Этотъ томъ сочиненій г-жи Крестовской заключаетъ въ себѣ двѣ повѣсти, изъ которыхъ первая ("Искушеніе") написана въ 52 году, вторая ("Учительница") въ 80. Ихъ раздѣляетъ, стало быть, промежутокъ времени почти въ тридцать лѣтъ -- и какого времени! Два даровитѣйшія поколѣнія положили на него всѣ свои силы, принесли великія и незабвенныя жертвы, выработали идеалы и идеи, о какихъ до тѣхъ поръ на святой Руси слыхомъ не слыхали и видомъ не видали. Пусть говорятъ намъ -- и съ полнымъ основаніемъ, конечно -- что эти идеи и идеалы не съ неба къ намъ свалились и не изъ-за моря были привезены, а выработались путемъ естественнаго общественнаго роста: фактъ все-таки въ томъ, что въ это, именно только въ это время, идеалы, о которыхъ идетъ рѣчь, получили санкцію со стороны жизни и, до тѣхъ поръ забытые или забитые, незнаемые или презираемые, открыто и смѣло выступили, наконецъ, изъ тайниковъ и закоулковъ разныхъ "кружковъ" на арену общественной жизни. Не было откровенія -- какъ его и вообще не бываетъ въ исторіи -- но былъ переворотъ, переворотъ въ умахъ, въ понятіяхъ, въ цѣляхъ, въ привычкахъ общежитія и, наконецъ, въ самыхъ учрежденіяхъ. Оглядываясь, съ высоты восьмидесятыхъ годовъ, на пройденное пространство, чувствуешь приливъ бодрости и мужества, освѣжаешь свою вѣру въ прогрессъ и людей, что такъ нужно и такъ важно именно въ томительныя минуты общаго унынія и апатіи. Исторія -- хорошій счетчикъ. Если, по слову поэта, "даромъ ничто не дается", то съ другой стороны, если разсудить хорошенько, нѣтъ и вовсе безполезныхъ жертвъ, и въ экономіи жизни ни одно усиліе не пропадаетъ задаромъ.
Мы прожили эти тридцать лѣтъ не напрасно. Тѣмъ болѣе не напрасно долженъ былъ прожить ихъ такой тонкій и чуткій, впечатлительный и искренній художникъ, какъ г-жа Крестовская. Сравненіе двухъ повѣстей, составляющихъ содержаніе настоящаго тома сочиненій г-жи Крестовской, можно сказать, есть сравненіе двухъ эпохъ, въ которыхъ мы находимъ мѣрку нашего роста, нашего развитія. Собственно литературная физіономія г-жи Крестовской измѣнилась съ тѣхъ поръ очень мало. Въ пятидесятыхъ годахъ ея талантъ являлся уже на столько окрѣпшимъ и сформировавшимся, что основныя черты и свойства его мы цѣликомъ находимъ и въ ея позднѣйшихъ, современныхъ произведеніяхъ: та же тонкость психологическаго анализа, тотъ же страстный и какъ-то порывистый -- именно порывистый -- лиризмъ, тотъ же сильный, образный, живописный языкъ. Не измѣнилось, въ основныхъ чертахъ, и міросозерцаніе автора, никакого ущерба не потерпѣли и его симпатіи, но самымъ рѣшительнымъ образомъ и въ полномъ соотвѣтствіи съ перемѣщеніемъ всѣхъ центровъ тяжести нашей жизни измѣнилась точка зрѣнія г-жи Крестовской на явленія, та почва, на которую она переноситъ нынѣ свои идеалы. Тридцать лѣтъ назадъ, какъ извѣстно, не существовало никакихъ общественныхъ интересовъ. Каждый жилъ у себя и для себя или для тѣснаго кружка своихъ близкихъ, и вопросами жизни являлись исключительно вопросы личнаго существованія, въ широкомъ смыслѣ этого послѣдняго слова. Вопросъ -- какъ жить? сводился не столько къ вопросу о выборѣ честной дѣятельности, которой найти было негдѣ, а просто къ вопросу нравственнаго самосохраненія. Естественно, при такомъ положеніи вещей вопросы личной нравственности, ихъ подробный анализъ и критика стояли на первомъ планѣ, какъ единственное средство для выработки нравственныхъ принциповъ, подъ эгидою которыхъ можно было бы безгрѣшно, хотя бы то и не особенно полезно, провести свою жизнь. Но естественно также, что ничего изъ этихъ добродѣтельныхъ усилій не вышло и не могло выйти. Вѣдь значеніе поступковъ человѣка опредѣляется не столько мотивами, сколько результатами, не столько степенью соотвѣтствія ихъ съ разными неподвижными правилами и положеніями, сколько условіями, среди которыхъ и вслѣдствіе которыхъ они совершились. Одинъ укралъ калачъ, потому что умиралъ съ голоду, другой укралъ милліонъ, потому что въ карты проигрался -- оба они одинаково преступили шестую заповѣдь, но вина ихъ не одинакова. Никакого абсолютнаго разрѣшенія вопросовъ этой категоріи найти было очевидно невозможно, и литература наша сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ напоминала собою въ этомъ отношеніи средневѣковыхъ алхимиковъ, искомаго философскаго камня не открывшихъ, но положившихъ основаніе современной химіи. Г-жа Крестовская участвовала въ этихъ поискахъ самымъ добросовѣстнымъ образомъ, и ея повѣсть "Искушеніе" представляетъ яркій образчикъ и искренности ея усилій, и ихъ фатальнаго безплодія. Позволительно ли поступаться своими убѣжденіями ради счастія такихъ близкихъ людей, какъ мать, сестра и пр.? Этотъ вопросъ ставится въ повѣсти "Искушеніе" и нетолько ставится, а и рѣшается авторомъ; но читатель остается неудовлетвореннымъ. Еще бы иначе! Морализировать легко, жить трудно. Легко говорить: не измѣняй себѣ, несмотря ни на что, сохрани свою вѣру, не пятнай своихъ идеаловъ и пр. и пр. Но зачѣмъ мнѣ эта вѣра, если ради ея я долженъ "не смотрѣть" даже на слезы -- пусть безсмысленныя, но все же горькія -- своей матери? Противъ этого, конечно, можно найти возраженія; но эти возраженія тоже могутъ быть оспариваемы, и въ концѣ концовъ никакого общаго и твердаго рѣшенія отыскать вамъ не удастся. Беречь свои убѣжденія, свою нравственную личность -- долгъ; заботиться о счастіи своихъ близкихъ -- тоже долгъ; и вотъ извольте разобраться въ той путаницѣ, которая является, когда между этими "долгами" возникаетъ коллизія! Такова сущность всѣхъ индивидуально-нравственныхъ вопросовъ: они имѣютъ почти столько же рѣшеній, сколько въ жизни характеровъ и положеній, и абсолютнаго въ нихъ нѣтъ ничего. Людей "надо судить по человѣчеству", какъ говоритъ кто-то у Островскаго, а не по холодной и такъ часто жестокой морали прописей.
Всѣ эти неразрѣшенные и неподвижные вопросы были немедленно сданы въ архивъ, какъ только въ обществѣ явилось сознаніе болѣе широкихъ интересовъ и возможность ихъ удовлетворенія. Мы поняли, что вопросъ личной нравственности есть прежде всего вопросъ нравственности общественной, что для предохраненія людей отъ угара надо заботиться не объ изобрѣтеніи разныхъ спиртовъ, а о хорошей вентиляціи. Поняла это и г-жа Крестовская, и плодомъ этого измѣненія ея точки зрѣнія является цѣлая серія повѣстей, относящихся къ послѣднему времени, повѣстей, среди которыхъ "Учительница" занимаетъ одно изъ первыхъ мѣстъ. Конечно, ветхаго человѣка ^не такъ-то легко съ себя сбросить, и г-жа Крестовская все еще по временамъ обращается къ старымъ темамъ: можно ли? должно ли? Такъ героиня ея повѣсти въ нѣкоторомъ смыслѣ жертвуетъ собою ради своей матери и вмѣстѣ съ авторомъ терзается сомнѣніями -- ладно или неладно она поступила. Но что прежде служило для г-жи Крестовской исключительнымъ содержаніемъ, то теперь является у ней только однимъ изъ аксессуаровъ. Идея повѣсти -- идея строго общественная. Ботъ, говоритъ намъ г-жа Крестовская своею превосходною повѣстью, недюжинныя силы, чистыя стремленія, самое искреннее желаніе труда и полная приготовленность къ нему -- и все это жалкимъ образомъ замираетъ и погибаетъ, для всего этого не оказывается простору, не дѣятельной помощи, о которой никто и не проситъ, а именно только простору, свободы, возможности проявиться. "Учительница", молодая, энергичная, образованная дѣвушка, точно о первомъ любовномъ свиданіи мечтавшая о своемъ сближеніи съ крестьянскими дѣтьми, своими будущими учениками и ученицами, должна уступить свое мѣсто презрѣнному шалопаю, который "и по старому отдуетъ, и по новому оберетъ" мужика, какъ метко и вѣрно, выразилась о немъ героиня повѣсти! Почему должна? Это -- уже совершенно общественный вопросъ, вопросъ не о нравахъ, а о порядкахъ нашихъ, тотъ самый вопросъ, надъ которымъ задумывался читатель, слушая извѣстнаго Лиссабонскаго, который "не воръ, не пьяница, не невѣжда и тѣмъ паче не агитаторъ", и несмотря на это, точнѣе сказать -- вслѣдствіе этого, оказался "неудобнымъ" для роли волостного писаря. Г-жа Крестовская, разумѣется, не рѣшаетъ, какъ не рѣшаетъ и г. Успенскій, этого вопроса, потому что такое рѣшеніе -- дѣло всей литературы и всего общества. Но она съ блистательнымъ талантомъ и безъ всякихъ экивоковъ и оговорокъ заявляетъ намъ, что въ нашей жалкой жизни честному человѣку дышать нечѣмъ, что она завалена всякимъ мусоромъ, запакощена всевозможными пройдохами, безпрепятственно распоряжающимися въ ней. Это настолько же плодотворнѣе разсказовъ о томъ, какъ Ванька Таньку полюбилъ, насколько общественная жизнь выше и значительнѣе жизни индивидуальной. Замѣтьте въ заключеніе, что въ повѣсти есть вводные эпизоды и образы, какъ напримѣръ, Миши Иванова, доказывающіе такую чуткость автора, къ какой насъ не пріучили его сверстники, и не только чуткость, но, что еще несравненно рѣже и дороже -- пониманіе.