Ходасевич Владислав Фелицианович
О чтении Пушкина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (К 125-летию со дня рождения).

В. Ф. Ходасевич

О чтении Пушкина

(К 125-летию со дня рождения)

   Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. Записная книжка. Статьи о русской поэзии. Литературная критика 1922--1939. -- М.: Согласие, 1996.
   
   Не для житейского волненья,
   Не для корысти, не для битв,
   Мы рождены для вдохновенья,
   Для звуков сладких и молитв.
   
   Такими словами определяет Пушкин назначение поэта. Пушкин говорит "мы" -- и, следовательно, слова эти должны быть прежде всего применяемы к нему самому. Так это и делается обычно, с тем, однако же, недостатком, что подлинное содержание пушкинской формулы не вскрывается.
   
   Мы рождены для вдохновенья,
   Для звуков сладких и молитв.
   
   Слова эти повторяются как нечто совершенно ясное, очевидное, не допускающее двух толкований. Меж тем это вовсе не так. Все три члена пушкинской формулы -- вдохновение, сладкие звуки, молитвы -- весьма нуждаются в пояснениях. Что называть вдохновением, что -- сладкими звуками, что -- молитвами? Если относительно сладких звуков и молитв столковаться сравнительно легче, то с вдохновением дело не так-то просто. А ведь Пушкин выдвинул это слово на первое место. Вполне очевидно, что для того, чтобы понять пушкинскую формулу, надо знать прежде всего, что следует разуметь под словами "вдохновение", "сладкие звуки", "молитвы".
   К счастию, самый темный и самый важный из этих терминов, -- вдохновение, -- раскрыт самим Пушкиным.
   В обществе, в критике, даже в истории литературы прочно укоренилось поверке, будто поэтам свойственно какое-то странное, трудноопределимое состояние, нечто вроде экстаза, или опьянения, или одержимости. Когда на поэта находит это состояние, он будто бы "творит", то есть, пифийствуя и не владея своим сознанием, извергает красивые словосочетания -- "сладкие звуки". Вот это легендарное состояние и называется вдохновением. Стихотворцы знают, что его не бывает.
   Я сделаю оговорку. Нечто близкое к такому "вдохновению" нередко испытывают очень юные поэты и дилетанты. Они впадают в помрачительный экстаз и гордятся тем, что пишут "легко", "почти без помарок". О них можно сказать словами Пушкина, что они стоят "на низших ступенях творчества". То, что они зовут вдохновением и что обычно понимается под этим словом, -- отнюдь не есть вдохновение в пушкинском смысле. То, что испытывают они, на языке Пушкина зовется восторгом, о котором поэт говорит: "Восторг исключает спокойствие -- необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающего частями в отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следовательно, не в силах произвести истинное, великое совершенство".
   Но уже во дни Пушкина вдохновение смешивалось с восторгом, и разграничению этих понятий Пушкин посвятил особую заметку. Для единственно правильного, "пушкинского" понимания пушкинского двустишия мы должны слово "вдохновение" понимать именно в том смысле, как определяет его сам автор.
   "Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно, и объяснению оных".
   Из этого определения, сделанного так сухо и отчетливо, приходится сделать несколько важных выводов. Ближайший из них тот, что в слово "вдохновение" Пушкин влагал смысл, не только отличающийся от общераспространенного, но и прямо противуположный ему. В общепринятом понимании вдохновение является силой, выбрасывающей наружу готовые изделия поэтического духа, вырабатываемые из ничего или неизвестно из чего. Напротив того, для Пушкина вдохновение есть прежде всего способность души к принятию впечатлений, то есть к их собиранию, накоплению, всасыванию. Вторая функция, вызываемая в душе вдохновением, есть соображение и объяснение понятий, то есть сопоставление и осмысливание впечатлений, иначе сказать -- обработка собранного материала. Если говорить о направлении, в котором действует вдохновение, то, несомненно, Пушкин определил бы вдохновение как силу центростремительную, а не центробежную, как обычно думают.
   По Пушкину, вдохновение созидает в душе целый завод. При заводе -- огромные склады для поступающего сырья -- для "принятия впечатлений". Далее происходит разборка и сортировка этого сырья, сопоставление накопленных впечатлений, процесс первоначальных обобщений -- или "соображение понятий", по терминологии Пушкина.
   В следующей стадии эти "соображенные понятия", то есть рассортированные и сопоставленные впечатления, поступают в дальнейшую обработку: они подвергаются "объяснению", то есть философскому осмысливанию.
   На этом работа вдохновения кончается. Но собранные, разобранные, очищенные от внешнего и случайного, наконец -- осмысленные впечатления еще далеки от того, чтоб назваться готовыми поэтическими произведениями. С завода вдохновения они поступают на фабрику "сладких звуков".
   "Сладкие звуки" -- гномы. Это -- крошечные рабочие, с неутомимыми мускулами и железными молотками. Их -- миллиарды. Они не знают лени, и жизнь их проходит в том "постоянном труде, без коего нет истинно прекрасного", как говорит Пушкин. Поэт, как мастер, ходит между своими гномами, неутомимый, как они, первый между равными. Он -- не белоручка и не бездельник. Он тоже засучил рукава, как его гномы, с него так же льет пот, и он так же покрыт сажей и копотью. Гномы послушны каждому его слову, но и он иногда прислушивается к их мнению. Работа трудна, кропотлива, но весела. Здесь, под "сладкие звуки" молотков, выковываются новые, еще небывалые в мире вещи: из накопленных впечатлений и "объясненных понятий" поэта созидаются здесь новые страны, растения, люди, царства, планеты, -- новые миры здесь творятся поэтом. Гномы вычерчивают планы, строят остовы и скелеты вещей; десятки и сотни гномов облекают скелеты в слова, растирают краски, льют формы, раскатывают и выгибают ритмы, развешивают колокольчики и фонарики рифм; слова сортируются, выбираются, пригоняются к местам, шлифуются в отделении фонетики, а иногда и зазубриваются грубым рашпилем, если это нужно. Ничто здесь не пропадает, все впечатления и понятия поэта идут в дело. Светлое и темное, чистое и грязное, прекрасное и безобразное -- все находит себе место. И творимые миры выходят светлыми или темными, прекрасными или отвратительными, утешающими или ужасающими. Но материал, идущий на эти изделия, состоит из того, что добыто вдохновением, из впечатлений и объясненных понятий поэта. Кроме этого материала, нет ничего, и взять неоткуда. Тот всех вдохновенней, кто накопил всех больше.
   Но вот -- работа закончена: новый мир, творимый поэтом из того, что накоплено в его душе, создан. Но он есть преображение действительного мира, в котором поэт живет так же, как и все прочие смертные. Поэт выносит свое творение из мастерской гномов на свет Божий -- и наступает минута сравнения и отчета.
   Поэт говорит (кому? -- не все ли равно, как зовет он Того, с чьим творением сравнивает свое?): "Ты дал мне свой мир, загадочный, обманчивый, противуречивый. Смотри же, каким я его постигаю. Вот -- Твой же мир, пересозданный по образу и подобию моему".
   Чудо не совершается. Завеса не раздирается, и поэт не слышит голоса сверху. Но в себе, в душе своей, поэт слышит похвалу или осуждение. И не только о том, как сделано его создание, но больше и тяжелее того -- слышит суд над смыслом и содержанием этого создания. Поэт теперь видит, чего он не понял, что понял ложно, что исказил, что оклеветал, где слукавил. Видит изъяны души и совести по изъянам своего творения. Этот миг сравнения и ответственности, эта работа художнической и человеческой совести, этот страшный суд над собой, тем более страшный, что и его приговор остается без подтверждения и ответа свыше, -- есть миг "молитвы", общения с Богом.
   Таковы основные черты, в которых можно реконструировать философию поэтического творчества "по Пушкину" -- на основании заключительных стихов "Черни" и с помощью заметки "О вдохновении и восторге". Пушкин устанавливает в творчестве три момента: вдохновения, сладких звуков и молитв. Мне Думается, не будет противоречием Пушкину, если я прибавлю, что в практической поэзии эти три момента отчасти сливаются, соприсутствуют друг другу; в особенности момент молитвы уже проникает собою и момент вдохновения, и момент нахождения "сладких звуков".

* * *

   Итак, в основу творческого акта Пушкин кладет вдохновение как способность к накоплению и осознанию жизненного опыта. Поэзия возникает для Пушкина не из произвольного воображения, не из абстрактного философствования. В основе поэзии лежит впечатление, то есть материал, извлекаемый вдохновением из действительности. Отнимите у поэта действительность -- творчество прекратится: фабрика "сладких звуков" остановится из-за отсутствия сырья. Поэзия есть преображение действительности, самой конкретной. Иными словами -- в основе поэтического творчества лежит автобиография поэта. В последнем моменте творчества поэт судит себя прежде всего как человека, ибо из его "человеческих" впечатлений творится поэзия. "Поэт" и "человек" суть две ипостаси единой личности. Поэзия есть проекция человеческого пути.
   Стихотворение "Поэт", в котором, на первый взгляд, как будто проведена такая резкая черта между поэтом и человеком, в действительности не противоречит сказанному выше: этой резкой черты там нет. Поэт и человек там отнюдь не исключают друг друга. В этом стихотворении сопоставлены, а не противупоставлены обе ипостаси; сосуществующие в единой личности, они, ради изобразительности, условно показаны как сменяющие друг друга, причем момент смены определяется звучанием "божественного глагола", то есть Аполлонова призыва или вдохновения. Без этого зова человек не был бы поэтом -- да. Но все-таки зов обращен к человеку. Поэт показан прежде всего вочеловеченным -- и Пушкин ни единым словом не намекает, что воплощение в одного из "детей ничтожных мира" мешает поэту быть поэтом. (Тут напрашиваются весьма высокие аналогии.)
   Творчество Пушкина находится в полном соответствии с таким взглядом на поэзию и поэта. Всякий, кто хоть немного работал над Пушкиным, знает, с какой правдивостью, даже точностью пушкинская лирика воспроизводит "впечатления" и переживания автора. Известно и то, что конкретные события, отражаясь в большей или меньшей степени, играя то первенствующую, то второстепенную роль, преломляясь под разными углами, так или иначе вписаны в большинство и эпических его творений. С полной уверенностью можно говорить о той или иной дозе автобиографии в "Кавказском Пленнике", в "Цыганах", в "Евгении Онегине", "Скупом Рыцаре", "Каменном Госте", "Русалке" и т. д. и т. д. Пушкин автобиографичен насквозь. Автобиография проступает иногда в общей концепции пьесы, иногда -- в частностях, в мельчайших деталях. Не касаясь сложного вопроса о том, с кого "обрисованы" герои "Онегина", укажу для примера, что Пушкин сам признавался, что в IV главе изобразил свою жизнь; исследование показывает, что няня Лариных и няня Пушкина -- одно лицо, что Ленский погребен у знаменитых трех сосен между Михайловским и Тригорским, что даже Татьяна отчасти оказывается автопортретом Пушкина.
   В весьма многих случаях автобиографический материал Пушкиным тщательно замаскирован. Часто это сделано ради обострения "приема", этой утехи всякого художника (утехи, а не цели, как простодушно думают формалисты); еще чаще -- для того, чтоб яснее увидеть истину, придав ей измененное обличив, новый оборот (подобно тому, как живописцы, в процессе работы, рассматривают пейзаж, отражая его в зеркале или перевертывая вверх ногами); иногда (и нередко) автобиография зашифрована ради сокрытия ее от глаз и пересудов современников: такова, в особенности, "Русалка".
   Если принято вообще говорить (и вполне справедливо), что для понимания писателя должно знать его эпоху и жизнь, то в отношении Пушкина это знание должно быть доведено до наибольшей точности. Только в этом случае понимание Пушкина может претендовать на полноту. Только в этом случае Пушкин может быть действительно "прочитан". Как бы ни были совершенны и значительны творения Пушкина, взятые в отвлечении от биографии, -- их глубина и значительность удесятеряются, когда мы знаем те "впечатления", которые лежали в основе его вдохновений. Творческий акт Пушкина лежит между "впечатлением" и художественным созданием. Сопоставляя то и другое, слышим его живое дыхание, видим ходы его мысли и чувства.
   Биографов Пушкина упрекают в том, что его поэзию они делают лишь источником для биографии. Это, конечно, демагогические упреки, рассчитанные на читательскую леность. Самый кропотливый, самый мелочный биограф делает важнейшее дело: он помогает читать Пушкина, вскрывая единственный путь к его пониманию.
   Только вскрывая психологические ходы в творчестве Пушкина, только умея отделять в нем "правду" от "вымысла", только вычисляя углы, под которыми жизнь преломляется в его поэзии, мы получаем возможность проникать в его духовную жизнь. Потому-то биография Пушкина так всегда и привлекала внимание исследователей, что, порою сознательно, порою по инстинкту, они видели в ней вернейший и единственный ключ к пониманию его творчества, в котором человек и автор слиты с такою же прочностью, как в дневнике. Только в сопоставлении Wahrheit с Dichtung Пушкина мы узнаем, как философствовал он над своей жизнью. Пробиваясь сквозь дебрь маскировок и зашифровок, мы обретаем неизъяснимую радость слышать его суд над собой и миром, из мастерской "сладких звуков" проникать с ним туда, где уже начинается "молитва".
   

КОММЕНТАРИИ

   О чтении Пушкина. -- СЗ. 1924. Кн. XX. С. 227--234.
   С. 116. "...без коего нет истинно прекрасного"... -- У Пушкина -- "истинно великого". Как это часто бывает у Ходасевича, пушкинскую заметку 1825--1826 гг. (печатается в изданиях Пушкина под названием "Возражение на статьи Кюхельбекера в "Мнемозине""; у Ходасевича -- "О вдохновении и восторге") он цитирует с неточностями в тексте.
   С. 119. ...такова, в особенности, "Русалка". -- Статья Ходасевича "Русалка. Предположения и факты" была напечатана в той же, XX кн. СЗ; составила часть изданной в том же году кн. Ходасевича "Поэтическое хозяйство Пушкина" (Л.: Мысль, 1924. С. 113--143). "Предположения" Ходасевича, что в действии пушкинской драмы зашифрованы конкретные "факты" "крепостного романа" поэта с Ольгой Калашниковой, были отвергнуты пушкинистами, спор с которыми у Ходасевича растянулся на несколько лет. См. рецензии Б. В. Томашевского (Русский современник. 1924. No 3. С. 262) и Г. О. Винокура (Печать и революция. 1924. No 6. С. 222--223) на ПХП, М. Л. Гофмана на статью о "Русалке" в СЗ (Р. 1925. 7 февраля) и статьи В. В. Вересаева (Печать и революция. 1925. No 5/6. С. 29--57) и П. Е. Щеголева (НМ. 1927. No 10. С. 149--169; No 12. С. 162--188); также письмо М. О. Гершензона Ходасевичу от 17 августа 1924 г., напечатанное последним в СЗ (1924. Кн. XXV. С. 234--235), Реакцией Ходасевича на критику пушкинистов была статья "В спорах о Пушкине" (СЗ. 1928. Кн. XXXVII. С. 275--294).
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru