Московскій поѣздъ все медленнѣе подходилъ къ дебаркадеру между рядовъ пестрыхъ товарныхъ вагоновъ, засыпанныхъ раннимъ снѣгомъ. Снѣгъ шелъ уже часа два и успѣлъ намести сугробы. Пассажиры, заглядывая въ окна, видѣли только красныя, мокрыя стѣны сараевъ, да красныя лица рабочихъ съ лопатами, расчищавшихъ рельсы. Пріѣзжавшіе въ первый разъ не хотѣли вѣрить, что это Петербургъ, городъ всякихъ чудесъ. Надъ новичками посмѣивались, съ просонка, путешественники не новички. Раздался долгій свистокъ, платформа перестала двигаться передъ глазами; въ послѣдній разъ вагонъ встряхнуло.
-- Пріѣхали!
Изъ вагона третьяго класса, самаго крайняго съ конца, выскочилъ молодой человѣкъ, вынося маленькій чемоданъ, который заранѣе вытащилъ изъ-подъ лавки. Идти было далеко. Петербургъ встрѣчалъ, совсѣмъ по-своему, проникающей сыростью, вѣтромъ, сумерками ноябрьскаго утра, туманомъ частаго мелкаго снѣга, сквозь который темнѣли безконечныя стѣны, нескладно мелькали фигуры людей, вороха клади; толпа бѣжала, торопясь, толкаясь, сѣрая, усталая; стучали шаги, стучали сабли жандармовъ, скрипѣли тележки, падали тяжести... Молодой пріѣзжій не затруднялся, не оглядывался, никого не звалъ и не спрашивалъ, волочилъ свой чемоданъ и шелъ скоро, только встряхивая длинными бѣлокурыми волосами, когда снѣгъ засыпался за воротникъ его ватнаго пальто. За его высокій ростъ ему уступали дорогу. Войдя, наконецъ, подъ навѣсъ, онъ остановился, передохнулъ, бросилъ чемоданъ на скамейку, снялъ шапку, вытеръ лобъ -- торопливо, будто именно это и должно было прежде всего сдѣлать -- растегнулъ пальто, пошарилъ въ карманѣ, вытащилъ папироску и коробку спичекъ, зажегъ, улыбаясь, что спички не отсырѣли, закурилъ и прислонился у окна. Отдыхъ ему понравился. Онъ посматривалъ на проходящую толпу, разсѣянно и весело задумываясь...
-- Цвѣтковъ! окликнулъ кто-то.
-- Костинъ! вскричалъ пріѣзжій и бросился къ маленькому господину, который совсѣмъ съ шубой скрылся въ его объятіяхъ:-- да чего-жь ты это прибѣжалъ встрѣчать? Я сейчасъ къ тебѣ ѣхалъ, только пережидалъ вотъ толкотню. Мы бы, пожалуй, разошлись... Вѣдь я тебѣ писалъ...
-- Писалъ; я третьяго дня получилъ, отвѣчалъ петербуржецъ:-- но я вчера перемѣнилъ квартиру...
-- Зачѣмъ?
-- Неудобна, отъ департамента далеко. Дороже дать -- сейчасъ найдется. На прежней, хозяйка... Вотъ бы одолжилъ, явился къ ней меня отыскивать!
Какъ всегда бываетъ, давно не видавшись, они говорили не то, что обоихъ занимало, и оба разсмѣялись.
-- Вотъ онъ, Питеръ! сказалъ Цвѣтковъ.-- Вѣдь три года не видались!
-- Да, братъ, по всякимъ мытарствамъ, отвѣчалъ Костинъ.
Цвѣтковъ засмѣялся. Но неудобство и холодъ, хотя бы и привычные, нѣсколько разсѣяли его хорошее расположеніе духа. Кутаясь, онъ все-таки оглядывался по сторонамъ... Вотъ онъ, Питеръ!.. Въ ранній часъ, проспектъ былъ почти пустъ и казался еще шире провинціалу, не видавшему его три года. Поднималось какое-то смутное ощущеніе затерянности, отчужденія и скуки -- и вдругъ припомнилось, что это ощущеніе бывало и прежде, всегда... Цвѣтковъ прожилъ въ Петербургѣ шесть лѣтъ и не могъ къ нему привыкнуть, нетолько привязаться.
Ему хотѣлось заговорить съ Костинымъ, но тотъ до маковки спрятался въ еноты; окликать было бы затруднительно... пожалуй, напрасно. Разсказывать, распрашивать надо было много. Лучше ужь на мѣстѣ.
Странно: онъ затѣмъ летѣлъ за тысячу верстъ, онъ только и думалъ цѣлыя сутки, что распроситъ, услышитъ, узнаетъ, спроситъ совѣта... Костинъ -- на слуху всего, человѣкъ практическій... Полчаса назадъ, весело отдыхая, глядя, какъ суетились кругомъ, молодой человѣкъ повторялъ мысленно, будто школьникъ: "А я здѣсь, я пріѣхалъ!" Счастливый до глупости, увѣренный, что вотъ сейчасъ, сію минуту свершится... свершится то счастіе, о которомъ онъ мечталъ, для котораго летѣлъ и вдругъ -- прошло нетерпѣніе распрашивать. Еще страннѣе: онъ былъ какъ будто доволенъ, что можно отложить распросы... Точно будто отуманилъ, оцѣпенилъ этотъ городъ, который тянется передъ глазами.
Былъ только одинъ день, точно только одинъ во всю жизнь, когда этотъ городъ взглянулъ весело. Правда, и молодость была! Девять лѣтъ назадъ, въ первый день перваго пріѣзда. Былъ конецъ августа, праздникъ. Встрѣтили товарищи-старожилы, то есть тѣ, что ужь годъ слушали здѣсь курсы. Вездѣ водили, показывали, просвѣщали. Онъ дивился на развѣшанные флаги; онъ этого никогда не видалъ. Вечеромъ рѣшились совсѣмъ кутить, полѣзли высоко-высоко, слушать "Жизнь за царя". И тамъ у него вытащили портмонэ изъ кармана; хорошо, что Костинъ надоумилъ оставить при себѣ только мелочь; да ужь такъ было весело, что почти не жалко.
-- Отдай все и мало! повторялъ онъ, засыпая на квартирѣ у Костина, который читалъ нравоученія о бережливости и осторожности.
Костинъ былъ товарищъ по N -- ской гимназіи; въ губерніи у него была не бѣдная семья. На первыхъ порахъ, въ Петербургѣ, не долго Цвѣтковъ жилъ съ нимъ; они слушали на разныхъ факультетахъ. Теперь Цвѣтковъ не могъ припомнить, почему они разъѣхались; кажется, оказалось жить невыгодно. Впослѣдствіи, Костинъ пристроился у одного служащаго; тотъ ему досталъ и мѣсто по окончаніи курса. У Цвѣткова не было никого родныхъ, кромѣ опекуна, холостяка-дяди. Этотъ дядя, старшій братъ отца, не выѣзжалъ изъ деревни, такъ боялся всякихъ "движеній", что уклонялся отъ всякихъ земскихъ и мировыхъ должностей, занемогалъ предъ всякими выборами, зналъ одно свое хозяйство, устроивалъ свое благопріобрѣтенное имѣніе и жилъ въ мирѣ со всѣми, до старинному, помѣщикомъ, даже сохраняя множество дворни, которую считалъ необходимой изъ приличія. Онъ былъ не скупъ, случалось даже щедръ, но разсчетливъ и бережливъ до мелочи. Больше всего берегъ онъ свое спокойствіе, и ради него никогда не звалъ къ себѣ на вакацію племянника-студента. Но онъ его любилъ и, понимая, что невозможно просуществовать на ту малость, которую племянникъ имѣлъ собственно своего, помогалъ, никогда не дожидаясь просьбы. Но дядя не подозрѣвалъ, что племянникъ изъ такихъ, для которыхъ невозможна обезпеченная жизнь въ одиночку, изъ такихъ, которые считаютъ себя виноватыми, если что-нибудь имѣютъ, а дѣлясь всѣмъ -- виноватыми, что имѣютъ слишкомъ мало. Цвѣткову досталось вынести нужду, хотя и не въ томъ ужасающемъ размѣрѣ, въ какомъ она достается большинству молодежи, живущей трудомъ для труда и знающей, что такъ будетъ во вѣки... Говорятъ, когда-то прежде у молодежи бывали иллюзіи и надежды. Теперь ихъ нѣтъ. Дѣйствительность обступала ужь слишкомъ тѣсно, частой желѣзной рѣшоткой, за которой мелькаютъ, мучая, ужасая, привлекая, образы всего, что не сбылось, что запропало и погибло, беззавѣтные порывы, осмысленныя стремленія, честныя силы, даромъ потраченное мужество. Довольно найдется этого и теперь, но иллюзіи ужь быть не можетъ; онѣ оборвались одна по одной... ужь и не припомнится, какъ и по какому поводу. Осталась удушливая, постыдная тоска бѣдности, утомленіе ежедневнаго, неизбѣжнаго труда изъ-за хлѣба, совѣстливость, гордая до отчужденія, преданность, которая братски вступается, хватается, мучится... Проходила первая, лучшая пора молодости и не было ни веселья, ни откровенныхъ увлеченій кружка: отъ насущной заботы было и не до того, и некогда. Молодежь пряталась въ себя, становилась несообщительна, молчалива, замуровывалась въ работу, но чаще всего въ работу не живую, а такую же тускло-холодную, ненужную для настоящаго, сомнительно годную для будущаго... Но какого будущаго? его образы дѣлались тѣнями, все туманнѣе, все неопредѣленнѣе... Воображеніе съуживалось. Изучались не живые языки, а корни и нарѣчія, изслѣдовались не волненія новаго міра, а отношенія феодаловъ XIII вѣка, забывались люди и разбирались философскія системы, идеалы скрылись; занимало не жизненное, а отжившее или житейское. Копотливая, поглощающая работа пришлась по настроенію: въ нее уходила юная свѣжесть силъ, въ ней гасло чувство, еще неуспѣвшее сложиться. Выработывалось поколѣніе терпѣливыхъ труженниковъ. Эти были еще, относительно, счастливые...
Въ обществѣ, въ тѣ годы, вдругъ вихремъ поднялась жажда денегъ, наживы, геніальность сдѣлокъ, хищничество во всѣхъ видахъ. Это бывало и прежде, но еще совѣстилось, пряталось, боялось хоть чего-нибудь на этомъ или на томъ свѣтѣ. Новые дѣятели назвали это лицемѣріемъ, дѣйствовали откровенно и объясняли свои "права" увлекательно-логически. Молодежь ужаснулась. Скоро, еще съ большимъ ужасомъ ей пришлось оглянуться на себя. Въ ея средѣ стала исчезать довѣрчивость, появилась какая-то сбивчивость понятій, холодность, подозрительность, стали слышаться странныя рѣчи. Товарищество распадалось, молодежь стала сторониться другъ отъ друга, рознь дѣлалась все рѣзче и опредѣленнѣе... Какъ, бываетъ, по водѣ идутъ рядомъ двѣ полосы разнаго цвѣта, молодежь дѣлилась на двѣ полосы. Одна, тревожная и удивленная, забитая и выжидающая, то сдержанная, то порывная, дѣльно и мужественно прикованная къ труду, страстно любящая и страстно негодующая, порою отчаянная, безрадостная даже среди рѣдкаго минутнаго веселья. Ея число пополнялось новичками, подростками, которые скорѣе старшихъ теряли надежду, неумѣло вступали въ жизнь и, непривычные, только сильнѣе страдали...
Другая сторона, отдѣляясь откровенно и безпечально, прежде всего хвалилась тѣмъ, что сама "оборвала свои иллюзіи, но сохранила золотыя надежды". Это была молодежь кроткая, сметливая, суетливо озабоченная собственнымъ устройствомъ, предпріимчивая и смѣлая. Занимаясь умственнымъ трудомъ, она выбирала именно такой, какой ей годился практически, и занималась имъ ровно въ той мѣрѣ, сколько его требовалось, не больше. Молодежь, уживчивая не отъ мучительной покорности неизбѣжному, а отъ хладнокровнаго признанія цѣлесообразности всего существующаго -- воззрѣніе, внушенное нисколько не философіей, а соображеніемъ, что такъ проживется удобнѣе. И въ самомъ дѣлѣ, имъ жилось удобно. Они не тосковали, не тревожились; торжествуя, выходили изъ всякихъ неловкихъ положеній, находили себѣ защитниковъ, покровителей, средства, общество, гдѣ съ первыхъ шаговъ становились твердо. Съ ними церемонились; въ ихъ просьбахъ затруднялись отказывать. Въ важныхъ домахъ, гдѣ имъ, деликатно стѣсняясь, почти конфузясь, предлагали занять урокъ, не смѣя предложить дешево -- они скоро дѣлались гостями, часто людьми необходимыми. Для дѣвицъ высшихъ кружковъ они были "молодые люди". Это были счастливцы, находчивые, ловкіе, часто даровитые, часто крайне бѣдные. Ихъ выдержанное, "порядочное" спокойствіе нельзя было назвать ни достоинствомъ, ни даже гордостью. Это былъ тотъ point d'honneur, которому нѣтъ даже русскаго названія, который учитъ ломать убѣжденія, покуда ихъ праха не останется, бить чувство, если молодое и жалостливое, оно еще какъ-нибудь шевелится. Это была нравственная принужденность, наряженная въ независимость. Вѣчно на сторожѣ, вѣчно не искренные, они натурально ужь не вѣрили ничему искренному. Легко поступаясь и привязанностями, и жаромъ молодыхъ упованій, они не признавали, чтобы другимъ сверстникамъ все это могло быть дорого и свято. Они осуждали непрактичность примѣромъ собственныхъ удачь, доказывая, что она безсмысленна. Они насмѣхались и презирали!
Та презираемая сторона, суровая, усталая отъ непризнанности, несправедливости, отъ неудовлетворенной жажды духа и житейской заботы, платила за презрѣніе непріязнью. Въ этой непріязни было все: негодованіе, печаль разрыва, страхъ за будущее, отъ котораго уходили работники, школьничья досада, удалая злость, готовая на побои... Но было и хуже: порою вынужденная, вымученная, являлась зависть, мелкая, глупо горевавшая о своей неумѣлости, являлось оцѣпенѣлое удивленіе предъ успѣхомъ; затѣмъ оставалось только искушеніе и отступничество... Молодой міръ распадался. Одна сторона смотрѣла ужасаясь, другая -- подсмѣиваясь, твердила: "всѣ тамъ будемъ!..
"Только ужь я тамъ не буду"... вспомнилось Цвѣткову, какъ онъ отвѣчалъ -- и именно этими самыми словами -- кому-то... Да, кажется, Костину. Костинъ былъ человѣкъ честный, но, бывало, примется поучать, увлечется краснорѣчіемъ, собьется, заврется и самому станетъ совѣстно...
Въ шесть лѣтъ студенчества и непристроеннаго существованія уроками, Цвѣтковъ все видѣлъ и вынесъ. Переносить боль, стиснувъ зубы -- мужество выше, нежели пѣть среди мученій: пѣсня -- тотъ же крикъ, облегчаетъ. Пожалуй, зрители поапплодируютъ эффектной выходкѣ, но пользы отъ того ровно никакой: зрители -- большинство -- люди счастливые; чтобъ не безпокоиться и не ставить себя въ обязанность принимать участіе, они увѣрены сами и увѣряютъ другихъ, будто несчастные только притворяются или воображаютъ себя несчастными, и это -- во всемъ, во всѣхъ обстоятельствахъ жизни, во всѣхъ огорченіяхъ, оскорбленіяхъ, испытаніяхъ, лишеніяхъ, чувствахъ, даже въ ощущеніяхъ физической боли... Терпѣть молча, на глазахъ такихъ зрителей -- славное, гордое наслажденіе.
Затаенная боль рождаетъ злость, случается, и странную. У Цвѣткова явилась холодная ненависть къ пышному городу. Оставить его не было возможности, но не было и желанія. Городъ захватилъ и держалъ какой-то силой, еще болѣе противной, потому что необъяснимой: безспорно, онъ красивъ. Но что въ его красотѣ тому, у кого цѣлый день передъ глазами только заплѣсневѣлая шестиэтажная стѣна? Городъ удобенъ, все подъ рукой... что подъ рукой у человѣка безъ копейки? Развлеченія разнообразны, изящны, относительно, дешевы... Въ праздный день -- не въ праздникъ, когда, по какому-то еще живому младенческому завѣту, тянетъ на отдыхъ и на веселье -- а въ праздный день труженника, когда никому не нужны ни его голова, ни его руки, остается развлеченіе: бродить вдоль улицъ шумныхъ, входить въ многолюдные храмы, восторгаться монументами, любоваться "царственной" рѣкой... Разъ, Цвѣтковъ стоялъ у перилъ, отвернувшись отъ солнца, глядя откуда бѣжала рѣка, синяя, будто жидкое стекло, перехваченная тѣнями мостовъ, сверкающая точками лодокъ; въ розовой дали темнѣли мачты и дымъ; плитный тротуаръ гудѣлъ отъ ѣзды. Надъ сплошными стѣнами, надъ бронзой и гранитомъ, надъ красотой рѣки вѣяло какой-то совокупностью страданія; мерещилось, что кто-то насмѣхается, кто-то рыдаетъ... Впечатлѣніе разъ сложилось и ужь не прошло, преслѣдовало. Бывало, какъ-то странно легче, выносимѣе, когда и дома, и монументы, и купола, и небо сливались въ ненастной сѣрой ночи; когда казалось, что уже все кончено, все ушло... что все и куда?.. и самъ исчезаешь со всѣмъ вмѣстѣ. Тогда, вдругъ, схватывало за сердце что-то невыразимо жаркое, просыпалась сила; вдругъ, Богъ знаетъ откуда, среди отчаянія, налетала мысль и выговаривалась громко словами: невозможно, чтобы все не ожило!.. Тогда бывали минуты...
Сани чуть не опрокинулись, круто поворачивая налѣво, торопясь переѣхать конку; вагонъ стучалъ и звенѣлъ слѣдомъ. Костинъ выглянулъ изъ шубы и бранился; извощикъ погонялъ, спасаясь отъ городового. Надъ головами затемнѣли арки Казанскаго собора. Цвѣтковъ оглянулся. Онъ вспомнилъ, что изъ всего Петербурга любилъ только эти арки...
Онъ будто очнулся.
Въ ту тяжкую, мучительную пору, онъ любилъ безъ памяти. Любилъ и его любили. Только и былъ, что этотъ свѣтикъ, хоть ничего не освѣщалъ, даже на радовалъ -- можетъ ли радовать одно свое, эгоистическое счастье?.. Но даже и полнаго счастья не было и онъ зналъ, что и быть его не могло.
Она любила, но что онъ такое -- бѣдный студентъ? Надо было кончить; онъ вдругъ рѣшился, сталъ искать мѣста, нашелъ, уѣхалъ... Какъ онъ горько плакалъ дорогой! самого себя вспомнить жалко. Простился, со всѣмъ простился, навѣки...
А, вотъ, не навѣки! воротился и... кто знаетъ?..
Къ нему прихлынула вдругъ опять вся радость первыхъ минутъ пріѣзда... Красивый городъ! Стоило взглянуть на него, какъ онъ ужь смутилъ, напомнилъ, измучилъ... Схватить скорѣе свое дорогое и бѣжать!..
-- Какъ Петербургъ-то выросъ! сказалъ онъ, оглядываясь на узкую улицу.
-- Да, отозвался Костинъ.-- Ты, вѣрно, вспомнилъ, что тутъ на урокъ ходилъ къ Галевскимъ; домъ ищешь? И слѣдовъ нѣтъ, вонъ какой на его мѣстѣ. И самого Галевскаго-то слѣдовъ нѣтъ.
-- Да. Умеръ онъ.
-- Еще въ началѣ... съ годъ, никакъ. Успѣлъ умереть до рѣшенія. Ты вѣдь знаешь, читалъ.
-- Что-жь, что до рѣшенія, сказалъ Цвѣтковъ:-- Галевскій по суду оказался бы чистъ. Виноватъ -- обыкновенно: "трепеталъ, повиновался". Были вѣдь покрупнѣе его, сила! На него не осталось начетовъ.
-- Не осталось, какъ успѣлъ законопатить двери во-время, возразилъ Костинъ.-- Умеръ, толковать нечего. Всякій знаетъ, что тутъ сотня тысячъ прошла, а можетъ, и побольше.
-- Что ты говоришь? Когда-жь и откуда онъ могъ пріобрѣсти...
-- Откуда -- этого покойникъ не сообщалъ, а когда -- это, братъ, быстро совершается.
Онъ соскочилъ. Цвѣтковъ предупредилъ его, расплатился...
-- Что ты это... заговорилъ Костинъ: -- помилуй, за что ты ему столько; извѣстно... Ну, выходи, что зябнуть.
Онъ втолкнулъ его въ парадную дверь подъѣзда. Цвѣтковъ, послѣ N-ской глуши, подивился на роскошныя сѣни съ каминомъ, на цифру года, выложенную мозаикой на полу: дому не было двухъ лѣтъ.
-- Неужели успѣлъ просохнуть?
-- Видишь, живемъ, авось не развалится.
-- Да это -- крѣпость! Я еще въ такихъ не живалъ!
Костинъ захохоталъ на всю лѣстницу.
-- Что-жь, жутко?.. Всѣ квартиры заняты? обратился онъ къ швейцару.
-- По этому подъѣзду всѣ.
-- А подъѣздовъ -- четыре, продолжалъ Костинъ.-- Не угодно ли подниматься; что задумался? Предупреждаю: девяносто восемь, не считая трехъ ступенекъ, что ужь взошли съ улицы. Я живу въ пятомъ; есть еще и повыше.
Цвѣтковъ побѣжалъ впередъ. Костинъ всходилъ медленно и еще не дошелъ, когда тотъ закричалъ, перегибаясь черезъ перила:
-- Вотъ твоя дверь. Я звоню.
Они вошли.
-- Да ты роскошничаешь, сказалъ Цвѣтковъ, вѣшая пальто и ставя свой чемоданъ въ маленькой прихожей.-- У тебя не нумеръ, а настоящая квартира.
-- Снимаю половину квартиры у одного семейства, потому есть и обѣдъ. Двѣ комнаты, эта и спальня, попросторнѣе. Ты сюда надолго? Ты зачѣмъ сюда?
-- Да что же я, когда есть кому убрать. У тебя вѣдь хозяйки, сестры?
-- Какія?
-- Проказникъ! Твои сестры. Вѣдь онѣ съ тобой?
-- Старшая, ты знаешь, замужемъ давно. Меньшія обѣ, точно, другой годъ живутъ здѣсь, на томъ концѣ города.
-- У кого?
-- Однѣ.
-- Однѣ?.. Что дѣлаютъ?
-- Одна на высшихъ курсахъ. Другая -- голосъ оказался...
-- Неужели? Да это прелесть! У которой? у Маши? Большой голосъ?
-- А я почему знаю? я не слыхалъ. Говорятъ.
-- Но почему-жь онѣ не съ тобой?
-- Помилуй, есть ли мнѣ возможность ихъ содержать? Мнѣ, для самого себя, нѣтъ средствъ жениться, а еще сестры! Имъ нужна еще комната. Пѣвицѣ, пожалуй, еще высоко покажется. Вы въ провинціи привыкли и воображаете.. Сочтите, что такое въ Петербургѣ какая-нибудь должность столоначальника; я, послѣ смерти моего отца, получилъ свое, и сестры мои, по закону, получили свое -- чего же больше? И живетъ каждый самъ по себѣ.
-- Но имъ живется труднѣе.
-- Можетъ быть, не знаю. Но вѣдь сами пожелали въ Петербургъ. Должно быть, жить не трудно, когда нанимаютъ рояли, платятъ профессору за уроки... и это бы все легло на меня! Я не имѣю средствъ удовлетворять такимъ требованіямъ, въ ожиданіи будущихъ успѣховъ. Затѣй, ты, я думаю, самъ знаешь, у этихъ госпожъ бываетъ много. А если кончатъ ничѣмъ, утѣшатся, скажутъ: "пожили"!.. И... проживутъ!.. я тутъ ни при чемъ, не мѣшаюсь...-- Да что ты, лучше говори толкомъ о себѣ: какъ и зачѣмъ пріѣхалъ?
Цвѣтковъ неуютно усѣлся у двери.
-- Что жъ не отвѣчаешь?
-- Какъ пріѣхалъ? Ты видѣлъ, на машинѣ.
-- Ну, что, вздоръ. Или тебя ужь очень укачало? продолжалъ Костинъ, стоя передъ нимъ.-- Сейчасъ чай дадутъ, приказано; разсказывай. Мнѣ долго бражничать нельзя; въ одиннадцать часовъ надо въ должность.
-- Какъ у васъ все аккуратно.
-- А ты отвыкъ?
-- Отвыкъ.
-- Да что съ тобой сталось? Пріѣхалъ, какъ путный...
-- Правда твоя, въ самомъ дѣлѣ укачало, отвѣчалъ Цвѣтковъ, вдругъ вставая и выпрямляясь.-- Ну, слушай. Прежде всего -- дядя умеръ; жаль его, былъ добрый человѣкъ. Потомъ, поздравь, онъ мнѣ наслѣдство оставилъ.
-- Какъ велико?
-- Земля, деньги. Тысячъ на сорокъ, если не больше.
-- Ты ужь получилъ?
-- Нѣтъ еще. Разное, тамъ послѣ скажу...
-- Но безспорно?
-- Безспорно. Я бы ужь и получилъ, да вотъ самъ уѣхалъ.
-- Зачѣмъ? Но какъ тебя, учителя гимназіи, отпустили?..
Цвѣтковъ весело засмѣялся.
-- Какъ? я, братъ, прямо въ директору: отпустите, важныя дѣла, вотъ самое это наслѣдство, справки нужны... А какія мнѣ справки въ Петербургѣ! Просто, въ Петербургъ захотѣлось!
-- Что-жь, директоръ вашъ такъ и не догадался?
-- Разумѣется, догадался, да человѣкъ онъ хорошій. Говоритъ: "поѣзжайте; сроку вамъ недѣля, а тамъ вы, конечно, больнымъ скажетесь"... Милый человѣкъ!
-- Его скоро отъ васъ примутъ.
-- Какъ?
-- Такъ-таки, просто.
-- Ты слышалъ?
-- Да... такъ, стороною.
-- Повысятъ?
Костинъ махнулъ рукой.
-- За что-жь, помилуй...
-- Нѣтъ, ты помилуй, прервалъ Костинъ.-- Что-жь онъ, въ самомъ дѣлѣ, распустилъ тамъ у васъ? Ну, я очень радъ тебя видѣть, но какіе-жь это порядки? Въ самый разгаръ классовъ -- отпускаетъ преподавателя!
-- Онъ меня самъ въ классѣ замѣнитъ, да еще получше! горячо вскричалъ Цвѣтковъ:-- еслибъ я только зналъ... Что еще такое на него?
-- Сдѣлай милость, только не подумай предупреждать! прервалъ Костинъ:-- я -- стороной слышалъ... слухи; я тутъ ровно ни при чемъ. Да и тебѣ что-жь такое, наконецъ? Ты тамъ, конечно, теперь сидѣть не станешь. Этотъ директоръ или другой... Вотъ и чай, наконецъ, слава Богу, дождались его. Ты, я думаю, голоденъ? Три года ты настоящаго чая не пилъ -- вѣдь другой такой воды на свѣтѣ нѣтъ, а у васъ, ваша рѣченка... А булки-то? Не вашимъ чета... Курить желаешь? Сигарочку? отъ Фейка?
-- Нѣтъ, спасибо.
-- Тебѣ здѣсь, собственно, какое же дѣло?
-- Дѣлецъ, чиновникъ! вскричалъ Цвѣтковъ.
-- Ну, вотъ, чему ты хохочешь? продолжалъ Костинъ, почти съ досадой.-- Тебя толкомъ спрашиваютъ: зачѣмъ пріѣхалъ?
-- Веселиться.
-- Вздоръ!
-- Право. Получилъ наслѣдство и желаю веселиться.
-- Шутишь... Какъ знаешь.
Цвѣтковъ всталъ и прошелся.
-- Вотъ что, началъ онъ:-- я тебѣ все послѣ объясню. Послѣ, погоди. Покуда я усталъ, да и тебѣ пора отправляться; скоро одиннадцать. Ты меня извини, я покуда у тебя останусь, а въ гостинницу ужь какъ отдохну, завтра.
-- Въ гостинницу? вскричалъ Костинъ:-- да съ чего ты выдумалъ? Развѣ это по-людски? Три года не видались... Нѣтъ, сдѣлай милость! Нѣтъ, или не знай меня! Помилуй... дамы вмѣстѣ... Ну, у меня свободный вечеръ найдется, къ сестрамъ отправимся, Машу послушаешь... Онѣ вѣдь тебя знали! Давай честное слово...
-- Увидимъ, увидимъ, ступай, а я высплюсь. Въ которомъ часу воротишься?
-- Около шести, отвѣчалъ немного холодно Костинъ, прицѣпилъ часы, взялъ портфель, и пошелъ надѣвать шубу.-- Отдыхай. Что будетъ тебѣ нужно, позвони.
-- Хорошо, хорошо... А послушай, не можешь ли ты мнѣ сказать...
Но онъ опоздалъ: Костинъ ужъ не слышалъ за стукомъ двери, которую захлопывалъ. Цвѣтковъ остался одинъ среди нарядной комнаты, стоялъ и оглядывался.
-- Да, хорошо, что не сказалъ Костину...
Это первое подумалось и нѣсколько разъ повторилось въ головѣ... Костинъ -- человѣкъ обстоятельный, положительный. Всегда, впрочемъ, такой былъ, но ужь это... Не женится, потому что "средствъ нѣтъ"...
Цвѣтковъ еще разъ оглянулся, задумался, морщась, будто считая, вдругъ усмѣхнулся и махнулъ рукой.
-- Э, чужія дѣла. Господь съ ними. Но его сестры -- это какъ такъ легко, спокойно разсчесть, рѣшить?.. А все-таки умѣлъ смутить. То, что было такъ ясно, опредѣленно -- вдругъ показалось какой-то дѣтской затѣей. Почему-жь, тамъ, въ N., казалось, что именно Костинъ лучше всѣхъ пойметъ и поможетъ? Съ тѣмъ и ѣхалъ. Надѣялся, ждалъ... духъ захватывало, и вдругъ какія-то сѣрыя сумерки...
-- А Господь съ ними, съ умными людьми. Умныхъ много, а живется скверно. Попробовать, не лучше ли по своему, по глупому... Ну, романично, сумасбродно, несодѣянно, но счастье-то, кто его дастъ? Будь, что будетъ!
Онъ схватилъ свое еще не просохшее пальто, захлопнулъ дверь, сбѣжалъ лѣстницу и кликнулъ извощика:
-- Въ адресный столъ!
-----
Цвѣтковъ проѣздилъ долго, но воротился домой раньше своего хозяина, усталый и особенно веселый, съ большимъ сверткомъ покупокъ. Онъ разбирался въ нихъ, напѣвая, когда громко позвонили, горничная пробѣжала отворять и раздался голосъ Костина:
-- Два обѣда, сейчасъ, и... Ты что пьешь, чай или кофе? спросилъ онъ въ дверь гостинной.
-- Ни того, ни другого, отвѣчалъ Цвѣтковъ.
-- Самоваръ, досказалъ Костинъ и вошелъ.-- Отдохнулъ?
-- Нѣтъ, даже не ложился. Смотри.
Цвѣтковъ показалъ на готовое платье, разныя вещи, которые разложилъ на столѣ и на диванѣ.
-- Это ты рыскалъ?
-- Нельзя же, необходимо... хоть бы и на недѣлю...
-- Только чего-жь и стоитъ. Гдѣ покупалъ?
Цвѣтковъ назвалъ дорогіе магазины.
-- Все равно, возразилъ онъ, останавливая выговоры пріятеля.-- Выбирать, покупать -- некогда. Ты скажи только, хорошо ли.
-- Еще бы. Я себѣ такихъ вещей не позволяю. Что тебѣ вздумалось?
-- Мнѣ бы не вздумалось, отвѣчалъ Цвѣтковъ, которому стало совѣстно и, вдругъ, Богъ знаетъ почему, какъ-то жалко пріятеля: -- но, видишь ли... я благоразумничалъ, копилъ... Ну, честное слово, завелъ копилку! Но двѣ недѣли назадъ, разразилось это наслѣдство, засѣло мнѣ въ голову: я разомъ все, и что накопилъ, и жалованье за треть...
-- Откуда же? только ноябрь.
-- Занялъ! Вексель далъ одному такому человѣку на всю треть впередъ. Да это что...
-- Слушай, душа моя... Не брани меня, сдѣлай милость... Это не дурачество какое-нибудь. Во мнѣ происходитъ... не умѣю тебѣ сказать! Я такъ радъ, такъ счастливъ, ты долженъ мнѣ повѣрить...
-- А прежде всего, прервалъ Костинъ: -- это надо отсюда убрать:-- пылится и кто-нибудь можетъ зайти. Мы уйдемъ обѣдать, надо будетъ запереть дверь.
-- Куда уйдемъ?
-- Въ столовую. Хозяева ужь отобѣдали, мы будемъ одни. Я такъ условился. Столовая пустая; приносить сюда обѣдъ -- возня, запахъ кушанья; нездорово и непріятно. А я же, сейчасъ послѣ обѣда, имѣю обыкновеніе садиться за работу.
Онъ переносилъ вещи, вѣшалъ въ шкафъ, запиралъ въ комодъ. Цвѣтковъ ходилъ за нимъ слѣдомъ, желая помочь, не успѣвая и конфузясь. Костинъ озабоченно не замѣчалъ его конфуза, молчалъ, покуда кончилъ дѣло, сложилъ оберточную бумагу въ корзинку подъ столъ, смоталъ веревочки и сунулъ туда же.
-- Сколько тебѣ хлопотъ, выговорилъ Цвѣтковъ.
-- Идемъ обѣдать, сказалъ Костинъ.
Цвѣткову было глупо-неловко, будто маленькому ребенку; онъ точно споткнулся и -- ни съ мѣста. Говорить невозможно... да ужь и стоитъ ли? Ему мелькнуло даже, что лучше бы пріѣхать въ Петербургъ, не извѣщая Костина, а потомъ придти къ нему, разсказать...
Костинъ ѣлъ молча, потомъ предложилъ Цвѣткову вина, которое захватилъ съ собой изъ своей комнаты; Цвѣтковъ отказался, тоже молча; Костинъ налилъ себѣ и выпилъ.
-- Кромѣ магазиновъ, ты еще куда-нибудь заѣзжалъ? спросилъ онъ.
-- Кромѣ магазиновъ?.. Да, заѣзжалъ. Мнѣ было нуженъ адресъ одинъ. Хотѣлъ спросить тебя, не успѣлъ...
-- Какой адресъ?
-- Галевскихъ.
-- Ты справлялся?
-- Да... Они тутъ близко.
-- Знаю. На Мойкѣ. Стоило меня спросить.
-- Я тебѣ говорю: не успѣлъ.
-- Что-жь тебѣ такъ скоро понадобилось? Остались какіе-нибудь счеты?
-- Счеты? Какіе счеты! повторилъ Цвѣтковъ.-- Такъ, вспомнилась эта семья. Проѣзжали мы мимо... даже домъ исчезъ. Все вспомнилось.
-- А ты все по-прежнему, жалостливъ, сказалъ Костинъ, усмѣхаясь.-- Что-жь, убѣдился: не въ нищетѣ? Ты, разумѣется, вообразилъ, что они гдѣ-нибудь на краю свѣта. Напротивъ, мѣстожительство порядочнѣе прежняго и не высоко, всего въ третьемъ, какъ слѣдуетъ почтенной дамѣ и молодымъ дѣвицамъ.
-- А сынъ?
-- Твой ученикъ? Живетъ съ ними. Служба ему нашлась по способностямъ.
-- Какая?
Костинъ засмѣялся и примолкъ.
-- Какая служба? переспросилъ Цвѣтковъ.
-- Кто его знаетъ. Писарство. Что нашлось. Впрочемъ, что-жь кому-нибудь надо же... Да Галевскому и разборчивымъ быть не приходится: положеніе нужно. Ему, изъ всей семьи, разумѣется, всѣхъ неудобнѣе. Отецъ (нечего и сомнѣваться: дѣло видимое!) оставилъ куши хорошіе. Все было припрятано, дали пройти времени. Вдругъ явились двѣ какія-то подземныя тетки, одарили племянницъ и племянника, а затѣмъ исчезли. Въ монастырь, говорятъ, пошли. А благословенное семейство поживаетъ, только не наживаетъ, потому что привыкло пользоваться готовенькимъ. Женщинамъ такъ жить можно, въ ожиданіи разныхъ шансовъ и будущихъ благъ; ну, а молодому человѣку подумать нужно по-серьёзнѣе. Вотъ, твой ученикъ... Ты что же не внушалъ ему гражданскихъ добродѣтелей?..
-- Что я такое могъ внушать? прервалъ Цвѣтковъ:-- избалованный малый, почти мнѣ самому ровесникъ... я уроки давалъ...
-- Да ты чего же обидѣлся? вскричалъ, хохоча, Костинъ:-- развѣ можно было его чему-нибудь выучить? Ты полгода готовилъ барича, а потомъ сидѣлъ въ классѣ съ барышнями... Отца ты, кажется, и вовсе не зналъ?
-- Да... Разъ пять видѣлъ, сказалъ, задумавшись, Цвѣтковъ.
-- Въ три года!
-- Мать добрая женщина.
-- Дура, продолжалъ Костинъ равнодушно.-- Это было сказано -- высокимъ слогомъ, разумѣется -- даже на судѣ, когда коснулись семейныхъ обстоятельствъ покойнаго... Ахъ, да! семейство... Что же я! Позволь, позволь, очень просто! тебя тамъ барышня интересуетъ. Вѣдь ты былъ влюбленъ?
-- Былъ, и теперь люблю, отвѣчалъ спокойно Цвѣтковъ, вставая изъ-за стола и зажигая папироску.
Костинъ оглянулся на него, вставая тоже.
-- То есть, старшая, сказалъ онъ, будто требуя подтвержденія.
Цвѣтковъ кивнулъ головою.
-- Хорошенькая, продолжалъ Костинъ.-- Пожалуй, даже красавица. Могла бы произвести эффектъ въ судѣ, еслибы вызвали; но отецъ умеръ, не понадобилось, не вызывали. Идемъ ко мнѣ. Бери свѣчи, онѣ мои, только подожди гасить: тамъ еще надо... Я сейчасъ.-- Самоваръ -- ко мнѣ, приказалъ онъ горничной въ корридорѣ.
Цвѣтковъ машинально взялъ и отнесъ свѣчи; на письменномъ столѣ лежалъ листъ какого-то каррикатурнаго журнала. Цвѣтковъ машинально, стоя, заглянулъ въ него. Костинъ осматривалъ лампу, вышелъ за керосиномъ, возился долго, зажегъ, уставилъ лампу ровно въ центрѣ стола предъ диваномъ, покрытаго тяжелой пестрой скатерью, и задулъ на письменномъ столѣ обѣ свѣчи, не по одиначкѣ, а разомъ, казалось, сберегая даже лишнее дыханіе.
-- Ахъ, извини, я тебя въ потьмахъ оставилъ. Иди сюда. Ты это смотришь? Уморительно! прибавилъ Костинъ, проходя и ткнувъ пальцемъ въ яркую картинку: -- это я, встрѣтилось, купилъ... Постойте, обратился онъ къ горничной, которая внесла самоваръ, чайникъ и стаканы, все на одномъ подносѣ:-- я вамъ утромъ не успѣлъ замѣтить: вы такъ перебьете мою посуду. Это -- во-первыхъ. А во-вторыхъ -- лампа должна быть вычищена и заготовлена съ утра; я не имѣю привычки самъ этимъ заниматься. Можете идти; я позвоню. Да! одинъ стаканъ можете принять: онъ не пьетъ.
Цвѣтковъ курилъ и расхаживалъ, молча. Костинъ налилъ себѣ чаю и взялъ журналъ.
-- Что-жь не досмотрѣлъ? тутъ еще много. Презабавно. Получается это у васъ?
-- Не знаю.
-- Какъ не знаешь?
-- Не знаю. Въ гимназіи не получаютъ.
-- Еще бы, батюшка!.. Такъ ты никогда и не видалъ?
-- До сихъ поръ думалъ: авось Богъ помилуетъ.
-- Отчего?
Костинъ хохоталъ.
-- Уморительный ты, идеалистъ!.. Никакъ даже разсердился? ну, положи гнѣвъ на милость: неужели ужь человѣчеству такъ и не позабавиться?
-- Ты, ей-богу, чудесникъ!.. Во-первыхъ, позволь, это вовсе не тупоумно, а напротивъ, напримѣръ... Ну, позволь, ну, не шутя, когда пораздумаешься... Серьёзно говоря: хоть тутъ, и вообще въ подобныхъ вещахъ...
-- Слишкомъ ужь много развелось этихъ "подобныхъ вещей!"
-- Такъ что же? Я говорю, когда пораздумаешься, хоть тутъ и горькія, и грязныя, пожалуй, даже очень грязныя стороны жизни, а меньше онѣ извращаютъ и ожесточаютъ, чѣмъ что другое...
-- Что такое "другое?"
-- Что? ну, ты самъ знаешь что! Да не забираясь далеко, я скорѣе дамъ юношѣ "Нана", или вотъ это, чѣмъ какого-нибудь Гюго, какого-нибудь "пѣвца скорбей народныхъ" вашего... ну, то, надъ чѣмъ мы ломались... Нѣтъ, позволь, сдѣлай милость, выслушай!.. О, привычка старая -- не выслушивать!.. Это -- будетъ впечатлѣніе обыкновенное, житейское; рано ли, поздно ли всякому его вкусить приходится, и души оно не взволнуетъ, и ничему оно не помѣшаетъ. А т1123; впечатлѣнія -- ваши-то излюбленныя -- врѣжутся въ голову и отвязывайся отъ нихъ...
-- Три года назадъ... Правда, быстро все у васъ мѣняется!
-- Не застывать же, какъ ты.
-- Такъ мнѣ, видно, и быть.
Костинъ пожалъ плечами и позвонилъ.
-- Уберите, сказалъ онъ горничной.-- Чѣмъ ты намѣренъ заняться?
-- Что ты дѣлаешь по вечерамъ?
-- Работаю, если есть работа. Сегодня сговорился съ однимъ знакомымъ въ русскій театръ. Хочешь, вмѣстѣ? билетъ найдется.
-- Я пойду къ Галевскимъ, отвѣтилъ Цвѣтковъ.
-- Какъ знаешь. А мнѣ пора. Надо переодѣться, зайти за тѣмъ.
Костинъ зажегъ свѣчу, ушелъ въ спальню, одѣвался аккуратно и медленно, и вышелъ въ шляпѣ и перчаткахъ.
-- Ты тоже уйдешь, сказалъ онъ, осматривая бинокль: -- но воротишься, вѣроятно, прежде меня: мы, тамъ, послѣ спектакля, поужинаемъ. Такъ, пожалуйста, запри комнату и возьми ключъ съ собой. Утромъ ты выходилъ, все оставалось отперто. Завтра я заведу для тебя другой ключъ, потому... Что? гостинница? Нѣтъ, нѣтъ, это пустяки; этакъ и до обиды дойдетъ; пожалуйста, больше ни слова... До свиданія.
Накинувъ шубу, онъ еще выглянулъ изъ прихожей.
-- Будешь уходить, погаси огонь.
Цвѣткову показалось какъ-то покойнѣе, когда онъ вышелъ. Разумѣется, уйти въ гостинницу -- обида. Но и оставаться... Точно что прихватило, будто полу платья дверью. Пустяки, а все-таки -- выноси ихъ.
Но пустяки ли?...
На душѣ у него стало очень тяжело. Онъ хотѣлъ тоже сейчасъ уйти, и вмѣсто того, сѣлъ у стола, зажимая глаза отъ рѣжущаго свѣта лампы. Въ головѣ шумѣло. Онъ усталъ, но отдыхать не хотѣлось. За минуту показалось покойнѣе, тише. Теперь именно тишина и тревожила: точно будто что ушло и навсегда простилось. Сначала, это смутное чувство стѣсненія, потомъ какая-то удивляющая отчужденность... не обманутъ они того, кто чутокъ, измученъ, вѣчно оглядывается. Тутъ порвалось; надо проститься... Казалось бы, что такое? мелочи, пустыя замашки, трусливость... Но онѣ вошли въ обычай, выросли въ убѣжденія. И какія крѣпкія. Ничего не трудятся разбирать, просто рѣшаютъ свое и конецъ... Чѣмъ пустѣе дѣло, къ которому прилагаются такія убѣжденія, тѣмъ они страшнѣе: значитъ, ужь совсѣмъ вошли въ плоть и кровь, практикуются не въ экстренныхъ случаяхъ, а ежедневно...
И это -- въ какіе-нибудь три года!.. Что, ежели... Если и слѣдъ заметенъ, и тамъ ждетъ прощаніе...
Онъ вскочилъ и бросился одѣваться.
Костинъ, уходя куда-нибудь въ тѣсноту, не бралъ часовъ; онъ такъ объяснилъ, укладывая ихъ на подставкѣ. Была половина седьмаго. Цвѣтковъ раскидалъ свои вещи по гостинной и вспомнилъ о ключѣ, когда извощикъ ужь повернулъ на набережную Мойки.
-----
-- Дома, сказалъ ему швейцаръ и позвонилъ.
Цвѣтковъ началъ подниматься. Лѣстница была вся въ коврахъ, освѣщена ярко. Еще подъѣзжая, онъ всматривался въ окна третьяго этажа, завѣшенныя кружевами: хотѣлось догадаться, чьи это окна. Онъ всходилъ все медленнѣе и совсѣмъ остановился на площадкѣ. Стѣны были блѣдныя, съ блѣднопестрымъ, красивымъ узоромъ. По нимъ бѣжала тонкая тѣнь рѣшотки. Мягкій диванчикъ, обитый темно-краснымъ трипомъ. Бассейнъ, полный воды, обложенный каменьями, обставленный деревьями и широколиственной зеленью; въ срединѣ его бѣленькая нимфа; слышно, какъ журчитъ вода. Все рѣзко освѣщено газомъ. Напротивъ рѣзная дверь; на ней бронзовая дощечка: "Любовь Викторовна Галевская".
Цвѣтковъ присѣлъ на подоконникъ.
-- Гостинная... подумалъ онъ.
Онъ ждалъ -- вѣрнѣе, ему хотѣлось другого: темнаго двора, черной лѣстницы. Хотѣлось бѣдности. Онъ воображалъ эту бѣдность, сидя у себя въ городѣ N, и чѣмъ жесточе были придумыванья, тѣмъ свѣтлѣе казалось впереди блаженство, когда онъ скажетъ ей: -- я съ тобою, все прошло, забудь все, отдохни, живи!..
Да, забыть, прежде всего -- забыть. Чтобъ прежде всего не было этой самой тяжелой муки, этого стыда -- богатства. Съ глазъ долой эти стѣны, этихъ людей, бѣжать отъ нихъ, возродиться... Радость, жизнь, принять тебя на свои руки "какъ отъ купели"... Вотъ, у меня есть, бери -- это твое... И, Боже, не подумай, будто это состраданіе, благодѣяніе, будто бѣднякъ разбогатѣлъ и обрадовался случаю... Нѣтъ, нѣтъ! Ты этого не подумаешь! Такъ дѣлается у пошлыхъ, ненавистныхъ, среди которыхъ ты пропадала! Нѣтъ, ты вспомнишь... ты не могла забыть...