День склонялся къ вечеру, чему очень радовались деревенскіе жители, потому-что этотъ іюньскій день былъ невыносимо-жарокъ.
Въ небольшой залѣ небольшаго господскаго дома села Кружкова, собралось общество, занятое очень-пріятно. Двѣ молодыя дѣвушки перебирали съ большаго лотка клубнику и методически разсыпали ее на тарелки; имъ помогали, или, вѣрнѣе, мѣшали трое маленькихъ дѣтей, рѣзвыхъ, шумливыхъ, которыя то вспрыгивали на стулья, то усаживались на полу и вообще вертѣлись столько, что, казалось, ихъ въ комнатѣ больше, нежели сколько было въ-самомъ-дѣлѣ. Пожилая дама, хозяйка дома и мать этой семьи, сидѣла у открытаго окна и наблюдала, какъ въ цвѣтникѣ, подъ тѣнью акацій, старая ключница варила варенье на жаровнѣ, въ которой искрились и трещали уголья. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, маленькая дѣвочка, присѣвъ на дорожкѣ, толкла сахаръ. Обстановку сцены составляли тарелки, стаканы, графины съ водою, миски со льдомъ и съ вареньемъ. Хозяйственное дѣло было въ самомъ разгарѣ. Оно дѣлалось очень-весело.
Мальчикъ, о которомъ говорили, исполнялъ въ эту минуту удивительную эквилибристическую штуку, упираясь кончиками ногъ въ стулъ, а локтями на столъ. Мать оглянулась и ахнула.
-- Сойди скорѣе! сойди сейчасъ! вскричала она, испугавшись и вставъ съ мѣста: -- ну, можно ли это...
-- Матушка, Катерина Петровна, отозвалась изъ цвѣтника ключница, она же и няня, услыша грозу, поднимавшуюся на ея любимца: -- отпустите его сюда, ко мнѣ. Дитя рѣзвится, извѣстно, оттого-что въ комнатѣ ему жарко.
Эти слова, хотя нисколько незабавныя, возбудили общій смѣхъ. Когда людямъ весело и нѣтъ заботы, они всему смѣются.
-- Кажется, наконецъ и васъ разбудили? сказала дѣвушка, обращаясь къ молодому человѣку, который сидѣлъ въ углу залы, въ тѣни, и закрывался книгою.
-- Какъ, разбудили? спросилъ онъ, вставая и подходя къ ней.
-- Конечно; хотя оно и несовсѣмъ-учтиво, а признайтесь -- жаръ и наша работа навели на васъ сонъ.
-- Вы все нападаете на меня, Ольга Григорьевна. Я, право, читалъ.
-- Полноте! возразила она, разсмѣявшись: -- была ли возможность читать? Мы знаемъ, что вы человѣкъ серьёзный и, право, не потеряемъ къ вамъ уваженія, если вы признаетесь, что не могли... отрѣшиться... Такъ это называется, Настенька?
-- Такъ, отвѣчала ея подруга.
-- Что вы не могли отрѣшиться отъ клубники, отъ нашего смѣха, отъ желанія заснуть -- для вашего ученаго чтенія...
-- Это не ученое чтеніе, возразилъ онъ, показывая ей книгу.
-- Стихи... Такъ тѣмъ простительнѣе. Я думаю, самъ ихъ авторъ понималъ, что невсегда можно ими заниматься. Что, у великихъ людей, бывали ли прозаическія минуты въ жизни, напримѣръ, какъ у насъ теперь?
-- Какъ не бывать!
-- Передайте, пожалуйста, это блюдо нянѣ, въ окошко; не разсыпьте ягодъ... А почему это называется прозой, Василій Дмитричъ?
-- Почему... Потому-что это не поэзія, отвѣчалъ онъ.
-- Но вѣдь поэзія -- счастье; а если мы счастливы прозой...
-- Чтобъ доставить вамъ удовольствіе, отвѣчала она, смѣясь: -- чтобъ вы не сказали, что мы погрязли въ прозѣ, чтобъ вамъ не было слишкомъ-трудно перейдти къ житейскому отъ всѣхъ ѣашихъ восторговъ. (Она указала на книгу.) Довольны ли вы?
-- Доволенъ... То-есть, я хотѣлъ сказать: довольно.
-- Я сама то же думала, отвѣчала Ольга, продолжая смѣяться.-- Садитесь здѣсь и помогите намъ скорѣе кончить; мы устали.
Молодой человѣкъ сѣлъ и принялъ дѣятельное участіе въ работѣ.
По всему было замѣтно, что онъ и дѣвушки были давно знакомы: они не трудились занимать другъ друга. Въ деревнѣ, между близкими сосѣдями, недолго завязаться короткому знакомству, если люди рѣшатся забыть претензіи и свое маленькое самолюбіе, этотъ вѣчный источникъ принужденія и скуки. Ольга и Настенька не были родня другъ другу. Настенька была сирота и училась въ какомъ-то заведеніи, изъ котораго прямо поступила въ гувернантки въ эту семью. Она занималась двумя маленькими сестрами Ольги, или, вѣрнѣе, сама стала ея сестрой -- такъ полюбили онѣ другъ друга. Мать Ольги, въ свою очередь, очень привязалась къ сиротѣ и говорила, что отпуститъ ее отъ себя только въ домъ къ хорошему человѣку, къ мужу, котораго она ей найдетъ и выберетъ, какъ выбирала бы для родной дочери. Состояніе Катерины Петровны было невелико, но Ольга, а съ ней вмѣстѣ и ея подруга, жили весело, какъ всегда живется людямъ, нетребующимъ отъ жизни слишкомъ-затѣйливаго веселья. Среди тихаго деревенскаго быта всякій маленькій праздникъ становится эпохой, самый простой нарядъ цѣнится дорого. То и другое невсегда бываетъ хорошо, за-то приноситъ удовольствіе, которое рѣдко доставляютъ блестящіе балы и роскошные наряды тамъ, гдѣ къ нимъ уже привыкли. Въ глуши впечатлѣнія принимаются полнѣе, потому-что случаются рѣже -- истина не новая; но вѣдь всѣ истины не новы...
Ольга была настоящая деревенская дѣвушка по своей простотѣ и впечатлительности. Веселый характеръ сохранилъ ее отъ жеманства, доброе сердце -- отъ страсти къ пересудамъ. Въ ней была какая-то рѣшительность, которая не давала ей заниматься мелочами, а здравый смыслъ, даже болѣе, нежели врожденная разборчивость женщины, не допускалъ ея быть неизящной и привязываться къ неизящному. Ея образованіе было не велико, но она понимала вѣрно и любила то, что знала, хотя любила безъ экзальтаціи. Въ ней нашлось мужество, рѣдкое въ восьмнадцатилѣтней дѣвушкѣ, мужество учиться у своей подруги, заниматься какъ дитяти, между-тѣмъ, какъ хотѣлось бы разговаривать, мечтать, смѣяться, какъ взрослой. Все, что она дѣлала, дѣлалось въ самомъ строгомъ порядкѣ; она оставляла свои занятія, даже тѣ, которыя любила, для другихъ занятій, даже нелюбимыхъ, если это было нужно, иногда, просто, если приходило время. Она легко дѣлила свою жизнь на жизнь ума, чувства и жизнь положительную такъ легко, что, казалось, для нея не было скучныхъ занятій. Можно было бы сказать, не зная ея коротко, что Ольга -- существо хуже нежели апатическое -- существо грубое. Есть люди, готовые назвать спокойствіе безчувственностью, люди, которые не вѣрятъ, что другимъ больно, если эти другіе не кричатъ. Эти люди не простили бы Ольгѣ ея ровной веселости, предположивъ недостатокъ пониманія тамъ, гдѣ, напротивъ, было слишкомъ-много вѣрнаго пониманія жизни: они затруднились бы подать ей совѣтъ, какъ жить въ селѣ Кружковѣ и съ его сосѣдями, вѣчно вздыхая объ идеалахъ и вѣчно тоскуя о человѣчествѣ... Къ счастью Ольги, такихъ строгихъ судей не нашлось между ея знакомыми, и всѣ, знакомые и сосѣди, продолжали отъ души любить милую, веселую дѣвушку, какъ любили ласковую, умную дѣвочку.
Года за два до того времени, съ котораго начинается этотъ разсказъ, въ числѣ сосѣдей села Кружкова явился пріѣзжій, Василій Дмитричъ Хотницкій. Онъ нѣсколько лѣтъ служилъ въ Москвѣ и недавно вышелъ въ отставку; его имѣніе было очень-хорошенькое, такъ-что Хотницкій считался самымъ выгоднымъ женихомъ въ сосѣдствѣ. Конечно, въ столицѣ, гдѣ жилъ онъ прежде, онъ не удивлялъ и не брался никого удивить своими полуторастами душами; но умъ и воспитаніе давали ему право бывать въ порядочномъ обществѣ, которое принимало его охотно. Пріѣхавъ въ деревню, онъ поскучалъ сначала даже о томъ, что почти не нравилось, когда было предъ глазами, еще разъ оправдывая этимъ давно-извѣстное замѣчаніе: "что прошло, то мило", пожалѣлъ немного, а потомъ, кокъ человѣкъ благоразумный, понимая необходимость ужиться тамъ, гдѣ поставила его судьба, сталъ присматриваться ко всему окружающему, съ искреннимъ желаніемъ найдти какъ можно болѣе хорошаго. Это желаніе было нѣсколько себялюбиво: Хотницкій искалъ привязанностей, чтобъ не скучать. Увезенный ребенкомъ въ Москву, гдѣ выросъ, учился и жилъ, онъ зналъ уѣздныхъ жителей только по нравоописательнымъ романамъ, а потому очень удивился и обрадовался, открывъ въ нихъ множество сторонъ неподмѣченныхъ романистами и выкупающихъ очень-многое. Были, конечно, и странности, рѣзкости, иногда даже превышающія вымыселъ романистовъ; но Хотницкій припомнилъ и сравнилъ -- и обрадовался еще болѣе, какъ новизнѣ, открытію старой истины, что хорошее и дурное перемѣшаны вездѣ въ равной степени, что, конечно, есть уголки на свѣтѣ, гдѣ можно скучать болѣе, нежели въ другихъ, но что именно въ этихъ уголкахъ слѣдуетъ менѣе негодовать и горячиться. Онъ не усвоилъ себѣ обычаевъ своего уѣзда, не привыкъ къ странностямъ, не потерялъ своихъ изящныхъ привычекъ, не облѣнился: онъ только сталъ болѣе извинять, припоминая, что видалъ вещи, въ своемъ родѣ неменѣе непростительныя. Не выказавъ съ перваго раза скуки, не важничая впослѣдствіи, отъискивая сближенія по душѣ, а не по сходству свѣтскихъ привычекъ, Хотницкій былъ скоро и достаточно вознагражденъ: въ числѣ сосѣдей, оригиналовъ было немного, а нашлось нѣсколько хорошихъ людей, которые его полюбили. Къ концу втораго года своего житья-бытья въ деревнѣ, онъ ужь любилъ деревню; даже ранѣе этого началъ онъ находить удовольствіе бывать въ Кружковѣ и видѣть Ольгу. Знакомство скоро сдѣлалось дружескимъ. Образы свѣтскихъ женщинъ уже довольно сгладились въ его памяти; оригинальность Ольги не казалась рѣзкою среди ея обстановки; напротивъ, въ минуты раздумья, слѣдствія неумѣреннаго чтенія любимыхъ поэтовъ въ жаркій день, Хотницкій находилъ, что къ сельской природѣ идетъ именно такая личность женщины. Въ числѣ его собственныхъ странностей, привезенныхъ изъ общества, или прирожденныхъ (какъ выражалось это общество, не заботясь, что выраженіе было вычурно), была страсть разбирать женскіе характеры. Онъ старался развить эту страсть и въ Ольгѣ, и употреблялъ на то все свое краснорѣчіе, разбирая необыкновенно-тонко и говоря очень-много...
На него нашло это расположеніе духа чрезъ нѣсколько минутъ послѣ того, какъ Ольга посадила его за клубнику.
-- Была у васъ Прасковья Александровна Залѣская? спросилъ онъ, обращаясь къ хозяйкѣ.
-- Зорькинская помѣщица? Нѣтъ, отвѣчала Катерина Петровна.
-- Жаль! Какая это прекрасная, милая, образованная женщина... Очень-жаль!
-- А я очень-мало жалѣю, возразила Ольга.
-- Почему?
-- Она очень-богата: такъ она ни мила, ни обходительна, а неловко знакомиться при такой разницѣ состоянія.
-- Извините, я не ждалъ этого отъ васъ. И это вы сказали! Если даже эта женщина своимъ удивительнымъ характеромъ, своимъ необыкновеннымъ умомъ заслуживаетъ привязанность безграничную...
-- Тѣмъ хуже, прервала Ольга: -- я привяжусь къ ней и должна буду съ ней разстаться. Чрезъ полтора мѣсяца, когда она уѣдетъ отсюда, мнѣ останется только горе, а она меня забудетъ.
-- Напротивъ, самая искренняя похвала ей, отголосокъ вашей похвалы.
-- Послѣ этого лучшія, самыя возвышенныя созданія никогда не найдутъ друзей.
-- Напротивъ; но пусть только эти созданія не сбираютъ ихъ на-лету. На-лету можно принять поклоненіе, комплиментъ, а не дружбу; дружбу надо узнавать ближе: это дѣло серьёзное.
-- Какое строгое сужденіе! возразилъ Хотницкій.
-- Развѣ я не права?
-- Положимъ, въ нѣкоторой степени, вы, можетъ-быть, и правы. Но какая холодность! Какъ мало женственности въ вашемъ рѣзкомъ опредѣленіи!..
-- Залѣская здѣсь одна или съ мужемъ? спросила Катерина Петровна.
-- Одна. Мужъ ея живетъ въ тверской деревнѣ. Развѣ вы этого не знаете?
-- Нѣтъ. Мы встрѣтились съ нею всего одинъ разъ, въ храмовой праздникъ, у священника, на одну минуту. А вы бываете у нея?
-- Да, я познакомился и былъ... Разберемте хоть это, продолжалъ Хотницкій, обращаясь къ Ольгѣ.-- Какая милая внимательность: она знала, что обрадуетъ старика, украситъ его праздникъ -- и пришла...
-- Постойте, Василій Дмитричъ, не сердитесь! вскричала Ольга:-- я скажу, какъ вы: "разберемъ". Тонкости, такъ тонкости! Желала ли она обрадовать, или была увѣрена, что обрадуетъ?
-- Ахъ, для чего же привязываться, чтобъ найдти дурное?
-- Вы привязываетесь же, чтобъ найдти хорошее? Будьте справедливы.
-- Вы предубѣждены противъ нея.
-- Нимало, только я не люблю фразъ. фразами все можно увеличить и украсить. Скажите тоже, только просто -- тогда увидите настоящую правду. Попробуйте придавать поменьше важности пустымъ вещамъ -- увидите, что будетъ лучше.
-- То-есть, ничего не увидимъ отъ привычки не смотрѣть -- ни хорошаго, ни дурнаго. Вы сегодня въ духѣ философствовать и противорѣчить.
-- Вы знаете, я не люблю преувеличеній; а философствовать вы сами меня пріучили, отвѣчала она тихо.
Хотницкій видѣлъ, что огорчилъ ее, но, изъ упрямства, замолчалъ, будто самъ обидѣлся.
-- Вы знали Залѣсную въ Москвѣ? спросила Настенька.
-- Нѣтъ, въ первый разъ встрѣчаю здѣсь, отвѣчалъ онъ.
-- И, вѣроятно, будете часто посѣщать ее? продолжала Настенька.
Хотницкій взглянулъ на Ольгу, и ему стало какъ-будто совѣстно. У него было доброе сердце. Онъ вспомнилъ, что знакомство съ нею доставило ему самыя пріятныя минуты его деревенской жизни, и что теперь выказать предъ деревенской девушкой, что онъ слишкомъ обрадовался этой свѣтской встрѣчѣ, значило бы огорчить эту дѣвушку, даже обидѣть. Онъ не былъ мелоченъ, не отрекался отъ пріязни изъ ложнаго стыда, и его почти испугала мысль, что его отвлеченныя разсужденія о женщинахъ вообще могутъ быть приняты за положительную неучтивость; поэтому поспѣшилъ поправиться.
-- Не знаю, часто ли я буду ее видѣть, отвѣчалъ онъ, обращаясь къ Настенькѣ.-- Она пріѣхала сюда, какъ говоритъ, "отдыхать въ уединеніи": значитъ, лишній визитъ безпокоитъ ее. Я самъ, какъ вы знаете, такъ распредѣлилъ свое время, что буду посвящать ей только лишнее, если найдется...
-- Послушайте, вскричала Ольга: -- говорите сколько хотите, что я спорю, противорѣчу, все, что вамъ угодно, но я не могу не сказать: вы сами себѣ противорѣчите. "Прекрасная, очаровательная женщина", а вы отдадите ей только лишній часъ, если онъ у васъ найдется!..
-- Я не противорѣчу себѣ.
-- Такъ для чего же фразы? почему вы не сказали просто, прямо: "я буду къ ней ѣздить часто, но все-таки не забуду васъ". Вы это думали?
-- Конечно, это, отвѣчалъ немного-затрудненный Хотницкій; -- но, согласитесь, это ужь такъ прямо...
-- Вы думаете, ваша запутанная отговорка... пріятнѣе?
-- Я ничего не думаю, вскричалъ онъ: -- я знаю, что вы заставляете меня во всемъ соглашаться.
-- Это всего лучше, сказала Ольга.-- Согласитесь ли вы вотъ на какой уговоръ: ни слова больше объ отвлеченностяхъ на нынѣшній вечеръ, и идемте въ поле.
-- Съ удовольствіемъ.
-- Маменька, милая, позвольте все это оставить; кончайте безъ насъ; вечеръ отличный, жаль его пропустить. Дѣти! сбирайтесь! Пойдемъ, Настенька.
Въ залѣ сдѣлалось еще шумнѣе. Хотя прогулка въ полѣ была не рѣдкость, но дѣти изъявляли свой восторгъ бросаясь въ объятія другъ другу, старшей сестрѣ, наставницѣ, матери, гостю. Няня оставила кипящее варенье на жаровнѣ и побѣжала за лепешками для Петруши, находя, что для такого длиннаго путешествія необходимъ запасъ. Петруша кликнулъ дворняшку, съ которой не могъ разстаться; дѣвочки отъискивали свои платочки, перчатки, прятали куколъ. Наконецъ Ольга и Настенька, какъ настоящія деревенскія жительницы, ненадѣвающія шляпокъ для вечернихъ прогулокъ, накинули на голову кисейныя косынки; Хотницкій спряталъ въ карманъ своего Гюго и взялъ фуражку, и всѣ готовились проститься, когда Катерина Петровна вскричала взглянувъ въ окно:
-- Погодите: пріѣхалъ кто-то...
Въ секунду, Петруша былъ уже въ цвѣтникѣ, и на загородкѣ, выходившей во дворъ, а потому яснѣе другихъ могъ видѣть сцену, которая происходила у воротъ...
Готовясь описывать эту сцену, мы принуждены сознаться въ нашемъ затрудненіи. До-сихъ-поръ этотъ разсказъ касался такихъ незамѣчательныхъ предметовъ, представлялъ людей и бытъ такого мелкаго круга, что, мы чувствуемъ сами, выраженія были негладки и краски неизящны. Должно перемѣнить тонъ, проникнуться всей прелестью, всѣмъ величіемъ свѣтскости и постараться возвыситься до нѣкотораго паѳоса...
У воротъ стоялъ кабріолетъ, запряженный прекрасной сѣрой лошадью. Несмотря на пыль проселочныхъ дорогъ, сбруя и отдѣлка изящнаго экипажа сіяли въ послѣднихъ лучахъ солнца; все смотрѣло дорого и модно, но экипажъ казался еще недостойнымъ той, которая имъ управляла. Это была дама воздушная, стройная, нарядная, хотя роскошь ея наряда скорѣе угадывалась, нежели бросалась съ глаза; только женщины могли бы вполнѣ оцѣнить прелесть складокъ ея блѣдно-лиловаго платья; только женщины съ перваго взгляда могли бы понять, что ея соломенную шляпку прикрываетъ кружевной вуаль, а не паутина, которая летаетъ на поляхъ въ теплые дни...
Дама была въ затрудненіи: чтобъ сойдти съ кабріолета, ей было необходимо, чтобъ кто-нибудь подержалъ лошадь. Маленькій крестьянскій мальчикъ, наблюдавшій за нею, прислонясь къ столбу у воротъ и прикрываясь отъ солнца рукавами своей пестрядинной рубашки, спрятался за плетнемъ, едва посѣтительница выразила свою просьбу. Кругомъ больше никого не было. Сѣдой дворецкій, проходившій съ самоваромъ въ кухню, поставилъ наземь свою ношу, приблизился и отважился взять подъ устцы великолѣпнаго коня, который, въ свою очередь, съ удивленіемъ оглянулъ его.
-- Благодарю васъ, мой любезный, сказала гостья, сходя съ своей колесницы и показывая при этомъ невѣроятно-маленькую ножку,
Рѣшительно, это была сильфида; она не прошла, а пролетѣла до крыльца; казалось, трава не мялась подъ ея шагами...
-- Маменька, это Залѣская, сказала Ольга, глядя въ окно.
-- Ахъ, батюшки! вотъ не въ-пору заѣхала! сказала Катерина Петровна, пробираясь между сдвинутыми стульями на встрѣчу гостьѣ.
Хотницкій давно бросилъ свою фуражку.
Прасковья Александровна вошла; между дамами начались привѣтствія. Нечего и говорить, что дѣти убѣжали, произведя новую суматоху. Настенька пошла усмирять ихъ.
-- Извините, что для перваго визита я явилась вечеромъ, сказала Прасковья Александровна, пожавъ руки матери и дочери:.-- но мнѣ хотѣлось начать безъ церемоній. Мсьё Хотницкій мнѣ такъ много говорилъ о васъ...
Нельзя не замѣтить, что существа, необыкновенно-милыя, граціозныя, воздушныя, очень-много теряютъ въ описаніяхъ: слово токъ опредѣленно! Чтобъ дать понятіе о красотѣ этихъ существъ, необходимо ставить ихъ непремѣнно въ нѣкоторомъ отдаленіи и на нѣкоторой высотѣ, такъ, чтобъ смертные видѣли ихъ только въ туманѣ и слышали ихъ рѣчи не отъ нихъ самихъ, а пересказанныя тѣмъ, кто взялся показывать міру эти диковинки. Тогда смертные въ-самомъ-дѣлѣ, можетъ-быть, повѣрятъ, что это диковинки...
Сознаёмся еще разъ въ нестерпимо-грубой, положительной привычкѣ: мы не можемъ не придвинуть этихъ "идеаловъ" къ свѣту ближе, нежели сколько слѣдуетъ длятого, чтобъ они были выгодно освѣщены; мы не можемъ говорить за нихъ, а слушаемъ ихъ собственныя слова; мы не въ-состояніи увѣрять, напримѣръ, что они "вздыхали о слезахъ и печали природы", когда они сказали, просто, что накрапываетъ дождикъ. Мы замѣчаемъ, что они пьютъ и ѣдятъ, и смѣемъ не думать, что, дѣлая это, они дѣлаютъ грустную уступку житейской необходимости... Изъ чего слѣдуетъ, что мы должны смиренно и вполнѣ сознаться въ неспособности представить сколько-нибудь "воздушный", идеальный образъ: мы не видимъ его.
Теряетъ ли что-нибудь истинно-прекрасное отъ положительнаго разбора? Намъ кажется, что дневной свѣтъ невыгоденъ только для декорацій и румянъ, и, выразивъ эту довольно-неучтивую мысль, осмѣлимся пойдти дальше. Мы скажемъ просто, что все, прячащееся отъ разбора -- декораціи и румяна, что нѣтъ истины въ словахъ, которыя путаются въ перифразѣ, что нѣтъ истины въ чувствѣ, которое возбуждаетъ само себя словами... Можетъ-быть, это рѣзкое убѣжденіе и мѣшаетъ намъ находить привлекательными "идеалы", гдѣ бы ни встрѣчались они: въ книгахъ ли, созданія слишкомъ-разгоряченной фантазіи, въ жизни ли, подражанія этимъ книжнымъ образамъ -- подражанія болѣе или менѣе удачныя, но всегда слѣдствіе отсутствія истиннаго чувства, слѣдствіе претензіи казаться интереснѣе, слѣдствіе кокетливаго разсчета, который, къ-сожалѣнію, не всегда не удается...
Въ-самомъ-дѣлѣ, какому юношѣ не кружили головы эти мечтательныя, болѣзненно-чувствительныя женщины, въ которыхъ томная красота заставляла забывать возрастъ, женщины съ вѣчной загадкой какой-то прошлой любви, съ вѣчнымъ словомъ: "поздно!" которое отталкиваетъ и опять вызываетъ признанія? Кто, уже не юноша, а человѣкъ пожившій и испытанный жизнью, не увлекался любовью и часто восторгомъ къ этимъ созданіямъ непокорнымъ и гордымъ, откровеннымъ въ своихъ недостаткахъ и винахъ, смѣлымъ въ своемъ презрѣніи, къ этимъ немолодымъ женщинамъ, которыя говорили, что "оцѣнили и отдали забвенію все свое прошедшее, цто готовы, что могутъ, какъ дѣти, полюбить въ первый разъ?.." На-сколько все это бывало истинно? Изъ всѣхъ женщинъ, игравшихъ въ эту игру, многія ли могутъ сказать, что въ-самомъ-дѣлѣ отдавали ей всю свою душу, что въ-самомъ-дѣлѣ забывали прошедшее, что разсчитывали только на блаженство минуты, и то не для себя, что, когда проходила эта минута, онѣ сознавали жизнь свою полною и конченною, и считали уже невозможнымъ, недолжнымъ ждать и искать чего-нибудь еще впереди?..
Большая часть женщинъ окружаетъ себя романическимъ туманомъ отъ нечего-дѣлать, потому-что онъ хорошо скрываетъ ихъ настоящую незанимательность и потому-что онъ -- положеніе. Мечтая, вспоминая, страдая, пренебрегая свѣтомъ, утомясь размышленіемъ, можно цѣлый день сидѣть сложа руки и не заслужить названія лѣнивицы. Отъ долгаго бездѣлья захотѣлось спать -- это можно объяснить побѣдой физической природы надъ нравственной; вздумалось чѣмъ-нибудь раздражить себя -- можно прочесть нѣсколько строкъ изъ полу-понимаемаго Байрона и свои нервическія слезы назвать слезами о человѣчествѣ... и такъ далѣе. Къ этому легко привыкнуть и, сначала обманывая другихъ, впослѣдствіи очень-наивно обманывать самихъ себя, вообразивъ себя чѣмъ-то въ-самомъ-дѣлѣ отличнымъ отъ другихъ. Фразы, вычитанныя сквозь сонъ и заученныя потому, что онѣ взволновали умъ, тоскующій отъ бездѣлья, хотя онъ не сознаетъ этого, а, напротивъ, увѣряетъ себя, что вѣчно занятъ, эти фразы помогаютъ сантиментальнымъ дамамъ сдѣлать опредѣленіе собственнаго ихъ характера. Въ послѣднее время въ этихъ опредѣленіяхъ вошли въ моду слова: "развитіе", "впечатлительность", "познаніе", "сочувствіе"... Фраза всесильна и еще болѣе туманитъ голову тому, кто говоритъ ее, нежели тому, кто ее слушаетъ: слушатель, недовѣрчивый насмѣшникъ, можетъ остаться недоволенъ, но увлеченный ораторъ всегда доволенъ собою. "Воздушныя", восторженныя созданія вѣрятъ себѣ и счастливы; часто они не имѣютъ понятія о томъ, что рѣшаютъ весьма-отважно; часто ихъ восторгъ, умиленіе, негодованіе вызваны тоже фразами, или подготовлены разстройствомъ нервовъ; но имъ нѣтъ дѣла до этого: они убѣждены, что онѣ "необыкновенныя женщины".
Мечтательность и восторженность, понятія отвлеченныя, требуютъ очень-много положительныхъ удобствъ для своихъ проявленій. Необходимо независимое положеніе, чтобъ никто не смѣлъ удерживать стремленій души за предѣлы того, что свѣтъ называетъ своими условіями; необходимо нѣкоторое значеніе въ этомъ свѣтѣ, длятого, чтобъ онъ не смѣлъ, по-крайней-мѣрѣ, явно насмѣхаться; необходимо богатство длятого, чтобъ прозаическія подробности не нарушали собою красоты этого поэтическаго міра... Какая огромная разница, напримѣръ, между обаятельной аристократкой, въ изнеможеніи склоняющей чудную головку на бархатную спинку кресла въ своей ложѣ, и между провинціялкой, рыдающей въ галереѣ пятаго яруса! Обѣ онѣ, конечно, видятъ одно и то же, чувствуютъ одно и то же; но одна изъ нихъ очаровательна, другая смѣшна... Такъ, по-крайней-мѣрѣ, думаютъ очень-многіе, и для этихъ многихъ, очаровательницы никогда не пропустятъ случая порисоваться. Впрочемъ, онѣ привыкли рисоваться; эта привычка называется "сознаніемъ красоты, женственностью", особенно "женственностью"... Смыслъ этого слова сдѣлался очень-обширенъ; если не ошибаемся, имъ объясняются и извиняются всѣ женскія слабости, причуды, своенравіе и мелочности. Удивительно, какъ женщины не только терпятъ это слово, но еще принимаютъ его за любезность!
Это слово недавно проникло въ глушь села Кружкова, гдѣ Хотницкій краснорѣчиво и неоднократно старался растолковать его Ольгѣ. Онъ былъ молодъ и хотя успѣлъ нѣсколько узнать свѣтскихъ женщинъ и быть обманутымъ, но еще увлекался и обманывался. Женщины "поэтическія" опаснѣе другихъ тѣмъ, что разнообразнѣе и, кокетничая, такъ трогательно взываютъ къ чувству, такъ разумно говорятъ о высшемъ назначеніи человѣка, такъ благородно протягиваютъ объятія всему міру, что человѣку доброму, умному и благородному почти-совѣстно не послушать ихъ, по-крайней-мѣрѣ, хоть одинъ разъ. Хотницкій былъ готовъ слушать и болѣе. Онъ бредилъ "развитыми" женщинами и былъ почти смѣшонъ, когда изображалъ "идеалъ, о которомъ тосковала душа его, который она должна была искать и найдти"... Онъ тоже, когда увлекался, довольно-проворно нанизывалъ одну фразу за другою.
-- Это значитъ, просто (прервала его однажды Ольга), что вы хотѣли бы жениться на женщинѣ доброй, образованной и безъ претензій.
Хотницкій вспылилъ. Извиняясь, конечно, въ томъ, что говорилъ, онъ не могъ удержаться, чтобъ не высказать, какъ ему ненравится эта привычка называть вещи по имени, отъ чего самыя граціозныя становятся иногда рѣзкими. Онъ мечталъ о новой нимфѣ Эгеріи, о новой Консуэло -- а ему ставили предъ глаза помѣщицу, хозяйку въ чепцѣ и съ ключами у пояса!.. Его досада была забавна. Ольга не могла не смѣяться, рискуя разсердить его нешутя; но досада Хотницкаго не была продолжительна, тѣмъ болѣе, что долго невозможно было сердиться на такую милую спорщицу.
Онъ былъ довольнѣе всѣхъ пріѣздомъ Прасковьи Александровны и взглянулъ на Ольгу съ нѣкоторымъ торжествомъ, какъ-будто говоря: "вотъ вы увидите совершенство!"
Ольга отвѣчала улыбкой, но покачала головой, какъ-будто у нея уже было готово противорѣчіе.
-- Извините, сказала гостьѣ Катерина Петровна: -- вы насъ застали въ хлопотахъ. Все хозяйственное, все не въ приборѣ...
И, шаловливая, какъ дитя, она протѣснилась къ столу.
-- Какъ это хорошо! сколько тутъ сладкаго!
-- Гдѣ вамъ учиться! на что? сказала Катерина Петровна.-- Вотъ, не угодно ли лучше полакомиться, отвѣдать?...
И она поднесла гостьѣ огромную миску еще горячаго варенья и большую ложку.
-- Благодарю васъ, сказала Прасковья Александровна въ затрудненіи: -- это такъ много... не безпокойтесь...
Она искала чего-то глазами. Катерина Петровна поняла ее и, положивъ этого варенья на блюдечко, едва-ли не вёрхомъ, заставила гостью взять его.
-- Пожалуйте въ гостиную, милости просимъ.
-- Ахъ, нѣтъ, вы были заняты здѣсь; пожалуйста, для меня не оставляйте вашихъ занятій.
И, утомленная всѣми этими церемоніями, Прасковья Александровна сѣла на стулъ, поданный ей Хотницкимъ.
-- Merci, сказала она тихо, немного задыхаясь и поднявъ на него свои большіе, темно-сѣрые глаза.
Ея бѣглый взглядъ былъ глубокъ и пронзителенъ; ему придавали особенное выраженіе необыкновенно-длинныя рѣсницы. Ея лицо, худое и продолговатое, оттѣнялось густыми прядями темныхъ волосъ, искусно-уложенныхъ около щекъ; оно было нѣжно и матово-блѣдно, той блѣдностью, недоступной для загара, которая служитъ и будетъ вѣчно служить предметомъ удивленія и зависти деревенскихъ жительницъ.
-- Мы съ вами очень-близкія сосѣдки, сказала она привѣтливо, обращаясь къ Ольгѣ.-- Часто ли вы бываете въ Зорькинѣ?
-- Это нашъ приходъ, отвѣчала Катерина Петровна.
-- Я часто хожу гулять туда, сказала Ольга: -- и знаю вашъ садъ, можетъ-быть, даже лучше, нежели вы сами: вы здѣсь еще такъ недавно...
-- И въ первый разъ въ жизни.
-- Какъ же вамъ должно быть скучно! сказала хозяйка. Послѣ веселостей, послѣ большаго свѣта, одной, въ деревнѣ...
-- Я всегда заранѣе знаю, гдѣ мнѣ можетъ быть весело или скучно, возразила Прасковья Александровна: -- еслибъ я ждала скуки здѣсь, я бы не пріѣхала.
Эти слова произвели довольно-странное и совсѣмъ-неожиданное дѣйствіе. Катерина Петровна сконфузилась: ей показалось, что гостья хотѣла дать ей понять, что и безъ нея знаютъ, что дѣлаютъ. Напротивъ, Хотницкій пришелъ въ восторгъ: онъ видѣлъ въ этихъ словахъ удивительную энергію, смѣлую волю женщины, которая спокойно и свободно располагаетъ своею жизнью. Если провинціальныя барыни умѣютъ привязаться къ простому слову, чтобъ сдѣлать изъ него сплетню, то поклонники необыкновенныхъ женщинъ, въ свою очередь, не уступаютъ въ изобрѣтательности: они умѣютъ такъ объяснять всякое слово, всякое движеніе своихъ "идеаловъ", какъ идеаламъ часто и самимъ не приходитъ въ голову...
Хотницкому очень хотѣлось воспользоваться случаемъ повернуть разговоръ на отвлеченные вопросы, но ему показалось какъ-то совѣстно и неловко; онъ почти съ досадой замѣтилъ, что ему какъ-будто страшно Ольги. Она такъ просто слушала гостью, такъ была занята тѣмъ, что дѣлалось кругомъ, что первая отвлеченность заставила бы ее разсмѣяться -- Хотницкій былъ въ этомъ увѣренъ. Онъ зналъ также, что эта спорщица, вѣчно владѣющая собой, тотчасъ же найдетъ что возразить на его чувствительную фразу, и кто знаетъ, что скажетъ на это Прасковья Александровна?..
Прасковья Александровна говорила въ это время о своемъ паркѣ (который Катерина Петровна упорно продолжала называть англійскимъ садомъ) и обнаруживала необыкновенное сочувствіе къ отвлеченнымъ сторонамъ крестьянскаго быта. Она не сказана ничего особеннаго, и повтореніе ея разговора было бы нестерпимо отъ своей вялости и обыкновенности, но Хотницкій понималъ ее. Женственно-ничего-незнающая, она путала посѣвы съ покосами, и когда Ольга, знающая это дѣло какъ крестьянскій мальчишка, безъ церемоній доказала, что она путаетъ, она разсмѣялась какъ милая дѣвочка, и выслушала объясненіе съ какимъ-то вдохновеніемъ, какъ-будто удивляясь познанію Ольги даже въ самомалѣйшихъ его мелочахъ...
-- Здѣсь какія поля! раздался въ ушахъ Хотницкаго голосъ Катерины Петровны, будто голосъ какой-нибудь непріятной птицы:-- слава Богу, если есть у кого десятинъ шесть на душу! А вотъ туда, къ степи...
-- Степи! повторила гостья, вся оживая... Помните (она обратилась къ Ольгѣ), помните степи у Гоголя?
И, не затрудняясь, она повторила то энергическое восклицаніе, которымъ Гоголь заключилъ свое описаніе степей.
Хотницкій былъ готовъ упасть предъ ней на колѣни.
-- Помните? повторила Прасковья Александровна.
-- Мнѣ кажется, описаніе ничего бы не потеряло и безъ этого восклицанія, отвѣчала Ольга.
Можно сказать, что это тупое, безжизненное возраженіе заставило завянуть гостью; Хотницкій взглянулъ на нее почти съ испугомъ. Послѣдній лучъ солнца скрывался въ эту минуту, и послѣдній розовый оттѣнокъ сбѣжалъ съ лица прелестной женщины. Грубое слово провинціалки убило ея оживленіе; она какъ-будто сжалась и притихла -- цвѣтокъ сложилъ лепестки свои...
Была минута молчанія. Настенька, слыша, что тихо, и думая, что гостья уѣхала, съ шумомъ отворила дверь изъ корридора.
-- Пойдемте въ поле! вскричала она: -- взгляните, что за вечеръ!
-- Я не знала, что у васъ есть еще дочь, сказала Прасковья Александровна, вставая предъ сконфуженной дѣвушкой.
-- Это не дочь моя, отвѣчала Катерина Петровна.-- Она живетъ у насъ, дѣтей учитъ; ужь года три будетъ, какъ изъ своего заведенія вышла.
Катерина Петровна полагала, что довольно этого объясненія. Она считала Настеньку своею, и потому ей казалось, что никто не можетъ понимать этого иначе; слѣдовательно, разсказывать о своей привязанности къ сиротѣ совершенно-излишне и только можетъ какъ-нибудь огорчить ее. Настенька, съ своей стороны, такъ сжилась съ этой семьей, что разспросы постороннихъ казались ей странными, а отвѣты Катерины Петровны -- совершенно въ порядкѣ вещей. Катерина Петровна забыла представить ее гостьѣ, какъ этого требовало общежитіе; эта забывчивость легко объяснялась привычками деревенской жизни, но Прасковья Александровна была не въ-состояніи понять этихъ привычекъ, а отношенія этихъ лицъ она мало знала. Поэтому ее, и безъ того нѣсколько-утомленную и разстроенную, грустно поразило отчужденіе молодой дѣвушки, безсемейной пришелицы въ чужомъ домѣ. Она протянула ей обѣ руки и сказала пофранцузски, что она дѣлала въ первый разъ, деликатно и разборчиво не рѣшившись, до прихода Настеньки, заговорить на иностранномъ языкѣ съ людьми, которыхъ познанія были ей неизвѣстны:
-- Милое дитя, такъ вы здѣсь однѣ? Такъ молоды и уже заботитесь о себѣ! Позвольте удивляться вамъ!
Настенька, которая выросла, не знавъ семьи, съ мыслью быть гувернанткой, которая видѣла гувернантками десятки своихъ ровесницъ и подругъ, до-сихъ-поръ не находила въ этомъ ничего удивительнаго.
-- Надѣюсь, вы будете у меня, продолжала Прасковья Александровна и, перемѣнивъ нарѣчіе, обратилась къ Катеринѣ Петровнѣ: -- вы позволите ей бывать у меня?
-- Съ большимъ удовольствіемъ; онѣ никогда не разстаются съ Оленькой.
-- У меня много книгъ, прекрасный ройяль, я немножко рисую, продолжала Прасковья Александровна, пофранцузски, Настенькѣ:-- если вы лишены всего этого, у меня вы все найдете. Не правда ли, мы будемъ друзьями?
Настенька была очень-смущена; она взглянула на Ольгу, которая слушала все, что говорилось будто по секрету для нея. Ольга улыбнулась ей, но молчала.
-- Можно отправиться въ Зорькино, сказалъ Хотницкій: -- если позволите, мы проводимъ васъ.
-- О, нѣтъ, благодарю васъ, отвѣчала Прасковья Александровна.-- Пѣшкомъ идти я не могу: я устала. У m-lle Ольги есть, вѣроятно, свой проектъ прогулки.
Она распростилась, подавъ всѣмъ руки; Настеньку она тихонько привлекла въ объятія и прошептала:
-- Приходите ко мнѣ скорѣе, однѣ...
Затѣмъ она порхнула на крыльцо, вскочила въ кабріолетъ и умчалась.
-- Зачѣмъ ты не заговорила съ ней пофранцузски? сказала Настенька Ольгѣ: -- мнѣ было такъ неловко.
-- Полно; что за вздоръ! Дай мнѣ, наконецъ, поучиться хорошему тону.
-- Не правда ли, восхитительное созданіе? сказалъ Хотницкій, проводивъ Залѣскую.
-- Несовсѣмъ, возразила Ольга: -- вопервыхъ, она могла бы пріѣхать къ намъ какъ деревенская барыня, по-старинному, поутру, и намъ было бы покойнѣе съ церемоніями, нежели безъ церемоній; вовторыхъ, продолжала она, не обращая вниманія на нетерпѣніе Хотницкаго:-- если ужь она не церемонилась, то могла бы снять шляпку и перчатки и не оглядываться, не пачкаетъ ли нашъ полъ ея барежеваго платья... Не знаю, много ли доброты въ этомъ движеніи...
-- Втретьихъ? О, очень-много, и даже хуже всего этого!
-- Скажите.
-- Скажу, но не сегодня. Идемте: скоро стемнѣетъ.
II.
Хотницкій сталъ ѣздить въ Зорькино чаще, нежели предполагалъ, и самъ не зналъ, какъ и почему это случалось. Правда, Прасковья Александровна была чрезвычайно-привѣтлива, но не приглашала его никогда; она только давала порученія, которыя было необходимо исполнить и, слѣдовательно, дать отчетъ въ нихъ; она рѣдко оканчивала вечерній разговоръ такъ, чтобъ у молодаго человѣка не оставалось желанія продолжать его на другой день; она бывала часто нездорова, и это приводило Хотницкаго въ безпокойство, которое можно было разогнать только навѣстивъ ее; впрочемъ, этого требовала и простая учтивость.
Нѣтъ привычекъ сильнѣе привычекъ свѣтской жизни: онѣ никогда не изглаживаются до конца. Деревенскій житель чрезъ десять лѣтъ жизни въ столицѣ сдѣлается неузнаваемъ и забудетъ свое прошедшее. У свѣтскаго человѣка, десять лѣтъ прожившаго въ глуши, еще сохранится въ образѣ жизни что-то прошлое, и онъ будетъ всегда готовъ обратиться къ нему вполнѣ опять, броситься на все, сколько-нибудь напоминающее это прошлое. Исключенія очень-рѣдки. Къ-сожалѣнію, все это касается только внѣшности, и люди, способные сдѣлаться опять людьми свѣтскими въ привычкахъ, очень-спокойно остаются людьми отсталыми въ понятіяхъ.
Хотницкій немного и недолго жилъ свѣтской жизнью, но онъ ее видѣлъ и не испыталъ въ ней мелкихъ разочарованій тщеславія и самолюбія, этихъ великихъ лекарствъ, которыя обращаютъ фанфароновъ въ домосѣдовъ. Его свѣтская жизнь прошла среди кружка, хотя моднаго и блестящаго, но нѣсколько-сантиментальнаго, или, какъ называлъ себя этотъ кружокъ, "мыслящаго". Эта жизнь представляла Хотницкому одни пріятныя воспоминанія; они ожили сильнѣе, когда онъ нашелъ повтореніе прошедшаго въ домѣ Прасковьи Александровны. Бѣглый разговоръ, полный оживленія, легко-переходящій отъ пустяковъ къ предметамъ, трогающимъ сердце, полный полусловъ, краснорѣчивыхъ недомолвокъ, далекихъ намековъ; разговоръ, въ которомъ каждый собесѣдникъ увѣренъ въ образованности другаго (обстоятельство важнѣе, нежели сколько оно кажется), въ которомъ шутка нѣжна и тонка, и умъ возвышается невольно, принужденный каждую минуту искать возвышенныхъ или граціозныхъ образовъ... Хотницкій зналъ эти бесѣды; онъ не разъ участвовалъ въ нихъ. А когда душой ихъ женщина прекрасная и впечатлительная, вдохновенная и способная вдохновить художника и поэта, тогда что сравнится съ прелестью этихъ длинныхъ вечеровъ у свѣтлаго камина, въ теплой, надушенной комнатѣ, съ опущенными тяжелыми сторами, съ мягкими коврами, съ цвѣтами, которые ярко и нѣжно глядятъ изъ полусвѣта? Обстановка много значитъ для сцены...
Эта обстановка, которую Хотницкій встрѣтилъ опять во всей ея красотѣ, болѣе всего оживила его воспоминанія; переселенецъ поневолѣ въ деревню съ наслажденіемъ увидѣлъ уголокъ, гдѣ была не деревня. Правда, общество все состояло изъ одной женщины; но едва-ли даже не лучше, что больше не было никого. Ея умъ, чувство, любезность обращались къ нему одному, сознавая въ немъ "что-то родственное". Нѣтъ надобности прибавлять, что это были собственныя слова Прасковьи Александровны, сказанныя ею въ одинъ прекрасный вечеръ на террасѣ, откуда Хотницкій и она любовались солнечнымъ закатомъ. Правда, въ два года Хотницкій успѣлъ нѣсколько отвыкнуть отъ этой восторженности, но именно потому она напомнилась ему пріятно, какъ что-то знакомое; его самолюбіе затронулось еще пріятнѣе внимательностью свѣтской женщины; онъ съ удовольствіемъ разобралъ, что не недостоинъ этой внимательности и, въ-заключеніе, упрекнулъ себя въ томъ, что въ глуши допустилъ грубѣть свои понятія. Изъ всего этого слѣдуетъ, что онъ пустился въ фразы даже болѣе, нежели сколько дѣлали это люди привычные, истолковывалъ всякое движеніе Прасковьи Александровны поэтичнѣе, нежели дѣлаютъ это авторы романовъ, влюбленные въ своихъ героинь, находилъ необыкновенную глубину даже въ ея "здравствуйте" и "прощайте", началъ самъ задумываться надъ всякими пустяками, отъискивая въ нихъ смыслъ, и впадая въ противоположную крайность тѣхъ, кто ничего не разбираетъ, ничего не думаетъ... "Человѣкъ умный сталъ дурачиться", сказали бы о немъ люди съ понятіями положительными, знающіе, что у него были въ-самомъ-дѣлѣ умъ и чувство, которое, въ настоящую минуту, по странной прихоти, онъ тратилъ на мелочи...
Странно, что Хотницкій не замѣчалъ самъ, какъ было ложно его настроеніе, тогда-какъ замѣтить это было очень-легко. Ему стоило только поймать себя на томъ, что онъ думалъ заранѣе, о чемъ будетъ размышлять въ-теченіе дня съ этой "развитой" женщиной, и что часто не обращалъ вниманія на какой-нибудь предметъ, а потомъ спохватывался, нельзя ли найдти въ немъ что-нибудь необыкновенное? Часто упрямый предметъ долго не поддавался разбору и послѣ такихъ же упрямыхъ стараній доставлялъ малую, весьма-малую частичку мысли. И такъ же радовался Хотницкій, если ему это удавалось! какъ спѣшилъ онъ передать Прасковьѣ Александровнѣ свое выстраданное умозрѣніе, нерѣдко очень-избитое общее мѣсто и еще чаще непостижимый парадоксъ! Она восклицала: "какъ это граціозно!" или задумывалась, открывъ нѣсколько-шире и устремивъ предъ собою свои темносѣрые глаза; отъ напряженнаго чувства по ея лицу разливалась блѣдность, приводившая въ безпокойство Хотницкаго. Тогда эта женщина, терпѣливая и сильная, останавливала его руку, протянутую за флакономъ, и говорила:
-- Ничего, прошло... Запишите мнѣ то, что вы сказали.
И она подавала Хотницкому книгу въ великолѣпномъ переплетѣ, съ золотой застёжкой, запертой на ключъ. Это была книга воспоминаній, impressions, "перелетныхъ мечтаній", и всего болѣе разныхъ выписокъ изъ разныхъ романовъ на разныхъ языкахъ. Все это, говорятъ, было написано въ тяжелыя минуты, хотя почеркъ былъ вездѣ равно красивъ и спокоенъ и во всемъ написанномъ не нашлось бы ни одного слова, смытаго слезами. Были, правда, строки, страницы зачеркнутыя и перекрещенныя, надписи вкось и въ клѣтку, въ родѣ: "Память прошлаго безумія", "Quel réveil!!!..." итакъ далѣе; но и эти отрицанія и обвиненія прошедшаго, очевидно, были сдѣланы также спокойно и обдуманно и отличались отъ текста только цвѣтомъ чернилъ, голубыхъ или розовыхъ. У книги былъ эпиграфъ: "Nessun maggior dolore..." Хотницкій какъ-будто ждалъ его, когда, получивъ ключъ, вѣчновисѣвшій у браслета владѣтельницы, открылъ книгу; онъ удивился бы, еслибъ нашелъ что-нибудь другое, и -- странно! ему не стало смѣшно отъ своей догадки, ему не стало досадно на сантиментальность, которая довела до пошлости эти слова... Далѣе, онъ увидѣлъ варьяціи на монологъ Гамлета, среди которыхъ часто поминалось имя какого-то prince Télépkoff -- и это также не вызвало у него улыбки. Ему не вошло въ голову, что все это неистинно и какъ-то неудобно вмѣстѣ, что если и допустить эту невинную забаву, то пусть она совершается поскромнѣе, а не бросается всѣмъ въ глаза, на столѣ будуара, своимъ лазуревымъ переплетомъ и таинственнымъ золотымъ замочкомъ. Хотницкій не замѣтилъ претензій; но еслибъ и замѣтилъ, то извинилъ бы ихъ за ту женственную довѣрчивость, съ которой ему отдали эти замѣтки, позволивъ ему самому отцѣпить ключъ отъ браслета. Онъ хотѣлъ-было размышлять о дружбѣ и сочувствіи, о жаркомъ, непосредственномъ увлеченіи, которое заставляетъ женщинъ иногда отдавать свои тайны людямъ едва-знакомымъ, отдавать потому, что нашла такая минута и сердце готово, должно высказаться... Онъ хотѣлъ завести рѣчь объ этомъ, глядя, на эпиграфъ, но та же худая и блѣдная рука, унизанная дорогими кольцами, которую за минуту онъ держалъ въ рукѣ своей, легла предъ нимъ на страницы книги, и дрожащій голосъ произнесъ:
-- Прежде нежели вы прочтете, обѣщайтесь сказать мнѣ вашу истинную мысль, хотя бы въ ней было мое осужденіе.
Хотницкій поцаловалъ ея руку. Онъ не только могъ, онъ долженъ былъ это сдѣлать и по чувству благодарности, и по чувству восторга. Пока онъ читалъ эти Mémoires, переименованныя потомъ въ Confessions, и еще далѣе въ Confidences, по-мѣрѣ-того, какъ намѣревались расширить кругъ ихъ читателей, Прасковья Александровна сидѣла у окна, глядя на жаркое голубое небо, на мошекъ, кружившихся надъ жимолостью, цвѣтущей около террасы. Созерцаніе не утомляло ея. Какъ женщина, она должна бы знать, что умъ мужчины не можетъ долго заниматься женской исповѣдью, или, какъ авторъ, могла бы расчесть время, въ которое можно соскучиться надъ ея произведеніями; несмотря на это, Прасковья Александровна не могла воздержаться отъ горькой улыбки, вызванной горькимъ чувствомъ, когда примѣтила, что Хотницкій началъ перебѣгать глазами сверху внизъ страницы, а потомъ и явно пропускать цѣлыя страницы. Тогда она встала и подошла къ нему, неслышная и легкая, какъ фея.
-- Довольно! сказала она, между-тѣмъ какъ онъ, изумленный, поднималъ на нее взоръ, въ которомъ видно было что-то похожее на пробужденіе.-- Довольно! Вы устали. Въ васъ прошло теплое, задушевное настроеніе, а я --
...Право, этихъ горькихъ строкъ
Неприготовленному взору
Я не рѣшуся показать...
Она заперла книгу. Хотницкій былъ сконфуженъ какъ школьникъ. Человѣкъ, непотерявшій привычекъ свѣта, а, главное, неготовый увлечься, разсердился бы, съигралъ бы ловкую сцену и неучтивостями оправдался бы въ своей неучтивой дремотѣ. Хотницкій сталъ просить прощенія отъ чистаго сердца, увѣрять, умолять, чтобъ вѣрили его участію, и съ этой минуты отдалъ себя во власть необыкновенной женщины.
-- Ребенокъ! сказала она.-- Неужели вы думаете, что вы меня оскорбили? Сердце, которое такъ много вынесло (трагическое указаніе на книгу), это сердце въ-состояніи вынести и больше, нежели невнимательность отъ невольной, чисто-физической усталости. Я васъ простила. Оставьте меня; я утомлена и разбита...
Она ушла въ свою комнату и заперлась. Хотницкій уѣхалъ.
Онъ не осмѣлился показаться ей на другой день, и самъ не зналъ, какъ много этимъ выигралъ. Прасковья Александровна вообразила, что дала ему слишкомъ-сильный урокъ, разсердила его, оттолкнула. Ей стало жаль. Она говорила себѣ, подвергая всѣ обстоятельства строгому разбору, что ей жаль Хотницкаго за то, что онъ мелоченъ, какъ другіе, но внутренно ей было жаль себя, жаль занятія, жаль поклонника, досадно, скучно, пусто. Это всегда бываетъ такъ, но женщины никогда въ этомъ не сознаются, и тѣмъ меньше истины въ ихъ словахъ, чѣмъ громче слова, которыя говорятъ онѣ. Доказать это очень-легко. Напримѣръ, въ настоящую минуту Прасковья Александровна объясняла свою грусть тѣмъ, что она "еще разъ ошиблась въ человѣкѣ, что еще разъ нѣжныя чувства души ея были измяты грубымъ прикосновеніемъ положительности"; ей было жаль своей напрасно-растраченной симпатіи... Все это было придумано такъ легко, отъ привычки часто такъ придумывать, что Прасковья Александровна принялась плакать. Еще чрезъ нѣсколько часовъ "анализа" она увѣрила себя, что любитъ Хотницкаго; потомъ разобрала, что не можетъ больше любить, что въ ея жизни уже все извѣдано; чрезъ нѣсколько минутъ въ этомъ послѣднемъ заключеніи она прозрѣла самообманъ, вообразила опять, что любитъ, что въ ея сердцѣ происходитъ борьба, для которой неминуемой развязкой должно быть самоотверженіе и самопожертвованіе...
И все это изъ того, что молодой человѣкъ, поотвыкнувшій отъ фразъ, при всемъ искреннемъ желаніи, не могъ удержаться и вздремнулъ за ея мемуарами!... Впрочемъ, женщины волнуются отъ причинъ еще меньше этой; а страсть воображать себя героинями доводитъ еще и не до такихъ умозаключеній. Такъ-какъ большею-частью эти женщины -- женщины свѣтскія, то въ лѣта первой молодости, первое чувство, въ самомъ дѣлѣ родившееся въ ихъ сердцѣ, родится всегда подъ вліяніемъ романа, прочитаннаго украдкой. Романы помогаютъ развиться этому чувству. Романы, которые читаются украдкой, всегда ложны; читаемые безъ объясненій, безъ руководителей, они понимаются еще превратнѣе: очень-ясно, что они могутъ только ложно развить чувство; что они не научатъ его искренности, не направятъ его увлеченій; они, вопервыхъ, выучатъ его рисоваться, а затѣмъ все пойдетъ навыворотъ, неестественно, себялюбиво, капризно. Всякое странное, часто дурное движеніе сердца объясняется примѣрами изъ этихъ романовъ и оправдывается фразами тѣхъ же романовъ. Обстановка свѣтской жизни такъ разнообразна, жизнь такъ хлопотлива, что серьёзное чувство въ ней встрѣчается рѣдко. Рѣзкія драмы, которыя разъигрываются время-отъ-времени -- слѣдствіе не чувства, а раздраженія, не прочныхъ, терпѣливыхъ и самоотверженныхъ привязанностей, а порывовъ, подготовленныхъ скукой отъ нечего-дѣлать, экзальтированной жаждой ощущеній, какимъ-то мелкимъ любопытствомъ и, чаще всего, романическимъ желаніемъ порисоваться и, по привычкѣ составлять фразы, составить фразу изъ своей жизни... Маленькое чувство взбирается до послѣдней возможности, маленькое образованіе становится на ходули, нервы вступаютъ въ права свои -- и является "необыкновенная женщина, безконечно-симпатичная, трезво-развитая и вполнѣ-женственная..." Наружно все это такъ красиво, нарядно, нѣжно, закутано въ такія дорогія кружева и окружено такими благоуханными цвѣтами, что здравый смыслъ является настоящимъ провинціаломъ съ отсталыми манерами, и очень-трудно имѣть къ нему довѣріе...
Хотницкій нескоро рѣшился навѣстить Прасковью Александровну послѣ своей странной размолвки. Этими днями онъ поѣхалъ въ Кружково. Ему казалось неловко ѣхать и туда, онъ самъ не зналъ почему; ему казалось, что и Ольга должна сердиться на него за что-то. Ольга встрѣтила его привѣтливо попрежнему, и это было ему тоже несовсѣмъ по-сердцу. Должно-быть, заразившись разборчивостью, Хотницкій досадовалъ, что его шестидневное отсутствіе не произвело сильнаго впечатлѣнія. Обѣ дѣвушки прилежно шили что-то изъ бѣлой кисеи; предъ Настенькой, среди работы, лежала раскрытая, маленькая, тоненькая книжка. Все это показалось Хотницкому довольно-граціозно, несмотря на воспоминаніе о Прасковьѣ Александровнѣ. Къ-тому же, даже увлекаясь ею, онъ ужасно боялся показаться фатомъ, и потому былъ попрежнему оживленъ и разговорчивъ.
-- Что вы дѣлаете такое? спросилъ онъ.
-- Шьемъ себѣ обновки, отвѣчала Настенька.
-- А это что за книга?
-- О, цѣлая исторія! сказала Ольга.-- Это -- любезность madame Залѣской... Настенька, не сердись, моя милая... Видите ли, Василій Дмитричъ, m-me Залѣская прислала ей третьягодня вотъ этотъ романъ, при запискѣ... Однако, что жь я разсказываю? Извини меня, Настенька.
-- Извинять нечего, отвѣчала Настенька.-- Записка въ-самомъ-дѣлѣ довольно-странная. Madame Залѣская почему-то вообразила, что мнѣ очень-скучно, и желаетъ, чтобъ это чтеніе развлекло меня въ моемъ одиночествѣ...
-- "Чтобъ оно отвѣтило на призывъ души твоей", подсказала Ольга, смѣясь.
-- И вотъ все такія вычурности, продолжала Настенька, немного покраснѣвъ.-- Я такъ удивилась этой присылкѣ...
-- Это только доказательство ея внимательности, ея участія къ вамъ, сказалъ Хотницкій.
-- Участія? повторила Ольга, взглянувъ на него серьёзно, и, какъ-будто не желая, чтобъ Настенька это замѣтила, продолжала смѣясь: -- въ-самомъ-дѣлѣ Прасковья Александровна доказала намъ свою внимательность; невозможно доставить больше удовольствія, сколько доставляетъ намъ эта книга.
-- Что жь дѣлать! сказала Ольга.-- Маменька не можетъ идти пѣшкомъ, а лошадей не было: всѣ были заняты на сѣнокосѣ; завтра отправимся.
-- Почему жь не сегодня?
-- Я какъ-то привыкла все говорить вамъ. Намъ хотѣлось бы нарядиться, а наши платья, какъ видите, еще не готовы. M-me Залѣская одѣвается такъ изящно, домъ ея такъ хорошо убранъ: не хотѣлось бы, хотя на первый разъ, слишкомъ выдаваться среди всей этой роскоши.
-- Вы не разсердитесь за правду? спросилъ Хотницкій, выслушавъ это признаніе, сдѣланное съ самымъ милымъ смущеніемъ.
-- Никогда.
-- Это мелочность.
Ольга покраснѣла.
-- Не сердитесь въ свою очередь, отвѣчала она послѣ минутнаго молчанія.-- Въ другое время, въ другомъ расположеніи духа... можетъ-быть, вы назвали бы это чувствомъ изящнаго, граціознымъ желаніемъ нравиться.
-- Почему же въ другое время, въ другомъ расположеніи духа? Что вы хотите этимъ сказать?
-- Ничего, только это; я всегда договариваю все, что думаю. Ваше расположеніе духа измѣнчиво; это я замѣчала не разъ: слѣдовательно, и ваши мнѣнія измѣнчивы. Сегодня вы строги, завтра все извините... даже извините и сегодня, если подумаете какъ натурально то, въ чемъ я вамъ призналась.
Хотницкій рѣшилъ въ глубинѣ души своей, что ему никогда не переспорить этой дѣвушки. Въ самыхъ ея рѣзкостяхъ была какая-то доброта, которая обезоруживала даже болѣе, нежели обезоруживаетъ покорность. Онъ сознался, что былъ неправъ въ эту минуту, что было бы жестоко требовать отъ молодой и хорошенькой дѣвушки равнодушія къ наряду и своей собственной красотѣ; нѣсколько восторгаясь, онъ дошелъ до заключенія, что это черта истинно-женственная, и сказалъ это Ольгѣ, извиняясь въ своей первой выходкѣ. Ольга разсмѣялась. Хотницкій сталъ раздумывать. Ему вообразился домъ Прасковьи Александровны, ея мягкая мёбель и другія затѣи -- и среди всего этого деревенская барышня въ бѣленькомъ платьицѣ собственнаго издѣлія... Хотницкому стало совѣстно, досадно на себя за эту глупую мысль, но она его не оставляла. Онъ рѣшился не видать завтра этого визита и еще день не видать Прасковьи Александровны.
-- Мнѣ будетъ веселѣе тамъ, если будетъ знакомое лицо.
Хотницкій подумалъ, что отговариваться странно, и обѣщалъ, обѣщаясь себѣ не сдержать слова; но на другой день ему стало стыдно своей мелочности, и онъ поѣхалъ въ Зорькино. На дворѣ онъ увидѣлъ старомодную коляску Катерины Петровны, ту самую коляску, которую онъ не разъ хвалилъ за ея прочность; теперь онъ пожалѣлъ, зачѣмъ она дожила до этого визита. Въ передней, съ рѣзной дубовой мёбелью и зеркалами, старый дворецкій, превращенный въ valet-de-pied, радостно раскланялся съ Хотницкимъ и объявилъ, что здѣсь Катерина Петровна съ барышнями. Проходя залу, Хотницкій услышалъ голосъ Ольги: она чему-то смѣялась. Все это навело на него несовсѣмъ-пріятное расположеніе духа. Онъ вошелъ въ маленькую гостиную, гдѣ обыкновенно проводила время Прасковья Александровна, сумрачный и скучный. Прасковья Александровна лежала въ низенькомъ и широкомъ креслѣ, необыкновенно-блѣдная и закутанная въ шаль, несмотря на жаркій день; она держала руку Настеньки, сидѣвшей подлѣ нея. Катерина Петровна помѣщалась на диванѣ, довольно-принужденно и замѣтно скучая. Одна Ольга была оживлена какъ всегда и, стоя, разсказывала что-то хозяйкѣ; она слегка покраснѣла увидя Хотницкаго: ей было пріятно, что онъ пріѣхалъ. Прасковья Александровна, не вставая, протянула ему руку, лихорадочную и полупрозрачную, и прошептала:
-- Je suis toute souffrante.
Затѣмъ она опять обратила взоръ на Ольгу, чтобы показать, что возвращаетъ ея разсказу вниманіе, отвлеченное на минуту приходомъ гостя. Въ деревнѣ несовсѣмъ понимаютъ эту учтивость: тамъ все вниманіе обращается на вновь-приходящаго, особенно если онъ замѣчателенъ, какъ Хотницкій; обычай подавать руку, здороваясь, еще не принятъ, и потому Ольга приняла движеніе Прасковьи Александровны не за любезность къ себѣ, а за короткость съ молодымъ человѣкомъ. Ей стало какъ-будто неловко, и она поспѣшила сократить свой разсказъ. Прасковья Александровна улыбнулась улыбкой, подобной осеннему солнцу (сравненіе, принятое для этихъ улыбокъ), и сказала Настенькѣ:
-- Какой счастливый характеръ у m-lle Ольги! она вѣчно весела.
Было замѣтно, что веселость стоила усилія этой женщинѣ, измученной внутренной борьбою. Хотницкій очень-давно не былъ; ожидая его всякій день, Прасковья Александровна настроивала себя на испугъ при его появленіи. Онъ засталъ ее такъ, какъ ей хотѣлось, страдающую, и повѣрилъ, что она страдаетъ. Ей самой казалось то же. Все это была уморительная комедія, которую, еслибъ разсказывать чувствительно, можно было бы выдать за истину.
Прасковья Александровна не говорила съ Хотницкимъ. Съ усиліемъ обратилась она къ Катеринѣ Петровнѣ и съ самымъ замѣтнымъ желаніемъ занять ее заговорила о деревнѣ, о хозяйствѣ. Все это не удавалось и выходило неловко. Потомъ она спросила Настеньку, нравится ли ей романъ, который она ей прислала. Этотъ вопросъ былъ сдѣланъ осторожно: Прасковья Александровна боялась, что онъ прійдется не по понятіямъ другихъ собесѣдницъ. Такъ же осторожно, какъ-будто боясь утомить ихъ, спрашивала она Настеньку о музыкѣ и, получивъ въ отвѣтъ, что онѣ занимаются музыкою вмѣстѣ съ Ольгой, казалось, чрезвычайно обрадовалась возможности говорить о чемъ-нибудь.
-- Вы музыкантша? спросила она Ольгу.
-- Только ученица, отвѣчала та.
-- По-крайней-мѣрѣ, находите ли вы наслажденіе въ музыкѣ?
-- Только не въ моей собственной, отвѣчала Ольга: -- это наслажденіе стоитъ мнѣ такого труда, что я скорѣе устаю, нежели увлекаюсь.
Прасковья Александровна хотѣла еще что-то сказать ей и вдругъ удержалась.
-- Пересмотрите ноты на той этажеркѣ, сказала она Настенькѣ: -- и возьмите, что покажется вамъ занимательно. Я помогу вамъ.
Она встала и увела Настеньку на другой конецъ комнаты.
-- Вы очень-одиноки, бѣдное дитя? спросила она дѣвушку, закрываясь листами тетрадей отъ глазъ Катерины Петровны.-- Не-уже-ли у васъ нѣтъ никого родныхъ?
-- Никого, отвѣчала Настенька.
-- А друзей?... И вѣчно, съ дѣтства эта жизнь между чужими? Вѣрьте, я понимаю васъ; я поняла васъ съ перваго слова. Развитый умъ, принужденный выносить мелочности этого мелкаго общества, молодое сердце, лишенное привязанностей... У васъ не можетъ быть привязанностей...
-- Почему же? возразила Настенька въ смущеніи:-- вы ошибаетесь...
-- Довѣрчива и нѣжна какъ ребенокъ! прервала Прасковья Александровна, обнявъ ее и бросивъ бѣглый взглядъ на Хотницкаго...-- Послѣ, послѣ моя милая, мы увидимся, мы будемъ видѣться каждый день, заговорила она торопливо и съ волненьемъ.-- Я старше васъ и опытнѣе, вы узнаете меня вполнѣ... Возьмите все это, прибавила она громко, отдавая Настенькѣ ноты.
Катерина Петровна, наскучавшись довольно, стала прощаться. Прасковья Александровна проводила ихъ до дверей гостиной и сказала Хотницкому, который пошелъ дальше;
-- Возвратитесь. Вы останетесь у меня.
Хотницкій замѣтилъ, что обѣ дѣвушки были печальны. Печаль Ольги какъ-то непріятно тронула его за сердце; слѣдуя доброму движенію, онъ пожалъ ей руку, прощаясь, и сказалъ, что будетъ у нихъ завтра. Ольга не стала веселѣе отъ этого; она отвѣчала, улыбнувшись: "До завтра еще далеко!" но такъ принужденно, какъ Хотницкій не привыкъ отъ нея слышать. Впрочемъ, разбирать ему это было некогда: онъ спѣшилъ возвратиться къ Прасковьѣ Александровнѣ.
Она опять легла въ свое кресло, и когда входилъ Хотницкій, съ нетерпѣніемъ отбросила шитье, которымъ хотѣла-было заняться. Хотницкій поднялъ эту полосу кисеи, на которой, какъ онъ успѣлъ замѣтить, со времени его знакомства съ Прасковьей Александровной, прибавилось только двѣ паутинки.
-- Что съ вами? спросилъ онъ.
-- Ничего, усталость, отвѣчала она, смѣясь сквозь слезы.-- Я дѣлала глупости этими днями, много купалась, много скакала верхомъ. Для меня излишекъ воздуха такъ же вреденъ, какъ недостатокъ воздуха. Можно сказать, пожалуй, что я экзотическое растеніе.
Она положила голову на спинку кресла и закрыла глаза. Она говорила себѣ, что старалась отдохнуть физически и нравственно, не отъ незодровья, въ которомъ увѣряла молодаго человѣка, а отъ всего, что было предъ нею за минуту. Она думала, что душа ея углублялась въ себя, что ея сердце тревожилось присутствіемъ этого человѣка и испытывало мучительное ощущеніе. Все это думалось по привычкѣ объяснять свои фантазіи, и немного времени нужно, чтобъ окончательно романически настроиться. Почувствовавъ себя въ духѣ, Прасковья Алексаноровна вдругъ прервала молчаніе:
-- Которую изъ этихъ двухъ дѣвушекъ вы любите?
И въ ея голосѣ, въ ея взглядѣ была сильная рѣшимость и восторженное самоотверженіе, такъ отлично сыгранное, что даже сама Прасковья Александровна не сомнѣвалась, что рѣшительна и самоотверженна въ-самомъ-дѣлѣ.
Хотницкій смутился. Странный вопросъ, предложенный единственно для эффекта, заставилъ его подумать серьёзно. Онъ еще никогда не думалъ о томъ, что такое его знакомство, его дружба съ Ольгой, и особенно въ эту минуту не могъ бы сказать, что влюбленъ въ нее. Привычка не шутить чувствами, иногда доводившая его до фразерства и экзальтаціи, на этотъ разъ осталась тѣмъ, чѣмъ была въ-самомъ-дѣлѣ: благородствомъ сердца. Онъ отвѣчалъ послѣ нѣкотораго молчанія:
-- Я не люблю ни той, ни другой.
-- Въ-самомъ-дѣлѣ? вскричала Прасковья Александровна, засмѣявшись принужденно.-- Понимаю: я не такъ спросила васъ. Я бросила вамъ чувство слишкомъ-важное, а на свѣтѣ все ограничивается мелочами... Которая изъ нихъ вамъ больше нравится?... Такъ ли я спрашиваю теперь? Довольно ли я примѣнила любовь, эту жизнь всего міра, къ нашей обыкновенной жизни?
-- Зачѣмъ обвинять обыкновенную жизнь? возразилъ Хотницкій, все-еще занятый мыслью, которую вызвалъ ея первый вопросъ.-- Эта жизнь хороша и даетъ много...
-- Вы довольны тѣмъ, что она даетъ? прервала Прасковья Александровна съ горькой ироніей и прибавила, будто сжалясь надъ нимъ:-- впрочемъ, что же? Блаженъ тотъ, кто доволенъ, кого не тревожатъ сны, къ кому не льнутъ воспоминанія, кто не ищетъ, не слушаетъ какихъ-то невѣдомыхъ голосовъ невѣдомаго міра...
Она стремительно встала, провела по лицу своими блѣдными руками и вышла на террасу. Хотницкій не могъ не замѣтить, какъ граціозно заволновались складки ея платья. Чрезъ минуту, она возвратилась и позвонила.
-- Осѣдлать намъ лошадей! сказала она вошедшему слугѣ.-- Я хочу воздуха, движенія, продолжала она, обращаясь къ Хотницкому.-- Ѣдемте въ лѣсъ: тамъ тѣнь, тамъ не будетъ жарко.
Не дожидаясь отвѣта, она ушла и пришла переодѣтая. Хотницкій еще не видѣлъ ея таліи во всей красотѣ -- такъ, калъ она явилась въ эту минуту, стянутая черной амазонкой, съ свободой и живостью движеній, говорившихъ яснѣе словъ, что этой душѣ хотѣлось на просторъ, на волю. Необыкновенныя женщины позволяютъ себѣ эту живость; предъ другими она выказываетъ ихъ моложе и заставляетъ ихъ самихъ забывать свой возрастъ; синій вуаль, развѣвающійся за плечами, такъ легко можно вообразить крыльями феи; а если не искать образовъ для сравненій въ заоблачномъ мірѣ, то это простое черное платье такъ напоминаетъ Клару Мовбрай... Сколько поэзіи! и какая необыкновенная память у необыкновенныхъ женщинъ, которыя успѣваютъ все это припомнить, придумать и сообразить въ нѣсколько минутъ, пока дожидаются своихъ осѣдланныхъ лошадей!...
Прасковья Александровна стояла на террасѣ, приложивъ къ губамъ золотую рукоятку своего хлыстика и сдвинувъ брови съ самымъ дѣтскимъ нетерпѣніемъ. Женщины почему-то воображаютъ, что сдвинутыя брови необходимы при мужской шляпѣ. Прасковья Александровна еще не рѣшилась, которую изъ героинь романа, ѣздившихъ верхомъ, избрать себѣ за образецъ для этой прогулки.
-- Я удивляюсь вамъ, сказалъ Хотницкій:-- сейчасъ вы были больны и, казалось, малѣйшій шумъ или волненіе могли совсѣмъ васъ разстроить...
-- А теперь я шаловлива какъ дитя и готова скакать сломя голову? Вы правы, это странность. Сознаюсь вамъ въ ней... Я, можетъ-быть, никому бы не созналась. Мое сердце вдругъ захотѣло свободы, моей головѣ вдругъ стало необходимо разогнать все, что тяготѣло надъ нею... Понимаете ли вы это чувство?... На коня и впередъ! вскричала она, увидя лошадей, которыхъ подвели имъ.
Хотницкій едва успѣлъ подать ей руку, какъ она уже вскочила на сѣдло и мчалась по вымощенной дорогѣ къ парку. Молодой человѣкъ поспѣшилъ за нею. Ея стройная фигура ярко рисовалась въ свѣтломъ воздухѣ, привлекательная и легкая; въ теплотѣ воздуха, въ скорости ѣзды было что-то одуряющее, отъ чего закружилась голова у Хотницкаго. Догнавъ свою спутницу, онъ уже усталъ и поблѣднѣлъ.
-- Я васъ замучила? спросила Прасковья Александровна, взглянувъ на него.-- Вамъ ненравится моя прихоть?
-- Не знаю... отвѣчалъ онъ, будучи не въ-состояніи сказать что-нибудь другое.
-- И прекрасно! Оставимъ скучное благоразуміе и будемъ счастливы. Какъ хорошо счастье, какъ весела радость! Взгляните, какъ хорошъ и веселъ весь міръ! Чудный день! Милое солнце! Посмотрите, какъ оно закралось тамъ, въ самую густоту лѣса и играетъ на стволахъ березъ... Березы, точно невѣсты въ своихъ бѣлыхъ платьяхъ... Какой поэтъ сказалъ это?
-- Не знаю, отвѣчалъ Хотницкій:-- вы первыя, сколько помню.
-- Я? я поэтъ?.. Да! если страдать по красотѣ значитъ быть поэтомъ, то я могу примѣнить къ себѣ послѣднія слова Шенье, или слова другаго избранника: я чувствую въ душѣ моей силы необъятныя... Не правда ли, какъ я говорлива? не правда ли, какъ я странна?
-- Не знаю, повторилъ Хотницкій, засмотрѣвшись на нее...
-- Что вы дѣлаете? вы выпускаете поводъ... лошадь помчится, убьетъ васъ...
Хотницкій схватилъ ея руку и поцаловалъ. Нѣсколько минутъ они ѣхали тихо и молча.