Игнатьев Алексей Алексеевич
Л. Третьякова. Остальная верста

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 5.99*9  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История жизни супругов Игнатьевых.

   Людмила Третьякова
  

Остальная верста

  
   Оригинал здесь: "Вокруг света", N3, Март 2001.
  

"Я -- ваш, и вы должны быть моей.
Спросят вас: "Чья вы?" -- и вы должны ответить:
Алексея Алексеевича Игнатьева..."

Наташа

  
   Выпускница филармонических курсов мадемуазель Наталья Бостунова впервые близко, а не с галерки увидела Шаляпина. На благотворительном ужине в пользу нуждающихся актеров кумир москвичей, правда, несколько перепил, рассердился и разогнал жавшуюся к нему толпу любопытных. Наташа, сидевшая почти рядом, тоже поднялась, чтобы уйти, и вдруг услышала:
-- Барышня, отвезите меня домой... Жена, наверное, волнуется. Не откажите, Христом Богом прошу. Это недалеко, на Новинском бульваре.
   Девушка прикинула: в кармане у нее 40 копеек. Пожалуй, хватит... И вот массивная дверь закрылась за Шаляпиным. А она ночью пешком пошла на свою Долгоруковскую. Путь был вполне достаточным, чтобы вволю поразмышлять о том, как в ее 17 унизительно быть неимущей, жалко одетой и жить в холодном полуподвале, не имея никаких видов на будущее. А ведь она старалась: к актерскому образованию прибавила еще хореографическое, на свои гроши брала уроки танцев у знаменитого балетмейстера императорских театров Хлюстина. Поиски работы кончились тем, что держатель знаменитого ресторана господин Омон, согласившись взять ее в качестве танцовщицы, вкрадчивым голосом проговорил: "Окончание ровно в 1 час ночи, но дамы не имеют права уходить домой до 4 часов утра. Обещайте, что будете вести себя хорошо -- без капризов и предрассудков. Это наши правила". Вот тогда Наташа и подумала, что отец ее, премьер киевской оперетты Владимир Бостунов, был, пожалуй, не так уж и не прав, пообещав удавить дочь на ее длинной косе, если та надумает пойти в артистки. Правда, скоро ему стало все равно -- он бросил их с матерью, и та от позора и горя уехала с едва окончившей гимназический курс дочерью в Москву.
   ...Первое замужество Наташи -- в пятнадцать с половиной лет -- следует рассматривать как попытку обрести хоть какую-то опору в жизни. Ничего хорошего из этого не вышло: похоронив крошечную дочь, Наташа, расставшись с мужем-офицером, покинула квартиру своего свекра генерала Труханова, в одночасье спалив за собой все мосты.
   "Будущее? Душа моя никогда, ни при каких обстоятельствах страха не ведала, но я терпеть не могла и не могу иллюзий... На все следует смотреть трезво, не обольщаясь", -- писала впоследствии Н.В. Труханова-Игнатьева.
   Это редкое сочетание безоглядного порыва, способности романтически броситься в неизвестность, очертя голову, с трезвым, не поддающимся никаким обольщениям взглядом на жизнь, на людей, на обстоятельства, находит свое объяснение в ее родовых корнях. Отец Наташи -- Владимир Давыдович Бостунов -- был "потомственным" цыганом, мать -- Мари Браун -- стопроцентной француженкой. Уроженка Эльзаса, славящегося людьми прагматичными, чувствовала себя в России тем не менее совершенно своей. Можно представить, как удивилась она, услышав слова дочери, звучавшие не просьбой, а приказом: "В Париж! В Париж!" Да! Наташа решила взять приступом столицу мира. И вот без гроша в кармане они в Париже. Бедных родственников никто не ждал. Мать плакала, как утраченное счастье вспоминая ее "милу Моску". Наташа в поисках работы с утра до вечера носилась по театрикам, варьете, ресторанчикам, умоляя позволить ей показать танцевальное умение. Шел 1904 год. Ей -- девятнадцать.
   Пройдет совсем немного времени, и Наташа будет даже не на пути к восхождению -- она окажется на самой вершине. Громадная квартира с высоченными окнами и потолками будет полна первоклассной мебели, бронзы, фарфора, живописи. Здесь найдут себе пристанище редкая библиотека и уникальная коллекция вееров, страстно собираемых хозяйкой. А сама Наташа получит в Париже прозвище -- "бриллиантовая Труханова".
   В короткий срок актрисулька-неудачница превратилась в кумира избалованной парижской публики, в большого мастера танца, безусловно внесшего свой вклад в историю хореографии.
   Уже прославившись, Наташа брала уроки у знаменитой мадам Марикиты, грозной, въедливой, злоязычной грозы всех примадонн. На последнем уроке Наташа получила от нее фотографию с надписью: "Самой странной из моих учениц".
   -- Почему же я странная? -- спросила Труханова.
   -- Да при вашей внешности вы могли бы ничего не делать. А вы беспримерная работяга. Разве не странно?
   Труханова быстро переместилась с второразрядных подмостков на самые прославленные и серьезные: "Скала", "Фоли-Берже", "Эльдорадо", "Мулен-Руж", "Олимпия". Эти названия, так много говорящие сердцу французов, и не только их, чередуются с "классическими" Гранд-опера, Шатле, Комической оперой. Следуют триумфальные гастроли в Испании, Англии, Германии, Румынии, Австрии.
   В самой же Франции -- и это надо отметить особо -- в связи с громадным интересом к гастролям Русского балета Дягилева, обставленным с колоссальной пышностью, популярность Трухановой-танцовщицы могла бы, казалось, пойти на убыль. Но этого не случилось -- в залах по-прежнему был аншлаг. И не в последнюю очередь потому, что Труханова была одержима страстью совершенствоваться, искать новые формы танцевального искусства.
   Самые знаменитые люди в этой области становятся ее друзьями, коллегами, единомышленниками: Морис Равель, Макс Рейнгардт, Сен-Санс, на музыку которого "Пляска смерти" Труханова создала хореографическую миниатюру, буквально потрясшую композитора. В одном из писем на родину Л.В. Собинов не скрывал своего удивления от ослепительного взлета Наташи: "Труханова вся полна мыслями о своих танцах. Я даже не ожидал, что это у нее такое серьезное занятие... На столе у нее фотография Массне с самой лестной надписью. В будущем сезоне она танцует здесь новый балет его". С фотографией Жюля Массне, упоминаемой Собиновым, Труханова не расставалась всю жизнь. "С почтительным восхищением", -- написано на ней.
   Все, кажется, достигнуто. И в то же время всего еще с избытком: красоты, молодости, славы, богатства. Но как странно устроен человек! С каким восторгом вспоминала экс-примадонна парижской сцены тот момент, когда ей удалось уговорить ювелира тотчас выдать деньги за ее последнее бриллиантовое кольцо и купить на них билеты до "красной" Москвы -- для себя и для того человека, который стал для нее всем.
  
  
  
   Алексей
  
   "Дворяне -- все родня друг другу", -- писал Пушкин. Игнатьевы -- тому подтверждение. Многовековая история этого рода накрепко связала их с самыми громкими российскими фамилиями. Татищевы, Бутурлины, Карамзины, Апраксины, Голицыны, Мещерские -- список можно продолжить. Все это игнатьевская родня большей или меньшей близости. Но если чем и гордился один из сыновей командира кавалергардского полка графа Алексея Павловича Игнатьева -- тоже Алексей, так это тем, что они всегда были военными и что их фамилия значилась на самых славных и драматических страницах русской истории. Наполеоновская эпопея, взятие Парижа, Сенатская площадь, Балканы, Русско-японская война -- нигде не обошлось без Игнатьевых. По традиции они служили в кавалергардском полку. Первая рота кавалергардов была сформирована Петром Великим в канун коронации его супруги, государыни Екатерины Алексеевны.
   И, словно осененные могучей дланью Петра, кавалергарды всегда были на особом счету, принимая в свои ряды отпрысков столбовой русской аристократии, душой и телом безраздельно преданной царю и Отечеству. Все государи, государыни, их чада и домочадцы знали своих кавалергардов едва ли не поименно.
   При Павле кавалергардские эскадроны были преобразованы в полк, боевым крещением которого -- уже при Александре I -- стал Аустерлиц. Тот подвиг кавалергардов в бурной российской истории уже позабыт, но именно они буквально своими телами прикрыли отход русской армии, спасая ее от разгрома. Да и ход Бородинского сражения во многом был предрешен героическим поведением Кавалергардского полка. И странное дело -- эти от рождения баловни судьбы, выросшие во дворцах, казалось бы, вдрызг избалованные и изнеженные, по первому звуку полковой трубы могли сутками не слезать с лошадей, неделями не раздеваться и не спать, питаться у солдатских котлов, терпеть стужу и проливные дожди, выволакивать пушки, тонувшие в дорожной грязи, и идти в бой наравне с солдатами. Идти на славу или на гибель, заказав себе путь к отступлению. Те же, кому выпало жить, потом снова появлялись в столицах, кружа головы дамам, соря золотом и шаля напропалую. Они могли, как стая сладкоголосых птиц, рассесться на ветвях деревьев под окнами жены императора Александра I и спеть ей серенаду. Правда, шутили не всегда безобидно. Два кавалергарда -- будущие декабристы Лунин и Волконский -- научили собаку по команде "Наполеон!" прыгать на прохожего и срывать с него шапку...
 
И, разумеется, этот ореол романтики, помноженный на неизменное чувство чести и долга, без которого кавалергард был немыслим, не мог не завладеть и сердцем юного Алексея. Хотя он, родившийся в 1877 году, едва ли не единственный никак не подходил к воинской службе: слабого, болезненного ребенка (про таких говорят "не жилец") старательно отпаивали парным молоком и подольше держали на свежем деревенском воздухе. А потом, чуть выправившегося, усиленно учили иностранным языкам, литературе, музыке и рисованию, готовя к сугубо мирной жизни. Но игнатьевская порода, где все мужчины как на подбор были крупные и сильные, взяла свое. И с 1891 года он уже учился в Киевском кадетском корпусе, а с 1894-го -- в специальных классах Пажеского корпуса, который Игнатьев окончил первым по всем дисциплинам, став камер-пажом императрицы. Затем Алексей служил в Кавалергардском полку, а в 22 года поступил в академию Генштаба, блестяще окончив ее в 1902-м. "Всюду первый!" -- вот его девиз. И не только в учебных классах, на академической кафедре, на службе, но и на бальном паркете. Об Игнатьеве-танцоре ходили легенды.
   Как лучшего выпускника академии, его послали в заграничную командировку. По возвращении же он окончил офицерскую кавалерийскую школу -- снова первым, снова с отличием.
   С началом Русско-японской войны Игнатьев отправился туда добровольцем. Впечатления были ужасающими: от некомпетентности и равнодушия высшего начальства, абсолютной нехватки в армии всего -- от оружия, продовольствия и биноклей до обыкновенных бинтов. Впервые он видел, как гибнут его соотечественники из-за головотяпства генералов. Возможно, этот позор России, безволие властей предержащих, погубившее армию, и стало толчком к его, по выражению Игнатьева, "собственной революции".
   А пока необыкновенную эрудированность молодого офицера, острый ум и неоспоримое обаяние решено было использовать. И через три года работы в штабах Петербургского военного округа Алексей был послан во Францию в качестве военного агента. Так, с 1908 года, по существу, началась заграничная эпопея Игнатьева. Четыре года он занимал пост военного атташе в Скандинавских странах, а с 1912-го опять работа во Франции. Следующие 35 лет он бывал в России только краткосрочными наездами. Для кого-то подобный срок означал бы ослабление того, что называется чувством Родины. Но, видно, оно, как цвет глаз, дается от рождения. Это невероятно кровное чувство ко всему, что так или иначе касается России, являлось характернейшей чертой Игнатьева. Едва ли он сам был властен над этим чувством. На горе или на радость, но именно оно предопределит его судьбу.
   ...А пока бравому полковнику, успешно делающему в Париже дипломатическую карьеру, и не снится то, что ждет его в скором будущем. Жизнь прекрасна! Хотя в личном плане у Игнатьева есть к ней претензии. Его женитьба на милой петербургской барышне, принадлежавшей к высшему обществу, Елене Охотниковой, не принесла того, к чему он так всегда стремился, -- душевного единения. В Скандинавии молодая супруга смотрела на Алексея укоризненно, будто желая сказать: "Зачем ты меня привез на эти задворки?" В Париже она повеселела, но сократить расстояния между ними уже не могла, да и вряд ли хотела.
   "От семейного очага, -- рассуждал Игнатьев, -- оставалась лишь та лицемерная видимость, с которой примерялось как с совершенно нормальным явлением не только парижское, но и всякое так называемое высшее общество".
   Парк Монсо
   Этот небольшой парк в самом центре Парижа и сейчас остается местом, где сам воздух, кажется, наполнен романтикой и ожиданием свидания. 19 февраля 1914 года -- именно от этой даты, а не от даты венчания поведут Игнатьевы отсчет совместной жизни. Хотя в этот день в парке Монсо никто свидания Наташе не назначал. Напротив, ее ждал вечер сутолочный и многолюдный -- традиционный весенний Большой бал в Гранд-опера.
   Выехав из дому, Наташа пришла к выводу, что поторопилась и что являться раньше полуночи ей, уже звезде, неприлично. И потому заехала скоротать пару часов в один из особняков, которые плотной стеной окружали парк. В одном из них располагался "Артистический клуб Мортиньи", где собиралась парижская богема. Здесь было полным-полно разномастной публики, и Наташа, предпочитавшая более респектабельное общество, хотела поскорее уйти. Один из знакомых, встреченных ею, уговаривал ее остаться, а она торопилась...
   Впрочем, пусть она сама расскажет, как все случилось.
   "...В этот момент, повернув голову к входной двери, я замерла. Сердце мое дрогнуло, и меня охватил как бы ослепительный свет... На пороге стоял статный белокурый великан в вечернем фраке, с орденом Почетного легиона в петлице. Глаза наши встретились, и больше друг от друга не отрывались. Я внимательно рассматривала незнакомца. Взгляд голубых глаз менялся, как облака. По-детски веселое выражение сменялось то зоркой наблюдательностью, то настойчивой сосредоточенностью. Мы молча смотрели друг на друга. Наконец, я очнулась и даже любезно улыбнулась... Незнакомец с присущей ему непринужденностью привстал, склонился и, прикасаясь к моей руке, сказал:
   -- Что мы тут с вами делаем? Не лучше ли потанцевать в верхнем зале? Не откажите в туре вальса.
   Танцевал он превосходно... но вдруг мне показалось, что мой кавалер как будто несколько фамильярно прижимает меня к себе... Очарование сразу разлетелось. Я рассердилась и прервала танец:
   -- Мне надо уезжать. Я опаздываю... Извините.
   Самоуверенное выражение лица моего кавалера исчезло, взгляд стал ребячески огорченным и растерянным".
   ...Они, конечно, встретились. Дни, отделявшие одно свидание от другого, были наполнены не только нетерпением, но и тревогой. Он понимал: те чувства, что связали его с Наташей, не чета прежним, что вот-вот начнется великий передел всей жизни: окончательный разрыв с женой, соединение с женщиной не своего круга. Но рассуждать об этом было уже поздно.
   Придя в Наташину квартиру на набережной Бурбонов, Алексей сказал:
   -- Наталья Владимировна, я беден, я не свободен, но, встретив вас, я понял, нет, я убежден, что могу любить только вас так, как никогда никого не любил и не полюблю. Верьте, мы будем жить и умирать вместе... Я ничего не могу предоставить вам сегодня, но я вступаю в добровольный плен! Я -- ваш, и вы должны быть моей. Спросят вас: "Чья вы?" -- и вы должны ответить: Алексея Алексеевича Игнатьева...
   ...Первые четыре месяца их связи -- одно сплошное свидание, когда узнавание друг друга только прибавляет любви. "Я верить не верил своему счастью, -- писал после Алексей Наташе. -- Думал ведь про тебя совсем не то, что ты оказалась для меня. Никогда верить не мог, что тебя так полюблю, что и сам составлю для тебя твой мир, заполню пустоту в твоей жизни"...
   Первая мировая война, разразившаяся летом 1914 года, обрекла их на долгую разлуку. Объявление военных действий застало Наташу на гастролях в Бухаресте. После же ей пришлось ехать в Москву. Алексей отпрашивался у петербургского начальства на фронт, но получил приказ оставаться на своем месте. Он был назначен представителем русской армии при Французской главной квартире. В задачу Игнатьева входило сообщать сведения о ходе военных действий с Германией, координировать союзническую связь русского командования с Главной квартирой, заниматься распределением военных заказов между военными промышленниками, закупать оружие.
   "На пути работы моей, -- жаловался он далекой подруге, -- масса препятствий: глупость, бестолковость, самолюбие, зависть людей, эгоизм союзников -- со всем надо бороться".
   И все-таки новый, 1915 год он встречает, благословляя трагический ушедший, -- он подарил ему единственную женщину, по его выражению, скроенную словно для него, "тютелька в тютельку". А впереди были долгие месяцы разлуки. В одном из своих последних перед встречей писем к Наташе Алексей писал: "Хочу, чтобы эта бумага передала тебе мою любовь, полную, восторженную, именно восторженную -- страсть, желание, нежность, силу, благодарность -- все, что может переполнять сердце любящего. Я счастлив своей любовью -- дорогая, не оставляй, не пренебрегай, не осмеивай ее".
   Наверное, наступил момент, когда любовь Алексея, словно материализовавшись, превратилась в тот мощнейший магнит, который, действуя неукротимыми силами природы сквозь все преграды и расстояния, отдал Наташу Алексею. И 8 июля 1916 года она вернулась в Париж.
   Рассудку вопреки, наперекор стихиям
   Об Алексее Алексеевиче Игнатьеве нынче мало вспоминают. Он, зная наши российские обычаи, и сам это предвидел, написав еще в 1915 году: "Жил, умер и забыли". Хорошо еще, что успел написать книгу, в которой постарался объяснить свои взгляды, сделавшие его "чужим среди своих". "Глухое сознание несправедливостей русской жизни, созревавшее с молодых лет... болезненное сознание превосходства европейского демократического строя над отсталой царской Россией представляли к этому времени такое накопление горючего материала, что требовалась только спичка, чтобы его воспламенить".
   Этой спичкой стало известие о революции в России. Игнатьев принял ее как факт неизбежный, не сомневаясь, что этот очищающий вал смоет грязь, отсталость, губительное социальное неравенство и послужит процветанию России.
   -- Ты понимаешь, Наташечка, что случилось? Революция! Выход из плена! -- с сияющими глазами говорил он. -- Нет цепей, нет рабства. Теперь русские покажут, чего они стоят, всему миру -- и русская мысль раскрепостит всю планету.
 
-- Нет, не понимаю, -- возражала Наташа. -- И ты не все понимаешь. Что произойдет с тобой? Ты позабыл о крови Французской революции. В первую голову истребят аристократию. Ты вот горишь любовью именно к службе, а там тебя к ней не допустят.
   -- Там? -- Игнатьев возмутился: -- Не "там", а "у нас". Я служил России и буду ей служить. Никакие события этому не воспрепятствуют. Была бы Россия, а пережить за нее можно все. У нас и невозможное бывает возможным. На то мы и русские.
   В апреле 1918 года Игнатьев получил, наконец, развод. Вскоре к ним зашел его знакомый и, узнав об этой новости, весело сказал: "Так что ж, друзья, теперь, как говорится, все честным миром да за свадебку".
   А 16 июня 1918 года Наташа и Алексей обвенчались. Все выглядело просто и скромно. Он в походной военной форме, она в обыкновенном платье. Невесте было тридцать три года. Жениху на восемь лет больше.
   ..."Если спросят вас: "Чья вы?" -- вы должны ответить: "Алексея Алексеевича Игнатьева!"
   Вскоре после этого события они встретились с Федором Ивановичем Шаляпиным, с которым Игнатьев, обладатель прекрасного тенора, не раз певал дуэтом, и Наташа вдруг вспомнила давнюю историю о том, как везла Федора Великого домой, а потом возвращалась ночью по пустынной Москве. Тот же ничего не помнил... Утром она получила большую корзину с экзотическими фруктами. Внутри была вложена карточка: "Графине Игнатьевой от Федора Шаляпина".
   События в России внесли в парижскую жизнь генерал-майора Игнатьева (это звание было присвоено ему Временным правительством в сентябре 1917 года) существенные изменения. Его миссия как представителя царской России во Франции завершилась. И с 1918 по 1924 год он находился на положении, определенном французским правительством как "единственный представитель русского государства" по всем вопросам, связанным с ликвидацией военных заказов. Оставался он и тем единственным человеком, чья подпись на банковских документах давала возможность распоряжаться государственным счетом России в "Банк де Франс", где лежала очень крупная сумма, еще совсем недавно предназначавшаяся для закупок новейших образцов вооружения. Первая волна эмиграции, захлестнувшая Париж, выдвинула своих лидеров. Они очень надеялись на финансовую поддержку Игнатьева, имевшего доступ к сейфу "Банк де Франс". Сейф этот никому не давал покоя. Первые же переговоры соотечественников с Игнатьевым привели к конфронтации полной и безвозвратной. Позиция Игнатьева была ясной: он безоговорочно признавал советскую власть и утверждал, что знает один свой долг -- перед Россией, даже если ее называют красной. Деньги же он передаст только представителю законной российской власти.
   Эмигрантская пресса бушевала. Игнатьев был объявлен изменником, ренегатом, большевистским прихвостнем, осрамившим честь офицера. Ему предлагали застрелиться, если он не хочет быть застреленным. На воззвании, призывавшем к суровому суду над отступником, Алексей Алексеевич увидел и подпись родного брата.
   ...Подобно многим, осенью 1918 года семья Игнатьевых, включая матушку Алексея Софью Сергеевну, прибыла в Париж, оставив в России все, чем можно было жить. Как мог, Алексей помогал беглецам устраиваться. Здесь старая графиня Игнатьева, урожденная Мещерская, познакомилась со своей новой невесткой. Наташа ей понравилась. И все же наступил день, который Игнатьев считал тяжелейшим. Под давлением двух младших сыновей да и всеобщего мнения, под угрозой отлучения ее от церкви как матери клятвоотступника Софья Сергеевна отказала старшему сыну от дома. Алексей побывал у родных только раз -- когда умиравший брат Павел захотел с ним попрощаться. Перед погребением покойного Алексей встретился с Софьей Сергеевной в каком-то обшарпанном кафе, и она просила не приходить на похороны, "не позорить их перед кладбищенским сторожем".
   Игнатьев оказался безработным. А ведь стоило ему пошевелить пальцем, и деньги явились бы сами собой. Акционерные общества росли как грибы -- Игнатьеву платили бы только за громкое имя, титул. Но это было не для него. Чтобы как-то прокормиться, Наташа с наспех сколоченными артистическими группами моталась по провинции, выступала в любых условиях и за мизерную плату. Безденежье всерьез взялось за Игнатьевых. Вскоре пришлось продать квартиру на набережной Бурбонов вместе со всем ее содержимым. В последний раз они прошлись по комнатам, где были незабываемо счастливы. Теперь все вокруг походило на кладбище. Нагрузив такси личными вещами, они поехали прочь. Алексей оглянулся, и Наташа увидела в его глазах слезы. И чтобы подбодрить его, сказала: "Нечего хныкать. Не о чем. Ты же знаешь наш уговор -- все будет по-хорошему и по-нашему!"
   Когда же Алексей привез жену в их новое жилище и она увидела полуподвал, стены которого были мокры, а полы завалены чужой рухлядью, Наташа, никогда не терявшая присутствия духа, заплакала навзрыд.
   Этот амбар, наполовину вросший в землю, оказался единственным, что было им теперь по карману. Но маленький участок земли, полученный в придачу, буквально спас их от голода. Игнатьев проявил редкую практичность. Заваленную мусором и битым стеклом землю он очистил, привез удобрения и устроил два парника. Детские деревенские наблюдения дали поразительный результат. Алексей Алексеевич оказался прекрасным огородником. Но душа Игнатьева жаждала прекрасного, и он увлекся штамбовыми розами, превратившими этот маленький кусочек земли в райский уголок. Однажды супругов разыскала их старая приятельница Анна Павлова. Мелкой балетной походкой она прошлась вдоль игнатьевских роз, обернулась, подозвала к себе Наташу и, глядя на улыбавшегося им Алексея, со страстью вымолвила: "Какие же вы счастливые!"
   А совсем рано, когда еще на небе не успевали потускнеть звезды, Алексей Алексеевич спускался в подвал, где у него была грибная плантация, собирал шампиньоны и вез их из пригорода на Центральный рынок Парижа. Потом, правда, Наталья Владимировна уговорила мужа сдавать урожай оптовику. Дело Игнатьев наладил лихо. Это был единственный, но вовсе не плохой источник дохода.
   Но над всем желанием выжить, найти средства к существованию, как далекая звезда, сияла надежда вернуться на родину. Осенью 1924 года Франция признала СССР. Стало известно, что послом назначен Красин, талантливый инженер и партийный работник. 
 
17 ноября 1924 года Игнатьев лично отнес в бывшее царское, а теперь советское посольство обращение к Красину. Потом тот его принял. Просьба у Игнатьева была одна -- выдача советского паспорта и возможность въезда в СССР. Он сдал денежный отчет, оставшаяся сумма -- 225 миллионов франков -- заинтересовала Красина. Как только деньги были получены, интерес к Игнатьеву пропал.
   Шел год за годом. Паспортов им не выдавали. Но вот удача -- Игнатьева взяли работать в советское торгпредство консультантом. Работа заключалась в сопровождении по фабрикам и заводам специалистов из СССР. В торгпредстве тем не менее ему то и дело приходилось слышать фразы: "Непонятно, как таких, как он, допускают к нам на работу", "Бывший граф...", "Чужие люди, даже паспорта советского не имеют".
   Наташины дела шли не лучше. Любая попытка получить ангажемент оканчивалась одним и тем же: "Голубушка, мы знаем о ваших талантах. Но ваш муж... Мы не можем дать заработок агенту "красной" России. Зал будет пуст. Вот если бы вы его оставили..." Вечером Игнатьевы встречались, пряча друг от друга глаза. Нервы у Наташи сдавали. Сколько раз она просила Алексея отказаться от безумной идеи вернуться в Россию! Игнатьева откровенно писала, как однажды "налетела на него коршуном". Целых два часа он сидел неподвижно в кресле и выслушивал ее гневный монолог.
   -- Вспомни, -- в неистовстве кричала она, -- что вся твоя семья тебе говорила о твоей излюбленной березе. Они говорили, что если ты попадешь в Россию, так висеть тебе на той березе!
   Этих слов он не выдержал, вспыхнул. Встал и сказал: "На березе? Березой любуются, березой греются, береза радует, а я... сочинения твои слушаю! А?" Больше она никогда не говорила подобного.
   Прошли семь лет ожидания, надежд, отчаяния и веры. И тогда Наташа решила действовать сама. Однажды она вихрем ворвалась в кабинет посла СССР:
   "Товарищ полпред! Вы обещали -- ничего не сделали. Мне придется обратиться к товарищу Сталину. Я изложу ему суть дела, но письмо пошлю не через вашу экспедицию, а через МИД Франции".
   Через два дня Алексея Игнатьева вызвали в посольство и вручили паспорта для него и жены.
   "Остальная верста"
  
Почти двадцатилетняя жизнь на родине оказалась для Игнатьевых такой же противоречивой, как и действительность, их окружавшая. С одной стороны, Алексей Алексеевич был зачислен в ряды Красной Армии в качестве инспектора по иностранным языкам военных вузов. Одно время он был старшим редактором "Воениздата". В 1940 году его приняли в Союз писателей. В 1943-м ему присвоили звание генерал-лейтенанта.
   Однако ни на одном их этих мест Игнатьев не чувствовал себя удовлетворенным -- они были неизмеримо мельче, незначительнее того, что он со своими знаниями и эрудицией мог делать. Между тем энергичная натура генерала и в его 60 лет была нацелена на результативный труд во благо Родины. В начале 1943 года Игнатьев загорелся идеей создания военных училищ наподобие кадетских корпусов. Весной основные положения, разработанные им, были сформулированы. Он отдал рапорт через начальника, а не прямо в Кремль. В результате через несколько месяцев началась организация Суворовских училищ. Об Игнатьеве в связи с этим не было сказано ни слова. Но это была, пожалуй, единственная его инициатива, нашедшая воплощение.
   Работа в "Воениздате" оказалась проформой. С Игнатьевым никто не считался. Роль "свадебного генерала" его страшно угнетала, и иногда он с горечью говорил жене: "Хорошо, что ты, Наташечка, ничего не понимаешь".
   Она же все понимала и задавала себе горький вопрос: "А стоило ли ему идти напролом, чтобы очутиться здесь на положении рядового, в тени и забвении заканчивать свою жизнь?" Не лучше складывались дела и у Натальи Владимировны. "Обида заключалась в моей личной на родине безработице и сознании поэтому своей бесполезности... Мои застенчивые демарши в какой-то мере включиться в нашу общую работу в хорошо мне знакомых областях искусства и литературы прошли втуне, и я потерпела полнейшее фиаско, чувствуя себя чужой и ненужной всем". Но она находила в себе силы "держать спину прямо", казаться беспечной. Все такая же, что и в молодости, кокетливая улыбка на фотографиях, заметное старание выглядеть нарядной, обеспеченной женщиной. Но с каждым годом это давалось все труднее. Денег не хватало. Одежда, белье, обувь изнашивались. Наталья Владимировна проявляла чудеса изворотливости, чтобы все выглядело пристойно. Известный хлебосол, Игнатьев любил приглашать гостей, как следует попотчевать. Не желая ограничивать мужа в этом единственном "излишестве", Наталья Владимировна то и дело наведывалась в комиссионный магазин, оставляя там последние воспоминания о прошлом.
 
Насколько Игнатьевы нуждались, можно судить по тому, что в конце концов она продала их обручальные кольца.
   Моральной, да и материальной поддержкой для Игнатьева стал выход в свет его знаменитой книги "Пятьдесят лет в строю". Имя "красного графа" приобрело громадную известность. Но было и другое.
   В 1947 году в одночасье Игнатьева уволили из армии. Вызвали в отдел кадров РККА и спросили:
   -- Что бы вы думали, товарищ генерал, об отставке?
   -- Я думаю, что если разговор идет об отставке, то я -- лишний. А лишним не нужно быть ни на службе, ни при женщинах. Воля начальства требует подчинения. А я солдат, и возражать мне не приходится...
   Наталья Владимировна писала: "Дома наша жизнь уподоблялась состоянию сошедшего с рельсов поезда... Пассажиры все вышли. Льет в темноте дождь, встает и заходит солнце, и позабытый, никому не нужный, он мало-помалу разрушается. Когда-нибудь пойдет и на слом. Но люди, попавшие в подобное положение, пребывают еще живыми, у них бьется сердце, пламенно работает мозг, жизнь не улеглась, хотя ее уже нет..."
   Однажды во время очередного воспаления легких, чем мучился Игнатьев всю жизнь, он сказал жене:
   -- Знаешь, Наташечка, у каторжных, проходивших по Сибири, было выражение -- остальная верста. Последний этап. Я на остальной версте.
   ...Он умер в больнице 20 ноября 1954 года. Наталья Владимировна узнала об этом, идя, как обычно, в его палату. Ей сказали, что все произошло без страданий, в полузабытье, а последними словами генерала была команда: "Третий эскадрон, ко мне!" С видениями молодости седой кавалергард ушел в вечность...
   После смерти мужа Наталья Владимировна прожила неполных два года. Все это время она делила между Новодевичьем кладбищем, где лежал ее Алексей, и рукописью, которую она назвала "Книга о любви". Свои воспоминания, которые так и остались в рукописи, Игнатьева закончила словами: "До свиданья, дорогой мой... До скорого свиданья..." В августе 1956 года она почувствовала себя плохо. Вызвали "неотложку", но больная не соглашалась лечь на носилки. Попудрилась, подкрасила губы, надела шляпку и, стуча каблуками, торопливо стала спускаться вниз по лестнице, будто где-то там, кроме нее, никому не видимый, ждал кавалергард с теми словами любви, которые помнятся всю жизнь...
  
Оценка: 5.99*9  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru