Передъ вечеромъ, въ началѣ мая 1854, къ лучшей N-ской гостинницѣ подъѣхала телѣга, сильно забрызганная грязью весеннихъ, еще неустановившихся дорогъ, и запряженная тройкой, замѣтно усталыхъ, ямскихъ лошадей. На встрѣчу этого некрасиваго экипажа выбѣжала почти вся прислуга гостинницы, откланиваясь пріѣзжему молодому господину, въ дорогомъ тепломъ пальто, и спѣша вынуть изящную дорожную подушку и изящный дорожный мѣшокъ, потонувшіе въ сѣнѣ, которымъ была набита телѣга.
Этотъ господинъ, Андрей Васильевичъ Верховской, ужъ около двухъ недѣль прожилъ въ N-ской гостинницѣ, пріѣхавъ изъ Петербурга по желѣзной дорогѣ и въ дилижансѣ, а теперь возвращался изъ короткой поѣздки верстъ за сорокъ, въ одно большое имѣніе. Всему N. было извѣстно, что Верховской за тѣмъ и пріѣхалъ, чтобы купить это имѣніе, но половодье и испорченныя дороги до сихъ поръ не давали туда добраться. Онъ равнодушно переносилъ эту задержку, а въ гостинницѣ ей были очень довольны. Съ нимъ не было собственнаго камердинера и лакеи гостинница старались угождать ему съ услужливостью крѣпостныхъ, почти негодуя, что требованія богатаго молодого барина были очень несложны.
-- Дайте переодѣться и пообѣдать, сказалъ Верховской, войдя въ свою комнату, между тѣмъ какъ лакей суетился, спуская сторы, смахивая воображаемую пыль, передвигая кресла.
-- У васъ были господинъ губернаторъ, и, вотъ, еще карточки. Вотъ, еще письмо съ почты. Сегодня по утру заходилъ, спрашивалъ васъ господинъ Духановъ.
-- Хорошо...
Верховской ходилъ по комнатѣ, пока накрывали на столъ.
Его закачало. Онъ посмотрѣлъ на письмо, хотѣлъ распечатать, отложилъ и, сѣлъ обѣдать. Зналѣ-ли онъ заранѣе, что письмо незанимательно, но по его лицу пробѣжало что-то похожее на нетерпѣніе. Онъ задумался, наконецъ, рѣшаясь, опять взялъ и развернулъ письмо. Оно состояло изъ двухъ тонкихъ листочковъ, исписанныхъ четкой, красивой рукой по транспарану. Верховской бѣгло читалъ и перевертывалъ, будто добираясь до дѣла, Нахмурился, сложилъ все опять въ конвертъ и возвратился къ прерванному обѣду.
Ему, впрочемъ, было не суждено кончить его покойно. Лакей явился снова и доложилъ:
-- Господинъ Духановъ.
Духановъ былъ молодой чиновникъ мелкаго происхожденія, не крупнаго чина, нѣсколько разъ терявшій мѣста и всегда тотчасъ-же находившій другій, -- чѣмъ доказывалось, что онъ дѣлецъ и человѣкъ нужный. Онъ хорошо и замѣтно сознавалъ это, хотя держался съ приторной ласкательной скромностью, когда считалъ ее необходимой и приличной. Это, вѣроятно, многимъ нравилось, потому что Духановъ былъ почти всеобщій ходатай по дѣламъ въ N. Въ настоящее время, ему было поручено, сладить съ Верховскимъ продажу имѣнія; сами владѣльцы жили въ Петербургѣ. Духановъ разсчитывалъ на свои выгоды, и потому, въ пятидневное отсутствіе Верховскаго, безпрестанно навѣдывался о его возвращеніи и даже не поскупился заплатить въ гостинницѣ, чтобъ ему донесли "какъ-только баринъ явится". Это было исполнено.
-- Имѣю честь поздравить съ пріѣздомъ, сказалъ, онъ скороговоркой, на секунду пріостановясь у порога, и въ ту-же секунду, вспомнивъ о своемъ достоинствѣ, развязно вступилъ въкомнату.-- Какъ съѣздили, Андрей Васильевичъ?
-- Мое почтеніе.... сказалъ опять скороговоркой Духановъ, шаркнувъ еще разъ, и опять напомнилъ себѣ о свѣтскихъ манерахъ.-- Что-жъ это вы такъ жалуетесь, Андрей Васильевичъ, хе-хе, будто старикъ какой, въ самомъ дѣлѣ. Конечно, не спорю, непривычно вамъ.... экипажъ не такой.... хе-хе....
-- Не въ телѣгѣ дѣло, а въ дорогѣ.
-- Да вѣдь весна-съ, возразилъ съ снисходительной улыбкой Духановъ.
-- У всѣхъ весна, возразилъ Верховской: -- но у всѣхъ гати, какіе-нибудь мостики, а къ вашему Спасскому проѣзда нѣтъ; подъ самой деревней -- не мостъ, однѣ сваи....
Духановъ прервалъ его смѣхомъ.
-- Это мостъ, точно, плохъ, сказалъ онъ: -- мнѣ они еще въ прошломъ году доносили. Ну, вотъ, какъ купите, новый построите.
-- Слишкомъ много придется строить, возразилъ Верховской: -- тамъ все на боку.
-- Какъ вы, Андрей Васильевичъ, разочаровались! сказалъ Духановъ, продолжая смѣяться, не то для того, чтобъ ободрить себя, не то насмѣшливо.-- Домъ, конечно, не новый, но потому собственно это даетъ ему цѣну: барскій домъ, барская постройка; ныньче ужъ такихъ и не умѣютъ.... Комфортъ весь, паркеты, отдѣланъ какъ.... Конечно, можетъ-быть, пожелаете, роскошнѣе....
-- Я, вѣдь, покупаю не домъ одинъ, а деревню, прервалъ Верховской: -- я пять дней пробылъ тамъ, осматривалъ.
-- И ни одной крѣпкой избы во всей деревнѣ, снова прервавъ Верховской:-- ни зерна хлѣба у мужиковъ; пахать начали -- побираются другъ у друга лошадьми; въ пятидесяти дворахъ -- пять кошекъ какихъ-то, а не коровъ....
-- Ну-съ, наберется и побольше! возразилъ, захохотавъ, Духановъ.-- Нѣтъ, ужъ вы, ей-богу, очень разочаровались, Андрей Васильевичъ; я никакъ не ожидалъ....
-- Я самъ никакъ не ожидалъ найти такое разореніе, отвѣчалъ серьезно Верховской: -- объ этомъ вамъ слѣдовало-бы меня предупредить, какъ мнѣ кажется.
-- Мнѣ господа Запольцоѣы поручили только продажу, отвѣчалъ Духановъ: -- я вамъ представилъ опись земли, планы; какой долгъ на имѣніи, какія недоимки -- вамъ тоже извѣстно. Хоть сейчасъ покупай -- все въ порядкѣ сдѣлано.
-- И еслибы я купилъ, не глядя, вы считали-бы, что все сдѣлано по совѣсти?
Духановъ повернулся на мѣстѣ; его маленькое лицо вспыхнуло и маленькіе глаза сверкнули. Онъ въ минуту сдержалъ себя и, пристально глядя на богатаго барина, отвѣчалъ смиреннымъ голосомъ:
-- Я человѣкъ зависимый, Андрей Васильевичъ. Господа Запольцовы мои благодѣтели; я черезъ нихъ имѣю и мѣстишко. Хорошо говорить о совѣсти, когда деньги есть. У меня ихъ нѣтъ-съ.
Онъ еще разъ поднялъ на Верховского взглядъ, выражавшій, что богатство можетъ безнаказанно унижать и обижать,-- взглядъ унизительно-обидный, -- сжалъ губы въ улыбку презрѣнія къ невниманію, которое ему оказывали, но продолжалъ прежнимъ, сладко-смиреннымъ голосомъ:
-- Госпожа Запольцова мнѣ писала, что онѣ очень дружны съ вашей супругой; такъ я полагалъ, что вы уже обо всемъ предупреждены.
-- Ровно ни о чемъ, сказалъ Верховской, ходя по комнатѣ, чтобъ расправитьусталыя ноги.
Духановъ тихо разсмѣялся, когда онъ отвернулся.
-- Госпожа Запольцова мнѣ подробно описывала, продолжалъ Духановъ:-- какъ онѣ съ вашей Лидіей Матвѣевной даже нарочно искали имѣть квартиру въ одномъ домѣ, чтобы дѣти вмѣстѣ занимались.... Для моей довѣрительницы будетъ весьма прискорбно, если вы сочтете, что послѣ такихъ дружескихъ отношеній она рѣшится на обманъ противъ васъ....
-- Да и моей довѣрительницѣ не будетъ пріятно, если я ей куплю нищенскую колонію, возразилъ Верховской.
Духановъ опять усмѣхнулся ему вслѣдъ.
-- Но самое милое -- что вы смолчали о главномъ, продолжалъ Верховской, остановясь.-- Если и это -- въ интересахъ вашей довѣрительницы, то, извините, это ни ей, ни вамъ чести не дѣлаетъ... Спасскіе мужики недавно убѣгали всей деревней?
Духановъ завертѣлся на стулѣ.
-- Пришли сюда въ городъ, и просились всѣ, годные и негодные, въ военную службу?
-- Да вѣдь, Андрей Васильевичъ, мало-ли бездѣльниковъ... Кто-нибудь имъ натолковалъ, что военное время, всѣхъ требуется.... служба царская, усердіе... Извѣстно, мужикъ -- дуракъ; ну, сказали ему, за это земля будетъ, льготы разныя.... Имъ-ли было не житье...
-- Прелестное. Я его видѣлъ, это житье. Какъ-же вы мнѣ этого не сказали?
-- Я полагалъ, Андрей Васильевичъ, вы знаете, отвѣчалъ Духановъ, уже въ затрудненіи:-- всѣ въ городѣ знаютъ, Спасское....
-- Спасскихъ -- три села въ одномъ уѣздѣ, только изъ тѣхъ двухъ не бѣгали; бѣгали изъ вашего. Такъ вы поступили по совѣсти, скрыли отъ меня, что крестьяне недовольны?
-- Да вѣдь, они, Андрей Васильевичъ, ужъ покорились. Кого тогда, тутъ, въ полиціи,-- успѣли перехватить,-- это, туда двѣ роты ходили, отвѣчалъ успокоительно-ласково Духановъ.-- Теперь они, ей-богу, ничего-съ. За это дѣло и губернаторъ ужъ нахлобучку получилъ, какъ могъ допустить, и исправникъ теперь, и становой... всѣ мѣры приняты, все кончено-съ. Ей-богу, они ничего. И вамъ никакого безпокойства не можетъ быть. И если вашей супругѣ угодно когда въ поле, или въ коляскѣ, -- такъ куда угодно теперь, никакого безпокойства!... Госпожа Запольцова писала, что вашей Лидіи Матвѣевнѣ собственно для здоровья нужна деревня. Такъ здѣсь онѣ все найдутъ: мѣстоположеніе, воздухъ, всякую, если дозволите сказать -- прихоть. Что-жъ дѣлать, нынѣшнимъ временемъ за границу нельзя -- въ Крымъ тоже... А здѣсь совсѣмъ будетъ по вкусу Лидіи Матвѣевны. Отъ столицы недалеко... Лидія Матвѣевна въ Москвѣ въ настоящее время?
-- Въ Москвѣ, отвѣчалъ Верховской, продолжая расхаживать и думая, почему онъ это знаетъ.
Духановъ помолчалъ, глядя ему вслѣдъ. Верхорской молчалъ тоже и, казалось, не заботился о его присутствіи. Чиновникъ кашлянулъ, чтобъ о себѣ напомнить, но это не подѣйствовало. Верховской взглянулъ въ окно, потомъ на часы.
-- Такъ какъ-же-съ, Андрей Васильевичъ? рѣшился наконецъ спросить Духановъ.
-- Что?
-- Да на счетъ деревни. Ужъ вы разочаровались очень, ей-богу!
-- Подумаю, отвѣчать Верховской и позвонилъ.
-- Мнѣ будетъ истинно жаль, Андрей Васильевичъ, если вы пропустите такую покупку.
-- Не перебьютъ, отвѣчалъ Верховской.
-- Конечно, господа Запольцовы, по дружбѣ, вамъ скорѣе уступятъ, чѣмъ кому другому, к деньги отъ васъ вѣрныя, а все-таки... золотое дно!
-- Да, Запольцовымъ выгоднѣе сбыть его до аукціона, прервалъ Верховской:-- а до аукціона немного найдется охотниковъ на это золотое дно. Я подумаю.
Вошелъ лакей. Верховской спросилъ одѣться.
-- Куда-нибудь сбираетесь? спросилъ Духановъ.
-- Да; извините.
Духановъ поднялъ съ пола свою шляпу.
-- Такъ до пріятнаго свиданія, Андрей Васильевичъ. Когда-жъ прикажете явиться?
-- Я напишу Лидіи Матвѣевнѣ; дождусь отвѣта и дамъ вамъ знать.
-- Это будетъ, стало быть, рѣшительное?
-- Да, рѣшительное, отвѣчалъ Верховской, очень довольный, что тотъ кончилъ свои поклоны и затворилъ дверь.
Черезъ нѣсколько времени, онъ самъ шелъ черезъ бульваръ, гдѣ было много гуляющихъ, въ клубъ, гдѣ тоже собралось довольно.
-----
Въ провинціи, въ то время, еще веселились, не уступая Петербургу, который веселился какъ никогда. Верховской, хотя оставилъ его вскорѣ послѣ святой недѣли, наслушался концертовъ, насмотрѣлся спектаклей и баловъ до усталости и былъ радъ уѣхать въ провинцію, чтобъ отдохнуть. Но повидавшись по дѣлу съ двумя тремя лицами, пришлось знакомиться и съ другими, такъ, что въ двѣ недѣли, Верховской узналъ все, что называло себя "высшимъ N-скимъ обществомъ". Верховской убѣдился, что въ Петербургѣ бываютъ, по крайней мѣрѣ, опредѣленные часы для бездѣлья, и что тамъ люди, ничего недѣлающіе, дѣлаютъ по крайней мѣрѣ видъ, будто заняты; въ провинціи не соблюдалась и эта церемонія, и, казалось, не было ни службы, ни занятія, не оставляющаго времени для долгихъ визитовъ по утру, для праздношатанія днемъ, для игры, въ карты отъ сумерокъ до разсвѣта. Верховскому пришлось жить также, принимая и отдавая посѣщенія. Его особенно ласкали, какъ будущаго помѣщика N-ской губерніи, можетъ-быть, даже N-скаго жителя. Дамы нѣсколько огорчились, узнавъ, что онъ женатъ, но сообразили также, что это будетъ "пріятный, домъ", потому что жена, Верховского любитъ удовольствія. Это уже знали, хотя Верховской не разсказывалъ.
Верховской провелъ послѣднія десять лѣтъ въ Петербургѣ, но зналъ и Москву, и провинціи, и не находилъ большой разницы въ складѣ провинціальнаго общества и складѣ богатыхъ петербургскихъ среднихъ кружковъ. Это было почти тоже съ небольшими измѣненіями: въ провинціяхъ было только поменьше формальности и экономіи, побольше разгула и сплетень; даже сужденія провинціи казались запоздалыми только сравнительно съ разсужденіями высшаго или литературнаго петербургскаго круга. Такъ думалъ прежде Верховской; теперь, уѣзжая въ провинцію, онъ ожидалъ найти болѣе разницы. Война продолжалась ужъ полгода; событія быстро слѣдовали одно за другимъ, затрудненія усложнялись, затрогнѣались существенные, родные интересы. Столицы каждый день читали газеты, получали опредѣленныя извѣстія, были на-слуху распоряженій и намѣреній, болѣе или менѣе знали чему вѣрить, чего ждать, чего опасаться. Но столичные толки, хотя и жаркіе съ вида, были сдержанны, осторожны: недовѣріе и опасенія прятались; настроеніе было искусственное, неискреннее. Столица не страна; это какое-то нарядное, праздничное мѣсто, съ своими уставами и условіями. Правда, туда сбираются люди со всѣхъ концовъ страны, но столица имѣетъ свойство скоро передѣлывать людей на свой ладъ, не выслушиваетъ ихъ, а заставляетъ себя слушать, не узнаетъ отъ нихъ обычаи, силы и нужды страны, а внушаетъ забывать все это, предлагая обо всемъ свои понятія -- не широкія, не вѣрныя, успокоительныя, какъ все, что составляется на-скоро и съ предвзятымъ намѣреніемъ приказывать и не безпокоиться.... Только въ настоящее время; когда обнаруживается жизненная дѣятельность провинцій, жители столицъ,-- и то еще далеко не всѣ,-- начинаютъ терять вѣру въ столичное знаніе вещей и непогрѣшимость столичнаго мнѣнія. Но прежде, тогда, было не то: 1854-й былъ послѣднимъ и самымъ тяжкимъ годомъ молчанія одной стороны, невниманія другой и разъединенія обѣихъ...
Верховской принадлежалъ въ немногимъ жителямъ столицы, не увлекавшимся ея предположеніями, строже обсуждавшимъ ея приговоры и уставшимъ отъ ея веселій. Уѣзжая въ провинцію, онъ надѣялся отдохнуть,-- что не удалось ему,-- но удостовѣрился, что веселье провинціи -- не навязанное, не поддѣльное, а искреннее... Убѣдясь въ этой искренности, онъ сталъ искать ее и въ другомъ, счелъ обязанностью присмотрѣться ближе. Въ Петербургѣ онъ слышалъ довольно фразъ; въ провинціи должна быть правда. Здѣсь, на болѣе родной и твердой точкѣ опоры, общественное мнѣніе и общественная сила должны были являться свободнѣе, съ болѣе яснымъ сознаніемъ; увлеченіе здѣсь не могло быть подготовлено, вынуждено модой, вызвано разсчетомъ и желаніемъ выставиться на видъ. Здѣсь всякій ближе и опредѣленнѣе зналъ свои средства: по увлеченію, можно было судить о возможномъ размѣрѣ самоотверженія... Верховской сталъ внимательно слушать толки. Сначала его поразила, въ большинствѣ, недостаточность политическаго знанія, но онъ видѣлъ единственные источники этого знанія -- "Инвалидъ" и "Сѣверную Пчелу" на столѣ клуба, а на столѣ губернаторши, m-me Волкаревой, листы выкроекъ, которые назывались иностранными газетами. Ясно, что многого и требовать было нельзя. Верховской воздержался отъ взыскательности, постарался не находить смѣшнымъ, что m-me Волкарева разбрасывала свою "Indépendance" какъ можно живописнѣе и примѣтнѣе; что клубные читатели вѣрили только въ свои двѣ газеты и презирали иностранныя; что патріотизмъ выражался иногда выспренно-сантиментально, иногда съ грубымъ самохвальствомъ: чувство могло быть сильно, но могло не умѣть выражаться. Верховской боялся судить неосмотрительно. Онъ удерживался даже отъ улыбки на ни съ чѣмъ несообразныя, блестящія предположенія, опровергалъ ихъ осторожно, чтобъ не испугать увлеченія, которое могло быть... Но онъ недолго оставался въ этомъ пріятномъ заблужденіи. Въ нѣсколько дней онъ убѣдился, что ничего не было, ни сознанія силъ, ни народной гордости, ни пыла, ни глубокаго чувства, убѣдился тѣмъ спокойствіемъ, съ которымъ всякій прекращалъ какой-бы ни было разговоръ о современныхъ дѣлахъ и обращался къ самому себѣ, къ своимъ интересамъ, къ вчерашней сплетнѣ, къ завтрашней попойкѣ. Едва раскрывались игорные столы, общество бросалось за нихъ, замѣтно облегченное и обрадованное. "Гдѣ-то" дѣлалось "что-то"; потолковали -- и довольно. Это не у нихъ дѣлалось, не ихъ касалось... Это было не мужество, обсудившее свой долгъ и положеніе, и, въ ожиданіи своей очереди дѣйствовать, въ свободный часъ, обращающееся къ житейскимъ мелочамъ. Это была не отвага, готовая, шутя, всѣмъ жертвовать и, шутя, умереть; не горе, которое, утомясь само собою, ищетъ въ чемъ-нибудь забыться. Это было холодное, тупое, сонное равнодушіе. Отъ него-то и была такъ искренно весела провинція...
Верховскому стало тяжело, когда онъ въ этомъ убѣдился. Искусственная жизнь Петербурга одолѣвала; эта была не лучше: равная пустота содержанія, только на другой ладъ. Петербургъ фразировалъ и устроивалъ аллегри; провинція махнула рукой и сѣла за карты. Равнодушіе подрумяненное и равнодушіе откровенное. Верховской рѣшился разбиралью, которое было передъ глазами.
Разборъ выходилъ неутѣшительный...
Общество не оглядывалось на себя, не размышляло. По временамъ оно чувствовало, что стѣснено, но въ чемъ -- не могло сказать и не задавало себѣ этого вопроса. Оно существовало; оно было формально устроено, формально ограждено. Тому, кто умѣлъ, не запрещалось богатѣть, какъ умѣлъ; на способы смотрѣли снисходительно, если они были обставлены нужною формальностью; о нихъ и не спрашивали, если богатство веселило кружокъ, въ которомъ процвѣтало. Выработывалась легкая совѣсть; никому не запрещалась удача. Передъ удачей благоговѣли, можетъ быть, отъ внутренней неопредѣленной печали стѣсненія, заставлявшей высоко цѣнить удачу, тамъ, гдѣ были напрасны трудъ и достоинство; можетъ быть, отъ порчи, въѣдавшейся въ это довольное рабство. Послѣднее едва-ли не вѣрнѣе: въ обществѣ не было негодованія. Общество доводило свое всепрощеніе и неосужденіе до крайности, возможной только въ конечномъ стѣсненіи: преступники только въ тюрьмѣ сочувствуютъ другъ другу... Своекорыстное, отъ отсутствія всякаго общаго интереса, общество мельчало мыслью, сжималось по кружкамъ, дробилось на единицы, и каждая изъ этихъ единицъ привыкала. дорожить только собою. Не задумываясь, даже ужъ не о постыдности, а, просто, о забавной сторонѣ своихъ поступковъ,-- эти люди изъ-за личностей ссорились, изъ-за личностей дружились; гражданскій долгъ былъ для нихъ нѣчто отвлеченное, чему они не видѣли примѣненія, слѣдуя но обычной колеѣ, не смѣя размышлять, куда ведетъ она, можетъ быть, чувствуя ея неудобство, боясь потерпѣть, если отъ нея отступятъ,-- но чаще всего, довольные этой колеей, довольные болѣе всего тѣмъ, что никто не спрашиваетъ ихъ, какъ провести новую.... Самое слово, "гражданскій долгъ" -- считалось фразой. Выработывался даже языкъ чинный, приличный, гладкій, исключающій всякое прямое названіе вещей по имени. Но языка сильнѣе не было и не нужно: говорить было нечего. Для такъ-называемихъ "высокихъ предметовъ" были высокіе казенные образцы слога, и тѣ понадобились только въ послѣднее время, и то -- для немногихъ строкъ въ вѣдомостяхъ. Живой рѣчи не было мѣста въ обществѣ, гдѣ существовали только свѣтскія, денежныя, пустыя отношенія, въ обществѣ не имѣвшемъ ни общей мысли, ни общей заботы, отученномъ отъ предпріимчивости, не дерзавшемъ и облѣнившемся по убѣжденію.. Укрѣплялось и укрѣпилось одно убѣжденіе: что все хорошо какъ есть, потому что такъ -- покойно... Общество облежалось на узкой, и короткой постелѣ, гдѣ засыпало, и осмѣивало, осуждало тѣхъ немногихъ, которые смѣли увѣрять, что мириться съ подобнымъ положеніемъ и невыгодно и нечестно. Но такіе голоса раздавались рѣдко и осторожно; такихъ людей презирали, когда не боялись; отъ нихъ сторонились. Въ свою очередь мельчали и эти люди, тратя на звонкія слова и провинціальныя придирки душевную силу, при другихъ условіяхъ годную для многого хорошаго; въ свощ очередь и они дѣлались виноватыми, когда, уставъ отъ своего одинокаго протеста, не видя отъ него пользы ни себѣ, ни другимъ -- вдругъ круто сворачивали въ общую колею, ко всѣмъ прелестямъ лѣни, барства, крѣпостного права, безмыслія, всего въ чемъ погрязали всѣ,-- и эти всѣ встрѣчали ихъ сначала съ насмѣшкой, какъ новообращенныхъ, потомъ съ привѣтомъ, какъ своихъ. Эти новообращенные только хуже подрывали кредитъ правды, здраваго смысла и достоинства: на нихъ указывали какъ на примѣръ того, что съ ихъ прежними понятіями жить нельзя и не должно, какъ на доказательство и подтвержденіе благоустройства общества въ его настоящемъ видѣ...
Въ несчастномъ 1854 году, это несчастное общество дошло до послѣднихъ границъ ослѣпленія: оно начало хвастаться. Правда, за него сначала прихвастнули столицы, прихвастнули люди, никогда его незнавшіе, -- кто изъ разсчета, кто по собственному искреннему чувству, считая его только за отголосокъ общаго; а кто -- предполагая, что громкія слова возбудятъ чувство, "такъ сказать, одушевятъ". Громкія слова вызвали не одушевленіе, но смѣшное, ужасающее самомнѣніе, самодовольство, и заставили хуже застынуть эту неподвижность: она вообразила себя гранитомъ. Нечего измѣняться, когда все такъ прекрасно, такъ разумно, такъ справедливо. Нечего безпокоиться, когда все такъ сильно, такъ прочно, такъ ограждено. Говорятъ, надо постоять... что-жъ, пожалуй!... Хотя для общества, отвыкшаго отъ серьезныхъ словъ, это слово было какъ будто непонятно, хотя, казалось, имъ требовалось чего-то не вошедшаго въ разрядъ умственныхъ и нравственныхъ потребностей, чего-то ускользнувшаго изъ жизни, чего-то необычайнаго,-- но общество тотчасъ догадалось, что трудность исполненія лежитъ не на немъ, а на темномъ народѣ, съ которымъ оно день это-дня все больше разрывало связь. Догадавшись, общество подучило еще основаніе не безпокоиться: крѣпостной, обязанный все дѣлать, сдѣлаетъ и это,-- постоитъ. Оно поняло, что будутъ нужны деньги, но въ началѣ 1854 г., ихъ надобилось еще не такъ много, въ оборотѣ ихъ было довольно, а давая громкія оффиціальныя обѣщанія, общество знало, что расплатится не оно, а все тѣ-же, которые должны постоять, и если, впослѣдствіи, изъ этого произойдутъ какія-нибудь денежныя затрудненія, то ихъ будетъ легко наверстать, все изъ того-же неистощимаго источника,-- тѣмъ болѣе, что и бѣда-то вовсе не велика и "Сѣверная Пчела" положительно говоритъ, что ее можно закидать шапками...
-----
Городъ N. представлялъ образъ полнѣйшаго довольства и спокойствія; въ обществѣ ни у кого не было траура; война некоснулась никого и со стороны семейной заботы; веселиться ничто не мѣшало. Верховской не удивился, найдя много народа въ клубѣ. Старшина приказывалъ освѣтить маленькую залу и посылалъ за музыкой.
-- Да. Съ гулянья зашла Марья Васильевна, съ ней дамы, и еще, вѣроятно, подъѣдутъ. Покуда, въ ожиданіи, тамъ у насъ пѣніе.
Верховской слышалъ издали звуки рояля. Въ большой залѣ, которую проходилъ онъ, еще были отворены окна; она была еще полна тихаго весенняго вечерняго свѣта и въ немъ терялся огонь свѣчей, зажженныхъ на карточныхъ столахъ. Эти столы были ужъ большею частію заняты. Между другими знакомыми, Верховскому встрѣтился губернаторъ Волкаревъ, проходившій съ картой въ рукѣ.
-- Вотъ и а вы! вскричалъ онъ: -- возвратились? Eh bien, êtes-vous à nous? Вы знаете, здѣсь умы волнуетъ вопросъ: поселитесь-ли вы или нѣтъ въ Спасскомъ? On tient à vous avoir ici.
-- Очень благодаренъ.
-- А я желаю этого едва-ли не больше всѣхъ, продолжалъ Волкаревъ, понизивъ голосъ и по-французски:-- сегодня вы здѣшній помѣщикъ, а завтра -- здѣшній предводитель, и это моя надежда. Всѣ эти здѣшніе господа!... Мы бы съ вами поняли другъ друга. Когда поселяешься въ провинціи, мой милый, то начинаешь понимать такія надежды... Да и просто, эгоистически, Марья Васильевна и я хотимъ васъ завербовать сюда какъ товарища въ изгнаніи, прибавилъ онъ, любезно смѣясь.
-- Мѣсто-то изгнанія мнѣ не совсѣмъ по вкусу, отвѣчалъ по-русски Верховской.
-- Какъ, Спасское?
-- Да ,
-- Quelle idée! une propriété magnifique!
-- Да, но хлопотъ съ ней много, отвѣчалъ Верховской, взглянувъ на любезнаго собесѣдника и чувствуя удовольствіе, что онъ какъ-будто сконфузился отъ отвѣта и взгляда.
-- Хлопотъ?... повторилъ Волкаревъ и опять понизилъ голосъ.-- Oh, croyez-moi, c'est fini, bien fini! Меня здѣсь знаютъ. Мнѣ стоило приказать однажды... Это все закваска прежнихъ поблажекъ, прибавилъ онъ съ презрительной злостью: но меня, стараго кота, больше не обманутъ. Можете быть покойны. Исправникъ и становой... скажите имъ моимъ именемъ, что если когда-нибудь... Это люди мнѣ преданные. Однимъ счастіемъ въ жизни могу я похвалиться, мой милый Андрей Васильевичъ,-- я здѣсь любимъ! заключилъ онъ вдругъ съ умиленіемъ, съ котораго также быстро перешелъ на прежній веселый тонъ. Такъ когда же мы васъ водворяемъ? Затрудненій, кажется, особенныхъ нѣтъ? Межеваніе съ казенными кончено?
-- Нѣтъ, сказалъ Верховской, которому это наскучило.
-- Нѣтъ?... Ну, тутъ ужъ я ничего не могу!! продолжатъ губернаторъ, на этотъ разъ по-русски и очень громко. Здѣшній управляющій палатою государственныхъ имуществъ, господинъ Багрянскій, упрямъ какъ семинаристъ... каковъ онъ, впрочемъ, и есть... Полгода тянуть такіе пустяки! Я ужъ обращался къ нему, но просьбѣ m-me Запольцовой, и имѣлъ честь получить... да, почти-что наставленіе не мѣшаться не въ свое дѣло. Право, да! Подтвердилъ Волкаревъ, засмѣявшись, на что откликнулись слушатели:-- j'ai eu cette leèon-là, а потому, несмотря на все мое желаніе быть вамъ полезнымъ, дорогой Андрей Васильевичъ...
-- Благодарю васъ, прервалъ Верховской:-- я постараюсь самъ видѣться съ г. Багрянскимъ.
-- Да, постарайтесь, именно такъ, постарайтесь, потому что это невидимка, подхватилъ развеселившійся губернаторъ:-- въ палатѣ своей онъ всегда занятъ, а дома никогда не принимаетъ. Вамъ придется осаждать его... Et à ce propos, savezvous la nouvelle? вдругъ зашепталъ онъ таинственно и, взявъ подъ руку Верховскаго, даже отвелъ его отъ кружка, впрочемъ, по направленію къ игорному столу, гдѣ его ждали: въ Балтійскомъ морѣ англійскій флотъ!
-- Въ Балтійскомъ морѣ? повторилъ Верховской.
-- И ужъ дрались, нападали на барки... это, вотъ, новенькое, въ пять дней, покуда васъ здѣсь не было... Мнѣ пишутъ. Вообще, событія... Mais, excusez, le Whist est à l'ordre du jour!.. вамъ разскажетъ моя жена... договорилъ онъ, оставляя Верховского, и, на послѣднемъ переходѣ къ столу, раскланиваясь съ двумя входящими молодыми дамами.-- Mesdames, пріятная и важная новость, -- я получилъ сегодня; on nous enverra ici les prisonniers de guerre franèais!
-- Въ самомъ дѣлѣ?
-- Скоро?
-- Вотъ, когда будутъ.
-- А, еще долго!
-- Молитесь, mesdames, за успѣхъ нашего оружія, за христолюбивое воинство.
-- Покажите, если будутъ хорошенькіе, сказала одна.
-- Вы ихъ запрете? прибавила другая.
-- Mesdames, ils ne porteront d'autres chaînes que les vôtres...
Верховской отошелъ, когда они заговорили. Извѣстіе его поразило. Онъ подумалъ, не напугавшись-ли, его жена такъ неожиданно и скоро уѣхала изъ Петербурга. Но въ ея письмѣ не было ни слова о приближеніи непріятеля; оно все состояло изъ приказаній скорѣе купить деревню, изъ разсчетовъ, что дачи дороги и неудобны, что нужны комнаты для гувернантки, нужны ванны, нужно молоко; что другія деревни Лидіи Матвѣевны -- въ глуши и въ нихъ нѣтъ господскихъ домовъ... Верховской все это давно зналъ, сто разъ слышалъ и уже шесть разъ прочелъ въ шести письмахъ, присланныхъ ему въ N. Въ послѣднемъ не было главнаго: причины выѣзда изъ Петербурга. Но если перепугалась -- не нужно-ли съѣздить въ Москву, успокоить?.. Верховской не отвѣчалъ себѣ на этотъ вопросъ, но подумалъ, что сію минуту уѣхалъ бы въ Петербургъ...
-- Будете танцовать? спросилъ его Лѣсичевъ, молодой человѣкъ изъ избраннаго интимнаго кружка Волкаревыхъ.
-- Я не танцую.
-- Полноте, не огорчайте Марью Васильевну; для нея... хоть полюбуйтесь.
-- Я и совсѣмъ уйду, если тутъ танцы; я сейчасъ съ дороги, зашелъ сюда нечаянно, въ сюртукѣ, перчатки черныя...
-- Э, Боже мой, ничего. Вечеръ внезапный, импровизированный. Вамъ извинится. Это, вотъ, на дѣйствующую армію сейчасъ была сдѣлана постройка бѣлыхъ перчатокъ. Полковникъ ихъ распорядился, послалъ, а то они хотѣли сами сбѣгать, продолжалъ Лѣсичевъ, хохоча и показывая на офицеровъ, толпившихся у стѣнъ.
-- Откуда они? спросилъ Верховской.
-- Офицеры? Не знаю. Какой-то полкъ, идутъ на Дунай... впрочемъ, чтобъ не переврать -- и этого не знаю. Вчера пришли и здѣсь имъ на недѣлю велѣно остановиться; чего-то ждутъ... Да пойдемте въ гостинную. Смѣхъ!.. Марья Васильевна вѣдь тотчасъ готова продюсировать...
Въ дверяхъ гостинной было тѣсно. Почти у входа стоялъ рояль и за нимъ сидѣлъ молоденькій, бѣлокурый прапорщикъ, очевидно, изъ недавно выпущенныхъ кадетъ; его маленькая головка даже серебрилась отъ густоты волосъ и короткой стрижки; круглыя щеки съ ямочками еще не успѣли похудѣть, мѣдные эполеты сіяли. Онъ конфузился, краснѣлъ и пѣлъ, постукивая по клавишамъ красными короткими ручками, на которыя надвигались красные обшлага, безобразно-широкіе, -- сшитые по модѣ, какъ былъ увѣренъ мальчикъ, "на ростъ" -- какъ насмѣшничали его старшіе товарищи. Онъ пѣлъ стихотвореніе, въ то время всѣмъ знакомое, удостоенное переложенія на музыку и производившее такой фуроръ, что публика долго приписывала его то одному, то другому изъ нашихъ извѣстныхъ поэтовъ:
Вотъ, въ воинственномъ азартѣ,
Воевода Пальмерстонъ...
Офицерикъ пѣлъ это ужъ въ четвертый разъ, по желанію m-me Волкаревой, которая просила повторить всякій разъ, едва въ гостинную входило новое лицо. М-mé Волкарева стояла, положивъ руки на его стулъ, и громко разговаривала съ тѣми, кого сбирала слушать.
-- Ну, слава-Богу, теперь "Пальмерстону" конецъ,-- сказалъ одинъ статскій молодой человѣкъ другому, тоже изъ статскихъ, подъ шумокъ, пока Верховской раскланивался.
-- Ты думаешь?
-- Вотъ, увидишь; больше не попроситъ.
Офицерикъ, ужъ привыкшій повторять, едва кончалъ, ударилъ опять первый аккордъ.
-- Merci, прервала его m-me Волкарева:-- bien merci за удовольствіе, которое вы доставили...
-- Довольно... пояснилъ ему, вполголоса, сѣдой полковникъ.
-- Неправда-ли, мы оригинально проводимъ вечеръ... заговорила m-me Волкарева Верховскому и, оглянувшись, что никто болѣе не выражаетъ своей благодарности артисту, обратилась опять къ нему:-- У васъ прекрасный голосъ, m-r Соловьевъ... pardon, m-r Соколовъ; вамъ бы надо заниматься, постоянно заниматься...
-- Вотъ, прежде кое-чѣмъ другимъ займемся, отвѣчалъ за него полковникъ: не до пѣсенъ покуда.
-- Ахъ, нѣтъ, пѣніе одушевляетъ! возразила m-me Волкарева, оглядываясь на другихъ дамъ, чтобъ выпросить у нихъ хоть нѣсколько словъ для поддержки разговора.
Дамы мрлчали или разговаривали между собой и статскими господами.
-- Пѣніе оживляетъ... повторила она почти отчаянно.
-- И очень, сказалъ командиръ N-скаго гарнизоннаго батальона:-- у меня здѣсь теперь обучается партія рекрутъ; славно спѣлись.
-- Да вотъ, неугодно-ли вашему превосходительству, можно будетъ какъ-нибудь вечеромъ, послѣ ученья, пригнать ихъ сюда на бульваръ (онъ показалъ въ окно), они вамъ хоть до полночи пропоютъ.
-- Ахъ, непремѣнно... Слышите, mesdames, намъ даютъ военную серенаду! Война доставляетъ свои удовольствія.
-- Кому какія, замѣтилъ Верховской.
Старый полковникъ улыбнулся молча.
-- Ахъ, нѣтъ! вскричала m-me Волкарева:-- а слава? отличиться, взять знамя.
Она опять оглянулась на дамъ.
-- Желаю вамъ взять знамя, сказала маленькому прапорщику хорошенькая женщина съ плутовскими глазками, къ которой особенно обращались взгляды губернаторши.
Юноша только-что успѣлъ вылѣзти изъ-за рояля, гдѣ его прижали, и услыша, что съ нимъ говорятъ, еще больше сконфузился.
-- А если убьютъ? выговорилъ онъ своимъ дѣтскимъ голоскомъ и почти шопотомъ.
-- А сколько по васъ заплачутъ! возразилъ ему, хохоча, Лѣсичевъ.
Желаніе m-me Волкаревой исполнилось: разговоръ сдѣлался нѣсколько живѣе, хотя военные, по прежнему, мало принимали бъ немъ участія. Эти некрасивые, загорѣлые армейцы уже болѣе десяти лѣтъ не были въ модѣ въ губернскомъ свѣтѣ и понимали, что ихъ пора не наставала и теперь: женщины умѣли только пророчить имъ побѣды, а мужчины спрашивали, откуда и далеко-ли они идутъ. Они изъ-подлобья смотрѣли на собесѣдниковъ, Хмурились, или насмѣшничали даже надъ своими товарищами, которые менѣе односложно отвѣчали на вопросы. Губернское общество въ свою очередь переглядывалось и смѣнялось. Это были два отдѣльные свѣта и настоящая минута, казалось бы, общаго интереса ихъ не соединяла. Для обѣихъ сторонъ интересъ былъ новъ, принятъ обѣими неглубоко; забыть старое было не въ чемъ, говорить о новомъ -- не о чемъ... Ихъ какъ-то неловко ласкали, за ними какъ-то обидно ухаживали...
-- Да, теперь мы понадобились, сказалъ въ своемъ кружкѣ одинъ особенно неловкій и немолодой поручикъ, отцѣпляя шпагу и укладывая каску на окно: въ ближней залѣ раздалась музыка.
М-me Волкарева и другія дамы между тѣмъ приставали къ полковнику и старшимъ офицерамъ, чтобъ они дали этими днями вечеръ, на дачѣ, дали бы послушать музыку, которой славился ихъ полкъ. Полковникъ долго отговаривался, наконецъ, уступилъ. Дамы были въ восхищеніи.
-- А я вызываюсь быть хозяйкой на вашемъ балѣ и звать къ вамъ гостей, сказала m-me Волкарева, весело отправляясь танцевать.
Вслѣдъ за губернаторшей отправилось и все общество. Въ гостинной и большой залѣ, въ сторонѣ отъ играющимъ, бродили только офицеры, которые не нашли себѣ дамъ. Они были сумрачны, толковали между собою о назначенномъ вечерѣ, о томъ, что походъ великъ, денегъ ни гроша...
II.
Верховской ушелъ домой. N-ское общество показалось ему какъ-то особенно не по-душѣ. Его тупо одолѣвала мысль, что здѣсь ему придется поселиться...
Онъ не забывалъ, что его столько-же одолѣвала и петербургская жизнь, что слишкомъ въ десять лѣтъ онъ не могъ въ нее втянуться. Втянувшіеся называютъ ее лихорадочной, завлекательной. Верховскому она казалась одуряющей бѣготней все въ одномъ и томъ же ограниченномъ пространствѣ, бѣготней, въ самомъ дѣлѣ, доводящей до лихорадочнаго состоянія и завлекательной только потому, что больше дѣлать нечего... Верховской служилъ, какъ вообще служатъ люди съ состояніемъ, не особенно дѣятельно, но ясно убѣждался, что и большая дѣятельность была бы одинаково безполезна. Въ обществѣ, казалось бы, оживленномъ, дѣятельномъ, потому что суетливомъ, Верховскому наскучило однообразіе воспитанія, мнѣній, вкусовъ, обычаевъ, установившихся и незыблемыхъ. Иногда общество какъ будто и само тяготилось ими, но какъ будто находило ихъ и удобными, потому что безъ нихъ не знало бы, что съ собою дѣлать. Ни на что ненужныя знакомства, считавшіяся, необходимыми потому только, что однажды были заведены -- и также безъ всякой необходимости; положенные пріемные вечера разъ въ недѣлю и совершенное сходство этихъ вечеровъ отъ перваго до послѣдняго; абонементо въ оперѣ, будто нѣчто непреложное; чай послѣ оперы непремѣнно у однихъ и тѣхъ-же знакомыхъ, будто нѣчто неизбѣжное;-- и тамъ все тѣ-же лица и тѣ-же толки, не дальше красоты Маріо и скандаловъ по этому поводу, не дальше вчерашняго производства и завтрашняго парада; балъ за баломъ; какая-то обязанность веселиться, потому что больше ничего не придумывалось, потому что больше не на что потратить время,-- все это одолѣвало. Пустота мучила, и мучила тѣмъ болѣе, что ею, казалось, никто не скучалъ. Никто,-- иначе, люди съ достаткомъ постарались бы изъ нея выдти, или хоть оживить ее. Но они-то ее и создавали. Ими и держались эти загородные зимніе пикники, эта дачная скука, эта пошлость театра, гдѣ, по ихъ мнѣнію, были необходимы водевильчики, чтобъ отдохнуть отъ Рашели. Они-то и гнали, ужъ не только всякую книгу, но даже всякій романъ серьезнѣе "Трехъ мушкатеровъ", пробиваясь въ отечественной литературѣ знаніемъ анекдотцевъ, переносимыхъ изъ редакцій и перевранныхъ на дорогѣ. Что бы ни случалось, гдѣ-то далеко, принималось тоже въ видѣ анекдотца и служило предметомъ легкаго разговора на полчаса, де больше. Такъ прошли для этихъ кружковъ общества 1848--49 годы, такъ подступали и грозные настоящіе, все въ той-же нарядной, дорогой праздности жизни и постыдной, праздности мысли. Верховской, по положенію принадлежалъ къ этимъ кружкамъ. Они составляли средину между высоко поставленной, недоступной аристократіей и небогатымъ людомъ, въ которомъ, въ то время, затеривался и людъ ученый, артистическій, литературный. Верховского тянуло туда по наклонностямъ и воспитанію; но однажды принятое положеніе въ свѣтѣ, семейныя отношенія, служба, знакомства,-- вся эта обрядовая сторона, связывали и удерживали тамъ, куда онъ попалъ по неволѣ...
Впрочемъ, онъ не могъ сказать: "по неволѣ". У него на совѣсти лежалъ грѣхъ и годъ отъ году все тяжелѣе за себя отплачивалъ: Верховской былъ бѣденъ и женился изъ-за состоянія. Онъ продалъ свою волю и съ нею возможность жить какъ бы хотѣлось, выбирать себѣ друзей и занятія, даже возможность быть самимъ собою. Такая продажа дѣло довольно обыкновенное и обходится, кажется, довольно легко, потому что несчастныхъ отъ нея незамѣтно; -- судьба ли устроиваетъ все къ благополучію людей, люди ли мирятся съ судьбою и своею совѣстью, вознаграждая себя чѣмъ могутъ, или, если страдаютъ, то молчатъ? потому что подобная жалоба ведетъ за собою много тяжелыхъ и неловкихъ признаній и вызываетъ или сочувствіе, отъ котораго дѣлается какъ-то стыдно, или осужденіе людей подчасъ не менѣе виноватыхъ, но на этотъ разъ не пропускающихъ случая щегольнуть фразами честности...
У Верховского не было повѣренныхъ, и свѣтъ, который видѣлъ его жизнь, находилъ его правымъ со всѣхъ сторонъ и счастливымъ во всѣхъ отношеніяхъ, такъ эта жизнь текла стройно, прилично, достойно уваженія. Онъ одинъ зналъ и чувствовалъ ея настоящую цѣну...
-----
Онъ былъ единственный сынъ. Его отецъ когда-то имѣлъ состояніе и, уже немолодой, женился на дѣвушкѣ изъ стариннаго дворянскаго дома, за которой не спросилъ приданаго. Спрашивать, впрочемъ, было бы напрасно: старинный домъ былъ въ большомъ упадкѣ. Отецъ Верховского доставилъ себѣ удовольствіе заплатить нѣсколько долговъ, наиболѣе грозившихъ этому семейству, которое, деликатно, никогда впослѣдствіи не конфузило его своею благодарностью и не возвращало денегъ. Это семейство было многочисленно, но, служа, такъ разсѣялось по отечеству, что когда отецъ Верховского самъ запутался въ своихъ дѣлахъ, онъ не могъ добиться ни отъ кого изъ родственниковъ ни помощи, ни совѣта, а наконецъ, и отвѣта на свои письма. Онъ запутался скоро. Житье, хотя и въ губернскомъ городѣ, но выше средствъ, игра, спекуляціи, которыми онъ вздумалъ-было поправиться, унесли до конца его состояніе. Разореніе шло быстро. Андрею было четырнадцать лѣтъ, когда отецъ его умеръ на бѣдной постелѣ, во флигелькѣ о трехъ кривыхъ окнахъ, куда переѣхали Верховскіе изъ своего большого дома, описаннаго и проданнаго съ молотка. Разореніе, хотя и ожиданное, было ужасно... Верховского знали за человѣка неразсчетливаго, но любили, какъ человѣка добраго; никто не вызвался предостеречь, удержать его, когда онъ тратился на свою безумную хлѣбъ-соль, напротивъ, его будто поощряли тратиться,-- но послѣ его смерти, эту хлѣбъ-соль вспомнили. Общество обратилось съ участіемъ и предложеніемъ помощи его вдовѣ. Тогда эта женщина, воспитанная въ барствѣ, прожившая въ довольствѣ, избалованная свѣтомъ за свою необыкновенную красоту, избалованная любовью и предупредительностью мужа, выказала твердость, рѣдкую даже въ наше время, а тридцать лѣтъ назадъ -- неслыханную. Она, безъ гордости их обиды, отказалась отъ всякой помощи. Не обязываясь никому, она не теряла своей независимости, а отъ сочувствія общества приняла только одно: возможность трудиться. Она стала давать уроки. Въ то время, особенно въ далекомъ губернскомъ городѣ, было трудно найти даже посредственныхъ учителей, языковъ и музыки, а Верховская оказывалась учительницей, отличной. Тутъ только узнали, что она сама занималась воспитаніемъ сына, изящнаго, умнаго мальчика, на котораго вдвое тяжелѣе падала перемѣна обстоятельствъ. Всѣ думали, что мать попроситъ объ его устройствѣ дого-нибудь изъ своихъ братьевъ; она этого не сдѣлала. Рѣзко и рѣшительно она положила не обязываться никому, тѣмъ болѣе роднымъ, которыхъ заранѣе предвидѣнный отказъ могъ бы только огорчить и ожесточить впечатлительнаго мальчика, -- тонкости, многими часто забываемыя. Она дѣлала сына товарищемъ своей жизни, всякаго своего горя и всякаго лишенія. Уже больше года, еще при жизни отца, Андрей ходилъ въ гимназію, потому что не было средствъ имѣть учителей дома. Теперь, возвращаясь изъ классовъ въ бѣдный флигель, онъ находилъ свою неутомимую мать, тоже возвратившуюся съ уроковъ, готовую, какъ прежде, заниматься съ нимъ. Она не теряла ни одной минуты; въ свободные промежутки, она шила и вышивала на продажу. Свѣтская женщина только не умѣла и не могла хозяйничать; она хворала отъ кухоннаго чада; ея нѣжныя руки не выносили тяжестей и холодной воды,-- музыкантшѣ было необходимо беречь ихъ; все грубое ее мучило и отвращало. Сынъ вступился до время помогать, разсчелъ расходы, нашелъ работницу; въ промежуткахъ чтенія, занятій, переводовъ, англійскихъ уроковъ, носилъ воду, кололъ дрова, топилъ печи, подметалъ дворъ; онъ сторожилъ бы ночью вмѣсто собаки, еслибъ это было нужно для спокойствія матери. Онъ прежде любилъ ее, въ бѣдности сталъ обожать. Онъ видѣлъ, что она не старалась выказывать твердость, только для того, чтобъ поддержать его: она не притворялась, она была тверда въ самомъ дѣлѣ,-- въ самомъ дѣлѣ, товарищъ, съ которымъ легко жилось, при которомъ было стыдно сробѣть или залѣниться. Она была его нравственной силой; ему хотѣлось быть чѣмъ-нибудь для нея. Онъ сталъ ея радостью. Бѣдность была велика, но велико было счастье всякій день больше и больше любить другъ друга, встрѣчаться каждое утро съ восторгомъ, будто послѣ разлуки нѣсколькихъ годовъ, жить только вдвоемъ -- и все не наговориться... Онъ называлъ мать: "ненаглядная". Она не говорила, во съ удовольствіемъ женщины замѣчала, что онъ хорошѣетъ; онъ становился похожъ на нее...
Но чѣмъ лучше было ихъ счастье, тѣмъ яснѣе становилась необходимость скоро разстаться; молодому человѣку нельзя было покончить свое воспитаніе одной гимназіей и уроками матери... Безъ малѣйшаго движенія барству и брезгливости, когда не случалось выгодныхъ уроковъ; Верховская ходила учить грамотѣ въ дома купцовъ, мѣщанъ, мелкихъ чиновниковъ,-- но не могла подумать безъ ужаса, что ея сынъ поступятъ въ число писарей какого-нибудь присутственнаго мѣста. Правда, въ свѣтскихъ богатыхъ домахъ ей намекали и даже говорили положительно, что это устроится, что ея André, "un enfant de bonne maison", можетъ быть замѣщенъ при губернаторѣ, что онъ не затеряется, что онъ увидитъ общество. Верховскую едва-ли еще не болѣе пугало это предположеніе. Она ясно видѣла, что, такъ, жизнь ея сына начнётся съ невѣрнаго шага, съ кривой дороги, съ ложнаго положенія. Праздность, протежированіе и мелкія услуги, которыхъ оно требуетъ будто должнаго, -- неловкость и затрудненія, неизбѣжныя въ богатомъ обществѣ для молодого человѣка образованнаго и бѣднаго,-- Верховская обо всемъ передумала. Она не остановилась на пріятной мечтѣ, что сынъ постарается не терять времени, будетъ вникать въ дѣло, будетъ помнить свои средства и не постыдится своей бѣдности. "Въ восемнадцать лѣтъ служить рано, а въ этомъ обществѣ онъ измельчаетъ", рѣшила она съ своею обычною твердостью и перестала думать о трудныхъ и черныхъ дняхъ, которые ему предстояли. У нея только тяжело легла на душѣ мысль, что придется съ нимъ разстаться, что онъ будетъ одинокъ... да и она одинока.
-- Хочешь въ университетъ? спросила она его, безъ вступленія, въ одинъ день, когда онъ усердно готовился къ своему послѣднему экзамену.
Объ этомъ между ними никогда не бывало рѣчи. Онъ давно думалъ объ университетѣ, но не смѣлъ сказать, зная, что туда не съ чѣмъ собраться. Мать нашла съ чѣвъ. Она съумѣла сберечь дорогіе часы, когда-то прихоть и нарядѣ, а въ послѣдніе годы служившіе ей во время уроковъ. Много разъ, въ крайности, Верховская бывала готова продать ихъ и всегда удерживалась, говора себѣ, что придетъ необходимость важнѣе насущнаго хлѣба. Она и тогда думала о студентствѣ сына. Она продала эту послѣднюю вещь безъ сожалѣній и воспоминаній, безъ умиленій и восторженности, этихъ принадлежностей людей слабонервныхъ,-- накупила холста и сукна и стала снаряжать Андрея. Ея знакомые, мелкіе и важные, ахнули на такое безразсудство: она заставляла сына мѣнять вѣрное на невѣрное, мѣсто въ губернаторской канцеляріи на студентское бездомное житье. Ей даже выговорили это; она, не споря, не возражая, отвѣчала только, что такъ имъ обоимъ кажется лучше. Эта женщина была совершенная противоположность другихъ женщинъ: ни жалобы, ни возни, ни лишнихъ толковъ, ни даже чувствительности.. У ней даже не мелькнуло обыкновенное женское желаніе -- чѣмъ-нибудь "потѣшить своего мальчика": все, что она дѣлала для него, было единственно необходимое. Правда, у нея недостало бы денегъ. Ихъ и безъ того было мало. Она заложила свою шубу и отпустила его покойно; Андрей уѣхалъ въ Москву экипированный "comme un enfant de-bonne maison" и обезпеченный на нѣсколько мѣсяцевъ прожитка.
-- Не безпокойся, я еще пришлю, говорила ему, прощаясь, мать, сама не зная, что она ему пришлетъ, но обрекая себя, если будетъ нужно, и на постъ, какъ ужъ обрекла на стужу.
Ни онъ, ни она не смѣли назначить срока, когда увидятся. На его предположеніе, что она могла бы тоже переселиться въ Москву, Верховская только засмѣялась и возразила, что учительницъ тамъ и безъ нея много. Только, проводивъ его, оглянулась она на весь ужасъ разлуки и поняла, что эта разлука можетъ быть вѣчною. А онъ, съ первой минуты, сталъ думать о минутѣ свиданія, и эта мысль его поддерживала. Онъ унесъ съ собой память матери, ея привычную твердость въ трудѣ и скупость на трату времени. Едва устроясь въ университетѣ, онъ нашелъ себѣ уроки и, торжествуя, писалъ матери, что онъ богачъ. Она знала, что онъ не обманетъ, даже для того, чтобъ, утѣшить.
-----
Студентская жизнь Верховского пошла счастливо; занятіе занимало; особенно-изящное воспитаніе доставляло знакомства даже въ довольно взыскательныхъ домахъ, но эти знакомства не отдаляли отъ друзей-бѣдняковъ, которые нашлись еще скорѣе. Жизнь извѣстная, почти одинаковая для всѣхъ, кто жилъ ею и, можетъ быть, оттого тѣснѣе связывающая, милая своимъ однообразіемъ и памятная всякому, какъ лучшая пора существованія. Верховской терпѣливо трудился и нетерпѣливо ждалъ конца перваго курса, спалъ-и-видѣлъ вакацію, далекій губернскій городъ и свою мать. Но когда пришла вакація, онъ увидѣлъ уже наяву, что ему возможно ѣхать не за пятьсотъ верстъ, а только на урокъ въ подмосковную, и что это еще счастье, которое не всѣмъ дается. Онъ скучалъ, какъ дитя. Мать, тоскуя вдвое, шутила надъ нимъ и называла его школьникомъ. Эта первая несбывшаяся надежда его переломила. Онъ сказалъ себѣ, что желанное надо не ждать, а доставать, отказался отъ знакомствъ, отъ всякаго удовольствія, не зналъ ничего кромѣ лекцій и уроковъ, уходилъ изъ общества товарищей и принялся упрямо копить деньгу. Онъ посмѣялся этому, но ужъ много позже. Видя, съ приближеніемъ мая, что всѣ усилія были тщетны, онъ придумалъ другое: припечаталъ въ газетахъ, что "студентъ желаетъ заняться преподаваніемъ и ѣхать на лѣто непремѣнно въ губернскій городъ ***, на какихъ угодно условіяхъ". Средство удалось. Господинъ, ѣхавшій въ *** и умѣвшій изъ всегоизвлекать свои выгоды, предложилъ ему условія невѣроятныя, изъ которыхъ еще не самое трудное было -- возвращеніе Верховского въ Москву на свой собственный счетъ. Верховской на все согласился и послѣ пятидневнаго путешествія, прямо отъ заставы, выпросивъ у своего наемщика милости отложить до завтра знакомство съ его семерыми птенцами, побѣжалъ въ знакомый переулокъ, къ знакомому флигелю.
Мать не ждала его; онъ не успѣлъ написать. Блѣдная, она замерла у него на шеѣ. Это былъ первый и единственный въ ея жизни признакъ слабости, но его было довольно, чтобъ поразить сына. Онъ въ одну минуту увидѣлъ все, и бѣдность ея жилья, и бѣдность ея платья; всё какъ-то обветшало кругомъ, и не мудрено: все убиралось только по привычкѣ, а не изъ желанія украсить чѣмъ-нибудь мѣсто; отведенное на свѣтѣ для сладкаго житья вдвоемъ. Она сама не то постарѣла, не то перемѣнилась; ей не было сорока лѣтъ, а ея волосы посѣдѣли, ея стройная талія обрисовывалась какъ-то особенно тонко въ черной блузѣ; сынъ узналъ и эту старую блузу, мелькомъ, разомъ, смѣшивая воспоминанія съ настоящимъ...
-- Похудѣла... Ты была больна? выговорилъ онъ на первое слово. ,
-- Просто, постарѣла, отвѣчала она, оживая, становясь прежнею, веселою безъ притворства: -- вѣдь и ты не помолодѣлъ, студентъ второго курса!
-- Нѣтъ, теперь ужъ третьяго, возразилъ онъ, опускаясь передъ ней на колѣни; она казалась ему святою.
Онъ думалъ, что обезумѣетъ отъ счастія и горя. Всѣ два года ея одинокой печали сказались ему въ этомъ свиданіи. Она была та же, что прежде, также добра, весела, впечатлительна; также судила, также ясно, полно всему сочувствовала, но какъ-то тихо, будто робко; она стала неразговорчива, "замолчалась", какъ сказала она, смѣясь. Ее будто забило непогодой, къ которой она привыкла. Лишенія были приняты и вынесены съ твердостью; они не сломили характера, но привычка къ нимъ отразилась на всемъ, даже на мелочахъ. Верховскому эти мелочи казались тѣмъ больше, чѣмъ были мельче. Онъ не могъ удержать слезъ, когда мать сказала, что у нея закружилась голова отъ дорогого чая, который онъ привезъ ей въ гостинецъ; онъ заставилъ ее признаться, что она болѣе года не пила чая, и пришелъ въ отчаяніе отъ равнодушія, съ которымъ она призналась.
-- Если ты будешь волноваться такими пустяками, сказала она: -- я стану скрытничать.
Онъ понялъ, чего она хотѣла. Она давала ему послѣдній и самый трудный урокъ. Она учила жить, хотя розно, но все-таки вдвоемъ, понимать любимое существо и вѣрить въ его силы; понимать, что этимъ силамъ не нужна поддержка жалостливости и ухаживанья, что онѣ живутъ собственной вѣрой въ силы другого. Она учила спокойствію за того, кто дорогъ,-- тому спокойствію, которое непонимающіе суетливые люди называютъ равнодушіемъ и холодностью, которое эгоисты рады назвать эгоизмомъ, думая найти въ немъ свое отраженіе,-- тому спокойствію, которое есть высшее выраженіе любви, потому что въ немъ вся полнота уваженія, сливающаго два существованія въ одно...
-- Нѣтъ, ужъ не скрытничай! выговорилъ онъ, глядя ей въ глаза.
Она улыбнулась.
-- Мы съ тобой желѣзные, не разобьемся, сказала она: намъ только смѣхъ смотрѣть, какъ по насъ судьба колотитъ.
Онъ не возражалъ, но разсчелъ про себя, насколько ему жилось легче нежели ей. У него были друзья, общество, удовольствія. Его занятія, доставляли ему наслажденіе. Если онъ и трудился, то не всякій же часъ его былъ трудомъ для куска хлѣба. Наконецъ, и хлѣбъ, который онъ ѣлъ, былъ вкуснѣе. Онъ молодъ и здоровъ; она -- старѣе его почти двадцатью годами...
Онъ похолодѣлъ... Ему вообразились опустѣлыя комнаты этого флигеля...
Онъ старался превозмочь то, что она назвала бы праздной сантиментальностью, еслибы могла угадать, до какихъ страховъ дошло его мучительное раздумье. Но успокоиться онъ не могъ и только притворился веселымъ... Она не могла и вообразить притворства у того, кто требовалъ отъ нея искренности. Онъ страдалъ, обманывая... И это та желанная вакація, которой онъ едва дождался!
Эта вакація прошла скоро. Живя у чужихъ людей, Верховской даже не всякій день видѣлся съ матерью. Противоположность ея житья и удобствъ этихъ чужихъ людей еще болѣе его мучила. Онъ. говорилъ себѣ, что такъ нельзя, несправедливо, не должно, что должно настать время, когда его мать вздохнетъ свободно, что онъ ускоритъ это время. Оплакивать и плакать -- равно безполезно, недостойно, смѣшно; но дѣйствовать -- другое дѣло. Верховской былъ готовъ на все, лишь бы перенести мать въ друіта стѣны, лишь бы заставить ее не трудиться. Этотъ трудъ сталъ ему ненавистенъ. Онъ не зналъ, что сдѣлаетъ, какія найдетъ средства, какъ устроится, но онъ рѣшился на все возможное, призывалъ чудеса, вѣрилъ въ нихъ...
-- Послушай, сказалъ онъ ей, прощаясь:-- мы не увидимся опять два года. Обѣщаешь ли ты мнѣ...
-- Не умереть? прервала она, засмѣявшись.
-- Что ты говоришь! вскричалъ онъ.
-- А что же больше? Какія обѣщанія можемъ мы давать другъ другу? Не перемѣниться?... Ужъ мнѣ не взять ли съ тебя обѣщанія не шалить?
-- Обѣщай мнѣ, едва я кончу курсъ...
-- Ну, и заживемъ вмѣстѣ, прервала она: -- это давно рѣшено.
У него только и осталась мысль, что "зажить вмѣстѣ". Съ этою мыслью онъ вставалъ и ложился, шелъ на лекціи и на уроки, встрѣчался съ знакомыми, бывалъ въ постороннихъ домахъ, присматривался къ небольшимъ квартирамъ, справлялся о возможности скорѣе получить мѣсто. Онъ ничего не писалъ матери объ этихъ тревогахъ. Онъ чувствовалъ, что готовъ просить покровительства и обязываться, готовъ добиваться и просить, готовъ упасть духомъ отъ неудачи. Онъ сознавалъ, что виноватъ передъ матерью, что отступалъ отъ ея убѣжденій, надѣялся на успѣхъ, какъ на оправданіе и мечталъ объ успѣхѣ какъ ребенокъ. Онъ началъ брать занятія исключительно въ богатыхъ домахъ; богачи принимали его особенно любезно, какъ "молодого человѣка совершенно порядочнаго", и рекомендовали, другъ другу. Свою третью вакацію Верховской провелъ въ роскошномъ аристократическомъ домѣ, гдѣ хозяева такъ восхитились имъ, что предлагали, на будущій годъ, по окончаніи курса, ѣхать съ ними за границу; они намѣревались тамъ продолжать воспитаніе своихъ дѣтей. Верховской отказался. Онъ всякій день считалъ, что лѣтомъ будущаго года будетъ уже жить съ матерью,-- а передъ этимъ счастьемъ, какъ тѣнь, уходили всѣ соблазны довольства, пріятнаго общества, любопытства, даже любви къ знанію и изящному. Онъ ни слова не написалъ объ этомъ матери; онъ даже забылъ и предложеніе и сидй отказъ: онъ въ первый разъ посылалъ ей свои заработанныя деньги съ письмомъ, въ которомъ радость, восторженность доходили до сумасшествія. Онъ забывалъ все на свѣтѣ. Онъ не подумалъ и не оглянулся, что свѣтскія и знатныя знакомства охлаждали къ нему бѣдныхъ товарищей: изъ большого кружка остались не многіе, которые поняли Верховского, какъ должно, безъ предубѣжденія, безъ мелкой зависти и ложной гордости бѣдняковъ,-- поняли цѣль, для которой онъ жертвовалъ и молодымъ весельемъ, и молодой дружбой. За то, эти немногіе были надежны.
На послѣдній годъ, желая получить кандидатство, Верховской оставилъ частные уроки и давалъ ихъ только въ одномъ семействѣ, гдѣ и старшіе и дѣти были ему по душѣ. Жить стало трудно. Друзья, съ которыми самъ онъ, бывало, дѣлился, поддерживали добрымъ словомъ и дѣлились чѣмъ могли. Занимаясь цѣлые дни, не поднимая головы, Верховской позволялъ себѣ только изрѣдка посѣщенія своихъ свѣтскихъ знакомыхъ, у которыхъ бывалъ прежде какъ учитель, а теперь приглашался какъ гость. Онъ ходилъ къ нимъ, какъ говорилъ, "съ корыстными цѣлями", все въ видахъ скорѣйшаго полученія мѣста. Друзья смѣялись съ нимъ вмѣстѣ, не осуждая, желая ему успѣха, но меньше его надѣясь.
-- Студенты нынче въ модѣ, сказалъ онъ однажды.
-- На балахъ, прибавилъ одинъ изъ друзей.
Ему пришлось въ этомъ убѣдиться...
-----
Пришла весна, послѣдніе экзамены, и въ одно прелестнѣйшее утро, Верховской въ послѣдній разъ сошелъ съ лѣстницы университета -- кандидатомъ правъ и съ такой горячей радостью въ душѣ, что не слышалъ поздравленій кругомъ и самъ забывалъ поздравлять. Товарищи расходились, онъ не видалъ; у него въ глазахъ стоялъ маленькій старый флигелекъ, разстилалась длинная дорога съ колеями и ветлами; онъ сейчасъ прыгнулъ бы въ телѣгу и помчался, полетѣлъ бы, какъ стрижи, которые кружатся надъ кремлевскими крестами. Онъ былъ въ чаду; бродилъ по улицѣ, ушелъ въ садъ, усѣлся, будто прячась, чтобъ ему не мѣшали думать, ничего не думалъ; и все чего-то ждалъ, и опомнился, когда на Иванѣ-Великомъ ударили къ вечернѣ. Тогда ему вообразилось, что мать, которая знаетъ заранѣе, что сегодня "великій день", была, по обыкновенію, занята утромъ, а теперь свободна и идетъ въ церковь. Ему представилось ея лицо, ея походка, весь ея образъ, дорогой, прекраснѣе котораго онъ не зналъ въ мірѣ; ему послышались слова ея молитвы за него, -- и онъ заплакалъ, какъ маленькій ребенокъ... Видѣть ее было ему необходимо, но ѣхать къ ней совершенно невозможно -- ни средствъ, ни попутчиковъ. Золотыя мечты разлетались одна за другою.
Еще въ концѣ зимы, давая уроки въ семьѣ Ольшанскихъ, людей очень хорошихъ, не знатныхъ, но достаточныхъ, Верховской разсчитывалъ, что въ ихъ домѣ можетъ встрѣтиться для него возможность, случай, наконецъ (онъ выговаривалъ слово) покровительство, чтобъ опредѣлиться на мѣсто. Онъ дошелъ дальше: Ольшанская была женщина уже не молодая и особенно добрая; онъ высказалъ ей все, что было на душѣ, свои планы и ожиданія. Она обѣщала попросить за него заранѣе; онъ обрадовался. Искренность ея участія и добрый здравый смыслъ облегчили для него неловкость положенія. Ольшанская, точно, заботилась, не протежировала, не навязывала, а только говорила о Верховскомъ, какъ о человѣкѣ, способномъ принести, пользу дѣлу, которое ему поручатъ. Это именно и было причиной, почему Ольшанская нигдѣ не успѣла. Важныя лица, которыхъ дамы просятъ о чемъ-нибудь, привыкли къ фразѣ: "сдѣлайте, хотя бы это было невозможно", и безъ нея, видятъ въ просьбѣ только легкую шутку, отъ которой легко отдѣлываются. Еще худо, если въ короткой не докучающей просьбѣ они поймутъ ея серьезность и серьезность характера просителя, при его небольшой неопытности; тогда важные господа умѣютъ отказать еще короче и серьезнѣе, обставивъ просьбу десятками невозможностей и придавая ея предмету чуть не государственное значеніе. Такіе отказы и объясненія выслушивала Ольшанская и передавала Верховскому, уговаривая его ждать и терпѣть; сама она ужѣ оробѣла.
Въ настоящее время, трое лучшихъ друзей Верховского уже уѣхали изъ Москвы; другіе товарищи, къ которымъ онъ обратился за совѣтомъ, что дѣлать, были заняты собственнымъ устройствомъ; одни приняли его затрудненія довольно разсѣянно, другіе и вовсе равнодушно, нѣкоторые даже пошутили надъ его великими несбывшимися планами. Между тѣмъ было необходимо какъ-нибудь пристроиться, хоть на время. Верховской опять обратился къ Ольшанскимъ. Они переѣзжали на дачу въ подмосковную и предложили ему ѣхать къ нимъ и заняться лѣтомъ съ дѣтьми. Верховской согласился; кромѣ вѣрнаго средства набрать денегъ и въ сентябрѣ съѣздить къ матери, онъ все еще надѣялся, съ помощью Ольшанскихъ, найти мѣсто. Онъ и Ольшанская, рѣшившись, разсказали свои неудачныя зимнія попытки ея мужу. Тотъ сказалъ, что женщины, вообще, неловко берутся, что просить неопредѣленно -- значить только все портить, но не ограничился одними словами, а взялся хлопотать.. Онъ нитдѣ не служилъ и ничего не дѣлалъ. Разузнавъ, что есть три вакантныя мѣста,-- одно въ Москвѣ, другія въ губерніяхъ,-- Ольшанскій вмѣнилъ себѣ въ долгъ и занятіе -- добиваться какого-нибудь изъ этихъ мѣстъ для Верховского. Почти всякое утро, съ верха, изъ окна классной комнаты, Верховской видѣлъ, какъ, подавали Ольшанскому коляску; онъ влѣзалъ въ нее, румяный и здоровый, и весело махая рукою въ сторону Москвы, кричалъ:
-- Ждите въ обѣду съ добрыми вѣстями!
Три вакансій -- были для Верховского три разныя, муки. Ожиданіе, направленное въ разныя стороны, разбивало всѣ мысли; оставалась только одна, неотвязная; одно желаніе, одна забота. Это было уже не прежнее, золотое мечтаніе о далекомъ, это было что-то томящее; онъ уставалъ даже физически, будто все бѣжалъ и гнался, не отдыхалъ даже во снѣ. Въ этомъ раздраженномъ, напряженномъ состояніи ужъ не могло оставаться мужества: послѣднее мужество уходило на старанія держаться прилично при постороннихъ и помнить, по какимъ учебникамъ учатся дѣти.... Послѣ письма, отправленнаго въ день выпуска, Верховской двѣ недѣли не писалъ матери. Онъ не зналъ, что писать. Какой-то пріѣзжій привезъ слухъ о ней, что ея дѣла шли не очень успѣшно, что уроковъ у нея, кажется, убавилось. Верховской вспомнилъ, что она писала объ этомъ, по своей привычкѣ ничего не скрывать; но въ послѣднее время курса, онъ принялъ легко это извѣстіе, даже забылъ о немъ, за радостной увѣренностью, что всѣмъ невзгодамъ скоро конецъ. Извѣстіе подтверждалось и теперь. Верховской не имѣлъ духу отыскать и перечитать письмо матери; онъ боялся взглянуть прямо на свое горе, боялся еще взволновать себя, чтобъ не потерять головы окончательно.
-- Авось судьба сжалится... говорилъ онъ.
Но судьба не сжалилась.. Одинъ за другимъ, Ольшанскій передалъ ему два отказа. Въ этотъ-же день, Верховской получилъ письмо матери,-- отвѣть на его веселое письмо послѣ выпуска. Оно былъ тоже веселое, полное надеждъ; сынъ прочелъ между строками радость близкаго отдыха. До сихъ поръ, она будто не чувствовала усталости, и въ этомъ письмѣ о ней тоже не говорила, ничего не вспоминала; единственное слово письма, въ которомъ могъ мелькнуть намекъ на прошедшее, было:-- "Вотъ, мы съ тобой и дождались!.." За нее говорила ея радость; только по ея счастью можно было судить о томъ, что она вынесла.
Верховской думалъ, что помѣшается, читая это письмо. У него даже промелькнуло желаніе помѣшаться... умереть...
-- Она вынесетъ, все равно... подумалъ онъ:-- а не вынесетъ -- одинъ конецъ! Что-жъ, развѣ легче такъ...
Онъ еще ждалъ. Дня черезъ два Ольшанскій возвратился изъ Москвы замѣтно огорченный: онъ привезъ третій и послѣдній отказъ. Онъ подробно разсказывалъ, какъ получилъ его, какъ ему внушали, что, въ настоящее время, для службы и въ особенности для видной, есть спеціалисты, правовѣды, а студентъ-юристъ, хоть-бы и кандидатъ,-- это все не то, не то направленіе, не та выдержка.
-- Я, кстати, справился, прибавилъ Ольшанскій:-- и на тѣ оба мѣста трже назначены правовѣды.
-- Правовѣды? Это -- мальчишки съ зелеными воротниками? спросила молодая дѣвица, находившаяся въ гостиной, когда разсказывалъ Ольшанскій.
-- Тѣ самые, только когда выростутъ, отвѣчалъ онъ.
-- Ахъ, презрѣнные! Къ намъ ихъ возили въ институтъ, на балы. Терпѣть не могу зеленаго.
-- Что-жъ, такъ и быть, выговорилъ Верховской и, чувствуя, что въ глазахъ темнѣетъ, постарался выдти изъ комнаты какъ можно непринужденнѣе, ровнымъ, тихимъ шагомъ.
Онъ позабылъ поблагодарить за хлопоты; но съ него не взыскивали; хозяева слишкомъ хорошо понимали, каково ему. Они толковали о немъ, но какъ люди, не бывавшіе въ подобныхъ обстоятельствамъ, не могли ничего придумать. Молодая особа, выразившая свое презрѣніе къ правовѣдамъ, послушала немного, эти толки, соскучилась и ушла въ садъ.
-----
Ее звали Лидія Матвѣевна Мережникова. Она была родственница Ольшанскихъ въ такомъ отдаленномъ колѣнѣ, что даже мастера считать родство, едва могли его досчитаться. Родственникъ немного поближе, г. Каруцкій, былъ у нея въ Петербургѣ и занималъ значительную должность; онъ былъ и ея опекуномъ. Лидія Матвѣевна была круглая сирота и богачка. Два года назадъ она вышла изъ одного петербургскаго института и жила у петербургскаго опекуна. Онъ и жена его богато вывозили ее въ свѣтъ вмѣстѣ съ своими тремя дочерьми, которыхъ наряжали на ея счетъ, вѣроятно, находя удобнѣе дѣлать однородные расходы изъ одного источника. Лидія Матвѣевна замѣтила это, несмотря на свою восемнадцатилѣтнюю неопытность; она изъ всѣхъ подругъ своего выпуска отличалась способностью къ математикѣ. Расходы ей не нравились, что она и выразила. Ей гораздо больше нравилось, что за нею, богатой невѣстой, ухаживали гвардейцы, удостоивавшіе своего вниманія только фрейлинъ и княженъ, между тѣмъ какъ кузины, наряженныя на ея деньги, часто оставались даже безъ кавалеровъ. Ей понравилось погордиться и она отказала пятерымъ женихамъ, единственно изъ удовольствія отказать въ глазахъ кузинъ, за которыхъ никто не сватался и которымъ не было предоставлено свободы ни отказать, ни согласиться, еслибы кто и посватался. Эти отказы сильно не нравились родителямъ-опекунамъ. Ихъ родныя дочери засиживались въ дѣвицахъ отъ присутствія въ домѣ богатой невѣсты. Чтобъ заставить ее поскорѣе выдти замужъ, они попробовали нѣсколько стѣснить ее, веселить порѣже, поменьше принимать молодежи. Лидія Матвѣевна впала въ меланхолію, стала плакать, жаловаться на судьбу, упрекать, что ее никто не любитъ, хворать, желать смерти, грозить, что начнетъ пить уксусъ. Испугавшись, родственники возобновили угожденія, развлеченія, удвоили ласки и заботы, не щадили даже своихъ собственныхъ издержекъ, но это уже не помогло. Лидіи Матвѣевнѣ понравилось скучать, или вѣрнѣе, играть въ скуку, мечтать, "презирать", томно воображать чахотку и близкую смерть, будто сквозь сонъ говорить дерзости старшимъ и колкости гостямъ, за неуловимыя тонкости ссориться съ кузинами, ненавидѣть и прогонять прислугу, ничѣмъ не умѣвшую угодить, молчать по цѣлымъ днямъ, являться въ обществѣ въ видѣ жертвы, и, вдругъ, въ порывѣ откровенности, жаловаться на свою жизнь постороннимъ, выбирая именно такихъ, которые были не очень расположены къ семейству ея родственниковъ. Наконецъ, съ наступленіемъ весны, она положительно объявила, что умретъ на петербургскихъ болотахъ, и желаетъ, чтобъ ее везли куда-нибудь. Доктора не находили этого необходимымъ, но на ихъ первое слово Лидія Матвѣевна сказала столько словъ, что оставалось только выбрать мѣсто въ Европѣ, куда ѣхать. Она не могла рѣшиться въ выборѣ, дотомъ кричала, что не желаетъ общества кузинъ и ихъ матери,-- потому что не желаетъ расплачиваться за ихъ поѣздку. Исторія изъ домашней грозила сдѣлаться скандаломъ для знакомыхъ, когда вдругъ улеглась совершенно неожиданно и необыкновенно просто: вмѣсто Европы, Лидія Матвѣевна захотѣла въ Москву.
-- У меня тамъ родные, говорила она:-- тётя Ольшанская; родные, которые меня любятъ, съ которыми меня разлучали: всю жизнь. Я хочу къ нимъ. Здѣсь только чопорность, холодность, корыстолюбіе. Отвезите меня въ Москву, или я убѣгу.
Опекунъ написалъ Ольшанскимъ, конечно, даже не намекнувъ о томъ, что происходило. Онъ былъ радъ развязаться съ обузой. Къ святой его сдѣлали директоромъ департамента и предвидѣлась возможность нанять дачу въ Петергофѣ, а къ зимѣ, можетъ-быть, просватать хоть одну дочь. Ольшанскіе, олицетворенная доброта, обрадовались, что "дѣвочка" ихъ вспомнила, и въ ожиданіи ея, наняли нарядный домикъ въ самой живописной изъ подмосковныхъ. Жена опекуна привезла Лидію Матвѣевну и, чтобъ не испортить дѣла, тоже промолчала о ея нравѣ и обычаяхъ. Къ тому же всѣ ея разсказы могли бы показаться самой черной клеветою: едва почувствовавъ надъ собою московскій воздухъ, Лидія Матвѣевна сдѣлалась кротка, добра, послушна, весела, ласкова, чувствительна, неприхотлива, снисходительна на удивленіе. Ольшанскіе на нее не нарадовались.
Верховской ужъ засталъ ее, когда переѣхалъ къ Ольшанскимъ. Онъ былъ слишкомъ занятъ своимъ дѣломъ и не обратилъ на нее вниманія. Онъ, вообще, мало смотрѣлъ на женщинъ и еще ни разу не бывалъ влюбленъ; было некогда. Теперь было тоже некогда; къ тому-же "петербургская барышня", какъ ее называли въ домѣ, не показалась ему хороша. Онъ видалъ ее въ теченіе дня, говорилъ, если случалось, о пустякахъ, гулялъ въ общей компаніи, раза два нарвалъ ей водяныхъ цвѣтовъ, которые ей понравились, и одинъ разъ подумалъ о ней; глядя какъ она перегонялась съ дѣтьми въ аллеяхъ и щеголяла тонкими ножками и перетянутой таліей.
-- Такъ, коза,-- заключилъ онъ свои размышленія.
Но Лидія Матвѣевна думала о немъ гораздо больше. Она съ первой минуты разглядѣла, что Верховской прехорошенькій. Она, можетъ быть, не нашла бы его хорошенькимъ, еслибы онъ былъ въ статскомъ платьѣ, но Верховской, изъ экономіи, еще донашивалъ свой студентскій сюртукъ. Это -- почти мундиръ, утѣшительный обманъ для глазъ петербургской барышни. Верховской не занялся ею. Она занялась имъ нисколько не изъ противорѣчія, а потому, что ей было пріятно смотрѣть на него, замѣчать его движенія, любоваться какъ онъ ловокъ, какой у него тонкій профиль и длинныя рѣсницы, какъ его руки бѣлы и горячи. Ей было пріятно покраснѣть, когда онъ нечаянно на нее взглядывалъ. У нея начало упадать сердце, когда онъ входилъ въ комнату. Ей становилось скучно, когда сбирались гости и онъ говорилъ съ какой-нибудь изъ дѣвушекъ. Однажды; онъ взялъ къ себѣ на колѣни и поцѣловалъ маленькую дочку Ольшанскихъ. Лидія Матвѣевна убѣжала къ себѣ и разрыдалась.
Съ этого дня тетка замѣтила перемѣну въ ея ангельскомъ характерѣ. Не слушая ничьихъ увѣщаній, Лидія Матвѣевна стала уходить по ночамъ въ аллеи и поднимала съ горничными битвы, еще не петербургскія, но ужъ порядочныя. Она была постоянно недовольна своимъ туалетомъ.
-- Вы не находите, тётенька, сказала она однажды, смотрясь въ зеркало въ гостинной:-- что я дѣлаюсь страшна? Не мудрено; мнѣ двадцать лѣтъ, а счастья я не знала... Бѣдная я!
Она бросилась цѣловать Ольшанскую. Верховской показался въ дверяхъ въ эту минуту и, увидя нѣжную сцену, воротился, чтобъ не быть лишнимъ, Лидія Матвѣевна залилась горьчайшими слезами, но сколько ее ни просили, не объяснила ихъ причины. Тетка, чтобъ ее развеселить, затѣяла позвать гостей; пили чай въ цвѣтникѣ, танцевали на террасѣ. Лидія Матвѣевна убѣдилась, что Верховской прекрасно танцуетъ и влюбилась въ него такъ, какъ ужъ больше не могла.
Верховской хотя и бывалъ въ обществѣ, но не такъ много, чтобы знать его совершенно; хотя и видалъ кокетокъ, но именно потому и не могъ вообразить, чтобы обращеніе Лидіи Матвѣевны было кокетство и относилось къ нему. Кокетство, думалъ онъ,-- это что-то граціозное, блестящее, веселое, игривое и не такое нецеремонное. Разъ, оглянувшись на Лидію Матвѣевну серьезнѣе, онъ подумалъ, что это, пожалуй, добрая дѣвушка, наивная какъ институтка, ласковая потому, что сирота; можетъ быть, не забалована богатствомъ и, должно быть, жилось ей не легко, если она часто плачетъ. Съ ней ни весело, ни скучно; отдалиться отъ нея неловко и совѣстно, она добрая... Во всемъ этомъ разборѣ Верховскому не пришло на умъ даже слово "любовь". Ему было все по душѣ въ домѣ Ольшанскихъ; онъ за-одно, и не раздумывая, включилъ въ это все и Лидію Матвѣевну, и на этомъ остановился...
-----
Выслушавъ послѣднее рѣшеніе своей участи, Верховской ушелъ въ свою комнату. Она была на антресоли, подлѣ-классной, гдѣ играли дѣти. Первое, что подумалъ онъ, заглянувъ къ нимъ, это, что дѣтей въ августѣ сдадутъ въ гимназію, и онъ останется безъ уроковъ. Ему было холодно и кругомъ показалось какъ-то пусто. Ушли всѣ надежды, всѣ радости, которыми онъ населялъ для себя этотъ временный пріютъ. Онъ тутъ только понялъ, что жилъ одними ожиданіями, что вѣрилъ въ нихъ какъ въ сбывшееся; что минутное мужество, съ которымъ онъ, бывало, предположивъ неудачу, говорилъ себѣ: "такъ и быть"!-- было самообманъ; что мужества у него нѣтъ,-- нѣтъ именно теперь, когда нужно обсудить будущее, стало-бить, не будетъ и тогда, когда придется выносить это будущее... Ему стало стыдно, страшно, какъ-то дурно физически. Онъ прилегъ на свою постель и тотчасъ вскочилъ.
-- Еще захвораешь въ чужомъ домѣ, сказалъ онъ со злостью.
Для него всѣ стали чужіе, даже тѣ, которые хлопотали за него какъ за родного, и теперь еще горевали о немъ,-- чужіе, которымъ онъ, бѣднякъ, обязывался, которымъ кланялся, чтобъ они за него поклонились... Онъ вспомнилъ свою гордую мать; она не кланялась и роднымъ братьямъ. Но это воспоминаніе не вызвало твердости. Онъ вспомнилъ мать, не не утѣшительницу не опору, не примѣръ, -- а жалкую, исхудалую, истощенную труженицу... Она вообразилась ему мертвая на той старой кровати, гдѣ умеръ отецъ...
-- Мотъ!... выговорилъ онъ, пугаясь и помысла, и слова, вырвавшихся вдругъ изъ темной глубины, гдѣ они спали до этой минуты, укрощенные любовью, терпѣніемъ, великимъ прощеніемъ матери, свѣжей чистотой дѣтской памяти, благоговѣніемъ вѣрующей молодости...
-- Оставилъ-бы хоть кусокъ хлѣба.... продолжалъ Верховской, и крѣпко зажалъ глаза руками, прячась отъ всего, что чудилось, отъ самого себя...
-- Поцѣловать-бы ея ноги, покуда онѣ еще не застыли! вскричалъ онъ, и зарыдалъ отчаянно.
Часа два провелъ онъ, такъ, то -- головой въ подушку, то глядя передъ собою безъ всякой мысли; провелъ-бы и больше, еслибъ его не позвали...
Этимъ временемъ, Лидія Матвѣевна, гуляя одна въ аллеяхъ, соскучилась и придумывала, какъ было бы хорошо, еслибы, вдругъ, на-встрѣчу, изъ зелени вышелъ молодой человѣкъ. Увидя одного изъ маленькихъ Ольшанскихъ, она подозвала:
-- Гдѣ учитель?
-- У себя на верху, отвѣчалъ мальчикъ.
-- Что дѣлаетъ?
-- Плачетъ.
-- Какой вздоръ. Поди, позови его. Скажи, что я хочу кататься въ лодкѣ.
Верховской долженъ-былъ повиноваться и придти. Онъ подумалъ, покуда шелъ, что у него нѣтъ ни своего угла, ни своей воли, и никому нѣтъ дѣла, каково ему на душѣ... Лидія Матвѣевна, увидя его, подумала, что, такъ, разстроенный, блѣдненькій, онъ просто душка. Катанье удалось совершенно. Лидія Матвѣевна обѣжала знакомыхъ дачниковъ, пригласила ихъ, объявляя, что ѣдетъ одна, безъ тётеньки, и дѣтей не возьметъ, шутила и смѣялась безъ умолку, сама не зная чему, была довольна собою и тѣмъ, что сидѣла въ лодкѣ подлѣ Верховского и мѣшала ему грести. Воротились поздно, по мѣсяцу. Лидія Матвѣевна взяла Верховского подъ-руку и проводила всѣхъ гостей по домамъ.
-- А теперь пойдемте тихонько, сказала она, оставшись съ нимъ одна: -- я, ужасъ, устала.
На-людяхъ, Верховской постарался притвориться, замять свою печаль, чтобъ не дать ея замѣтить; онъ какъ-то смутно разсѣялся. Но когда всѣ разошлись, когда кругомъ стихло, печаль поднялась опять еще больнѣе и живѣе. Онъ шелъ, не замѣчая, куда вела его спутница, не замѣчая и ея самой, хотя она крѣпко сжимала ему руку. Ему думалось Богъ-знаетъ что, далекое.... вѣрнѣе, ничего не думалось. Что-то холодное подступало къ сердцу. Минутами онъ оглядывался на сыроватую дорогу, на дальнія лужайки, рѣзко перехваченныя полосами тѣни и свѣта, на черныя куртины съ бѣлѣющими розами, на все великолѣпіе лѣтней ночи. Каждая минута, каждая оглядка, вдругъ, будто что обрывала у него въ груди; точно онъ томился и ждалъ, пугался, вздрагивалъ, падалъ съ просонка.
-- Присядемъ тутъ, сказала Лидія Матвѣевна, остановясь у скамейки. ,
Верховской, не отвѣчая, глядя передъ собою, машинально сѣлъ и машинально снялъ фуражку. Онъ не оглядывался на сосѣдку, но почувствовалъ на своихъ волосахъ ея руку.
-- Какой скучный, сказала она.-- Полно! Ну, что это?
Ему стало больно, и вдругъ какъ-то легко отъ этихъ словъ, сказанныхъ нѣжнымъ, молодымъ голосомъ. Онъ обрадовался ласкѣ, какъ чему-то болѣе простому, нежели участіе, какъ чему-то родному. Онъ принялъ эту ласку безъ тревоги, даже не удивился, будто такъ и слѣдовало,-- и не отвѣчалъ ни слова. Это была минута чисто дѣтскаго спокойнаго забытья, отъ котораго ему пришлось тутъ же очнуться. Лидія Матвѣевна обняла его, приподняла его наклоненную голову, и поцѣловала.
Верховской испугался. Онъ не понималъ, что съ нимъ дѣлалось, не имѣлъ духа оттолкнуть ее, не-могъ отвѣчать на ея поцѣлуи, не могъ сказать слова. Она крѣпко обвила его руками, прижималась. къ его груди и шептала:
-- Я тебя никому не отдамъ, никому, никому на свѣтѣ. Не смѣй и думать. Поцѣлуй меня. Ты будешь моимъ мужемъ.
-- Развѣ здѣсь есть кто-нибудь? спросила она, оглядываясь.
-- Да, тамъ, гуляющіе, отвѣчалъ онъ.
Никого не было.
-- Пойдемъ.... Но ты мнѣ скажи..... Я такъ хочу! Мы непремѣнно женимся, скоро. Говори, такъ?
Онъ велъ ее какъ могъ скорѣе, ввелъ на балконъ, какъ-то невольно сжалъ ей руку и ушелъ къ себѣ. Она приняла за согласіе и его смущеніе, и это, пожатіе руки. Ольшанская была одна въ гостинной. Лидія Матвѣевна вошла къ ней; торжествуя.
-- Тётенька, Верховской сдѣлалъ мнѣ предложеніе; я выхожу за него замужъ.
Верховской думалъ, не сошелъ-ли онъ съ ума. Только этого приключенія, не доставало, чтобъ отнять у него послѣднее -- выгнать его изъ дома Ольшанскихъ, лишить единственнаго средства хоть черезъ два мѣсяца увидѣть мать. Какъ честному человѣку, ему слѣдуетъ сейчасъ уйти пѣшкомъ въ Москву, оставя письмо, въ которомъ объяснить Лидіи Матвѣевнѣ, что равнодушенъ къ ней. Онъ схватился-было писать это письмо -- и остановился....
Точно-ли онъ равнодушенъ? Ему было такъ по-сердцу ея доброе слово. Въ теченіе этого ужаснаго дня, ничье слово не отозвалось на его печаль такъ сочувственно и нѣжно. Она добра. Она искренно любитъ, потому что забыла всѣ чопорности. Она страстно любить.... У Верховского вспыхнули щеки отъ воспоминанія всѣхъ поцѣлуевъ, которые онъ отклонялъ, не отвѣтивъ ни однимъ. Будь она передъ нимъ въ эту минуту, онъ обнялъ-бы ее страстно. Ему было двадцать два года; онъ еще никогда не любилъ.... Любовь, можетъ быть, такъ начинается. Можетъ быть, его холодность была только испугъ чувства, захваченнаго неожиданностью, оторопѣлаго отъ слишкомъ близкой возможности счастья... А въ ея любви, точно, счастье: она пряма, она откровенна.... Голова его горѣла. Горе смѣшалось съ какой-то новой, неиспытанной тревогой. Онъ думалъ до зари и заснулъ, рѣшивъ, что объясниться будетъ легче на словахъ, нежели на письмѣ.
Утромъ, сконфуженный тѣмъ, что долго проспалъ, онъ сбиралъ свой классъ. Къ нему вошла Ольшанская.
-- Дайте на сегодня вакацію дѣтямъ, Андрей Васильевичъ, сказала она, и, когда они разбѣжались, присѣла на ихъ мѣсто.-- Потолкуемъ. Мнѣ сказала Лидія, что вы ее любите и сватаетесь. Правда-ли это?
Верховской смутился. Все, что онъ передумалъ за ночь -- никуда не годилось. Изъ порыва страсти, изъ чувства, изъ шутки -- онъ не зналъ какъ назвать, -- составлялось или что-то формальное, или сплетня.
-- Я не люблю Лидію Матвѣевну И не сватался, отвѣчалъ онъ.
-- Такъ какъ-же?....
Верховской смутился еще больше и разсказалъ все какъ было. Ему было бы легче разсказать собственное признаніе въ любви, даже собственную глупость. Ольшанская должна была ему повѣрить: племянница чуть не до свѣта толковала ей о своей любви въ Верховскому, а для Верховского, въ его положеніи, такая любовь была находка. Идя къ нему объясняться, Ольшанская даже согрѣшила, подумала, не было-ли у него этого на умѣ. Но Верховской, разстроенный, растерянный, положительно и настоятельно увѣрялъ, что былъ удивленъ, не знаетъ что дѣлать; готовъ уйти сію минуту изъ дома, давалъ клятву во вѣки обо всемъ молчать. Не повѣрить ему было-бъ еще грѣшнѣе. Ольшанская давно и хорошо его знала. Его увѣренія навели ее на другую мысль. Она была, какъ многія женщины, охотница женить, а петербургская родственница, оставляя у нея Лидію Матвѣевну, выразила желаніе, чтобъ молодая дѣвица поскорѣе составила партію; на состояніе смотрѣть нечего, -- она сама богата, -- лишь-бы по сердцу...
-- Вы ни въ кого не влюблены? Спросила Ольшанская, уже улыбаясь.