Хамадан Александр Моисеевич
Эпизоды

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мальчик Цай
    Зловещая песня
    В деревне
    Огонь
    Шанхайские апельсины
    "Ошибка" Лао Гана
    Я плачу...
    Марш мертвецов
    Три девушки.

Александр Хамадан.
Эпизоды

Лучше умереть в бою с врагом, чем быть его рабом.

Мальчик Цай

   Это было в городе Нанкине.
   По обеим сторонам Западной улицы, на протяжении двух кварталов, прижатые к стенам домов, стояли люди. Сюда согнали несколько тысяч человек. Узкий тротуар был отделен от мостовой высоким барьером -- колючая проволока придерживалась кольями, глубоко вбитыми в землю.
   Солнце село, но все кругом еще дышало зноем: накаленная земля отдавала свое тепло. Молчаливая толпа стояла неподвижно, тесно, изнывая от духоты. Никто не знал, зачем их согнали сюда.
   Вдоль барьера с колючей проволокой ходили японские солдаты. Они угрожающе держали винтовки наперевес.
   На перекрестке Западной и Торговой улиц несколько китайцев под охраной японских солдат строили широкий деревянный помост высотой в рост человека. Около помоста стояли японские офицеры. Они обмахивались широкими костяными веерами с длинными шелковыми тесемками. Солдаты подавали им холодную воду, и они пили ее, покрякивая от удовольствия.

0x01 graphic

Цая привязали к широкой доске.

   Плотники закончили свою работу, помост был готов, когда в конце Западной улицы показался большой запыленный штабной автомобиль.
   Он остановился перед кварталами, где за колючей проволокой тесно стояла толпа. Дверцы автомобиля с шумом распахнулись. На мостовую упал человек, вытолкнутый из автомобиля. Вслед за ним выпрыгнули солдаты, держа в руках винтовки с короткими и широкими штыками. Один из солдат кольнул штыком в спину лежащего на мостовой человека. Тот, передернувшись от боли, быстро поднялся -- сперва на колени, потом на ноги. Он был в белых бумажных штанах и в такой же куртке с оторванным воротом. Встав на ноги, он мотнул головой назад, чтобы отбросить упавшие на глаза длинные черные гладкие волосы.
   Это был худенький мальчик-подросток пятнадцати-шестнадцати лет. Подбородок у него был разбит в кровь, и грязные капли запекшейся крови густо покрывали его куртку и штаны. Солдаты стянули ему руки назад, за спину, крепко скрутив их веревкой. Мальчик побледнел от боли, стиснул зубы, на глазах его выступили слезы. Солдаты повели мальчика по мостовой, подталкивая в спину штыками.
   Толпа в ужасе смотрела на эту процессию. Мальчика два раза провели мимо толпы, по одному разу с каждой стороны улицы. От ненависти к своим мучителям у него ярко блестели глаза, от страданий подкашивались ноги. Наконец его подвели к помосту, грубо подкинули кверху, но тело, скользнув по краю доски, не удержалось и упало обратно на землю.
   Мальчик так стиснул зубы, что казалось, будто скулы его сведены судорогой. Офицеры прикрикнули на солдат. Мальчика подняли с земли и, высоко подняв в воздух его легкое тело, опять бросили на помост. Там уже стояли три солдата и один офицер. Они наклонились к мальчику, поставили его на ноги и привязали к широкой доске, вертикально прибитой к помосту.
   Толпа, затаив дыхание, наблюдала за всеми этими приготовлениями. Она только немного подалась вперед, ближе к колючей проволоке. Офицер, стоявший на помосте, приложил к губам рупор и крикнул на ломаном китайском языке:
   -- Эй, китаецы, наша штаба пригласила гнать всех вас сюда, чтобы показать, как мы будем расстрелять маленьки антияпонски негодяй, котори утром кидайт на наша казарма антияпонски прокламаци для солдатов, а ночем бросайт бомба в окон наша главный штаба для генералов. Эй, китаецы, посмотрите, как мы его будем казним, и если вы не напугаетесь и будет так делайт, как этот антияпонски бандит, мы всех вас будем казним! Вот наша штаба просила объявлять вама это, для сведения.
   Толпа беспокойно задвигалась, тихо зашумела.
   Солдаты вскинули винтовки, направив их на толпу. Люди вздрогнули, отпрянув к стенам домов, и затихли. Мальчик смотрел с помоста на толпу спокойными глазами. Он высоко поднял голову, поворачивая ее то влево, то вправо.
   В глубине толпы, почти у самой стены дома, какой-то старик вдруг испуганно зашептал:
   -- Да это же Цай, сын сапожника Чэна, что на Курином базаре живет. Какой тихий был паренек, а!
   -- Тише, тише ты, разошелся! -- заворчали на него со всех сторон.
   Старик умолк, обхватил свою голову обеими руками и, глухо застонав, прижался к стене.
   На помосте прозвучала команда японского офицера; солдаты прицелились в голову мальчика. На бледном лице Цая скользнула улыбка, он подался грудью вперед, на веревки, и крикнул детским пронзительным голосом, озорным и смелым:
   -- Китайцы, не бойтесь -- убивайте японцев!..
   Офицер на помосте яростно взмахнул рукой. Треск выстрелов оборвал крик мальчика; голова его упала на грудь, колени согнулись, и он безжизненно повис на веревках, которыми был привязан к доске помоста...
   Солдаты и офицеры разгоняли толпу, усердно рассыпая по спинам людей удары прикладами винтовок. Они очищали Западную и Торговую улицы Нанкина от китайцев...

Зловещая песня

   В городе было тихо. Даже на базарной площади не слышно было обычного шума и сутолоки. Только нищие в рубищах, голодные и бесприютные, бродили по опустевшему базару в напрасных поисках пропитания. Некоторые из них, в изнеможении опустившись на землю, оставались лежать на ней неподвижно, словно мертвые.
   В этом городке, полусожженном и полуразрушенном неприятельскими войсками, почти не осталось жителей. Они поспешно бежали отсюда, напуганные зверствами чужеземных войск, вторгшихся в страну.
   Но все не могли бежать. Многим трудно было сразу пуститься с детьми и скарбом в неведомые скитания. Оставшиеся в городе не очень-то верили ужасным рассказам, намного опережавшим наступление вражеских войск. Война только еще начиналась, и им казалось, что она минует их город, как счастливо миновали его бедствия многих войн между местными милитаристами, возникавших часто, как весенние дожди.
   Городок утопал в зелени на берегу реки, и жалко было покидать насиженные, привычные места, землю, возделанную упорным трудом многих поколений.
   Уже через час после вступления японских войск большая часть города пылала ярким удушливым костром. Солдаты и офицеры шныряли из дома в дом, выволакивая на улицы молодых и старых, женщин и детей. Они хищно растаскивали добро, накопленное людьми за долгие годы тяжкого труда. Вопли и стоны наполняли улицы.
   Повсюду на улицах лежали трупы безоружных, мирных и несколько наивных тружеников. И когда наконец, через два дня, опьяненных кровавыми оргиями самураев увели за реку, в бараки, сколоченные на скорую руку, в городе осталось всего лишь несколько десятков обессиленных голодом нищих и случайно уцелевших горожан. Улицы затихли, замерли.
   Далеко из-за реки, с другого берега, в этот полусожженный, разграбленный, залитый кровью город иногда долетают воинственные песни. Они несутся из японского лагеря, из бараков. Их поют доблестные самураи:
   
   Все преграды рушим мы стальным мечом.
   По дороге побед все живое сожжем.
   Миллионы варваров нам нипочем:
   Самураи храбро рубятся с коварным врагом...
   
   Эта зловещая песня долетает в тишину испепеленных пожаром руин еще недавно цветущего, полного трудовых шумов маленького китайского городка Пинло на берегу великой Янцзы. Она долетает сюда и гаснет в еще тлеющих остовах домишек.

В деревне

   Японцы появились внезапно. Они окружили деревню со всех сторон.
   Жители попрятались в своих фанзах ни живы ни мертвы. Они уже знали, что это значит, когда японская "императорская армия" захватывает китайские деревни. Они сидели в своих фанзах тихо, боясь шевельнуться, разговаривали едва слышным шопотом, затыкали кулаками рты плачущим детям.
   Крестьяне думали, что чем меньше признаков жизни они будут подавать, тем скорее японцы уйдут дальше, не тронув их. Так думали эти простые люди, извечные труженики.
   В деревне оставалась всего лишь половина ее жителей. Молодежь уже давно ушла в горы, откуда бесстрашно и неистово нападала на японских интервентов. В деревне остались старики, старухи, дети, женщины.
   Сначала японцы вели себя мирно. Они расставляли повсюду караулы; возле самой околицы японский батальон разбил свой палаточный лагерь.
   На деревенских улицах было пустынно и тихо, и только свиньи и поросята, изнывая от жары, с трудом, не поднимаясь с земли, переползали вдоль заборов вслед за уходящей прохладной тенью.
   Вдруг по главной улице, поднимая тучи удушливой пыли, промчался, громыхая всеми своими частями, автомобиль. Он остановился на площади перед домом деревенского старосты, старика Ли Яна. Староста, как и все другие жители, спрятался в своей большой фанзе, в дальнем углу, на канах [каны -- широкая лежанка, сложенная из кирпича, отапливаемая снизу таким образом, что жар проходит вдоль всей лежанки, занимающей иногда большую пасть фанзы].
   Из автомобиля вышли японские офицеры. Маленький худенький человечек, на носу которого крепко сидело пенсне с цепочкой, заложенной за ухо, распоряжался спокойно и уверенно. По тону его голоса и повелительным движениям рук в нем сразу можно было признать командира японского батальона. Это был майор Сано.
   К площади вскоре подошли два взвода солдат. Они быстро поставили две огромные палатки для командира и офицеров и несколько маленьких для рядовых. Майор Сано сказал что-то офицеру, следовавшему за ним по пятам.
   Офицер подозвал унтера и с ухмылкой бросил ему:
   -- Надо быстро приготовить хороший обед для господина майора и офицеров. Разживитесь дичью, да быстрее.
   Унтер взял с собой десяток солдат и ушел. Через несколько минут после его ухода на улицах и дворах зашумели, закудахтали куры, завизжали поросята. Куры взлетали высоко на заборы, но ничто не могло их спасти от неутомимых и ловких преследователей.
   В фанзах было попрежнему тихо. Люди слышали шумную погоню солдат за живностью, им было жаль свое добро, но они молчали.
   -- Ну, что же, господа, до обеда можно заняться делом. Прежде всего для спокойствия и устрашения населения надо отобрать с десяток стариков -- заложников, -- повернулся майор Сано к офицерам, сидевшим в его палатке. -- Взять их и предупредить остальных, чтобы выдали партизан. Если не выдадут -- заложников расстрелять.
   Деревня сразу словно пробудилась от глубокого сна, наполнилась криком и плачем. Солдаты ходили от фанзы к фанзе, легко вышибали двери и выволакивали на улицу стариков. Когда их набралось с десяток, заложников отвели за околицу, в японский лагерь.
   Теперь уже повсюду стояли люди, фанзы не могли их больше защитить. И толпа деревенских жителей -- старики, старухи, молодые женщины, дети -- волновалась и становилась все шумнее.
   -- Они убьют наших!
   -- Надо что-то сделать.
   -- Надо послать делегацию к их главному начальнику, просить его, пусть помилует стариков.
   Толпа охотно согласилась с этим предложением. Скоро у командирской палатки на площади появилась делегация крестьян. К ним вышел адъютант майора и на ломаном китайском языке спросил:
   -- Чего ваша хадити тут?
   Делегаты низко поклонились ему. Они смотрели друг на друга, не решаясь заговорить. Наконец один из стариков промолвил:
   -- Мы просим главного начальника отпустить заложников: они мирные люди, очень старые.
   Адъютант громко засмеялся, выругался по-японски, повернулся к солдатам и велел прогнать делегацию.
   -- Господа офицеры будут сейчас обедать у командира, а эти собаки мешают, -- сказал он унтеру.
   Толпа хмуро следила издали за всем, что происходило около палатки, и видела, как прогнали делегацию. Тогда староста Ли Ян упавшим голосом сказал:
   -- Надо пойти всем народом и просить за стариков.
   -- Да, надо пойти всем народом, -- сказал один из стариков, глубоко вздохнув.
   Все согласились.
   И толпа двинулась к палаткам на площади. Люди шли, опустив низко головы, покрытые широкополыми соломенными крестьянскими шляпами. Эти шляпы были широки, как зонты, и защищали от солнца и дождя. Позади толпы тихо плелись напуганные дети.
   У палатки командира все остановились. Было уже часа два дня, и солнце нещадно жгло все живое. В палатке шумно обедали офицеры. Полог палатки был открыт. К толпе вышел адъютант.
   -- Ваша опяйт приходить здесь! Чего нада? -- крикнул он недовольно.
   Тогда вперед вышел староста Ли Ян и сказал:
   -- Народ просит большого начальника помиловать заложников, отпустить стариков домой.
   -- Наша командира занята, обедайт. Стоить и ожидайт. Вот! -- крикнул адъютант и полез обратно в палатку. Вдруг он решительно повернулся и визгливо закричал: -- Все шляпка снимайт и ожидайт!
   Крестьяне молча переглянулись и обнажили головы, подставляя их огненным лучам солнца. Мимо толпы в палатку проносили вкусно пахнущие кушанья. Палимая зноем, толпа тоскливо переминалась с ноги на ногу. Дети отползали в тень фанз и редких деревьев.
   -- Ведь они наше жрут! -- облизывая почерневшие губы, сказал один из стариков.
   -- Пусть жрут, может добрее станут, -- ответил ему другой.
   -- А если не станут добрее, так, может, подавятся нашим добром, -- зло заметила старуха.
   Время шло... Люди стояли с непокрытыми головами... В палатке все больше нарастал шум, визгливый хохот. Наконец выскочил адъютант и заорал на толпу:
   -- На колен, на колен! Наша командира приходит посмотрить. На колен!
   Толпа замялась. Люди переглядывались, словно спрашивая друг друга, как поступить. Но никто не опускался на колени. Адъютант крикнул солдатам, и они придвинулись к толпе. Тогда староста Ли Ян, тяжело вздохнув, стал на колени.
   -- За хороших людей можно и постоять, -- горестно шепнул он соседям.
   Люди медленно, неохотно становились на колени, в пыль.
   Когда из палатки вышел командир батальона майор Сано, вся толпа уже стояла на коленях с непокрытыми головами. Солнце жгло людей нестерпимо. По лицам стекали частые крупные капли пота. Над толпой повисла мутной серой пеленой пыль.
   Майор остановился возле палатки, передвинул саблю вперед и оперся обеими руками на ее эфес. Он посмотрел на толпу, усмехнулся, поправил пенсне и поманил к себе пальцем адъютанта. Выслушав командира, адъютант отдал приказание стоявшим поодаль унтерам и повернулся к толпе.
   -- Наша командира сказала: пошел вона! Аитияпонски заложники будет расстрелять. Скорее пошел вона!
   И он махнул унтерам рукой. Толпа, с трудом поняв слова адъютанта, изумленно ахнула и быстро поднялась с колен. Солдаты и унтеры навалились на крестьян, избивая всех прикладами винтовок, нанося удары штыками. От боли и гнева, от ужаса и обиды люди завыли. Они повернули назад и побежали.
   Вслед за ними бежали озверевшие солдаты и упорно и бездумно калечили людей, падавших в дорожную пыль, в канавы. Дети истошно кричали, убегая к околице, путаясь под ногами взрослых.
   Никто из крестьян не вернулся в свою фанзу. Недобитых людей выгнали за околицу, прогнали мимо японского лагеря в поле, послав вдогонку несколько ружейных залпов.
   Возле палатки на деревенской площади все в той же позе стоял японский майор, самурай Сано. Опершись, как и прежде, на эфес сабли, он смотрел на это кровавое избиение спокойно и равнодушно. Его застывшее, как маска, лицо ничего не выражало. И только сытые глаза жадно сузились и блестели.

Огонь

   На улицах Илани было темно, пустынно и тихо. Только со стороны Сунгари шел глухой шум растущего полноводья: дожди были частыми и обильными, и река грозилась выйти из берегов. У пристани стояла японская канонерка, дула ее орудий были направлены прямо на главную улицу города. После недавних событий, когда японские войска вторглись в город, многие жители его бежали в сопки. Японский гарнизон разместился в длинных деревянных бараках в центре города.
   Была полночь. Небо, затянутое черным покровом облаков, было похоже на огромную бездонную пропасть, перевернутую над Иланыо. Японские часовые на окраинах города часто перекликались, зорко всматривались в тьму сопок и чутко прислушивались. Вокруг все безмолвствовало.
   Изредка где-то далеко в сопках вдруг возникал тоскливый вой голодных собак, который то приближался к городу, то отдалялся, то пропадал совсем. Часовые судорожно сжимали в руках винтовки, напряженно прислушиваясь к вою: он страшил их и заставлял с еще большим напряжением ждать его снова. Часовые завидовали солдатам, спящим в бараках, за тремя рядами колючей проволоки.
   Огни появились в сопках внезапно. Они засверкали сразу в нескольких местах, потом исчезли и вновь, точно раздуваемые гигантскими кузнечными мехами, ярко озарили сопки. Они были еще далеко, но обеспокоенные часовые свистели, поднимая тревогу. Солдаты плохо знали покоряемую ими страну, не понимали, откуда и зачем появились огни, но уже отлично знали: то, что в сопках кажется далеким, через мгновенье может оказаться слишком близким.
   И действительно, пока они поднимали тревогу, широкий огненный поток, колеблемый ветром и извивающийся, как змея, надвигался на город. Несколько часовых собрались вместе и дружным залпом стегнули по огню.
   Поток все так же неуклонно приближался, быть может, даже быстрее, чем раньше. В окружающей темноте он казался солдатам чудовищем. И правда: до солдат доносилось зловещее шипение и сухой треск. Солдаты, не сговариваясь, покинули свои посты. Они, как одержимые, побежали к казармам, неистово крича по дороге.
   Огненный поток вливался в город тремя ручьями: по Главной и двум прилегающим к ней улицам. С канонерки тяжело ухнуло сначала одно, потом другое орудие. Из казарм выбегали еще сонные люди, ложились у проволочной изгороди и беспорядочно стреляли из винтовок и пулеметов в огонь. Но он шел неуклонно, то слегка рассеиваясь, то снова сливаясь в грозно и быстро катящуюся лавину огня.
   Японцы кинулись к пристани, в ужасе бросая оружие, скидывая амуницию, которую только что в спешке напялили на себя. На пристани в давке солдаты, забыв об уставе и дисциплине, отбрасывали и били офицеров, стремясь добраться до трапа канонерки. Огонь настигал их. Казалось, вот-вот он лизнет спины мечущихся по пристани людей.
   Ничто не могло удержать солдат, успокоить их, побороть охвативший их страх. Огонь залил всю Главную улицу, от сопок до пристани.
   В панике никто на канонерке не догадался отдать или обрубить металлические тросы, приковавшие ее к пристани. Канонерка вздрагивала и билась о сван; механики запускали машину все сильней и сильней. И когда на канонерке увидели, что потоки огня состоят из многих тысяч живых людей с пылающими смоляными факелами в руках, было уже поздно.
   Люди бросали свои факелы вместе с гранатами через борт, на палубу, в сгрудившихся солдат; как муравьи, они упорно взбирались по трапу, рвались к своим заклятым врагам. Они стреляли в японцев в упор -- Здесь не могло быть промаха.
   С командирского мостика вдруг злобно застучали два пулемета. Они косили толпу, а с ней вместе своих и чужих. Но скоро замолкли и они. И долго после этой ночи, еще много месяцев, город Илань был в руках манчжурских партизан, и еще долго японцы боялись подступиться к нему.
   Это был незабываемый урок, преподанный простым народом японским варварам.

Шанхайские апельсины

   Девушка остановилась на углу оживленного перекрестка. С глубоким вздохом облегчения она опустила на тротуар большую корзину, в каких обычно окрестные крестьяне привозят в город фрукты или овощи. Корзина была громоздкой и непомерно тяжелой для этой хрупкой, худенькой девушки, еще подростка, не старше пятнадцати лет.
   Цзи Лин, -- так звали эту девушку, -- оглянулась по сторонам.
   С угла на угол перекрестка, по соседним улицам сновали прохожие. По мостовым катились, автомобили, автобусы, взапуски неслись рикши. На перекрестке было шумно: гудели автомобильные сирены, свистели и кричали полицейские. Прохожие шли быстро и настороженно. Они молчали. Еще недавно этот город принадлежал китайцам, теперь в нем обосновались японцы: повсюду были видны их войска, полиция, шпионы. Власть в городе принадлежала им, по в городе жили миллионы китайцев, и поэтому, куда бы Цзи Лин ни посмотрела, она видела японские военные патрули и японских джентльменов в зеленоватых шляпах и с наглыми глазами шпионов.
   Кровь ударила в лицо Цзи Лин, когда она увидела, что один из подобных типов приближается к ней. Она быстро наклонилась над корзиной, отдернула тряпичное покрывало. Человек в зеленой шляпе поравнялся с Цзи Лин, подозрительно покосился на корзину и прошел мимо.
   Цзи Лин подровняла сбившиеся в горку маленькие бледные шанхайские апельсины и опять набросила на них покрывало. Ей оставалось сделать всего несколько шагов, чтобы дойти до громадного, многоэтажного универмага "Вингон", куда она направлялась.
   Цзи Лин благополучно вошла в универмаг, подошла к лифту. Кабина умчалась наверх, и она, опустив корзину на пол, стала ждать ее возвращения. Девушка с любопытством оглядывала первый этаж магазина, нескольких англичан и американцев, которые, скучая, рассматривали полки с товарами. И здесь было много японцев; они важно разгуливали вдоль стоек, презрительно, по-хозяйски покрикивая на китайцев-приказчиков.
   Кабина лифта опустилась вниз, дверцы распахнулись, и мальчик-лифтер вышел наружу. Увидев Цзи Лин, он жестом пригласил ее в кабину и ловко подхватил корзину.
   Дверцы лифта захлопнулись перед самым носом японца в военной форме. Кабина медленно поползла вверх.
   -- В ресторане на крыше много японцев. Но ты не бойся, проходи прямо к балюстраде и опрокинь ее вниз. -- Бой кивнул головой на корзину. -- И сейчас же беги к лифту, я буду ждать тебя.
   -- Спасибо, Чэн. Я так и сделаю. Мне будет только трудно поднять ее на балюстраду.
   -- Знаешь что, давай я сделаю это! Хорошо?
   -- Нет, Чэн, не надо. Я сама вызвалась и сама сделаю все, что надо. Ты понадобишься для другого дела.
   -- Ну, как хочешь, -- сочувственно сказал Чэн. -- Сейчас самое время. Все спешат с работы, и на улицах будет уйма народу. В ресторане кутят японские офицеры -- они сидят там с утра.
   Кабина остановилась. Цзи Лин крепко пожала руку Чэну, взяла корзину и вышла на просторную крышу универмага, обнесенную пышной белой балюстрадой. Здесь расположены ресторан и кинематограф универмага "Вингон". Еще недавно сюда стекались по вечерам шанхайцы, веселились и отдыхали здесь, любуясь великолепным видом города, широко открывавшимся отсюда. Вдали голубела река, красивым поясом охватившая Шанхай. Теперь здесь, на крыше универмага, бывали только японцы, военные и штатские.
   Цзи Лин смело пошла вперед. В ресторане играл оркестр. Густо лились бравурные мелодии модернизованного марша "Во имя тенно [Тенно -- так японцы называют своего императора. Слово "микадо" почти не употребляется в Японии] мы покоряем мир...". Пьяные офицеры осипшими голосами подтягивали оркестру, шумно развлекаясь. Вокруг, за столиками, уставленными бутылками, было полным-полно японцев.
   Цзи Лин шла вперед мимо столиков. Корзина рвала ей руку, так она была тяжела. Вслед девушке неслись пьяные выкрики японских офицеров:
   -- Эй, китайска девчонка, ходи сюда!
   Цзи Лин шла вперед, не оборачиваясь. Вот и балюстрада, наконец-то! Она опустила корзину, выпрямила свою тонкую, согнутую тяжестью корзины фигурку. Она отдыхала минуту, быть может две. Затем нагнулась, взяла корзину обеими руками и, подняв ее высоко над головой, поставила на балюстраду. Далеко внизу шумели улицы.
   Кто-то больно ударил Цзи Лин в спину; она упала на колени, в глазах сразу стало темно, и потом все вдруг поплыло большими кругами. Через несколько секунд она пришла в себя, с трудом поднялась на ноги.
   Перед Цзи Лин стоял японский шпион, следивший за ней на улице.
   -- Твоя есть бомба, не апельсина! -- злобно крикнул он и отдернул покрывало.
   В корзине лежали апельсины. Японец сунул руку в горку апельсинов, рука уходила все глубже и глубже в корзину. Цзи Лин собралась в комок, напрягла все свои силы, оттолкнула японца от балюстрады и сбросила корзину вниз, на улицу.
   В воздухе маленькими раскаленными ядрами мелькнули апельсины -- и за ними, точно крупные хлопья снега, тысячи листовок. Они мягко опускались вниз, легко покачиваясь в воздухе.

0x01 graphic

Девушка остановилась на углу оживленного перекрестка.

   Цзи Лин побежала к лифту. Шпик, опомнившись, закричал что-то офицерам, которые, словно по команде, все сразу бросились к ней, отрезая дорогу к лифту.
   Листовки, поднятые ветерком высоко в небо, падали теперь и на крышу "Вингона", в ресторан. Цзи Лин на бегу машинально схватила одну листовку и судорожно сжала ее в руке.
   Девушка, как пойманный зверь, заметалась между столиками, опрокидывая стулья. За ней гналась орава пьяных офицеров.
   Цзи Лин казалось, что она уже спасена; она побежала в узкий коридор служебного выхода, где в изумлении столпились официанты-китайцы. "Эти не станут меня ловить", мелькнула у нее мысль.
   В это время она упала на пол, зацепившись за стул, брошенный ей под ноги шпиком. Ей опять удалось вскочить на ноги и ускользнуть от своих преследователей. Но теперь она могла бежать только назад, к балюстраде: отовсюду на нее надвигались японцы. И она побежала.
   Задыхаясь, Цзи Лин повернулась лицом к японцам. Навстречу ей бежал, растопырив руки, краснорожий офицер. Он был пьян, глаза его горели хищной злобой.
   Цзи Лин вскарабкалась на балюстраду, перевела дух, успокоилась, глубоко вздохнула, подумала: "Лучше умереть, чем попасть к ним в руки! Все равно убьют!" -- и крикнула громким, прерывистым от волнения голосом:
   -- Китайцы, бейте японцев! Смерть японцам!
   Они уже доставали ее руками, когда она прыгнула вниз, на улицу.
   В воздухе все еще летали, плавно покачиваясь, большие белоснежные антияпонские листовки. Тысячные толпы прохожих поднимали их и поспешно уходили дальше. К "Вингону" бежали японские патрули.
   Перед универмагом, на мостовой, ближе к перекрестку, по-детски раскинувшись, точно разметавшись в тревожном сне, лежала Цзи Лин. Маленький кулачок ее сжимал угол листовки, в которой было написано:
   "...Китайцы! Сопротивляйтесь кровавым японским захватчикам! Объединяйтесь для защиты своей родины!
   Шанхайская ассоциация молодых патриотов Китая".

"Ошибка" Лао Гана

   Наконец отступила и пятая рота, остававшаяся на позициях для того, чтобы задержать наступление японцев и прикрыть отход своего полка. Главные силы полка, по расчетам командира роты, должны были быть уже далеко. Теперь можно было выводить и пятую роту, измученную японским огнем. Бойцы отступали вперебежку, небольшими группами, так, чтобы японцы не сразу заметили отступление.
   Командир роты Лао Ган лежит на пригорке и, не отрываясь, оглядывает в бинокль японские позиции. Он лежит скорчившись; длинные ноги мешают ему, и поэтому он беспрестанно то вытягивает их, то поджимает под себя. Оторвавшись от бинокля, Лао Ган поворачивает голову назад и негромко кричит:
   -- Дай им несколько очередей, Ван, на прощанье!..
   Пулеметчик Ван вдруг завозился, выругался и сплюнул смачно на землю. Прошла минута. Лао Ган нетерпеливо повернул голову к пулеметчику и удивленно посмотрел на него:
   -- Ты что же, спал раньше, что ли? -- спросил он дрожащим от усталости и нетерпения голосом.
   Ван ничего не ответил, но его длинные цепкие пальцы еще яростнее забегали у пулеметного замка. Лао Ган переполз с пригорка к пулеметчику. Над головами, словно напуганные птички, жалобно пищали японские пули: дзинь, дэинь, дэинь...
   -- Готово! -- радостно вздохнул Ван.
   -- Ну, начинай! А потом откатывай его, да побыстрее.
   Сказав это, Лао Ган пристально посмотрел на тяжелый станковый пулемет и затем перевел взгляд на маленького худого пулеметчика Вана.
   Пулемет застрекотал, потом все чаще и чаще, и стук его перешел наконец в какой-то неясный, глухой беспрерывный звон колокольчиков. Так чудилось Лао Гану, отползшему обратно к пригорку и оттуда наблюдавшему за японцами и перебежками своих бойцов. В ушах стоял неумолчный шум. болел затылок, будто в него вдавливалась острая металлическая пластинка. Из красных, воспаленных глаз сползали слезы, Лао Ган утирал их большими пальцами. Пулемет заливался глухим звоном, откуда-то издалека доносилась ровная дробь: тук-тук-тук-тук...
   Возле пригорка осталась пулеметная прислуга, два бойца и командир роты. Лао Ган присел на корточки, посмотрел на удаляющихся бойцов и облегченно вздохнул: рота была уже далеко. Пулемет вдруг на мгновение замолк и потом опять часто застучал.
   -- Кати! -- крикнул Лао Ган.
   Пулеметчики, пригибаясь к земле, покатили пулемет. Командир и два бойца задержались на пригорке еще минуты три-четыре, потом поползли и они. Японские пули попрежнему летали над их головами. Уже далеко за холмами бойцы и Лао Ган, болезненно морщась, разогнули Затекшие спины. Когда они прошли еще немного вперед, с правого фланга их обстреляли.
   Лао Ган опустился на землю так, будто ему подрубили обе ноги. Сначала он постоял на коленях, потом осторожно склонился к земле и вытянулся на ней, длинный, худой. Бойцы залегли рядом за кочку и оттуда меткими выстрелами уничтожили японского снайпера, неожиданно подобравшегося к ним с ручным пулеметом.
   Лао Ган почувствовал острую боль чуть пониже колен, сразу в обеих ногах; потом она затихла, притупилась. Он попытался подняться на ноги и со стоном повалился на Землю: японские пули перебили ему ноги. Он еще раз попробовал встать и опять упал. Нестерпимая боль обожгла все его существо.
   "Лучше лежать, -- подумал он. -- Тогда не болит".
   Бойцы нагнулись над своим командиром, потом переглянулись между собой.
   -- Ну, давай, -- сказал один из них и осторожно приподнял Лао Гана за плечи.
   Другой боец помог ему взвалить тело на спину, и они пошли. Потом один из солдат побежал вперед, вдогонку роте, за санитарами.
   Лао Ган молчал, крепко стиснув зубы; мертвенная бледность разливалась по его лицу. Только теперь он почувствовал усталость от многодневных беспрерывных боев. Усталость заглушала боль в ногах. Хотелось спать.
   -- Послушай, Лян, положи меня здесь у дороги и иди вперед. За мной придут.
   Едва Лао Ган сказал это, как удар о землю оглушил его... Острая боль в ногах оживила Лао Гана. Он приподнялся на локтях и посмотрел на бойца. Лян неподвижно лежал, уткнув лицо в низкую, пожженную солнцем траву. Лао Ган подполз к нему, приподнял его голову и почувствовал на ладонях теплоту: за ухом бойца бежала струйка черной крови.
   Лао Ган пополз дальше один. Сначала он выбрасывал далеко перед собой руки, потом подтягивал туловище; одеревеневшие ноги тяжело волочились вслед за ним. Он полз долго, отдыхал, в изнеможении падая на траву. Выстрелы позади затихали, он едва улавливал их звуки. И впереди было пустынно и тихо. Лао Ган выполз на дорогу.
   Силы оставляли Лао Гана. Ему казалось, что ног у него уже нет, что он потерял их на дороге. Лао Ган повернул голову и посмотрел назад. В пыли он увидел пятна крови, тяжело опустил голову на дорогу и затих. Голова легла как-то боком, ухом к земле.
   Лао Ган уловил мерный стук. "Это стучит сердце, -- подумал он. -- Нет, это наши верховые за мной".
   Но на дороге никого не было. Шум приближался с другой стороны, и Лао Ган понял: "Японская разведка!"
   Напрягая все силы, он пополз к краю дороги, с трудом перевалил через обочину, упал в канавку и от боли впал в забытье. Японская разведка заметила человека, переползшего дорогу, пришпорила коней и поскакала к нему.
   Когда Лао Ган пришел в себя, японцы были уже совсем близко. Из-за поворота дороги они выезжали по одному. Он насчитал пять человек.
   -- Вот этого сперва, -- прошептал раненый, с трудом вытащив из кобуры большой автоматический пистолет и прицеливаясь в переднего всадника.
   Глаза его застилались пылью, слезились, веки горели, точно обжигаемые огнем. Японцы остановились не далее полутора десятков шагов от него.
   Лао Ган выстрелил и увидел, как офицер съехал с седла. Солдаты повернули коней и поскакали обратно, к повороту дороги. Лао Ган видел, как они дружно вскинули винтовки и целились в него. И он тоже стрелял и считал выстрелы вслух:
   -- Два, три, четыре, семь, десять, двенадцать, тринадцать...
   Лао Ган заметил, как еще одни японец, схватившись за грудь, упал с коня. Последний, четырнадцатый патрон он оставил себе. Вдруг острая сверлящая боль прошла сквозь его правое плечо. Рука с пистолетом упала. Из-за поворота дороги выехала еще одна конная группа. Японцы на минуту задержались на повороте и поскакали прямо к нему. Лао Ган смотрел на них снизу вверх, с Земли. Левой рукой он поднес пистолет ко рту.
   -- Сволочи самураи! -- воскликнул он и нажал спуск.
   Прошло мгновение. Лао Ган удивленно скосил глаза на дуло, просунул его глубже в рот, закрыл глаза и изо всех сил опять нажал спуск. От огромного напряжении простреленные ноги Лао Гана шевельнулись, и по всему телу прошла дикая, нестерпимая боль. Перед глазами мелькнули круги, голова безжизненно ударилась о землю, и где-то совсем рядом так знакомо простучала ровная дробь: тук-тук-тук-тук...
   Японцы, внезапно повернув коней, помчались назад. С холма по дороге хлестнула пулеметная очередь, потом еще и еще. Всадники неуклюже выпрямлялись в седлах и падали на землю.
   Возле Лао Гана остановились бойцы его роты. Один из них нагнулся и посмотрел в лицо командиру. Он лежал в канавке, запрокинув голову. Боец взял из его рук пустой пистолет и сокрушенно мотнул головой:
   -- Застрелился!.. Не дождался нас...
   Лао Ган открыл глаза, взглянул на бойцов, не узнал их и тихо вскрикнул:
   -- Самураи, сволочи!..
   -- Жив! -- радостно закричали бойцы и бережно подхватили его на руки.
   Лао Ган удивленно сморщил брови, пристально посмотрел на них, узнал и прошептал:
   -- Пить... холодной воды... пить...
   Его осторожно понесли через холмы к лесу. Пулеметчик Ван шел рядом. В руках он держал пустой пистолет командира. Лао Ган заметил Вана и кивнул ему головой; Ван склонился над ним.
   -- Считал и ошибся. Хотел последнюю пулю себе... а отправил ее в японцев...
   "Таран победы"
   За Северными воротами Мукдена, возле казарм японской дивизии, на широком расчищенном поле заканчивались строевые ученья новобранцев "армии Манчжу-Го" [После захвата Манчжурии в сентябре 1931 года японские империалисты превратили ее в "государство Манчжу" (Манчжу-Го). Императором Манчжу-Го они объявили марионетку Пу И, создали правительство из своих агентов, организовали армию под командой японских офицеров]. Этих молодых загорелых крестьянских парней согнали со всех концов Манчжурии. Вначале им не давали оружия: японцы боялись молчаливых и равнодушных людей, старательно выполнявших приказы начальников.
   Но теперь заканчивались строевые ученья, и вот уже месяц, как новобранцы упражняются с винтовками; к пулеметам были допущены лишь немногие, внушавшие особое доверие японским офицерам. Каждым взводом командовал японский унтер, ротой -- японский лейтенант. Но и эти меры казались японцам недостаточными, и они прикомандировали к каждому взводу, в помощь унтеру, по одному японскому солдату первого разряда.
   Не было в истории другой такой армии, командиры которой так смертельно боялись бы своих солдат. Но война против китайского народа требовала от японских генералов все больше людских резервов. Зияющие прорывы на фронтах требовали еще и еще пушечного мяса. И тогда генералы решили формировать полки из жителей Манчжурии. В японских штабах офицеры в восхищении потирали руки:
   -- Прекрасная идея! Завоевать Китай руками китайцев!
   И на учебных плацах Мукдена, Чаньчуня, Чэндэ взад и вперед маршировали захваченные в деревнях молодые крестьянские парни.
   В "час просвещения" японские офицеры через переводчиков проводили с новобранцами "уроки назидания":
   -- Императорская армия пришла к вам, чтобы спасти вас от неминуемой гибели. Мы создали в Манчжу-Го земной рай, а вы будете жителями его. Япония есть отец, породивший своего сына -- Манчжу-Го, и вы должны повиноваться нам не раздумывая, как достойный сын любимому отцу. У нас с вами сейчас один общий враг -- застенные китайцы [Манчжурия отделена от остального Китая Великой стеной. Застенные китайцы -- жители Северного, Южного, Западного и Центрального Китая]. Мы защитим вас от их хищных и коварных происков.
   Новобранцы, не моргая, смотрели прямо в рот офицеру, когда он говорил, а потом и переводчику. Им трудно было уловить смысл этих речей, упрятанный в высокопарные фразы. Они ломали себе головы, думая о том, почему эастенные китайцы, точно такие же люди, как и они, -- враги? Почему Япония -- отец Манчжу-Го? Как это одна страна может родить другую? Что это за "земной рай"? Почему они его строят у нас в Манчжурии, а не у себя в Японии? Сволочи! Захватили наши земли и издеваются!..
   Новобранцы смотрели на офицера и думали о нем: "У этого дурака в башке столько же воды, сколько в жабе". Было смешно, когда он, выпячивая грудь, произносил свои нелепые слова, но они не смеялись.
   "Уроки назидания" занимали не только весь "час просвещения", но и много других часов. Офицеры сменяли друг друга, неустанно произнося утомительные речи. Новобранцы, отупевшие и измученные, молча злобствовали. Их не оставляли одних: всегда и повсюду они чувствовали за собой зоркие глаза своих, "старших братьев" -- японских солдат первого разряда. Даже ночью в бараках "старшие братья" следили за сном новобранцев.
   В день, когда военное обучение было закончено и новобранцы стали солдатами, а полк их был назван "Тараном победы", произошло неожиданное событие: в полку были обнаружены антияпонские листовки, призывавшие молодых солдат к восстанию, к защите родины с оружием в руках.
   Полк построили на учебном плацу, и японец полковник обратился к солдатам с речью. Он просил их выдать "врагов Японии и Манчжу-Го". Полк молчал. Полковниц грозил расстрелять каждого десятого. Полк молчал.
   Люди смотрели прямо перед собой пустыми, ничего невидящими глазами. До слуха их доносились крики полковника и испуганный голос китайца переводчика. Они действительно не знали, кто подбросил в бараки листовки; их обнаружили утром, и грамотные солдаты с удовольствием читали их неграмотным. Но если бы солдаты и знали этих людей, они молчали бы так же.
   К полковнику подошли офицеры. Они быстро переговорили о чем-то между собой, потом пошли по рядам, всматриваясь в равнодушные солдатские лица. Из рядов вызывали "подозрительных" солдат. Скоро их набралось человек тридцать. Окруженные японцами, они были отведены в сторону, к высокой кирпичной стене старого буддийского храма. Полковник резким голосом прокричал переводчику несколько фраз. Тот перевел их полку:
   -- Сейчас мы расстреляем этих антияпонских собак и поступим так и с вами, если вы осмелитесь сделать что-нибудь антияпонское...
   Солдаты в бешенстве сжимали винтовки и молчали. Они ничего не могли сделать: винтовки у них были без патронов и штыков...
   Вскоре полк перебросили в прифронтовую полосу, в провинцию Шаньси. Он разместился в центре большого японского военного лагеря: вокруг были японские войска. В полк приходили японцы и смотрели на солдат, как на дикарей, бесстыдно тыча им в лица свои грязные руки. Солдат из лагеря не выпускали. Дни и ночи они проводили в душных бараках.
   На третий день в лагерь прибыл санитарный отряд. Переводчик сообщил солдатам, что застенные китайцы подбросили в лагерь бактерии чумы, чтобы истребить весь полк "Таран победы". Полк по-ротно двинулся к санитарному бараку для античумной прививки. Японцы встречали солдат насмешливо. Кругом стояли японские патрули с пулеметами. Солдатам было приказано оставить оружие в бараках.
   К врачам пропускали по одному. Они осматривали у солдата сперва глаза, уши, затем открывали рот, быстро вставляли в него бамбуковую палочку и вытаскивали язык. Давившихся солдат крепко держали за руки санитары. Врач ловко отрезал под языком кусок мяса, фельдшер щедро пихал в рот вату, залив ее иодом. Оперированного уводили, входил другой солдат.
   Так поступили со всем полком. Молодые, здоровые крестьянские парни превратились в немых...
   Через две недели после этого полк, именуемый "Тараном победы", перебросили вместе с японским полком на фронт. "Таран победы" двигался впереди, за ним шли японцы. Китайцы упорно обороняли свои позиции, отбивая японские атаки. Тогда японцы выдали полку "Таран победы" гранаты и бросили его на прорыв китайских линий, а сами следовали за ним по пятам с пулеметами.
   "Таран победы" быстро шел вперед, все больше отрываясь от японского полка.
   На китайских позициях было тихо: здесь ждали, когда противник подойдет ближе, вплотную, чтобы встретить его сокрушительным огнем. "Таран победы" был уже возле китайских линий, когда он внезапно круто повернул назад и бросился с гранатами на японцев. Японцы от неожиданности опешили. "Таран победы" со страшным мычаньем навалился на них, осыпая гранатами. Вслед за ним ринулись в атаку и китайские войска... Весь японский полк был уничтожен.
   Вот маленький рассказ о том, как японские генералы хотели завоевать Китай руками китайцев и что из этого вышло.

Я плачу...

   О смерти Чжоу Дя-ю в деревне Синьхэ узнали случайно.
   В город Таянь привезли раненых бойцов. Повсюду шла кровопролитная война с японскими интервентами, и в таянском госпитале не хватало мест для выздоравливающих бойцов. Когда жители окрестных деревень узнали об этом, они приготовили удобные и легкие носилки из бамбука и послали свои депутации в таянский госпиталь. Выздоравливающие бойцы охотно согласились переехать в крестьянские фанзы и жить там, покуда не затянутся их раны.
   В Синьхэ с нетерпением ждали раненых. Крестьяне заботливо украшали свои жилища, где должны были поселиться дорогие гости, защитники родины. В деревню ждали не менее двадцати бойцов. После долгих споров, кому из крестьян выпадет честь принять раненых в своих фанзах, решили тянуть жребий. Конечно, даже после этой разумной меры, предложенной старостой Ли Пином, осталось много недовольных. Всем хотелось приютить и приласкать раненого бойца у себя дома. Тогда опять начали спорить и наконец решили: продовольствие и одежду для раненых предоставляет вся деревня сообща, и, кроме того, возле раненых устанавливается постоянное дежурство деревенских жителей.
   Далеко за околицей бродили дозорные ребятишки: они должны были оповестить деревню, когда завидят кортеж раненых. Ждали их уже второй день, и нетерпение жителей достигло высшего предела. Старики тоже выходили За околицу, взбирались на бугорки и оттуда подолгу оглядывали все пространство до горизонта.
   Раненые прибыли на рассвете, когда в деревне еще спят. Дозорные мальчишки, приткнувшись друг к другу спинами, дремали. Чувствуя себя провинившимися, они, как одержимые, сорвались с места и побежали по деревенской улице, оглашая ее неистовыми криками:
   -- Везут! Везут! Раненых везут!..
   Улица быстро заполнилась народом, устремившимся к околице. Там и встретили дорогих гостей. Староста Ли Пин взволнованным голосом приветствовал бойцов:
   -- Мы ждали вас, как детей наших, потому что дети наши тоже на фронте бьются с врагами. Примите нашу любовь к вам и живите у нас, если скромное наше жилище понравится вам...
   Ли Пин хотел говорить еще и еще. Но он не умел произносить складные речи и к тому же волновался. Поэтому он замолк и сделал рукой широкий жест, столь красноречивый, как самое горячее, сердечное приветствие. Крестьяне быстро сменили людей, несших носилки с ранеными бойцами, и кортеж направился в деревню.
   По дороге едва не разразился новый скандал: вместо двадцати бойцов в Синьхэ было доставлено всего двенадцать! Ходоки сконфуженно пожимали плечами и говорили:
   -- Как мы ни просили, ничего не вышло. Желающих взять к себе раненых много, очень много, а раненых очень мало. Для всех деревень не хватает...
   Староста Ли Пин стал громко по именам выкликать из толпы счастливцев:
   -- Су Чжэн! Этот дорогой гость будет жить у тебя.
   Му Тан! Проводи эти носилки с раненым бойцом в свою фанзу.
   Каждое слово Ли Пина ловили жадно и послушно. Те, кого он называл, с достоинством провожали бойцов к своим жилищам. И никто больше не спорил, чтобы не нарушать шумом голосов покой гостей.
   Когда распределили всех выздоравливающих бойцов, Ли Пин заметил в толпе старуху Чжоу Тун. В лицо ему ударила кровь, и он смутился. Уж если к кому надо было определить раненого бойца, так это, конечно, к ней, к старой Чжоу Туи. Все пять сыновей ее бьются с заклятыми врагами на фронте. Муж ее умер давно, и ей тоскливо жить в старости одиноко. Ли Пин горестно вздохнул и подошел к ней.
   -- Ты не убивайся. Мы с тобой самое главное будем делать: мы будем ходить из фанзы в фанзу и присматривать, чтобы у раненых все было в порядке и в достаточном количестве. Это наша с тобой обязанность.
   Старуха молча кивнула головой. Потом она с сожалением посмотрела вслед последним носилкам, уносимым к крайней фанзе.
   -- Конечно, это наша обязанность -- ходить за ранеными бойцами, -- сказала она.
   По вечерам фанзы, где находились раненые, наполнялись людьми. Все внимательно слушали рассказы бойцов или, если они молчали, развлекали их, как могли. Но чаще всего бойцы рассказывали о войне, о фронтовой жизни.
   Когда Ли Пин и Чжоу Тун вошли в крайнюю фанзу, в ней было столько людей, что им пришлось прислониться к стене и стоя смотреть и слушать. На широких канах сидел молодой боец. С кан свешивалась одна нога, другая едва достигала края кан. Вернее сказать, у него почти не было другой ноги: в госпитале отрезали ее по колено. Левая рука и плечо были у него в бинтах. Сидел он веселый, все время смеялся и скалил белые крупные зубы. Ему нравились грубоватые, но добродушные крестьянские шутки, и он хохотал по-детски, от души, так громко, точно сидел у себя дома, в кругу своей семьи.
   -- Рассказал бы ты нам и о своей жизни, что ли! -- почтительно подал кто-то голос.
   -- A y меня и жизни-то еще не было. Я не установился ["Не установился" -- широко распространенное в Китае выражение: означает, что человеку еще не исполнилось тридцати лет; что он еще очень молод], еще, молод.
   -- Теперь время такое, -- вставил Ли Пин: -- кто с оружием в руках идет на врага, тот установился уже и в двадцать лет.
   -- Верно сказано, -- поддержали Ли Пина сидящие и стоящие в фанзе люди.
   Боец потрогал рукой повязку на плече, обвел всех долгим, внимательным взглядом вдруг запечалившихся глаз и сказал:
   -- Ладно, расскажу вам, как меня изуродовали японцы.
   -- Говори, говори! -- зашумели и задвигались вокруг него крестьяне.
   -- Я простой солдат, -- начал он, -- а раньше работал в городе Цзинани [Цзинань -- главный город провинции Шаньдунь]. Этот город, пожалуй, не меньше Шанхая будет. Так вот, работал я там на фабрике. Как началась война, мы, все рабочие, пошли в армию. Много народу с нами пошло. Вот так я и стал солдатом. Раньше старики так говорили: из хорошего железа не делают гвоздей, и хороший человек не пойдет в солдаты.
   -- Сейчас война наша, народная! -- крикнула старуха Чжоу Тун.
   -- Сейчас, конечно, так никто уже не скажет, -- продолжал боец. -- Теперь все хотят попасть в солдаты и драться с японцами. Так вот, обучили нас, как надо воевать, и отправили на фронт, недалеко от Сюйчжоу. Здесь мы обороняли от японской армии участок от Тайэрчжуана до Тэнсяна. Долго мы удерживали наши позиции, и ничего японцы не могли сделать с нами -- все их атаки мы отбивали. Тогда они начали день и ночь обстреливать пас из пушек, а потом и с самолетов. Многие из нас совсем оглохли от шума, но мы не отступили. Вот в этом бою я и был ранен.
   Боец замолчал, достал пачку сигареток, ловко открыл се одной рукой и протянул сидящим поблизости. Люди вежливо отказывались. Боец сунул сигаретку в рот и закурил от поднесенного ему огонька.
   -- Шанго! [Шанго -- хорошо. В Китае есть сигареты марки "Шанго" (на коробке изображен большой палец правой руки)] -- воскликнул он, показывая на пачку сигарет. -- Шанго! -- повторил он и показал большой палец правой руки. -- Подарок от населения. Нам много подарков присылает население. Нас не забывают.
   -- Шанго, шанго! -- зашептали слушатели. -- Так, так. Говори, однако, дальше.
   -- Говори только подробно, -- опять вставил Ли Пин.
   -- Ну, так вот, когда пошли их танки, стало нам очень страшно. Пушек у нас тогда против этих танков еще не было. И они шли на нас, не останавливаясь. Они были уже совсем близко, когда мой товарищ, тоже молодой боец, вдруг пополз навстречу танкам с двумя связками гранат.
   Я думал, что он с ума сошел, и хотел его удержать. Но он даже не оглянулся на меня. А танков было штук пять. Впереди шли два, совсем рядышком, и оттуда нас обстреливали из пулеметов. Вдруг этот мой товарищ, -- а он уже был близко к передним танкам, -- вскочил на ноги и -- раз! -- швырнул под один танк связку гранат. Еще не раздался взрыв, а он уже бросил вторую связку под другой танк.
   Когда гранаты взорвались, танки подскочили вверх, а потом перевернулись и упали на землю, изуродованные. Когда наши бойцы увидели это, все бросились в атаку. Пошел с ними и я. Но сгоряча я забежал далеко вперед, и вот там японцы меня ранили в плечо и в руку. А когда я упал, то один из японских танков, торопясь обратно, переехал мне ногу до колена, раздавил ее.
   Но самое главное было, конечно, с моим товарищем -- героем. Уничтожив два вражеских танка, он погиб под японским огнем. Вся армия наша восхитилась его поступком, и теперь многие делают так же, как и он: смело идут против японских танков. Молодой он был парень, но храбрый. Знал, что идет на смерть, и пошел.
   -- Почему не скажешь ты нам его имя? -- спросил Ли Пин.
   -- Разве я не сказал? -- забеспокоился боец. -- Он крестьянин, из Таянского уезда, из вашего, а имя его -- Чжоу Дя-ю. Теперь он известен всему народу -- национальный герой!
   Боец замолк. В фанзе было тихо. Все склонили головы и потом сразу, будто сговорившись, повернулись к стене, где стояла старуха Чжоу Тун. Это была мать героя. Из глаз ее лились слезы, и казалось, что она всем телом своим вдавилась в стену, так тесно прижалась она к ней спиной.
   -- Сын мой, -- прошептала старуха, -- я плачу...
   Люди задвигались, освободили ей место на канах. Старуха села рядом с бойцом. Лицо ее почернело и еще больше сморщилось Она тесно сжала губы и не рыдала, но слезы все еще бежали из глаз ее.
   -- Сын мой!.. -- едва слышно шевельнула она губами.
   -- Он был настоящим героем, бойцом за нашу родину, -- с гордостью произнес раненый.
   -- Вот и некому будет позаботиться о душах наших предков. Ведь он был у меня самый младший. Я плачу...
   Голос старухи дрогнул. Окруженная односельчанами, она сидела на канах, прямая и крепкая.
   -- Он был очень добрым и смелым, -- точно вспоминая что-то, сказала старуха.
   -- Он был настоящим сыном народа, вот что! -- воскликнул старик Ли Пин и положил свою большую руку на плечо Чжоу Тун.
   -- Страна еще не спасена, а одного сына уже нет. -- Старуха резким движением отбросила со лба коему седых волос. -- Значит, ты был в том бою? -- повернулась она лицом к раненому.
   -- Да, мать, я был там с твоим сыном, и я горжусь этим.
   -- Для того чтобы победить врага, нужно отдать много крови, -- сочувственно произнес Ли Пин.
   -- У меня осталось еще четыре сына, -- вдруг поднялась Чжоу Тун. -- Они отдадут свою кровь, чтобы спасти наш народ от японского рабства!
   Старуха прижала голову раненого бойца к своей груди.
   -- Сын мой, -- прошептала она, -- я плачу...
   Но теперь ее глаза были сухими, лицо заострилось и отвердело. В фанзе было тихо. Крестьяне почтительно молчали, уважая горе старухи Чжоу Тун, матери героя Чжоу Дя-ю...

Марш мертвецов

   Трупы павших в бою солдат и офицеров сжигали на большом поле. Вокруг ровными рядами, четырехугольником построилась вся бригада; даже легко раненные притащились из полевого лазарета, чтобы присутствовать при этой торжественной церемонии. Сжигали долго.
   В центре четырехугольника суетились священники, офицеры. Прямо на землю ставили маленькие фанерные ящички, обтянутые кусочками белой марли [Белый цвет является в Японии цветом траура]. Это были урны с прахом павших в бою. Число их все увеличивалось. Наконец, когда все трупы были сожжены, священники пошли вместе с командованием бригады вдоль урн. Священники негромко приговаривали, офицеры шли молча. Командир бригады вышел в центр поля и обратился к солдатам с речью. Где-то в задних рядах зашумели.
   -- Солдаты! Мы выполняем великую миссию, возложенную историей на Японскую империю. Мы завоевываем Азию для того, чтобы покорить весь мир. Никакие жертвы не должны беспокоить вас...
   Протолкавшись сквозь ряды, на поле выбежал офицер разведки. Подойдя к генералу, он прервал его речь и тихо доложил ему:
   -- Шестая бригада требует немедленной помощи. Китайцы угрожают ей полным разгромом. Она несет огромные потери.
   Генерал, не окончив своей речи, махнул рукой, подозвал к себе офицеров и приказал выступать. Батальоны строились в походные колонны здесь же, на поле, и поспешно уходили в сторону шоссейной дороги Шанхай -- Нанкин. Солдаты проходили мимо командира бригады и стоявших возле него офицеров. Генерал задержал две роты последнего батальона и приказал им сопровождать урны с прахом японских солдат и офицеров [Согласно традиции, тела погибших за пределами Японии японцев сжигаются и урны с прахом отправляются в Японию. Особенно сильна эта традиция в армии и во флоте].
   -- Возьмем Нанкин, оттуда отправим их в Японию, -- бросил он командирам рот.
   Генералу и офицерам, сопровождавшим его, подали легковую машину, и они поехали тоже в сторону шоссе.
   Солдаты расположились на поле, возле урн. Был полдень, солнце сильно припекало, солдаты потели. Вызванные грузовики прибыли лишь часа через три. Их нагрузили урнами доверху, и они медленно покатили через поле в сторону шоссе. Командиры рот забрались в кабины шоферов, а солдаты с унтерами и лейтенантами форсированным маршем двинулись за ними. На разбитом снарядами шоссе грузовики высоко подпрыгивали, поднимая тучи густой, едкой пыли. Урны от тряски падали на землю, и процессия задерживалась. Солдаты заново увязывали белые ящички.
   Вскоре нагнали обоз бригады. Начальник обоза, размахивая руками, рассказывал офицерам:
   -- Китайцы отступили. Оказывается, кроме нашей бригады, на помощь шестой пришла вся восьмая и тринадцатая дивизии. Китайцы этого не ожидали. Теперь сражение идет уже на окраинах Нанкина. Теперь надо ехать прямым путем в город...
   Возле переднего грузовика с урнами стоял на-часах молодой солдат Кендзи Мицухара. Он безучастно слушал торопливую болтовню начальника обоза, переминаясь с ноги на ногу.
   "Теперь прямо в Нанкин, -- думал он. -- Очень хорошо. Значит, правду говорили, что войне этой скоро будет конец. Взять только Нанкин! Правда, сперва говорили так же, когда Шанхай брали. Нанкин в Китае -- все равно, что в Японии Токио. Это, конечно, верно: если взять Нанкин, тогда войне будет конец. И тогда домой. Очень хорошо это -- домой!"
   Взгляд Кендзи упал на урны, обвязанные белой марлей. Они горой высились на грузовике.
   "Интересно, где урна Ито Мосабуро, -- на этом грузовике или на другом? Все-таки мы очень дружили, да и из одной деревни. Дома спрашивать будут, а что я им скажу? Убит во славу императора, и все".
   -- Однако китайцы не такие уж трусливые, как наши офицеры говорят. Вот сколько положили наших! -- Кендзи с грустью посмотрел на грузовики с урнами.
   Последние слова Кендзи произнес вслух и поэтому испуганно взглянул на разговаривавших офицеров. "Не слышали! -- облегченно вздохнул Кендзи. -- Лучше и не думать об этом", решил он.
   Внезапно сверху зашумели моторы самолетов.
   -- Это наши! -- радостно закричал начальник обоза. -- Они возвращаются из Нанкина: отбомбили.
   Все подняли головы к небу. С востока приближались самолеты. Их было девять, они летели низко, тесной стайкой. Лучи закатного солнца обесцветили плоскости машин, глазам было больно смотреть на них. Самолеты снизились еще больше. И вдруг сразу в нескольких местах упали бомбы. Взрывы, следовавшие один за другим, вырывали огромные ямы, высоко подбрасывали в воздух грузовики.
   Одна бомба взорвалась очень близко, и испуганный Кендзи залез под грузовик и пролежал там все время бомбежки, ни о чем не думая, уткнув лицо в землю, вздрагивавшую от взрывов. Когда самолеты улетели, Кендзи вылез из-под грузовика, оглянулся по сторонам, Зажмурился и опустился на корточки. Вокруг валялись изуродованные грузовики, обозные повозки, люди. Отовсюду неслись стоны и вопли раненых.
   "А говорили, что они воевать не умеют и что у них нет самолетов!" обозлился Кендзи.
   Грузовик, возле которого стоял Кендзи, уцелел. Урны от сотрясения воздуха переместились к одному борту. Там, где стояли офицеры и начальник обоза, бомба вырыла глубокую яму. Рядом с ней лежал начальник обоза. Кендзи подошел к нему и увидел, что он мертв.
   Все автомашины были исковерканы. Поэтому с уцелевшего грузовика торопливо сбросили урны прямо на землю и приказали солдатам взять по одной и нести до Нанкина. В грузовик уложили "боеприпасы" -- огромные чемоданы и узлы, принадлежащие офицерам. Солдаты были недовольны этим, но никто не осмелился сказать что-нибудь вслух.
   Кендзи взял одну урну, раздобыл кусок марли и подвязал ею коробку себе за шею. Урна была легкой, но неудобной. Когда остатки рот построились и пошли дальше вдогонку бригаде, Кендзи заметил на урне надпись. Он медленно разбирал ее на ходу:
   "Тридцать третья дивизия действующей японской императорской армии в Китае. Пятая бригада, второй полк, третья рота первого батальона. Рядовой второго разряда Ито Мосабуро. Префектура Ибараки, уезд Циба, деревня Кояма, Япония...".
   От неожиданности у Кендзи даже подкосились ноги. Он побледнел, ему стало не по себе.
   "Значит, я буду наступать на Нанкин вместе с мертвым Ито! Так захотело небо. Он был моим другом и земляком".
   Кендзи не мог отвести взгляда от надписи на урне. Он бездумно перечитывал ее раз за разом. И урна казалась ему все тяжелее и тяжелее. Словно не невесомый прах лежал в ней, а большое и тяжелое тело его земляка Ито Мосабуро.
   К вечеру остатки рот подтянулись к тылу действующей бригады. Впереди шли упорные, тяжелые бои на самых подступах к городу.
   Несмотря на превосходство японских сил, китайцы упорно оборонялись. Неумолчно грохотала артиллерия, обстреливая улицы города; где-то в стороне рвалась и рассыпалась со звоном шрапнель. В тыл, к полевым лазаретам, без конца проносили раненых. Их мучительные стоны наполняли вечерние сумерки. Внезапно к остаткам рот подскакал на взмыленной маленькой лошадке командир батальона и приказал прорываться в город, объятый огнем.
   Нанкин горел, подожженный японцами. Ветер играл огнем, взмывая к небу величественные столбы искр и пламени. Китайцы медленно отступали, защищая каждую пядь своей земли. Солдаты бросились вперед, откинув за спины белые урны.
   Чем ближе к Нанкину, тем страшнее грохотала, полыхала война. Огненные языки пламени метались в темноте, зловеще озаряя окрестности города. Рвались снаряды и бомбы, высоко в небе перемешивались люди, кони, земля.
   Кендзи полз на коленях, напряженно пригибаясь к земле. В темноте он и другие солдаты наползали на мертвые тела, но когда они натыкались на раненых, те истошно кричали и плакали в беспамятстве. Это были свои, японцы. Кендзи узнавал их по крикам. "Сколько же здесь полегло?" мелькнуло у него в голове.
   -- Вперед! -- яростно крикнул взводный.
   И Кендзи, опять привалившись к земле, пополз вперед. Теперь уже было светло. Пылающий город освещал путь наступавшим. Впереди Кендзи, с боков, позади ползли по земле, через трупы солдаты его батальона с урнами на спинах.
   -- Марш мертвецов! -- исступленно крикнул Кендзи.
   В грохоте пулеметной пальбы и треска китайских гранат этот крик никто не услышал.
   -- Домо-о-ой! -- опять завопил Кендзи, припадая к земле и продираясь вперед.
   Подскакивая, урна била его по спине.
   -- Банзай! -- вдруг над самым ухом Кендзи закричал взводный. -- Банзай!
   Солдаты вскочили на ноги и бросились вперед, вытянув перед собой короткие ружья с широкими штыками. Навстречу им прямо из огня выскочили из города люди. Они бежали молча. И когда уже казалось, что японские штыки проткнут этих смельчаков, они швырнули в лица японцам гранаты.
   Кендзи высоко подбросило взрывом, и, падая на землю, он вспомнил о друге и земляке Ито Мосабуро, чей прах лежит у него за спиной в урне: "Что сказать в деревне о нем?"
   Но в это время кровь подступила к горлу, и Кендзи, захлебываясь, прошептал:
   -- До-мо-ой!..
   Скорчившись, он замер на земле, освещенной заревом нанкинского пожара.

Три девушки

   Китайские войска защищали Путун уже больше недели. Их было немного: всего лишь один батальон отбивался от целой японской бригады, окружившей Путун со всех сторон. Японские снаряды и бомбы разрушали улицы и дома; толпы жителей метались по городу, окраины которого пылали, подожженные японскими снарядами.
   Китайские солдаты не отступали. Батальон свой они назвали "отрядом смерти" и отказались оставить позиции даже тогда, когда главнокомандующий приказал отступить. Бойцы, измученные ожесточенными боями, но полные решимости сопротивляться захватчикам, яростно оборонялись. Они отстаивали каждую пядь своей земли, обильно поливая ее кровью.
   В батальон все время прибывали новые силы -- юноши, девушки, старики. Они брали винтовки из рук сраженных бойцов и стреляли во врага, еще не умея поражать. Они постигали искусство борьбы с врагами здесь же, в пороховом дыму, в грохоте разрывов.
   В полдень восьмого дня японские части ворвались в город.
   От всего батальона защитников города уцелела маленькая горсточка храбрецов. Прячась за выступами домов, залегая в канавы, они продолжали обороняться, встречая японцев пулеметным огнем и гранатами. Вскоре в городе наступила тишина. Не слышно было больше орудийной пальбы и взрывов. Путун был взят японцами.
   В подвал разрушенного снарядами дома вползли три девушки -- гранатометчицы героического батальона. Все три девушки еще восемь дней назад были работницами путунской шелкомотальной фабрики. Они лежали в подвале неподвижно и молча -- говорить не хотелось. С улицы доносились выстрелы и душераздирающие крики жителей.
   Там, наверху, на улицах, части "императорской армии" расправлялись с китайским населением. Они сгоняли всех мужчин -- стариков и юношей -- на площадь перед высокой стеной путунского чугунолитейного завода и расстреливали их из пулеметов. Женщин, подгоняя штыками, вели по улицам к огромному пустырю на берегу реки Ванпу [река Ванпу -- приток реки Янцзы; на реке Ванпу расположен город Шанхай], где расположились лагерем японские войска.
   Девушки лежали в подвале и напряженно прислушивались к крикам, доносившимся с улицы.
   -- Лучше умереть, чем попасть к ним в руки! -- сказала маленькая Чжи.
   -- Они волокут женщин к себе в лагерь для солдат и офицеров! -- вскрикнула У Ма.
   Шум на улице затихал. Крики становились все тише.
   -- Мы не должны оставаться здесь: они и до нас доберутся, -- вдруг сказала все время молчавшая Ху Лань.
   -- Не хочешь ли ты, чтобы мы сами к ним пошли? -- спросила ее маленькая Чжи.
   -- Да, мы должны сами к ним пойти, -- спокойно ответила Ху Лань.
   Маленькая Чжи и У Ма переглянулись между собой и вопросительно уставились на Ху Лань.
   -- Нам не выбраться отсюда живыми, -- промолвила Ху Лань. -- И если нам суждена позорная смерть от японских насильников, то мы можем дорого продать свои жизни. У нас остались еще гранаты, целых восемь штук! Этого достаточно, чтобы они заплатили нам дорого. -- Ху Лань замолчала.
   -- Ху Лань... -- Голос маленькой Чжи дрогнул. -- Я не боюсь умереть. Говори, что надо сделать, и я пойду с тобой.
   -- Я тоже пойду, -- громко сказала У Ма. -- Лучше умереть сегодня как человек, чем завтра как раб.
   -- У нас восемь гранат. Я беру три, ты, У Ма, берешь три, а ты, Чжи, две. Их легко спрятать под халатом. Вот так! -- Ху Лань уложила под халат гранаты и стянула его ремнем. -- Потом мы идем прямо в японский лагерь. Когда они подойдут к нам...
   Ху Лань зашептала едва слышно. Маленькая Чжи и У Ма, склонившись к ней, внимательно слушали.
   Девушки выползли из подвала на улицу, отряхнули с себя грязь и пошли в сторону Ванпу. На улице никого не было. Они уже подходили к японскому лагерю, когда их заметили часовые. Солдаты кричали друг другу, смеялись. Девушки спокойно приближались к воротам лагеря. Здесь уже толпились сотни две солдат. Из ближней палатки вышли два офицера и тоже направились к солдатам. Девушки остановились у входа.
   -- Сами пришли -- это очень хорошо! -- осклабившись, сказал рябой унтер.
   Он уже повернулся, чтобы итти, когда увидел, как сквозь расступившуюся толпу идут офицеры. Девушки стояли у входа, бледные, неподвижные. Офицеры подошли к ним вплотную. За ними двинулась вся толпа солдат. Офицеры переговаривались между собой и смеялись. Один из них, высокий и худой, с золотым пенсне на носу, подошел к маленькой Чжи и взял ее рукой за подбородок. Девушка бросила вопросительный взгляд на Ху Лань, уловила ее кивок и неожиданно оттолкнула от себя офицера.
   В японцев полетели одна за другой гранаты. Ошеломленная толпа солдат завыла и рванулась в стороны. Но гранаты настигали солдат. Вокруг лежали тела убитых. Раненые отползали к изгороди из колючей проволоки. Метнув последнюю гранату, Ху Лань обняла подруг. Они спокойно смотрели прямо в лица подбегающим солдатам. Подруги стояли обнявшись, когда их тел коснулись холодные лезвия штыков...

0x01 graphic

-------------------------------------------------------

   Источник текста: Гнев. Рассказы [о борьбе китайского народа с японскими захватчиками] [Для ст. возраста] / Ал. Хамадан; Рис. Р. Гершаник. -- Москва --Ленинград: Детиздат, 1939 (Москва). -- 200 с., 11 вкл. л. ил.; 20 см.
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru