Гусев-Оренбургский Сергей Иванович
Бесприютный

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Сергей Гусев-Оренбургский

Бесприютный

   В воскресенье утром Микитич не предчувствовал, что живет на свете последний день. В это утро он проснулся под плетнем своей бывшей хаты и долго не мог сообразить, где он и что с ним: необыкновенный какой-то мир распространялся вокруг него. Он сознавал лишь, что лежит в гуще лопухов, и видел над собою розовую зарю. Но от зари этой падала на него черная тень... тень шевелилась и была такою громадной, что ему было жутко смотреть на нее. Он вглядывался в нее багровыми глазами... и вдруг выругался, а потом принялся смеяться, когда эта тень, больно задев его за ногу, заколыхалась и пошла от него прочь. Он узнал соседскую корову, тотчас же узнал свою хату... и вспомнил, что корова больше не соседская и хата больше не его. Тогда он с трудом поднялся на дрожащие ноги, постоял, опираясь на плетень и наблюдая бессмысленным оком пустынную улицу.
   Потом медленно двинулся вперед.
   Он двигался без определенной цели, куда глаза глядят, потому что ему теперь все равно было, куда идти и что делать. Он шел, пошатываясь и произнося бессмысленные слова, босой и пыльный, в разодранной рубахе, шел, не зная, куда преклонить свою лохматую голову, да и не думал об этом. Голова эта была сейчас полна одною смутной заботой, которая пыталась выразиться в бессвязных словах, и не могла.
   -- Стало быть, ежели... скажу ему, мол... штоб не сумлевался... потому я завсегда... штоб...
   Так добрел он до казенной лавки, и дальше не пошел: дальше был мир чуждый и враждебный ему. Лавка еще была заперта. Он взобрался на крыльцо, поудобнее уселся, положил голову на верхнюю ступеньку и уснул. Спал он долго и сладко, не слыхал звона заутрени, не слыхал шагов людей, спешивших в церковь, и их насмешливых и негодующих слов. Зато, спустя долго, уже после обедни, лишь звякнул запор лавки, он мгновенно проснулся. На нетвердых ногах проник в нутро ее.
   Стоял перед решеткой и говорил.
   -- Василий Степаныч... будь милостивец!
   Сумрачный сиделец холодно советовал:
   -- Ушел бы ты лучше, до греха.
   -- Василий Степаныч! Да штоб я на месте сдох, собака, коли ежели... ништо за мной... штоб того... пропадало ништо?
   -- Уходи, говорю.
   -- Поверь! Душа мучается... горю! Поверь Ермолай Микитичу! Чать знашь... первый житель был!
   -- Много я таких-то знал.
   -- Отдам... до последней денежки!
   -- Здесь казенное место!
   -- Понима-а-ем...
   -- Понимаешь, так и уходи.
   -- Да ведь Бог-то... Василий Степаныч... Бог-то у нас... один! Вот смотри... на колени встану... не погуби души! А я тебе... штоб...
   Он встал на колени.
   И еще долго прибирал разные слова, испускал слезные вздохи, пока сидельцу не надоело. Сиделец вышел из-за решетки и молча выставил Микитича за дверь. Микитич быстрыми и странными шагами сошел со ступенек и не мог остановиться до средины улицы. Он ничем не выразил протеста, остался стоять на растопыренных ногах, опустив руки, и тоскливо-бессмысленным взглядом смотрел из-под косм растрепанных волос на улицу, на церковь в конце ее. Кто-то со смехом кинул ему обидное слово, он не обратил внимания. Нутро его пылало, губы и рот пересохли. Он смотрел и видел вокруг себя какие-то мелькавшие серые тени...
   И серой тенью расползалось над ним небо.
   Оно давило его.
   И некуда было укрыться от него.
   Лишенною красок, серою казалась ему сельская улица, хаты на ней, пыльные деревья... и в конце точно загораживала выход серая церковь. И точно томился тоской и жаждой весь этот серый мир, томился в неподвижности своей.
   Микитич покачивался и бормотал.
   -- Стал-л-быть...
   Но он и сам бы не сказал, что означало это слово.
   Внезапно вдали, за церковью, он различил толпу народа и смутный говор достиг его слуха. Он медленно направился туда в неопределенной надежде. Церковь стояла среди площади, одной стороной своей выходившей на крутой, красноглинистый берег реки, три остальных стороны были застроены домами духовных, школой, пожарным депо и сельским правленьем. И лучше всех построек было новенькое сельское правленье с узорным крыльцом.
   У крыльца грудился народ.
   На крыльце стоял староста, рядом с ним писарь с бумагою в руках. Писарь читал, а староста время от времени тыкал в бумагу черным пальцем и говорил.
   -- Вникайте, старики.
   Толпа шумно отзывалась.
   -- Вникаем.
   -- Евто на шшот тово, штобы беспорядку не было...
   -- Габернатор едет, знамо... понимаем!
   Писарь читал дальше распоряжение, чтобы улицы были в чистоте и порядке при проезде его превосходительства, чтобы дома были украшены флагами и зеленью в знак радости населения н чтобы депутации встречали его превосходительство с хлебом-солью.
   Вдруг позади раздался голос.
   -- А магарычок будет, братцы?
   Мужики обернулись.
   И принялись хохотать.
   -- Вот он... епутат!
   -- Микитич!
   -- Эй, слышь-ка, Микитич... епутатом назначим тебя, габернатора встречать.
   -- Речь штобы...
   -- Он сможет!
   -- Ха-хха-хха!
   Микитич жалко улыбался на их смех и, царапая грудь, пытался говорить шутливые слова.
   -- Братцы... старички... Габерната... могу! Все расскажу, как и што... штобы знал!
   Толпа весело гудела.
   -- Ерой... ха-хха-хха!
   Микитич ударял себя в грудь.
   -- Ослаб Ермолай Микитич... А когда церковным старостой был, архереев встречал... в синем кафтане... и медаль была... вот тут. Покойник Макарий владыка на голову руку возложил: ты, говорит, человек хороший, Ермолай Микитич, ты, говорит... человек... хороший...
   Микитич расчувствовался и заплакал.
   И среди шумного хохота толпы он все повторял:
   -- Человек, говорит... хороший...
   Он возвысил молящий голос, все еще пытаясь подбирать шутливые слова.
   -- Братцы... горю! В нутре солома пылает, а в голову чад идет.
   -- Малюсенькую, братцы... кто в Бога верует... поднесите!
   Тут староста сердито крикнул:
   -- Не мешай общественному делу!
   Микитич кланялся ему.
   -- Я што ж... ништо я...
   -- Уходи!
   -- Иван Макарыч... поверь Богу...
   Микитич кланялся старикам.
   -- Братцы! Горит... православная душа... погибает! Вспомните Микитича... Ермолай Микитича, братцы! Был, братцы, Ермолай Микитич... никому отказу не было...
   Он страдальчески царапал грудь, еще более разрывая рубашку.
   -- Горю... народ православный!
   Мужики хохотали.
   Кто-то крикнул.
   -- Доколе будет комедь!
   Мужики зашумели.
   -- Здесь не кабак, а сход. Уходи, не мешай.
   -- Братцы!
   -- Уходи!
   Внезапно Микитич опустился на колени.
   -- Спасите! Погибаю... горю...
   Крик его походил на вопль.
   -- Нутро разрывает!
   Мужики уж начинали сердиться.
   -- Ну, што с ним делать, с анафемой?
   -- Староста!
   -- Отдай распоряженье.
   Староста распорядился.
   -- Полугаров... уведить этого пьяницу!
   Дюжий сотский выступил из толпы и положил на плечо Микитича свою тяжелую лапу. Но Микитич с внезапной силой оттолкнул его, вырвался, отбежал на нетвердых ногах... и внезапно мутный, яростный гнев охватил его. Смешно прыгая, вытягивая к старосте руки, он, при общем смехе, принялся выкрикивать.
   -- Ты! Ты... ты! Меня... Ермолай Микитича... пьяницей! Ты... ах, ты... бабья застежка!
   Полугаров погнался за Микитичем тяжелыми прыжками. Но Микитич не давался ему. Он с юркостью бегал вокруг толпы, лохматый, нелепый в своих отрепьях.
   -- Нет... постой! -- кричал он, -- я тебе все выскажу... все! Забыл, кто в люди тебя вывел? Все я... я... Ермолай Микитич! А ты што со мной сделал? Смотри... смотри!
   Он рвал на себе остатки рубахи, обнажая тощее тело.
   -- Смотри, застежка бабья... любуйся!
   -- Взять! -- орал староста.
   И топал ногами на крыльце.
   Старики смеялись и ругались.
   А Микитич все ускользал от Полугарова и кричал старикам:
   -- Смеетесь? И вы... и вы ему помогали топить меня, псы окаянные! И вы... предатели! Кто меня разорил? Кто съел меня? За ваши же общественски деньги восставал я на него, грабителя... а вот он што со мной сделал, гляди! Што! Не смеетесь больше? Зазрило? Кто в голодный год с меня все долги взыскал... а недоимки... скот распродавал! По закону ништо? Ништо по правде сын в солдаты пошел? Больной-то! Помер там... погиб... сын мой! Все он... он... он со старшиной обделали. А вы где были? А вы што смотрели? А теперь я... пьяница? Ха!
   Он все убегал от Полугарова.
   И как будто вырастал над толпой и поднимал кверху руки.
   -- Псы вы!
   Полугаров, наконец, поймал его.
   Но Микитич с бешеным визгом ударил его в живот. Полугаров разжал руки, отшатнулся и упал. Микитич отбежал и кричал уже издали.
   -- Остатьню избу отбрал... и бабу сманил! Все взял!
   -- От тебя уйдешь, -- кричал староста с крыльца, -- заткнул бы глотку-то... в куфарках она у меня.
   -- Знаю... бабья застежка!
   Он стоял уж над самым обрывом.
   -- Все вы, все вы, -- кричал он слезным криком, -- будьте прокляты от меня... на веки вечные... от меня... Ермолай Микитича... бездомного... божьего! Будьте прокляты... Иуды!
   Мужики волновались.
   Шум стоял невероятный.
   Полугаров несся к Микитичу саженными шагами. Но судьба опередила Полугарова. Внезапно перед Микитичем серый мир превратился в черный и враз загорелся, вспыхнул багровым, палящим пламенем... и из пламени этого прямо на него мчался саженными прыжками громадный, страшный черный зверь с оскаленными зубами.
   Микитич отчаянно закричал.
   Отступил.
   И исчез под обрывом.
   ...Весь сход бросился к круче.
   Тревога охватила село.
   Со всех сторон бежали люди к реке. Подобрав полы ветхого подрясника, торопливо бежал батюшка, за ним несся поджарый псаломщик. Из всех ворот выскакивали люди, кто с чем, громко и тревожно переговариваясь.
   -- Невод тащите! -- кричал кому-то в улицу высокий и худой мужик, -Павла Павлыч... багры не забудь!
   -- Кто-о? -- неслось откуда-то.
   -- Багры-ы...
   Берег запрудили мужики и бабы.
   Быстробегущую поверхность реки бороздили лодки. Забрасывали сети, щупали баграми.
   -- Кузьма-а! -- неслось по реке, -- заводи глубже... вправо, вправо!
   -- Ле-ве-е-й...
   -- Держи к заводи!
   Невод закидывали, вытаскивали, пыхтя и захлебываясь, щупали веслами, баграми. Среди гомона на берегу батюшка с растерянным видом кричал.
   -- Ну-ко, ребятушки!.. Благословись... еще разок! К кустам-то, к кустам... Ониси-и-м!
   -- О-о-о! -- неслось по реке, не умолкая, вспугивая уток по камышам.
   А вверху, каркая, кружились галки, как будто чуя добычу. Весь серый свет теперь интересовался Микитичем, искал и звал его, но Микитичу уж ничего не надо было. Как будто по доброй воле, устав бродить по темным омутам, попал он к вечеру в невод... Тут же на берегу его положили на рогожку, другою прикрыли, поставили караульных.
   -- Караульте, ребята, хорошенько, -- шутили мужики, -- чтобы не сбежал, пока его благородие приедет.
   Смирно, тихо лежал Микитич под рогожей, только застывшие ноги его торчали из-под нее. Молча сидели вокруг караульные, попыхивая трубками.
   Народ давно разбрелся.
   Стемнело...
   Луна взошла.
   Из кустов вышла женщина, подошла, постояла, потрогала ногой рогожку.
   -- Достукался!
   И пошла прочь.
   Три дня лежал Микитич, ожидая начальства.
   На третий день к вечеру, проездом, завернул на берег становой.
   -- Что за падаль? -- сказал он, слегка ткнув ногою в рогожку и затягиваясь папиросой.
   -- Утопшая душа, ваше скородие, -- отозвался один из караульных.
   Красная, широкая физиономия станового загорелась смехом.
   -- Ну... душа-то давно на том свете в кабачке сидит... ха-ха! А это просто падаль человеческая. Тлен! Чать, поди и черви есть?
   И становой набожно вздохнул.
   -- Охо-хо... все там будем.
   -- В кабачке-то? -- подхватил длинный фельдшер.
   И переломился в беззвучном смехе.
   Становой еще раз ткнул ногой рогожку.
   -- Закопать!
   И поехал к батюшке на стакан чая.
   Там он застал мужиков со старостой во главе. Батюшка волновался и спорил, а мужики доказывали ему, что Микитича нельзя хоронить у кладбищенской ограды, а надо его на границу трех сел снести, где земли сходятся...
   -- Почему? -- дивился батюшка.
   -- Грешная душа, беспокойная душа... утопшая! -- объяснял староста. --Такую душу земля не принимает, та душа возле могилки бродит, крещеный люд пугает... а еще и молонью притягивает. Все хлеба у нас затопит! Только и средство... на границу трех сел...
   -- Что за вздор! -- возмущался батюшка.
   А становой только смеялся.
   -- Сколько хлопот, чтобы падаль зарыть!
   Наконец, батюшка строгостью и ссылками на закон отвоевал Микитичу место у кладбищенской ограды...
   ...С тех пор, когда разражалась над селом гроза, мужики говорили:
   -- Ишь, как притягивает! Не напьется... жадная душа!..
  

----------------------------------------------------

   Первая публикация: журнал "Пробуждение" No 18, 1913 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru