Было 26 марта 1847 года, третій день пасхи. Солнце, ярко блестѣвшее и игравшее въ воскресенье, въ это утро то скрывалось, то показывалось изъ-за мутно-сѣрыхъ весеннихъ облаковъ, которыя, какъ дымъ, поднимались съ юга и разливались дождемъ надъ губернскимъ городомъ N. Порывы теплаго, пронзительнаго вѣтра изрѣдка открывали блѣдную лазурь неба и разносили въ воздухѣ звонъ колоколовъ съ приходскихъ церквей, надъ которымъ возвышался густой аккордъ соборнаго колокола. Городъ смотрѣлъ радостно, хотя погода была дурная, хотя бѣлые, желтые и дикіе домики съ ихъ зелеными ставнями совсѣмъ почернѣли и замокли, хотя на улицахъ грязь была ужасная и отъ дождя, и отъ кое-гдѣ еще нестаявшаго снѣга, который растворялся подъ могущественнымъ дыханіемъ весны и осѣдалъ понемногу, наводняя бѣдные переулки, незнакомые съ тротуарами и мостовою. Но праздничный гулъ, но веселая пѣснь жаворонка, гремѣвшая въ озимыхъ поляхъ, но звонкіе голоса мальчишекъ, которые славили Христа на каждомъ перекресткѣ, сбирая красныя яйца, свѣжія, хитрыя личики этихъ пѣвуновъ, изъ которыхъ всякій -- малъ-мала меньше, и самый маленькій -- какой нибудь дискантикъ изъ архіерейскаго хора съ голоскомъ въ ниточку,-- но надъ всѣмъ этимъ мгновенный, кроткій лучъ съ неба -- все манило душу вздохнуть широко и отрадно, взглянуть на міръ божій.
Часовъ въ одиннадцать этого утра, въ одномъ изъ отдаленныхъ переулковъ города, въ скромномъ флигелькѣ о трехъ окнахъ сидѣли три женщины. Комната сіяла безукоризненною бѣлизною стѣнъ, непрерываемою ни однимъ зеркаломъ, ни одной картиной. Два дивана, одинъ противу другаго, и около нихъ шесть ильмовыхъ креселъ, симметрически поставленныхъ, обитыхъ синею съ коричневымъ бомбою, столъ ильмоваго же дерева, у стѣнъ полдюжины плетеныхъ стульевъ, въ углу пяльцы, тщательно закрытые по случаю праздника, стѣнные часы старинной, но превосходной работы, бѣлыя, чистыя сторы на окнахъ, нѣсколько книгъ въ порядкѣ на небольшой этажеркѣ -- вотъ что составляло все убранство пріемной. Облокотясь о ручку дивана, сидѣла молча одна изъ женщинъ; другая, ея собесѣдница, сидѣла въ креслахъ, также молча. Взглянувъ на нихъ, по сходству лицъ можно было угадать, что онѣ -- сестры. Тѣ же темные волосы у одной, какъ и у другой, тѣ же сѣрые глаза, продолговатый носъ и тонкія губы. Замѣтно было, что онѣ были хороши съ молоду. Съ молоду -- потому что рѣзкія прорѣзы на худыхъ щекахъ, десятки мелкихъ складокъ у угловъ глазъ, сильная просѣдь на вискахъ обличали ихъ 42--45 лѣтъ, а тщательно причесанныя головы съ жиденькими косами, давно требовавшими убѣжища подъ тюлемъ и кисеею, служили вѣрнымъ признакомъ того, что хозяйки дома были дѣвицы. Въ то время ни одна дѣвица, будь ей даже за пятьдесятъ, не дерзала надѣть чепчика. Обѣ сестры были въ темно-гранатныхъ платьяхъ терно съ высокими лифами и въ ослѣпительныхъ бѣлыхъ воротничкахъ, подъ самое горло.
Цѣлые полчаса въ комнатѣ слышатся одинъ стукъ маятника. Повидимому, сестры давно все переговорили между собою, потому что не искали начать разговора и тѣмъ менѣе занятія: былъ праздникъ, и это нарушило бы его торжественность. Одна вертѣла конецъ платка, другая складывала и раскладывала руки, поглядывая на свои худые и бѣлые пальцы. Вдругъ распахнулось окно, и порывъ вѣтра съ крупнымъ дождемъ ворвался въ комнату.
-- Ахъ, боже мой, что это такое? вскричали обѣ хозяйки и обернулись.
У раствореннаго окна, свернувшись съ ногами на стулѣ и положивъ голову на его закраину, сидѣло маленькое, чрезвычайно красивое существо. Зеленое тафтяное платье было настоящею зеленью кругомъ этого милаго цвѣтка. Розовыя плечи дѣвушки и круглая шейка съ черной бархаткой свѣтились сквозь кисейную пелеринку. Раскрывъ алый ротикъ, дѣвушка съ любопытствомъ глядѣла во всѣ свои черные глаза на страшный ливень и на мильйоны дождевыхъ пузырей, скакавшихъ вдоль улицы.
-- Да ты простудишься, Паша, затвори окно, повторили обѣ сестры. Одна изъ нихъ поднялась съ кресла и хотѣла запахнуть раму, но вѣтеръ безпощадно вырывалъ ее.
-- Не трогайте, сестрица, вскричала жалобнымъ голосомъ дѣвушка, удерживая ея руки: -- я нарочно открыла, мнѣ надо...
-- Что за фантазіи такія! Смотри, ты вся въ дождѣ, въ комнату брызжетъ.
-- Душечка, не затворяй... Наташа, не вели Катѣ мѣшать мнѣ... я хочу посмотрѣть на улицу.
-- Полно же наконецъ, сказала съ дивана Наталья Дмитріевна:-- голова мокрая; еще совсѣмъ перевѣсилась...
-- Я только взгляну, какъ понесутъ Онисимовну.
-- Точно ты никогда не видала похоронъ!
-- Такихъ никогда, милочка. Эдакая славная старуха была; все, бывало, въ уголку въ нашемъ приходѣ трясется, молится. И счастливица же! умерла на первый день праздника, еще обѣдню выстояла. А говорятъ, ей было девяносто-восемь лѣтъ.
-- Ну, и помолись о ней, сказала Катерина Дмитріевна, пытаясь опять закрыть окно.-- Вотъ, дѣвки, лакеи высунулись, и ты туда же, благородная дѣвочка. Хорошо скажутъ.
-- Что жь тутъ говорить? Какое имъ дѣло до меня? Кто меня видитъ? Что за бѣда? Что тутъ дурнаго?
-- Полагаю, неприлично. Вотъ и мальчишка на тебя глазѣетъ...
-- Ну, такъ что же?
Въ это время послышались шаги по мягкой грязи: бѣжали мальчишки, обыкновенные предвѣстники всякихъ церемоній. Паша вскочила на окно и принялась набожно креститься.
Показалась сосновая крыша гроба; за нею, бережно ступая, шелъ старикъ священникъ въ поношеной ризѣ; четверо дюжихъ работниковъ несли подъ убогимъ церковнымъ покровомъ небольшой гробъ; ноша ихъ была такъ легка, что они и не сгибались. Двѣ-три женщины, немного отставшія лѣтами отъ покойницы, ковыляли за гробомъ, изрѣдка крестясь и охая. Дребезжащій голосъ дьячка пѣлъ "Христосъ воскресе...".
Улица давно опустѣла, но Паша глядѣла еще долго, потомъ тихо встала и затворила окно.
-- Къ вечеру будешь кашлять, сказала Катерина Дмитріевна, ходя туда и сюда по комнатѣ.
Наступило опять молчанье.
-- Милочка, не пойдемъ ли мы сегодня къ Петровымъ? робко спросила Паша, обращаясь къ Натальѣ Дмитріевнѣ.
-- Зачѣмъ?
-- Я думала... Дѣвушка замялась.-- Вы имъ обѣщали въ началѣ поста... Онѣ такъ упрашивали, и Анночка, и Маша...
-- Да изъ чего же къ нимъ напрашиваться? перебила Катерина Дмитріевна:-- были вмѣстѣ, кажется, у заутрени; онѣ ловятъ знакомыхъ, а къ намъ и не подошли.
-- Ахъ, Катя! вѣдь онѣ стояли далеко; давка была страшная, а Маша мнѣ кивала...
-- Прекрасно! чрезъ всю церковь! Захотѣли бы, такъ бы подошли...
-- А развѣ мы сами не могли къ нимъ первыя подойти?...
Паша остановилась.
-- У тебя для всѣхъ оправданія. Оттого всѣ на носъ намъ и садятся.
Въ комнатѣ опять воцарилась тишина. Катерина Дмитріевна не переставала ходить, останавливаясь то у окна, то у стола, съ котораго сдула сѣвшую порошинку, то у креселъ, и со вниманіемъ передвинула одно изъ нихъ, стоявшее нѣсколько косо. Наталья Дмитріевна скромно зѣвнула.
-- А что, спросила она: -- сегодня вторникъ?-- Тамъ среда, четверкъ... въ субботу, полагаю, можно будетъ безъ грѣха сѣсть за работу; надо кончить углы платка и послать скорѣе въ Москву, на продажу. Не намъ скакать да прыгать.
Она встала съ дивана, тщательно поправила измятую складку на платьѣ, два раза растегнула и застегнула пуговки рукавовъ и поглядѣла на стѣнные часы.
-- Кажется, минутъ десять отстали, сказала она.
Паша тоскливо взглянула туда же.
-- Однако, съ чего это отворили подъѣздъ, замѣтила, ходя, Катерина Дмитріевна:-- настежъ всѣ двери!
И она шла отдать приказаніе, когда дверь въ сѣняхъ съ шумомъ растворилась и хлопнула. Въ передней кто-то страшно топтался и возился, обтряхиваясь и шурша. Дверь въ пріемную задрожала подъ нетерпѣливой рукой.
-- Боже мой, кто это? вскричали въ голосъ Наталья и Катерина Дмитріевны.
Пріѣзжая была Надежда Петровна Колина, кузина сестеръ Ельниковыхъ, дѣвушка лѣтъ двадцати-двухъ, недурная собою, хорошаго средняго роста; большіе сѣрые, живые глаза, вздернутый носикъ и вообще лукавое и вертлявое выраженіе всей физіономіи этой молодой особы дѣлали то, что ея нельзя было разглядѣть съ перваго раза. Множество буколь à l'anglaise, совсѣмъ распустившихся, падали изъ-подъ ея розовой шляпки, надвинутой на лобъ; ея синій Crispin упалъ съ плечъ, свѣтло-песочное гроденаплевое платье такъ и гремѣло отъ множества крахмальныхъ юбокъ, которыя едва пропустили пріѣзжую въ дверь.
-- Надежда Петровна! можно ли такъ шумѣть! встрѣтили ея сестры.
-- Ну, вотъ! еще не похристосоваіись, а ужь разбранили! вскричала гостья, бросаясь цаловать ихъ.-- Здравствуй, Паша, здравствуй.-- И она поцаловала ее въ обѣ щочки, пощипавъ ихъ предварительно.-- Уфъ! какъ я замаялась, ѣдешь къ вамъ,ѣдешь, а я еще въ саняхъ: однѣ попались на всей биржѣ; лошадь лыкомъ запряжена; все разбирали сторонкой, гдѣ снѣжокъ; чуть не вывалили. Ухъ, духу не переведу, говорила она, ходя безъ остановки по комнатѣ, толкаясь о всѣ стулья:-- вѣрно, я на чучелу похожа. Гдѣ тутъ зеркало?
Наталья Дмитріевна слегка пожала плечами.
-- Чего же искать, когда ихъ нѣтъ? Или ты въ первый разъ у насъ въ домѣ?
-- Все лучше, какъ поищешь, сказала Надежда Петровна, бросаясь, наконецъ, въ кресла.-- Вы монашенки -- вамъ не надо; а Паша во что же смотрится?
-- На себя, кажется, никто уже не мѣшаетъ тебѣ взглянуть, замѣтила спокойно Наталья Дмитріевна:-- все платье въ грязи, даже шляпка.
-- Неужто, mon ange? Ахъ, такъ и есть, весь подолъ: это я у Душниковыхъ крыльца... Или нѣтъ -- какъ въ сани садилась. И шляпку забрызгало. Ну, такъ и быть.
-- Новенькое платье.
-- Такъ что же? Не повѣсить же его на гвоздикъ, да молиться. За то всѣ видѣли и хвалили, и влюбились. Я всѣхъ облетала. А вы что? Все по заутренямъ? Паша, поди ко мнѣ на колѣни. На мнѣ, все что видите, все -- подарокъ отца, къ святой -- и платье и перчатки.
Она сбросила шляпку и завивала на палецъ локоны.
-- Сними хоть перчатки-то.
-- Ужь онѣ никуда не годятся, mon ange. Я ихъ изорвала у полицмейстерши. Ѣду, вижу, у нихъ коляска Володи Кашицкаго. Я кричу извощику -- стой...
-- Боже мой, сказала Наталья Дмитріевна: -- но ты съ полицмейстершей незнакома.
-- Вотъ еще! Я въ городѣ не живу, матери у меня нѣтъ, батюшка изъ деревни никуда -- кто же меня будетъ знакомить? Я видѣла ее въ церкви, вмѣстѣ на паперти ждали лошадей; она меня подвезла до лавокъ, тамъ мы чему-то похохотали, съ тѣхъ поръ и кланяемся... Вотъ, я къ ней -- тамъ Володя. Ну, просто, чудо! Фракъ модный, весь застегнутъ, и что за перчаточки! Я какъ взглянула на свои, а онѣ -- въ полтинникъ и еще желтыя. Поскорѣй руки подъ Crispin, а злодѣй Володя глядитъ, улыбается. Тутъ позвали завтракать -- онъ все не сводитъ глазъ. Я разозлилась, потащила перчатку, еще притворилась, что туга -- потянула, а палецъ пополамъ.
-- Ну-съ, а дальнѣйшія ваши похожденія? спросила Катерина Дмитріевна, насмѣшливо поджимая губы.
-- За завтракомъ, гляжу, рядомъ со мной жандармскій полковникъ. Знаете, sur le retour, бакенбарды во всю щоку и глупъ. Кругомъ шумъ; барышни пищатъ, одолѣваютъ Володю, чуть хлѣбными катышками, дуры, не бросаютъ... Я, подъ шумокъ, къ жандармскому; и онъ -- разинулъ ротъ, а что сказать, не приготовился. Я поскорѣе о котлетахъ, а тамъ съ котлетъ, ужь сама не знаю какъ, на чувства и прямо на счастливыя супружества...
Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна не выдержали и засмѣялись.
-- Ахъ, чудачка, сказали онѣ.
-- Володя подслушалъ. Послѣ завтрака такъ меня и окружили. Бѣдный мой жандармскій переконфузился; барыни тутъ вмѣшались, заспорили, запищали... Вижу -- ну, заварила кашу! А сама -- и примолкни, и улыбаюсь себѣ какъ можно насмѣшливѣе. Володя это увидалъ, смотритъ на меня и также улыбается.
-- Ахъ, Надежда Петровна! Ну, ну, послушай... ну, что о тебѣ подумаютъ?
-- Э, подите вы. Все разбирать -- жизнь пройдетъ, повѣся носъ. За то повеселилась. Я увѣрена, жандармскій теперь въ меня влюбленъ.
-- Что за самонадѣянность!
-- Ну, влюбленъ, перебила Надежда Петровна, слегка топнувъ ногой.-- Право, я не могу сидѣть такъ какъ вы и житья вашего не понимаю. Ну, праздникъ ли это? вѣдь и въ великую пятницу то же было! На страстной полы вымыли, чистыя гардины повѣсили -- у васъ и праздникъ. Я, по крайней мѣрѣ, хоть помыкаюсь, повеселюсь, а вы что?
Прошло нѣсколько минутъ въ общемъ молчаньи.
-- Послушайте, Надежда Петровна, сказала Наталья Дмитріевна, и голосъ ея замѣтно дрожалъ.-- Мы, слава-богу, постарше васъ, и давно знаемъ вашъ характеръ. Вы выражаетесь иногда довольно дерзко...
Гостья хотѣла что-то возразить, но Паша дернула ее за платье.
-- Что же дѣлать? Мы -- люди глупые, не понимаемъ жизни взбалмошной, рысканья по городу, житья свыше средствъ. Какія, напримѣръ, ваши удовольствія? Право, какъ ни подумаешь, ни послушаешь, общество здѣшнее до того глупо и пусто. Любопытно, изъ чего можно добиваться попасть въ это общество! Нѣтъ, я предпочитаю гнить здѣсь... ну, да, гнить, что вы на меня смотрите, сударыня? Развѣ я не знаю, что вы такъ думаете... Но намъ никого не нужно. Мы приличія знаемъ. Нѣтъ экипажа -- не подхватимъ ваньки; нѣтъ знакомыхъ -- не набьемся ко всякой дряни. Мы слишкомъ цѣнимъ себя. Пусть объ насъ забываютъ.
Наталья Дмитріевна замолчала и откинулась на спинку дивана. Но Надежда Петровна почти ее не слушала; она глядѣла на Пашу. Та была грустна и перебирала свои тоненькіе пальчики.
-- Что же ты ничего не скажешь о твоемъ батюшкѣ? спросила Катерина Дмитріевна.
-- Что объ немъ говорить? Отпустилъ меня въ городъ, самъ сидитъ дома, завтра меня поджидаетъ. Сегодня у него сосѣди: Затыкинъ, Крючкинъ, всѣ деревенскіе притащутся, Степанида Петровна...
Говоря это, Надежда Петровна встала и понемногу, на цыпочкахъ, подходила къ окну, маня за собою Пашу. Любопытство Надежды Петровны было чѣмъ-то сильно возбуждено; наконецъ, она прильнула къ стеклу, держа кузину за руку и дѣлая ей знакъ тоже наклониться. Старшія не трогались съ мѣста. Паша бросила на нихъ робкій взглядъ и прочла на ихъ лицахъ неудовольствіе и скуку.
-- Ай, какой хорошенькій, какой душка! закричала Надежда Петровна; -- посмотрите, что за жалость! ай, какъ его дождь вымочилъ! ахъ, какой хорошенькій!
Прижавшись къ самому наличнику окна и кое-какъ прячась за ставнею отъ страшнаго ливня, стоялъ молодой человѣкъ. Онъ все ближе и ближе тѣснился къ стѣнѣ, съ отчаяніемъ поглядывая на свое новенькое пальто и панталоны, на сапоги, уплывавшіе въ грязи, и поднималъ жалобный взглядъ къ своей шляпѣ, по которой дождь стучалъ какъ крупный горохъ. Наконецъ, бѣдный юноша обшарилъ полные водою карманы, вынулъ пунсовый фуляръ и набросилъ на шляпу.
-- Ну, право, взгляните, кузины -- стоитъ того, кричала Надежда Петровна:-- лучше даже Володи Кашицкаго! Ай, ай, платочкомъ покрылся! ай, ужасъ!
-- Надежда Петровна!
Молодой человѣкъ замѣтилъ движеніе за окномъ, обернулся и поспѣшно сдернулъ фуляръ. Глаза его встрѣтились съ любопытными глазами Паши и ея кузины. Онъ вспыхнулъ и спрятался за ставень.
-- Ну, ей-богу, чудо. Что за черные глазки! ахъ, кузины! Вѣдь это жалость, погибаетъ на дождѣ! Кликнемъ его, пожалуйста, пускай тутъ переждетъ. Кликнемъ, душки, я ему постучу.
-- Вы съ-ума сошли! закричала Наталья Дмитріевна, вскочивъ съ дивана и удерживая ее за руки.
-- Что же за бѣда?
-- Прохожихъ зазывать!... Вы съ-ума сошли!
-- Да вѣдь изъ состраданія. Хоть попросите на подъѣздъ войти. Эй, Васька! гдѣ тутъ мой мальчишка... Ушелъ, дуракъ. Да я сама пойду.
-- Уйметесь ли вы? закричала Наталья Дмитріевна, окончательно взбѣшенная: -- я такихъ мерзостей въ моемъ домѣ не потерплю, или уѣзжайте сами.
-- Господи, сколько шуму изъ пустяковъ! Все обдумывай, все вымѣряй! Помилуйте, кузины, это -- мученье! Право, не думавши, лучше бы выходило.
Надежда Петровна усѣлась въ уголъ.
-- А какъ бы мы потѣшились, какъ бы онъ краснѣлъ, вертѣлся. Вѣрно, какой нибудь приказный. Но что за прелесть: вотъ онъ уже и уходитъ! Ахъ, злодѣй, и сердце мое унесъ, и еще глядитъ сюда!
Она опять бросилась къ окну.
Въ самомъ дѣлѣ, счастливо перескакнувъ черезъ двѣ лужи, молодой человѣкъ попалъ на камень, остановился, пристально посмотрѣлъ въ окна флигеля и пошелъ.
Въ комнатѣ опять все притихло. Надежда Петровна сидѣла надувшись. Паша искала глазами, чѣмъ бы занять кузину. Она подошла къ этажеркѣ и принялась рыться въ книгахъ.
-- Какъ, ужъ за книгу! Да брось ты ихъ хоть для свѣтлаго христова воскресенія!
Паша жалобно на нее взглянула.
-- Ну, хочешь посмотрѣть, какъ разросся мой жасминъ, сколько бутончиковъ.
-- Поди ты съ своимъ жасминомъ! Какъ ни пріѣдешь, только и застанешь, что ты да твои сестры подрѣзаютъ да подчищаютъ жасминные корешки, а тамъ ужь и чистить нечего. Завели бы побольше цвѣтовъ, а то всего одна тощая розга.
Наталья Дмитріевна взглянула на нее и позвонила.
-- Давайте завтракъ, сказала она вошедшей горничной: -- я думаю, отецъ Иванъ сейчасъ придетъ.
-- А кто этотъ révérend père Jean?
-- Отецъ Иванъ, протопопъ Благовѣщенской церкви и духовникъ нашъ, Надежда Петровна.
У Паши не было своей комнаты. Та, въ которую она увела кузину, была довольно просторная спальня, гдѣ помѣщались всѣ три сестры вмѣстѣ. Эта комната, вмѣстѣ съ пріемной, прихожей и дѣвичьей составляли все жилье Ельниковыхъ. Она была оштукатурена подъ блѣдно-зеленую краску; три постели съ ослѣпительнымъ бѣльемъ стояли вдоль стѣнъ; въ ихъ промежуткахъ помѣщались комодъ, шкафъ съ платьемъ, другой съ посудой и третій съ образами. Подъ окномъ, на небольшомъ столикѣ, стоялъ рукомойникъ и зеркало.
-- Давай еще подушку, растегни мнѣ платье и распусти корсетъ: я смертельно наѣлась, сказала Надежда Петровна, бросаясь на постель.
Паша исполнила ея просьбы и сѣла около кузины.
-- Скажи же мнѣ, что ты дѣлала? мы не видались съ масляницы.
-- Да не скучала. Ну, что бы твоимъ сестрамъ отпустить тебя ко мнѣ хоть на недѣльку! Просила, писала -- нѣтъ! Такія вы несговорчивыя. Съ вами пива не сваришь.
-- Разсказывай же о себѣ, прервала Паша.
-- Ну, первую недѣлю я говѣла. Вторую такъ-себѣ, сбиралась начать работу и не собралась; третью тоже ничего не дѣлала; на четвертой было у насъ совѣщаніе по размежеванію.
-- Какое же тутъ веселье? сказала Паша, почти обрадовавшись: -- а еще говоришь, было весело.
-- Дурочка! Она воображаетъ, что я могу прожить мѣсяцъ безъ проказъ! Онѣ сами на меня бѣгутъ. Въ среду на четвертой недѣлѣ было назначено совѣщаніе по нашей Демьяновкѣ... Охъ, да я не съ того начала! вскричала вдругъ Надежда Петровна и покатилась громкимъ смѣхомъ, такъ что компанія въ пріемной пріумолкла.
-- Что это, у васъ нельзя шевельнуться, покойникъ развѣ въ домѣ? Я замолчу.
-- Ну, душечка, ну, для меня...
Паша ее нѣжно поцаловала.
-- Надо тебѣ сказать, что еще въ субботу вечеромъ сидимъ мы... Я была сердита на отца и воюю съ нимъ: онъ вздумалъ закинуть всѣхъ щенятъ отъ моей Розки, кричу я страшно. Вдругъ, стучатся. Батюшка пошелъ отворять, и я бѣгу. Лакей въ бекешѣ, съ бобровымъ воротникомъ, такой презентабельный, говоритъ, пріѣхали съ бариномъ землемѣромъ изъ Москвы и проситъ у насъ позволенія переночевать. Ты знаешь батюшку -- замялся, ворчитъ: я бы радъ, любезный, но любезный!... Это такъ меня взбѣсило! Можно ли отговариваться, когда ужь и лакей такой порядочный. Я приказала сказать, что мы чрезвычайно рады и ждемъ его. Ну, черезъ четверть часа, является самъ землемѣръ.
-- И хорошенькій?
-- Тебѣ бы все хорошенькіе. Развѣ одни красавцы хороши? Представь;-- душка, вертлявый, худенькій, какъ скворушка. Скворушка не хорошъ, а милъ. Лакей его -- лакея звали Анисимомъ -- втащилъ чемоданъ, довольно тоненькій; отецъ очистилъ свою комнату. Покуда они тамъ разбирались, я смотрѣла изъ-за двери, надѣла кое-какъ три крахмальныхъ юбки подъ халатъ, хватилась за камаль -- а онъ изорванъ, за синюю мантилью -- представь, не высохла: я ее чернилами залила, пятны выводила! Ну, мученье! Достала поскорѣе новую бархатную польку -- та безъ корсета не сходится. Хоть плакать! Ну, кое-какъ, наконецъ, всѣми неправдами, застегнула, едва духъ перевожу, а еще папильотки не развиты.
-- Экія бѣды! вскричала Паша, смѣясь.
-- Стала я ихъ рвать съ головы. Аксютка съ другой стороны рветъ и все за одинъ волосокъ цѣпляетъ... я ее прибила. Ну, наконецъ, выхожу. И вообрази, второпяхъ не развила двухъ бумажекъ.
-- Такъ и вышла?
-- Да. Вхожу, гляжу -- мой папаша поумнѣлъ: ужь сидитъ съ землемѣромъ, и вдругъ мнѣ: "Наденька, Николай Александровичъ Орамьевъ; чаю поскорѣе Николаю Александровичу, онъ скоромное кушаетъ". Представь, какъ нарочно, ничто въ тотъ день не ладилось -- нѣтъ сливокъ, и только! Варенье -- варенье, ты знаешь, какое я для себя варю -- одно паточное, ну, какъ подать? Дѣлать нечего, однако, положила на блюдечко, а несносный отецъ опять кричитъ: "Наденька, какая ты разсѣянная; Николай Александровичъ пьетъ со сливками". Я опять выбѣжала, да и стала за дверью; жду, вотъ придутъ сливки. Постояла; идти назадъ совѣстно, а проку мало. Пошла, сѣла за самоваръ и надулась, а Орамьевъ вдругъ мнѣ говоритъ: "Вы напрасно хлопочете; я очень радъ буду попостничать хоть недѣлю, а то избаловался". И какъ это было мило сказано! Вижу -- угощать нечѣмъ; лучше, думаю, заговорю я его на-смерть, чтобъ подольше не вспомнилъ объ ужинѣ, а отецъ пошелъ хлопотать. Я тотчасъ объ Москвѣ, о маскерадахъ, наврала, что у меня въ Москвѣ тьма знакомыхъ, и невзначай помяни одну ему знакомую фамилію. Онъ у меня такъ и привскочилъ. Вижу, сильно это его тронуло; такъ, дай, думаю помучу тебя. И понесла я чепуху! Онъ сперва очень заинтересовался; потомъ, видно, примѣтилъ, что я лгу, и вытаращилъ такіе большіе глаза... Я и примолкла, а самой такъ смѣшно!... Тутъ ужинъ подали. Представь мой ужасъ -- ему наварили картофелю, а масло принесъ Аѳоня въ маслянницѣ, на которой, ты видѣла, безносый амуръ! Землемѣръ мой покосился на амура, да и сталъ ѣсть картофель съ одной солью...
-- Ну, не стыдно ли тебѣ, Надя!...
-- Погоди еще. Подали жаркое -- и что же? Зарѣзали самую старую, самую худую курицу. Покуда ее на блюдѣ несли, она гремѣла. Орамьевъ положилъ кусокъ на тарелку, кусокъ зазвенѣлъ. Тутъ я не вытерпѣла, легла почти носомъ на столъ: и стыдно, и сама дрожу отъ смѣха. А отецъ-злодѣй еще упрашиваетъ: еще цыпленочка кусочекъ. Куда! онъ и этотъ повертѣлъ и отдалъ... Ну, думаю, по крайней мѣрѣ уснетъ хорошо. Ему положили двѣ перины и три подушки.
-- Однако, Надя, можно ли такъ принимать гостей? Гдѣ же отцу распоряжаться? Вѣдь ты -- въ домѣ хозяйка, а такой безпорядокъ...
-- Вотъ еще, хозяйка! Ненавижу я ваши кухни!...
-- И выходитъ дурно.
-- И, не жури, сдѣлай милость, а слушай. Отецъ уложилъ гостя и вдругъ объявляетъ мнѣ, что землемѣръ до совѣщанія останется у насъ. Три дня. Такъ мнѣ стало вдругъ досадно, сейчасъ бы его выпроводила.
-- За что же?
-- Такъ, надоѣлъ. Всю ночь я злилась. Думаю, вотъ, завтра будетъ вертѣться передъ глазами. Встала я презлая. Отецъ посидѣлъ немножко, ушелъ по хозяйству, осталась я опять съ Орамьевымъ одна. Хорошо же, думаю, не скажу съ нимъ ни слова. И такъ и сѣла на диванъ, и молчу. Одни часы -- тикъ-такъ-тикъ-такъ... Повѣришь ли, что за прелесть этотъ Орамьевъ! Закурилъ сигару, принесъ планы, бумаги, разложилъ на столѣ и сталъ считать на счетахъ цифры и подводить итоги такъ громко, что и часовъ не стало слышно. Съ полчаса я вытерпѣла; наконецъ встала и говорю ему: "Николай Александровичъ, оставьте хоть на минуту ваши дѣла: это такъ скучно"... Вѣришь ли, какъ онъ изумился; однако, не очень поторопился все собрать; это мнѣ понравилось. Потомъ я попросила у него сигару.
-- Сигару! Надя!
-- Что же за бѣда? Маленькія услуги, маленькія просьбы сближаютъ. Онъ сѣлъ около меня на диванѣ, но говорилъ все такъ вѣжливо, холодно... меня опять взяла досада. Неужто, думаю, онъ въ меня не влюбится? Ну, хоть не займется мною въ эти три дня? Ты знаешь, я поражаю всегда какой нибудь оригинальной выходкой или ловкимъ парадоксомъ... Съ чего бы начать рѣчь? Передъ нами висѣла, знаешь, Павелъ и Виргинія; я прямо на нее; заговорила о рисованьи немножко, но это -- не по его части; съ рисунка свернула на сюжетъ, на литературу, оттуда на любовь и вдругъ говорю: "знаете, по моему любовь и ненависть -- одной то же?" Онъ поморщился. "Извините, говоритъ, я въ этомъ толку не знаю; предметъ такой недоступный". Однако, я не допустила себя сбить...
-- Какъ же ты доказала, что это -- одно и то же?
-- Послушайте, говорю: "положимъ, вы любите, а я ненавижу. Мы равно страдаемъ, равно заняты нашимъ предметомъ..." "Что-то темно" говоритъ. "Нѣтъ, не темно, говорю: мы равно проводимъ безсонныя ночи, равно плачемъ, грыземъ подушку, равно зовемъ обожаемую или ненавистную тѣнь, чтобъ задушить ее ласками или жаждою мщенія. Ну, не одинакое ли это чувство? Любовь не есть ли уничтоженіе предмета любви и самоуничтоженіе? То же и ненависть: мы оба достигли цѣли нашихъ стремленій, и сердце жаждетъ уничтожиться; вамъ нужна жизнь, мнѣ -- смерть человѣка, а смерть и жизнь -- не одно ли то же?..." "Что-о такое-съ?" спросилъ онъ. "Да-съ; и не достигнувъ цѣли, мы разбиваемъ или сожигаемъ наше сердце, и въ обоихъ случаяхъ отъ нашей страсти остается одно и то же -- груда пепла". И многими другими доводами я ему это доказывала... Да гдѣ тебѣ, Паша, понять! да я и не могу долго разсказывать...
-- Пожалуй. Ну, что жь, землемѣръ?
-- Представь, слушалъ-слушалъ, возражалъ такъ вяло и вдругъ говоритъ: "всѣ ваши слова -- одинъ бенгальскій огонь". "Такъ, значитъ, въ нихъ толку нѣтъ? говорю я:-- вы, просто, не хотите убѣдиться. Убѣдитесь, по крайней мѣрѣ, что жизнь и смерть -- одно и то же..." А онъ вдругъ: "Не пойму, ей-богу, не пойму!" И чуть ушей не зажимаетъ. Ну, прошу покорно! А я уже разсчитывала... Но, повѣрь, Паша, онъ только прикидывался равнодушнымъ, я эти штуки знаю... Вдругъ, онъ всталъ... "Вотъ, говоритъ, непріятность: зубы заболѣли". Онъ и точно немножко поблѣднѣлъ. О, тутъ ужь я смекнула. Нервическое потрясеніе; со мною всегда такъ бываетъ, когда я повздорю съ отцомъ или расчувствуюсь. Пришелъ отецъ, и уже какъ несносенъ... "Вы бы, Николай Александровичъ, оподельдокомъ потерли, или креозоту, или бы жигучку?" Притащилъ свои стклянки, раскупорилъ -- отъ одной вони убѣжишь... "Поставьте на затылокъ горчицу..." побѣжалъ дѣлать горчичникъ -- Орамьевъ испугался, поскорѣе къ себѣ, залегъ спать, не пустилъ къ себѣ отца, сказалъ что сномъ пройдетъ. Ну, подумай же, каково мнѣ! Этакое ухаживанье хоть кого взбѣситъ. До вечера Орамьевъ не выходилъ, даже къ обѣду, и ничего не ѣлъ цѣлый день...
-- Онъ побоялся вчерашней курицы.
Надежда Петровна захохотала и бросилась цаловать Пашу.
-- Какова! о, насмѣшница! ты -- не дурочка, изъ тебя будетъ прокъ... Къ вечеру я одурѣла отъ тоски: хожу, не знаю, что дѣлать. Прислушиваюсь -- землемѣръ храпитъ въ батюшкиномъ кабинетѣ; ну, просто, невыносимо. Вижу, въ лакейской, его Анисимъ, одинъ, и туда же читаетъ; нашелъ у батюшки "Самозванца". Онъ замѣтилъ, что я подсматриваю за его бариномъ, что я на него сердита, потому что я сержусь всегда громко; онъ вѣрно слышалъ, какъ я раза два громко назвала его невѣждой. Думаю, пускай его перескажетъ, тѣмъ лучше: откровенность -- не бѣда, не воображай онъ, что онъ непремѣнно долженъ нравиться, если заѣхалъ въ трущобу...
-- Но вѣдь онъ не воображалъ этого, Надя?
-- Такъ пусть впередъ наука. Не всегда бьютъ за дѣло, а чтобъ впередъ пригодилось... Тутъ, къ довершенію благополучія, притащился Голубевъ.
-- Кто такой Голубевъ?
-- Да что ты ничего не знаешь! Голубева не знаешь... Ну, Голубевъ -- и только.
-- Вѣдь мнѣ отъ этого не легче, Надя.
-- Вогъ вѣсть, гдѣ ты живешь и гдѣ вы киснете; вамъ тоска что нибудь разсказывать: азбуки не знаете, жениха моего не знаете. Надежда Петровна вскочила и принялась ходить по комнатѣ.-- Голубевъ -- нашъ извѣстный демьяновскій скаредъ: у него восемьдесятъ душъ, тысячъ тридцать денегъ, сватался за меня пятьдесятъ разъ; отцу хочется, да мнѣ не хочется; иногда, отъ нечего дѣлать, я люблю возбудить въ немъ надежду; словомъ -- держу на веревочкѣ, на всякій случай. Лѣтъ ему двадцать-семь; профиль у него греческій.
-- Стало быть, очень хорошъ?
-- Да, греческій, переходящій въ лягушечій профиль... Ну, усѣлся, затянулъ трубку, дымитъ; я ему улыбаюсь, а онъ вздыхаетъ, и такъ мило посиживаемъ en deux. Вдругъ -- Орамьевъ. И блѣдненькій, и сюртучекъ застегнутъ, позябъ, и утомленъ... Такъ бы тутъ и убила Голубева! ну, къ чему пріѣхалъ, только помѣшалъ. Дѣлать нечего, однако; думаю, убью его морально, посмѣюсь съ Орамьевымъ. Разговорились. "Вотъ, говорю, человѣкъ, который рѣшитъ вашу судьбу, Голубевъ." -- "Какую?" -- "Ужь, разумѣется, не сердечную, а по размежеванію." Орамьевъ улыбнулся, а въ разговоръ не вступаетъ. "А что, Голубевъ, говорю: которая изъ двухъ вашихъ судебъ васъ больше трогаетъ? Вы вѣрно больше дорожите за козляниновскую пустошь и за ту десятину, что хочетъ отнять у васъ Афросинья Потаповна, чѣмъ за судьбу вашего сердца?" -- "Вы меня обижаете-съ." -- "За первую вамъ нечего бояться: вы ввѣрили ее надежнѣйшему изъ надежнѣйшихъ землемѣровъ въ мірѣ -- вотъ Николаю Александровичу; а что будетъ со второй, если она въ невѣрныхъ рукахъ?" -- "Я давно хотѣлъ поручить ихъ въ драгоцѣнныя ручки, да онѣ не хотятъ-съ; имъ противно." И тутъ онъ метнулъ мнѣ такой убійственный взглядъ, что Орамьевъ не выдержалъ и улыбнулся. "Вотъ, видите, говорю:-- какъ вы не умѣете скрывать свои чувства; сейчасъ открыли вашу тайну предъ постороннимъ человѣкомъ; онъ видитъ, какую роль я играю въ этой тайнѣ -- такъ лучше ужъ и мнѣ не скрываться. Только прежде мнѣ бы хотѣлось испытать васъ. Великодушны вы?" -- "Ахъ, не сомнѣвайтесь." -- "О, я не сомнѣваюсь, но мнѣ нуженъ примѣръ. Николай Александровичъ, потрудитесь показать планъ нашей деревни." Онъ принесъ чрезполосный. "Вотъ, говорю:-- завтра совѣщаніе по нашей деревнѣ; вонъ земля ваша, въ тридцати клочкахъ, вотъ и усадьба Афросиньи Потаповны. Вы три года не можете передѣлиться между собою. За вами почти одними стало все межеваніе. Вы говорите: однодворка Афросинья Потаповна жительствуетъ на вашей землѣ; вы требуете, чтобы она выселилась куда пожелаетъ. Такъ докажите ваше великодушіе, ваше безкорыстіе -- уступите ей эти пятьдесятъ-три сажени. Вотъ вамъ послѣднее испытаніе, и если вы выйдете изъ него съ торжествомъ -- ваше счастье устроено, вы получите мою руку и сердце." Голубевъ такъ и попунцовѣлъ, завертѣлся, а молчитъ. "Такъ-то! говорю я:-- такъ довольно. Испытаніе кончено; я очень рада счастливой выдумкѣ; судьба не подсмѣется надо мною; я не далась безумно въ обманъ; между нами все кончено..." -- "Какъ, сударыня, такъ я лишился..." -- "Всего. А счастье было такъ возможно, такъ близко!... все -- въ документѣ однодворки Потаповой..." Ты представить себѣ не можешь, Паша, какая была потѣха! Я думала, умру -- такой дурацкій смѣхъ меня разобралъ; слезы льютъ градомъ, а Голубевъ воображаетъ, что я объ немъ плачу, не знаетъ, что ему дѣлать: то за голову схватится, то высморкается...
-- А что же Орамьевъ?
-- И, дуракъ! его никакая шутка не пронимаетъ. Такъ меня разсердилъ своей неподвижной миной, что я бросила его на съѣденье Голубеву и ушла. Мнѣ изъ моей комнаты было слышно, какъ Голубевъ его мучилъ, умолялъ, кажется, заступиться, упросить меня. Я къ нимъ больше не выходила и даже легла спать безъ ужина. На другой день начали сбираться на совѣщаніе; Орамьевъ все утро заперся, кричалъ и спорилъ съ какими-то господами. Всѣ мнѣ уши прожужжали: "демьяновская усадьба, чрезполосная, навозная, черноземная" -- притащились наши уроды, дворяне и дворянки; я вѣдь съ ними отроду не говорю, а тутъ еще корми ихъ; мнѣ съ одной кухней надоѣли все утро: того-то нажарить, того-то напарить... Я думала, у меня желчь разольется. Послѣ обѣда началось совѣщаніе; уполномоченный, посредникъ прижали къ углу Голубева: согласись, уступи усадьбу Афросиньи Потаповнѣ -- тотъ не поддается; потъ съ него льетъ градомъ, а между тѣмъ, однодворки -- въ волосы другъ другу, рвутъ планъ изъ рукъ, въ комнатѣ трубками надымили, съ свѣчей не снято -- адъ, настоящій адъ! Ну, наконецъ, уломали Голубева -- идетъ: его посредникъ и уполномоченный чуть не ведутъ подъ руки -- подписалъ. Вдругъ, Орамьевъ ко мнѣ: "Не написать ли, говоритъ, уступлено г. Голубевымъ по просьбѣ Надежды Петровны Колиной? Голубевъ оправдался передъ вами. Поздравляю васъ, тѣмъ болѣе, что участокъ его будетъ круглый, особенный. Вы его ловко отмежевали. Поздравляю съ скорой свадьбой." Вѣришь ли, я не помнила себя! У меня брызнули слезы... Такъ понять меня, вообразить, что это была не шутка. Я хотѣла уйти; меня аттаковала Афросинья Потаповна, чуть руки не цалуетъ, благодаритъ -- не знаю, какъ я ее не побила. Вдругъ она мнѣ шепчетъ: "землемѣръ просватанъ." Представь, она провѣдала, что Орамьевъ помолвленъ.
-- Неужели?
-- Да, душка! Онъ женится на Машенькѣ Дымовой, на моей сосѣдкѣ. На Дымовой. У меня, признаться, похолодѣли губы. Помолвленъ! Стоило имъ заниматься -- вотъ отчего онъ и былъ такъ глупъ со мною, а еще влюбленъ. Тутъ онъ совсѣмъ упалъ въ моихъ глазахъ. А правду сказать, какія кошки скребли на сердцѣ!
-- Ты эту Дымову знаешь?
-- Видала. Что жь, лгать не могу. Она -- красавица и милушка. Житье ей въ домѣ ужасное, и слава-богу, что милый человѣкъ выводитъ ее изъ бѣды... Я прогнала дворянку и прямо къ Орамьеву. "Надѣюсь, говорю, вы понимаете шутки, и что такое -- Голубевъ, и можетъ ли что нибудь быть между нами." Онъ вытаращилъ глаза. "Моя очередь, говорю, васъ поздравить; я знаю, по-крайней-мѣрѣ, что тутъ дѣло серьёзное. Вы женитесь на Дымовой." Онъ разсердился и сконфузился. "Не отговаривайтесь; я такъ рада за Машеньку, и искренно желаю вамъ счастья." Ахъ, Паша, какъ онъ вдругъ перемѣнился, какъ онъ мнѣ протянулъ свою худенькую ручку, какъ пожалъ мою! Еслибъ ты видѣла! И такъ мнѣ стало опять досадно... Помолвленъ -- о, дрянная Машка! Умѣла же влюбить въ себя. Однако, пускай себѣ будутъ счастливы; еще бы дня два-три со мною, онъ бы не тотъ поѣхалъ къ невѣстѣ... Да врядъ ли бы и поѣхалъ.
-- И, полно, Надя!
-- Да, такъ. Она лучше меня, воспитаннѣе меня, и ты лучше и воспитаннѣе, да съ вами скоро соскучишься. Вы -- недвиги, тихони какія-то... Вечеромъ, онъ былъ превеселый, разговорился за всѣ дни. Но я то зато! Тоска -- тоска такая... и тянетъ къ нему, и противенъ онъ мнѣ... А тамъ онъ уѣхалъ, просилъ считаться друзьями, на свадьбу звалъ... Я и расплакалась. Ну, да хорошо, что со мною такія глупости ненадолго.
Паша призадумалась.
-- Скажи мнѣ, Надя, спросила она: -- какъ это ты живешь... дѣлаешь все, что придетъ въ голову, и все тебѣ кажется у мѣста, и какъ слѣдуетъ, и все кончается благополучно. Вѣришь ли, когда я иногда подумаю о жизни, какой бы мнѣ хотѣлось и какую другіе ведутъ -- мнѣ и во снѣ не снится, что для тебя такъ просто.
-- Ой, сдѣлай милость, не философствуй!
-- Напротивъ, когда анализируешь вещи...
-- Ой, перестань, тоска! Это тебя сестра научила. Скоро вы будете снѣтковъ по косточкамъ разбирать.
Паша немного задумалась и замолчала.
-- Ну, ужъ зато, какъ Орамьевъ уѣхалъ, продолжала Надежда Петровна:-- что досталось отъ меня отцу! Ужь какъ онъ за мной ухаживалъ!
-- И ты его такъ мучаешь?
-- Ахъ, Господи, да вѣдь онъ знаетъ, что я его люблю! Еще бы онъ по вашему принялся анализировать мой характеръ. Онъ меня любитъ, ну -- и дѣло кончено.
Паша опять замолчала.
-- Представь, начала опять Надежда Петровна: -- отъ нечего дѣлать, взяла я у Аксютки шерстяной чулокъ. Въ жизнь мою не брала спицъ въ руки, а тутъ вдругъ мнѣ такъ понравилось. Ночь вязала, до зари вязала, даже не ходила обѣдать, въ два дня связала пару. И до того они мнѣ опротивѣли, что я спицы закинула... На страстной отецъ говѣлъ; мы ѣздили въ Мишино, версты за три; остановливались у священника. Славно тамъ было молиться: церковь старенькая, иконостасъ весь рѣзной, почернѣлъ; въ сводѣ такъ темно; служба кончится; мужики, бабы разойдутся; я присяду на ступеньку за клиросомъ, да и плачу. Плачу, а на сердцѣ хорошо. Разговѣлись мы у священника; хотѣли ѣхать домой, а бричка сломалась. Я поймала демьяновскаго мужика, съ нимъ одна и уѣхала, чтобъ отцу тележку выслать. Ты только вообрази: у мужика въ телегѣ огромная кашолка съ яйцами, лошаденка скверная, грязь по поясъ... Ну, и натолкало же мнѣ бока! Чудо какъ было весело. Мужикъ въ росказни пустился, хохочемъ... Но чего ты не можетъ представить себѣ, Паша, это -- какой былъ видъ на небо, на землю, въ такой ранній часъ! Солнышко только что встаетъ; воздухъ свѣжій -- не надышешься; пѣтухи поютъ по деревнѣ; вдали, конца нѣтъ полю; въ лугахъ вода озерами; травка зеленѣетъ... Ну, что бы тебѣ быть со мной!
Паша вздохнула.
-- А у васъ здѣсь и солнца не видно. Ну-съ, пріѣхала я домой, послала за отцомъ; разговѣлись еще... А тамъ онъ отпустилъ въ городъ... вотъ, чтобъ тебя задушить, мою птичку, вдругъ сказала Надежда Петровна, бросаясь цаловать Пашу.
-- А я весь постъ работала, сказала Паша.-- И о тебѣ не забыла, Надя. Вотъ, возьми подарокъ.
Она вынула изъ шкатулки воротничокъ по кисеѣ и подала кузинѣ.
-- Зачѣмъ? вскричала Надежда Петровна:-- нѣтъ, нѣтъ! Мнѣ на него взглянуть грустно.
-- Полно, перебила нетерпѣливо Паша:-- я вышила его шутя; носи, душка. Какой тутъ трудъ? Вотъ, мы коверъ шили, это -- другое дѣло. Начали на первый день масляницы, а къ половинѣ поста кончили, и я еще хорошо помню, въ какой день.
-- Вѣрно было приключеніе?
-- Нѣтъ, пріѣзжалъ Семенъ Андреичъ.
-- И тебѣ было весело?
-- Какое же особенное веселье? Развѣ ты его не знаешь -- Семенъ Андреичъ намъ въ отцы годится.
-- Чѣмъ же особенно памятенъ этотъ день?
-- Такъ... давно никто не былъ, а тутъ онъ пріѣхалъ и сидѣлъ до часу ночи. И съ непривычки ужасно спать хотѣлось.
-- Только-то?
Паша покраснѣла.
-- И эта эпоха раздѣлила для тебя постъ на два періода -- до Семена Андреича и по Семенѣ Андреичѣ?...
-- Ахъ, полно же насмѣхаться, Надя!...
-- Я и не смѣюсь, но...
Въ это время часы пробили пять.
-- Ай, пора-пора! вскричала Надежда Петровна: -- надо еще повидаться кое съ кѣмъ, да проѣхать мимо Володи; я знаю, гдѣ онъ стоитъ: не увижу ли хоть въ окошко...
-- Право, нельзя. И еще тебя разбранятъ, что не была съ ними.
Она поспѣшно отворила дверь въ пріемную. Столъ былъ уже накрытъ; въ ожиданіи горячаго, Наталья Дмитріевна и Катерина Дмитріевна молча сидѣли на своихъ мѣстахъ. Паша поспѣшила занять свое.
-- Можно, я думаю, удѣлить намъ четверть часа, пообѣдать; ты часа три сряду говорила тамъ, замѣтила Катерина Дмитріевна.
Несмотря на такой убѣдительный аргументъ, Надежда Петровна уѣхала.
-- Что она тебѣ разсказывала? спросила старшая Ельникова.
-- Ничего особеннаго, Наташа:-- какъ у нихъ прошелъ постъ.
-- Вѣрно, вздоры.
-- О, нѣтъ, поспѣшила сказать Паша:-- она работала; у нихъ были хлопоты, совѣщаніе; они говѣли...
-- Все это чрезвычайно серьёзно; чему же вы такъ хохотали? У нея безъ вздоровъ не обойдется. Охота слушать.
Обѣдъ кончился въ общемъ молчаніи.
-- Голова болитъ, сказала Наталья Дмитріевна, вставая.-- Придется пойти лечь. Терпѣть не могу лежать днемъ; довольно сна и ночью...
-- Вѣрно мы угорѣли, прибавила Катерина Дмитріевна:-- и у меня болитъ голова. Попробую тоже лечь; можетъ быть, засну.
Постоявъ въ недоумѣніи, идти ли имъ или нѣтъ, сестры, однако, разошлись.
Паша осталась одна. Тишина въ домѣ была ужасная; одни часы немилосердно стучали. Дѣвушка ходила по комнатѣ, потомъ сѣла у окна и глядѣла на улицу. Она глядѣла, покуда устали глаза. Тамъ она встала, свернулась какъ котенокъ на диванѣ, положила руку подъ щоку и начала дремать. Вдругъ, дверь подъѣзда хлопнула, и чей-то басистый голосъ спросилъ въ прихожей:
Паша такъ обрадовалась постороннему лицу, что вмигъ повеселѣла.
-- А я кому-то подарокъ привезъ; только не барышнѣ.
-- Ну, не обманете: по лицу вижу, что мнѣ.-- Паша протянула руку. Семенъ Анреевичъ поднялъ свертокъ надъ головою.-- А вотъ, не достанешь.
-- Нѣтъ, достану.
Паша вскочила на стулъ. Семенъ Андреевичъ ловко отскочилъ въ сторону и пустился маленькой рысцой кругомъ комнаты. Паша, легкая какъ кошка, бѣгала по стульямъ, не столько за подаркомъ, какъ изъ желанія продлить забавныя эволюціи старика. Тотъ запыхался и, наконецъ, сѣлъ. Паша схватила свертокъ.
-- Ай, какой платочекъ, ай, какія перчатки, вскричала она, нагибаясь и цалуя старика въ темя:-- безцѣнный! Семенъ Андреичъ! ахъ, башмачки!...
-- Сейчасъ же надѣвай; въ пору-ли? Снимай ботинки.
Но Паша уже натянула крошечные атласные башмачки и дула въ перчатку.
-- Вотъ бы теперь славно потанцевать, сказала она.
-- Ну, и попляшемъ.
Семенъ Андреевичъ взялъ ее за обѣ руки и пустился опять кругомъ комнаты, пришептывая и распѣвая какой-то старинный маршъ.
Паша хохотала и подпѣвала.
-- Что это тутъ такое? сказала, тихонько входя, Наталья Дмитріевна.-- Семенъ Андреичъ... Паша -- и тебѣ не стыдно! Третій день праздника... и вы позволяете себя мучить?... А это что... Vous êtes sans bottines? прибавила она, покраснѣвъ и глядя съ изумленіемъ на пашины ботинки, лежавшія на стулѣ.
-- Ахъ, въ самомъ дѣлѣ... Но вы ее балуете... благодарю васъ. Но это только для баловъ. Нѣтъ, право не приходится, договорила Наталья Дмитріевна, принужденно улыбаясь.-- Вы слишкомъ добры... Паша, прибери же свои ботинки.
Паша поспѣшно сняла платочекъ и перчатки и завязывала ихъ въ бумагу. Въ комнатѣ водворился порядокъ. Вошла Катерина Дмитріевна.
Паша ушла къ себѣ, смущенная. Она такъ была огорчена внезапнымъ холодомъ, повѣявшимъ на ея веселость, что подарки стали ей не милы. Она сѣла на свою постельку, и опять впала въ забытье. На этотъ разъ у нея хотѣли пробиться слезы.
Въ пріемной тоже было не особенно весело, хотя гость говорилъ за двухъ. Онъ былъ сосѣдъ по имѣнію и старинный знакомый госпожъ Ельниковыхъ, зналъ въ городѣ всѣхъ и все и пользовался авторитетомъ умнаго человѣка. Семенъ Андреевичъ былъ вдовецъ, давно переженилъ дѣтей, жилъ одинъ, то въ городѣ, то въ деревнѣ, давно въ отставкѣ, пріобрѣтя на службѣ, какъ основательно предполагали, кругленькій капиталъ, избѣгнувшій отъ глазъ зоркихъ блюстителей закона, такихъ же охотниковъ до кругленькихъ капиталовъ. За эту ловкость Семена Андреевича особенно наградили названіемъ "умника". Теперь онъ рѣшительно ничего не дѣлалъ. Онъ наблюдалъ за обществомъ, а иногда мѣшался въ чужія дѣла, конечно, болѣе словомъ, чѣмъ дѣломъ. Въ домъ госпожъ Ельниковыхъ его привлекало и участіе, и любопытство. Онъ сердечно любилъ Пашу, какъ хорошенькаго, но, но его мнѣнію, мало смыслящаго ребёнка, а за старшими надзиралъ. Семенъ Андреевичъ былъ того убѣжденія, что старыя дѣвицы, будь имъ хоть по шестидесяти лѣтъ, ни за что не умѣютъ взяться, ни съ чѣмъ справиться такъ ловко, какъ дѣлаютъ это даже двадцатилѣтнія замужнія женщины и вдовы. Мнѣнія этого, болѣе или менѣе, придерживалось и все тогдашнее общество. Семенъ Андреевичъ, хотя считалъ дѣвицъ Ельниковыхъ "почтеннѣйшими", но скептически улыбался на ихъ хозяйственныя распоряженія, предполагая въ нихъ, вслѣдствіе безбрачія, плачевную и смѣшную неопытность даже въ распоряженіи о замазкѣ двойныхъ рамъ на зиму. Госпожи Ельниковы чувствовали надъ собою это покровительство, но выбиться изъ него не могли. Наталья Дмитріевна, правда, часто протестовала противу него молчаньемъ, но Катерина Дмитріевна, заспоривъ, раззадоривъ старика, богъ-знаетъ почему, всякій разъ все сильнѣе подпадала подъ это покровительство... И теперь нѣчто въ родѣ такого спора слышалось Пашѣ изъ пріемной.
Долго сидѣла Паша одна, покуда услышала еще чей-то голосъ.
"Что за чудо" подумала она: "еще кто-то".
Она поправила волосы и поспѣшила къ сестрамъ. Онѣ встрѣчали входившую даму и молча, церемонно съ ней раскланивались.
Пріѣзжая была Анна Степановна Ѳедорова, дама лѣтъ сорока, когда-то сосѣдка Ельниковыхъ по деревнѣ. Ельниковы не видались съ ней, по крайней мѣрѣ, года два.
-- Извините, говорила m-me Ѳедорова:-- что я пріѣхала прямо вечеромъ: мы были такія хорошія знакомыя... Рѣдко бываю въ городѣ.
Недовольныя такимъ неожиданнымъ посѣщеніемъ, сестры молча указали ей на диванъ.
-- А эта молодая дѣвушка? спросила гостья, обращаясь къ Пашѣ: -- сестра ваша?
-- Точно такъ.
-- Очень пріятно познакомиться. Charmante, прибавила она, оглядывая Пашу.
Разговоръ не клеился. Слышно было даже, какъ стучали часы. Ельниковы видимо хотѣли сбыть съ рукъ гостью. Все въ неудачныхъ попыткахъ понравиться хозяйкамъ, много разъ перемѣняя предметъ бесѣды, гостья сидѣла часа полтора и прислушивалась, не пріѣхали ли ея лошади, которыхъ она имѣла неосторожность отпустить. Наконецъ, она съ безпокойствомъ стала сморкаться и кашлять. Выручилъ всѣхъ Семенъ Андреевичъ.
-- Нѣтъ, вотъ я вамъ скажу случай, сказалъ онъ, своротивъ кое-какъ разговоръ на карты: -- какую я проигралъ игру. Нѣтъ-ли карточекъ, Наталья Дмитріевна? я вамъ покажу-съ; удивительный случай.
-- Не знаю, Семенъ Андреичъ; у насъ никто не играетъ.
-- Напрасно, матушка. Нѣтъ-ли хоть старыхъ? Да тутъ лавочка близко, пошлите купить.
Старикъ любилъ потормошиться и въ ожиданіи понюхивалъ табакъ.
Карты принесли.
-- А, давай сюда. Видите-ли, сударыни: былъ у меня тузъ, дама, валетъ самъ-четвертъ червей, тузъ, король пикъ, тузъ трефъ, король, дама, валетъ бубенъ. Вѣдь восемь? неправда-ли, восемь?
-- Ну, восемь.
-- А выходитъ -- нѣтъ. И семи не взялъ. Вотъ-съ, какое чертовское вышло раздѣленіе; глядите, какъ у вистующихъ раздѣлились масти.
Семенъ Андреевичъ усердно началъ раскладывать карты, но и это не оживило компаніи. Послѣ нѣкоторыхъ "ахъ" и "охъ" опять замолкли. Паша чуть не зѣвнула. Она машинально протянула руку къ картамъ, перебирала ихъ, собрала, потомъ, обратясь къ Семену Андреевичу, сказала:
-- Хотите, я вамъ погадаю?
-- Погадайте, милая барышня; вотъ и дѣльно.
Паша и не замѣтила косаго взгляда Натальи Дмитріевны.
-- А вы умѣете гадать, mademoiselle? спросила, улыбаясь, гостья.