Ходасевич Владислав Фелицианович
Амур и Гименей

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 4.27*15  Ваша оценка:

  

В. Ф. Ходасевич

Прадед и правнук

   Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т.
   Т. 3: Проза. Державин. О Пушкине.
   М.: Согласие, 1997.
   OCR Ловецкая Т.Ю.
  
   То, что некогда пережил он сам, Пушкин нередко заставлял переживать своих героев, лишь в условиях и формах, измененных соответственно требованиям сюжета и обстановки. Он любил эту связь жизни с творчеством и любил для самого себя закреплять ее в виде лукавых намеков, разбросанных по его писаниям. Искусно пряча все нити, ведущие от вымысла к биографической правде, он, однако же, иногда выставлял наружу их едва заметные кончики. Если найти такой кончик и потянуть за него -- связь вымысла и действительности приоткроется.
   По семейному преданию, первая жена арапа Ибрагима, пушкинского прадеда, изменила своему мужу, родила белого ребенка и была заточена в Тихвинский монастырь. Ныне это предание отчасти опровергнуто, но Пушкин в него верил. 15 сентября 1827 года он сказал своему приятелю А. Н. Вульфу, что эта история должна составить главную завязку "Арапа Петра Великого".
   По неизвестной причине работа Пушкина над этою повестью оборвалась на сватовстве Ибрагимам. То, как должны были развернуться дальнейшие события, мы знаем только благодаря словам, сказанным Вульфу. Но как раз те главы, которые были написаны и сохранились до нас, содержат отражения подлинных событий пушкинской жизни, непосредственно предшествовавших писанию. Роман был задуман еще до этих событий, но не в том, как он задуман, а в том, как начал писаться, не в плане, а в разработке деталей заключены отголоски действительности. Будучи отчасти схож лицом со своим прадедом, Пушкин в романе заставил его самого сходствовать с правнуком в некоторых мыслях и житейских положениях.
   "Арап Петра Великого" начат в июле 1827 года. За десять месяцев до того опальный Пушкин был прощен государем, возвращен из ссылки и доставлен в Москву, прямо во дворец. Как царь Петр, если не считать ямщиков, был первым человеком, которого черный предок Пушкина встретил при въезде в Россию из-за границы, так Николай Павлович был первым, кого Пушкин увидел при возвращении на волю. Доставленный во дворец фельдъегерем, он стал свободным человеком лишь по выходе из дворца. Известно, с каким доверием отнесся он к царской ласке, как уверовал в ум, доброту и великодушие государя, в его любовь к просвещению. В те дни он воистину не льстил, слагая царю "свободную хвалу" и находя в Николае I "семейное сходство" с Петром Великим. Он верил, что "царственная рука" подана ему в знак чистосердечного примирения, и надеялся, что будет "приближен к престолу" не в качестве "раба и льстеца". Он собирался служить Николаю, как "сходно купленный арап" служил Петру: "усердно" и "неподкупно". Он думал, что теперь ему предстоит "смело сеять просвещенье" в союзе с царем. Веря, что его старые грехи забыты, он обещал царю не делать новых и был намерен остепениться, чтобы без помех отдать свои силы на служение отечеству. В связи с этим надобно было занять в обществе более прочное положение. В цепь таких размышлений вплеталась мысль о женитьбе. С этой поры на каждую девушку, тревожившую его слишком пылкое сердце, смотрел он с новыми для него мыслями -- о возможной женитьбе.
   Тогда же, в Москве, он познакомился с С. Ф. Пушкиной, своей дальней родственницей, и влюбился в нее. Это была хорошенькая двадцатилетняя девушка, очень кокетливая, ничем не замечательная. Увлечение Пушкина было неглубоко, но он ухватился за него и решил свататься. На время уехав из Москвы, он поручил это дело своему приятелю Зубкову, который был женат на сестре С. Ф. Пушкиной. По этому поводу между Пушкиным и Зубковым произошла переписка. Письма Зубкова не сохранились, но, видимо, Зубков предупреждал Пушкина, что Софья Федоровна его не любит и что счастие не может быть прочно. На это Пушкин ответил из Пскова 1 декабря 1826 года: "J'ai 27 ans, cher ami. Il est temps de vivre, с. à d. de connaître le bonheure. Vous me dites qu'il ne peut être êternel: belle nouvelle! Ce n'est pas mon bonheur à moi qui m'inquiète, pourrais-je n'être pas le plus heureux des hommes auprès d'elle" {"Мне 27 лет, дорогой друг. Пора жить, т.е. познать счастье. Ты говоришь мне, что оно не может быть вечным: хороша новость! Не личное мое счастье заботит меня, могу ли я возле нее не быть счастливейшим из людей" (фр.).}, -- и т.д.
   Месяцев через восемь после этого, пишучи VI главу "Арапа", Пушкин заставляет своего героя размышлять о предстоящей женитьбе на Наталии Ржевской. Начало этих размышлений содержит доводы в пользу женитьбы, весьма схожие с доводами Пушкина в письме к Зубкову: "Жениться, -- думал африканец, -- зачем же нет? Ужели мне суждено провести жизнь в одиночестве и не знать лучших наслаждений и священнейших обязанностей человека?" Еще замечательнее, что вслед за тем арап словно припоминает чьи-то возражения и мысленно отвечает на них: "Мне нельзя надеяться быть любимым: детское возражение". Если всмотримся в письмо Пушкина и сравним, то увидим, что это арап отвечает Зубкову на его слова о непрочности счастия. При этом часть своего ответа он интонирует точно так же, как интонировал Пушкин: "детское возражение" соответствует словам: "belle nouvelle!" {"хороша новость!" (фр.)}.
   Пишучи к свату и свойственнику невесты, Пушкин должен был, разумеется, подчеркивать свою любовь и говорить, что он не может не быть счастлив подле Софии Федоровны. Арап размышляет наедине, откровеннее, а потому может не высказывать никаких особых надежд на счастье. Зато свое намерение жениться он мотивирует более вескими причинами, весьма близкими к тем, которые толкали на сватовство самого Пушкина. Ибрагим говорит: "Разве можно верить любви? Разве существует она в женском легкомысленном сердце? Отказавшись навеки от милых заблуждений, я выбрал иные обольщения, более существенные. Государь прав: мне должно обеспечить будущую судьбу мою".
   Не веря в женскую любовь и отказавшись на сей счет от "милых заблуждений", арап исходил из собственного опыта. Но он был ревнив и самолюбив. Поэтому, собираясь жениться, он разделил понятия: "любовь" и "верность". От первой он был готов отказаться, но от второй -- нет. Сам он мужей обманывал, как например -- в Париже, с графиней Л., но быть обманутым мужем он не хотел. "От жены я не стану требовать любви, -- говорит он, -- буду довольствоваться ее верностью".
   София Федоровна, несомненно, с Пушкиным кокетничала, им "повелевала". 9 ноября он писал Вяземскому: "Буду у вас к 1-му -- она велела". Но и кокетничая, в любви она ему отнюдь не клялась. Больше того: Пушкин отлично знал, что она готова отдать предпочтение некоему Панину. Насколько мало поэт рассчитывал на ее чувства, видно из его обращения к Зубкову: "Ангел мой, уговори ее, упроси ее, настращай ее Паниным скверным и жени меня". И даже еще более отчетливо и безнадежно: "Je ne puis avoir des prêtentions à la sêduction" {"У меня не может быть притязаний обольстить ее" (фр.).}.
   Итак, в вопросе о любви позиция Пушкина совпадала с позицией Ибрагима: автор романа так же мало в свое время надеялся на любовь Софии Федоровны, как герой -- на любовь Наталии Ржевской. Посмотрим теперь, как обстояло дело с вопросом о верности.
   Так же, как Ибрагиму, Пушкину в прежние годы случалось обманывать мужей, но быть обманутым он тоже не хотел; не ожидая любви со стороны Софии Пушкиной, он заранее задумывался над этим, совершенно так же, как в его романе задумывался арап. Он страшился своих будущих подозрений, мук самолюбия и возможных вспышек темперамента: "...Mon caractère inêgale, jaloux, susceptible, violent et faible tout à la fois -- voilà ce qui me donne des moments des rêflexions pênibles" {"...Мой характер неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно -- вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья" (фр.).}, -- писал он Зубкову. В "Арапе Петра Великого" эти мучительные опасения, эти доводы благоразумия и осторожности он вложил в уста Корсакова:
   "Послушай, Ибрагим", -- сказал Корсаков: "брось эту блажную мысль -- не женись. Мне сдается, что твоя невеста никакого не имеет к тебе особого расположения. Мало ли что случается на свете?.. Нельзя надеяться на женскую верность; счастлив, кто смотрит на это равнодушно. Но ты... С твоим ли сплющенным носом, вздутыми губами, с этой ли шершавой шерстью бросаться во все опасности женитьбы..."
   Слова Корсакова о наружности Ибрагима заключают в себе словесный автопортрет Пушкина, они словно писаны перед зеркалом. Но главное здесь, конечно, намек на "опасности женитьбы", на то, что арап не сумеет "смотреть равнодушно" на возможные измены жены. Корсаков напоминает Ибрагиму о том самом, что Пушкин писал Зубкову касательно своего собственного характера. Собираясь жениться на Софии Федоровне, Пушкин, как и его герой, заранее страшился своей бурной ревности.
   Из этого сватовства ничего не вышло. Мы не знаем в точности, каков был ответ невесты, но красноречивее всяких слов было то, что не прошло и месяца после пушкинского предложения, как она уже повенчалась с тем самым Паниным, которым Пушкин просил Зубкова ее "настращать". Только узнав об этой свадьбе, Пушкин должен был до конца понять, как близок он был к несчастию -- очутиться в толпе обманутых мужей. Спустя несколько месяцев, в деревне, словно бы радуясь сознанию избегнутой опасности, вознамерился он описать "ужасный семейственный роман" своего черного предка.
   За год до этого, узнав о казни декабристов, в раздумий нарисовал он виселицу, на ней пятерых повешенных, а внизу подписал: "И я бы мог... И я бы мог, как шут..." Нечто подобное этому психологическому жесту повторил он теперь, пишучи о сватовстве царского арапа к Наталии Ржевской. И так как он любил, маскируя действительность вымыслом, оставлять маленькие приметы, по которым можно ее узнать, то молодого "стрелецкого сироту", пленившего сердце Ибрагимовой невесты, он назвал именем своего счастливого соперника: "стрелецкого сироту" зовут Валерианом, как и Панина, за которого только что вышла София Пушкина. В другом месте романа, по свойственной ему экономии, Пушкин прямо использовал одну фразу из своего письма к Зубкову. В этом письме читаем: "Dois-je attacher à un sort aussi triste... le sort d'un être si doux, si beau?.." {Следует ли мне связать с судьбой столь печальной... судьбу существа такого нежного, такого прекрасного?.." (фр.)}. В прощальном письме Ибрагима к графине Л. дан почти дословный перевод этой фразы: "Зачем силиться соединить судьбу столь нежного, прекрасного создания с бедственной судьбой негра?"
  

* * *

  
   Исторический предок Пушкина первым браком женился на Евдокии Диопер, а не на Наталии Ржевской. Почему в романе он сватается к Ржевской, мы не знаем. По этому поводу возможны разные предположения, в данную минуту для нас несущественные. Роман, во всяком случае, должен был быть основан на том, что Ибрагим не внял голосу благоразумия и соединил свою судьбу с существом, ни на любовь, ни на верность которого не мог рассчитывать. Приступая к писанию "Арапа Петра Великого", Пушкин сознавал, что сам благополучно избег участи своего прадеда.
   Казалось бы, на историю с Софией Пушкиной он сам смотрел, как на предостережение. Но он вскоре забыл его. За первым сватовством тотчас последовали другие: к Ушаковой, к Олениной. Что касается первой из них -- мы не знаем в точности, каковы были ее чувства к Пушкину; судя по некоторым данным, она могла быть к нему и не совсем равнодушна; возможно, что этот брак был расстроен самим Пушкиным, по причинам, о которых мы можем только строить предположения. Но Ушакову быстро сменила Оленина, сердце которой было так же занято, как сердце Софии Пушкиной. Когда и это сватовство расстроилось, Пушкин снова обрадовался. Однако он тотчас воспользовался новым увлечением для нового сватовства -- к Наталии Николаевне Гончаровой.
   Сватовство длилось долго. За это время первоначальная страсть начала остывать, и Пушкин опять стал задумываться о будущем. Ряд достоверных свидетелей сообщает, что он серьезно подумывал об отступлении. Но уверенность в том, что ему надо жениться, пересилила. Некогда Ибрагим в незаконченном романе говорил Корсакову: "Я женюсь, конечно, не по страсти, но по соображению". Приблизительно через три с половиной года после этого, за восемь дней до свадьбы, Пушкин писал Н. И. Кривцову: "Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе, как обыкновенно живут. Щастья мне не было. Il n'est de bonheur que dans les voies communes {Счастье -- лишь на проторенных дорогах (фр.).}. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся -- я поступаю, как люди, и, верно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования".
   Подобно Ибрагиму и подобно тому, как во время первого и второго сватовства, Пушкин знал, что невеста к нему вполне равнодушна. А так как была у него привычка переносить мысли и фразы не только из писем в творения, но и обратно, из творений в письма, то, при повторении ситуации, сами собой стали повторяться и мысли. Говоря Корсакову о своем намерении жениться по соображению, арап Петра Великого прибавил: "И то если она не имеет от меня решительного отвращения". В 1830 году, в пору самого пылкого увлечения Гончаровой, Пушкин написал ее матери: "ne me prendra-t-elle en aversion?" {"не почувствует ли она ко мне отвращения?" (фр.)}. Еще ближе к "Арапу Петра Великого" другая фраза из того же письма. Некогда Ибрагим размышлял: "От жены я не стану требовать любви: буду довольствоваться ее верностью, а дружбу приобрету постоянною нежностью, доверчивостью и снисхождением". Теперь Пушкин пишет будущей теще: "L'habitude et une longue intimitê pourraient seules me faire gagner l'affection de M-lle votre fille; je puis espêrer me l'attacher à la longue, mais je n'ai rien pour lui plaire" {"Привычка и длительная близость только и могли бы помочь мне добиться расположения Вашей дочери, я мог бы надеяться со временем на ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться" (фр.).}. Внутренний смысл этих фраз -- один и тот же. Пушкин, разумеется, не мог написать матери своей невесты прямо о верности: высказывать на сей счет сомнения было бы с его стороны непристойностью. Но он был слишком опытен в "науке страсти", чтобы искренно думать, будто "привычка и продолжительная близость" способны вызвать любовь. Поэтому когда он говорит о будущем расположении (affection) Наталии Николаевны, то он подразумевает именно верность.
   В "Арапе Петра Великого" он припомнил историю своего первого, неудачного сватовства и предсказал психологическую ситуацию последнего, удавшегося. Он женился на Н. Н. Гончаровой с теми же "ганнибаловскими" мыслями, которые им владели во время сватовства к Софии Пушкиной. К несчастию, не нашлось второго Панина, чтобы расстроить и этот брак. Еще большим несчастием для Пушкина было то, что если не страсть к Гончаровой, то неотвязная мысль о необходимости жениться заглушила в нем голос рассудка. О тех иллюзиях, которые он себе сам при этом внушил, подробнее сказано в следующей статье.
  

АМУР И ГИМЕНЕЙ

   Воспитавшись в литературных преданиях "галантного века", Пушкин чуть ли не с детства усвоил сочувственное отношение к "любовникам" и презрительное -- к "мужьям". Еще в 1816 году он написал стихотворную сказку "Амур и Гименей", в которой очень доброжелательно повествуется о том, как
  
   Амур в молчании ночном
   Фонарь любовнику вручает
   И сам счастливца провожает
   К уснувшему супругу в дом;
   Сам от беспечного Гимена
   Он охраняет тайну дверь...
  
   Два заключительных стиха пьесы содержат недвусмысленное поучение и предложение:
  
   Пойми меня, мой друг Елена,
   И мудрой повести поверь!
  
   В действительности этой Елены не существовало. Но годы шли, воображаемые героини сменились живыми -- воззрения Пушкина от этого только упрочились. В 1821 году, напоминая Аглае Давыдовой историю своего с ней романа, о муже говорит он лишь мимоходом:
  
   Я вами, точно, был пленен,
   К тому же скука... муж ревнивый...
   Я притворился, что влюблен,
   Вы притворились, что стыдливы...
  
   Выходит даже так, что наличие мужа не только Пушкина не останавливало, но и подзадоривало. Помимо любовной связи, прельщала его веселая возможность "орогатить" доброго знакомого.
   За этими стихами вскоре последовала эпиграмма:
  
   Иной имел мою Аглаю
   За свой мундир и черный ус;
   Другой за деньги -- понимаю;
   Другой за то, что был француз;
   Клеон -- умом ее стращая;
   Дамис за то, что нежно пел;
   Скажи теперь, моя Аглая,
   За что твой муж тебя имел?
  
   Перелистывая стихи Пушкина, написанные на юге, в ссылке, иного отношения к "рогачам", кроме насмешливо-презрительного, не встречаем. Молодому Пушкину судьба всякого мужа заранее известна и несомненна:
  
   У Кларисы денег мало,
   Ты богат; иди к венцу:
   И богатство ей пристало,
   И рога тебе к лицу.
  
   Муж -- неизбежная и легкая тема карикатуры. Сидя под арестом, Пушкин развлекается "невинною игрою": припоминает молдаванских дам
  
   И их мужей рогатых,
   Обритых и брадатых.
  
   Таким же карикатурным является муж и в первой, тоже на юге написанной, главе "Евгения Онегина". Изображая отношение своего героя к женщинам, Пушкин рассказывает:
  
   Как рано мог уж он тревожить
   Сердца кокеток записных!
   Когда ж хотелось уничтожить
   Ему соперников своих,
   Как он язвительно злословил!
   Какие сети им готовил!
   Но вы, блаженные мужья,
   С ним оставались вы друзья:
   Его ласкал супруг лукавый,
   Фобласа давний ученик,
   И недоверчивый старик,
   И рогоносец величавый,
   Всегда довольный сам собой,
   Своим обедом и женой.
  
   Эта строфа очень многозначительна. В ней важно различие между мужьями и "соперниками". Соперников приходится уничтожать, бороться с ними с помощью язвительного злословия и расставляемых сетей. Другое дело -- мужья. Эти даже не удостаиваются имени соперников. С ними бороться нечего, они и так бессильны, с ними можно оставаться друзьями. Соперник опасен, муж просто смешон.
   В 1825 году, уже из Михайловского, Пушкин пишет послание к Родзянке. Речь идет об общей знакомой, А. П. Керн, прелестной супруге старого мужа, которую Пушкин мельком когда-то видел.
   Он говорит:
  
   Хвалю, мой друг, ее охоту,
   Поотдохнув, рожать детей,
   Подобных матери своей...
   И счастлив, кто разделит с ней
   Сию приятную заботу:
   Не наведет она зевоту.
   Дай Бог, чтоб только Гименей
   Меж тем продлил свою дремоту!
   Но не согласен я с тобой,
   Не одобряю я развода:
   Во-первых, веры долг святой,
   Закон и самая природа...
   А во-вторых, замечу я,
   Благопристойные мужья
   Для умных жен необходимы:
   При них домашние друзья
   Иль чуть заметны, иль незримы.
   Поверьте, милые мои,
   Одно другому помогает
   И солнце брака затмевает
   Звезду стыдливую любви!
  
   Тотчас вслед за этим Керн приехала в Тригорское, и Пушкин снова с ней встретился. Действительно ли она показалась ему "гением чистой красоты" или нет -- вопрос спорный, и мы его сейчас касаться не будем. Несомненно лишь то, что, поскольку Керн была жена своего мужа, Пушкин и после того, как написал "Я помню чудное мгновенье...", в отношении ее семейственной жизни полностью сохранил прежние навыки. Первое же письмо к ней, от 25 июля 1825 года, содержит насмешливое приветствие по адресу мужа: "Mille tendresses à Ермолай Федорович et mes compliments à M-r Voulf" {"Тысячу нежностей Ермолаю Федоровичу и поклон г-ну Вульфу" (фр.).}. Молодому приятелю своему, Вульфу, Пушкин шлет обычные "compliments", а почтенному генералу Керну -- "mille tendresses".
   Столь же язвительно он осведомляется 14 августа: "Comment va la goutte de M-r votre êpoux? j'espère qu'il en a eu une bonne attaque le surlendement de votre arrivêe. Поделом ему! Si vous saviez quelle aversion mêlêe de respect je ressens pour cet homme! Divine, au nom du Ciel, faites qu'il joue et qu'il ait la goutte!.." И далее в том же письме: "C'est un bien digne homme que M-r Kern, un homme sage, prudeht etc., il n'a qu'un seul dêfaut -- c'est celui d'être votre mari" {"Как поживает подагра вашего супруга? Надеюсь, у него был основательный припадок через день после вашего приезда. <...> Если бы вы знали, какое отвращение, смешанное с почтительностью, испытываю я к этому человеку! Божественная, ради Бога постарайтесь, чтобы он играл в карты и чтобы у него сделался приступ подагры!.."; "Достойнейший человек этот г-н Керн, почтенный, разумный и т.д.; один только у него недостаток -- то, что он ваш муж" (фр.).}.
   Насмешки над Керном продолжаются и в следующем письме, а 28 августа Пушкин указывает простейший способ разрешить семейную неурядицу: "Si M-r votre êpoux vous ennuie trop, quittez-le..." {"Если ваш супруг очень вам надоел, бросьте его..." (фр.)}.
   Той же философии Пушкин остается верен и в "Графе Нулине". Рассказав, как Наталья Павловна пощечиной отвадила "нежного графа", поэт заканчивает повесть благонамеренным заключением:
  
   Теперь мы можем справедливо
   Сказать, что в наши времена
   Супругу верная жена,
   Друзья мои, совсем не диво.
  
   Весь яд этого заключения в том, что читателю предварительно дается понять другое: меж тем, как муж, узнав о покушении графа, сердился, -- "Лидин, их сосед, помещик двадцати трех лет", смеялся. Наталья Павловна оказывается верна не мужу, а Лидину, а муж, как ему и полагается, одурачен.
   Наконец, в 50 строфе IV главы "Евгения Онегина" Пушкин не без язвительности жалеет Ленского:
  
   Он весел был. Чрез две недели
   Назначен был счастливый срок,
   И тайна брачная постели,
   И сладостный любви венок
   Его восторгов ожидали.
   Гимена хлопоты, печали,
   Зевоты хладная чреда
   Ему не снились никогда.
   Меж тем, как мы, враги Гимена,
   В домашней жизни зрим один
   Ряд утомительных картин,
   Роман во вкусе Лафонтена...
   Мой бедный Ленский, сердцем он
   Для оной жизни был рожден.
  
   Матримониальная хроника весьма занимала пушкинских современников и друзей; их письма и дневники пестрят известиями о браках -- возможных, предполагаемых, состоявшихся и расстроившихся. Молодому Пушкину эта тема чужда на редкость. Он откликнулся на нее, лишь когда дело шло о трех людях, ему очень близких. Но как!
   Над предстоящим браком Михаила Орлова с Екатериной Раевской, к которой сам был неравнодушен, он смеется в стихотворном послании к В. Л. Давыдову:
  
   Меж тем, как генерал Орлов,
   Обритый рекрут Гименея,
   Священной страстью пламенея,
   Под меру подойти готов...
  
   О том, что этот брак состоялся, он известил А. И. Тургенева цинической шуткой, невоспроизводимой в печати.
   23 июля 1825 года, за два дня до того, как впервые посмеялся над Керном, он пишет к Дельвигу и в самом конце письма замечает почти небрежно: "Ты, слышал я, женишься в Августе, поздравляю, мой милый -- будь щастлив, хоть это чертовски мудрено". Правда, он еще прибавляет: "Цалую руку твоей невесте и заочно люблю ее как дочь Салтыкова и жену Дельвига". Однако это теплое отношение к будущей жене ближайшего друга довольно поверхностно: едва ли оно не дань вежливости. Уже в следующем письме, спрашивая у Дельвига совета по части печатания стихов, Пушкин прибавляет: "Как ты думаешь? отпиши, покамест еще не женился".
   Свадьба Дельвига состоялась 30 октября. Пушкин его не поздравил. В ближайшем своем письме, во второй половине января 1826 года, он об этом событии тоже не упоминает и даже не шлет поклона жене Дельвига. И в следующем письме -- снова ни звука ни о свадьбе, ни о Софье Михайловне. Наконец, уже 20 февраля, он шлет Дельвигу вполне своеобразное поздравление: "Милый друг Барон, я на тебя не дулся и долгое твое молчание великодушно извинял твоим Гименеем.
  
   Io hymen Hymenaee io,
   Io hymen Hymenaee!
  
   т.е. чорт побери вашу свадьбу, свадьбу вашу чорт побери. -- Когда друзья мои женятся, им смех, а мне горе; но так и быть: Апостол Павел говорит в одном из своих посланий, что лучше взять себе жену, чем идти в геенну и в огнь вечный, -- обнимаю и поздравляю тебя -- рекомендуй меня Баронессе Дельвиг".
   По поводу женитьбы Баратынского он выразился еще решительней (в письме к Вяземскому): "Правда ли, что Бар. женится? боюсь за его ум". Далее идет непристойная шутка -- и, наконец, заключение: "Я уверен, что ты гораздо был бы умнее, если лет еще 10 был холостой, -- брак холостит душу".
   Подобного взгляда на брак и семейную жизнь придерживались весьма многие современники Пушкина -- люди его круга. Он тут был вовсе не оригинален. Все это было лишь проявлением российского "ловласизма" и "вальмонизма", которыми даже и рисовались. И вдруг обнаружилась в Пушкине резкая перемена, не только психологически интересная, но и оказавшая решительное и роковое влияние на его участь.
   В 1830 году он сделался женихом Н. Н. Гончаровой, и с этой поры его, так сказать, бракоощущение стало совсем иным. Как далеко зашла в нем эта перемена, увидим ниже. Сейчас отметим лишь то, что с момента жениховства он в своих письмах начинает проявлять сочувственный интерес к чужим бракам. Брак прежде всего перестает быть в его глазах величиною, не стоящею внимания. Уже 14 марта 1830 года он сообщает Вяземскому: "...вот что важно: Киселев женится на Л. Ушаковой". После свадьбы он начинает следить за чужими матримониальными делами очень пристально.
   1 июня 1831 года он пишет Нащокину относительно сватовства некоего Поливанова к одной из своих своячениц.
   3 августа он сообщает Плетневу, что А. О. Россети "гласно сговорена. Государь уж ее поздравил".
   8 декабря он сообщает жене из Москвы, что "Корсакова выходит за кн. Вяземского".
   25 сентября 1832 года пишет ей же: "Твой Давыдов, говорят, женится на дурнушке".
   Несколько дней спустя -- ей же: "Горсткина вчера вышла за кн. Щербатова, за младенца. Красавец Безобразов кружит здешние головки... Кн. Урусов влюблен в Машу Вяземскую... Другой Урусов, говорят, женится на Бороздиной".
   26 августа 1833 года он сообщает жене о сватовстве ее брата.
   2 сентября 1833 года -- ей же: "Обедал у Суденки, моего приятеля, товарища холостой жизни моей. Теперь и он женат, и он сделал двух ребят..."
   8 октября -- целая философия: "Безобразов умно делает, что женится на княжне Хилковой. Давно бы так. Лучше завести свое хозяйство, чем волочиться весь свой век за чужими женами".
   Таких цитат можно привести еще очень много. Сообщения, слухи, сплетни, гадания о предстоящих или совершившихся браках имеются в письмах к жене от 21 октября 1833 года, от 30 апреля и 11 июня 1834-го, в другом письме того же, приблизительно, времени, в письмах от конца сентября 1835 года, от 4 и 5 мая 1836-го... Замечательно, что в подавляющем большинстве случаев речь идет относительно людей, до которых Пушкину, в сущности, нет дела. Какая разница с теми временами, когда и брак Дельвига не занимал его!
   То обстоятельство, что матримониальные темы трактуются всего чаще в письмах к жене, способно вызвать предположение, что Пушкин не сам интересуется чужими браками, а сообщает о том, что интересует ее. Но предположение такое будет неверно. Во-первых, потому, что в последнем случае Пушкин не стал бы сообщать Наталии Николаевне о людях, вовсе ей неизвестных, как Судиенко. Во-вторых же, не только с Наталией Николаевной, но и с самим собой, в дневнике, беседует он на ту же тему. Под 17 марта 1834 года читаем: "Из Италии пишут, что гр. Полье идет замуж за какого-то принца" -- и т.д.
   Главное же, конечно, тон: обо всех этих браках Пушкин говорит вполне серьезно, деловито, порой сочувственно. От былых насмешек и издевательств не осталось следа.
  

* * *

  
   Бывало, ни в одном письме его не встречалось ни слова о деторождении. Даже рождения дочери у Дельвига он не заметил, счастливого отца не поздравил, хотя тот на другой же день радостно сообщил ему об этом событии. Другое дело -- когда оказалась беременна Наталия Николаевна. Помимо забот о ней самой, забот, конечно, естественных, -- с этих пор (и только с этих пор) встречаем мы в пушкинской переписке ряд упоминаний о родах, на которые раньше он просто не обратил бы внимания.
   В начале января 1832 года, когда Н. Н. Пушкина была на шестом месяце беременна первым ребенком, встречается первое в переписке Пушкина упоминание о родах. Пушкин пишет П. А. Осиповой: "Nous avons appris ici la grossesse de M-me votre fille. Dieu donne que tout cela finisse heureusement..." {"Мы узнали здесь о беременности вашей дочери. Дай Бог, чтобы она закончилась счастливо..." (фр.)} -- и так далее.
   После того тема беременности и родов становится очень частой, особенно начиная с 1834 года. О двух детях, "сделанных" Судиенкой (письмо от 2 сентября 1833 года), мы уже упоминали. В начале мая 1834 года Пушкин пишет жене о "брюхе" Смирновой; через несколько дней -- опять: "Смирнова ужасно брюхата, а родит через месяц"; 3 июня: "Смирнова на сносях. Брюхо ее ужасно; не знаю, как она разрешится" и т.д. В том же письме: "Долгорукая Малиновская выкинула, но, кажется, здорова". В июне же -- вновь о Смирновой, заботливо и подробно: "Смирнова родила благополучно, и вообрази: двоих. Какова бабенка, и каков красноглазый кролик Смирнов? -- Первого ребенка такого сделали, что не пролез, а теперь принуждены на двое разделить. Сегодня, кажется, девятый день -- и слышно, мать и дети здоровы". 14 июля снова о ней же: "Смирнова опять чуть не умерла. Рассердилась на доктора, и кровь кинулась в голову, слава Богу, что не молоко". В январе 1835 года он поздравляет Нащокина с рождением дочери, желает здоровья роженице и нежно пеняет другу за несообщение подробностей: "Ты не пишешь, когда она родила". 21 сентября того же года он рассказывает жене об Е. Н. Вревской: "Вревская... толста, как Мефодий, наш псковский архиерей. И незаметно, что она уж не брюхата: все та же, как когда ты ее видела". 14 апреля 1836 года он сообщает Н. М. Языкову о той же Вревской, что она "в пятый раз брюхата". 14--16 мая рассказывает жене: "На днях звал меня обедать Чертков. Приезжаю -- а у него жена выкинула".
   И опять, как о браках, записывает он в дневнике: 29 ноября 1833: "Молодая Штакельберг умерла в родах"; 17 марта 1834: "Из Москвы пишут, что Безобразова выкинула". В том же году, в среду на святой, записывает о Смирновой: "Дай Бог ей щастливо родить, а страшно за нее".
   Получается такое впечатление, словно до женитьбы Пушкина никто ни на ком не женился, -- а после его женитьбы все кинулись венчаться. И словно пока не рождались у Пушкина дети, не рождались они ни у кого -- а со времени первой беременности Наталии Николаевны все кругом принялись "делать детей".
   Таковы две черты перемены, случившейся в Пушкине. Но есть еще третья. Она-то и оказалась для него роковой.

* * *

   В 1821 году, в Кишиневе, написал он "Гавриилиаду". Сделав рогоносцами всех мужских персонажей поэмы, в заключительных стихах Пушкин задумался о себе самом, о своей вероятной участи:
  
   Но дни бегут, и время сединою
   Мою главу тишком осеребрит,
   И важный брак с любезною женою
   Пред алтарем меня соединит.
   И я тогда, Иосиф утешитель,
   Молю тебя, колена преклоня,
   О, рогачей заступник и хранитель,
   Молю -- тогда благослови меня,
   Даруй ты мне блаженное терпенье,
   Молю тебя, пошли мне вновь и вновь
   Спокойный сон, в супруге уверенье,
   В семействе мир и к ближнему любовь.
  
   Это значит, что Пушкин не сомневался в неизбежной участи каждого мужа -- рано или поздно стать рогоносцем. Иного не ждал он и для себя и, не мечтая о верности со стороны будущей супруги, просил у небес только одного: блаженного незнания об ее изменах.
   Третья перемена, в нем происшедшая (перемена самая важная, бывшая причиной и первых двух), в том и заключалась, что когда он задумал жениться на самом деле, то пожелал не только "уверенья в супруге", но и действительной верности с ее стороны. Для своего требования он тогда же стал искать как бы высшей санкции -- и с тех пор самый обет супружеский, который раньше был ему только смешон, внезапно приобрел в его глазах высокую ценность и важность. Начиная с 1830 года он создает ряд образов идеальной супружеской верности, причем в основе их всякий раз лежит ситуация вполне автобиографическая: собираясь жениться на девушке, которая к нему заведомо равнодушна, он создает примерные образы героинь, которые хранят верность не во имя хотя бы угасшей, но некогда существовавшей любви, а именно безо всякой любви, единственно во имя произнесенного обета.
   В 1830 году писана восьмая глава "Евгения Онегина". Здесь Татьяна, никогда не любившая мужа, дает знаменитый ответ тому, кого давно любит:
  
   Но я другому отдана:
   Я буду век ему верна.
  
   Тогда же написана "Метель", в которой Марья Гавриловна и Бурмин не решаются перешагнуть через верность своим супругам, которых они даже не знают и никогда не знали. В 1832 году Маша Троекурова, очутившись в положении Татьяны, пересказывает прозой Дубровскому то, что Татьяна сказала стихами Онегину.
   При таких требованиях не могло быть уже и речи ни о "блаженном терпении", ни о "спокойном сне". Терзания Пушкина начались очень рано. Еще во время жениховства, в "Родословной Пушкиных и Ганнибалов", он писал о своем деде со стороны отца: "Дед мой был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, урожденная Воейкова, умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую ее связь с французом, бывшим учителем его сыновей, и которого он весьма феодально повесил на черном дворе". Пушкин знал, что рассказ недостоверен, но записал его, потому что эта история ему нравилась. В его взглядах явилось отныне немало "феодализма", которым заменил он галантные взгляды юности.
   Холостой Пушкин знавал ревность и порой глубоко страдал от нее. Но ревность к Наталии Николаевне окрашена совершенно иначе. Это не ревность любовника, непроизвольная и порывистая. Это сознательная, тяжелая, методическая ревность семьянина и собственника. Пушкина мучит не страх утратить любовь жены -- он знает, что этой любви никогда и не было. Он не хочет, чтобы были нарушены его законные права, ему страшно очутиться в толпе обманутых мужей. Он требует не любви, а верности.
   И вот, с тех пор, как его жена явилась в свете, кишащем Ловласами и Дантесами, он начинает отмечать знакомых ему рогоносцев. Самое понятие рогача, прежде такое забавное и не выходившее за пределы веселых стихов, теперь входит в житейский его обиход. Слово это, вслед за появлением записей о браках и детях, является в его письмах и в дневнике.
   Первая запись о рогоносце относится к 22 сентября 1832 года и еще хранит оттенок легкого отношения к теме. Рассказывая жене о Нащокине, Пушкин пишет: "Он кокю, и видит, что это состояние приятное и независимое". Шутливость здесь объясняется тем, что речь идет не о законной жене, а о цыганке, от которой Нащокин и сам старается избавиться, чтобы законным образом жениться на другой.
   Примечательно, что пять дней спустя Пушкин читает Наталии Николаевне первую нотацию и впервые предостерегает ее от кокетства: "Нехорошо только, что ты пускаешься в разные кокетства... хоть я в тебе и уверен, но не должно свету подавать повод к сплетням". Во время предыдущей разлуки с женой этого мотива в письмах Пушкина еще не было. Отныне становится он постоянным. Тревога еще только намечается, но уже в следующем письме, хоть и в шутку, а все-таки Пушкин впервые как будто примеряет роковое слово к себе: "Ты так тиха, так снисходительна, так забавна, что чудо. Что это значит? Уж не кокю ли я? Смотри!"
   С этих пор увещания не кокетничать, не давать повода к сплетням становятся все настойчивее. Наконец, в письме от 6 ноября 1833 года целая страница (печатная) таких увещаний кончается любопытным признанием: "К хлопотам неразлучным с жизнию мущины не прибавляй беспокойств семейных, ревности etc. etc., -- не говоря об cocuage {супружеская неверность (фр.).}, о коем прочел я на днях целую диссертацию в Брантоме".
   Он не только стал читать диссертации о рогоносцах, но и в дневнике своем отмечает известные ему случаи чужого неблагополучия на сей счет. 6 марта 1834 года он записывает городские толки о "связи молодой княгини С. с графом В.". 8 апреля -- слух о связи Воронцова с О. Нарышкиной.
   Напряженное внимание к теме рогачества не покидало его до тех пор, пока ненавистное слово "кокю" не было произнесено о нем самом. 4 ноября 1836 года он получил анонимный диплом на звание рогоносца -- и с этого начались его предсмертные муки. "Мнимая или настоящая связь с французом" решила его судьбу. Повесить Дантеса на черном дворе, к несчастию, он не мог.
  

КОММЕНТАРИИ

   Амур и Гименей. -- Воля России (Прага). 1924. No 1/2. С. 103--114. Под названием "Молитва Иосифу (глава из книги "Поэтическое хозяйство Пушкина")" -- Русский современник (М.--Л.). 1924. No 2. С. 216--228; В. 1930. 7, 8 декабря. No 2014, 2015. Публикации 1924 г. почти идентичны. В 1930 г. статья была переработана, незначительные изменения внесены были и при последней прижизненной публикации.
   С. 501. "Я вами, точно, был пленен..." -- Цитируется ст-ние "Кокетке", обращенное к Аглае Давыдовой, с которой Пушкин имел, по-видимому, недолгую связь в 1820--1821 гг. Их взаимоотношения и эти стихи подробно проанализированы Ходасевичем в статье "Аглая Давыдова и ее дочери" (СЗ. 1935. Кн. LVIII. С. 227--257).
   С. 502. Сидя под арестом... -- В 1822 г. в Кишиневе Пушкин побил своего знакомого Тодора Балша, за что и был посажен под домашний арест.
   "И их мужей рогатых..." -- Из ст-ния "Мой друг, уже три дня..." (1822).
   С. 504--505. ...он известил А. И. Тургенева... -- В письме от 7 мая 1821 г.
   С. 505. Пушкин его не поздравил. -- Во-первых, столичные известия доходили до ссыльного Пушкина с опозданием, а во-вторых, в конце 1825 -- начале 1826 г., после декабрьских событий, ему было не до свадеб, о чем свидетельствует вся его переписка этого времени.
   С. 505--506. ..."ловласизма" и "вальмонизма"... -- От имен Ловлас и Вальмон. Ловлас -- герой романа "Кларисса" английского писателя Сэмюэла Ричардсона (1689--1761), Вальмон -- герой романа "Опасные связи" французского писателя Шодерло де Лакло (1741--1803). Оба эти имени Пушкин употреблял как нарицательные -- в значении "соблазнитель женщин".
   С. 506. Уже 14 марта 1830 года он сообщает Вяземскому... -- Уточним, что, когда писалось это письмо, Пушкин еще не был женихом Гончаровой, но именно в марте 1830 г. у него появилась надежда на брак, и он примчался в Москву, узнав через посредника, что Гончаровы сменили гнев на милость.
   С. 508. В начале мая 1834 года Пушкин пишет жене... через несколько дней -- опять... -- Перепутан порядок писем: первое -- от 12 мая, второе -- от 5 мая.
   С. 510. В 1832 году Маша Троекурова... -- XVIII глава "Дубровского", содержащая этот эпизод, датирована в рукописи 15 января 1833 г.
   Еще во время жениховства, в "Родословной Пушкиных и Ганнибалов"... -- Этот текст у Пушкина названия не имеет, в современных собраниях сочинений печатается под заглавием "Начало автобиографии", датируется очень приблизительно, 1834--1836 гг., но никак не временем жениховства. Приведенные сведения о семейной жизни деда были получены Пушкиным, видимо, от дяди Василия Львовича. Сергей Львович возмущенно, но неубедительно опровергал эти предания (см.: Эйдельман Н. Я. Пушкин: История и современность в художественном сознании поэта. М., 1984. С. 8--18).
   "Он кокю..." -- От фр. cocu -- рогач.
   С. 511. "...прочел я на днях целую диссертацию в Брантоме". -- Пушкин говорит о трактате, открывающем книгу "Любовная жизнь женщин" ("La vie de dames galantes") французского писателя Пьера де Брантома (1527--1614).
   "Мнимая или настоящая связь с французом" решила его судьбу. -- Ходасевич смещает акценты в пушкинской предсмертной трагедии, неоправданно перенося центр тяжести на ревность. О сложном переплетении разного рода обстоятельств, приведших Пушкина к гибели, можно прочесть в кн.: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина / Коммент. Я. Л. Левкович. М., 1987; Абрамович С. Л. Предыстория последней дуэли Пушкина: Январь 1836 -- январь 1837. СПб., 1994. Благодаря этим исследованиям детально восстановлена событийная и психологическая сторона дуэльной истории, однако глубинная внутренняя трагедия Пушкина все еще остается не раскрытой.
  
Оценка: 4.27*15  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru