Ходасевич Владислав Фелицианович
Мариэтта Шагинян

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Ходасевич В. Ф.

Мариэтта Шагинян

Из воспоминаний

   Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т.
   Т. 4: Некрополь. Воспоминания. Письма.
   М.: Согласие, 1997.
   OCR Ловецкая Т. Ю.
   
   Было мне двадцать лет. Я жил в Москве, писал декадентские стихи и ничему не удивлялся, предпочитая удивлять других.
   Однажды, в Литературно-Художественном Кружке, ко мне подошла незнакомая пожилая дама, вручила письмо, просила его прочесть и немедленно дать ответ. Письмо было, приблизительно, таково:
   "Вы угнетаете М. и бьете ее. Я люблю ее. Я Вас вызываю. Как оружие предлагаю рапиры. Сообщите подательнице сего, где и когда она может встретиться с Вашими секундантами. Мариэтта Шагинян".
   Я сделал вид, что не удивился, но на всякий случай спросил:
   -- Это серьезно?
   -- Вполне.
   Я не был знаком с Шагинян, знал только ее в лицо. Тогда, в 1907 году, это была черненькая барышня, усердная посетительница концертов, лекций и прочего. Говорили -- пишет стихи. С М., о которой шла речь в письме, Шагинян тоже не была знакома: только донимала ее экстатическими письмами, объяснениями в любви, заявлениями о готовности "защищать до последней капли крови", -- в чем, разумеется, М. не имела ни малейшей надобности.
   Я спрятал письмо в карман и сказал секундантше:
   -- Передайте г-же Шагинян, что я с барышнями не дерусь.
   Месяца через три швейцар мне вручил букетик фиалок.
   -- Занесла барышня, чернявенькая, глухая, велела вам передать, а фамилии не сказала.
   Так мы помирились, -- а знакомы все не были. Еще через несколько месяцев познакомились. Потом подружились.
   Мне нравилась Мариэтта. Это, можно сказать, была ходячая восемнадцатилетняя путаница из бесчисленных идей, из всевозможных "измов" и "анств", которые она схватывала на лету и усваивала стремительно, чтобы стремительно же отбросить. Кроме того, она писала стихи, изучала теорию музыки и занималась фехтованием, а также, кажется, математикой. В идеях, теориях, школах, науках и направлениях она разбиралась плохо, но всегда была чем-нибудь обуреваема. Так же плохо разбиралась и в людях, в их отношениях, но имела доброе сердце и, размахивая картонным мечом, то и дело мчалась кого-нибудь защищать или поражать. И как-то всегда выходило так, что в конце концов она поражала добродетель и защищала злодея. Но все это делалось от чистого сердца и с наилучшими намерениями.
   Неизменно пребывая в экстатическом состоянии человека, наконец-то обретшего истину, она столь же неизменно жалела меня, как пребывающего в безвыходных заблуждениях. Качала головой, приговаривала:
   -- Ах, бедный Владя! Что мне с вами делать?
   -- Спасибо вам, Мариэтта, но я вовсе не погибаю.
   -- Нет, вы погибаете. Это очень печально, но это так.
   Под конец я перестал спорить: понял, что нравится ей играть, будто я гибну, а она будто это видит, только помочь не может. Так это навсегда и осталось.
   Она всегда была от кого-нибудь "без ума". Иногда это были люди вовсе ей незнакомые, как, например, та М., из-за которой мы должны были драться на рапирах. В начале нашего знакомства кумиром был С. В. Потресов-Яблоновский.
   -- Это изумительный человек, Владя. Надо его знать, как я знаю.
   -- Я очень уважаю Сергея Викторовича...
   -- Нет, вы не можете его оценить. Молчите.
   -- Я...
   -- Прошу вас, молчите. Вы совершенно погибаете, бедный Владя. Что мне с вами делать?
   Труднее всего приходилось мне, когда С. В. Яблоновского сменила З. Н. Гиппиус. Немедленно выяснилось, что я: 1) безнадежно темен в делах религии, 2) поставил своею целью искоренить христианство и, что всего хуже, 3) злоумышляю против З. Н. Гиппиус лично, так как ее ненавижу. Никаких оправданий Мариэтта не слушала. Не успевал я раскрыть рот -- Мариэтта уже обличала меня.
   -- Опомнитесь, Владя. Подумайте, что вас ждет. Как ужасно, что вы погибли!
   Лишь после долгих уверений и покаянных вздохов моих мне было позволено издали смотреть на коробочку с письмами З. Н. и на ее портрет.
   Вдруг, кажется, в конце 1909 года, Андрей Белый сменил З. Н. Гиппиус. Мариэтта не была, или почти не была, с ним знакома. Зато, в зимние ночи, в шубе и в меховой шапочке, которую, кланяясь, снимала она по-мужски, с толщенной дубинкой в руках, Мариэтта часами сиживала на тумбе в Никольском переулке, невдалеке от беловского подъезда.
   -- Представьте, вчера меня приняли за дворника!
   Мне позволялось говорить о Белом, пока Мариэтта не познакомилась с ним. С этого дня оказалось, что между ними какие-то такие чрезвычайные отношения "о последнем", что всякое мое приближение к этой теме -- кощунство. И опять:
   -- Владя, вы погибаете!
   Безгранично было количество писем к Белому. Непроницаема была тайна их разговоров. Я бывал у Белого, он у меня. Но Мариэтта пуще всего на свете боялась, как бы я с ним не встретился у нее. Нас она принимала порознь -- все, что касалось Белого, было окружено мраком и шепотом.
   Это был вообще почему-то период тайн. Мариэтта снимала комнату в каком-то огромном, зловещем, полуразрушенном особняке, в глубине церковного двора. К ней надо было проходить какими-то кухнями, залами, закоулками, в которых, вероятно, летали летучие мыши. Крыс, во всяком случае, были целые полчища. Старая, грязная, черная, бородатая женщина, цыганка, армянка или еврейка, вечно пьяная, была квартирной хозяйкой. Однажды я постучал в дверь к Мариэтте. Она высунула голову:
   -- Это вы? Сейчас нельзя. Подождите. Пойдите по коридору, вторая дверь налево. Это чулан. Там темно. Против двери сундук. Сядьте на него и не шевелитесь, а то что-нибудь опрокинете. Я вас позову.
   Ощупью нашел дверь, вошел. На сундуке смутно виден какой-то тюк, вероятно -- узел с одеждой. Я взобрался на него и сижу. Темно. Вдруг подо мною зашевелилось, и женский пропойный бас произнес:
   -- Кто там на минэ сидит?
   Рекомендоваться в подобных случаях нет никакого смысла. Но я растерялся, посмотрел на свое студенческое пальто и, не слезая с дамы, ответил обще:
   -- Студент.
   Мариэтта пришла за мной. Я рассказал ей о приключении. Она сделала печальное лицо:
   -- Все это ничуть не смешно. Вы погибли, Владя. Но хуже всего, что Боря (Андрей Белый) тоже погиб. А для вас я устрою елочку.
   И устроила. Угощала пряниками, жалела:
   -- Ничего-то вы, бедняжка, не понимаете.
   После Андрея Белого шел Рахманинов. Мариэтта читала мне лекции о музыке, качала головой:
   -- Бедный Владя, бедный Владя!
   За Рахманиновым -- Э. К. Метнер. Следовательно, мы говорили о Гете. Мариэтта убивалась:
   -- Бедняжка, вы погибаете: вы совсем не так понимаете вторую часть Фауста!..
   Так дожили мы до 1911 года -- и неожиданно почти потеряли друг друга из виду.
   В конце 1920 года, уже в Петербурге, однажды мне показали номер тамошней "Правды" с отвратительнейшим доносом на интеллигенцию, которая, чтобы насолить большевикам, "сама себя саботирует" -- припрятывает продукты, мыло, голодает и вымирает назло большевикам, а могла бы жить припеваючи. Подпись: Мариэтта Шагинян.
   Через несколько дней встречаю ее. Спрашиваю, -- как ей не стыдно. Говорю, что пора бы уж вырасти. Она хватается за голову:
   -- Донос? Ах, что я наделала! Это ужасно! Я только что из Ростова, я ничего не знаю, как у вас тут. Я хотела образумить интеллигенцию, для нее же самой. Все мы в долгу перед народом, надо служить народу. Массы... Маркс... Иисус Христос... Товарищ Антонов...
   Выяснилось: на юге она писала патриотические статьи. Но пришли большевики, и она познакомилась с каким-то добродетельным товарищем Антоновым (кажется, так), эдаким большевицким Робеспьером, неподкупным до последней степени. И конечно -- сделалась большевичкой. Исполкомские мудрости перепутались в ней с христианством, народничеством и прочим, оставшимся еще от былых времен. О своем фельетоне она сокрушалась:
   -- Значит, это тактическая ошибка. Но по существу я права. Ах, бедный Владя, как жаль, что вы еще не сделались коммунистом!
   Вскоре она поселилась в Доме Искусств, где и я жил. Ходила к большевикам проповедовать христианство. Ходила ко мне -- восхищаться А. Л. Волынским. Развенчала Волынского. Влюбилась в почтеннейшего Л. Г. Дейча. Глухота ее сильно увеличилась. Чтобы с ней говорить, надо было садиться рядом, вплотную. В ее огромной холодной комнате часами сиживали они с Дейчем. Мариэтта рассказывала:
   -- Это святой старик! Он учит меня марксизму, а я его -- христианству. А вы... бедный Владя, вы погибаете!
   В то время я много писал стихов. Иногда, по старой памяти, показывал их Мариэтте. Она прочитывала, качала головой:
   -- Ваши стихи больше вас. Вы сами не понимаете того, что пишете. Когда-нибудь я вам объясню...
   По обыкновению, кидалась она защищать угнетенных, помогать слабым -- всегда невпопад. Возлюбила мерзкую, грязную бабу, одну из горничных. Получая много пайков, делилась с этой же горничной, которая была известна тем, что обкрадывала обитателей Дома Искусств, голодных писателей. Наконец, дочиста обокрала и Шагинян.
   "Писательских" пайков было в Петербурге 25. Когда я туда перебрался, они были разобраны. Было решено дать мне паек Блока или Гумилева, а одного из них перевести на "ученый", так как они читали лекции в разных тогдашних институтах. Остановились на Гумилеве, что для него было даже выгодно, ибо "ученым" выдавалась одежда, которой писатели не получали.
   Однажды, дня через два, сидели мы с Шагинян в приемной "Всемирной Литературы", у окна, на плетеном диванчике. Вошел Гумилев, неся какие-то щетки. Я спрашиваю:
   -- Что это у вас за щетки?
   Гумилев улыбается и отвечает:
   -- В Доме Ученых выдали. Ведь писательский паек у меня отняли, вот и приходится пробавляться щетками.
   Это было вскоре после появления Мариэтты в Петербурге. Она услышала разговор и, когда Гумилев прошел мимо, спросила взволнованно:
   -- Владя, кто это?
   -- Гумилев.
   -- А почему у него отняли паек?
   -- Отдали другому.
   -- Кому?
   -- Мне.
   -- Владя, как вам не стыдно! И вы взяли?
   -- Ничего не поделаешь, Мариэтта: борьба за существование.
   -- Владя, это бессовестно!
   Она готова была куда-то помчаться, протестовать, вступаться за Гумилева. Я с трудом объяснил ей, в чем дело. Успокоившись, она погладила меня по голове и сказала:
   -- Бедный Владя, вы все такой же заблудший.
   А когда Гумилева убили, она не постеснялась административным путем выселить его вдову и занять гумилевские комнаты, вселив туда своих родственников... Тоже -- с размаху и не подумав.

* * *

   Все это вспомнилось мне по поводу фразы, которую Шагинян напечатала недавно в каком-то советском журнале: "Многие из нас, не поняв, что потеряли читателя, вообразили, что потеряли свободу".
   По поводу этой фразы я слышал немало негодующих слов. Сама по себе она, конечно, отвратительна. Но я вспоминаю автора -- и мне хочется улыбнуться. Не без горечи, может быть, -- но все-таки улыбнуться.
   Бедная Мариэтта! Она, несомненно, думает, будто к этой мысли пришла таким-то и таким-то путем, а высказала ее потому-то и потому-то. А я знаю, что "путей" никаких не было, а была и есть обычная путаница в ее голове. И фразу эту злосчастную, конечно, она не "высказала", а выпалила, по обычаю -- невпопад, по обычаю -- с чужих слов, которые она умеет повторять или развивать даже вовсе не без таланта.
   Кто знает имя ее сегодняшнего кумира? И что сама она понимает в этом кумире? Под чью диктовку пишет она свои статьи, сама этого не замечая? Под чью диктовку будет писать их завтра?
   

КОММЕНТАРИИ

   Мариэтта Шагинян. -- Д. 1925. 4 октября.
   С М. С. Шагинян Ходасевич был знаком достаточно близко. См.: Шагинян М. Человек и время: История человеческого становления. М., 1982. С. 196--197. О характере их отношений (в мемуарном изображении деформированном по политическим мотивам) см. также фрагмент из письма Шагинян к Андрею Белому от 17 декабря [1908 г.]: "В комнате стоит печка и пахнет керосином. Это первая достопримечательность. Вторая -- висит на стене портрет Толстого из "Искр", привешенный добродетельной хозяйкой дома (потому что "зачем ему пропадать"), а над ним Ходасевич (приятель двух сестер) повесил боа, "чтоб змей искушал святого старца"" (РГБ. Ф. 25. Карт. 25. Ед. хр. 14. Л. 38).
   
   С. 337. М. -- Марина Рындина.
   Потресов (псевд. Яблоновский) Сергей Викторович (1870--1954) -- журналист, литературный критик.
   З. Н. Гиппиус долгое время была объектом самого пристального внимания и поклонения Шагинян, которая любила ее "больше себя и жизни" (цит. письмо к Андрею Белому. Л. 39 об.), написала кн. "О блаженстве имущего (Поэзия З. Н. Гиппиус)" (М., 1912). См. также: Шагинян М. Человек и время. С. 211 и далее.
   С. 338. ...кажется, в конце 1909 года... -- На самом деле, в конце 1908 г. Письма Шагинян к Белому хранятся в Отделе рукописей РГБ, десять писем Белого к себе опубл. сама Шагинян (Человек и время. С. 239--250).
   Полуразрушенный особняк -- дом Феррари в Успенском переулке на Малой Дмитровке.
   С. 339. Метнер Эмилий Карлович (1873--1936) -- музыкальный критик, теоретик символизма, один из основателей изд-ва "Мусагет". Об отношениях Шагинян с ним см.: Ljunggren M, The Russian Mephisto. Stockholm, 1994 (по указателю).
   ...с отвратительнейшим доносом на интеллигенцию... -- См.: Шагинян М. Кое-что о русской интеллигенции // Известия Петроградского совета. 1921. 9 декабря.
   ...патриотические статьи. -- Т.е. статьи в защиту "белого дела".
   С. 340. -- Ваши стихи больше вас. -- Отношение Шагинян к поэзии Ходасевича выражено в рец. на "Счастливый домик" (Приазовский край. 1914. 16 марта) и "Путем зерна" (Петербург. 1922. No 2).
   С. 341. ...его вдову... -- Анну Николаевну Энгельгардт (1895--1942). После смерти Гумилева она оказалась в чрезвычайно тяжелом материальном положении. Подробнее см.: Анна Энгельгардт -- жена Гумилева / Публ. К. М. Азадовского и А. В. Лаврова // Николай Гумилев: Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994.
   "Многие из нас... вообразили, что потеряли свободу". -- Из статьи Шагинян "Тревога" (Россия. 1925. No 5 (14). С. 171).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru