Аннотация: (под псевдонимом Ив. Весеньевъ).
Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", NoNo 3--4, 1863.
ГОРОДСКІЕ И ДЕРЕВЕНСКІЕ. РОМАНЪ.
Часть первая.
I.
Лѣто прошлаго года Настасья Ивановна Чулкова, вдова пятидесяти-пяти лѣтъ и помѣщица пятидесяти уже временно-обязанныхъ душъ въ селѣ Снѣтки, могла бы назвать самымъ замѣчательнымъ лѣтомъ своей жизни и записать его таковымъ въ своихъ мемуарахъ, еслибы только она вела мемуары. Вопервыхъ, надъ нею въ самомъ воздухѣ ея жилища пронеслись новыя струи воспитанія, которымъ вѣетъ со всѣхъ концевъ нашей отчизны; вовторыхъ, въ ея жилищѣ совершилась борьба старыхъ и новыхъ понятій, и Настасья Ивановна боролась сама и даже одержала побѣду, сама того не зная; въ-третьихъ, она чуть-чуть не стала развитой женщиной на удивленіе себѣ и на зависть мелкопомѣстнымъ сосѣдкамъ. И что же? неблагодарная нетолько не порадовалась, а назвала все это "напастью".
Настасья Ивановна не знала цѣны развитію, которое даромъ давалось ей въ руки, какъ не знала цѣны саксонскому фарфору, наивно предпочитая ему чашки гжельскаго производства, какъ не поняла вкуса въ трюфеляхъ, которые ѣла одинъ разъ въ жизни, думая про себя, что подосинники снѣтковой рощи будутъ не въ примѣръ получше. Грубыхъ вкусовъ своихъ она не выражала при всѣхъ, но зато съ людьми, которые были ей по душѣ, смиренная и откровенная, она каялась въ этихъ грѣхахъ своихъ. Она сознавалась сама, безъ чужихъ понужденій; не ясно ли отсюда, что она была способна совершенствоваться? И потому очень жаль, что до событій прошлаго лѣта судьба не послала Настасьѣ Ивановнѣ человѣка, который подготовилъ бы ее къ событіямъ, предупредилъ бы, что громко говорить, будто, напримѣръ, борьба за убѣжденіе есть напасть и наказаніе божіе -- гораздо стыднѣе, чѣмъ во всеуслышаніе предпочесть трюфелямъ подосинники. Тогда Настасья Ивановна не проиграла бы окончательно въ глазахъ людей, тоскующихъ о нравственномъ развитіи ея роднаго уѣзда. Имъ и въ-самомъ-дѣлѣ скучно стоять во главѣ движенія, когда позади никто не движется.
Но родной ея уѣздъ, а съ нимъ и сама Настасья Ивановна, еще плохо двигались по пути прогреса, хотя были, какъ говорится, на-слуху. Губернскій городъ лежалъ отъ села Снѣтки недалѣе двадцати верстъ, на шоссе -- значитъ, не въ захолустьѣ. Настасья Ивановна часто ѣзжала въ городъ, гдѣ у нея были родные между мелкими служащими. Они вѣрнѣе своихъ крупныхъ начальниковъ знали, что дѣлается во всѣхъ присутственныхъ мѣстахъ, всѣ новыя распоряженія, всѣ перемѣны въ административномъ хозяйствѣ; какъ первые исполнители предписаній строжайшихъ и нестрожайшихъ, то-есть гончія собаки дѣла, они раньше и чаще другихъ заглядывали въ темные закоулки, куда должны были низойти слѣдствіе, судъ, приговоръ или вообще перемѣна быта; они вѣрнѣе своихъ старшихъ могли наблюдать, какъ новыя радости и невзгоды, новые прибыли и убытки отзываются на крѣпко сложившейся сельской и городской жизни. Предъ этими темными и бѣдными людьми не стѣснялись ни домашняя радость, ни ругательство. И потому немудрено, что они знали и разсказывали множество анекдотовъ, то-есть просто страницъ, вырванныхъ изъ живой жизни -- страницъ, которыя прячутся отъ глазъ сановитаго наблюдателя, которыя иногда вѣрнѣе могли бы раскрыть дѣло, чѣмъ тысячи исписанныхъ листовъ канцелярской и всякой бумаги. Настасья Ивановна безпрестанно слышала такіе анекдоты и сама впродолженіе своей замужней, а потомъ вдовьей жизни давала поводъ къ анекдотамъ, какъ владѣлица помѣстья, надъ которымъ въ разныя времена прошли и свои порядки и невзгоды, тяжбы, ссоры съ сосѣдями, межеваніе, рекрутчина и ополченіе, пожары, слѣдствія съ становыми, исправниками и мертвыми тѣлами, урожаи и неурожаи, и, наконецъ, воля. Настасья Ивановна и сама знала и разсказывала множество анекдотовъ. Но она принимала и передавала ихъ какъ фактъ -- неболѣе. Она не углублялась въ нихъ, не извлекала оттуда никакого нравственнаго значенія, то-есть именно не дѣлала той работы, которая, говорятъ, ведетъ человѣка къ саморазвитію. Положительно, у этой женщины, представительницы одного древняго дворянскаго рода, еще не было пробуждено вникновеніе и желаніе анализа. Отецъ и мать ея тоже никогда не анализировали. Иванъ Терентьевичъ и Меланья Кузьминишна были въ свое время землевладѣльцами, землепашцами и землелюбцами въ полномъ смыслѣ этого слова. Они родились и умерли, не побывавъ въ губернскомъ городѣ. Только разъ оторвались они отъ снѣтковской почвы, это -- совершивъ бѣгство отъ перваго француза, на мѣсяцъ, въ другую губернію. Настасья Ивановна родилась и воспиталась на этой почвѣ. Тутъ же она и вышла замужъ, и овдовѣла отъ своего Николая Демьяновича, помѣщика о десяти душахъ, избраннаго родителями, хозяина необыкновеннаго и человѣка души самой незлобивой въ мірѣ. Тутъ, послѣ восьми преждевременно скончавшихся младенцевъ, послѣ долгаго ожиданія, родилась, выжила и выросла у Настасьи Ивановны дочка Олинька. Но Олинькѣ въ прошломъ году уже исполнилось семнадцать лѣтъ; значитъ, она подошла къ нашему времени, тоесть къ порѣ лихорадочной, неусидчивой -- не къ такой, чтобы всю свою жизнь сидѣть на одной снѣтковской почвѣ. Настасья Ивановна видѣла, что такая пора пришла, хотя не обдумывала, почему она именно -- такая, а инстинктивно, сколько могла, услѣдила за временемъ. Она расширила кругъ знакомства по сосѣдству и стала очень часто ѣздить въ городъ. Она даже нарочно за двадцать верстъ ѣздила съ Олинькой въ городъ, когда тамъ по воскресеньямъ на бульварѣ играла музыка. Она наряжала свою Олиньку какъ куклу, выучила ее, чему могла, молилась за нее Богу, любила своихъ родныхъ и знакомыхъ, соболѣзновала ближнему и думала, что этимъ все сказано.
А прошлымъ лѣтомъ ей указали, что этимъ далеко не все сказано.
Прошлымъ лѣтомъ, у Настасьи Ивановны поселился гость.
Эрастъ Сергѣевичъ Овчаровъ въ тотъ годъ не ѣздилъ за-границу на-воды, какъ привыкъ это дѣлать каждый годъ. Несмотря на то, что московскіе медики нашли его ревматизмъ усилившимся, несмотря на приказаніе заграничныхъ медиковъ, съ которыми онъ велъ переписку, воротиться на-воды, Эрастъ Сергѣевичъ не поѣхалъ. Онъ сказалъ, что въ виду хозяйственныхъ реформъ, какъ ни драгоцѣнно здоровье, а было бы нелѣпо уходить изъ дому. Кромѣ того, у него, было мало денегъ, послѣ зимы въ Москвѣ, а кредитъ... кредитъ, какъ извѣстно, сталъ падать и во всей Россіи. Овчаровъ рѣшилъ, что пробудетъ лѣто въ своей деревнѣ. Чтобы не терять времени, драгоцѣннаго для здоровья, и, чѣмъ можно, воспользоваться въ нашемъ отвратительномъ климатѣ, Овчаровъ намѣревался въ деревнѣ пить сыворотку. Его Березовка была всего въ двухъ верстахъ отъ имѣнія Настасьи Ивановны. Много лѣтъ не заглядывалъ онъ въ свое помѣстье. Пріѣхавъ, онъ нашелъ, что тамъ нельзя жить. Господскій домъ давнымъ-давно былъ проданъ на свозъ въ городъ. У управляющаго во флигелькѣ и можно было бы помѣститься, но не было покоя отъ полдюжины ребятъ. Можно было нанять избу, но мужики, хотя изстари жившіе въ довольствѣ, были прескверно обстроены. Овчаровъ подумалъ, что близкое сосѣдство телятъ, коровъ и прочихъ домашнихъ животныхъ, можетъ-быть, было бы полезно для его слабой груди, но противъ этой мысли возставала его чистоплотность. Наконецъ, онъ не зналъ, что ему дѣлать. Первую ночь онъ переночевалъ въ своей вѣнской коляскѣ; но мелкій дождь и холодъ, пробравшій его на зарѣ (это было въ началѣ мая), повергли его въ ужасъ: онъ вспомнилъ о. ревматизмѣ. Вставъ поутру, хотя уже и заблестѣло прелестное вешнее солнце, онъ надѣлъ фланель и косматое пальто съ твердымъ намѣреніемъ уѣхать въ губернскій городъ и пожаловаться тамъ", сколько кому будетъ можно, что вина судьбы, а не его, если онъ не выполнилъ рѣшительнаго желанія принять участіе, въ начинающихся реформахъ. Но вдругъ все измѣнилось. Покуда его человѣкъ хлопоталъ о лошадяхъ, а жена управляющаго о куриномъ бульонѣ для завтрака, Овчаровъ пошелъ гулять. Послѣ ночной дрожи было необходимо движеніе и согрѣваніе на солнцѣ. Не прошло полчаса, какъ Овчаровъ уже миновалъ березовскій выгонъ, а за нимъ небольшую лощинку, въ которую спускалась проселочная дорога. Эта дорога въ трехъ верстахъ далѣе впадала въ старую большую дорогу, перерѣзанную почти въ этомъ самомъ мѣстѣ губернскимъ шоссе. Пройдя поперегъ лощинку, путникъ былъ уже не въ своихъ владѣніяхъ. Тутъ начинались Снѣтки. Ихъ ржи тянулись вверхъ по небольшому холму, на которомъ, пробѣжавъ съ версту, проселокъ входилъ уже въ снѣтковскій лѣсокъ и заворачивалъ за гумны усадебъ.
Овчаровъ скоро былъ уже около этихъ усадебъ и еще не почувствовалъ усталости.
"Какъ близко!" подумалъ онъ. И вдругъ у него мелькнула счастливая мысль: нельзя ли будетъ найти пріютъ здѣсь, чѣмъ ѣхать въ городъ? Нанять домъ, если помѣщики не живутъ сами?.. Березовка въ двухъ шагахъ; сыворотку можно пить и здѣсь, устроясь какъ-нибудь почеловѣчески...
Мечта едва не шепнула ему, что это такъ же легко, какъ занять шале въ Интерлакенѣ. Но Овчаровъ былъ еще русскій, и потому мечта исчезла мгновенно. Черезъ минуту онъ еще торжественнѣе доказалъ, что онъ русскій, потому-что произнесъ вслухъ и какъ-то радостно:
-- Э! да и село знакомое.
Конечно, оно было ему знакомо. Онъ бывалъ въ немъ лѣтъ двадцать тому назадъ гимназистомъ на послѣднемъ курсѣ; родные его тогда два лѣта сряду прожили въ Березовкѣ и привозили изъ Москвы на вакацію сына. Онъ еще чаще бывалъ въ Снѣткахъ въ возрастѣ менѣе сознательномъ: до восьми лѣтъ онъ прожилъ рядомъ, въ Березовкѣ. Но съ тѣхъ поръ столько утекло воды! А въ послѣдніе годы изъ оконъ вагоновъ передъ глазами Овчарова пролетѣла такая тьма нѣмецкихъ, французскихъ и всякихъ деревень, что не мудрено ему было забыть село Снѣтки и его давнишнихъ обитателей.
Но черезъ минуту онъ да, же вспомнилъ и обитателей. Въ его время тамъ было трое владѣльцевъ: Топорищевы, Малинниковы, и... третьихъ Овчаровъ не могъ припомнить. Но знакомъ онъ былъ только съ этими третьими. Онъ, помнится, бывалъ у нихъ въ гостяхъ съ своею матерью ребёнкомъ, и эти посѣщенія были принимаемы хозяевами какъ милость необычайная. Его и мать подчивали сахарнымъ вареньемъ, тогда какъ хозяева не ѣли другаго, кромѣ паточнаго. Люди были простые и, кажется, добрые, но все какіе-то старые люди. Потомъ онъ не видалъ ихъ. Но какое дѣло было до нихъ гимназисту въ семьнадцать лѣтъ, единственному сыну, наслѣднику пятисотъ душъ, мальчишкѣ, который только и мечталъ, какъ бы дорваться до вакаціи, то-есть до бѣганья по лѣсамъ и лугамъ съ ружьемъ и собакой. Мелкопомѣстныхъ господъ Малинниковыхъ онъ не зналъ потому, что ему не велѣно было съ ними знакомиться. Тамъ, въ семьѣ, были двѣ подроставшія дочки, недурненькія, и сынъ -- тоже гимназистъ, но изъ губернскаго города. Общество это считали для него неприличнымъ. О Топорищевыхъ онъ слыхалъ потому, что у нихъ дрались во всеуслышаніе околодка, и разъ онъ встрѣтилъ одного члена этой семьи на охотѣ, и тотъ одолжилъ его дробью. Потомъ, уже взрослый, онъ бывалъ въ этихъ краяхъ, но уже не заглядывалъ въ снѣтковскія владѣнія.
Овчарову припоминались эти пустяки, покуда онъ шелъ къ деревнѣ. Она была далеко не изъ живописныхъ. Крестьянскія избы, отдѣленныя широкими промежутками, въ безпорядкѣ разметались но холму, осѣненныя рѣдкими вётлами. Прошлогодняя весна, сухая и холодная, дала всему видъ бѣдности: трава въ канавахъ и кругомъ плетней была тощая и рѣдкая, листъ на деревьяхъ -- плохой. Овчаровъ какъ-то презрительно сбивалъ землю концомъ сапога, оглядываясь по сторонамъ. Въ селеніи не было видно ни души. Онъ прошелъ мимо одного господскаго дома, выстроеннаго прямо на дорогу. Домъ былъ сѣрый, весь покривившійся, съ заколоченными окнами. Кругомъ его, конечно, когда-то были службы, но теперь лежалъ одинъ пустырь, и только по четыреугольникамъ старыхъ, разбитыхъ кирпичей, заросшихъ полынью и крапивой, можно было догадаться, что это -- фундаменты прежнихъ построекъ. За службами вѣрно когда нибудь былъ и садъ, потому что кое-какіе одичавшіе кусты крыжовника тянулись длинными полосами, расположенными крестъ на крестъ, а въ ихъ промежуткахъ торчали пеньки съ чахлыми отростками яблонь и вшнень, тоже одичавшихъ.
"Что за мерзость!" подумалъ Овчаровъ, оглядывая эту въ самомъ дѣлѣ уродливую часть снѣтковскаго ландшафта. "Ну гдѣ, хоть всю Европу пройди, найдешь такой безпорядокъ? А вѣдь -- тоже, дорожимъ собственностью, кричимъ по ней! Охъ, народецъ, премудрый народецъ -- нечего сказать!"
Но черезъ нѣсколько шаговъ онъ былъ утѣшенъ. Передъ нимъ, направо, показался садъ, обнесенный новымъ плетнемъ, обсаженный высокими вётлами -- надежной защитой отъ вьюгъ и вѣтровъ; за вётлами густо разрослись плодовитыя деревья; за ними виднѣлась тесовая крыша, выкрашенная краснымъ, и двѣ бѣлыя трубы надъ мезониномъ господскаго дома. Садъ незамѣтно спускался къ рѣчкѣ, которая огибала селеніе по ту сторону этого господскаго дома, и оттуда бѣжала въ Березовку. За рѣчкой лежали порядочные поёмные луга обоихъ селеній -- ихъ существенное богатство. Налѣво, на пригоркѣ, прямо противъ сада, стояла снѣтковская церковь -- каменная, некрасивая постройка двадцатыхъ годовъ. Оглянувшись на нее и на садъ, Овчаровъ тотчасъ припомнилъ, гдѣ онъ. Это была усадьба тѣхъ самыхъ господъ, которые кормили его сахарнымъ вареньемъ. И какое-то доброе чувство примѣшалось на-лету къ этому воспоминанію. Овчаровъ будто обрадовался, что въ домѣ живутъ, и не вѣетъ отъ него запустѣніемъ... Чувство это, конечно, было и мгновенное, и слабое. Овчаровъ былъ слишкомъ озабоченъ мыслью, что онъ безпріютенъ... Но вдругъ лицо его просіяло.
"Что, еслибы здѣсь?" подумалъ онъ.
Совсѣмъ припомнивъ мѣстность, онъ пошелъ по дорогѣ вдоль сада, къ рѣчкѣ. Тутъ дорога круто повертывала но ея берегу и вела прямо къ господскому дому. Овчаровъ вспомнилъ даже, что противъ самаго дома долженъ быть черезъ рѣчку мостъ -- мостъ дрянной, настланный хворостомъ, соломой, и тотъ еще устраивался очень поздно, къ лѣту -- къ перевозкѣ тяжелыхъ возовъ, а до тѣхъ поръ, кому было угодно ѣхать, тотъ могъ совершать это вбродъ.
Овчаровъ еще соображалъ, какъ о нашихъ мостахъ и дорогахъ судитъ Европа, когда на окраинѣ сада показалось строеніе. Оно было совсѣмъ новое, и въ его свѣжія, бревенчатыя стѣны ударяло яркое солнце. Строеніе, должно быть, не было окончено внутри. Около него лежалъ приготовленный тёсъ, груда щепокъ, и примыкавшій къ нему плетень былъ снятъ для проѣзда телеги. Въ стѣнѣ были пробиты два окна и вставлены крѣпкія подъемныя рамы. Заглянувъ внутрь, Овчаровъ догадался, что это строилась баня.
"Вотъ бы мнѣ помѣщеніе", подумалъ онъ и разсмѣялся. "Отель и табль-д'отъ -- въ банѣ! Прелесть! Да что же больше дѣлать въ нашихъ трущобахъ?"
Раздосадованный на себя, на всю природу, на усталость, которая начала отзываться въ ногахъ, Овчаровъ присѣлъ на кончикъ тёса, пригрѣтаго солнцемъ, подставивъ спину солнцу, чтобъ оно пропекло хорошенько, и закрылъ глаза. Онъ сбирался отдохнуть минутъ десять и вернуться домой. Расположеніе его духа было самое кислое; мысли объ отчизнѣ и о родномъ уѣздѣ въ особенности -- самыя предосудительныя. Онъ и не подозрѣвалъ, что его караулитъ удовольствіе.
Настасья Ивановна Чулкова (потому что это былъ ея домъ, ея садъ и ея баня) уже съ полчаса караулила незваннаго гостя. Она даже знала, кто онъ, и даже давно зната; еще наканунѣ, въ день пріѣзда Овчарова въ Березовку, ей уже были извѣстны и невзгоды молодаго сосѣда, и надолго ли пріѣхалъ, и что жениться, кажется, не имѣетъ намѣренія. Аксинья Михайловна, кухарка и вѣрный другъ барыни, бѣгала за симпатіей отъ лихорадки къ женѣ березовскаго управляющаго и принесла вѣсти. Настасья Ивановна опрометью сообщила ихъ Олинькѣ, сидѣвшей въ своей свѣтелкѣ за работой. Чему такъ обрадовалась Настасья Ивановна -- неизвѣстно. Это было бы понятно въ глуши, въ степи, куда рѣдко заглядываютъ новыя лица; но для снѣтковской помѣщицы новыя лица были вовсе не диво. Тѣмъ не менѣе, она обрадовалась.
Она еще больше обрадовалась, когда въ это утро, придя въ свѣтелку къ Олинькѣ, увидала сверху, что Эрастъ Сергѣевичъ уже гуляетъ по ея деревнѣ. Конечно, самолюбіе не подсказало ей вздора, то-есть мысли, что Эрастъ Сергѣевичъ что пріѣхалъ, то поспѣшилъ къ ней съ визитомъ. Овчаровъ прежде нѣсколько разъ бывалъ по сосѣдству и ни разу не счелъ за нужное навѣстить сосѣдку. Сама Настасья Ивановна, впродолженіе этихъ лѣтъ видѣвшая только мелькомъ Эраста Сергѣевича, и то въ губернскомъ городѣ, теперь только по догадкамъ сообразила, что это именно онъ и есть. И это потому, что онъ шелъ отъ Березовки и на немъ было какое-то особенное пальто, должно быть, заграничное. Она разсудила, что вѣрно у Эраста Сергѣевича есть дѣло въ Снѣткахъ и вѣрно до нея, потому что съ кѣмъ же тутъ имѣть еще дѣло? Доказательство ясно -- онъ шелъ къ ея дому и присѣлъ на ея бревнахъ.
Настасья Ивановна заметалась по комнатамъ, наскоро придумывая, какъ бы получше принять гостя. Она велѣла варить кофе, закричала на свѣтелку Олинькѣ, чтобы та надѣла кринолинъ, мгновенно сообразивъ, что это -- все-таки женихъ, хотя женихъ невозможный, потому что былъ въ Парижѣ и вездѣ былъ -- да мало ли что бываетъ? потомъ закричала ей, чтобъ она сидѣла и ждала въ гостиной; потомъ Настасья Ивановна рѣшила, что лучше встрѣтить Овчарова заранѣе, и побѣжала въ садъ.
Заслышавъ за собою шорохъ, Овчаровъ обернулся. Онъ увидалъ барыню полную, съ круглымъ лицомъ, съ румянцемъ во всю щоку, съ ямками у рта, съ голубыми глазами на выкатѣ, озабоченными и радостными, такую моложавую, что ей можно было дать лѣтъ сорокъ. Бываютъ такія женщины, некрасивыя съ молоду, но особенно здоровыя, которыя чрезвычайно туго старѣются. У Настасьи Ивановны почти не было и сѣдины. Ея жиденькіе, густо напомаженные бѣлокурые волосы были просто завернуты на гребенку и не покрыты чепцомъ. На Настасьѣ Ивановнѣ была черная старомодная мантилья съ бахромами и шерстяная пестрая блуза, но безъ рукавовъ и воротничка и неподпоясанная, потому что, по деревенскому, это -- не бѣда, а для старухи еще менѣе. Настасья Ивановна порядочно запыхалась, и прежде ея рѣчей до Овчарова долетѣли ея радостные вздохи.
-- Батюшка, Эрастъ Сергѣичъ, какъ это Богъ привелъ увидаться! начала Настасья Ивановна и сконфузилась.
Овчаровъ шелъ навстрѣчу, снявъ фуражку. Онъ ломалъ свою память, которая все-таки не подсказывала ему, что было нужно. Но какъ же ее зовутъ, наконецъ, и чему она рада? И все-таки не вспомнивъ, онъ уже былъ передъ самымъ лицомъ Настасьи Ивановны. Оно сіяло.
-- Пожалуйста, извините меня, начатъ Овчаровъ въ недоумѣніи:-- я здѣсь давно не былъ...
-- И, батюшка, гдѣ же вамъ всѣхъ помнить? я васъ на рукахъ носила! Чулкова, Николая Демьяныча, помните? и моего батюшку съ матушкой, Ивана Терентьича и Маланью Кузьминишну?.. Такъ -- Чулкова, Настасья Ивановна.
-- Ну, и слава тебѣ Господи, сказалъ Овчаровъ, улыбаясь, и точно вспомнивъ. "Этакая, впрочемъ, добрая баба", подумалъ онъ: "стоитъ да радуется".-- Вы меня, пожалуйста, извините: такая неблагодарная память, сколько ни шатаешься по свѣту.
Настасья Ивановна, между тѣмъ, уже немного растерялась: звать ей или не звать гостя? Это случилось потому, что она почти не узнавала его въ лицо. Она оглянула его какъ-то жалостливо и только спросила, какимъ образомъ онъ попалъ въ Снѣтки?
Овчаровъ передалъ свои затрудненія и сказать попросту, что гуляетъ и сѣлъ отдохнуть у ея бани.
-- Что же вы не сдѣлали одолженія: дошли бы до дома отдохнуть?
"Рѣшительно, надо покориться этимъ старосвѣтскимъ привязанностямъ", подумалъ Овчаровъ и отвѣчалъ съ вѣжливостью прекрасно воспитаннаго человѣка:
-- Если я васъ не обезпокою.
-- Батюшка, да для меня это -- такая радость, вскричала Настасья Ивановна и тотчасъ повела Овчарова по садовой тропинкѣ между яблонь и вишень къ балкону дома, который виднѣлся издали.
-- Папенька вашъ и маменька -- царствіе имъ небесное -- что за люди безподобные были, говорила она дорогой.-- Даромъ что мы -- ну что мы такое?-- а не брезгали никогда. Какъ подумаешь, что вотъ ихъ нѣтъ на свѣтѣ, а вы, мой батюшка, какъ настоящій сирота, но чужимъ краямъ все -- такъ на сердцѣ тяжело станетъ, право. Плохо ныньче держатся хорошіе люди; въ деревняхъ не живутъ, а все -- куда подальше, да подальше.
Настасья Ивановна опять сконфузилась.
-- Это вы на мой счетъ говорите, прервалъ ее Овчаровъ, смѣясь и довольно веселый. Помѣщица начинала ему нравиться.-- Правда ваша: я -- бобыль, и еще необстоятельный. Вотъ въ Березовкѣ разорилъ домъ и теперь самъ не знаю, куда дѣваться.
-- Какъ же быть, какъ же быть-то?
Настасья Ивановна жалобно покачивала головою.
Они дошли до дому. Войдя въ прихожую, Овчаровъ замѣтилъ, что она -- чистая, выбѣленная, въ порядкѣ. Она не была увѣшена лакейскимъ платьемъ и тряпками; въ ней не торчали вёдра, метёлки, сапожныя колодки и всякая такая дрянь, которая составляетъ принадлежность девяти десятыхъ деревенскихъ entrées. На Овчарова пріятно подѣйствовала эта чистота. Изъ этого онъ безошибочно заключилъ, что и остальной домъ и все хозяйство Настасьи Ивановны содержатся въ такомъ же порядкѣ. Овчаровъ безъ страха и брезгливости положилъ пальто на лавку и учтиво отклонилъ горничную дѣвчонку, черномазую, но отъ природы, бросившуюся снимать съ него калоши. Дѣвчонка была въ полиняломъ ситцѣ, но небосая. Это опять пріятно подѣйствовало на Овчарова.
-- Домишко-то нашъ, все тотъ же, если припомните, Эрастъ Сергѣичъ, говорила Настасья Ивановна, вводя его въ залу и оттуда въ гостиную.-- Только больно просторно стало, прибавила она, вздохнувъ:-- все-то вымерло: батюшка, матушка, мужъ покойный. Иной день бродишь-бродишь по дому съ Олинькой -- не найдешь другъ друга. А вотъ и моя Олинька.
На встрѣчу Овчарову съ дивана привстала дѣвушка и раскланялась. Высокая, тоненькая, въ широкой пестрой юбкѣ и русской рубашкѣ, отдѣланной кумачомъ, и прехорошенькая; такъ показалось Овчарову на разстояніи десяти шаговъ; когда онъ подошелъ ближе, дѣвушка показалась ему хуже. Она была свѣжа какъ яблоко, но похожа на мать, и выраженіе ея лица было самое обыкновенное. Это лицо и нарядъ, смѣсь чисто-деревенскаго, простаго съ модно-губернскимъ, не понравились Овчарову. Отъ дѣвушки онъ поднялъ глаза на комнату. Въ ней тоже была смѣсь старины и новаго. Старое было некрасиво, новое было безобразно. Къ прежней мебели, кожаной, твердой какъ камень и съ тоненькими ручками и ножками какого-то желтаго дерева, Настасья Ивановна прибавила купленныя по случаю два мягкихъ ситцевыхъ кресла съ однимъ розаномъ во всю спинку и до того горбатыхъ, что на нихъ нельзя было сѣсть. Надъ диваномъ висѣли портреты знаменитыхъ особъ, литографированные и раскрашенные, съ чернымъ фономъ и сусальнымъ золотомъ вмѣсто краски на эполетахъ и аксельбантахъ. Въ годъ коронаціи губернскіе торговцы навезли множество такихъ портретовъ изъ Москвы, какъ моду, и Настасья Ивановна пріобрѣла для Олиньки. На противоположныхъ стѣнахъ висѣли фотографическіе портреты ея и Олиньки. Злодѣй заѣзжій фотографъ взялъ цѣну страшную, снялъ слабо, нечисто, непохоже, подправилъ какъ рука взяла и еще за что-то разбранилъ Настасью Ивановну. Впрочемъ, виновата была немножко и сама Настасья Ивановна. Фотографическій процесъ совершался надъ нею въ первый разъ, и она, боясь моргнуть, до того выкатила глаза, что выразила столбнякъ. Подъ портретомъ матери, на столикѣ, стояли восковые цвѣты, ужасно яркіе, съ зеленью vert-de-gris, въ маленькой пестрой вазѣ.
"Боже мой! потишоманія въ мелкопомѣстномъ салонѣ", подумалъ Овчаровъ, взглянувъ на эту вазу и садясь около столика.
Олинька сѣла напротивъ, и по ея лицу нельзя было сказать, чтобы гость ей нравился. Настасья Ивановна сѣла и тоже не знала, съ чего возобновить разговоръ.
-- Кажется, изъ помѣщиковъ вы здѣсь одни живете? спросилъ Овчаровъ.
-- Одна, Эрастъ Сергѣичъ. Да что ныньче наше помѣщичье житье? Съ толку какъ-то сбились, право. Я, вотъ, никакъ умомъ-разумомъ не прикину, какъ что дѣлать. Видно ужь такъ и вѣкъ доживать придется. Да и то сказать: какіе мы помѣщики? Туда же, на безголовьѣ!
Настасья Ивановна разсмѣялась.
-- Развѣ вы -- не помѣщица, Настасья Ивановна? сказалъ Овчаровъ, улыбаясь.
-- И то нѣтъ, Эрастъ Сергѣичъ. Такъ-себѣ -- человѣкъ простой; рада, что вотъ васъ у себя имѣю. Вѣдь я вижу въ городѣ, какъ люди живутъ, и здѣсь, кто богатые, у кого бываю. Не то, что я. Вы не нашего воспитанія и къ тому же и не помните моего батюшку съ матушкой, Эрастъ Сергѣичъ -- такъ они были совсѣмъ другіе люди, чѣмъ я. Тѣ же имѣли пятьдесятъ душъ, а были гораздо почтеннѣе. А мой Николай Демьянычъ? ужь на что, я думаю, вы человѣка добрѣе не встрѣчали -- а все былъ почтеннѣе меня. У меня никакаго умѣнья нѣтъ, право. Лишь бы сберечь для Олиньки...
Она не замѣтила, что Олинька слегка покраснѣла и отвернулась. За то Овчаровъ это замѣтилъ и, чтобы помѣщица въ какомъ-то нашедшемъ на нее избыткѣ чувства не выдала противъ воли своихъ домашнихъ дѣлишекъ, онъ круто повернулъ разговоръ.
-- Чей это домъ, заколоченный? я проходилъ мимо.
-- А Топорищевыхъ -- не помните? Безпокойные такіе были. И, Господи, что мы отъ нихъ натерпѣлись страху! Раза три отъ нихъ горѣла деревня. Старуха въ умѣ была тронута, а мужъ -- пьяница. Какъ, бывало, примутся между собой, такъ Терешка ихъ и бѣжитъ за моимъ Николаемъ Демьянычемъ, разними онъ ихъ, христа-ради. Но гдѣ же было сладить моему Николаю Демьянычу? Увѣщеваетъ, бывало, усовѣщеваетъ: плюнетъ и уйдетъ. Имѣнье разорили въ край, а все -- счастье! богатые родственники у нихъ въ Казани, раза два выручали отъ аукціона. И сынъ вышелъ такой жe негодный. Былъ записанъ въ гражданскую палату, а все здѣсь шатался. Настоящій разбойникъ. И что онъ у меня, Эрастъ Сергѣичъ, съ позволенія сказать, свиней перестрѣлялъ, такъ вы не повѣрите!
Настасья Ивановна понизила голосъ, а Олинька опять покраснѣла.
-- И покончилъ, должно быть, не нехристіански. Къ родителямъ самый непочтительный былъ сынъ. Уѣдетъ въ городъ, а тамъ на бильярдѣ, да на бильярдѣ, да въ карты. И много выигрывалъ. Ну, выигравши, что бы Бога поблагодарить и уняться? Оно хоть и неправо нажитое, да все бы... Такъ нѣтъ! навезетъ шампанскаго. Одинъ разъ -- ужь на что -- и моего Николая Демьяныча домой привезли еле живаго въ саняхъ: лыка не вязалъ... И такъ я тогда огорчалась!.. Ну, послѣ этой оказіи старый-то, отецъ, ударомъ тутъ на мѣстѣ и жизнь кончилъ. За нимъ и старуха совсѣмъ рехнулась и въ сумасшедшемъ домѣ жизнь кончила. А лѣтъ пять до этого увязался онъ, молодой-то, съ однимъ заѣзжимъ офицеромъ и скаталъ въ Польшу. Воротился года чрезъ полтора, женатый и съ ребёнкомъ. Молоденькая такая полячка невзрачная, глупенькая, ни слова по русскому -- такъ мнѣ на нее было смѣшно! Къ году у нихъ еще ребёнокъ. И чего она не натерпѣлась, Господи! Билъ, билъ; что съ собой привезла, то обобрали; еле платьишко осталось, и дѣтей нечѣмъ было пеленать. Писала она, писала въ свою сторону, но оттуда писемъ никогда не получала. Все ей хотѣлось какъ нибудь избавиться отъ злодѣя. И ревнива была, знаете, какъ полячки бываютъ. Даже вздумала съ-дуру приревновать меня. Прежде я съ моимъ Николаемъ Демьянычемъ такъ и сякъ къ ней приступались, чѣмъ могли, знаете -- сами небогаты -- а тутъ я отступилась. И видаться перестали. Вотъ, слышимъ мы, какъ-то по осени забралъ разбойникъ всю семью и уѣхалъ на ярмарку въ Кіевъ. Тамъ жену и бросилъ. Самъ пошелъ въ актёры; изъ актёровъ, говорятъ, прогнали; потомъ лавку обокралъ съ мошенниками, и совсѣмъ пропалъ безъ вѣсти. Полячка тоже, какъ были слухи, плохо покончила: тамъ стояли полки; ну, офицеры... Не то замужъ опять вышла, не то -- такъ себѣ. Дѣтей, слава богу -- какой-то милостивецъ дѣдушка нашелся -- перевезъ къ себѣ въ Польшу. Имѣніе взяли въ опеку. Вотъ и распорядился опекунъ: почти что щепокъ дѣтямъ не останется. Господь знаетъ, что съ ними и будетъ.
Настасья Ивановна вздохнула.
-- Олинька, ты бы намъ кофею дала, сказала она.
Кофе явился, и, какъ замѣтилъ Овчаровъ, порядочно и опрятно сервированный. Хозяйка пристала съ угощеніемъ. Овчаровъ отговаривался, и чуть не пришлось ему отмахиваться отъ Настасьи Ивановны какъ отъ мухи. Навязчивое гостепріимство было вовсе не европейское, но огорченіе, съ которымъ Настасья Ивановна приняла отказъ Овчарова, пришлось ему по сердцу.
-- Что это вы не дадите покормить себя, батюшка? сказала она: -- въ какой вѣкъ дождалась! Вотъ прежде вы меня не обижали.
-- Тогда я мальчишкой былъ, и много ѣлось, Настасья Ивановна; а теперь мнѣ вредно, возразилъ Овчаровъ и вдругъ, вспомнивъ о своемъ ревматизмѣ, принялъ озабоченный видъ. Затѣмъ предъ его глазами мелькнули здоровые годы юности и съ ними разныя обстоятельства этой юности, и онъ спросилъ:
-- Тутъ еще были помѣщики, помнится, я встрѣчалъ гимназистомъ?
-- Какъ же! Вонъ, за церковью усадьба; отсюда невидно. Малинниковы. Тоже не живутъ, а такъ, наѣздомъ бываютъ, рѣдко. Въ сочинители пошли.
Настасья Ивановна вдругъ понизила голосъ до такой таинственности, что Овчаровъ ея не понялъ.
-- Какія крайности начинаютъ у насъ рости на одной и той же уѣздной почвѣ! замѣтилъ Овчаровъ, взглянувъ кругомъ и потомъ въ окно.-- Снѣтковскіе литераторы! какъ это могло случиться?
-- Бѣдность привела, Эрастъ Сергѣичъ. Имѣньишко -- самое плохое. Отецъ подумалъ-подумалъ и опредѣлился къ губернатору. Переѣхалъ съ семействомъ въ городъ. Потомъ его перевели въ Петербургъ. Тѣмъ временемъ сынъ въ петербургскомъ университетѣ ученіе свое кончалъ. Чѣмъ онъ тамъ, сердечный, шесть лѣтъ пробавлялся, Господь знаетъ. Какъ пріѣхали къ нему отецъ и сестры, они и начали... Да я не умѣю, какъ вамъ это сказать... Скажи, Олинька.
-- Les demoiselles Малинниковы принялись опять учиться, сказала Олинька неохотно и насмѣшливо:-- братъ ихъ посадилъ въ классъ. Онѣ всегда были охотницы до книжекъ. Познакомились съ разными сочинителями. Переводятъ съ французскаго и нѣмецкаго; имъ за это платятъ. Романы обѣ сочиняютъ, только не говорятъ своей фамиліи... Впрочемъ, маменька, что я буду о нихъ разсказывать? мы почти незнакомы. M-lIes Малинниковымъ, одной -- тридцать, другой -- тридцать пять лѣтъ, и онѣ -- сочинительницы.
-- Почему же нѣтъ, Настасья Ивановна? спросилъ Овчаровъ, замѣтивъ, что приговоръ хозяйки относился не столько къ лѣтамъ m-lles Малинниковыхъ, сколько къ ихъ сочинительству.
-- Страшно такихъ за себя взять, умныхъ, Эрастъ Сергѣичъ. По-крайности, я знаю, тутъ у насъ въ околодкѣ изъ помѣщиковъ никто бы не взялъ. Конечно, хорошъ умъ, а все страшно. Еще критику напишутъ. Учитель гимназіи какой нибудь -- ну, да у невѣсты за душой ни гроша. Охъ, куда бѣдны! Прошлое лѣто, какъ пріѣзжали сюда изъ Петербурга, такъ поразсказали. Цѣлый божескій день пишутъ, пишутъ, такъ иное лѣто пройдетъ, и погулять не удастся. Одно, говорятъ, удовольствіе -- театръ...
-- И то -- въ райкѣ, прибавила Олинька.
-- И смѣялась же я, какъ онѣ пріѣзжали. Лѣтъ восемь онѣ не были въ деревнѣ. Такъ на все, мои голубушки, и кинулись, точно малыя дѣти. "Ахъ! и соловьи у васъ поютъ; ахъ! и коровы у рѣчки; ахъ! и смородина красная на кустахъ, и бобы съ горохомъ! Мы этого сто лѣтъ не видали, перезабыли! Ахъ, счастливица, Настасья Ивановна!" И смѣшно мнѣ было, и жалко. Плакали даже. Старшая-то изъ себя такая худая стала. Одѣты по петербургскому, модно. Жаль барышень: такъ, вѣрно, въ дѣвкахъ и засидятся.
-- И вовсе имъ нескучно, маменька, замѣтила Олинька.-- Къ нимъ были здѣсь такъ внимательны; вольно имъ было не пользоваться? Губернаторша ихъ приглашала; зачѣмъ онѣ не поѣхали? Тогда еще у губернаторши чтеніе какое-то было.
-- Не знаю; она много устраиваетъ. Только къ ней мало ѣздятъ -- одна ея партія, а половина города съ ней въ ссорѣ.
-- Почему же въ ссорѣ?
Олинька начала разсказывать о какомъ-то балѣ, на которомъ изъ-за сплетни произошла исторія. Олинька, конечно, не была на этомъ балѣ, потому что не была знакома съ губернаторшей: до такого почета снѣтковскія владѣлицы еще не доросли -- но тамъ танцовали дѣвицы, знакомыя съ Олинькой. Овчаровъ слушалъ разсѣянно и съ небольшой гримасой. Гримаса относилась къ разсказу, а разсѣянность была отъ мысли, что онъ все-таки неустроенъ. Онъ пощипывалъ бороду, не замѣчая, какъ Настасья Ивановна жалко и сердечно посматривала на него со стороны. Овчарова очень бы удивило, еслибы Настасья Ивановна выговорила вслухъ то, что думала: она находила его очень некрасивымъ.
Она вспоминала, какой это былъ прекрасный гимназистъ и потомъ молодой помѣщикъ, пріѣзжавшій на выборы въ губернскій городъ. Овчаровъ былъ тогда, что называется, кровь съ молокомъ, а теперь онъ казался Настасьѣ Ивановнѣ гораздо хуже ея самой. Фигура -- невысокая согнутая и съ впалой грудью; длинное лицо съ худыми щеками и тонкими губами; густые бакенбарды и волосы очень рѣдкіе на лбу; костлявыя, совсѣмъ прозрачныя руки; глаза, немного тусклые, но очень большіе отъ тонкой кожи вѣкъ и блѣднаго лба... Настасья Ивановна не знала, что многіе въ этомъ полуразрушеніи находятъ красоту, потому что въ ущербъ свѣжести у человѣка формируется то, что называютъ une physionomie. Она не знала, какъ это высоко цѣнится и какъ самъ Овчаровъ цѣнилъ это высоко. Овчаровъ находилъ у себя une physionomie de penseur и не промѣнялъ бы ея ни на чью на свѣтѣ. Онъ и сидѣлъ, постоянно наклонившись впередъ, заложивъ руки въ колѣни, или подпирая ими подбородокъ. На деревенскую барыню фигура эта дѣлала грустное впечатлѣніе.
"Избави Богъ, если у Олиньки будетъ такой щедушный мужъ", додумала Настасья Ивановна: "какъ разъ умретъ". И затѣмъ она вздохнула такъ громко, что Овчаровъ это, наконецъ, замѣтилъ.
-- Что вы на меня такъ посматриваете, Настасья Ивановна?-- спросилъ онъ, улыбаясь.
-- Да что, Эрастъ Сергѣичъ? придти въ себя не могу, какимъ вы хворымъ -- и вы меня простите -- какимъ вы старикомъ смотрите. То ли дѣло было прежде! И папенька вашъ покойный куда не въ примѣръ былъ крѣпче васъ. И всѣ мы, старые люди! Хоть бы у насъ здоровья заняли. Видно не лечитесь?
-- Какъ не лечусь! возразилъ Овчаровъ, вдругъ оживляясь и съ какой-то гордостью.-- Какой порядочный человѣкъ не заботится о своемъ здоровьи? Я думаю, это -- вещь такая для меня важная. Я для здоровья ничего не жалѣю. Я каждый годъ пью воды, купаюсь въ морѣ. Я совѣтуюсь со всѣми европейскими знаменитостями; у меня есть изъ нихъ короткіе знакомые. Жаль, попадаются шарлатаны и деньгу любятъ. Одного я вывелъ въ люди, и вы представьте, злодѣй, послѣ того какъ я цѣлые полгода самымъ прилежнымъ образомъ занимался собою -- злодѣй меня въ сутки испортилъ! Да вы не можете судить, какъ я бывалъ боленъ и чего я не перенесъ для моего здоровья!
-- Я лечусь, продолжалъ Овчаровъ еще внушительнѣе.-- Вообще, это дѣло -- не шутка. Въ деревняхъ, къ несчастью, еще не понимаютъ, какъ оно важно -- вы меня извините. Здѣсь ни по-чемъ, сплошь и рядомъ, и болѣзнь запустить, или лекаришку разъ въ годъ позвать, и даже -- зачѣмъ лекаря?-- знахарку. По моему, это просто значитъ ни науку въ грошъ не ставить, ни себя не уважать.
-- Конечно, мы народъ глупый, отвѣчала смиренно Настасья Ивановна.-- Да и что наши болѣзни деревенскія?-- такъ, дрянь одна, и деликатныхъ-то болѣзней не бываетъ, мой батюшка. Въ городѣ, послушаешь, ну, тамъ еще есть. И слава тебѣ, господи, что не хвораемъ, Эрастъ Сергѣичъ; что же хорошаго, что вы какъ спичка худые стали? Лучше себя не доводить. Я слышала, вы давно хвораете. Лѣтъ десять, никакъ, тому намъ разсказывали. Вы проживали зимы въ Москвѣ. Говорятъ, тамъ у богатыхъ людей мода была кататься съ горъ, и вы катались. Прокатитесь, прокатитесь, а тамъ, ужь разумѣется, согрѣться надо; пойдете и выпьете, конечно -- немножко, чего нибудь хорошаго, да все нездорово. Говорятъ, одинъ разъ такъ и съ салазками, и съ барыней опрокинулись, что чуть не переломили ноги и ушибли бокъ: такъ замертво васъ домой и отвезли. Вотъ, говорятъ, съ тѣхъ поръ у васъ и ревматизмъ такой, Эрастъ Сергѣичъ.
-- Отчасти, можетъ быть, и такъ, отвѣчалъ Овчаровъ, не совсѣмъ дружелюбно принявъ наивный разсказъ хозяйки.-- Грѣхи юности; кто не былъ глупъ?... и время было самое глупое... Но это -- вздоръ. Жизнь загубила, Настасья Ивановна -- вотъ что-съ. Жизнь, да мысль, да поиски за лучшимъ для себя, для другихъ -- въ этомъ, вы не знаете, что тратится. Вотъ что-съ.
-- Конечно, такъ, Эрастъ Сергѣичъ, отвѣчала Настасья Ивановна, рѣшительно не понявъ своего гостя. Тотъ замолчалъ, поглядывая передъ собою и машинально похлопывая въ ладони. Въ комнатѣ водворилась тишина; Олинька зѣвнула. Овчаровъ обдумывалъ что-то и вдругъ сказалъ:
-- У меня будетъ до васъ просьба, Настасья Ивановна.
-- Какая? Сдѣлайте милость, Эрастъ Сергѣичъ... Вашъ батюшка съ матушкой... я ихъ такъ любила... что угодно просите, что могу.
-- Я боюсь только стѣснить васъ. Впрочемъ, вы мнѣ скажете это по совѣсти. Въ городъ мнѣ ѣхать не хочется; воздухъ мнѣ необходимъ, а въ Березовкѣ некуда дѣваться. Я видѣлъ, у васъ строится баня; еслибъ я могъ помѣститься въ ней на лѣто.
Настасья Ивановна была нѣсколько ошеломлена.
-- Какъ, въ банѣ? Эрастъ Сергѣичъ? развѣ это можно? такое безпокойное помѣщеніе... Вотъ, еслибы у меня въ домѣ... да какъ на горе...
Настасья Ивановна вдругъ понизила голосъ.
-- Какъ на горе, у меня гостья гоститъ -- негдѣ.
-- О, нѣтъ, прервалъ ее Овчаровъ:--я вамъ откровенно скажу, что люблю быть свободнымъ. Это бы стѣснило и васъ, и меня. Если можно баню, я ее у васъ найму.
-- Наймете? что вы, Эрастъ Сергѣичъ? это даже обидно, вскричала Настасья Ивановна, покраснѣвъ.
-- Чѣмъ? помилуйте!
-- Такая малость... я отроду не слыхивала, какая можетъ быть цѣна такой квартиры... я и не придумаю... Нѣтъ, пожалуйста, Эрастъ Сергѣичъ.
-- Если такъ, я беру назадъ свою просьбу, отвѣчалъ тотъ хладнокровно.
-- Во всемъ нуженъ порядокъ, Настасья Ивановна. Вотъ нѣмцы это понимаютъ, а мы, русскіе, еще не поняли. Зачѣмъ вамъ терять ваши выгоды, а мнѣ принимать отъ васъ подарки или жертвы? Это -- все старая русская распущенность нравовъ, безпорядокъ одинъ. Если я живу у васъ, я вамъ рѣшительно плачу за все. Лучше скажите, можно ли жить въ вашей банѣ?
Настасья Ивановна была совсѣмъ озадачена. Олинька улыбалась не то насмѣшливо, не то весело.
-- Баня, что жь, новая. Полки, слава-богу, еще не поставлены. Двери готовы и петли; ихъ только навѣсить. Она, пожалуй, и просторная; я сама не знаю, зачѣмъ я ее застроила такую большую... Но какъ же вы будете тамъ, Эрастъ Сергѣичъ?
Настасья Ивановна выговорила это съ такой грустью и безпокойствомъ, будто соображая, нельзя ли какъ-нибудь сію минуту перестроить эту баню въ барскіе хоромы.
-- И прекрасно, сказалъ Овчаровъ:-- если баня годится. Что же дѣлать? Мы, русскіе господа, должны сживаться со всякимъ положеніемъ. Сами виноваты. Вотъ я разорилъ свой домъ и плачусь за разореніе... Ну-съ, теперь еще условіе и просьба: я -- человѣкъ больной и всегда на діэтѣ. Мнѣ лишь, бы куриный бульонъ, кусокъ бѣлаго хлѣба, какую-нибудь куриную котлетку въ обѣдъ и стаканъ чаю утромъ -- вотъ и весь мой день. Могу ли я надѣяться, что у васъ съумѣютъ приготовить и вы присмотрите за кухаркой?
Настасья Ивановна просіяла.
-- Это -- что жь, Эрастъ Сергѣичъ, это и говорить нечего. Я о себѣ безъ похвалы скажу: у меня, какъ ни у кого изъ сосѣдей, и готовятъ, и во всемъ чистота. Вотъ вы бы попробовали кофей. И бѣлый хлѣбъ отличный печетъ Аксинья Михайловна... И я сама...
-- Хорошо, хорошо... увидимъ. Впрочемъ, вы позвольте, я пришлю моего человѣка; онъ покажетъ кухаркѣ, какъ для меня готовить. Я немножко прихотливъ. Кухарки вашей я буду платить, а также и за всѣ припасы.
Настасья Ивановна повернулась.
-- Непремѣнно, продолжалъ Овчаровъ съ торжественной твердостью.-- Чего недостанетъ, или, можетъ быть, дурно... вѣдь вы извините, я знаю, что мы осуждены ѣсть въ деревняхъ -- ну, тогда мой человѣкъ купитъ въ городѣ; я распоряжусь.
-- Человѣка какъ же вы помѣстите съ собою, Эрастъ Сергѣичъ? спросила Настасья Ивановна уныло.-- Въ банѣ будетъ тѣсно. Я отдамъ ему въ домѣ кабинетъ моего покойнаго Николая Демьяныча... Но изъ дому вы не докличетесь... далеко.
-- Я вовсе его не возьму сюда, а оставлю въ Березовкѣ, возразилъ Овчаровъ, засмѣявшись кабинету мелкопомѣстнаго Николая Демьяновича.-- Вопервыхъ, я привыкъ обходиться одинъ: впродолженіе дня мнѣ ненужно никакой услуги. Вовторыхъ, я терпѣть не могу, когда лакеи вертятся безъ толку на глазахъ; все это -- наше старое русское барство, а я, слава-богу, отучился отъ него за границей. Лакей мой будетъ приходить каждое утро изъ Березовки къ моему вставанью; я ему прикажу, что нужно -- вотъ и все. Прогулка будетъ ему полезна: и моціонъ, и не разлѣнится. А помѣсти я его у васъ въ домѣ -- да онъ пропадетъ. Пустится въ росказни, или будетъ спать безъ-просыпу; весь свой навыкъ потеряетъ. Нѣтъ-съ, это порча. Вообще, этотъ столичный и выученный народъ въ деревняхъ сильно портится.
-- Это -- какъ вамъ угодно, Эрастъ Сергѣичъ, сказала Настасья Ивановна кротко.-- Если понадобится и вы позволите, вамъ и моя дворня услужитъ.
Овчаровъ улыбнулся.
-- Благодарю васъ. Теперь главное, существенное, изъ чего я рѣшаюсь провести сезонъ въ вашей банѣ, это -- сыворотка. Мнѣ надо пить сыворотку.
-- Сыворотку? сказала удивленная Настасья Ивановна.-- Что ужь объ ней говорить? коровы у меня есть, а этой дряни будетъ въ волю.
-- Дряни? вскричалъ Овчаровъ:-- дряни пить нельзя. Вопервыхъ, каковы коровы, какова сыворотка -- ну, тогда и можно рѣшать, что такое дрянь. Пожалуй, изо всего можно дрянь состряпать.
-- Вы растолкуйте, Эрастъ Сергѣичъ. Можетъ, Богъ дастъ... Да нѣтъ ли у насъ сыворотки? Я вамъ покажу, вы посмотрите... Кажется, есть, кажется, я видѣла... Олинька, спроси у Аксиньи Михайловны, если не вылила эту дрянь... Какъ не быть. Поди, Олинька.
Олинька разсмѣялась и вышла.
-- Я ея въ ротъ не беру, а вы мнѣ растолкуйте, Эрастъ Сергѣичъ.
Овчаровъ сталъ подробно объяснять ей, какъ два медика въ Швальбахѣ запрошлымъ лѣтомъ совѣтывали ему леченье, и непремѣнно въ Швейцаріи, потому что тамъ лучшая сыворотка; какъ онъ хотѣлъ пріютиться для этого въ гостинницѣ на Гандекѣ, по списавшись еще съ докторами, ушелъ оттуда, потому что молоко тамъ оказалось слишкомъ жестко; какъ, наконецъ, выбирая и выбирая, онъ поселился на Риги, гдѣ сыворотка оказалась мягкая, и онъ остался очень доволенъ и своимъ выборомъ, и своимъ обществомъ. Покуда онъ говорилъ, вошла опять Олинька, все смѣющаяся, и съ ней сама Аксинья Михайловна. Старуха несла горшокъ съ сывороткой и остановилась въ дверяхъ.
-- Ну, вотъ, сказала Настасья Ивановна.
-- Подойди, покажи, матушка, кликнулъ Овчаровъ.
Олинька стояла и улыбалась. Настасья Ивановна стояла тоже молча, ожидая. Овчаровъ близко наклонился къ горшку, осмотрѣлъ его, обнюхалъ и лизнулъ оттуда. Въ комнатѣ на секунду было тихо. Должно быть, наконецъ, Овчаровъ не нашелъ существенной разницы между швейцарской и снѣтковской сывороткой, потому что приподнялъ голову и сказала,:
-- Да, пожалуй... Это еще кое-какъ годится, сойдетъ.
-- Какъ не сойти, Эрастъ Сергѣичъ! вскричала Настасья Ивановна, радостно переводя духъ.-- Вѣдь я коровъ не на мякинѣ держу. У меня, благодаря бога, лужокъ поёмный; наши снѣтковскіе и березовскіе луга самые лучшіе въ уѣздѣ. Коровы-то -- не швейцарскія: на горе, и никогда такой у меня не было. Лѣтъ пять тому, послѣ падежа, еле поправилась, завела скотинку. Отъ черкасской коровы у Марьи Осиповны корова была, такъ отъ этой коровы я купила тёлку... Вотъ горе-то, что сыворотка не отъ швейцарской, а отъ черкасской.
-- Не бѣда, проговорилъ сквозь зубы Овчаровъ, успокоивая ее и самъ слегка сконфуженный.-- За сывороткою я буду наблюдать самъ... И такъ-съ, рѣшимте, вопервыхъ, что будетъ стоить сыворотка?
Настасья Ивановна чуть не онѣмѣла.
-- Какъ, и за сыворотку хотите платить, Эрастъ Сергѣичъ?
-- Я уже сказать -- за все, возразилъ Овчаровъ, и пожалъ плечами.
-- Я не съумѣю счесть, чего она стоитъ?
-- Потрудитесь сообразить.
-- Эрастъ Сергѣичъ, вы меня не конфузьте.
-- Помилуйте, чѣмъ?
Настасья Ивановна замолкла.
-- Эрастъ Сергѣичъ, сказала она какъ-то не своимъ голосомъ:-- вы меня обижаете. Я, старуха, васъ маленькимъ знала, и мой Николай Демьянычъ... Бывало, вашу маменьку и васъ угостить -- праздникъ для меня былъ... А теперь вамъ угодно со мной изо всякаго куска, изъ за какой нибудь поганой сыворотки считаться! Развѣ я -- ростовщица какая, или корыстная женщина? Это обидно, обидно, Эрастъ Сергѣичъ. Я не могу. Да я не могу и счесть, что все это стоитъ.
-- Въ такомъ случаѣ я -- не жилецъ вашъ, Настасья Ивановна, возразилъ Овчаровъ и взялъ фуражку.
Настасья Ивановна потупилась и не вставала съ мѣста. Она была огорчена до послѣдней степени. Овчаровъ это замѣтилъ.
-- А лучше, сказалъ онъ:-- поступимте какъ умные люди. Деньги -- сами по-себѣ, а расположеніе ваше -- само по-себѣ. Одно другому нисколько не мѣшаетъ. Вы мнѣ напишете условія, а я ихъ выполню, и останемся добрыми пріятелями, безъ ссоръ и столкновеній. Иначе и жить нельзя, иначе я и не останусь. Что же, развѣ вамъ пріятнѣе отказать мнѣ, когда я съ пользой могу провести лѣто?
-- Ну, сочту, сочту, батюшка, не теперь... дайте подумать. Развѣ скоро сообразить такіе головоломные счеты да разсчеты! А вы устроивайтесь.
-- Сегодня же. Только прошу васъ, чтобы сегодня же были готовы условія, безъ проволочекъ.
-- Хорошо, хорошо... Такъ какъ же это -- такъ?... Въ банѣ, Эрастъ Сергѣичъ?
-- Что же?
Настасья Ивановна задумалась, замолчала и поглядывала на свои стѣны.
-- Лучше бы въ домѣ.
-- Я вамъ уже сказалъ...
-- Лучше бы въ домѣ, продолжала она, не внемля:-- да у меня гостья. И то была бы не бѣда, мѣста бы достало для хорошаго человѣка... Но гостья такая...
Она таинственно понизила голосъ. Овчаровъ вспомнилъ, что хозяйка дѣлала это уже во второй разъ, съ оглядкой, поминая о какой-то гостьѣ. Это его немножко заинтересовало. И такъ-какъ его жизнь въ Снѣткахъ была уже рѣшена, а усталость отъ прогулки еще не совсѣмъ прошла, то онъ рѣшился остаться еще нѣсколько минутъ и узнать, что это за таинственная деревенская гостья.
-- Вѣроятно, у васъ больная родственница? спросилъ онъ.
-- Родственница, да не простая, батюшка, отвѣчала Настасья Ивановна и вдругъ наклонилась къ самому уху Овчарова.-- Святая. Съ недѣлю гоститъ.
-- Какая святая?
-- Анна Ильинишна Бобова. Она мнѣ -- внучатная сестра. Я ее отроду-то раза два видѣла: въ годъ олинькинаго рожденья, какъ ѣздила въ Москву съ Николаемъ Демьянычемъ, и въ годъ его кончины, какъ была у Троицы-Сергія. Анна Ильинишна эта -- она осталась лѣтъ двѣнадцати послѣ отца и матери -- и жила у благодѣтельницы, княгини Пальцевой -- слыхали въ Москвѣ? Тоесть, не у благодѣтельницы, потому что у Анны Ильинишны есть свой капиталъ небольшой отъ родителей. Княгиня призрѣла ее, потому что любила, чтобъ въ домѣ у нея много проживало и чтобъ за ней ухаживали. Набожная была старуха, а куда злая -- царство небесное. Объ ней и въ нашемъ городѣ поразсказываютъ. Вы вѣрно слыхали?
-- Какъ не слыхать? извѣстная была московская богомолка, хлѣбосолка и сплетница.
-- О! крутая, говорятъ, была женщина. Сестрица у нея была въ фаворѣ. Ну-съ, княгиня умерла; сестрица досталась ея дочери, вдовѣ-княгинѣ Марьѣ Сергѣвнѣ. Дружба между ними большая. Сестрица съ ней не разстается. Только вотъ теперь нежданно-негаданно разлучились. Молодая княгиня собралась заграницу и передъ тѣмъ поѣхала въ свою деревню -- тутъ у нея имѣніе, въ губерніи. Изъ имѣнія за-границу и проѣдетъ. А сестрица доѣхала съ нею до города и оттуда -- ко мнѣ. Проживетъ у меня, покуда та вернется и возьметъ ее опять съ собою. Мѣсяца два-три проживетъ.
-- Значитъ, вы ее пригласили. Или это вамъ -- сюрпризъ? спросилъ Овчаровъ, потому что на послѣднемъ словѣ, ему показалось, Настасья Ивановна вздохнула.
-- Сюрпризъ, отвѣчала она съ легкимъ замѣшательствомъ.-- Я ужасно рада, и Олинька тоже...
-- Ну, маменька, говорите за одну себя, прервала Олинька, оглянувшись на запертую дверь спальни. Мать покачала на нее головой.
-- Я очень рада, повторила Настасья Ивановна.-- Сестрица -- такая женщина.
-- Святая, вы сказали?
Олинька засмѣялась и опять посмотрѣла на дверь.
-- Развѣ потому, сказала она:-- что тётенька привезла съ собою полонъ чемоданъ образовъ, да чётокъ, да просфоръ отъ разныхъ архіереевъ и архимандритовъ...
-- Олинька! жалобно прервала ее мать.
-- Что же молчать? Эрастъ Сергѣичъ самъ поживетъ, увидитъ. Тётенька -- деликатная и пріѣхала хорошо. Явилась совсѣмъ добромъ, не спросясь маменьки, не предупредивъ изъ города, хоть бы запиской. Маменька ея въ лицо не узнала... "Я живу у васъ, покуда мнѣ будетъ нужно". Какъ вамъ нравится? Милость какую оказала родственникамъ!
-- Олинька! повторяла Настасья Ивановна въ ужасѣ.
-- А самое лучшее, Эрастъ Сергѣичъ, продолжала Олинька, вдругъ фамильярно обратясь къ нему и раскраснѣвшись отъ досады:-- самое лучшее, это -- ея поселеніе въ моей комнатѣ. Маменька велѣла отдать ей мою комнату. Она сейчасъ послала за нашимъ Порфиріемъ Иванычемъ, за попомъ, молебенъ тамъ отслужила и всѣ углы просила окропить святой водой... Точно будто тамъ прежде бѣсъ жилъ, право!
-- Перестань, Олинька, закричала на нее мать въ сердцахъ:-- что о тебѣ подумаетъ Эрастъ Сергѣичъ? И какой грѣхъ! Ты вспомни только, чего не сподобилась видѣть Анна Ильинишна, какихъ страстей разныхъ она ни видѣла въ своихъ странствіяхъ! Охъ, молодость, молодость! все вотъ такъ-то осуждаетъ. Вы ее простите, Эрастъ Сергѣичъ. Сестрица -- самая достойная женщина. Я на нее и смотрѣть не смѣю. Она у гроба господня была и во всѣхъ нашихъ богатѣйшихъ обителяхъ была. У нея цѣлая шкатулочка...
Настасья Ивановна вдругъ понизила голосъ.
-- Цѣлая шкатулочка съ письмами. Пять однихъ архіереевъ къ ней пишутъ; и еще святые отцы, и даже отъ одного схимонаха намять лежитъ: камень ей подарилъ на память.
-- А! это -- не шутка, замѣтилъ Овчаровъ съ комической важностью и тихонько похлопывая въ ладони.
-- Ужь, конечно, не шутка. Да и чего съ сестрицей въ жизни не было? Господи, Господи! Вотъ, я вамъ разскажу.
За дверью спальни послышался кашель. Настасья Ивановна вдругъ потеряла нить разговора, навострила уши и умолкла. Овчаровъ быстро взялся за фуражку.
-- Это -- тётенька, кажется, хочетъ выйти; а вы какъ будто испугались, Эрастъ Сергѣичъ, сказала Олинька и захохотата. Она была очень недурна въ эту минуту.
-- Какъ, испугался? спросилъ Овчаровъ, смѣясь, хотя точно поднялся съ мѣста, если не отъ страха, то отъ желанія уйти отъ новаго лица.-- Почему вы заключили, что я -- такой трусливый или такой грѣшникъ, что на святость боюсь взглянуть?
-- Этого я еще не знаю, а мнѣ кажется, возразила Олинька, кокетничая на его кокетство.
Дверь скрыпнула и тамъ опять закашляли.
-- Прощайте, моя молодая хозяйка; вѣдь съ нынѣшняго дня вы -- моя хозяйка, не такъ ли? Можетъ быть, будемъ друзьями, не такъ ли?
Онъ протянулъ Олинькѣ руку; та пожала ее очень ловко.
-- Ужь, конечно, друзьями, вмѣшалась Настасья Ивановна, немножко растерянная и почему-то не удерживая гостя, котораго имѣла намѣреніе еще долго не выпускать.-- Дай-богъ намъ быть добрыми друзьями, почтеннѣйшій Эрастъ Сергѣичъ, и вамъ съ Олинькой. Это и Богъ велитъ, и я такъ рада, и чего же лучше...
-- Прощайте, повторилъ Овчаровъ и, прежде чѣмъ Настасья Ивановна успѣла догнать его по пятамъ, онъ уже былъ въ лакейской, накинулъ пальто и вышелъ съ быстротою и походкой человѣка, сто разъ въ жизни поспѣшавшаго къ послѣднему свистку локомотива.
II.
Въ ту минуту, какъ онъ выходилъ, въ залѣ Настасьи Ивановны пробило одиннадцать часовъ, а изъ спальни, осторожно и тихо пріотворивъ дверь, появилась гостья.
-- Здравствуйте, сестрица. Хорошо ли почивали? сказала Настасья Ивановна, идя съ ней цаловаться. Олинька поцаловалась тоже. Но прежде молодая дѣвушка съ головы до ногъ окинула свою тётеньку. Она даже не постаралась скрыть своего взгляда. Тётенька кивнула ей головой и съ небольшимъ отвращеніемъ прикоснулась къ ея свѣжимъ губамъ своими тонкими губами.
Анна Ильинишна была сорока-трехъ-лѣтняя дѣвица, чрезвычайно сухая и желтая. Ея посѣдѣвшіе и до-черна намазанные фиксатуаромъ волосы были тщательно подобраны подъ модную сѣтку съ бантикомъ въ видѣ бабочки надъ самымъ лбомъ. Ея батистовое съ цвѣточками платье и дорогимъ воротничкомъ только-что вышло изъ-подъ утюга. Надѣтое скромно, безъ кринолина и съ гладкой таліей, оно печально обрисовывало тощую грудь и худую спину Анны Ильинишны. Но, вѣроятно въ видахъ утѣшенія за излишнюю простоту, гостья надѣла брошку. Она замыкала воротничокъ подъ самымъ горломъ. Эта брошка, на которой красовался мозаичный попугай, и ленточная бабочка на лбу особенно привлекали вниманіе Олиньки. Она сѣла и не сводила глазъ то съ бабочки, то съ попугая.
-- Хорошо ли почивали? повторила Настасья Ивановна, потому что Анна Ильинишна уже сѣла молча и принялась за вязанье шерстянаго коврика, который принесла съ собою.
-- Благодарю; какъ всегда. Палашка такъ стучитъ, обрадовавшись, своими новыми подмётками, что еслибъ и не хотѣла, такъ проснешься. Я и кофе только что сейчасъ напилась; послѣ васъ мнѣ принесли. А вы вѣрно уже находились по хозяйству? или куда нибудь сбираетесь съ Ольгой Николавной?
Говоря это, она долго поглядывала своими маленькими и томными глазами на широкій кринолинъ Олиньки.
-- Это почему вамъ кажется? спросила Олинька.
-- Такъ, нарядъ вашъ.
-- Хотѣла -- и надѣла, возразила Олинька, нарочно шевельнувъ кринолиномъ и распустивъ платье еще пошире по стулу.
-- Простите нескромный вопросъ.
-- Нѣтъ, мы никуда не выходили, вступилась Настасья Ивановна:-- недосугъ. У насъ сидѣлъ гость.
-- Неужели? раннее посѣщеніе...
Настасья Ивановна вздохнула свободнѣе.
-- Вы не слыхали? поспѣшно спросила она, боясь до смерти, что Анна Ильинишна слышала конецъ разговора.-- Я думала, онъ васъ обезпокоилъ. Мы громко говорили.
-- И понятія не имѣла, какой былъ гость такой. Почемъ же я знаю, кто у васъ бываетъ? Мнѣ никто не доложилъ.
Олинька взглянула на нее испытующимъ взглядомъ. Настасья Ивановна опять струсила.
-- Виновата, что вамъ не доложили, сестрица. Я очень рада знакомить васъ съ каждымъ почтеннымъ человѣкомъ, потому вы -- моя хорошая гостья... Но я думала, вы, коли сами нейдете, значитъ, еще Богу молитесь.
Анна Ильинишна усмѣхнулась.
-- Еще Богъ меня не сподобилъ на такіе долгіе подвиги, сказала она, нетерпѣливо зацѣпивъ вязальнымъ крючкомъ лишнюю петлю.-- Я битыхъ пять часовъ не могу простоять на молитвѣ. Это и отцу Ѳеофану Саровскому не въ пору, нетолько мнѣ. Меня разбудили въ шесть, а теперь одиннадцать.
Настасья Ивановна присмирѣла. Въ комнатѣ опять водворилась тишина.
-- Эрастъ Сергѣичъ у меня сидѣлъ, Овчаровъ, начала опять Настасья Ивановна.
Гостья вязала.
-- Овчаровъ, чья Березовка, куда мы ходили. Что за границу все ѣздитъ, сестрица.
Гостья все вязала.
-- Онъ зимы проживаетъ въ Москвѣ. Московскій житель, можно сказать.
-- Знаю я этого, тонконогаго, проговорила Анна Ильинишна, вдругъ положивъ гнѣвъ на милость.-- Всѣ пороги у насъ, у княгини Марьи Сергѣвны, обилъ. И куда какъ сталъ скверенъ, какъ посмотрю... Лысѣетъ -- фи!...
Олинька встрепенулась.
-- Почему же вы знаете, что онъ лысый? вскричала она:-- стало быть, вы его сегодня видѣли?
-- Въ щелку замочную видѣла, отвѣчала Анна Ильинишна невозмутимо.
-- Зачѣмъ же вы пришли, тётенька, сказали, что не знаете ни о какомъ гостѣ? продолжала Олинька и даже встала съ мѣста.
-- Что же мнѣ первой говорить о гостѣ, когда хозяева мнѣ объ немъ не говорятъ? Я думаю, это -- долгъ гостепріимства; и если меня отодвигаютъ на второй планъ, я въ чужомъ домѣ не прекословлю.
-- Мы тутъ долго разговаривали, вступилась Настасья Ивановна, ни жива ни мертва отъ страха, что сестрица "все слышала".-- Ольга Николавна! да что ты, матушка, баклуши бьешь, работой не займешься? накинулась она внезапно на дочь, какъ на виновницу своихъ страховъ.-- Мы все бесѣдовали, сестрица. И о васъ бесѣдовали.
Настасья Ивановна выговорила это твердо. Она вдругъ рѣшилась пойти впередъ опасности, и слѣдующимъ образомъ: если сестрица "все слышала", то дѣлать нечего; а если только прислушалась и не все разобрала изъ запертой комнаты, то сподличать, т. е. солгать, лишь бы спасти Олиньку.
-- Любопытно, что вы могли обо мнѣ говорить, сказала Анна Илышишна загадочнымъ тономъ.
-- Такъ, немножко: что вы ѣздили къ святымъ мѣстамъ, и какъ это пріятно.
-- Еще бы не пріятно. Это только нехристей надо вразумлять, что это пріятно. Немного же вы ему сказали, правда ваша.
-- Свое родное какъ-то совѣстно хвалить, сестрица, возразила Настасья Ивановна.-- Конечно, я могла бы поразсказать, какія вы дѣлали-благодѣянія по Москвѣ, и калеки, и все... Но я боялась. Вамъ, можетъ, по христіанскому вашему смиренію, это было бы непріятно.
-- Покорно благодарю. Еслибъ я сама о себѣ болтала; а кажется, чужимъ и Богъ велитъ разглашать добро. Впрочемъ, прекрасно сдѣлали, что мало обо мнѣ бесѣдовали.
-- Почему же, Анна Ильинишна?
-- Такъ, не надо.
-- Почему же?
Лицо Настасьи Ивановны выразило страданіе думы и потомъ совершенный тупикъ. Олинька выжидала.
-- Потому что -- безбожникъ, выговорила спокойно Анна Ильинишна и наклонилась къ своей работѣ.
-- Развѣ?... развѣ онъ въ церкви что?... Но... но какъ же это знать?
-- Вамъ трудно, а я въ нихъ толкъ знаю.
-- Но какъ же это можно распознать?
-- Одна борода чего стоитъ, проговорила Анна Ильинишна будто сама съ собою и махнувъ головой въ ту сторону, куда ушелъ Овчаровъ.
Послѣдовало совершенное молчаніе. Только Настасья Ивановна осторожно вздохнула.
-- А главное -- невѣжда, произнесла внезапно среди тишины Анна Ильинишна. И опять замолчала.
-- Ему ли меня не знать, сказала она вдругъ, взглянувъ на онѣмѣвшихъ хозяекъ, сердито засмѣявшись и чрезвычайно оживленная.-- Я думаю, не ему чета -- вся Москва, а мою библіографію знаетъ! Онъ изволилъ дожидаться, чтобъ вы соблаговолили ее разсказать. Да я думаю, весь свѣтъ знаетъ, чего-чего меня Господь ни сподобилъ: и какъ со мной магнетизмъ былъ, и какъ я ясновидящей была, и всѣ главные медики объ этомъ въ Парижъ писали! Я думаю, я и не такихъ насквозь видѣла, когда сама не знала, что со мной дѣлалось. Я и не такого напугаю. А онъ, вотъ видите ли, не помнитъ меня! Вы ему тутъ милостиво объясняете, кто такая Анна Ильинишна! Ахъ, какая невидаль -- его память! Полноте. Нечего дѣлать, если одинъ гость вамъ пріятнѣе другаго. Я все съ своей стороны сдѣлала, что могла. Я вамъ о моихъ страданіяхъ, о сновидѣніяхъ все разсказала, а одни эти разсказы разрушаютъ здоровье. Конечно, я принесла эту жертву, думая обойтись съ вами по родственному. Очень мнѣ тяжело, что это мало цѣнится.
Проговоривъ, Анна Ильинишна откинулась въ креслѣ и замахала прилежно крючкомъ.
-- Сестрица, сказала робко Настасья Ивановна:-- вы никакъ за что-то на меня сердитесь?
-- Что вы? и не думаю.
-- Вы сейчасъ говорили такимъ голосомъ...
-- Я объ Овчаровѣ говорила, а что вы на свой счетъ принимаете -- я невиновата. Нечего на меня раздражаться. А если что про себя знаете, я думаю, Господь и вамъ отпустилъ разума обсудить.
-- Я, сестрица, ничего не знаю, сказала Настасья Ивановна:-- и дай Богъ, чтобы между нами никогда ничего не было. Вы мнѣ позволите...
И, не дождавшись, она встала и крѣпко обняла Анну Ильинишну. Та не мѣшала. Олинька отвернулась къ окну и тихо пожала плечами.