольга Владиміровна. Да не вы-ли сами еще всего пять дней тому назадъ называли его предразсудкомъ? И какою искренностію, какимъ чувствомъ дышалъ въ тѣ минуты вашъ взглядъ. Припомните! Припомните, какъ сильно, какъ красиво вы это выразили! Или и въ васъ, Ольга Владиміровна, нѣтъ настолько характера, сказали вы, чтобъ побороть лишенный смысла предразсудокъ, чтобы разъ навсегда охранить святое право любви и честной, и живой отъ полуидіотскихъ, дикихъ взглядовъ!... Прелесть! Не смѣялись-ли вы надъ самою идеею брака? Вы признавали бракъ формою, желательною лишь только для полуидіотовъ, а для насъ, людей высшихъ стремленій и понятій, вы признали актъ свободной воли всегда честнымъ актомъ. Вѣдь да, такъ, да? и Ольга Владиміровна, пріостановившись, въ упоръ взглянула на Василія Андреевича.
   -- Вовсе нѣтъ! Я вовсе не отрицалъ ни святости брака, ни его значенія, и тѣмъ болѣе никогда не позволю себѣ смѣяться надъ нимъ. Я только говорилъ, что бракъ -- это форма, что, стало быть, онъ одинаково можетъ служить выраженіемъ, какъ нравственвѣйшаго изъ союзовъ, такъ и безчестнѣйшаго изъ нихъ, вотъ именно такого, какъ вы только что указали, что, стало быть, сила вовсе не въ немъ, а въ его основѣ, и что если основою внѣбрачнаго союза является глубокое, правдивое чувство, то я признавалъ и всегда признаю его союзомъ, заслуживающимъ неизмѣримо большаго уваженія, нежели десятки тысячъ браковъ-сдѣлокъ нашего времени.
   -- Да развѣ вашъ бракъ сдѣлка, развѣ онъ, по вашимъ же убѣжденіямъ, не совершеннѣйшій изъ союзовъ, и между тѣмь, на дѣлѣ, развѣ вы ни изо дня въ день смѣетесь надъ нимъ, оскорбляете жену вашу, играете ея любовью, счастіемъ, жизеью? Я, тяжело переводя духъ, лихорадочно продолжала она, презираю васъ.... за нее, за себя, за Градынскую, за легкомысліе, за безволіе, за ту безотчетность, съ которою вы всѣхъ и все игнорируете ради вашихъ порывовъ. Да вы-то, вы-то что такое сами, чтобы смотрѣть на женщину, лишь какъ на забаву, какъ на игрушку?
   Василій Андреевичъ поблѣднѣлъ, каждый нервъ дрожалъ въ немъ.
   -- Вы кончили, Ольга Владиміровна, и, надѣюсь, кончили разъ навсегда, смѣривъ ее съ ногъ до головы холоднымъ взглядомъ, съ трудомъ владѣя голосомъ, едва слышно отозвался онъ.-- Не думайте, чтобъ я сталъ защищаться, возражать или, тѣмъ болѣе, нападать на васъ съ тою несдержанностью, съ тою запальчивостью, съ какою вы позволили это себѣ! Нѣтъ! я не затрудню васъ, я лишь замѣчу, что разумомъ мы судимъ, а живемъ кровью и нервами, и что придетъ время, когда вы поймете меня, глубоко раскаетесь, но, быть можетъ, тогда ужъ будетъ поэдно! и, глубоко вздохнувъ, гордо выпрямившись, не протянувъ руки, не взглянувъ даже, онъ быстро пошелъ отъ нея.
   Ольга Владиміровна пошатнулась, сдѣлала шагъ за нимъ и въ тотъ же мигъ, овдадѣвъ собою, замерла на мѣстѣ.
   Туманомъ подернулась ярко освѣщенная солнцемъ площадка сада. Какія-то мурашки роились.... вотъ тутъ, у нея на глазахъ, въ немъ, этомъ туманѣ. Ныло, щемило, стонало судорожною болью стиснутое сердце.
  

Глава XIX.

  
   Не мудрено, что Елена Павловна, въ теченіи слишкомъ четырехъ лѣтъ жизни съ Василіемъ Андреевичемъ, не могла понять его, не мудрено, что и Камилина сбиваласъ въ представленіяхъ о немъ, а также и Соколинъ.
   Василій Андреевичъ и самъ еще ни разу не додумался до того, чего онъ хочетъ, къ чему идетъ, что выйдетъ изъ столь противорѣчивыхъ отношеній его къ окружающему.
   Въ немъ было какъ бы двѣ души, два самостоятельныхъ міра. Въ первомъ онъ жилъ безпечно, широко, весело, игриво, какъ безотчетный рабъ волновавшихъ его чувственныхъ движеній. Во второмъ онъ содрогался надъ ними, этими странными, унижающими самое достоинство человѣка, порывами и, уходя въ глубь самого себя, судилъ ихъ, грустилъ надъ ними. И напрасно пыталась княгиня въ послѣдовавшій вечеръ разогнать его тоску. Ни шутки, ни остроты, ни игриво-кокетливый тонъ не помогли ей въ этомъ. Онъ уѣхалъ отъ нея въ исходѣ втораго часа пополуночи, и едва только закрылась за нимъ дверь будуара, княгиня дала въ себѣ полную волю чувству тоски, вызванной въ ней его взглядами, отрицавшими самую надежду на счастье. Она и прежде, еще задолго долго до этого вечера, сознала, что ея собственная жизнь -- разбитая жизнь, разбитая ею самою, и чувство тоски вовсе не было для нея новымъ чувствомъ, но еще никогда Василій Андреевичъ не былъ къ ней такъ близокъ, какъ въ этотъ вечеръ, никогда еще такъ глубоко, такъ живо не чувствовала она своей вины передъ нимъ, столь гнетущаго за него укора. Не спалось ей въ наступившую ночь. И все стоялъ и стоялъ онъ передъ нею, блѣдный, взволнованный воспоминаніями былаго, минувшихъ надеждъ, желаній, со взглядомъ, полнымъ безотчетной грусти.
  

-----

  
   Напрасно пытался заснуть въ эту ночь и самъ Василій Андреевичъ.
   Передъ нимъ стояла вся прошлая жизнь, безцѣльная, пошлая. Съ презрѣніемъ смотрѣла на него Камилина, съ нѣмымъ укоромъ жена. Тѣснились воспоминанія, одно другаго тяжелѣе, одно другаго позорнѣе. "Нѣтъ, это пытка! чистая пытка!" подумалъ онъ и, глубоко вздохнувъ, быстро одѣвшись, вышелъ изъ дома.
   По восточному склону огромнымъ, золотистымъ шаромъ величественно-медленно вздымалось солнце. Легкій вѣтеровъ скользилъ по самымъ верхушкамъ деревьевъ. Соловей, заливаясь звучною, безконечною трелью, пѣлъ въ глубинѣ спирали, про любовь, про счастъе.
   Василій Андреевичъ пріостановился, вслушался. Сладостнымъ чувствомъ замерла въ его груди полная нѣги, полная любви, неуловимая въ своихъ переливахъ, безконечная по своей глубинѣ, соловьиная пѣснь. Ни то безпредметно тоскуетъ, ни то томится въ наслажденіи, ни то поетъ золотыя мечты, ни то груститъ, страдаетъ надъ чѣмъ-то.
   -- И чего онъ, чего? Или онъ глубже чувствуетъ и шире понимаетъ, чѣмъ мы, люди? Какъ все дивно въ природѣ, какъ все любовью, счастіемъ, наслажденіемъ дышетъ въ ней! И почему же это наслажденіе нами и ближе, и живѣе чувствуется въ соловьиномъ пѣніи, чѣмъ въ насъ самихъ? Какъ будто онъ, этотъ соловей, имѣетъ больше правъ на наслажденіе, чѣмъ я, чѣмъ всѣ другіе! А, быть можетъ, потому именно, потому, что онъ невольникъ всесильной природы, что онъ можетъ желать и дѣйствительно желаетъ лишь только того, что она ему внушаетъ, чего отъ него требуетъ, а мы злоупотребляемъ своею свободою, сами извращаемъ себя, сами жизнь тихихъ, радостныхъ минутъ обращаемъ въ адъ сомнѣній, лихорадочной борьбы, интригъ, распрей, самообмановъ! Изъ-за чего мы бьемся изо дня въ день, какъ не изъ-за нарушенія законовъ природы? Отчего всякій крестьянинъ и сосредоточеннѣе, и естественнѣе, и устойчивѣе насъ въ своихъ склонностяхъ, какъ ни отъ того же, что онъ ближе къ природѣ, зависимѣе отъ нея. Не наша-ли свобода, или, точнѣе, не наша-ли разнузданность уже могила самой надежды на счастіе?! Онъ, этотъ соловей, онъ неизмѣримо счастливѣе меня, потому что онъ не можетъ того, чего не долженъ. И мало того, счастливѣе, въ немъ даже больше смысла, чѣмъ во всѣхъ моихъ обвинительныхъ рѣчахъ и актахъ! Онъ всегда у своей цѣли, всегда всѣмъ сердцемъ у своей задачи и никогда во всю жизнь не отойдетъ отъ нея, не онъ-ли воспитываетъ душу малютокъ, не онъ-ли смягчаетъ сердца, не онъ-ли поетъ юнымъ дѣвамъ про любовь, про вѣрность? А я что? Вотъ уже болѣе недѣли, что и не заглянулъ даже ни въ одну бумаженку, потому что вовсе и не люблю своего дѣла, а люблю въ немъ лишь говоръ о себѣ, лесть, улыбки. И Камилина права! Именно, что я такое, особенное? ровно ничего! Я неизмѣримо ниже стою этого соловья, а, между тѣмъ, я, по моему, не рѣдко выхожу и царемъ природы, и орломъ, даже орломъ среди орловъ! Какъ это пошло! додумался Василій Андреевичъ и даже разсмѣялся, досадливо, нервно, до такой степени пошлымъ представился ему въ эту минуту взглядъ на самого себя, какъ на нѣчто особенное. И она права, совершенно права! Она если и не сознала вполнѣ отчетливо, то почувствовала, что я въ сущности ничто, такое же пошлое ничто, какъ Чириковъ, Чижевскій, Кудрявцевъ, Несмѣловъ и другіе, и вотъ ей стало и смѣшно, и досадно, что я въ то же время и воображаю, и корчу изъ себя что-то особенное, великое! Василій Андреевичъ, вздохнувъ, забылъ и спираль, и сквозную аллею, и его живая мысль лихорадочно искала разумнаго, глубоко прочувствованнаго дѣла, чтобъ въ этомъ дѣлѣ подняться надъ своими же порывами, надъ Градынскими, надъ Долиными. Все оживленнѣе пѣлъ соловей; все громче щебетали безпечныя пташки, все ближе и ближе подступало къ зеленому холму игристое солнце.
  

-----

  
   Василій Андреевичъ уже не ложился болѣе. Ровно въ 8 часовъ онъ осторожно вошелъ въ спальню жены. Елена Павловна уже проснулась.
   -- Откуда ты, Вася? испуганно встрѣтила она его.
   -- Изъ сада, милая! тихо цѣлуя ея руку и садясь возлѣ, спокойно отвѣтилъ Василій Андреевичъ.
   -- Вотъ странно! Такъ отчего же ты вскочилъ такъ рано сегодня?
   -- Я вовсе не спалъ.
   -- Какъ вовсе не спалъ? и Елена Павловна съ удивленіемъ посмотрѣла на него.
   -- Сначала мнѣ не спалось, какъ обыкновенно, потомъ настало такое чудное утро, такъ радостно, весело засмотрѣло къ намъ въ окно яркое солнце, я всталъ и пошелъ въ садъ. Тамъ слушалъ соловья. Онъ такъ хорошо пѣлъ мнѣ, Лена, про любовь нашу, про счастье. Я слушалъ его все съ болимьшъ и большимъ наслажденіемъ. Мнѣ казалось, что онъ грустилъ надъ твоими нерѣдкими по мнѣ слезами, что онъ упрекалъ меня за мое легкомысленное къ тебѣ отношеніе, вообще за безпорядочность моей жизни, за разбросанность, за безцѣльность, и я надумалъ, я рѣшился.
   -- На что рѣшился? крѣпко, нервно сжимая его руку, лихорадочно спросила Елена Павловна.
   -- Что я больше никогда не вызову твоихъ слезъ, милая, что отдамся вполнѣ дѣлу. Въ немъ найду себѣ цѣль, въ тебѣ трудовъ отраду, и, быстро склонившись, онъ скрылъ лицо на ея взволнованной радостнымъ чувствомъ груди.
   -- Милый, милый! шептала Елена Павловна, осыпая поцѣлуями его голову.
  

-----

  
   Счастливо встрѣтила Елена Павловна Соколина, и онъ отъ всего сердца порадовался за нее, за эту перемѣну въ Василіи Андреевичѣ. Послѣ завтрака, оставивъ его съ женою, Василій Андреевичъ ушелъ заниматься.
   Онъ нашелъ массу закрытыхъ еще конвертовъ; многіе акты, уже болѣе недѣли валявшіеся не переписанными; не одинъ десятокъ экстренныхъ требованій безъ удовлетворенія и болѣе десятка арестантскихъ дѣлъ. Точно сквозь сонъ, поднялась, очертилась высокая фигура Ревекки Зиберманъ, обезчещенной однимъ изъ полицейскихъ баши бузуковъ Чернорѣчинска. Она опять, какъ живая, предстала передъ нимъ въ своемъ стыдѣ, въ своемъ смущеніи, въ своей обидѣ, и такъ сжалось въ немъ сердце, такъ упрекнула его Ревекка за равнодушіе къ ея страданіямъ, къ ея униженію. И тутъ же, рука объ руку съ нею, нахалъ Бѣлинскій, квартальный, ее опозорившій. "А что, молъ, взяла? говоритъ онъ. Вотъ и день за днемъ, а тамъ и недѣля за недѣлей, а ты все сиди у моря, да дожидай погоды! Да и кому какое дѣло до тебя! Онъ и забылъ о тебѣ думать, -- есть ты или нѣтъ тебя на свѣтѣ!" Совѣстно стало Василію Андреевичу передъ самимъ собою и за Ревекку, и за другія жертвы насилія и грабежа даже со стороны тѣхъ, кто призванъ охранять честное, доброе имя и имущество гражданъ, и за этотъ десятокъ и даже болѣе арестантовъ, что, быть можетъ, сидѣли теперь уже не одну недѣлю въ тюрьмѣ безъ достаточнаго основанія, единственно потому, что ему, Василію Андреевичу, вздумалось перебѣгать безъ всякой цѣли и безъ смысла отъ Камилиной къ Градынской, отъ Градынской къ Долиной, а отъ Долиной снова къ Камилиной, и онъ позвалъ своего письмоводитедя, усадилъ за переписку и, горячо, нервно принявшись за дѣло всею мыслью, всемъ сердцемъ отдался ему. Къ обѣду онъ уже составилъ три обвинительныхъ акта, сдѣлалъ распоряженіе объ освобожденіи двухъ арестантовъ, сообщилъ губернатору въ высшей степени сильныхъ выраженіяхъ о преступленіи Бѣлинскаго, о немедленномъ устраненіи его отъ должности и преданіи суду, о постановленіи полицейскаго управленія по дѣлу Эдмондъ и другихъ, не менѣе возмутительныхъ, уже личныхъ распоряженіяхъ исправника Роджанскаго.
   За обѣдомъ онъ былъ въ высшей степени внимателенъ къ женѣ, привѣтливъ къ Соколину, оживленъ, веселъ, игривъ, и Елена Павловна и Соколинъ любовались имъ.
   Часа черезъ два послѣ обѣда онъ опять ушелъ заниматься. Онъ не вышелъ даже и къ чаю, не смотря на присутствіе Градынской. Онъ снова вошелъ въ свою колею, увлекся дѣломъ, логикою своихъ мыслей, быстротою успѣха, силою отдѣльныхъ опредѣленій, и такъ кипѣла работа, такою энергіею дышали его обвинительные акты. Онъ не былъ одннъ въ кабинетѣ, многіе и многіе окружали его, и среди этой нѣмой и въ то же время такъ много, такъ живо говорившей его сердцу группы, въ oсoбенности рѣзко выступали рельефныя фигуры: знойнаго юга красотки Ревекки Зиберманъ, надзирателя Бѣлинскаго, исправника Роджанскаго, арестантовъ Лозинскихъ, несовершеннолѣтнихъ братьевъ, питомцевъ голода, нужды, и плачущей сиротки, дочери покойнаго старообрядца Пономарева, нѣсколько недѣль тому назадъ убитаго злодѣемъ Федоровымъ, грозою евреевъ и мѣстныхъ поселянъ. Онъ чувствовалъ себя въ нихъ, ихъ въ себѣ. Онъ какъ бы безъ словъ бесѣдовалъ съ ними: то живою местью дышалъ онъ за жертвы преступленій, то тихо наслаждался признательностью потерпѣвшихъ. Со скрежетомъ безсильной злобы въ зубахъ смотрѣлъ на него изъ-подъ навислыхъ, густыхъ бровей убійца Федоровъ; блѣднѣлъ самоувѣренный Роджанскій; терялся Бѣлинскій, и уже нервно-лихорадочно вслушивалась въ каждое слово его энергической, бичующей рѣчи возмущенная толпа. Да! онъ уже обвинялъ и они проклинали его! Но развѣ въ то же время Лозинскіе не благословляли его за свободу, за пощаду, за гуманное, вполнѣ человѣческое отношеніе къ ихъ преступленіямъ, вызваннымъ безволіемъ, нуждою? Развѣ съ густымъ, живымъ румянцемъ глубокаго волненія, благодарности и мольбы не слѣдила за нимъ, защитникомъ своихъ человѣческихъ правъ, своей дѣвичьей чести, красавица Ревекка? Развѣ не улыбалась ему сквозь слезы, вѣрная памяти отца, сиротка Пономарева? И онъ облегчитъ ея участь, ему поможетъ въ этомъ княгння! Въ часъ пополуночи онъ кончилъ занятія и такъ легко, такъ весело стало у него на сердцѣ, такимъ гордымъ чувствомъ вздымалась теперь его взволнованная сознаніемъ своей силы, своего значенія грудь. Онъ не коптилъ небо, онъ не прозябалъ, онъ не исполнялъ своихъ обязанностей какъ другіе, изъ-за содержанія, изъ-за награды; нѣтъ, онъ любилъ свое дѣло, онъ создалъ въ немъ свой особый міръ, онъ населилъ его живыми, онъ правду далъ имъ почувствовать въ себѣ.
  

-----

  
   На слѣдующій день послѣобѣденныя занятія Василія Андреевича были прерваны пріѣздомъ Долиныхъ. Елена Павловна привѣтливо приняла ихъ. Она какъ будто и забыла даже о выходкѣ съ нею княгини въ соборѣ. Она окружала ее всѣмъ вниманіемъ, охотно обѣщала быть у нихъ на обѣдѣ посдѣзавтра, упомянула, что ей бы было очень пріятно встрѣтиться съ Градынскою, которую очень и очень любитъ, и, оживленно перебѣгая съ предмета на предметъ, такъ бѣгло-весело говорила, что княгняя рѣшительно отказалась въ ней признать прежнюю нервную, раздражительную и нерасположенную къ ней княжну Елену Гордѣеву. Князь оживился. Онъ такъ любилъ миръ и такъ угнетала его до этой минуты неловкость, допущенная его женою по отношенію съ Еленѣ Павловнѣ. Онъ, такъ сказать, на лету ловилъ мысли Бояриновой, сообщалъ имъ игривые оттѣнки и съ такимъ нагляднымъ удовольствіемъ слѣдилъ за всю глазами, что княгиня, конечно шутя, допустила въ ней свою мгновенную соперницу, она даже намекнула, что если это будетъ продолжаться, то волею-неволею должна будетъ отважиться на самое рѣшительное нападеніе на него, на Васю, указала она движеніемъ бровей и при этомъ беззаботно-весело, вызывающе разсмѣялась. Затѣмъ она въ томъ же тонѣ перешла на Соколина и, великодушно простивъ ему его неловкость въ томъ, что еще не былъ у нея съ визитомъ, попросила на обѣдъ, такъ какъ она не можетъ допустить и самой мысли, что онъ, по столь извѣстной всѣмъ застѣнчивости, лишитъ удовольствія видѣть себя среди избраннаго ею кружка. Соколинъ смѣшался, пробормоталъ что-то невнятное, но зато Елена Павловна рѣшительно объявила, что она привезетъ его сама. Разговоръ мало по малу перешелъ на серьезную тему. Князь съ полнымъ негодованіемъ отозвался о Роджанскомъ и тутъ же объявилъ, что онъ телеграммой устранилъ отъ должности Бѣлинскаго и уже командировалъ чиновника особыхъ порученій Богусевича для производства слѣдствія надъ нимъ совмѣстно съ участковымъ слѣдователемъ.
   -- Ахъ, да! горячо перебила княгиня, обращаясь въ сторону Василія Андреевича, у меня даже похолодѣли руки, когда я читала твое сообщеніе. Возмутительно! и, надо тебѣ отдать справедливость, -- ты въ совершенствѣ владѣешь перомъ! Если такъ же говоришь, какъ пишешь, то я не прочь тебя послушать.
   -- Да вѣдь не даромъ же онъ слыветъ звѣздою прокурорскаго надзора, улыбнувшись, вмѣшался князь.
   -- А я, снова и еще оживленнѣе перебила княгиня, не могла допустить и мысли.... Теперь, не боясь оскорбить тебя, могу покаяться, что мнѣ даже смѣшнымъ казался этотъ отзывъ о тебѣ, какъ о звѣздѣ прокурорскаго надзора. Ты все почему-то казался мнѣ еще, ну, какъ бы это.... не вполнѣ человѣкомъ, право!
   -- Да когда же и кто былъ пророкомъ въ своемъ городѣ! смѣясь, полушутя, полусерьезно отвѣтилъ Василій Андреевичъ.
   Просидѣвъ около двухъ часовъ, Долины уѣхали, оставивъ за собою самое благопріятное впечатлѣніе не только въ примирившейся вполнѣ съ княгинею Еленѣ Павловнѣ, но даже и въ недовѣрчивомъ Соколинѣ.
  

Глава XX.

  
   Стрѣлка показывала ровно четыре. Василій Андреевичъ, совсѣмъ готовый къ обѣду, во фракѣ, въ бѣломъ галстукѣ и гри-де-перль перчаткахъ, точно куда-то спѣша или пытаясь обогнать собственныя мысли, торопливо расхаживалъ вдоль кабинета. Быстро подойдя къ дверямъ будуара, онъ нетерпѣливо крикнулъ:
   -- Лена, ты скоро?
   -- Скоро, Вася, минутъ черезъ десять, глухо долетѣло изъ будуара.
   -- И Градынской нѣтъ! Какъ это скучно!
   Въ залъ вошла Градынская.
   -- La voila! Какъ можно меньше вниманія, какъ можно больше ироніи и.... и, улыбнувшись самому себѣ, Василій Андреевичъ быстро вышелъ къ ней навстрѣчу.
   -- Что вы такъ запоздали, Владислава Францовна? Я уже хотѣлъ поѣхать за вами.
   -- Чѣмъ же запоздала, вѣдь еще нѣтъ пяти, а пріѣздъ назначенъ въ пять.
   -- То-есть обѣдъ въ пять, а пріѣздъ отъ четырехъ.
   -- И Елена Павловна еще не готова.
   -- Да, если бъ вы не пріѣхали еще два часа, то она все не была бы готова. Вѣдь это всегда такъ, вы на нее, она на васъ, а я отвѣчай за обѣихъ.
   -- Скажите, какой всеобщій опекунъ, и, иронически усмѣхнувшись, Градынская прошла на балконъ.
   -- Съ вами нельзя говорить съ нѣкотораго времени, Владислава Францовна, что ни слово, то укусъ.
   Градынская не отвѣтила и стояла смущенная и подавленная.
   -- Теперь ваше настроеніе мнѣ совершенно понятно, наслаждаясь ея смущеніемъ, ея борьбою между своимъ достоинствомъ и тягою къ нему, медленно продолжалъ онъ. Но уже скоро конецъ вашему томленію, вашей скукѣ, Владислава Францовна. Не нынче -- завтра онъ вернется, и опять мѣрно и плавно потечетъ ваша счастливая супружеская жизнь. Такъ тихо, спокойно.
   -- Василій Андреевичъ! мгновенно блѣднѣя, вскрикнула точно ужаленная Градынская.
   Наконецъ, показалась Елена Павловна.
   -- Вотъ умница, Лена, что надѣла это платье! Посмотри, какая ты прелестная! Владислава Францовна, правда, что къ ней очень идетъ голубой цвѣтъ? весело обратился онъ.
   -- Терпѣть не могу! Ни за что бъ не надѣла, если бъ не знала, что ты его любишь, перебила Елена Павловна.
   -- Почему же именно голубой? Къ ней идутъ всѣ цвѣта, насколько я замѣчала, съ трудомъ владѣя собою, медленно отозвалась Владислава Францовна.
   -- Ну, Лена, ручаюсь тебѣ, ты совсѣмъ погубишь сегодня Соколина.
   -- Вотъ скажи еще при немъ такой вздоръ, Вася! вспыхнувъ по самыя уши, живо перебила Елена Павловна.
   -- Что съ вами, Владислава Францовна? Вы на себя не похожи въ эти дни! тревожно отнеслась къ ней Елена Павловна, садясь въ карету.
   -- Владислава Францовна оправдала на себѣ пословицу, что вмѣстѣ скучно, а врозь тошно, смѣясь, перебилъ вопросъ жены Василій Андреевичъ.
   -- Это скорѣе подходитъ къ вамъ, чѣмъ ко мнѣ, Василій Андреевичъ! Я никогда не скучала съ моимъ мужемъ, сильно дрогнувшимъ голосомъ отпарировала она.
   -- Будто? насмѣшливо перекрылъ Бояриновъ.
   -- Какъ тебѣ не стыдно?! вспыхнувъ, тихо укорила Елена Павловна.
   Градынская быстро скрыла отъ нея свой взглядъ.
   -- Право, такъ досадно. Мнѣ было такъ весело сегодня, я такъ охотно ѣхала, а вотъ теперь.... И все ты, Вася.
   -- Ахъ, Боже мой, Лена, да чѣмъ же я виноватъ, что онъ все ѣдетъ, ѣдетъ и не доѣдетъ?
   -- Вы перестанете глумиться, Василій Андреевичъ? Или вы хотите, чтобы я вышла изъ экипажа и вернулась домой пѣшкомъ? рѣзко проговорила Градынская, блѣднѣя; я никогда не думала, чтобы вы были такъ дерзки! едва слышно добавила она.
   -- А я, съ своей стороны, слегка вспыхнувъ, сказалъ Бояриновъ, никакъ не предполагалъ, чтобы столь серьезная, какъ вы, женщина, могла волноваться по такому пустому обстоятельству.
   Градынская нервно разсмѣялась. Что-то хрустнуло въ ея рукахъ, и на коврикъ кареты упало нѣсколько обломковъ ея тонкой работы изъ слоновой кости вѣера.
   -- Вася, Вася! краснѣя по самыя уши, голосомъ, полнымъ укоризны, прошептала Елена Павловна. Ему показалось, что у Градынской на рѣсницахъ дрожали слезы.
   Между тѣмъ, во второй губернаторской гостиной собрались почти всѣ приглашенныя къ обѣду лица. Бромѣ Бояриновыхъ и Градынской, не было только Соколина и Плетневыхъ.
   Князь Долинъ серьезно разговаривалъ съ полковникомъ Дедде объ уніатскомъ вопросѣ. Баронъ и баронесса Ридрихсъ, Лисицыны, Сытовы, Камилины, баронъ Дорфъ, Чижевскій, Чириковъ, Кудрявцевъ составляли кружокъ княгини. Шелъ оживленный, веселый говоръ. Сопоставляли жизнь столичную съ жизнью провинціальною, причемъ каждый и каждая заботились только о томъ, чтобы какъ можно скорѣе высказаться, дать почувствовать ей, княгинѣ, что и мы, молъ, кой-что смыслимъ, кой-что видѣли, кой-что знаемъ, и не хуже тебя понимаемъ жизнь. Это видимо забавляло княгиню. Она весело бросала имъ какую-нибудь оригинальную мысль и, мгновенно умолкая, съ едва сдерживаемою усмѣшвою, слѣдила за тѣмъ задоромъ, съ какимъ они, эти мелкотравчатые, урѣзывали и перекраивали ея мысль по своему фасону.
   -- О, mesdames, томно закатывая свои поблеклые глазки, сладенькимъ голоскомъ пропѣла генеральша Лисицына. Да развѣ возможно Петербургъ сравнить съ какою-нибудь провинціею, хотя бы даже съ Москвою? C'est un grand village. Въ Петербургѣ театры, опера, балетъ, которые нельзя и сравнивать съ московскиии. А гвардія, кирасиры, кавалергарды, парады, маневры! какой блескъ, какая прелесть!
   -- Не все то цѣнно, что позолочено, Александра Ивановна, горячо перебила Камилина. Роскошь, пустота, холодъ, чопорность, крайній, узкій эгоизмъ, вотъ, по моему, господствующія черты петербургскаго быта. Въ немъ нѣтъ мѣста ни радушному привѣту, ни серьезной мысли, и это-то желательная сфера для развитаго человѣка!...
   -- Вы правы, Ольга Владиміровна, внимательно посмотрѣвъ на нее, сказала княгиня. Да и притомъ Александра Ивановна совершенно уклонилась отъ высказанной мною мысли. Я вовсе не думала сопоставлять провинціальную жизнь съ столичною съ внѣшней сторонм, съ точки зрѣнія обстановки. Это было бы нелѣпо, это дало бы право даже младенцу возражать мнѣ, все горячѣе и горячѣе продолжала она.
   Сытова насмѣшливо посмотрѣла на Лисицыну. Баронесса торопливо зажевала. Глаза всѣхъ обратились на княгиню.
   -- Не обстановка создаетъ человѣка, а человѣкъ обстановку! Я могу тяготиться жизнью при самой блестящей обстановкѣ и, наоборотъ, находить ее въ высшей степени пріятною при самыхъ, повидимому, невыгодныхъ условіяхъ, внѣшнихъ, чисто внѣшнихъ, какъ здѣсь въ Скалахъ. Положимъ, отсутствіе музыки, театра ограничиваетъ насъ во многомъ, но кто же мѣшаетъ намъ выписывать лучшія произведенія, устроить любительскіе спектакли, заняться музыкою самимъ, словомъ, сложить жизнь болѣе или менѣе соотвѣтственно нашимъ требованіямъ. Все отъ человѣка! Поставьте неразвитую женщину въ самыя выгодныя условія, и она все-таки будетъ интересоваться Петромъ Ѳедоровичемъ и Анною Петровною лишь потому, что они, по ея мнѣнію, слишкомъ часто сидятъ другъ возлѣ друга, или потому, что Анна Петровна всегда краснѣетъ, когда входитъ въ комнату Петръ Ѳедоровичъ.
   Общій, дружный смѣхъ покрылъ голосъ княгини. Въ гостиную вошелъ Соколинъ.
   -- А! M-r Соколинъ! весело протягивая ему навстрѣчу руку, привѣтливо встрѣтила княгиня. Какая точность и сколько строгости вмѣстѣ съ тѣмъ: вы не хотѣли подарить намъ даже и одной лишней минуты.
   -- Ровно пять, княгиня, вспыхнувъ, защитился Соколинъ.
   -- Ну, вотъ, именно, смѣясь, согласилась княгиня.
   -- Княгиня, вы производите чудеса! Чуть-ли не въ первый разъ за два года вижу его въ обществѣ, съ добродушной усмѣшеой сказалъ баронъ Дорфъ.
   -- Тѣмъ пріятнѣе мнѣ.
   Вошли Плетневы. Воспользовавшись общимъ движеніемъ, Камилина отошла къ окну.
   -- И чего я пріѣхала на этотъ скучный обѣдъ? Кривляются, ломаются, и все лишь изъ-за того, чтобы снискать ея улыбку! И на что имъ эта снисходительная улыбка?... Какъ это глупо! А вѣдь хороша, очень хороша! Умна!... Уже пять!... Всѣ пріѣхали. Неужели не будетъ? думала Одма Владиміровна, и ея лицо выражало досаду и грусть.
   -- Чего вы сердитесь, Ольга Владиміровна? не слышно подойдя къ окну, спросилъ Дорфъ.
   -- Съ чего вы взяли? Я вовсе не сержусь. Мнѣ просто скучно.
   -- Премного обязанъ.
   -- За что?
   -- Развѣ не на меня падаетъ главное обвиненіе въ этомъ?
   -- Вовсе не на васъ, а на среду, условія, на самое меня, наконецъ.
   -- Однако, я съ вами по преимуществу говорилъ.
   -- Ну, и что жъ изъ этого?
   -- Какъ что жъ изъ этого?
   -- Конечно! Вы спрашивали, я отвѣчала, вы говорили, я слушала, и все-таки вы остались сами по себѣ, а я сама по себѣ.
   -- Вотъ въ томъ-то и бѣда, внимательно перебирая брелоками цѣпочки, едва слышно замѣтилъ Дорфъ.
   -- Чья? моя или ваша? усмѣхнувшись, перебила Камилина.
   -- Ольга Владиміровна!
   -- Что, баронъ?
   -- Скажите, наконецъ, какъ смотрите вы на меня? Я почти годъ знакомъ съ вами, и вы еще ни разу не взяли на себя хотя минутнаго труда отнестись къ словамъ моимъ серьезно?
   -- Я имѣю неосновательное обыкновеніе только къ дѣйствіямъ серьезно относиться, баронъ! Къ дѣйствіямъ, какъ бы подчеркнувъ, повторила она. Слово это -- звукъ!
   -- То-есть какъ это къ дѣйствіямъ? Есть случаи въ жизни, въ которыхъ слово такъ близко подходитъ въ дѣйствію, что трудно опредѣлить, гдѣ конецъ первому и начало второму.
   -- Я подъ дѣйствіемъ разумѣю лишь совершившійся фактъ, баронъ! Человѣкъ видѣнъ только въ фактахъ. Слово весьма часто есть выраженіе того, что должно, на что вынужденъ, а дѣйствіе всегда или, по крайней мѣрѣ, по преимуществу отъ всей природы, отъ того, чего дѣйствительно хочу. Только этимъ и объясняется столь часто наблюдаемое нами противорѣчіе словъ съ дѣйствіями.
   -- Вы хотите сказать, Ольга Владиміровна, что я думаю одно, а говорю другое?
   -- Зачѣмъ? Почему же непремѣнно вы, а не.... почти всѣ!
   -- Да потому, что весь разговоръ касался насъ двоихъ.
   -- Ничуть!... Это вамъ такъ показалось.... Я и не думала о васъ.
   Дорфъ внимательно посмотрѣлъ ей въ глаза.
   -- Впрочемъ, понимайте, какъ знаете, тихо добавила она.
   -- Вы меня за послѣднее время все чаще и чаще ссорите съ самимъ собою, Ольга Владиміровна!
   -- Чѣмъ это?
   -- Вашимъ умомъ.... право! Я впервые въ жизни столкнулся съ такимъ.... и баронъ не кончилъ, замялся.
   -- Женскимъ умомъ, вы хотите сказать, баронъ? Съ той еще поры, какъ я сознательно отнеслась въ жизни, мнѣ стало уже извѣстно, что мущины признаютъ умъ въ женщинѣ только въ минуты праздности или же подносятъ ей это признаніе въ видѣ конфектной любезности, чтобы путемъ ея какъ можно скорѣе и осязательнѣе убѣдиться въ противномъ.
   Дорфъ громко разсмѣялся.
   -- Вотъ видите, какъ не далеко отъ серьезнаго до смѣшнаго, насмѣшливо взглянувъ ему въ глаза, переврыла его смѣхъ Камилина.
   -- Что это? Новая иронія?
   -- Ничуть! Это только ваше зеркало.
   -- Вы хотите сказать, что и только кажусь серьезнымъ во взглядахъ, въ отношеніяхъ въ женщинѣ, а въ дѣйствительности смѣюсь надъ нею.
   -- Да! Только, съ сожалѣнію, вы упускаете изъ виду, что, смѣясь надъ нею, еще глубже смѣетесь надъ самимъ собою, вспыхнувъ, перебила она.
   Дорфъ весь ушелъ въ свои брелоки. Ольга Владиміровна осмотрѣлась. Кружовъ еще тѣснѣе замыкалъ княгиню. Десятки глазъ слѣдили за нею.
   -- Мущина правитъ міромъ, князь, обращаясь въ сторону Плетнева, оживленно говорила она, но это ни чуть не исключаетъ моей мысли, что женщина царствуетъ надъ нимъ. Не женщина-ли украшаетъ землю, не ея-ли любовь высочайшая награда вамъ? А если это такъ, то на что намъ управленіе, когда самъ правитель покоренъ намъ?
   -- Но не всякая же женщина, княгиня, способна на это, крутя свои длинные, какъ лунь, сѣдые усы, мягко возразилъ Ридрихсъ и, слегка сощуривъ лѣвый глазъ на княгиню, правымъ, какъ бы совершенно невольно покосился на жену.
   -- Исключеніе, по моему, составляютъ только отошедшія въ архивъ и физически уродливыя, усмѣхнувшись, разъяснила княгиня.
   Сытова потупилась, баронесса безпокойно задвигалась, Лисицына зло посмотрѣла на княгиню.
   -- А нравственно-уродливыя? тихо вмѣшался Соколинъ.
   -- Что до нихъ, то онѣ имѣютъ еще большее вліяніе, чѣмъ добродѣтельныя! Да и притомъ, что такое добродѣтельная женщина? Это нѣчто вовсе не осязаемое, усмѣхнувшись, добавила княгиня.
   Соколина кольнулъ тонъ возраженія княгини. Ему почему-то казалось, что она осмѣяла именно такихъ женщинъ, какъ Бояринова и ей подобныя.
   -- Мнѣ важется, что нравственно-уродливыя женщины, княгиня, могутъ вліять лишь только на такихъ же мущинъ! Разумный и честный человѣкъ никогда не пойдетъ за ними, горячо, даже запальчиво, возразила Ольга Владиміровна.
   -- Это вамъ кажется лишь потому, что вы слишномъ еще малоопытны, смѣривъ ее съ головы до ногъ холоднымъ, пристальнымъ взглядомъ, медленно, внятно, отдѣляя слово отъ слова, отвѣтила измѣнившаяся въ лицѣ княгиня. Не правда-ли, mesdames? усмѣхнувшись, отнеслась она.
   Дамы улыбнулись. Чижевскій, Чириковъ и Кудрявцевъ поспѣшили преклонить головы въ знакъ своего безусловнаго согласія. Камилина вспыхнула.
   -- Что до меня, я бы была вполнѣ счастлива, если бъ моя дочь во всю свою жизнь сохранила этотъ взглядъ, княгиня, дрогнувшимъ голосомъ высказалась оскорбленная выходкою княгини Елизавета Михайловна.
   -- Что до меня, я бы и при такихъ даже условіяхъ оставила за собою право судить по дѣйствіямъ, вспыльчиво перебила княгиня.
   Долинъ безпокойно посмотрѣлъ на жену. Дамы переглянулись.
   -- Тогда бы впали въ новую ошибку, княгиня! Дѣйствіе безъ мотива ничего не даетъ. Что можетъ быть выше благотворительности? Однако, развѣ мы рѣдко наблюдаемъ, что люди управляются въ ней тщеславіемъ, снова и еще заносчивѣе кольнула Камилина. У княгини поблѣднѣли губы.
   -- Однако, не пора-ли закусить, господа? предложилъ Долинъ.
   -- О, еще бы, даже давно. Я не понимаю, что это Бояриновы, воспользовалась княгиня.
   Въ саду, подъ открытыми окнами столовой, грянулъ оркестръ военной музыки.
   -- Вы позволите предложить вамъ руку, Ольга Владиміровна? тихо отнесся Дорфъ.
   Ольга Владиміровна молча подала ему руку. Пары выдвинулись, смѣшались и потянулись одна за другою. Впереди всѣхъ шла княгиня съ барономъ Ридрихсомъ. Ни тѣни раздраженія. Не спуская взгляда съ оживленныхъ, еще не утратившихъ блеска и жизни, черныхъ глазъ барона, она игриво весело выслушивала что-то, что почти на самое ухо нашептывалъ ей онъ.
   -- Мой-то, мой-то! увѣсисто опираясь на руку полковника Дедде, указала баронесса бровями на мужа.
   -- Я все время любовался имъ, баронесса. Да и нельзя не любоваться! Дожить до этихъ лѣтъ, вѣдь онъ старше меня, и все еще быть способнымъ къ увлеченію съ юношескимъ пыломъ. Впрочемъ, княгиня такъ хороша, такъ оживленна, что можетъ заставить улыбаться себѣ даже мертвеца.
   -- Даже и васъ? перебирая губами, озадачила его баронесса.
   -- Да развѣ я мертвецъ? обидѣлся полковникъ.
   -- Я нахожу, князь, что во всемъ этомъ виновата одна только М-elle Камилина. По моему, она просто забылась. Что она такое передъ княгинею? Дѣвчонка! презрительно передернувъ губами, вполголоса высказалась Плетнева.
   -- Но я не думаю, княгиня, чтобъ такъ думали даже въ Китаѣ, усмѣхнувшись, громко возразилъ Долинъ.
   -- По моему, это непочтительно, ужасно непочтительно, горячась, говорила въ слѣдующей парѣ Зизи Лисицына Чижевскому.
   -- Конечно, конечно! авторитетнымъ товомъ согласился Чижевскій.
   -- Я кое-что замѣтила, тихо говорила Сытова Чирикову.
   -- Что это кое-что? бѣгло взглянувъ на нее, заинтересовался Чириковъ.
   -- Что вы.... что на васъ княгиня уже успѣла произвести свое дѣйствіе.
   -- Когда вы перестанете оскорблять меня своими подозрѣніями? вспыхнувъ, почти полнымъ голосомъ окрысился Чириковъ.
   -- Тише, тише! тревожно оглянувшись на слѣдовавшихъ за ними Дорфа и Камилину, сдержала его Сытова.
   -- Я рѣшительно не могу понять, что взволновало васъ въ такой степени въ словахъ княгини, Ольга Владиміровна? спросилъ Дорфъ.
   -- Терпѣть не могу самохвальства.
   Подъ окнами зала раздался стукъ подъѣхавшаго экипажа. Камилина нервно прислушалась.
   -- Нѣтъ! вы сегодня, рѣшительно какая-то особенная! внимательно посмотрѣвъ на нее, тихо замѣтилъ Дорфъ.
   -- Вотъ ужъ ничуть-то! Такая-жъ, еакъ всегда! не отводя глазъ отъ дверей зала, разсѣянно отвѣтила она.
   Баронъ невольно посмотрѣлъ въ ту же сторону. Въ залъ вошли Бояриновы и Градынская. Камилина покраснѣла, быстро отвернулась. Дорфъ опустилъ глаза. По губамъ Градынской скользнула тонкая, злая усмѣшка.
   -- Здравствуйте, Елена Павловна, сколько лѣтъ, сколько зямъ я не имѣлъ удовольствія васъ видѣть! видимо намѣренно повернувъ къ нимъ навстрѣчу и быстро протягивая ей руку, сказалъ Дорфъ. Ни въ театрѣ, ни въ городскомъ саду, ни въ городѣ даже, ну нигдѣ, рѣшительно вигдѣ нельзя васъ встрѣтить. И какъ не стыдно! полушутя, полусерьезно упреквулъ онъ.
   -- Нътъ, это вамъ стыдно, баронъ, столько времени лишать меня кофе.
   -- Какъ лишать кофе?
   -- А такъ, потому что я только съ вами и люблю его пить. Вы такъ аппетитно всегда смотрите въ стаканъ и такъ вкусно его пьете.
   Дорфъ громко разсмѣялся.
   -- Вотъ и вы совсѣмъ забыли насъ, Ольга Владиміровна! говорилъ, между тѣмъ, Бояриновъ, избѣгая ея взгляда.
   -- Все время нездоровилось.
   -- Мнѣ кажется, что у васъ и теперь даже лихорадка! участливо всматриваясь въ нее, перебила Градынская. У васъ рука холодна, какъ ледъ.
   -- Ну, это скорѣе отъ удовольствія встрѣчи съ вами, нежели отъ лихорадки! еще ярче вспыхнувъ, громко кольнула Камилина.
   Дорфъ улыбнулся. Градынская поблѣднѣла. Бояриновъ тревожно посмотрѣлъ на жену.
   -- Mesdames, вы, кажется, рѣшились уморить насъ голодомъ сегодня! тономъ шутливаго упрека встрѣтила княгняя.
   -- Вина не на мнѣ, княгиня. Это Елена Павловна такъ долго кокетничала передъ зеркаломъ.
   -- Вася, слышишь? А кого жъ мы ждали почти до пяти?
   -- Тебя, милая!
   Общій смѣхъ покрылъ отвѣтъ Бояринова.
   -- Вотъ гадкій! А еще мужъ, сдвинувъ брови, пожаловалась Елена Павловна.
   Вошли въ столовую. Голоса смолкли. Закуска видимо поглотила общее вниманіе. Подали супъ. Задвигались стулья... Все засуетилось.
   -- Я буду мѣшать вамъ ѣсть, Ольга Владиміровна? тихо проговорилъ Бояриновъ.
   -- Едва-ли! Я обѣдаю съ барономъ, сухо отвѣтила она. Бояриновъ вспыхнулъ и, быстро отойдя, занялъ мѣсто подлѣ Градынской.
  

Глава XXI.

  
   Надъ столомъ носился громкій, болѣе или менѣе общій, оживленный говоръ.
   -- Я никогда не говорю о томъ, что я буду чувствовать или чувствовалъ, а лишь что въ данный моментъ чувствую.
   -- Вотъ въ томъ-то и бѣда, что вы и сами-то моментъ.
   -- Это почему? Доводилось мнѣ испытывать моменты, за которые я не прочь былъ бы и теперь отдать жизнь. И почему же вы исключеніе?
   -- Благодарю, не ожидала. Вамъ алашъ говоритъ сегодня большія любезности.
   -- Нѣтъ, скорѣе вамъ! и Бояриновъ, какъ бы совершенно невольно коснулся концомъ сапога носка ея туфли.
   -- Да не дурите же! На насъ смотрятъ всѣ, всѣ!
   -- И я на нихъ! Хотите краснаго?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну такъ шато-д'икемъ?
   -- Съ тѣмъ, чтобъ вы больше ничего не пили.
   -- Какъ, да для чего же вино-то поставлено?
   -- Чтобъ вы на него смотрѣли издали, желали бы, любовались и все-жъ таки не могли бы получить.
   -- Благодарю! Да я бы сталъ тогда кусаться больнѣе вашего! и, наливъ ей рюмку шато-д'икемъ, онъ валилъ себѣ стакавъ краснаго.
   -- Я весьма нерѣдко завидую настроенію Василія Андреевича! говорилъ, между тѣмъ, Дорфъ Ольгѣ Владиміровнѣ. Посмотрите, какъ онъ веселъ, оживленъ, сколько энергіи въ немъ. Да! Говоритъ и говоритъ! Если не языкомъ, то движеніями, взглядами. Со стороны можно подумать, что Градынская вся его жизнь, а мнѣ вотъ почему-то кажется, даже я почти увѣрена, что онъ вовсе не интересуется ею.
   -- Ну, нѣтъ! Что онъ интересуется ею -- это несомнѣнно, и кто жъ оживилъ его въ такой степени, какъ не она?
   -- Ничуть! Алашъ и красное вино, а она побочное обстоятельство! усмѣхнувшись, возразила Камилина.
   Дорфъ громко разсмѣялся.
   -- По моему, онъ скорѣе вызываетъ состраданіе, чѣмъ зависть, серьезно добавила она.
   -- Это почему?
   -- Да развѣ такое отношеніе въ жизни нормально? Онъ хочетъ все, разбрасывается, съ каждымъ днемъ мельчаетъ въ своихъ стремленіяхъ и ковчитъ тѣмъ, да еще кончитъ въ ту пору, когда другіе начиваютъ только дышать полною грудью, что утратитъ самую способность въ серьезному, устойчивому счастію!
   -- Напротивъ. Я думаю, что вся жизнь его промелькнетъ, какъ одинъ счастливый мигъ, а въ убыткѣ останется не онъ, а всякая сближающаяся съ нимъ женщина.
   Камилина подавила вздохъ.
   -- Какъ мнѣ весело смотрѣть на Васю, говорила въ то же время Елена Павловна Соколину. Ну, посмотрите, посмотрите, какой онъ оживленный. довольный! И я рада за Градынскую.
   -- Это почему?
   -- Ахъ, если бъ вы знали, какъ мнѣ досадно было на него за нее всѣ эти дни! Онъ такъ мучилъ ее, бѣдную, такъ зло смѣялся надъ нею. Я чуть не поссорилась съ нимъ за это ceгодня. Знаете, мнѣ кажется, что она увлечена имъ? Вотъ чего мнѣ прежде не приходило въ голову.
   -- Э, нѣтъ! просто болтаетъ. Вѣдь съ ея Владиміромъ Казиміровичемъ не больно-то разговоришься.
   -- Да если бъ даже, что за бѣда? Пусть весело, когда весело, и при томъ я вполнѣ увѣрена, что... что она никогда не позволитъ себѣ ничего серьезнаго, и такъ меня любитъ, что не пожелаетъ сдѣлать мнѣ злое.
   -- А если?
   -- О, нѣтъ, нѣтъ! Вотъ княгиня, Камилина -- это дѣло другое.
   -- Вы, кажется, въ особенности пристрастны къ княгинѣ. Елена Павловна, и Соколинъ улыбнулся на нее своею открытою, привѣтливою улыбкою.
   -- Вы ее не знаете! Она ужасная женщина, вспыхнувъ, горячо перебила Бояринова. Она способна свести съума. Она свела въ могилу Бернсдорфа, заставила брата Мишу надѣлать кучу глупостей, наконецъ, и Вася, еще мальчикомъ, чуть не погибъ изъ-за нее. Да, я ее не люблю и боюсь. У меня какой-то инстинктивный страхъ къ ней. Мнѣ даже непріятно, когда она подходитъ къ нему или смотритъ на него.
   -- Полноте, Елена Павловна, что было, то прошло.
   -- Подай Богъ, но.... и Елена Павловна вздохнула, задумалась.
   -- Что но? избѣгая ея взгляда, перебилъ Соколинъ.
   -- Я увѣрена, что стоитъ ей только захотѣть -- и онъ опять начнетъ сумашествовать.
   -- Елена Павловна?
   -- Что?
   -- Если вы хоть настоличко расположены ко мнѣ, указалъ онъ на ноготь мизинца, то перестаньте мучать себя этими несуществующими ужасами.
   -- Да я и не думаю себя мучить ими! Мнѣ, напротивъ, ceгодня очень весело.
   -- За здоровье княгини, ура! высоко поднимая бокалъ, громко, густымъ басомъ, провозгласилъ Ридрихсъ.
   Василій Андреевичъ поднялся, за нимъ другіе, и вереницею потянулись въ сторону княгини. На всѣхъ лицахъ заискивающія улыбки, въ движеніяхъ какая-то исключительная, нервная суетливость. Одимъ на перебой другому стараются заглянуть ей въ глаза, словить ея улыбку.... И она это чувствуетъ, сознаетъ, что достаточно ей улыбнуться, взглянуть, бросить слово, чтобъ это баранье стало, забывъ долгъ и совѣсть, со всѣхъ ногъ кинулось плясать ей въ угоду. Досадливое, близкое къ презрѣнью, чувство овладѣло Ольгою Владиміровною и она, какъ бы на зло самой себѣ, какъ бы съ прямою цѣлью раздражить себя въ конецъ и разъ навсегда возненавидѣть эту пошлую среду, все внимательнѣе, все зорче всматривалась въ толпившіяся вокругъ княгини лица. Ближе всѣхъ къ ней Бояриновъ. Онъ блѣденъ, взглядъ его лихорадоченъ. Говоритъ что-то ей и такъ горячо, съ такинъ энтузіазмомъ, какъ будто отъ ея отвѣта зависитъ его быть или не быть. Она избѣгаетъ его взгляда. Полуопущены рѣсницы и такъ красивъ овалъ ея оживленнаго лица. Но вотъ онъ кончилъ и теперь въ упоръ надъ княгинею заискрился его оживленный взглядъ. Она быстро взмахнула на него рѣсницами, на одинъ мигъ, какъ бы намѣренно, задержала надъ нимъ свои большіе, выразительные глаза и, слегка склонившись къ нему, чокнувшись съ нимъ бокаломъ, улыбнулась, отступила, а Василій Андреевичъ, видно забывшись, все еще слѣдилъ за нею, все любовался на нее. Вся кровь ударила въ голову Ольгѣ Владиміровнѣ, туманомъ подернулся залъ. Вотъ опять кто-то крикнулъ: ура!... Подъ окнами грянула музыка.
  

Глава XXIII.

  
   Чрезъ настежъ открытыя окна зала далеко разносились звуки оживленнаго вальса. Кружились пары, какъ сумашедшія вились онѣ то передъ Ольгою Владиміровною, то за нею, то такъ близко, что даже чувствовала она на лицѣ, на плечахъ ихъ горячее, порывистое дыханіе. Въ дали зала, въ томъ концѣ, Бояриновъ, оживленный, веселый, какъ рѣдко, склонился передъ княгиней. Онъ крѣпко охватилъ ея гибкую, стройную талію и въ тотъ же мигъ закружились они. Какъ, дѣйствительно, хороша была она въ этомъ, общемъ съ нимъ, безумномъ порывѣ! Едва касаясь паркета, вся, вся въ его рукѣ, и легка, и граціозна, какъ серна. Онъ былъ блѣденъ, онъ, какъ будто, и на одинъ мигъ даже не смѣлъ силъ отвести отъ нея своего лихорадочнаго, возбужденнаго взгляда. Полуопущены ея рѣсницы, нѣжно рдѣетъ румянецъ на матово-блѣдномъ лицѣ. Вотъ все ближе и ближе. Вотъ, вотъ сейчасъ пронесутся мимо. Онъ что-то тихо говоритъ ей. Ольга Владиміровна чутко вслушалась.
   -- Тише, тише, Вася! точно порвался въ Ольгѣ Владиміровнѣ голосъ княгини.
   Она вздрогнула. Она и безотчетно презирала, и сознательно ненавидѣла ее въ эту минуту, -- и ее, и Бояринова.
   Княгиню смѣнила Градынская. Она такъ близко къ нему, что Ольгѣ Владиміровнѣ казалось, что его губы касались ея губъ, что отъ его порывистаго, жгучаго дыханія горѣла она, такою густою, живою краскою рдѣлись ея плечи. Какимъ-то туманомъ подернулся залъ. Сбились пары. Лица потеряли свою рельефность. Все смѣшалось, спуталось, закружилось, завертѣлось. Ольга Владиміровна пошатнулась. Мертвенная блѣдность покрыла ея лице и, положивъ руку на лобъ, примѣтно колеблясь, точно опьяненная, вышла она на террасу. Свѣжею струею пахнуло ей въ лицо. Не слышно больше было звуковъ вальса, только все громче и громче смѣялись надъ нею и Градынская, и Долина, и Дорфъ, и Зизи, и онъ, даже онъ, и такой нестерпимою болью жалъ сердце этотъ адскій смѣхъ.
   -- Оля, куда ты? взволнованно окликнула ее Елизавета Михайловна, настигая уже въ аллеѣ.
   -- Ахъ, оставь меня въ покоѣ! и ея губы судорожно передернулась.
  

-----

  
   Вальсъ продолжался. Василій Андреевичъ, уже третій разъ шелъ съ княгинею. Елена Павловна тревожно слѣдила за ними. Кругъ за кругомъ, все тѣснѣй, все ближе въ нему, носилась княгиня. Она какъ будто навсегда забылась въ его рукѣ.
   -- Какъ восхитительно хороша она! не отводя глазъ отъ княгини, громко отнеслась къ Еленѣ Павловнѣ Градынская. Сколько граціи, женственности, кокетства въ каждомъ ея взглядѣ, въ каждомъ движеніи!
   -- Женственности? вспыхнувъ, горячо перебила Елена Павловна. Вотъ уже вовсе нѣтъ! У нея для этого слишкомъ мало сердца.
   -- Быть можетъ! Но, развѣ она отъ этого теряетъ? Нисколько! На что мущинамъ сердце?... Вотъ вамъ доказательство: у насъ есть сердце, а у нея нѣтъ, и, между тѣмъ, подлѣ нея всѣ, а подлѣ насъ никого.
   -- А развѣ я ничто по вашему? усмѣхнувшись, вмѣшался Соколинъ.
   -- Довольно, упаду, торопливо снимая руку съ плеча Бояринова, прерывающимся голосовъ, остановилась княгиня въ двухъ -- трехъ шагахъ отъ нихъ.
   -- Какой ты сумашедшій, Вася! едва слышно добавила она.
   У Елены Павловны все сильнѣе дрожалъ вѣеръ въ рукахъ.
   -- Да развѣ ты встрѣчала когда-нибудь человѣка, способнаго сохранить подлѣ тебя разсудокъ? оживленно отозвался Василій Андреевичъ. Я увѣренъ, что если бы захотѣла, ты свела бы съ ума самаго Ридрихса, не смотря на его почти семьдесять лѣтъ.
   -- Да вотъ это именно, надъ чѣмъ надо подумать, кого интереснѣе, тебя или Ридрихса, и тихо разсмѣявшись своимъ внутреннимъ, загадочнымъ смѣхомъ, княгиня отошла отъ него къ барону.
   -- Ѣдемъ домой, Вася! нервно взмахнувъ на него рѣсницами, отрывочно проговорила блѣдная Елена Павловна.
   -- Нѣтъ!... Я не могу. Еще будетъ кадриль. Я обѣщалъ, и притомъ, я полагаю, что ты не разсыпишься, если пробудешь еще полчаса.
   -- А если я устала, если мнѣ дурно!?
   -- Ну, такъ поѣзжай! Тебя, вѣроятно, не откажется проводить Соколинъ.
   -- Но, Вася, вѣдь я жъ тебѣ сдѣлала удовольствіе, я пріѣхала, такъ неужели не можешь бросить твою несносную кадриль? Извинишься!... Неужели для тебя эта кадриль больше значитъ, чѣмъ я, чѣмъ мое спокойствіе, здоровье? перебивая слово словомъ, точно въ лихорадкѣ, говорила она, и все сильнѣе дрожали на его рукѣ тонкіе пальцы ея маленькой, слабой, нервной руки.
   -- Если я далъ слово, ну, какъ же ты хочешь? очевидно, колеблясь, уже слабо возразилъ онъ.
   -- Ну, я прошу тебя, милый! не спуская съ его лица умоляющаго взгляда, чуть слышно прошептала она.
   Градынская насмѣшливо посмотрѣла на него.
   -- О, нѣтъ, нѣтъ, не могу, Лена!... Разъ сказалъ, что нѣтъ, и нѣтъ, и быстро отвернувшись, какъ бы боясь ея взгляда, онъ пошелъ къ дверямъ террасы.
   Елена Павловна быстро опустила голову и не проронивъ ни слова, не взглянувъ даже на него, торопливыми шагами пошла изъ зала. Соколинъ едва поспѣвалъ за нею.
  

-----

  
   "Какъ это и глупо, и безтактно!... ревность утромъ, ревность вечеромъ. Что можетъ быть ужаснѣе ревности? Она можетъ отравить и сонъ, и аппетитъ! И чего она, чего?... Отчего же я не ревную ее къ Соколину?... Да я даже былъ бы очень радъ! Хотя бы на нѣсколько недѣль оставила меня въ покоѣ! А все глупость! Глупость -- это мать пороковъ! Неужели такъ трудно ей понять, что я могу увлекаться другими и что это нисколько не измѣнитъ меня къ ней, что я бы даже больше любилъ ее, если бъ вѣчно не становилась мнѣ поперекъ дороги. И что теперь подумаетъ княгиня? Какъ выдти изъ этого нелѣпаго положенія?... Связалъ же меня Господь!... Судьба!... И вовсе не судьба, а прежде всего собственное самодурство, мальчишество. И какъ это странно! Вѣдь мнѣ тогда казалось, что я и одного дня не могу продышать безъ нея!! Видно правъ былъ отецъ, говоря, что не суйся въ воду, не спросясь броду, закуривъ на террасѣ папиросу, досадливо думалъ Василій Андреевичъ.
   Раздался сигналъ кадрили.
   -- Гдѣ это Камилина? Вотъ еще странное существо! Тоже все ищетъ какой-то любви особенной, неземной! И къ чему родятся такіе люди? Только чтобъ мучить себя и другихъ.
   Василій Андреевичъ вздохнулъ. Его брови сошлись. Чья-то рука тихо коснулась его руки. Онъ быстро оглянулся. Это была Градынская. Ея глубокіе, темно-сѣрые глаза дышали укоризной.
   -- Что съ тобой? Ты не вѣришь мнѣ, Василій?
   -- Если бъ я обманулся въ тебѣ сегодня, я бъ разъ навсегда отошелъ отъ тебя.
   -- Ну, такъ не любишь! вспыхнувъ и быстро поникая, едва слышно прошептала она.
   -- Это предоставляю сознать тебѣ самой, досадливо отшатнувшись и внимательно всматриваясь въ даль, отвѣтилъ онъ.
   -- Но, Василій, ты жестокъ! Развѣ можно, развѣ добросовѣстно мучить такъ, какъ ты мучишь меня? Кто любитъ, тотъ не глумится надъ чувствомъ, тотъ не въ силахъ разсчитывать каждое слово, каждый взглядъ, каждое движеніе, какъ ты! Тотъ отдается слѣпо, безсознательно.
   -- Какъ ты у калитки, съ тѣмъ же догадливо-насмѣшливымъ выраженіемъ перебилъ Василій Андреевичъ.
   -- Василій! сильно дрогнувшимъ голосомъ упрекнула Градынская, и ея взглядъ былъ полонъ нѣги: онъ точно томился въ любви къ нему.
   -- Нѣтъ, не я, а ты, Владислава, ты мучишь и меня и себя твоими то да, то нѣтъ, мгновенно вспыхнувъ и крѣпко сжимая ея руку, горячо проговорилъ Василій Андреевичъ. Сознай же, наконецъ, что почти годъ играешь мною, что, то подавая надежду, то снова колеблясь, отстраняясь, ты сама обращаешь жизнь наслажденій въ рядъ пытокъ и укоровъ! И чего же медлишь ты? То манишь, то смѣешься? Ни сегодня -- завтра пріѣдетъ твой мужъ. Теперь дорога уже каждая минута. Нѣтъ, нѣтъ, Владислава, или сегодня, или никогда!
   Она молчала. Она не смѣла взглянуть ему въ лицо. Она дрожала передъ малѣйшимъ шорохомъ въ саду, передъ каждымъ словомъ слабо долетавшаго изъ гостиной оживленнаго говора. Живымъ, сплошнымъ румянцемъ горѣли щеки, горѣла кровь въ ушахъ. Все отчетливѣе колебались на груди сборчатаго лифа складки. Онъ безъ словъ, въ глубокомъ затишьи, любовался ею. Все сильнѣе дрожала ея рука въ его рукѣ. Да! она рѣшилась! Ужъ не было больше борьбы! Она отдавалась ему въ этотъ мигъ.... безсознательно, слѣпо! Она вся дышала мечтою наслажденія съ нимъ.
   -- Владя, Владя! внѣ себя прошепталъ онъ и, мгновенно высвободивъ руку, обнялъ и прижалъ къ своей груди, и страстный поцѣлуй замеръ на ея губахъ.
   -- Ахъ! рѣзко, протяжно вскрикнулъ кто-то на дорожкѣ у газона, подъ самою террасой.
   Градынская вырвалась и, закрывъ лицо руками, опрометью бросилась съ террасы, нервною дрожью пронизалъ Василія Андреевича этотъ рѣзкій, полный и ужаса, и отвращенія крикъ. Онъ смущенно взглянулъ по голосу. Его глаза встрѣтились съ сжатымъ, суровымъ взглядомъ Камилиной. Судорожная усмѣшка и гнѣва, и презрѣнія на ея блѣдныхъ губахъ, и въ тотъ же мигъ скрылась она.
  

Глава XXIV.

  
   Непроницаемая тишь царила въ глубинѣ садовъ зеленаго холма. Кой-гдѣ мелькали огоньки и, какъ бы дразнясь, еще тѣснѣй сгущали общій сумракъ. Такъ тихо было вокругъ, что малѣйшій шорохъ уже вызывалъ и дрожь, и зоркое, чуткое вниманіе. Гдѣ-то робко гавкнула собака и, какъ бы испугавшись своего же голоса, смолкла въ тотъ же мигъ.
   -- Что съ тобой, Владислава? Чего ты дрожишь, точно въ лихорадкѣ?
   -- Ну, не сердись, Василій, я сама знаю, что это глупо, ужасно глупо, и все-таки не могу овладѣть собою, Вася! нервно сжимая его руку, спросила она: слышишь, слышишь шорохъ?
   -- И не бывало!
   -- Мнѣ все кажется, что это кто-нибудь, что насъ увидятъ, подсмотрятъ, подслушаютъ.
   -- Полно, что за вздоръ! Кому какое дѣло! и, медленно склонившись, онъ прижалъ въ горячимъ губамъ ея холодную руку.
   -- Василій, вѣдь ты любишь, ты.... не посмѣешься?
   -- Какъ не грѣхъ тебѣ, Владя! тономъ глубокой укоризны козразилъ онъ.
   -- Опять, слышишь, Василій? и, боязливо прижавшись, она нервно осмотрѣлась.
   -- Ровно ничего. Это все чудится тебѣ, милая!
   -- Какъ же чудится? Я опять отчетливо слышала, какъ хруснула за нами вѣтка. Кто-то идетъ, право же идетъ.
   -- Э, полно, Владя! Твое собственное воображеніе бѣжитъ за тобою. И какъ можно быть такою трусихою. Ну, вотъ и пришли, слава Богу!
   -- Ты знаешь, гдѣ крючекъ? Тише, Бога ради тише, я такъ боюсь, чтобы не услышали люди.
   Василій Андреевичъ безъ малѣйшаго шума открылъ калитку и, пропустивъ ее впередъ, съ тою же осторожностію закинулъ крюкъ на петлю.
   Они вошли подъ темный сводъ вишневой аллеи.
   -- Здѣсь, здѣсь останься, Василій, Бога ради! Ни шагу дальше. Пока.... пока не увидишь на окнѣ будуара свѣчу. Тогда или черезъ террасу и затвори за собою двери въ залъ и въ будуаръ. Нѣтъ, нѣтъ! Я боюсь, ты забудешь! Я запру сама, а ты лучше войди въ будуаръ черезъ окно. Есть лавка, не высоко, торопливымъ шепотомъ проговорила она и, крѣпко сжавъ его руку, исчезла изъ аллеи. На террасѣ звонко, отчетливо щелкнуло что-то. Василій Андреевичъ вздрогнулъ. Теперь онъ самъ и съ каждымъ шагомъ волновался все болѣе и болѣе. У него холодѣли руки, замирало сердце, съ напряженнымъ вниманіемъ смотрѣлъ онъ на террасу. Ничего не видно. Вотъ опять что-то щелкнуло, но уже глуше, тише. Очевидно, ключъ въ двери.
   Въ залѣ вспыхнулъ огонекъ, побѣжалъ, все дальше и дальше, пока не скрылся совсѣмъ за густою зеленью, заслоняющей окна. Въ нѣсколькихъ шагахъ, за калиткою, хруснула вѣтка. Онъ вздрогнулъ. Неужели показалось? Да нѣтъ же! Не можетъ быть! Какъ это, однако, странно! Э, глупости! Кому какое дѣло! старался онъ успокоить себя. Но, не смотря на всю ясность соображенія, что некому и не зачѣмъ, подозрѣніе росло и съ каждою минутою все сильнѣе тревожило его. Онъ то опять слышалъ трескъ вѣтки, то различалъ даже шаги.
   Мучительно долго тянулись минуты, а все нѣтъ и нѣтъ сигнальной свѣчи. Въ окнахъ будуара мелькнулъ огонекъ. Онъ не могъ долѣе выносить выжидательнаго положенія, онъ подошелъ къ окну и, затаивъ духъ, прижавшись къ стѣнѣ горячимъ лбомъ, сквозь широкую щель разошедшейся драпировки, заглянулъ внутрь будуара. Владислава Францовна, опустивъ голову, закрывъ лицо обѣими руками, задумчиво стояла передъ туалетнымъ зеркаломъ простѣнка. Но вотъ она нервво выпрямилась, отвела руки, зорко осмотрѣлась и, подойдя въ дверямъ, замкнувъ ихъ быстро, возвратилась къ зеркалу.
   Ея тонкіе, длинные пальцы, срывая петли съ пуговицъ, торопливо побѣжали отъ ворота къ таліи туго стянутаго чернаго платья. Стянула рукавъ правый, лѣвый. Спалъ лифъ по-талію. Все порывистѣе билось сердце въ груди Василія Андреевича, все зорче, все лихорадочнѣе слѣдилъ онъ за малѣйшимъ ея движеніемъ... Обнажились руки, плечи. Опять выпрямилась, переступила платье, юбку и распустила косу. Окутала шелковистая, долгая коса и плечи, и спину волнистыми кольцами далеко за талію, побѣжала за ней. Быстро собравъ платье, юбки, скрылась за зеленою портьерою. Опять вернулась. Бѣлый съ розовымъ пеньюаръ свободно охватывалъ ея гибкую фигуру. Открыла окно, поставила свѣчу и, чуть внятно, прошептала: "Василій". Отдернувъ тяжелую портьеру, онъ вошелъ въ спальню. Она вся вспыхнула, быстро, быстро закрыла глаза рукою и, теряясь, робѣя, какъ бы самой себя страшась, вся, вся ушла отъ него въ уголъ козетки.
   -- Владя, милая Владя! и, вставъ передъ нею на колѣна, онъ, какъ безумный, цѣловалъ ея руки.
   -- Милый, милый -- порывисто шептала она. Онъ поднялъ ее за талію, крѣпко обнялъ.
  

-----

  
   Рѣдѣлъ туманъ. Вдали востока огромнымъ золотистымъ шаромъ медленно вздымалось солнце. Легкій, ранній вѣтерокъ, играя надъ холмомъ, клубясь надъ Глядичемъ, все оживленнѣе, лепеталъ въ вершинахъ густой зелени окрестныхъ садовъ. Василій Андреевичъ, жадно вдыхая прохладу свѣжаго утра, торопливыми шагами приближался къ дому Бернольди. Его тревожила мысль о женѣ. Ему почему-то казалось, что она все еще не спитъ, все ждетъ его, недоумѣваетъ, плачетъ, и какъ ни пытался онъ успокоить себя мыслію, что ея слезы -- младенческія слезы, что ея горе -- младенческое горе, что она была и всегда останется ребенкомъ, чуждымъ глубокихъ ощущеній, -- все живѣе чувствовалъ ея скорбь, все нагляднѣе представлядась она ему взволнованная, вся въ слезахъ, оскорбленная, уничтоженная. Онъ теперь даже не могъ понять, какъ рѣшился въ такую пору пойти къ Градынской и такъ долго пробыть у нея.
  

Глава XXV.

  
   Уже съ восьми часовъ утра, тѣснилась въ двери огромнаго зала соединенной палаты лихорадочно-возбужденная толпа. Слушалось дѣло дворянки Казиміры Іосифовны Орловской, обвиняемой въ убійствѣ своего мужа, Фердинанда Орловскаго. Толпа волновалась, тѣснилась впередъ. Всѣмъ хотѣлось видѣть подсудимую, въ нее вглядѣться, прочитать въ лицѣ, -- виновна или нѣтъ? Въ переднихъ рядахъ мелькали шляпки, платья всѣхъ цвѣтовъ, погоны, вицмундиры, сюртуки. Отъ времени до времени звякали сабли, шпоры, поднимался легкій шорохъ и, какъ бы смущенный самъ собою, въ тотъ же мигъ стихалъ до окружающей его чуткой, нервной тишины.
   Говорилъ теперь защитникъ. Его мысли порывались, его голосъ дрожалъ. Онъ видимо терялся, робѣлъ, онъ былъ не въ силахъ побороть волновавшаго его сочувствія къ подсудимой. Не на одномъ молодомъ, женскомъ лицѣ отразилась тревога, не на однихъ глазахъ набѣгали слезы.
   Высоко скрестивъ на груди исхудалыя, блѣдныя руки опустивъ голову, боясь взглянуть въ глаза толпѣ, неподвижно стояла она за массивною, дубовою рѣшеткой. Блестя на яркихъ, солнечныхъ лучахъ лезвіями обнаженныхъ сабель, спокойны, и безучастны, -- два жандарма за нею. Блѣдна, одѣта въ черномъ, открыта исхудалая шея; нѣженъ овалъ молодаго лица. Въ сжатыхъ, тонкихъ губахъ что-то судорожное, рѣзкое. Василій Андреевичъ, взволнованный, блѣдный, не спуская глазъ съ защитника, лихорадочно, нервно схватывалъ каждое его слово и со всякимъ новымъ доводомъ, со всякимъ новымъ возраженіемъ, все крѣпъ, росъ, мужалъ и раздражался въ немъ надменный обвинитель.
   Я не буду утомлять васъ, господа судьи, болѣе подробнымъ анализомъ обстоятельствъ дѣла! говорилъ, между тѣмъ, защитникъ. Оно ясно, какъ день. Подсудимая сама созналась, сама разъяснила все то, что не удалось обнаружить слѣдствію, и я, далекій отъ мысли поставить ее внѣ отвѣтственности, обращу ваше вниманіе лишь на тѣ несомнѣнныя данныя, по которымъ, твердо убѣжденъ, требованіе, предъявленное вамъ обвинительною властью, представится не только чрезмѣрнымъ, но даже жестокимъ. Всякое увлеченіе... но, поднявшаяся у дверей сумятица заставила его пріостановиться. Подсудимая вздрогнула и точно сквозь сонъ оглянула залъ. Василій Андреевичъ досадливо обернулся. Предсѣдатель, сурово сдвинувъ брови, схватился за звонокъ, но въ тотъ же мигъ брови его разошлись и лицо приняло въ высшей степени заискивающее, приторно сладенькое выраженіе. Толпа разступилась. Къ рѣшеткѣ медленно, спокойно, безъ малѣйшаго шороха, подходила княгиня. Она тотчасъ же заняла, уступленное ей въ первомъ ряду какимъ-то вицмувдиромъ, мѣсто. Вицмундиръ осклабился, почтительно склонился и, вытянувшись въ струнку, исчезъ въ толпѣ. Княгиня, какъ будто и не замѣтила ни смущенія предсѣдателя, ни почтительнаго вицмундира, ни даже самой толпы. Она оправила шляпку, слегка вздохнула и, медленно приподнявъ рѣсницы, холодно взглянула въ сторону подсудимой.-- Всякое увлеченіе, вспыхнувъ, продолжалъ защитникъ прерванную рѣчь, -- въ пользу-ли обвиненія, въ пользу-ли оправданія одинаково опасно и даже преступно. Я не буду касаться чистосердечнаго вниманія подсудимой, которое уже по самому закону есть смягчающее вину обстоятельство, но я не могу объяснить себѣ, какъ могло оно ускользнуть отъ безпристрастнаго вниманія г. провурора.
   Чуть примѣтная усмѣшка передернула губы княгини; она взглянула на Бояринова. Десятки глазъ обратились въ его сторону. Василій Андреевичъ нервно загнулъ листы книги законовъ. Все болѣе и болѣе раздражался онъ и такъ рвалось на волю горячее слово. Въ немъ кровь кипѣла, билась въ сердцѣ, въ вискахъ ему теперь каждый мигъ тянулся часомъ.
   -- Не буду касаться ни ея внѣшности, ни голоса, исключающихъ самую возможность допустить въ ней сознательную, преступную волю! Нѣтъ, господа судьи, все это ничто передъ тѣми данными дѣла, по которымъ болѣе чѣмъ очевидно, что преступленіе ею совершено въ порывѣ, а порывъ вызванъ самимъ же покойнымъ! Мы можемъ воспретить дѣйствіе, можемъ заставить молчать, но можемъ ли заставить другаго и думать, и даже чувствовать такъ, какъ мы бы желали?! А не этого ли именно добивался покойный отъ подсудимой въ безумныхъ припадкахъ своей дикой ревности? Какъ могла любить его, когда любила другаго; какъ могла выказывать чувство, когда въ ней его не было; какъ могла, наконецъ, принадлежать ему, когда былъ ей противенъ!? А развѣ онъ не добивался этого со всею несдержанностью человѣка, ослѣпленнаго чувственною страстью!? Да именно чувственною.... Если бы онъ любилъ ее, какъ утверждаютъ свидѣтели Каминскій и Ананьевъ, то никогда бы не позволилъ себѣ такъ тиранить!... Тѣ же свидѣтели, друзья покойнаго, сторонники обвиненія, развѣ не достаточно еще выяснили, что онъ лишалъ ее свободы, запиралъ у нея платье, ее самое, что, возвративъ отъ матери, послѣ побѣга, въ теченіи почти цѣлаго мѣсяца, не позволялъ ей сдѣлать шага изъ дому безъ себя или надзора въ лицѣ того или другаго изъ нихъ!? И кто-жъ изъ насъ не возмутился бы этимъ?!... Какая бы женщина снесла спокойно цѣлый рядъ столь возмутительныхъ насилій, да и если бъ снесла даже, не поставила ли бы себя ниже всякой терпимости?!... Но, натура нервная, впечатлительная, развитая, могла-ль стерпѣть, могла-ль не возненавидѣть тирава?! И она возненавидѣла, она его убила!... Но не самъ ли онъ вызвалъ ее на это преступленіе?!... Какой оставался ей исходъ? Бѣжать!... Къ кому?... Къ матери?... Къ матери она и бѣжала. Но мать забыла, что ею обута, одѣта, накормлена, что ею жила и живетъ забыла, выдала и выдала лишь потому, что знала, что онъ богатъ, а она бѣдна, что онъ точно также имъ можетъ дать довольство, какъ и повергнуть въ нищету?... Это ли еще не раздражающій поступокъ? Это ли еще ни настолько отвратительное дѣйствіе, чтобы вызвать не только отчаянный порывъ, но даже и свести съ ума!? И это не предположеніе, а фактъ!... Тѣми же свидѣтелями удостовѣрено, что за нѣсколько дней до отравленія мужа, она ходила, какъ тѣнь, всѣхъ избѣгала, заговаривалась!...
   -- Вдумайтесь же, господа судьи, вдумайтесь, какъ можно глубже во всѣ эти обстоятельства, и вы сознаете, какъ созналъ уже я, что она совершила преступленіе не обдуманно, не намѣренно, а именно въ томъ состояніи души, въ какомъ человѣкъ становится уже безусловнымъ рабомъ стѣснившихъ его условій! Ваша совѣсть не допуститъ васъ осложнить ея несчастную долю, осложнить ея и безъ того нестерпимыя, душевныя страданія чрезмѣрно суровымъ приговоромъ!... и онъ замолкъ: его голосъ замеръ, его мысли изсякли. Онъ сказалъ все, что могъ только сказать въ ея оправданіе; онъ честно исполнилъ свой долгъ!
   Поднялся легкій шорохъ. Взволновалась толпа. Княгиня слегка вздохнула, съ видимымъ усиліемъ отвела взглядъ отъ подсудимой.
   Бояриновъ медленно поднялся, порывисто вздохнулъ и, слегка опершись о кафедру, бѣглымъ взглядомъ окинулъ толпу, судей. Мертвая тишина встрѣтила его. Сотни глазъ съ напряженнымъ, лихорадочнымъ вниманіемъ загорѣлись надъ нимъ. Подсудимая, какъ бы подавленная непреодолимымъ гнетомъ, тяжело опустилась на стулъ. Онъ все молчалъ, онъ какъ будто наслаждался тѣмъ гробовымъ затишьемъ, съ какимъ дожидала его рѣчи нетерпѣливая, въ послѣдней степени возбужденная толпа. Вотъ выпрямился, скрылъ взглядъ отъ толпы, отъ судей. Вотъ, вотъ, сейчасъ! Княгиня замерла.
   -- Всякое увлеченіе въ пользу ли оправданія, въ пользу ли обвиненія одинаково опасно и даже преступно, господа судьи, сказала намъ защита, быстро поднимая голову, сильно дрогнувшимъ голосомъ, началъ онъ. И намъ-ли, намъ-ли, борцамъ за благоденствіе, за честь, за жизнь согражданъ противъ страсти, противъ порыва, противъ преступныхъ движеній, злой воли, стать возражать!? Нѣтъ, мы не оспориваемъ, мы напротивъ того, принимаемъ этотъ вгзлядъ съ теплою вѣрою, даже положимъ его въ основу нашей второй, сильнѣйшей части обвиненія. И, если-бъ сама защита не увлеклась, если-бъ все время стояла она въ предѣлахъ совѣсти и долга, возмутились ли бы мы, почувствовали ли бы ту скорбь, то негодованіе, какими съ этого мгновенія станетъ дышать наша рѣчь!? Но, защита увлеклась, защита забылась!... Иначе, какъ бы позволила себѣ преступленіе поднять до высоты подвига, лукавство назвать правдой, исказить самыя обстоятельства дѣла и въ своемъ порывѣ, пасть даже до клеветы на покойнаго?! Вотъ гдѣ не сможемъ мы молчать, вотъ гдѣ поднимемся со всею энергіею на защиту того честнаго направленія, что соткало тебѣ, страдалецъ, вѣчную, добрую память. Покойный -- тиранъ!? и прокуроръ быстро поднялъ голову, глухо разсмѣялся.
   Нервнымъ трепетомъ пробѣжалъ этотъ странный, холодный смѣхъ по плечамъ княгини. Толпа тревожно шелохнулась, надвинулась, стиснула, сжала первые ряды. Тяжело вздохнулъ защитникъ. Ни движенія, ни взгляда, ни малѣйшаго шороха за рѣшоткою. Какъ будто слитая со стуломъ холоднаго мрамора статуя, сидѣла за нею подсудимая.
   -- Ужъ и въ самомъ дѣлѣ, господа судьи, не повѣрить-ли намъ защитѣ на слово, не допустить-ли, хотя на одинъ лишь мигъ, что покойный самъ себѣ подписалъ смертный приговоръ, а подсудимая лишь выполнила его волю, что цѣлымъ рядовіъ возмутительныхъ насилій возбудилъ онъ въ ней тотъ понятный, естественный гнѣвъ, подъ неотразимымъ вліяніемъ котораго поднялась ея рука на его молодую жизнь?! Нѣтъ! Мы не увлечемся примѣромъ защиты: мы не построимъ всего на ни чемъ, мы не позволимъ себѣ отъ себя и единаго слова! Пусть факты говорятъ за насъ, пусть самъ собою скажется въ нихъ души подсудимой преступный моментъ!... Моментъ притворства, моментъ лукавства, моментъ обмана изо-дня въ день, изъ часа въ часъ!! и, вспыхнувъ, онъ нервно выпрямился.
   Княгиня, то блѣднѣла, то краснѣла. Местью къ подсудимой, презрѣніемъ къ защитѣ, гордымъ сознаніемъ своей силы, высоты своего назначенія продышалъ въ ней его, случайно мелькнувшій, какимъ-то страннымъ фосфорическимъ блескомъ освѣщенный взглядъ. Она еще стояла на сторонѣ подсудимой, она дрожала за нее, она, сама себѣ не отдавая отчета, скорѣе чувствовала въ ней жертву, чѣмъ преступницу, и въ то же время, и съ каждымъ новымъ мигомъ, съ каждымъ новымъ, пылкимъ доводомъ обвиненія она терялась и, какъ-бы въ чемъ-то сама передъ нимъ, передъ этимъ нещаднымъ прокуроромъ виноватая, не смѣла даже взглянуть на него. Вѣдь онъ обвинялъ не подсудимую, не Орловскую, нѣтъ!... Онъ обвинялъ вообще женщину, -- невольницу обстановки.
   -- Вспомвите же, господа судьи, вспомните ту лучшую пору жизни покойнаго, тѣ немногіе счастливые его дни, когда въ одинъ изъ чудныхъ, майскихъ вечеровъ, еще разговаривая съ друзьями своими, Каминскимъ и Ананьевымъ, проводилъ онъ свои честные взгляды на жизнь, смѣло засматривалъ въ будущее и такъ много, много тихаго, радостнаго счастія сулила ему, такъ злобно, такъ нещадно подсмѣявшаяся надъ нимъ судьба! Миръ праху твоему, страдалецъ!... О, мы не оскорбимъ честнаго имени твоего, мы не станемъ на сторону защиты, мы не повторимъ за нею безъ основанія, безъ данныхъ, незаслуженной тобою клеветы! Вспомните, что въ ту радостную, свѣтлую пору, пору жизни, въ которой онъ еще не подозрѣвалъ существованія подсудимой, онъ былъ всегда добръ, веселъ, оживленъ, на столько не вспыльчивъ, на сколько и великодушенъ. Такъ говорятъ объ немъ друзья, знакомые, такимъ зналъ его весь чернорѣченскій уѣздъ. Онъ былъ богатъ, молодъ, не дуренъ собою, когда, по окончаніи курса юридическихъ наукъ, поселившись въ своемъ имѣніи, принялъ должность мироваго посредника. Не долго, впрочелъ, надѣялся на радостную жизнь, не долго, спокойно засыпая, мечталъ о счастіи. Онъ встрѣтилъ его, обманчивое, лживое, въ лицѣ подсудимой. Ей было тогда 18 лѣтъ. Дочь раззорившагося, еще недавно богатаго дома, она привыкла къ роскоши, къ обстановкѣ, смотрѣла на жизнь совсѣмъ иначе, чѣмъ онъ. Съ первой же встрѣчи она окружила его своимъ вниманіемъ. Это было на балѣ въ Скалахъ. -- Не долго колебался онъ. Не прошло и недѣли, и она стала его женою, естественной хранительницею его имени, чести, самой жизни!... Тогда-то только узналъ онъ, что за долго до ихъ встрѣчи она уже была любовницей Казницкаго и что отъ этой связи есть у нея сынъ!... Но, кто любитъ, тотъ вѣритъ, кто вѣритъ, тотъ прощаетъ, -- и онъ простилъ. -- Чѣмъ же отвѣтила ему подсудимая?... Но нѣтъ!... зачѣмъ я буду опять возмущать васъ, господа судьи, этими частностями, этими кровь холодящими воспоминаніями?!.. Зачѣмъ опять стану омрачать совѣсть вашу мыслью, что и среди людей образованныхъ, встрѣчаются еще натуры, способныя изумить своею жестокостью, своимъ безсердечіемъ даже и дикаря-самоѣда!?.. Зачѣмъ?! Или все еще не достаточно и живъ, и нагляденъ вамъ обликъ души ея?! Обликъ лукавый, обликъ обманчивый!... То полный нѣги, горячей, нервной ласки, любви, то.... корыстный, чувственный, способный на ласку даже и въ тотъ страшный вечеръ, когда, его цѣлуя, съ нимъ тихо, вкрадчиво говоря, поднесла ему въ лѣкарствѣ мышьякъ?!.. И онъ принялъ ядъ, принялъ съ тѣмъ слѣпымъ, младенческимъ довѣріемъ, съ какимъ ужъ нѣсколько лѣтъ и радостно, и беззаботно пилъ. любви ея отраву. Миръ праху твоему, злосчастный человѣкъ!... Ты любилъ, тебя ограбляли; ты довѣрялъ, тебя обманывали; ты поклонялся, надъ тобою глумились, ты молилъ себѣ тихихъ радостей, счастія, тебѣ дали тѣснаго гроба покой!... Не примѣтенъ твой крестъ среди массы кладбищенскихъ крестовъ.... Но не за тебя ли наше волненіе, не за тебя ли совѣсть, законъ, не за тебя ли скорбь друзей твоихъ надъ могилою твоей, не за тебя ли справедливость, не за тебя ли все, что только есть въ душѣ честнаго, правдиваго, святаго, и.... мы не посмѣемся надъ смертію твоею, какъ посмѣялась надъ жизнію судьба!" Княгиня, блѣдная, взволнованная, скрестивъ руки, казалось, вся сосредоточилась во взглядѣ, устремленномъ на Бояринова. Что-то лихорадочное, напряженное томило ее, и каждаго, и всѣхъ, какъ одного. Непонятный холодъ стоялъ вокругъ, и такъ непріятно шевелился въ волосахъ ея пышной косы. Ужъ не холодомъ ли смерти вѣяло на нее?!.. Княгиня вздрогнула, закрыла глаза. Чувство ужаса все глубже и глубже завладѣвало ею. Она теперь безъ страха не могла бы взглянуть на подсудимую.
   -- Есть ли въ природѣ даръ выше дара жизни, господа судьи, уже спокойно, тихо, внятно, какимъ-то совсѣмъ другимъ, какъ бы не своимъ голосомъ, продолжалъ прокуроръ. -- страшна смерть всѣмъ возрастамъ, всѣмъ положеніямъ. И старецъ, и юноша, и богачъ, и бѣднякъ не одинаково ли гонятъ отъ себя самую мысль объ ней? Страшна смерть на полѣ брани, но не даромъ же говорится, что на людяхъ и смерть красна. Страшна смерть отъ болѣзни среди родныхъ, друзей; но ихъ слезы надъ умирающимъ, ихъ искренняя скорбь надъ нимъ развѣ не отрада ему, и въ холодныхъ объятьяхъ смерти. Страшна смерть отъ ножа убійцы, отъ воды, отъ огня, но есть ли смерть ужаснѣе смерти отъ отравы, да еще принятой съ довѣріемъ, съ благодарностью изъ руки любимой женщины, -- женщины, для которой всѣмъ жертвовалъ, всѣмъ, что только было дорого ему на землѣ!? Пройдутъ десятки лѣтъ и все жъ не замретъ объ ней народная молва. Разскажутъ дѣды внукамъ.... Въ легенду обратится, въ ней навсегда станетъ жить, и глубокою, ночною порою не одинъ младенчесній сонъ, не одну дѣвичью грезу нарушитъ, смутитъ, кровь холодящій призракъ жены -- отравительницы!... Тутъ ли мѣсто пощадѣ, тутъ ли мѣсто снисхожденію, господа судьи!?.. Тутъ ли, гдѣ мутится мысль, гдѣ стынетъ кровь при одномъ воспоминаніи!? И какъ бы ни былъ суровъ вашъ приговоръ, ничто, никакія, хотя бы самыя тяжелыя, послѣдствія его, ни физическія усилія, ни нужда и лишенія, ничто не можетъ дать испытать подсудимой и слабой доли тѣхъ нравственныхъ страданій, тѣхъ физическихъ мукъ, что вынесъ покойный, сгорая медленнымъ огнемъ ею въ него подъ личиною лобвя, подъ видомъ помощи влитой отравы!
   Прокуроръ замолкъ, съ трудомъ переводя духъ и, тихо отступавъ отъ кафедры, блѣдный, утомленный, медленно опустился въ кресло. Мертвая тишина царила въ залѣ. Точно онѣмѣла, скованная ужасомъ, толпа. Глубоко потупивъ голову, тихо плакала подсудимая.
   -- Господа судьи, едва слышно началъ блѣдный защитникъ. Я не стану отрицать ни факта, ни обстановки преступленія, ни даже степени преступности подсудимой, я только попрошу васъ обратить вниманіе на ту сильнѣйшую часть обвинительной рѣчи, въ которой господинъ прокуроръ призналъ Казницкаго роковымъ человѣкомъ въ жизни покойнаго. Такъ-ли это, господа судьи?!.. Не скорѣе-ли Казницкій роковой человѣкъ въ судьбѣ самой подсудимой! Не онъ-ли втолкнулъ ее въ этотъ несчастный бракъ, не ради-ли его ея корысть, не ему-ли въ жертву принесла она: и дѣвичій стыдъ, и семью, и совѣсть!?.. Не онъ-ли опьянилъ ее страстью, навелъ на самое убійство?! Не онъ-ли, наконецъ, первый бѣжалъ отъ нея въ несчастіи!?.. Будьте же великодушны, будьте справедливы, господа судьи и, карая подсудимую, какъ преступиицу, примиритесь въ вашей совѣсти съ нею, какъ человѣкомъ!
   Глухія, судорожныя рыданія покрыли его голосъ.
   Опять поднялся прокуроръ. Онъ былъ все также блѣденъ, но, повидимому, совершенно спокоенъ. Онъ взглянулъ на подсудимую, но въ этомъ взглядѣ не было и тѣии прежняго раздраженія. Онъ какъ будто примирился съ нею за эти минуты, примирился, какъ каждый изъ насъ примиряется съ врагомъ обезсиленнымъ, уничтоженнымъ: онъ теперь смотрѣлъ на нее скорѣе, какъ на недужнаго друга, чѣмъ на врага, скорѣе готовъ былъ спасти ее, помочь ей подняться изъ-подъ гнета давившаго обвиненія, чѣмъ подавить ее еще глубже.
   -- Я кончилъ свое дѣло, господа судьи!... Я все разъяснилъ, я указалъ вамъ и на обдуманность, и на рѣшительность преступной воли подсудимой.... Спало съ души моей тяжкое бремя, и онъ вздохнулъ, и не одинъ вздохъ слился въ эту минуту съ его вздохомъ. Вздохнула и княгиня. Она еще не понимала, что хотѣлъ онъ сказать, но она уже предощущала въ немъ: во всей его фигурѣ, въ его спокойномъ голосѣ, въ его влажномъ взглядѣ что-то теплое, живое, что соединяло его въ эту минуту, и съ толпой, и съ подсудимой, что побуждало его въ одно и то же время и требовать наказанія ей, какъ преступницѣ, и сострадать по ней, какъ рабынѣ независимыхъ отъ воли условій.
   -- Два міра въ нашей природѣ, господа судьи, два міра въ каждомъ изъ насъ!... Міръ чувственныхъ волненій.... страстей, порывовъ, злодѣяній не всегда-ли рука объ руку съ міромъ совѣсти въ насъ??!. Первый осязаемъ и нагляденъ, второй неуловимъ, какъ воздухъ.... И не настолько-ли же первый грубъ, пошлъ, отвратителенъ, низокъ, на сколько второй правдивъ и прекрасенъ!?.. Мы его не видимъ, но не его-ли исповѣдуемъ?... Мы глумимся надъ нимъ въ преступленіяхъ; но не отъ него-ли, съ ужасомъ бросивъ ножъ у трупа, бѣжитъ, спасается преступникъ отъ воображаемой погони!? И не жалокъ-ли, не смѣшонъ-ли онъ въ эти минуты? Гдѣ можетъ укрыться, гдѣ спастись, когда въ немъ самомъ и судъ, и наказаніе!? Непонятно, странно было бы для меня, господа судьи, если бъ ваша совѣсть смутилась предположеніемъ, что въ вашихъ рукахъ удѣлъ Орловской? Нѣтъ! вы только случайная форма, внѣшнее выраженіе совѣсти, которая преслѣдуетъ, грозитъ, угнетаетъ и мучитъ ее съ момента совершеннаго ею преступленія!... Кто отринетъ въ подсудимой натуру впечатлительную, натуру развитую, натуру на столько же способную къ наслажденію, на сколько и къ страданію, и тѣмъ хуже для нея, тѣмъ глубже, тѣмъ живѣе страдала она и будетъ страдать въ тщетной борьбѣ съ сознаніемъ своей преступности! Нѣтъ, господа судьи, не вамъ шутить правосудіемъ, не вамъ играть судьбой людей, не вамъ играть ихъ честью, жизнью, не вамъ забыть, что отъ пощады до малодушія, какъ отъ великаго до смѣшнаго одинъ только шагъ!
   -- Будьте же великодушны, будьте справедливы, и хотя ради тѣхъ страданій, что несла, несетъ, какъ женщина, пощадите въ ней человѣка! сказала вамъ защита. Да, именно!... Будьте великодушны, будьте справедливы, господа судьи, и ради страданій, что испытываетъ теперь ея молодая, развитая жизнь, ради тѣхъ нравственныхъ пытокъ, что несла, несетъ, какъ преступница, какъ убійца, придите на помощь къ ней и вашимъ неумолимымъ, какъ самъ законъ, приговоромъ, откройте ей возможность тамъ, подъ холоднымъ небомъ Сибири, среди трудовъ, лишеній и нужды примириться съ совѣстію своею!... Она молода, полна энергіи, силъ!... Совѣсть можетъ убить ее разомъ, трудъ иногда.... И спокойно, и безропотно вынесетъ она свой удѣлъ, -- заслуженную преступленіемъ кару и, чрезъ посредство этой кары примирившись съ совѣстію своею, благословитъ васъ, облегчившихъ ея нравственныя страданія, станетъ тамъ, среди поселянъ, но уже не какъ преступница, а какъ опора нравственности, какъ опора долга!... Сколькихъ удержитъ, сколькихъ спасетъ! Укажите мнѣ страну, гдѣ солнце не свѣтитъ, укажите мнѣ страну, гдѣ въ сердцахъ людей нѣтъ правды, и кто-жъ помѣшаетъ ей даже тамъ, въ Сибири, если примиренная совѣсть допуститъ, стать авторитетомъ и ума, и нравственной силы!!
   Оживилась, дрогнула воодушевленная толпа. Дружные апплодиссменты покрыли его порвавшійся голосъ. Улыбнулись ему молодыя, женскія лица. Улыбнулась и княгиня. Ея лицо горѣло, какъ въ огнѣ. На глазахъ были слезы. Подсудимая рыдала. Кто-то судорожно вторилъ ей вдали зала. На второй скамьѣ, закрывъ лицо платкомъ, тихо плакала Камилина. Звонокъ, второй.... Стихла толпа.
   -- Подсудимая, вамъ по закону, принадлежитъ послѣднее слово. Что скажете вы въ свое оправданіе? обратился предсѣдатель. Онъ какъ будто опасался, что у него не хватитъ силъ, не хватитъ голоса на этотъ послѣдній къ ней вопросъ, и такъ учащенно, такъ нервно замигали при этомъ его добродушныхъ, сѣрыхъ глазъ, непослушныя вѣки.
   Она молчала. Она какъ будто и не слышала его.
   -- Подсудимая! Что можете сказать суду въ свое оправданіе?
   Она встала, отвела платокъ отъ глазъ. Ея лицо пылало отъ слезъ, ея челюсти конвульсивно подергивались, ея губы, сухія, блѣдныя, были судорожно стиснуты. И страшенъ, и жалокъ былъ ея видъ. Ея умоляющій взглядъ въ упоръ остановился надъ защитникомъ. "О, ради всего, что свято, пощадите, перестаньте мучить меня", поняла княгиня "да и кто жъ поможетъ, кто теперь спасетъ, кто отъ терзающей совѣсти станетъ мнѣ защитой?"
   -- Подсудимая ничего не желаетъ сказать, господа судьи! проговорилъ защитникъ, и точно потонулъ его голосъ въ ея спазматическихъ, отрывочныхъ рыданіяхъ.
   -- Судъ удаляется для совѣщанія. Задвигались тяжелыя кресла. Дрогнула и еще глубже стихла толла. Еще громче, еще судорожнѣе зарыдала подсудимая.
   -- Выведите ее на воздухъ, дайте холодной воды! приблизившись къ рѣшеткѣ, отрывочно приказалъ Бояриновъ жандармамъ и, быстро отвернувшись, подошелъ къ выходу.
   Оживилась, загудѣла толпа. Улыбки, лесть, пожатія, поклоны. Всѣ, какъ одинъ, спѣшили выразить ему свое изумленіе. Туть и багровая отъ зависти, отъ злости Сытова, тутъ и блѣдный, взбѣшенный Чириковъ. Но, что ему до нихъ? Онъ ихъ не видѣлъ, не замѣчалъ. Не то-ли они въ этой толпѣ, что недѣлимыя капли въ морѣ? Толпа ихъ увлекла, толпа за одно съ собою заставила преклониться передъ нимъ, и онъ былъ гордъ сознаніемъ своей непобѣдимой надъ толпою силы. Онъ каждому нашелъ что отвѣтить, каждому пожалъ руку. У него не было и не могло быть враговъ въ эту минуту. Всѣ ему дороги, всѣ близки, какъ братья, какъ сестры одной съ нимъ, однимъ чувствомъ, одною мыслью оживленной семьи. Онъ былъ одимъ. Имъ нѣтъ числа. Но не онъ-ли во всѣхъ, какъ каждый въ немъ: въ его честномъ, святомъ дѣлѣ, дѣлѣ охраны ихъ благоденствія, чести, жизни, ихъ общихъ съ нимъ опасеній, вѣрованій, надеждъ? Княгиню окружали: баронъ Дорфъ, полковникъ Лосевъ, баронесса Ридрихсъ, княгиня Плетнева, генеральша Лисицына съ дочерьми: Marie и Зизи, Сытова, Чириковъ, словомъ, за весьма ничтожными исключеніями, весь губернскій beau monde. Всѣ чего-то торопились, лихорадочно пробивались впередъ, наперерывъ другъ другу спѣшили наговорить княгинѣ, по поводу рѣчи Бояринова, какъ можно больше теплыхъ словъ, но больше всѣхъ хлопотала баронесса Ридрихсъ.
   -- О, mon Dieu, это ужасно! И это женщина! Перестаньте, mesdames, какая она женщина?! Она никогда не была женщиной, торопливо перебирая мясистыми губами, спѣшила она. Она все, что хотите! Она змѣя, она драконъ, но ужъ никакъ не жешцііна!
   -- Но, какъ онъ говоритъ, какъ говоритъ, mesdames! томно закатывая глазки, слегка въ носъ запѣла Лисицына. Ахъ, какъ говоритъ! А главное, вѣдь вотъ ужъ кончилъ, совсѣмъ кончилъ, и опять, опять, откуда только берется.
   -- Но я все-таки не могу понять, maman, что это онъ вдругъ сталъ за нее заступаться? Развѣ она стоитъ? горячо вмѣшалась Зизи.
   -- Ахъ, tu es bette, ma chère, вполголоса перебила Marie.
   -- Не всѣмъ же быть такими умницами! вспыхнувъ, окрысилась Зизи.
   -- Finissez donc, mes chères amies, осадила генеральша.
   -- Но, maman, точно ты сама не слышала, что онъ за нее заступался. Ты еще меня толкнула.
   -- Да вотъ это мѣсто, moi-même, я непонимаю, созналась генеральша.
   По лицу княгини отчетливо скользнула тонкая, ироническая усмѣшка. Она бы разогнала ихъ всѣхъ, она бы воспретила имъ разъ навсегда окружать ее и, между тѣмъ, она должна была на нихъ смотрѣть, ихъ слушать, имъ улыбаться! Ахъ, Боже мой, какъ это тяжело!
   -- Вы не совсѣмъ такъ поняли, ваше превосходительство, скрывъ улыбку, мягко вмѣшался Дорфъ. Онъ вовсе ея не оправдывалъ, тѣмъ болѣе, не заступался, онъ, напротивъ того, утверждалъ, что даже совѣсть самой подсудимой требуетъ ей строжайшаго навазанія.
   -- Вотъ видишь, Зизи? вслухъ обрадовалась Marie.
   -- Superbe, superbe! вздыхая, точно захлебываясь наслажденіемъ, восторгалась между тѣмъ Плетнева.
   -- Какъ вы полагаете, баронъ, кончится это сегодня? и, досадливо сжавъ зонтикъ въ рукѣ, княгиня нетерпѣливо выступила на нѣсколько шаговъ.
   -- Вася!
   Бояриновъ оглянулся. За нимъ стояла блѣдная княгиня. Она была взволнована, она порывисто дышала. Она мелькомъ взглянула на него и, чуть внятно прошептавъ: въ шесть часовъ будь у меня, скрылась въ толпѣ.
  

Глава XXVI.

  
   Счастливый пережитыми впечатлѣніями, гордый собою, возвратился изъ суда Василій Андреевичъ.
   Онъ засталъ Градынскую.
   Во время обѣда весело было Еленѣ Павловнѣ смотрѣть на него, до такой степени онъ былъ оживленъ, шутилъ, острилъ, описывая улыбки-гримасы Сытовой, Чирикова, Чижевскаго, взбѣшенныхъ его успѣхомъ.
   Лакей подалъ Еленѣ Павловнѣ блюдо съ воздушнымъ пирогомъ.
   -- Куда ты, Лена, столько? Вѣдь я не волкъ.
   -- Кушай, кушай! Ты любишь, продолжая накладывать, оправдывалась она.
   -- Да будетъ же, будетъ!
   -- Нѣтъ, вотъ еще, вотъ эту корочку! Видишь, какая поджаристая, прелесть, и она, торопливо отстранивъ его руку, сбросила ему на тарелку всю верхушку.
   -- Владислава Францовна, можетъ быть, вы любите? Возьмите, пожалуйста!
   -- Вася! строго перебила Елена Павловна, и ея брови сжались.
   Дружный смѣхъ Владиславы Францовны и Бояринова покрылъ ея голосъ.
   -- Владислава Францовна не разсердится. Она знаетъ, что пирогъ для тебя. Иванъ, поставь блюдо это Нерону, да прикажи закладывать Викторію.
   -- Ты куда, Лена?
   -- Кататься.... И ты, и Владислава Францовна.
   -- Только не я!
   -- Это почему? вспыхнувъ, точно отъ укола, горячо перебила Елена Павловна. Градынская изумленно взглянула на него.
   -- Далъ слово!
   -- Кому?... Княгинѣ?... И голосъ Елены Павловны дрогнулъ.
   -- Да! поникая надъ тарелкою и какъ бы проглатывая вмѣстѣ съ ложкою сливокъ это отрывочное "да", отвѣтилъ Василій Андреевичъ.
   -- Нѣтъ! Ты не сдѣлаешь этого, Вася!... Ты не поѣдешь къ ней!... Ты пожалѣешь меня! Вѣдь ты былъ у нея вчера, можешь быть завтра, а сегодня ты съ нами, съ нами, Вася! Мнѣ было такъ весело, меня такъ радовала эта прогулка! Вѣдь я же все, все дѣлаю, что тебѣ пріятно, зачѣмъ же ты такъ часто отказываешь мнѣ? Пошли ей сказать, что тебѣ нездоровится, что ты не можешь! Да, пошлешь, вѣдь пошлешь? волнуясь, перебивая слово словомъ, лихорадочно высказалась она и, перегнувшись чрезъ край стола, сжавъ его руку, нервно поцѣловала его своими, какъ огонь горячими губами.
   -- Какой ты ребенокъ, Лена! Ну какъ же я напишу ей, что нездоровъ и въ то же время поѣду съ вами?
   -- Ну, не поѣдемъ! Велика важность! Останемся дома -- такъ хорошо, хорошо проведемъ съ тобою вечеръ!
   -- Нѣтъ, не могу, Лена! Не давши слово крѣпись, а давши держись!
   -- Вася! Милый! Ну, я прошу тебя, прошу!... еще крѣпче сжавъ его руку, не спуская глазъ съ его лица, вся нѣжная, горячая ласка, вся мольба, все еще пыталась склонить она его.
   -- Какъ это скучно, Лена! избѣгая ея взгляда, досадливо отвѣтилъ онъ.
   -- Ну, я прошу тебя послѣдній разъ! и, въ ея голосѣ, уже слышались слезы.
   -- Нѣтъ и нѣтъ! и, отстранивъ ея руку, онъ быстро всталъ, отбросилъ салфетку. Еще ярче вспыхнула Елена Павловна. Быстро, быстро опустила голову надъ столомъ. Что-то судорожное скользнуло по лицу. Дрогнулъ подбородокъ, сжались губы, на рѣсницахъ набѣжали слезы. Она встала, вышла.
   -- Въ тебѣ нѣтъ сердца, Василій! Вспыльчиво проговорила Градынская.
   -- Ну, ужъ, не знаю, чѣмъ меньше, чѣмъ у васъ, къ вашему Казиміровичу, усмѣхнувшись, отвѣтилъ Бояриновъ и, взявъ шляпу, быстро вышелъ изъ залы.
   Градынская поблѣднѣла. Ненавистью, гнѣвомъ сказался ему вслѣдъ взглядъ ея блеснувшихъ глазъ.
  

Глава XXVII.

  
   Если бъ теперь, въ эту именно минуту, когда Василій Андреевичъ, такъ лихорадочно торопливо, какъ бы боясь, что его остановятъ, возвратятъ, сходилъ съ своей лѣстницы, кто-либо спросилъ бы его: изъ-за чего онъ такъ рѣзко оттолкнулъ отъ себя жену, изъ-за чего такъ оскорбилъ Градынскую, онъ бы отвѣтилъ, что естественно развитому искать развитаго, что отрадна ему восторженная бесѣда княгини, на столько же отрадна, на сколько не въ силахъ онъ больше терпѣливо выносить слезъ жены, кривляній Градынской. И онъ былъ бы искрененъ. Онъ отвѣтилъ бы именно то, что думадъ. Но такъ-ли было въ дѣйствительности? Не обманывалъ-ли онъ самого себя, какъ обманывается каждый изъ насъ, желая, если не быть, то по крайней мѣрѣ казаться другимъ, себѣ самому, лучшимъ, чѣмъ онъ есть? Вотъ почему такъ слабъ, такъ близорукъ человѣкъ, какъ судья надъ самимъ собою. Вотъ почему и Василій Андреевичъ, обвиняя жену въ недоразвитости, въ вялости, въ мелочности наклонностей, Градынскую въ чувственности и крайней несдержанности, видѣлъ въ себѣ самомъ человѣка въ высшей степени развитыхъ стремленій, такого человѣка, котораго никогда не понять имъ!
   Близость къ княгинѣ была мечтою его дѣтскихъ грезъ; безотчетное стремленіе овладѣть ея любовью составляло душу его юности вотъ почему и теперь, болѣе даже чѣмъ когда либо, кружилась у него голова, при самой мысли о возможности обращенія мечты въ дѣйствительность вотъ почему ея недовольство жизнью, повидимому, печалившее его, въ глубинѣ души только радовало и, подавая хотя еще очень слабую надежду, побуждало его все лихорадочнѣе идти къ ней на встрѣчу. Вотъ почему, отъѣхавъ отъ дома Бернольди, онъ тотчасъ же забылъ жену и Градынскую и, не замѣчая даже встрѣчныхъ поклоновъ, былъ весь -- одна мысль, что значило то волненіе, какимъ сказалась княгиня на его блестящую рѣчь.
  

-----

  
   Между тѣмъ, княгиня, возвратившись домой и, подъ предлогомъ головной боли, отказавшись отъ обѣда съ княземъ, переживала въ высшей степени странное и тяжелое состояніе. Послѣдствіемъ пылкой, обвинительной рѣчи Бояринова поднялась въ ней вся ея прошлая жизнь и, взглянувъ на нее съ однимъ лишь укоромъ, съ каждою новою минутою, съ каждымъ новымъ воспоминаніемъ все сильнѣе раздражала ее противъ самой себя, противъ князя, противъ всего окружающаго. Она опять была въ судѣ, опять видѣла судей, опять не смѣла взглянуть на подсудимую, опять обдавали ее то холодомъ, то жаромъ страстные звуки могучей обвинительной рѣчи, и снова казалось ей, что Бояриновъ обвиняетъ не Орловскую, а ее самое, за себя, за барона, за князя, за дѣтей, за все, за все, что только когда либо окружало, когда либо любило ее. О, это ужасно, ужасно!
   Бояриновъ вошелъ въ будуаръ и, взглянувъ на княгиню, невольно отступ лъ отъ нея, столько раздраженія сказалось въ встрѣтившемъ его холодномъ взглядѣ, такъ мертвенно блѣдна была она.
   -- Что съ тобою, Наташа?
   -- Ахъ, оставь меня въ покоѣ! сжавъ брови, вспыхнувъ, раздражительно вскрикнула княгиня и въ тотъ же мигъ изъ-подъ ея руки раздался рѣзкій звонокъ.
   -- Ты больна?
   Княгиня не отвѣтила. Только еще рѣзче позвонила. Вошла Лиза.
   -- Гдѣ ты пропадаешь? Сколько разъ говорила, чтобы ты не смѣла отлучаться, когда я дома. Прикажи подавать карету.
   -- Ты уѣзжаешь?
   -- И ты со мною! Въ Надгорное. Верстъ десять отсюда.
   -- Но, вѣдь это будетъ очень долго, Наташа! А, между тѣмъ, я обѣщалъ женѣ....
   -- Ахъ, какъ это скучно! нетерпѣливо перебила княгиня и вдругъ быстро взглянула на него. Если ты еще когда либо позволишь себѣ опять напомнить мнѣ о ней, то повѣрь, я не стану больше искать твоего общества, и, рѣзко отвернувшись, она вышла изъ будуара.
   Въ ея движеніяхъ было что-то лихорадочное, порывистое. Василію Андреевичу казалось, что она сама себя раздражала въ этомъ настроеніи. Онъ терялся все болѣе и болѣе.
   У подъѣзда уже стояла дорожная карета четвернею вятокъ.
   -- Въ Надгорное, Максимъ! приказада княгиня. Василій Андреевичъ, опасаясь самымъ прикосновеніемъ потревожить ее, осторожно сѣлъ возлѣ.
   Замелькали дома, сады, прохожіе, проѣзжіе. Все веселѣе, все быстрѣе несли карету задорныя вятки. Уже виднѣлись бураго камня шмуругія стѣны построеннаго корридоромъ турецкаго моста, соединявшаго обрывистую скалу города съ болѣе пологимъ берегомъ предмѣстья, называемаго Новосельцы. Дальше, въ разсыпную, то остроконечныя, уродливыя вершины грубаго, дикаго мрамора горъ и предгорій, то разбросанныя тамъ и сямъ зеленаго граба незначительныя группы.
   Княгиня была совершенно чужда окружающему. Ея брови то вдругъ сжимались, то выравнивались, слетало на мигъ тревожное раздумье, и она жадно, съ видимымъ удовольствіемъ, вдыхала освѣжавшую ей грудь прохладу.
   -- Ваше сіятельство, осаживая лошадей, пробасилъ Максимъ. Изволите встать?
   -- Отчего? изумленно спросила княгиня.
   -- Опасливо! По самому откосу! Храни Богъ, скользнетъ!
   -- Вотъ вздоръ! Вѣдь тотъ-то разъ проѣхалъ же?
   -- Парой то было, ваше сіятельство, четвернею опасливо!
   -- Вздоръ, Максимъ, поѣзжай! Ты ни разу не проѣзжалъ здѣсь, Вася?
   -- Нѣтъ! а что?
   -- Посмотри, какъ круто! Если сорвется, то ужъ отсюда не вернуться! и, высунувшись по талію въ окно, княгиня заглянула въ глубь обрыва. У!.. Даже дна не видно!.. Прелесть!.. и, быстро закрывъ глаза руками, она опять откинулась въ уголъ кареты.
   -- Выйдемъ лучше, Наташа!..
   -- Да, вы за что на свѣтѣ!.. Я такъ люблю эту дрожъ опасности!.. И такъ рѣдко приходится испытывать ее!.. и, снова взглянувъ изъ кареты, она стала зорко, нервно слѣдить за лѣвою пристяжною, за лѣвыми колесами экипажа. Перескакивая съ камня на камень по самому борту дороги шли они... Вотъ, вотъ... скользнетъ, перевѣситъ и, увы, прощай жизнь!.. Максимъ круто стявулъ возжи, совсѣмъ, совсѣмъ одну къ другой сжалъ лошадей... Пристяжная, почуя опасность, прижалась къ сосѣдкѣ; наставивъ уши, фыркая, робко вздрагивая, боясь касаться земли, переступала она по самому склону откоса.
   -- Вѣдь вотъ охота! съ замирающимъ отъ волненія сердцемъ прошепталъ Бояриновъ.
   -- Молчи! раздраженно перебила княгиня, не сводя глазъ съ пристяжной... Пристяжная оступилась, скользнула, карета дрогнула, зашаталась. Княгиня вспыхнула и въ тотъ же мигъ по блѣднѣла. Максимъ не потерялся. Онъ буквально поднялъ при стяжную на возжѣ. Дорога расширилась.
   Княгиня порывисто вздохнула.
   -- Молодецъ, Максимъ!.. Три рубля тебѣ на чай! уже весело крикнула она изъ кареты. А на тебя, Вася, я все-таки зла, зла и зла!.. и, опустивъ рѣсницы, она слегка вздохнула
   -- За что? изумленно взглянувъ, спросилъ Бояриновъ.
   -- И ты еще спрашиваешь!.. вспыхнувъ, перебила княгиня. Да развѣ ты публичво не билъ побитую?.. Развѣ ты взялъ на себя трудъ подумать, что выносила она, подавленная и страхомъ и стыдомъ въ эти ужасныя минуты, когда за прокуроромъ, забывъ въ себѣ человѣка, металъ ты въ нее грязью на глазахъ цѣлой толпы!.. Ты достигъ!.. Тебѣ апплодировали, но мнѣ... только жаль тебя было въ тѣ минуты!.. Ты взялъ на себя обвивить женщину, но взялъ-ли трудъ подумать надъ ея сердцемъ?!... Ты, главнымъ образомъ, обвинялъ ее въ томъ, что не любя мужа, вышла за него, дѣлала видъ, что любитъ!... Но не всѣхъ-ли почти женъ тогда бы пришлось обвинять тебѣ? Защитникъ правъ!.. Убила Орловскаго не она, убилъ Казницкій. Будь онъ человѣкъ самостоятельный, онъ бы вышелъ самъ и вывелъ ее. Но онъ пролетарій, онъ такъ же былъ лишенъ возможности добывать себѣ средства въ жизни, какъ и она, по самому положенію женщины!.. И вотъ въ чемъ именно, въ самомъ положеніи женщины, какъ рабыни безысходной нужды, какъ рабыни сердца, кроется зародышъ преступленія, а ужъ ни какъ не въ ней самой, не въ ея преступной волѣ!.. Ты этого не понялъ, ты даже не взялъ труда подумать надъ этимъ, и вотъ почему, не смотря на твое, дѣйствительно, замѣчательно вліятельное слово, на всю твою энергію, на весь блескъ и картинность твоей рѣчи, защитникъ, этотъ скромный, робкій молодой чеіовѣкъ, сталъ неизмѣримо выше тебя!.. И это понятно!.. Въ немъ я чувствовала человѣка, въ тебѣ же только прокурора!.. Его рѣчь была проникнута глубокимъ чувствомъ. Твоя же, не смотря на всю тонкость анализа, скорѣе изумляла, поражала, чѣмъ возбуждала сочувствіе.
   -- Вовсе нѣтъ! горячо перебилъ Василій Андреевичъ. Причина въ историческомъ прошломъ, причина въ томъ, что въ нашу плоть и кровь всосался нелѣпый взглядъ, что преступникъ -- это несчастный.
   -- Перестань, Бога ради, перестань!.. Довольно объ этомъ, не раздражай меня!.. Если только хочешь, чтобъ не была я такою, какою засталъ ты меня.
   Карета въѣхала во дворъ и, обогнувъ заглохшій въ травѣ цвѣтникъ, остановилась у поросшихъ мохомъ бѣлыхъ коловнъ огромнаго барскаго дома.
   -- Максимъ, возьми изъ кареты чайницу и прикажи приготовить самоваръ во второй гостиной! торопливо выходя изъ кареты, приказала она.
   -- Это-то хваленое Надгорное! съ усмѣшкой спросилъ Бояриновъ.
   -- Тебѣ не нравится?
   -- Чему же нравиться? Это скорѣе какая-то могила, чѣмъ жилье!
   -- Пойдемъ, дай руку, и ты самъ почувствуешь то же, что испытала я здѣсь нѣсколько дней тому назадъ.
   Они обогнули домъ и, миновавъ огромный, густою волокнистою травою поросшій дворъ, вошли подъ столѣтнюю, непроницаемую тѣнь липовой аллеи.
   -- Каковъ воздухъ?
   -- Хорошъ! и, пріостановившись, Василій Андреевичъ вздохнулъ жадно, съ наслажденіемъ.
   -- Хорошъ! досадливо персбила княгиня... Да развѣ ты дышалъ когда-нибудь такимъ?.. Когда я была здѣсь первый разъ, я долго-долго не рѣшалась уѣхать отсюда! Дикая природа, полный тайнъ домъ, все это, все, чего такъ долго не касалась рука человѣка, окончательно оторвало меня отъ пошлой городской дѣйствительности и унесло мое воображеніе въ тотъ лучшій міръ, міръ людей, а не людишекъ, міръ страстей, а не страстишекъ, міръ жизни, а не того пошлаго прозябанія, что со дня на день сушитъ въ насъ и умъ, и сердце!.. восторженно высказалась она и, порывисто вздохнувъ, взглянула въ даль... Смотри!.. Вонъ озеро Вигри!.. Пойдемъ! Сядемъ вонъ тамъ, на этой скамьѣ, и, бросивъ его руку, она опередила... Это мѣсто всегда будетъ любимое у меня!.. Носится преданіе, что нѣсколько десятковъ лѣтъ тому назадъ здѣсь потонулъ, катаясь въ лодкѣ, молодой владѣлецъ съ красавицей женой, и, опустивъ голову, она задумалась.
   Съ лихорадочнымъ волненіемъ, съ нервнымъ трепетоцъ слѣдилъ Василій Андреевичъ за каждою малѣйшею перемѣною въ ея непрерывно измѣнявшемся оживленномъ лицѣ... Она стихала, и онъ замолкалъ; она оживлялась, и снова жизнь кипѣла въ немъ... Вотъ она быстро подняла голову, опять блеснулъ ея взглядъ.
   -- Приходилось-ли тебѣ когда либо стоять на берегу взморья, Вася, въ тѣ чудныя минуты, когда бушующія волны, волна отъ волны дробясь, пѣнясь, какъ сумашедшія, ударяясь о скалы, бьютъ тебѣ подъ самыя ноги, и такъ тянетъ, тянетъ въ себя ихъ страшная пѣна!?
   -- И отдайся ей, этой волнѣ, отдайся наслажденью, счастью! Тебя осудитъ идіотъ, на твой счетъ съослитъ болванъ, но, что тебѣ до нихъ, когда удѣломъ твоимъ будетъ счастье! вспыхнувъ горячо проговорилъ онъ.
   -- А совѣсть?.. Ta самая совѣсть, о которой такъ хорошо говорилъ ты сегодня въ судѣ? и, быстро вставъ, она нервно разсмѣялась...
   Холодною струею пробѣжалъ по немъ этотъ загадочный, такъ непріятно оборваввіійся вдали дикаго парка смѣхъ.
   -- Дай руку! глубоко вздохнувъ, уже спокойнѣе проговорила она и, пройдя нѣсколько шаговъ, насмѣшливо взглянула на него изъ-подъ слегка сжатыхъ бровей. Вотъ ты, господинъ прокуроръ, такъ горячо и такъ много трактовавшій сегодня о совѣсти, скажи-ка, что такое совѣсть?
   -- Совѣсть? вдумчиво повторилъ Бояриновъ.
   -- Совѣстно, по моему, только то, что противоестественно! горячо отвѣтила она самой себѣ. А эту-то совѣсть, ту, что ты проповѣдуешь, измышленную людьми, предразсудками, никогда не признавала и никогда не признаю! и, презрительно усмѣхнувшись, она усворила шагъ.
   Не проронивъ ни слова, дошла она до дома. Во второй гостиной уже готовъ былъ чай. Тепло и уютно было въ этой маленькой комнатѣ, у чайнаго стола, освѣщеннаго большою лампою подъ розовымъ абажуромъ.
   За чаемъ княгиня опять перешла въ тонъ раздраженія. Она горячо отрицала всякую устойчивость, всякое значеніе во взглядахъ, убѣжденіяхъ людей, въ ихъ привязанностяхъ и отношенихъ и, все нервнѣе смѣясь надъ крѣпостниками любви, какъ надъ идіотами, какъ надъ глупцами, въ концѣ концовъ, пришла къ выводу, что жизнь лишь игра въ ощущенія и что чѣмъ губже, чѣмъ живѣе они, тѣмъ отраднѣй живется человѣку.
   -- Только жизнь, какъ борьбу, только жизнь, какъ волнене, понимаю я!... заключила она и, скрестивъ руки на грудь, откинулась въ уголъ дивана.
   Все болѣе и болѣе терялъ Василій Андреевичъ власть надъ собою. Кружилась голова, горѣла кровь въ вискахъ, какъ ледъ холодны были руки, все неопреодолимѣе влекло его къ ней. Но онъ ее зналъ, онъ опять боялся насмѣшки и, затаивъ въ глубинѣ души свой порывъ, онъ въ этотъ мигъ даже не смѣлъ взглянуть ей въ глаза.
   Но вотъ она быстро приподнялась, сама подошла къ нему, положила руку на его плечо и чуть внятно прошептавъ:
   -- Вася! снизу въ верхъ взглянула на него своимъ дощебринскимъ, кокетливо-заигрывающимъ взглядомъ. Ея лицо горѣло, все трепетнѣе и трепетнѣе вздрагивали губы.
   Онъ ее обнялъ, привлекъ.
   -- А твоя совѣсть? прошептала она и, сжавъ его губы горячею ладонью, тихо засмѣявшись, быстро вышла изъ гостиной.
   -- Но, это просто глупо, Наташа! вспыхвувъ, крикнулъ ей вслѣдъ Василій Андреевичъ.
  

Глава XXVIII.

  
   Напрасно Елена Павловна не спала въ эту ночь, напрасно такъ долго дожидалась его. Онъ вернулся около четырехъ часовъ утра и, опасаясь, чтобы подозрѣніями, упреками, слезами не омрачила вызваннаго въ немъ княгинею восторженнаго настроенія, легъ въ кабинетѣ. Мечта обѣщала быть дѣйствительностью и всю ночь представлялась ему княгиня въ ея голубомъ, свободномъ пеньюарѣ, съ распущенной косой, со взглядомъ, отуманеннымъ страстію, съ улыбкой нѣги на раскраснѣвшемся лицѣ.
   Онъ проснулся около полудня.
   -- Вася!... Да ты съ ума сошелъ!... Гдѣ ты пропадалъ всю ночь?! войдя въ кабинетъ, рѣзко проговорила Елена Павловна. Мало того, что ты позволяешь ей оскорблять меня, какъ тогда въ соборѣ, что ты совсѣмъ, совсѣмъ бросилъ меня ради ея, что съ утра и до ночи торчишь у ея юбки, еще вздумалъ устраивать такія милыя ночныя tête à tête. Нѣтъ!... я все сносила, я на все смотрѣла сквозь пальцы, но этого я не снесу, я не позволю, понимаешь, не позволю тебѣ играть мною ради этой.... и нервный спазмъ сдавилъ ей горло.
   -- Ты забываешься, Лена! Наташа мнѣ кузина и между нами не мѣсто ночнымъ tête à tête! вспыльчиво отвѣтилъ онъ.
   -- О, да, конечно! съ трудомъ передохнувъ, еще порывистѣе перебила его Елена Павловна. Я забыла, все забыла! Забыла какъ ты изнывалъ подлѣ нея еще мальчишкой, забыла, какъ она, ледяная, бездушная, играла твоимъ отчаяньемъ!... Забыла какую милую жизнь, благодаря ей, велъ ты потомъ!... Нѣтъ я довольно терпѣла!... Я.... ее ненавижу! и она вспыхнула выпрямилась.
   -- Ну, и что жъ ты намѣрена? избѣгая ея взгляда, холодно насмѣшливо спросилъ Василій Андреевичъ.
   -- Что я намѣрена?! и у нея задрожали рѣсницы, зардѣлись уши. Я поѣду въ князю, я открою ему глаза, я попрогу его разъяснить ей, наконецъ, что такъ вести себя неприлично, гадко, что это безсовѣстно, безчеловѣчно!
   -- О, дѣйствуй!... Только забудь разъ-навсегда, что я когда либо былъ твоимъ мужемъ!
   -- Какъ?! и она точно окаменѣла въ пристальномъ, ширко-открытомъ взглядѣ, полныхъ ужаса, глазъ.
   -- Такъ! насмѣшливо пожавъ плечами, коротко утвердилъ Василій Андреевичъ.
   -- Т-ты? и судорожно выпрямившись, она схватилась за грудь, вышла.
   -- Боже мой, Боже, какая пытка!... И когда, наконецъ, пойметъ она, что наши жизни -- разныя жизни, что между нами нѣтъ ничего, рѣшительно ничего общаго!... Что она всегда была и останется по отношенію ко мнѣ ребенкомъ, въ которому я могу снисходить, котораго я могу баловать, но никогда, никогда не подниму до себя!
   -- Ваше высокородіе! останавливаясь въ дверяхъ, громко проговорилъ курьеръ. Господинъ предсѣдатель приказали просить ваше высокородіе въ съѣздъ. Уже всѣ собрались.
   -- Въ съѣздъ? разсѣянно повторилъ Василій Андреевичъ. Да развѣ сегодня 20?
   -- Точно такъ, ваше высокородіе!
   -- Чтобъ чертъ побралъ эти съѣзды! досадливо подумалъ онъ и, подойдя къ столу, рѣзко позвонилъ.
  

-----

  
   Еще никогда Бояриновъ не былъ настолько разсѣянъ при отправленіи служебныхъ обязанностей, какъ въ это утро. Онъ дошелъ до того, что, давая заключеніе по второму дѣлу, привелъ въ подтвержденіе его обстоятельствъ показанія свидѣтелей, выслушанныхъ судомъ по первому.
   Все время засѣданія стояла подлѣ него Елена Павловна и, не сводя съ его лица широко-открытыхъ, полныхъ ужаса, глазъ, все сильнѣе возмущала противъ него его же совѣсть!
  

-----

  
   Возвратившись домой прямо изъ съѣзда и узнавъ отъ человѣка, что жена заболѣла, что у нея докторъ, онъ торопливо прошелъ въ ея спальню.
   Онъ засталъ ее на постели, съ закрытыми глазами, съ лихорадочнымъ румянцемъ на лицѣ. Подлѣ нея, опустивъ голову, сидѣлъ Градынскій. Не трудно было по морщинистымъ складкамъ между бровей, по суровому выраженію его глазъ, угадать, что положеніе ея было серьезно и что онъ соболѣзновалъ отъ всей души. У окна -- блѣдный Соколинъ. Скрестивъ руки на груди, онъ задумчиво смотрѣлъ въ даль.
   Не смѣя подойти, не смѣя шелохнуться, какъ вкопанный остановился Василій Андреевичъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ постели.
   -- Вотъ она.... вонъ, вонъ!... Прочь, прочь отъ меня!... вся волнуясь, отрывисто-рѣзко произносила Елена Павловна. О, Боже мой, Боже!... Подкрѣпи меня, дай мнѣ силъ! чуть внятно прошептала она и, вздохнувъ, выпрямилась.
   Градынскій тяжело вздохнулъ, всталъ, приподнялъ ея горячую руку, высчиталъ пульсъ и, рѣзко пожавъ плечами, вышелъ изъ спальни.
  

-----

  
   -- Что съ нею?... Она бредитъ, останавливая его въ гостиной, глухо спросилъ Бояриновъ.
   Градынскій опять пожалъ плечами и, положивъ руку на лобъ, отрывочно нроговорилъ.
   -- Не понимаю, рѣшительно не понимаю!... Пока далъ сильнѣйшій пріемъ кали бромати! Если подѣйствуетъ, нервный припадокъ, вызванный какимъ-либо крайнимъ волненіемъ, пройдетъ, если же нѣтъ, -- горячка!
   Бояриновъ поблѣднѣлъ.
   -- Бога ради.... спасите ее!
   -- Увидимъ! глухо отвѣтилъ Градынскій, угрюмо посмотрѣвъ на него изъ подлобья, быстро вышелъ изъ гостиной.
   -- Громъ не грянетъ, русскій мужикъ не перекрестится! сходя съ лѣстницы, желчно думалъ онъ.
   И онъ былъ правъ. Бояриновъ какъ будто-бы впервые въ жизни созналъ въ этотъ мигъ, мигъ возможности утраты, что ея жизнь была дорогою для него жизнію, что она, эта молодая, полная правъ на счастіе, жизнь, всѣмъ, всѣмъ пожертвовала для него, и любовью къ матери, и къ брату Михаилу, и ко всей семьѣ, и что въ отвѣтъ онъ далъ ей лишь одни мученія. Онъ теперь только понялъ, что, то пренебрегая ею, то увѣряя ее въ любви, онъ еще сильнѣе заставлялъ ее страдать, и въ тотъ мигъ онъ далъ себѣ твердое слово всѣмъ пожертвовать, все забыть, лишь-бы вознаградить ее за пережитыя страданія!
  

-----

  
   Потянулись тяжелые, скучные, невыносимо-скучные дни. Елена Павловна поправлялась медленно. Она была крайне слаба и, измѣняясь въ лицѣ, вся вздрагивая при малѣйшемъ намекѣ Василія Андреевича на необходимость выѣхать, все настойчивѣе удерживала его.
   -- Скучно!... Главное, о чемъ съ нею говорить!... И такъ хотѣлось бы видѣть княгиню! и принимая веселый видъ, онъ безотлучно былъ съ нею.
   Княгиня, взбѣшенная отказомъ Елены Павловны принять ее, раздраженная еще болѣе того самимъ Василіемъ Андреевичемъ, не находившимъ для нея даже и одной свободной минуты, никого не принимала, нигдѣ не показывалась.
   Градынская окончательно охладѣла къ Еленѣ Павловнѣ и, бывая у нея очень рѣдко, видимо избѣгала Василія Андреевича. Но, за то Камилина бывала у нихъ все чаще и чаще, и Елена Павловна уже начинала измѣнять взглядъ на нее. Даже Соколинъ сталъ съ ней внимательнѣе.
  

Глава XXIX.

  
   Прошло двѣ недѣли. Елена Павловна поправилась окончательно, по крайней мѣрѣ, по наружности. Василій Андреевичъ вздохнулъ свободнѣе и, опять оживленный, опять веселый, счастливый при самой мысли увидѣть, наконецъ, княгиню, подарилъ Еленѣ Павловйѣ еще одинъ отрадный вечеръ.... Была Камилина, былъ Соколинъ, была Градынская и, оживленная его теплымъ съ ней вниманіемъ, она все простила ему, и снова весело ей было заглянуть въ это будущее, въ это радостное завтра, въ съѣздъ, гдѣ онъ долженъ былъ давать заключенія, на балу Ридрихсъ, гдѣ въ саду, съ глазу на глазъ, могъ опять онъ дать ей столько пріятныхъ минутъ.
  

-----

  
   Насталъ день разбирательства въ съѣздѣ возбуждавшаго столько толковъ, столько противорѣчивыхъ предположеній дѣла Розенталя. Волновались съѣхавшіеся помѣщики, волновались евреи, волновались даже дамы, все одной и той же мыслью: кто побѣдитъ, законъ или губернаторъ?
   Рано всталъ въ это утро Василій Андреевичъ и тревожными шагами расхаживалъ по залу, нервно потирая рука объ руку, рѣшительно теряясь, какъ поступить, какъ выйти и съ честію, и цѣлымъ, изъ этого исключительнаго дѣла. Дать заключеніе въ пользу губернатора -- невозможно! Дать заключеніе въ пользу Розенталя, не значило-ли разорвать навсегда отношенія къ Долинымъ и, быть можетъ, даже лишиться положенія! Онъ колебался.
   Но едва только сѣлъ на свое прокурорское кресло, едва только почувствовалъ надъ собою сотню взглядовъ толпы, едва увидѣлъ зерцало, какъ не бывало сомнѣній, и все лихорадочнѣе, вее нетерпѣливѣе билось его сердце горячимъ желаніемъ, не смотря ни на что, отстоять Розенталя во имя закона.
   На стѣнныхъ часахъ каѳедральнаго собора, пробило четыре. Ступеньки лѣстницы съѣзда покрылись сплошною массою евреевъ. Они, очевидно, ликовали.
   -- Гашпадинъ прикароръ! гашпадинъ прикароръ, слышалось отовсюду.
   -- Что вы толчетесь, анафемы?! рѣзко крикнулъ Чижевскій.
   Толпа разступилась.
   -- Къ губернатору! крикнулъ онъ подъѣхавшему извощику.
  

-----

  
   Княгиня приняла его въ будуарѣ.
   -- Ну, что?... Чѣмъ кончилось дѣло?
   Чижевскій почтительно склонился и, тихо откашлянувшись въ руку, во весь ростъ вытянулся передъ нею. Княгиня, нетерпѣливымъ движеніемъ руки, указала ему на стулъ подлѣ письменнаго столика.
   -- Я долженъ, прежде всего, медленно опускаясь на стулъ и отставляя слово отъ слова, началъ онъ: прежде всего поздравить васъ, княгиня, съ высшей степени, громкимъ и блестящимъ успѣхомъ. И, пріостановившись, онъ поправилъ очки.
   -- Значитъ, приговоръ утвержденъ? живо встрѣтила княгиня.
   -- Нѣтъ-съ! Отмѣненъ! взглянувъ на нее по верхъ очковъ, спокойно удостовѣрилъ Чижевскій.
   -- Такъ съ какимъ же успѣхомъ вы меня поздравляете?
   -- Вашего кузена! добродушно пояснилъ онъ.
   -- Но, если не ошибаюсь, вспыхнувъ, рѣзко проговорила княгиня, я просила васъ прослѣдить за ходомъ дѣла, а не за кузеномъ?
   -- Залъ былъ полонъ народа. Всѣ городскія дамы, барышни въ толпѣ. И Чижевскій, описавъ въ воздухѣ рукою полукругъ, взглянулъ на княгиню по верхъ очковъ.
   -- Ну-съ?
   -- Масса незнакомыхъ лицъ, вѣроятно, пріѣзжихъ помѣщиковъ и помѣщицъ. Я не могу понять, и по сю пору, кому было интересно сообщитъ такую огласку столъ щекотливому дѣлу, и, Чижевскій, опять пріостановившись, откашлянулся.
   -- Ну-съ? упорно избѣгая его взгляда, уже съ дрожью въ голосѣ, проговорила княгиня.
   -- Въ заключеніе онъ предложилъ съѣзду, во первыхъ, поправивъ очки, многозначительно проговорилъ Чижевскій, приговоръ мироваго судьи, основанный скорѣе на неизвѣстныхъ суду побужденіяхъ, чѣмъ на законѣ, отмѣнить; во вторыхъ, исправника признать превысившимъ власть и дѣйствія его подвергнуть разсмотрѣнію губернскаго правленія, и, въ третьихъ, губернатора самъ призналъ вовлеченнымъ въ заблужденіе исправникомъ.
   -- Что?! мгновенно поблѣднѣвъ и быстро вставая со стула, почти вскрикнула княгиня.
   -- Губернатора призналъ вовлеченнымъ въ заблужденіе исправникомъ, медленно, какъ бы врѣзая каждое слово въ княгиню, повторилъ Чижевскій.
   -- Какъ?... Онъ это позволилъ себѣ сказать?
   -- Сказалъ, княгиня.
   -- О!... Это не пройдетъ ему даромъ! Князь не можетъ, не долженъ оставить этого такъ! и ея блѣдныя губы дрожали, гнѣвомъ горѣли широко открытые глаза.
   Но это было дѣломъ одной минуты и, пройдя нѣсколько разъ по будуару, княгиня овладѣла собой, одна лишь блѣдность выдавала ее.
   -- И что-же?... Общественное мнѣніе?...
   -- Общественное мнѣніе -- это волна, княгиня! Куда одна, туда и всѣ! и, пожавъ плечами, онъ вздохнулъ.
   Княгиня нервно усмѣхнулась.
   -- Попросите ко мнѣ князя!
   Чижевскій почтительно поклонился и, поднявшись на носки сапогъ, безъ шороха прошелъ, безъ шороха закрылъ за собою дверь будуара.
   -- Чижевскій! мгновенно оживившись, какъ бы обрадованная внезапною мыслью, громко крикнула ему вслѣдъ княгиня.
   Чижевскій вернулся.
   -- Вы будете сегодня у баронессы Ридрихсъ?
   -- Какъ-же-съ, буду.
   -- Пріѣзжайте, насколько возможно, раньше и, между прочимъ, вскользь, какъ бы случайно, потрудитесь высказать, что губернаторъ не придалъ никакого значенія дѣлу Розенталя и что онъ въ высшей степени снисходительно отнесся къ выходкѣ господина Бояринова, какъ.... какъ къ необдуманному порыву самообольщенной молодости и, что, щадя въ немъ и родственника, и способнаго молодаго человѣка, онъ не хочетъ сообщать этому дѣлу дальнѣйшаго движенія! Поняли?
   -- Понялъ, княгиня.
   -- Пошла писать губернія, потирая рука объ руку, радостно думалъ онъ, подходя къ кабинету князя.
  

Глава XXX.

  
   -- О, Василій Андреевичъ, да у васъ есть когти, и предлинные! Вы даже начинаете ими царапаться! Вы не шутили тогда, вы говорили серьезно, вы даже, кажется, хотите на дѣлѣ доказать мнѣ теперь, что вы однимъ вашимъ умомъ, одною вашею энергіею можете затмить всѣхъ, все и даже меня! Но, нѣтъ! Вы глубоко раскаетесь въ этомъ! Васъ всегда хватитъ на столько, чтобы заставить о себѣ говорить, но хватитъ-ли на столько, чтобы снести презрѣніе?!
   Изъ гостиной послышался стукъ костылей.
   -- Вотъ онъ.... ковыляетъ! и княгиня досадливо усмѣхнулась. Князь вошелъ.
   -- Изволили слышать, ваше сіятельство?
   -- Что слышать? и князь грузно опустился въ кресло. Княгиня досадливо отвернулась.
   -- Какое заключеніе далъ Бояриновъ по вашему дѣлу?
   -- Во-первыхъ не по моему, а по дѣлу еврея Розенталя, и во-вторыхъ, въ этомъ заключеніи не вижу ничего особеннаго.
   -- Ничего особеннаго! еще ярче вспыхнувъ, горячо перебила княгиня. Да вы, значитъ, не слыхали, что сказалъ онъ лично о васъ?
   -- Нѣтъ, слышалъ! Онъ выразился, дѣйствительно, не совсѣмъ ловко, но это такъ. Исправникъ сообщилъ мнѣ невѣрныя свѣдѣнія.
   -- Иными словами, одурачилъ! Вовлекъ въ заблужденіе!? Да что вы малютка, птенецъ, котораго водятъ на помочахъ исправники и могутъ всегда, когда сочтутъ за благо, повязкой закрыть вамъ глаза, ватой заткнуть уши, или же челоѣкъ самостоятельный, губернаторъ, отъ одной мысли солгать которому любой исправникъ готовъ бы былъ повѣситься!? И это еще не особенно! О! Боже мой, да тутъ есть отъ чего помѣшаться! Вѣдь вы должны помнить, что вы только начинаете здѣсь вашу многополезную дѣятельность, что никто не знаетъ вашего вліянія въ министерствѣ, и что если вы будете продолжать видѣть сны, вмѣсто того, чтобы заниматься дѣлами, то о васъ составятъ самое основательное понятіе, какъ о пѣшкѣ, которою можетъ распоряжаться всякая полицейская чинашка! и, порвавшись, княгиня въ упоръ остановила на лицѣ князя свой расширившійся, блестящій гнѣвомъ взглядъ.
   -- Все это, быть можетъ, такъ, княгиня, но, во всякомъ случаѣ, я бы просилъ васъ нѣсколько строже обсуждать ваши выраженія! Тѣмъ болѣе, что въ моихъ отношеніяхъ къ моимъ обязанностямъ вы, кажется, не несете отвѣта, холодно-спокойно отвѣтилъ князь.
   -- Да, если бы это такъ! Если бы не несла, то, конечно, не взяла бы даже труда говорить съ вами; но, къ несчастію, на дѣлѣ это не такъ, и всякая ваша служебная безтактность, подрывая вашъ авторитетъ, подрываетъ и мое положеніе. Вы еще третьяго дня говорили мнѣ о Бояриновѣ, какъ о пустомъ фразерѣ, какъ о мальчишкѣ. Полюбуйтесь же теперь сами, на сколько этотъ мальчишка и энергичнѣе, и находчивѣе, и выше васъ! Вчера онъ громилъ Орловскую -- и восторженная толпа апплодировала ему; сегодня онъ казнилъ васъ, -- и объ немъ уже гудитъ весь городъ, а завтра заговоритъ и вся губернія! А вы, вы, что сдѣлали такого, чтобъ о васъ говорили?... Ничего! ровно ничего! Вы заставите говорить о себѣ, какъ о болванчикѣ подъ краснымъ колпакомъ, котораго можетъ водить за носъ всякій исправникъ, и княгиня, сощурившись, взглянула на него насмѣшливо-презрительнымъ взглядомъ. Князь медленно приподнялся, твердо опершись на костыли, остановилъ на ея лицѣ мгновеннымъ гнѣвомъ вспыхнувшій взглядъ. Онъ былъ страшно блѣденъ. Его губы судорожно подергивались.
   -- Вы забылись, княгняя! Я отвѣчу вамъ завтра, но простите, никогда не говорилъ и никогда не позволю себѣ говорить на вашемъ языкѣ, и тяжело повернувшись, онъ вышелъ изъ будуара.
   -- На вашемъ языкѣ! ха!... Нѣтъ, князь, вы опять ошибаетесь! Это не мой языкъ, это языкъ той горечи, какою перекипѣла моя душа, благодаря вашей неподвижности! Всегда вялы, всегда сонливы, а если проснетесь на одинъ мигъ, то лишь затѣмъ, чтобъ заснуть еще глубже! Завтра! что-же будетъ завтра? То же, что и сегодня, и вчера, и шесть лѣтъ тому назадъ! Тошно, противно, и, стиснувъ горячую голову холодными руками, княгиня бросилась на козетку.
  

Глава XXXI.

  
   Ровно въ три четверти одиннадцатаго Василій Андреевичъ выѣхалъ къ Ридрихсъ. Его тревожила мысль о княгинѣ, о самой возможности разрыва съ нею, но, не смотря на всѣ опасенія, онъ уже радовался при одной мысли о томъ, что его теперь ждутъ тамъ, на балѣ, что о немъ всѣ говорятъ, что ему каждый завидуетъ. Вѣдь это нѣчто необыкновенное! Нѣчто такое. чего никогда еще не слыхала губернія. Губернаторъ -- это царь; это -- Богъ, это -- все! Его воля -- законъ, его слово -- приказъ, его улыбка -- отраднѣйшая награда, его презрѣнье -- смертный приговоръ! Вотъ именно та высота, на которой такъ непоколебимо твердо и столь еще недавно стоялъ надмѣнный предмѣстникъ Долина. Губернаторъ, словомъ, могъ и можетъ все! И, между тѣмъ, онъ первый, впервые доказалъ теперь, что и губернаторъ, какъ и всякій простой смертный, можетъ лишь то, что законно! Да, это непріятно, конечно, непріятно княгинѣ, но въ глубинѣ души она, какъ женщина весьма развитая, сознаетъ, что онъ честно выполнилъ свой долгъ. Онъ чувствовалъ себя борцомъ, героемъ дня, онъ съ каждымъ мигомъ росъ въ сознаніи своего исключительнаго значенія, и теперь даже сама княгиня не была бы въ силахъ поколебать въ немъ вѣры въ себя, въ свою энергію, въ свою популярность. Ростетъ молва о немъ. Онъ уже звѣзда прокурорскаго надзора не тутъ, не въ этихъ Богомъ забытыхъ Скалахъ, а въ Петербургѣ. Объ немъ говорятъ всѣ журналы и газеты. Правительство осыпаетъ его наградами, общество гордится имъ, предъ нимъ меркнутъ столичныя, первой величины, свѣтила.
   Коляска остановилась у подъѣзда ярко-освѣщеннаго двухъ-этажнаго дома барона Ридрихсъ. Уже! удивился онъ.
   Балъ былъ въ полномъ разгарѣ. Имъ завладѣли офицеры-драгуны. За ними почти не видно было фраковъ. Все оживленнѣй проносились пары, все веселѣй становилось Василію Андреевичу. Имъ овладѣло нетерпѣливое желаніе смѣшаться, закружиться, заодно со всѣми потонуть въ этомъ общемъ вихрѣ. Мелькнула княгиня. Черное платье на ней, въ волосахъ любимица -- блѣдная роза. Она, то какъ будто вся отдавалась овладѣвавшему ею безумному вихрю, то опять сдерживала его порывы, и такъ живо вспомнилось ему Надгорное, волненіе княгини, ея страхъ за себя.
   -- Pardon! и кто-то рѣзко толкнулъ его подъ локоть.-- Корнетъ Хлѣбниковъ съ Градынскою. Встрѣтивъ его взглядъ, Градынская покраснѣла, опустила глаза. -- Манерничаетъ! какъ это глупо! досадливо подумалъ онъ ей вслѣдъ и, осмотрѣвшись, пошелъ чрезъ залъ къ тому мѣсту, на которомъ Дробишинъ только что остановился съ княгинею. Ему мѣшали, его задерживали. Его предупредилъ корнетъ Чайковскій. Они неслись уже сомкнутою парою и прямо на него. Слегка запрокинувъ голову, опустивъ рѣсницы, трепетно дыша тонкими ноздрями, уносилась она въ сильной рукѣ Чайковскаго. Василій Андреевичъ вспыхнулъ.... Вотъ какъ будто нѣсколько отклонилась, и опять, опять вся, вся въ его рукѣ, горячая, трепетная.... Боже мой, Боже какъ хороша! взволнованно думалъ онъ. Вотъ скрылись въ толпѣ, вотъ выдѣлились и теперь опять несутся прямо на него.... Остановились.... Бояриновъ поспѣшно подошелъ къ ней.
   -- Туръ вальса, Наташа?
   Она лѣниво-небрежно отдалась ему въ руку.
   -- Наташа! ты сердишься?
   -- Не на тебя-ли? и презрительно передернувъ губами, она отвернулась.
   -- Но ты вчера, и ты сегодня? оставляя ея талію, глухо проговорилъ онъ.
   -- А ты повѣрилъ мнѣ, вчерашней?
   -- Такъ это была игра, комедія?
   Княгиня насмѣшливо посмотрѣла ему въ глаза и, быстро отвернувшись, подозвала вѣеромъ Чайковскаго. Бояриновъ поблѣднѣлъ.
   -- Что это новая забава.... Вотъ какъ вчера я, сегодня онъ, на завтра кто-нибудь третій! Онъ судорожно усмѣхнулся, и, бросивъ ей вслѣдъ взглядъ, полный ненависти и гнѣва, прошелъ въ кабинетъ.
   Тамъ въ дыму, какъ въ туманѣ, надъ зелеными столиками, поочередно возвышались голоса, спорили, горячились: Долинъ, Ридрихсъ, Дедде и предводитель дворянства Эдгартъ составляли внитъ перваго разбора, а тамъ дальше, орлы, опять таки орлы, но только втораго, третьяго, десятаго полетовъ. Члены палатъ, мировые судьи, члены губернскаго правленія, полицеймейстеръ, исправникъ, и такъ далѣе, и такъ далѣе.... Словомъ -- губернія! И вѣдь довольны!... Чего-жъ имъ больше надо? Утромъ, носъ вверхъ въ засѣданіи, вечеромъ, носъ внизъ надъ карточнымъ столомъ, желчно подумалъ Василій Андреевичъ, подходя къ орламъ перваго полета.
   -- А, Василій Андреевичъ! мелькомъ взглянувъ на него, пробасилъ баронъ и, наскоро пожавъ ему руку, громко объявилъ: два трефы.
   -- Два черви, сдѣлавъ видъ, что его не замѣчаетъ, перебилъ Долинъ.
   Эдгартъ, какъ бы намѣренно спрятавъ глаза въ карты, торопливо пошелъ въ трефу, и лишь только полковникъ Дедде, проговоривъ:-- виноватъ, привѣтливо взглянулъ въ его сторону. Василій Андреевичъ, слегка вспыхнувъ, перешелъ ко второму столу. За нимъ играли члены губернскаго правленія: Мироновъ и Петровъ, потерпѣвшій пораженіе исправникъ Федоровъ и полицеймейстеръ Бурочкинъ. Они положительно его не замѣчали.
   -- Холопье отродье! окончательно взбѣшенный, мысленно произнесъ онъ и, презрительно усмѣхнувшись, быстро пошелъ къ дверямъ зала.
   -- На два слова, громко проговорилъ Дорфъ. Воспользуйтесь этимъ же вечеромъ вашими добрыми отношеніями къ кузинѣ вашей, Василій Андреевичъ, и попытайтесь во что бы то ни стало смягчить князя.
   -- Смягчить?!. и, слегка отступивъ, Бояриновъ изумленно взглянулъ на него.
   -- Онъ крайне раздраженъ. И онъ правъ! Ваше заключеніе прямо безтактно.
   -- Извините, баронъ, но я рѣшительно не знаю такой статьи закона, въ силу которой прокуроръ обязанъ ради такта или, иными словами, страха ради придавать беззаконному видъ законнаго, сильно дрогнувшимъ голосомъ отвѣтилъ Бояриновъ.
   Дорфъ сурово сжалъ брови.
   -- Это дѣло вашего личнаго вкуса! Я только считалъ своимъ долгомъ предварить, что въ противномъ случаѣ я вынужденъ буду донести министру о самой формѣ заключенія.
   -- О, если такъ, то совершенно напрасно тревожились, баронъ! мгновенно поблѣднѣвъ, перебилъ Бояриновъ. При чемъ же я тутъ? Не моей, вашей совѣсти дѣло разъяснить вамъ вашъ долгь, а я все-жъ таки смѣю думать, что я давалъ заключеніе въ качествѣ охранителя законовъ, а ужъ никакъ не въ роли кузена губернаторши, и что, отстоявъ законъ, я лишь честно исполнилъ свой долгъ. Поймутъ меня -- прекрасно! Нѣтъ, я, повѣрьте, безъ раскаянія оставлю мѣсто, на которомъ меня не нынче, завтра, пожелаютъ сдѣлать шашкой великихъ фигуръ! отчеканивая слово къ слову, рѣзво проговорилъ Бояриновъ.
   -- Завтра въ потрудитесь быть въ камерѣ, сухо проговорилъ Дорфъ и, не взглянувъ даже на него, отошелъ въ Сытову.
   Бояриновъ потерялся. Онъ глубоко уважалъ и любилъ барона. Онъ сегодня еще, точно такъ же, какъ три года тому назадъ, чтилъ въ немъ его самостоятельность, его готовность служить честно сознанному долгу, и вдругъ онъ же чуть-ли не предлагаетъ ему оставить службу лишь за то, что онъ отстоялъ законъ. И всѣ, какъ одинъ, всѣ повертываютъ ему спины, видимо избѣгаютъ его, точно онъ что-то укралъ у нихъ.-- лди, быть можетъ, это заговоръ? Заговоръ княгини! Ея смѣхъ надъ нимъ, надъ его значеньемъ! и все сильнѣе кружилась голова, все лихорадочнѣе билась кровь въ жилахъ. Онъ порывисто вздохнулъ и, слегка припавъ горячимъ висвомъ въ холодной притолкѣ двери, оглянулъ залъ. Начиналась вторая фигура. Княгиня оживленно говорила съ Чайковскимъ, то кокетливо улыбалась ему, то тихо, какъ бы заигрывая съ нимъ, смѣялась едва слышнымъ журчащимъ смѣхомъ.
   -- Новое увлеченье?!.. И дураки даже пошли въ ходъ!... и судорожно, глухо разсмѣявшись, Бояриновъ вышелъ изъ зала.
   Густой мракъ уже давно спустился надъ Скалами, окутавъ вершины граба, ели и сосны огромнаго сада барона Ридрихса, слилъ все, и небо, и землю въ одно загадочное, суровое цѣлое. Тихо было въ воздухѣ, такъ тихо, что даже не мерцали свѣчи въ разноцвѣтныхъ фонарикахъ, такъ тихо, какъ бываетъ предъ грозою, что-то давило, что-то угнетало, свинцомъ ложилось на грудь Василія Андреевича, и все безотраднѣй и безотраднѣй становилось у него на душѣ.... Онъ стоялъ на балконѣ, опершись лѣвымъ плечомъ о массивную колонну и, высоко скрестивъ руки на груди, отъ времени до времени порывисто вздыхая, все глубже и глубже уходилъ въ себя, въ свои тревожныя, мрачныя думы. За нимъ оживленный, шумный говоръ. Черезъ настежъ открытыя двери балкона все чаще и чаще доносился изъ зала веселый, беззаботный смѣхъ, и все ближе, все напряженнѣе сжимались его брови.
   -- Болтаютъ, пляшутъ, смѣются.... О, Боже, да когда-же, наконецъ, даруещь Ты мнѣ силы побѣдить себя въ своихъ же порывахъ!!.. Или жъ осужденъ подобно имъ, этимъ недоноскамъ, весь вѣкъ провести въ пустыхъ забавахъ, въ спорахъ, кто первый, кто второй?!.. Да развѣ въ этомъ цѣль существованія?! и по блѣдному его лицу скользнула судорожная, сжатая усмѣшка, усмѣшка безсильной злобы, досады на себя и въ прошломъ, и теперь.
   -- Василій, что съ тобою? чуть слышно прошепталъ женскій голосъ. Онъ слегка вздрогнулъ, оглянулся. Его взглядъ встрѣтился съ участливымъ, тревожнымъ взглядомъ Градынской. Ты страшенъ!... на тебѣ лица нѣтъ! Ты нездоровъ, Василій?
   -- Нѣтъ!... Не кашляю, и даже не чихаю!... Какъ это по вашему, по женскому, здоровъ значитъ?
   Градынская, отступивъ, еще зорче, еще тревожнѣе заглянула ему въ лицо. Страннымъ холодомъ пронизалъ ее его надорванный голосъ. Въ немъ было больше горечи, чѣмъ смѣха.
   -- Уйдемъ, уйдемъ отсюда!
   -- Куда?
   -- Ну, хоть въ садъ.
   -- Et que dira le monde?! и онъ разсмѣялся, отрывочно, желчно.
   Градынская вздрогнула, робко осмотрѣлась. Никого не было видно, ни на балконѣ, ни у дверей.
   -- Не стыдно-ли тебѣ, Василій! протягивая ему дрогнувшую въ воздухѣ руку, прошептала она.
   -- Что никого?! и, взявъ ея руку, онъ опять усмѣхнулся.
   Они молча сошли съ балкона, молча миновали первый перекрестокъ аллей, и съ каждымъ новымъ шагомъ все скорѣе шла она, все отчетливѣе дрожала ея рука въ его рукѣ.
   -- Ты будешь со мною откровененъ, Василій? Ты скажешь все, все, что лежитъ у тебя на сердцѣ?! Да, ты скажешь, скажешь?... не сводя съ его лица умоляющаго взгляда, точно въ бреду, перебивая слово словомъ, говорила она.
   -- И на что тебѣ это, Владислава?! Вѣдь ты не въ силахъ спасти меня отъ моихъ страданій, ты не въ силахъ мнѣ помочь....
   -- О, ты не любишь меня, Василій!... Если бы ты любилъ, ты бы никогда не сказалъ этого.... и она отвернулась. Онъ упорно молчалъ. Ему въ эту минуту невыносимо тяжела была ея близость. И она это почувствовала, она отвела руку, отстранилась.
   -- Не сердись на меня, Владислава!... Слово любимой женщины можетъ быть отрадно сердцу, но когда болитъ душа, можетъ спасти, обновить лишь вѣра, лишь надежда на нѣчто болѣе свѣтлое, разумное, чѣмъ все то, что меня окружало, окружаетъ!... Я не знаю, что со мною, но мнѣ противно все, всѣ, и больше всѣхъ я самъ въ сознаніи своей безхарактерности, своего малодушія, того маленькаго, маленькаго мѣщанскаго самолюбьица, благодаря которому даже до нихъ снизошелъ, въ нихъ искалъ, отъ нихъ, лишь людей по формѣ, ни то полуистукановъ, ни то полукуколъ ждалъ безпристрастной оцѣнки, ждалъ уваженія къ закону, къ правдѣ, другъ къ другу, къ благу общественному?! И не смѣшонъ-ли я, не жалокъ-ли самому себѣ, теперь, въ мои 26 лѣтъ, какъ и въ ту младенческую пору, когда подъ неотразимымъ вліяніемъ свѣтлыхъ идеаловъ, лихорадочно искалъ я по землѣ Руслановъ, людей безъ страха и упрека, когда въ Наташѣ я видѣлъ идеалъ красоты, идеалъ несокрушенной, нравственной силы?!.. И чѣмъ же, чѣмъ сказалась она теперь?! Кто можетъ быть веселъ, беззаботенъ, счастливъ среди пошлецовъ, какъ только не пошлецъ?... А она довольна.... Она имъ улыбается, жметъ руки, она въ нихъ какъ будто ищетъ даже!...
   -- Вотъ ты и договорился! съ горячностью прервала его Градынская. Договорился до того, что Елена Павловна права, что ты любилъ и любишь княгиню, ее одну цѣнилъ и цѣнишь!... Она была къ тебѣ внимательна, и ты былъ счастливъ; она отвернулась, и тебѣ всѣ противны!...
   -- О, перестань, перестань городить вздоръ! Можно-ли любить, что разъ презираешь?! И такъ судить, какъ ты способна лишь женщина, да еще женщина, рожденная въ этой пошлой, себялюбивой средѣ, средѣ, никогда несознававшей и никогда несознающей ни къ чему она, ни ради чего!... Не возражай мнѣ, Вдадислава!... Ты только сильнѣе отравишь меня. И за что я отдалъ имъ лучшихъ четыре года жизни?... Къ чему мои усилія, моя энергія, мои труды?!.. И его голосъ, взволнованный, звучный, какъ-то странно порвался и, пробѣжавъ трепетнымъ холодомъ по плечамъ Градынской, замеръ тамъ въ дали, въ ущельяхъ Глядича. Она молчала. Она все ближе и ближе жалась къ нему, все крѣпче налегала на его руку, въ ней, въ этой его близости, безотчетно ища себѣ защиты отъ овладѣвшаго ею жуткаго чувства. Они теперь подходили къ павильону, послѣднему освѣщенному въ саду пункту. Онъ былъ убранъ коврами. По угламъ горѣли канделябры. Надъ его входомъ красовался сплетенный изъ разноцвѣтныхъ огней вензель барона и баронессы Ридрихсъ. Фрукты, цвѣты на столѣ. Суетливая толпа лакеевъ вокругъ. Изъ дали все яснѣе доносился говоръ. Васидій Андреевичъ оглянулся. Со ступенекъ балкона шумно сходила облитая оранжевыми, пурпуровыми, золотистыми огнями толпа.
   -- Идутъ, и Градынская торопливо свернула въ боковую аллею.
   -- Нѣтъ... Ты не любишь меня, Василій.... Ни теплаго взгляда, ни ласковаго слова, ни улыбки!..
   -- Какъ это скучно, Владислава!... ну, заплачь еще для полноты картины! и онъ желчно усмѣхнулся.
   Она не отвѣтила. Но все сильнѣе дрожала въ его рукѣ ея рука.
   -- Нѣтъ, это невыносимо, просто невыносимо, Владислава!... Ну, за что ты мучишь меня!? Ты пришла помочь, вѣдь да, помочь, и только усиливаешь мои страданія!... Неужели такъ трудно понять, что женщина и мужчина двѣ самостоятельныя, независимыя силы, что у нихъ своя особая жизнь, свои ощущенія, свои взгляды, понятія, что они, какъ два параллельныхъ ручья, текутъ рядомъ, текутъ вмѣстѣ, но никогда, никогда не сольются въ одно общее, нераздѣльное теченіе!? Для тебя любовь -- жизнь, для тебя наслажденіе -- все; для меня же лишь одно изъ условій, лишь награда или отдыхъ! А въ минуты тяжкаго раздумья, въ минуты разочарованія въ лучшихъ своихъ надеждахъ, въ минуты, когда упрекъ за упрекомъ поднимается въ груди и мучитъ сознаніе своего безсилія, безцѣльности существованія, сознаніе своего ничтожества, что тогда мнѣ женщина, что ея нѣга, что ея ласка!? и глубоко, порывисто вздохнувъ, онъ отшатнулся, онъ какъ бы навсегда отошелъ отъ нея.
   -- Василій, Бога ради, что съ тобою?! судорожно сжимая его руку, едва слышно простонала она.
   -- Ахъ, уйди!
   Отступивъ, какъ ужаленная, въ тотъ же мигъ исчезла Градннская изъ аллеи. Уйди! рѣзко возвратило ему далекое эхо его громкій, надорванный голосъ.
   Еще одна! и ему живо вспомнилась Камилина, -- тѣнь той, въ которой еще столь недавно, полный радостной надежды на наслажденіе, на счастіе, оживленно подошелъ онъ.... За нею жена!... Ихъ по немъ слезы, ихъ неизгладимое горе! О, Боже мой, это -- цѣлая пытка! Есть отъ чего сойти съ ума! глухо прошепталъ онъ и, рѣзко хрустнувъ палецъ о палецъ, судорожно выпрямившись, тихо пошелъ къ просвѣту аллеи.
   Все яснѣе въ павильонѣ голоса.... То вдругъ сольются въ одинъ общій, неразличимый говоръ, то покроются смѣхомъ.
   -- Да и чего же имъ унывать?! Жены дурачатъ мужей, мужья подъ видомъ дружбы, солятъ другъ другу. Любовницы надуваютъ любовниковъ, любовники во взаимную услугу тоже.... Сплетничаютъ, болтаютъ всякій вздоръ, пляшутъ, въ карты играютъ!... И это-ли еще не жизнь!... Ха! О, да есть-ли у нихъ совѣсть? Люди-ли они?! А ты, ты? шепталъ ему какой-то внутренній голосъ, и онъ все больше и больше находилъ наслажденія раздражать себя сознаніемъ ихъ тупоумія, ихъ разврата. Стихъ павильонъ. Въ немъ раздавался лишь едва слышный мелодично-пѣвучій голосъ княгини. Молчатъ и внемлютъ!... Да и кто бъ посмѣлъ поднять голосъ, когда ихъ сіятельство говорятъ! и желчно усмѣхнувшись, онъ прислушался.
   -- Нѣтъ, что ни говорите, я-бъ желала стоять передъ толпою, говорить въ ней, волновать, вотъ, какъ онъ! Въ этомъ есть что-то обаятельное, что-то такое, чему невольно поклоняешься, что-то, что кружитъ голову, что томитъ восторгомъ.
   -- Да-съ!... Это такъ-съ! Это конечно-съ!... Это даже неоспоримо-съ!... Но (поднялся теперь вкрадчивый, пискливый голосъ Чирикова), во всякомъ случаѣ, смѣю думать-съ, что съ просвѣщенной точки зрѣнія, эта самая толпа, сама по себѣ, ничто-съ!... Рѣшительно ничто-съ, и все болѣе ободряясь, уже довольно твердо продолжалъ онъ. Что такое толпа?... Это прежде всего сбродъ, сбродъ неучей, мужиковъ-съ, мелкихъ чиношекъ, полуидіотовъ, жидовъ-съ!... Толпа-съ, толпа.... это.... стало барановъ.... Одинъ завопилъ и всѣ вопятъ!... А чего они вопятъ и сами не знаютъ! А общественное мнѣніе -- это дѣло другое-съ.... и точно о что-то споткнувшись, онъ смущенно откашлянулся.... Глаза всѣхъ невольно обратились за его глазами къ дверямъ павильона. Княгиня слегка сощурившись, нервно выпрямилась.
   -- Ай! рѣзко крикнула Зизи.
   -- Боже мой! Что съ нимъ?... взволнованно прошептала баронесса, и всѣ, переглянувшись, какъ бы по невольному толчку, опять обратили глаза къ дверямъ павильона.
   У порога стоялъ Бояриновъ, неподвиженъ, какъ статуя. Онъ былъ блѣденъ, какъ смерть, и эта мертвенная блѣдность рѣзко противорѣчила его черной фигурѣ. Сжавъ губы въ судорожную усмѣшку, онъ упорно держалъ все болѣе и болѣе терявшагося Чиринова подъ огнемъ презрительно сощуренныхъ надъ нимъ глазъ. Всѣ точно замерли. Никто не смѣлъ не только словомъ, малѣйшимъ шорохомъ даже нарушить грозную тишину. Княгиня сама не могла отдать тебѣ отчета, что съ нею. Вѣдь она же сознавала со всею наглядностью, что это не видѣніе Бояринова, а онъ самъ, что онъ взбѣшенъ, что по обыкновенію обрѣжетъ Чирикова и тѣмъ все кончится, и все-таки не могла овладѣть собою, какой то непонятный холодъ пробѣгалъ по всему тѣлу, какъ будто всѣхъ ихъ, съ мига на мигъ, ожидало что-то роковое, ужасное.
   -- Ну и что же обществешюе мнѣніе?... медленно переступивъ порогъ, отнесся онъ прямо къ Чирикову.
   -- Обществснное мнѣніе.... быстро отступая и нервно пощипывая свою тщедушную эспаньолку, растерянно повторилъ Чириковъ.
   -- Толпа -- сбродъ, сказали вы! вѣско проговорилъ Бояриновъ, порывисто вздохнувъ, -- сбродъ мужиковъ, жидовъ!... И кто это говоритъ? Кто себя -- раба пошлости, раба выслуги, раба лжи, обмана и притворства смѣетъ ставить на эту высоту, на высоту людей независиныхъ, развитыхъ понятій?! Кто сбродомъ смѣетъ называть собраніе людей, въ груди которыхъ честно бьется свободное отъ пристрастій сердце?!.. Кто!... Ужъ не тотъ ли, кто сегодня унижается передъ Иваномъ, завтра передъ Петромъ, послѣзавтра передъ Сидоромъ, смотря по тому, который изъ нихъ держитъ въ рукахъ благодать чиновъ, повышеній и доходцевъ?! Ужъ не тотъ-ли, кто укралъ мать у дѣтей, жену у мужа, и черезъ ея же вліяніе надъ мужемъ силится снискать себѣ потеплѣй мѣстечко?! Ужъ не тотъ-ли, кто съ восторгомъ жметъ мнѣ руку, а черезъ нѣсколько минутъ доноситъ на меня, какъ на врага порядка?!... О перестаньте, замолчите!... И если разъ позволили себѣ честный порывъ толпы назвать воплемъ барановъ, то какъ назовете ту среду, въ которой вы вращаетесь?!... Въ ней высокія рѣчи; въ ней громкія фразы, въ ней и честь, и совѣсть, и долгъ на словахъ, а на дѣлѣ ложь, обманъ, интрига, женское лукавство! Въ ней жены, играя въ тѣ же истины, какъ и мужья, глумятся надъ всѣмъ, что свято и правдиво!... И надъ религіей, и надъ семьею!... Въ ней все по рангу, по звонку!... Въ ней мелкія страстишки, точно черви изо дня въ день кишатъ и топчутъ и правду, и законъ, и всѣхъ, и все, что поперекъ дороги!... Зависть ей -- кличка, позоръ ей -- вѣнецъ! сильно дрогнувшимъ голосомъ закончилъ онъ и, окинувъ всѣхъ бѣглымъ, презрительнымъ взглядомъ, тихо вышелъ изъ павильона.
   Мертвая тишина смѣнила собою страстные звуки его взволнованнаго голоса, и все отчетливѣе, все рѣзче раздавались въ павильонѣ его удаляющіеся тревожные шаги.... Княгиня слегка вздрогнула и, медленно приподнявъ рѣсницы, оглянула павильонъ. Баронесса, блѣдная, тяжело дыша, тревожно перебирала мясистыми губами. Княгиня Плетнева, поникнувъ, ощипывала бахраму изящныхъ бантиковъ своего роскошнаго платья. Генеральша Лисицына, томно закативъ свои поблеклыя глазки, казалось, теперь въ эту минуту живѣе, чѣмъ когда-нибудь, воображала себѣ Бояринова героемъ своей давно отцвѣтшей молодости. Зизи, вся красная, чего-то усиленно мигала, какъ бы готовясь всхлипнуть отъ умиленія. Сытова, багровая отъ злости, сидѣла, опустивъ глаза.
   Чириковъ нервно пощипывалъ эспаньолку, Чижевскій дрожащею рукою поправлялъ очки. Чайковскій чего-то такъ глупо улыбался, точно радовался, что его убѣдили, наконецъ, въ томъ, что и онъ точь въ точь такой же пошлецъ, какъ и всѣ эти остальные, окружающіе его, пошлецы. Презрительная усмѣшка скользнула по губамъ княгини и, слегка дрогнувъ въ углахъ рта, мгновенно уступила свое мѣсто холодно-надменному выраженію. Она еще разъ оглянула всѣхъ присутствовавшихъ безстрастнымъ взглядомъ и, не проронивъ ни слова, встала, вышла. Но, едва только переступила въ аллею, какъ опять, какъ живой, поднялся въ ней Бояриновъ.... Блѣдный, взволнованный, готовый отдать жизнь за все, что честно, свято, что правдиво! И снова, то зажигая въ ней кровь, то обдавая ее всю, съ плечъ до пятъ, зыбкимъ холодомъ, закружились въ ея головѣ, точно въ вихрѣ, его могучія, такой непобѣдимою страстью дышавшія мысли.... Она въ нихъ, въ этихъ обрывчатыхъ, разочарованія, горечи полныхъ мысляхъ, чувствовала себя самое, свое ближайшее прошлое, свое настоящее, свою тоску, свое безотчетное стремленіе къ чему-то, болѣе свѣтлому, болѣе устойчивому, разумному, чѣмъ все то, что ее окружало и окружаетъ. Она, то ненавидѣла Бояринова, какъ человѣка, такъ необдуманно, публично позволившаго себѣ смѣшать ее съ ними, съ этими рабами пошлости, рабами лжи, обмана и притворства, то.... гордилась имъ. Повернувъ въ непрослядный мракъ липовой, душистой аллеи, все тревожнѣе, все быстрѣе уходила она отъ раздававшихся за нею, все громче и громче голосовъ. О, если бы она встрѣтила его теперь, въ эту минуту, онъ измѣнилъ бы на нее свой взглядъ! онъ бы тогда только понялъ, что она способна глубоко любить, что она и кажется-то ему пустою, лишь потому, что не любила, не любитъ и теперь.... даже не въ правѣ полюбить!... Книгиня пріостановилась и, глубоко вздохнувъ, медленно провела дрожащими пальцами по горячему лбу.... Изъ зала отчетливо доносились громкіе звуки вальса.... Княгиня смутно осмотрѣлась. Она стояла на склонѣ горы сада, покрытой густою, влажною травою. Влѣво отъ нея сквозь частую зелень мелькали то тамъ, то сямъ разноцвѣтные огни. Гдѣ-то вдали задорно квакали лягушки, подъ самыми ногами тихо журчалъ Глядичъ, и все громче, все яснѣе покрывали его звуки вальса.... Ее ждала тамъ цѣлая толпа. Ее искали, о ней говорили!... И она должна, должна была стать въ ихъ ряды, какъ такая же, точь въ точь такая же раба пошлости, какъ и всѣ они. Да почему жъ должна? Потому что связана!... Связана своимъ положеніемъ, общественнымъ мнѣніемъ!... Общественное мнѣніе?!... Княгиня презрительно усмѣхнулась, и опять всталъ передъ нею Бояриновъ, блѣдный, могучій, взволнованный однимъ только презрѣніемъ къ нимъ, къ этимъ людишкамъ, изъ которыхъ ни одинъ не нашелся даже чѣмъ отвѣтить ему.... И я брошу все, все.... Губернаторство, мужа, дѣтей!... Я стану на его высоту! восторженно подумала она и, оживившись, точно воскреснувъ, торопливо пошла изъ сада.
   Черезъ нѣсколько минутъ ея уже не было на балѣ, но никто не зналъ еще объ ея отъѣздѣ....
  

Глава XXXII.

  
   На слѣдующій день Василій Андреевичъ, пославши прокурору увѣдомленіе о болѣзни, сидѣлъ въ маленькомъ будуарѣ жены, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ ея рабочаго столика. Крайне довольная, что онъ дома, что онъ съ нею, она по временамъ весело на него взглядывая, оканчивала прелестный цвѣтокъ, вышитый на черномъ атласѣ ему подъ часы. Приближался день его имянинъ и не прошло еще ни единаго, въ который бы она не подарила ему что-либо собственной работы.
   -- Вася, хорошъ? съ улыбкою поднося ему цвѣтокъ, спросила она.
   -- Хорошъ, милая! разсѣянно взглянувъ на него, сухо отвѣтилъ онъ и, подумавъ: вѣдь экія же глупости занимаютъ ее, рѣзко черкнулъ спичкою о бронзовый бортъ спичешницы.
   -- Ну, какой ты гадкій, Вася!... Опять гримасничаешь! Вотъ я выброшу его, и все тутъ! вспыхнувъ, проговорила она.
   -- Что ты, что ты милая! какъ можно! живо перебилъ онъ, самъ почувствовавъ ту боль, какую вызвалъ въ ней столь холоднымъ отношеніемъ въ этому цвѣтку, плоду ея нѣжной къ себѣ заботливости.
   -- Такъ чего жъ ты киснешь?
   -- А, Боже мой, Лена, неужели ты не можешь понять, какъ тяжело мнѣ сознавать, что всѣ труды мои напрасны, что среди всей этой толпы, въ которую я вѣрилъ, сочувствія которой такъ искренно искалъ, не нашлось даже и едцнаго, оцѣнившаго меня! горячо отвѣтилъ онъ.
   -- Есть о чемъ! оживленно откликнулась Елена Павловна. Ты дѣлаешь такъ, какъ долженъ дѣлать, совѣсть твоя покойна, вотъ и все, что надо!... Я по себѣ сужу. Мнѣ пріятно сознавать, что я могу помочь, но что мнѣ до того, оцѣнятъ это или нѣтъ!... Мнѣ легко на сердцѣ, и я счастлива!
   Василій Андреевичъ вздохнулъ и, быстро вставъ, тревожными шагами зашагалъ вдоль будуара. Ему теперь не ловко было передъ самимъ собою. Не то, совсѣмъ не то тревожило его. Всю ночь грезилась ему княгиня, всю ночь раздражали его подозрѣнія.... Напрасно старался онъ успокоить себя мыслью, что гнѣвъ ея мимолетенъ, что не можетъ онъ разорвать отношеній, что всѣ эти Чириновы, Чижевскіе опять запляшутъ передъ нимъ, что вниманіе къ Чайковскому напускное, лишь съ единственною цѣлью еще чувствительнѣе уязвить его самолюбіе.... онъ, этотъ мундирный молокососъ, все стоялъ и стоялъ передъ нимъ въ каре съ княгинею, и все кокетливѣе ея улыбка, все ближе къ нему она.
   -- Вася! тихо окликнула Елена Павловна.
   -- Что?
   -- Если бы я была эгоистка, я бы радовалась всегда, когда тебя что либо огорчаетъ.
   -- Это почему?!
   -- Да хоть потому, что ты только тогда и внимателенъ ко мнѣ, -- и, усмѣхнувшись, она весело заглянула ему въ глаза.
   Въ будуаръ вошелъ Затуркевичъ.
   Елена Павловна, нервно взмахнувъ рѣсницами, вспыхнула, быстро отвернулась. Она всегда одинаково ненавидѣла его, и стоило ей только встрѣтиться съ хитрою улыбкою его толстыхъ, мясистыхъ губъ, съ пронырливымъ взглядомъ его сѣренькихъ, узкихъ, матомъ подернутыхъ глазокъ, какъ уже чувство непреодолимаго отвращенія овладѣвало ею.... Но еще никогда, никогда не былъ онъ ей такъ противенъ, какъ въ эту минуту.
   Затуркевичъ откашлянулся и, мигнувъ Василію Аидреевичу лѣвою бровью, громко проговорилъ....
   -- Курьеръ принесъ отъ прокурора обвинительный актъ. Проситъ подписать. Вы изволили забыть, Василій Андреевичъ.
   -- Такъ дайте его сюда!... Этотъ актъ! оживленно вмѣшалась Елена Павловна.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!... торопливо перебилъ Василій Андреевичъ. Вѣдь это же одна минута! и онъ вышелъ изъ будуара.
   Елена Павловна быстро оставила работу, и въ тотъ же мигъ между ея тонкихъ бровей рѣзко обозначилась складка тревожнаго раздумья. Она сама не могла объяснить себѣ, -- почему ей казалось, что это все вздоръ, что никакой курьеръ не приносилъ никакого акта, и она была увѣрена, что Затуркевичъ солгалъ.... чего бы иначе такъ екнуло, такъ заныло сердце?...
  

-----

  
   -- Да гдѣ же она? выходя въ залъ, оживленно спросилъ Затуркевича Бояриновъ.
   Затуркевичъ зорко осмотрѣлся и, высоко приподнявъ брови, сложивъ губы въ воронку, чуть внятно прошепталъ: у воротъ.... со стороны сада.
   -- Умно! тихо замѣтилъ Бояриновъ.
   Безъ малѣйшаго скрипа миновали они и переднюю, и лѣстницу.
   -- Позовите ее сюда! и, остановившись на нижней площадкѣ, онъ скрылся за открытою дверью. Что бъ значило?... Ужъ здорова-ли?... Да, нѣтъ же, нѣтъ! Къ чему бъ тогда эта тайна?! и все взволнованнѣе билось его сердце.... Изъ-за угла дома послышались шаги, донесся явственный шелестъ сапогъ, и Василій Андреевичъ уже сдѣлалъ шагъ впередъ и, торопливо отступивъ, скрылся опять. Это была Градынская. Чортъ бы ее побралъ! и отъ его зоркаго безпокойнаго взгляда не ускользнула передергивавшая ея губы тонкая, злая усмѣшка. Она очевидно была взбѣшена въ послѣдней степени. Неужели она ее видѣла? и онъ тревожно посмотрѣлъ ей вслѣдъ, но она уже скрылась за поворотомъ лѣстницы.... Теперь опять шелестъ, торопливые шаги. Это была Лиза. Василій Андреевичъ, оживленно вздохнувъ, взялъ отъ нея письмо и, нервно разорвавъ конвертъ, прочелъ.
   "Сегодня въ семь я тебя жду, мой открытый врагъ!... Не дуйся больше и будь! Скрой, что у меня. Разорви письмо.

Твоя Наташа".

   Радостная улыбка освѣтила лицо Василія Андреевича. Онъ дружески кивнулъ Лизѣ и, сунувъ ей въ руку три рубля, исчезъ.
  

-----

  
   Между тѣмъ, Владислава Францовна, войдя въ будуаръ и по первому же взгляду замѣтивъ волненіе Елены Павловны, подавила вздохъ и, заглянувъ ей въ глаза долгимъ, участливымъ взглядомъ, быстро отошла отъ нея, стала у окна.
   Еще ближе сошлись брови Елены Павловны. Она теперь была уже увѣрена, что Затуркевичъ совралъ, что случилось что-то, что касалось вовсе не служебныхъ, а личныхъ отношеній Василія Андреевича.
   -- Владислава Францовна, милая, скажите Бога ради, вы что-то знаете?! взволнованно обратилась она.
   -- Милая вы моя, хорошая! сильно дрогнувшимъ голосомъ отвѣтила Градынская и, снова подойдя, вздохнувъ, поцѣловала ее въ глаза и отошла.
   -- Но, Бога ради, не мучые меня, Владислава Францовна!... Не бойтесь, скажите всю, всю правду мнѣ!... волнуясь все болѣе и болѣе, умоляла она.
   Градынская молчала.
   -- Вы все, все знаете, навѣрное знаете!... зачѣмъ Затуркевичъ вызвалъ мужа!?... Вѣдь вы видѣли ихъ, да видѣли?!... А Боже мой, да говорите же Владислава Францовна, говорите!... Я увѣрена, что это вздоръ!... что тутъ нѣтъ никакого дѣла, что кто что-либо опять отъ нея.... отъ княгини! вспыхнувъ, чуть слышно добавила она.
   -- А почему же вы думаете, что у княгини тоже не можетъ быть какого-либо дѣла до Василія Андреевича? съ удареніемъ проговорила она и, снова взглянувъ на Елену Павловну, какъ-то странно усмѣхнулась.
   Въ будуаръ вошелъ Василій Андреевичъ.
   -- Вася, голубчикъ, что случилось?...
   -- Да ровно ничего, милая! Прислалъ прокуроръ актъ, я подписалъ, и все тутъ!
   Градынская рѣзко пожала плечами. Отъ возбужденнаго, чуткаго вниманія Елены Павловны не ускользнуло и это движеніе.
   -- Нѣтъ, ты лжешь, лжешь, Вася! вспыхнувъ, уже запальчиво проговорила она. Это опять бмло что-то отъ княгини, и ты долженъ, долженъ, если хоть чуточку любишь меня, сказать мнѣ правду, всю, всю правду, и. не сводя съ его лица тревожно-пытливаго взгляда, она крѣпко, нервно сжала его руку.
   -- Да, говорю же тебѣ, милая!
   -- Нѣтъ!.. Ты скрываешь, скрываешь что-то Вася! Я чувствую, что ты меня обманываешь!.. Бога ради, не мучь, скажи! правда лучше, всякая правда лучше, чѣмъ сомнѣніе!.. Вотъ ты отвертываешься, ты не можешь на меня смотрѣть, и глубоко вздохнувъ, она быстро опустила голову и сквозь слезы заглянула ему въ лицо снизу вверхъ.
   -- А, Боже мой, какъ это скучно! рѣзко проговорилъ онъ и, вырвавъ руку, вышелъ изъ будуара.
  

-----

  
   Ровно въ семь Василій Андреевичъ вошелъ въ будуаръ княгини... Увидѣвъ его, она быстро встала, сдѣлала нѣсколько шаговъ къ нему навстрѣчу и, вдругъ опустивъ голову, высоко-скрестивъ на груди красивыя, по локоть открытыя руки, смущенно остановилась... Густымъ, живымъ румянцемъ рдѣлось еа лицо... Не смѣя взглянуть, не смѣя вздохвуть, стояла она.
   -- Вася!.. Ты не злешься?
   -- На тебя-то!.. Что ты, Наташа! восторженно любуясь ей, чуть слышно отвѣтилъ онъ.
   -- По правдѣ?
   -- По правдѣ!...
   -- А, ну! и, медленно приподнявъ рѣсницы, она заглянула ему въ лицо....
   -- Какой же ты, хорошій! чуть слышно проговорила она и, быстро отойдя, сѣла въ уголъ козетки....
   -- Чѣмъ хорошій? садясь возлѣ, сильно дрогнувшимъ голосомъ спросилъ онъ....
   -- Тѣмъ, что не злишься!
   -- За что? За вчерашнее?!
   Княгиня слегка кивнула.
   -- Да развѣ новость мнѣ твой смѣхъ!.. Мнѣ, конечно, было тяжело, горько, и его брови сжались... но скорѣе за тебя, чѣмъ за себя... Мнѣ было невыносимо тяжело сознать, что ты, даже ты, рѣшилась скрыться за толпу этихъ людишекъ.
   -- Вася! и снова тихо....
   -- Что?
   -- Не вспоминай этого никогда, слышишь!... Никогда, никогда!...
   -- Какая ты прелестная сегодня, Наташа!.. Совсѣмъ, совсѣмъ прежняя... Ну, вотъ совсѣмъ такая, какою любилъ я тебя, вздохнувъ, глубокимъ, груднымъ голосомъ проговорилъ онъ.
   -- Любилъ? и ея брови слегка сжались. Ты вѣришь въ сны, Вася?
   -- Конечно, нѣтъ!.. А что?
   -- Мнѣ долго не спалось эту ночь, и она еще ниже опустила голову. Потомъ... мнѣ снился ты и, слегка вздохнувъ, мы были въ Надгорномъ и такъ хорошо, легко намъ было тамъ... помнишь, какъ въ тѣ чудные, послѣобѣденные часы, что проводили мы въ гостиной у бабушки, когда такъ охотно выслушивала я твои чудесъ полныя сказки, когда... припавъ головою ко мнѣ на колѣна, подолгу, долгу смотрѣлъ ты мнѣ въ глаза и, играя моими волосами, цѣловалъ ихъ, ласкалъ... Ахъ, и отчего, за чѣмъ безвозвратно гибнутъ въ нашей жизни младенчество и юность?!. Отчего тогда не спрашиваешь себя: зачѣмъ, къ чему?... А вотъ теперь на каждомъ шагу отравляешься ими... этими несносными запросами!.. Я проснулась... и такъ все, все стало противно мнѣ...
   -- И даже теперь?!.. въ эту минуту?!.. съ трудомъ преодолѣвая свое вниманіе, чуть внятно прошепталъ Василій Андреевичъ и, глубоко вздохнувъ, взглянулъ на нее...
   -- Чудной ты, Вася! и, вся зардѣвшись, низко, низко опустивъ рѣсницы, она встала, вышла изъ будуара.
   Черезъ нѣсколько минутъ они уже выѣхали въ Надгорное. Въ каретѣ стояло два коробка. Одинъ маленькій съ чаемъ, другой большой....
   -- Что это за коробокъ, Наташа? и онъ указалъ глазами на послѣдній.
   -- Угадай!...
   -- Да право же не знаю!..
   -- Я сама не могу понять, Вася, почему мнѣ сегодня, въ особенности сегодня, такъ хочется дѣлать тебѣ все пріятное.... и я!... и, покраснѣвъ, она не договорила.
   -- И ты?
   -- Взяла, чтобъ тамъ надѣть, твой любимый голубой пеньюаръ, и у княгини загорѣлись уши.
   -- О, милая! и, оживленно вздохнувъ, онъ ее обнялъ, привлекъ, горячо поцѣловалъ въ ея нѣжныя, слегка дрогнувшія губы.
   Княгиня порывисто вздохнула, выпрямилась и, закрывъ лицо руками, откинулась въ уголъ кареты... смущенная, счастливая.
  

-----

  
   Около половины девятаго вблизи губернаторскаго подъѣзда остановилась извощичья коляска. Изъ нея торопливо вышла Градынская и, робко озираясь, какъ бы боясь всякой встрѣчи, быстро подошла къ дверямъ, позвонила. Ее встрѣтилъ швейцаръ.
   -- Княгиня у себя?
   -- Никакъ нѣтъ!
   -- А гдѣ-жъ она?.. Мнѣ крайне нужно ее видѣть.
   -- Въ Надгорномъ!
   -- Да вы вѣрно знаете!?
   -- Какъ же не знать, сударыня!
   -- На те!...Только не говорите ни князю, ни княгинѣ, что я была, и, сунувъ ему въ руку рубль, она опять возвратилась въ коляску...
  

-----

  
   Наступила ночь... теплая, тихая, свѣтлая... ни единаго облачка на блѣдно-голубомъ горизонтѣ ни малѣйшаго шороха среди густолиственныхъ липъ, окаймлявшихъ берега озера Вигри.... По его гладкой, какъ сталь, поверхности тихо плыла лодка и, чуть колеблясь, все глубже врѣзалась въ осеребренную луною даль, и все дальше и дальше Бояриновъ и княгиня отъ повседневныхъ заботъ, отъ суеты, отъ волненій... Давно уже не было такъ легко у нихъ на сердцѣ, такъ пріятно имъ.... Что-то безотчетно-сладостное, безконечно-отрадное томилось въ нихъ и, кружа и волнуя, влекло ихъ все впередъ и впередъ.... туда въ самую глубь луннаго сіянія, на ту узкую, свѣтлую полосу, что такъ красиво серебрилась подъ сѣнью висѣвшихъ надъ нею вѣтвей... Все шире взмахъ веселъ, все дальше отъ пристани они, все богаче, все картиннѣе берега. И налѣво, и направо, по густолиственнымъ прибрежьямъ толпы причудливыхъ тѣней... то трепетныхъ, робкихъ, какъ юной дѣвы сама собою смущенная мечта, то мрачныхъ, неподвижно суровыхъ, какъ грозное обличіе жаждой мести, жаждой крови, объятыхъ великановъ.... Вотъ рѣзко выступилъ одинъ изъ нихъ и, понуря огромную косматую голову, скрестивъ на груди могучія руки, сурово взглянулъ княгинѣ въ лицо.... а тамъ, внизу, подъ стальною гладью водъ, другой, точь въ точь такой же, -- голова его космата, взглядъ угрюмъ, и еще мрачнѣе смотрѣлъ онъ, но только не сверху внизъ, какъ тотъ, а снизу вверхъ.... Княгинѣ вспомнилось преданіе, -- зыбкою дрожью пробѣжало оно теперь по ея плечамъ, по всему тѣлу.
   -- Довольно, Вася!... Ѣдемъ домой!
   -- А что?... Видно страшно стало? усмѣхнувшись, тихо откликнулся онъ.
   -- Дорога жизнь, когда любишь! чуть внятно прошептала она, вздохнувъ, и улыбнулась....
   На нихъ упалъ лучъ и, осерсбривъ ея матово-блѣдное, красивое лицо, ея долгія рѣсницы, ея волнистую, пышную косу, казалось, приподнялъ ее надъ лодкой, приблизилъ къ нему...
   Онъ бросилъ весло, онъ протянулъ руку... Лодка заколебалась.
   -- Что ты, Вася!... Храни Богъ, перевернется лодка!... и, быстро отстранившись, она торопливо добавила: ѣдемъ, ѣдемъ скорѣй... И все быстрѣй и быстрѣй неслась лодка... Вотъ ужъ берегъ, вотъ ужъ пристань....
   Тихо надъ озеромъ, тихо надъ пристанью, тихо въ саду и въ усадьбѣ.... лишь въ глубинѣ дикаго парка, томясь въ наслажденіи, все громче, все звучнѣе пѣлъ соловей.
   -- Боже мой, Боже, какъ дивенъ міръ, какъ все любовью дышетъ въ немъ!-- чуть слышно проговорилъ Василій Андреевичъ.
   Княгиня не отвѣтила, только еще крѣпче сжалась ея рука въ его рукѣ.... И чѣмъ дальше шли они, тѣмъ сильнѣе сгущались тѣни, и все ближе къ его плечу ея плечо, все ближе къ его лицу ея горячее дыханіе.... И все медленнѣе ихъ движенія, все отраднѣе имъ эта сердце захватывающая, тайны полная, тишина...
  

-----

  
   Тихо было въ маленькой гостиной Надгорнскаго огромнаго дома. Не горѣла тамъ, какъ прошлый разъ, розовая лампа, лишь томной луны блѣдный полусвѣтъ, слабо пробиваясь черезъ густую зелень растеній, слегка оттѣнялъ фигуры Бояринова и княгини... Тихо.... лишь изрѣдка слышались въ этой тишинѣ отрывочныя слова, короткіе вздохи, да долгіе, долгіе, сладостно-томящіе поцѣлуи....
   -- Слышишь, Вася?.. Опять!.. Что за странность!.. Слышишь, слышишь?.. Ни то чьи-то шаги, ни то шелестъ платья... тамъ, въ залѣ и, нервно приподнявшись, опершись локтемъ на его колѣно, княгиня чутко вслушалась.... Вслушался и Василій Андреевичъ.... Тихо, до того тихо, что ухомъ слышалъ онъ сердца своего удары.
   -- Да тебѣ все кажется, Наташа... перестань, будь покойна!.. и, обнявъ ее, опять склонилъ ея голову къ себѣ на грудь и, осторожно откинувъ косу, съ наслажденіемъ провелъ рукою по ея шелковымъ прядямъ... Княгиня вздохнула и, слегка приподнявшись, тихо поцѣловала его... Опять, опять шорохъ....
   -- Въ самомъ дѣлѣ, странно!... Надо-бъ зажечь огонь и посмотрѣть, быстро вставая, съ дрожью въ голосѣ проговорила княгиня.... Слышишь?... Такъ ясно теперь!...
   Да это шаги, и Василій Андреевичъ теперь весь -- чуткое и нервное вниманіе, прислушался.... Все ближе и ближе слышались легкихъ шаговъ ступни, очевидно, кто-то подкрадывался къ дверямъ будуара. Нервный холодъ пробѣжалъ по плечамъ княгини, по всему тѣлу... Она инстинктивно отступила отъ двери и, широко открывъ глаза, зорко всматривалась въ даль комнаты...
   Дверь тяжело открылась, и въ тотъ же мигъ у порога появилась Елена Павловна. Ухомъ можно было слышать ея дыханіе, такъ тяжело, такъ отрывисто было оно....
   -- Да, это была она, Лена! Василій Андреевичъ поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ....
   -- О, стыдно, стыдно вамъ, княгиня! едва владѣя голосомъ, гнѣвно проговорила она... Стыдно!... У васъ мужъ, у васъ дѣти, губернаторство!.. Онъ одинъ у меня!.. Одинъ!.. За что же, за что отняли у меня все въ немъ, что только дорого было въ жизни!?.. и, пошатнувшись, она судорожно выпрямилась, схватилась за ручку кресла.
   -- Успокойся, Бога ради, успокойся, Лена!... Какъ пришло тебѣ въ голову, какъ рѣшилась?
   -- Нельзя любви отнять, Елена Павловна! мгновенно овладѣвъ собою, твердо проговорила княгиня... Если-бъ онъ любилъ васъ, не полюбилъ бы меня!.. А разъ не любитъ, вольна была я взять его любовь!.. и, гордо выпрямившись, княгиня спокойно отошла....
   Кресло отскочило отъ Елены Павловны... Она упала... Зажгли огонь... Судорожно скрестивъ руки на груди, безъ чувствъ, безъ сознанія, блѣдная, какъ смерть, лежала она на коврѣ.... У нея пошла кровь носомъ....
  

-----

  
   Ужасна одна только минута, какъ бы ни было скорбно происшествіе и, чѣмъ дальше мы отходимъ отъ нея, тѣмъ холоднѣе, тѣмъ безучаствѣе обсуждаемъ и ея причины, и ея послѣдствія. Не прошло и трехъ дней, а ужъ Василій Андреевичъ, взглянувъ на припадокъ жены, какъ на вполнѣ естественное явленіе, на кровотеченіе, какъ на ничтожное обстоятельство, надъ которымъ не стоитъ и задумываться, былъ вполнѣ счастливъ, что ей стало повидимому легче, и все рѣже и рѣже бывая дома, почти все время проводилъ въ Надгорномъ, гдѣ безвыѣздно жила княгиня вдади отъ князя и дѣтей.
   Прошло около двухъ мѣсяцевъ!...
   Все чаще и чаще шла кровь носомъ у Елены Павловны, стали пухнуть ноги, ужъ больше не вставала она и, въ высшей стенени безучастно относясь ко всему окружающему, даже къ уходу безотлучныхъ свидѣтелей ея нѣмыхъ страданій -- Соколина и Камилиной, она оживлялась лишь въ тѣ рѣдкія минуты, когда вспоминалъ объ ней Василій Андреевичъ.... Она не только не переставала любить его, она какъ будто бы еще больше привязалась къ нему за тѣ страданія, что давалъ онъ ей... Въ этотъ день его ждали и, едва владѣя руками, она все-таки причесалась и какъ будто высматривала нѣсколько бодрѣе обыкновеннаго. Ей сказалъ Соколинъ, что Василій Андреевичъ примѣтно холодѣетъ къ княгинѣ, и что онъ опять, и уже твердо, сознательно вернется къ ней....
   На стѣнныхъ часахъ пробило пять, когда Василій Андреевичъ вошелъ въ ея спальню и, поблѣднѣвъ, инстинктивно отступилъ отъ ея кровати, такъ поразили его ея пожелтѣвшее лицо, ея угловатыя плечи, ея безобразно удлинившіяся, исхудалыя руки....
   -- О, Боже мой, Боже, прости меня, прости! и, ставъ передъ нею на колѣна, онъ припадъ головой къ ея рукѣ....
   -- Полно... Вася!.. Не горюй!.. и, сильно дрогнувшею рукою, поднявъ его голову, она улыбнулась ему сквозь слезы... И все смотрѣла и смотрѣла на него, точно на вѣчность врѣзала она въ память свою эти дорогія ей черты....
   -- Не встану... я... Вася!...
   -- Полно, полно, Лена, что за вздоръ, тебѣ грезится.
   -- Что жъ и.... вся вспыхнувъ, низко, низко склонивъ голову, ты будешь свободенъ... а я... и тамъ буду любить тебя, и тамъ буду за тебя молиться и, отвернувшись, она тихо заплакала.-- Зарыдавъ, какъ ребенокъ, вышелъ онъ.
   Съ этой минуты онъ не отходилъ ужъ больше отъ ея кровати и, проклиная всѣ порывы, увлеченья, лишь объ одномъ молиль Создателя -- продлить ея существованіе!
  

Глава XXXIII.

  
   Давно уже погасли и послѣдніе лучи знойнаго осенняго солнца.... Надъ Глядичемъ поднялся туманъ и, окутавъ своимъ темно-сѣрымъ саваномъ городъ, скалы прибрежій, Зеленый холмъ, слилъ небо съ землею въ одинъ общій, непроглядный сумракъ. Изъ города выѣхала губернаторская карета и, миновавъ тускло-уныло мерцавшіе фонари брамы, стала тихо спускаться по дорогѣ къ мосту, соединявшему городъ съ Зеленымъ холмомъ. На стѣнныхъ часахъ каѳедральнаго собора пробило восемь.
   -- Скорѣй же, Максимъ! высунувъ голову изъ окна кареты, рѣзко крикнула княгиня.
   -- Ни зги не видно, ваше сіятельство!
   -- Скорѣй, говорю тебѣ! уже гнѣвно приказала она и, чуть внятно прошептавъ:-- а, Боже мой, какая пытка! опять откинулась въ уголъ кареты.
   Карета, медленно миновавъ мостъ и обогнувъ самую крутую точку подъема, быстро покатилась по немощеннымъ улицамъ предмѣстья.
   Все пусто, все мертво!... Все, все!... и все ощутительнѣе исчезала въ представленіяхъ княгини неуловимая грань между жизнью и смертью, все порывистѣе билось охваченное необъяснимымъ страхомъ сердце. Что-то блеснуло слѣва отъ кареты. Княгиня, слегка вздрогнувъ, зорко всмотрѣлась... Изъ мрака рѣзко выступилъ неуклюжій домъ Бернольди и, блеснувъ еще разъ, повернулся съ ней ярко-освѣщенными боковыми окнами огромнаго зала... Карета остановилась у подъѣзда, внутри двора... Княгиня торопливо вышла.
   Глухія, отрывистыя рыданія встрѣтили ее... То плакали какія-то старушки, и, припавъ головами къ холодному полу, низко, низко опустивъ ярко-мерцавшія восковыя свѣчки, что-то невнятное шептали.-- Нѣтъ ужъ больше ихъ доброй панны прокурорши, мельвнуло княгинѣ, и ея сердце судорожно сжалось... Она порывисто вздохнула и, быстро поднявшись по лѣстинцѣ, зорво взглянула впередъ. Настежъ открыты всѣ двери; вокругъ бѣлаго гроба десятки огней.
   -- О, mon Dieu, mon Dieu! съ усиліемъ выговорилъ кто-то, точно вырывая изъ себя нѣчто ему дорогое, кровно близкое. Княгиня отстранилась, быстро взглянула. Это былъ Бернольди. Конвульсивно подергивались смуглаго лица его скулы и все упорнѣе смотрѣли въ гробъ отуманенные слезами, широко открытые, черные глаза... Нервный трепетъ пробѣжалъ по плечамъ княгини... Она торопливо перекрестилась и, опустивъ рѣсницы, вышла въ залъ... Пахнуло ладономъ... Кто-то подалъ ей зажженную свѣчку.
   -- Упокой, Господи, душу новопреставленной рабыни твоей болярыни Елены! сильно дрогнувшимъ голосомъ проговорилъ священникъ.
   -- Упокой, Господи, душу новопреставленной рабыни твоей болярыни Елены! со стономъ повторилъ тутъ же голосъ въ ея груди. Она судорожно выпрямилась ея взглядъ упалъ на Василія Андреевича. Блѣдный, какъ смерть, стоялъ онъ у изголовья покойной, и все упорнѣе и упорнѣе, смотря ей въ лицо широко открытыми, полными ужаса, глазами, казалось, окаменѣлъ у гроба.... Ни слезы, ни признака печали, ни даже волненья.
   Все, все умерло въ немъ. За нимъ Соколинъ, мужъ, Камилина, Градынская.... Но, нѣтъ, то не они, не они, то не живые люди, то лишь мрачные, блѣдные облики душъ, молящихся безъ слезъ, безъ словъ, за упокой души Елены...
   Дисканты запѣли вѣчную память.... Нервный трепетъ пробѣжалъ по плечамъ княгини. Кто-то зарыдалъ за гробомъ и со стономъ упалъ на полъ.... Это была Камилина.... Мимо быстро прошелъ Соколинъ и, нечаянно взглянувъ на нее, отвернулся. Вся кровь ударила ей въ голову.... Затуманился залъ.... лишь все рѣже и рѣже выступалъ изъ этого тумана бѣлый, глазетовый гробъ, съ его ярко горѣвшими тремя свѣчами: "Вѣч-чная па-а-мять, вѣч-чная па-а-мять!" слышалось ей отовсюду.... А гробъ все тутъ, все передъ всю.... Вотъ чего-то задрожалъ и, слегка приподвявшись надъ возвышеніемъ, покрытымъ краснымъ сукномъ, заколебался.... Вотъ тихо шелохнулась въ немъ покойная, вздохнула и, медленно открывъ глаза, остановила ихъ на ней съ глубокою укоризною.... Все смотритъ и смотритъ.... Княгиня задрожала и, трепетно перекрестпишись, торопливо вышла....
  

-----

  
   Всю дорогу пѣли пѣвчіе "вѣчную память", всю дорогу, все съ той же укоризной, смотрѣла на нее Елена Павловна.
   Своихъ шаговъ боясь, шороха платья, убѣгая быстро, прошла она пріемныя, тускло освѣщенныя комнаты и, торопливо замкнувъ за собою дверь будуара, зажгла и канделябры, и свѣчи на столѣ.... Но, не смотря на яркій свѣтъ, проникавшій теперь во всѣ углы комнаты, все также ясно представлялся ей гробъ, еще настойчивѣе смотрѣла на нее Елена Павловна, и все живѣе овладѣвалъ ею суевѣрный страхъ. Въ зеркалѣ мелькнула тѣнь... Она вздрогнула и, въ тотъ же мигъ сознавъ, что это ея же отражскіе, досадливо подошла къ письменному столику и, доставъ бумагу, начала письмо къ Вѣрѣ Павловнѣ.
   -- Боже мой, Боже, какъ дорого бы я дала, какъ многимъ бы пожертвовала, чтобы видѣть васъ въ эту минуту, дорогая Вѣра Павловна! писала она.... Сегодня, въ четыре часа по полудни скончалась ваша любимица, бѣдная Елена Павловна!... И если бъ вы могли только созвать, могли-бъ почувствовать, какимъ тяжелымъ гнетомъ, невыносимо тяжелымъ, пала мнѣ на душу ея смерть, вы бы не винили меня такъ сильно, какъ, быть можетъ, вините! О, это ужасно, ужасно!... Развѣ я желала этой смерти, ея смерти, какъ смерти барона, какъ страданій мужа, нѣтъ, видитъ Богъ, нѣтъ!... Я не предвидѣла и могла-ли предвидѣть?! Я виновата лишь въ томъ, что никогда не была въ силахъ бороться съ своимъ упрямымъ "хочу"!... Но, и въ этомъ, или виновата, Вѣра Павловна?... Вспомните, какъ во всемъ вы, и всѣ потакали мнѣ?! и, порывисто вздохнувъ, она положила перо, задумалась.
   Вся прошлая жизнь проносилась теперь передъ нею, и съ каждымъ новымъ воспоминаніемъ все невыносимѣе страдала она... Но къ чему, къ чему эти воспоминанія, когда и безъ нихъ такъ ясно сознаю, что погубила все, что только было близко мнѣ, что сама же разбила и свою жизнь, и жизнь любившихъ меня! и, вдругъ пріостановившись, она чутко, нервно вслушалась.... По гостиной кто-то шелъ, едва слышною, но тяжелою ступнею.... Нервный холодъ пробѣжалъ по плечамъ, по спинному хребту, по лѣвой ногѣ, по правой рукѣ. Вотъ отчетливо поднялся въ волосахъ и, онѣмѣвъ въ груди, связалъ ей и руки, и ноги. Все явственнѣе, все ближе шаги. Она хотѣла подняться -- и не въ силахъ, хотѣла крикнуть -- голоса нѣтъ.... Вотъ открылась уже дверь.... Она слышала, ясно слышала.... Вотъ кто-то вошелъ и сталъ возлѣ.... И все трепетнѣе, трепетнѣе пробѣгало по ея тѣлу холодное дыханіе вошедшаго.... Она собрала послѣднія силы и, судорожно опершись рукой о край шатнувшагося стола, взглянула.... Странно вытянувшись, стоялъ передъ нею баронъ.... Страшенъ былъ взглядъ его широко-открытыхъ, мертвенно холодныхъ глазъ. Чего, чего вамъ, чего?! и баронъ глухо разсмѣялся и, отступивъ на шагъ, высоко приподнялъ правую руку.... Рука задрожала и, медленно подвигаясь все впередъ и впередъ, остановилась на зелени дальняго лѣваго угла будуара. Изъ-за густой зелени выступила Елена Павловна, въ бѣломъ атласномъ платьѣ, вся въ цвѣтахъ и, не шевелясь, какъ вкопанная, остановилась въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея.... Княгиня дико вскрикнула и, пошатнувшись, упала безъ чувствъ. У ней началась нервная горячка.
  

ЭПИЛОГЪ.

  
   Прошло нѣсколько лѣтъ.
   Марья Кондратьевна Щебринская умерла, и Петру Игнатьевичу нѣкому больше читать объ утопленникахъ.
   Все по прежнему живутъ Бояриновы. Андрей Петровичъ всею душою полюбилъ музыку. Александра Игнатьевна поигрываетъ себѣ по полъ и даже по копѣйкѣ.
   Неволины... да что Неволины?... Николай Ермолаевичъ полысѣлъ, утѣшился и всѣ силы своего разума направилъ къ наживѣ. Юлія Игнатьевна разбрюзгла еще болѣе и, кажется, сознала, наконецъ, что ревновать ей ужъ нѣсколько поздно.
   На Наталью Игнатьевну ударъ за ударомъ. Потеряла мать, а за нею.... Жужу!... Только развѣ въ картахъ находитъ она себѣ утѣху.
   Неронъ не выдержалъ тоже и скоро, скоро ушелъ онъ въ землю, за своею доброю, такъ любившею его, госпожею.
   Бояриновъ, на себѣ сознавъ, какъ глубоко заблуждаются люди, карая своихъ братій за то, что сами же развиваютъ въ нихъ, оставилъ прокуратуру и, всецѣло отдавшись дѣлу защиты, ищетъ забвенья всему прошлому въ откровенности, въ дружбѣ, въ охранѣ жизни, чести и здоровья тѣхъ, которыхъ мы признаемъ преступниками, но которыхъ онъ теперь признаетъ жертвами ростившихъ ихъ условій.
   Княгиня Долина непрерывно ѣздитъ за границу и по Россіи даже, переѣзжая изъ города въ городъ, все ищетъ и ищетъ себѣ забвенья.... Но напрасно!... Повсюду одинаково преслѣдуютъ ея глубоко возмущенную совѣсть призраки: Бояринова, Бернсдорфъ, и никогда уже ея душа не найдетъ себѣ ни тихой радости, ни счастья, ни даже покоя.
   Князь Долинъ въ дѣтяхъ нашелъ себѣ цѣль существованія и, зорко охраняя ихъ отъ самообольщенія, болѣзни ихъ несчастной скиталицы-матери, всѣми силами развиваетъ въ нихъ твердую волю.
   Чириковы, Чижевскіе все по прежнему то подъигрываются, то кусаютъ, смотря по тому, что выгоднѣе имъ.
   Градынская.... да что же дѣлается съ такими, какъ Градынская?... Она себя оправдала, всѣхъ обвинила и, глубоко затаивъ въ своей душѣ ненависть къ Бояринову, мститъ за него, кому можетъ отомстить.
   Соколинъ женился на Камилиной. Онъ полюбилъ ея свѣтлый умъ, ея честные взгляды, ея чуткое отношеніе къ нуждамъ меньшихъ братій, и теперь все чаще и чаще раздаются въ окрестностяхъ города Скалъ голоса благословляющихъ ихъ бѣдняковъ.
   Жизнь Вѣры Павловны и Петра Игнатьевича течетъ по прежнему, тихо, ровно и счастливо. Ихъ сыну, кличкою Петру Коваленко, минуло двѣнадцать. Весело смотрятъ на жизнь, изъ-подъ слегка приподнятыхъ рѣсницъ, его свѣтло-голубые глаза, и Петръ Игнатьевичъ, съ каждымъ новымъ днемъ, все болѣе радуясь росту въ немъ своихъ убѣжденій и взглядовъ, все чаще и чаще внушаетъ ему, что все въ жизни мимолетно, все тлѣнъ и прахъ, все, кромѣ того лишь, что неизмѣнно, что вѣчно въ человѣкѣ.... это -- его -- правъ или неправъ?

М. Іогель.

Конецъ.

"Русская Мысль" 1880, NoNo 3--12

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru