Lib.ru/Классика: Гуревич Любовь Яковлевна. Шурочка

ШУРОЧКА.

Эскизъ.

Темнѣло. Свѣжій апрѣльскій воздухъ волнами врывался въ открытыя окна гостиной. Въ переднихъ комнатахъ, убранныхъ для предстоящаго вечера, было все тихо. Только изъ кухни доносилось звяканье тарелокъ, приказанія Марьи Ильинишны и задорный голосъ кухарки. Часы пробили восемь.

-- Ахъ, батюшки!-- заговорила Марья Ильинишна, -- я вѣдь и забыла! Поди, поди-ка, Маша, посмотри, что Шурочка. Она мнѣ сказала давеча, что соснетъ передъ вечеромъ... Скажи: одѣваться пора, девятый часъ... Я ужъ сама посмотрю за кремомъ...

Марья вышла изъ кухни, прошла, осторожно ступая босыми ногами по натертому полу, черезъ столовую и гостиную, и отворила дверь въ маленькую комнату окнами на дворъ. Шура спала не раздѣваясь, на своей полудѣтской кровати тѣмъ свѣтлымъ чуткимъ сномъ, который возможенъ только въ ранней молодости, въ теплыя весеннія сумерки, въ ожиданіи какого-нибудь радостнаго многообѣщающаго событія.

Услышавъ скрипъ двери, она моментально проснулась, вскочила, засмѣялась своей поспѣшности и попросила Марью принести свѣчи. Потомъ скинула старое гимназическое платьице и подошла къ зеркалу причесываться. Полутьма сумерекъ сглаживала главный недостатокъ ея лица -- маленькія рябинки, оставленныя оспой и долго составлявшія ея больное мѣсто. Каріе глаза ея блестѣли задорно и весело. Она причесалась, подошла къ окну, увидѣла присланный раннимъ утромъ букетъ изъ розъ и ландышей, и радостный румянецъ залилъ ея щеки. Она вспомнила умоляюще-сконфуженный взглядъ Шульца, когда онъ поздравлялъ ее съ днемъ рожденія, а мамаша вдругъ брякпула ему о букетѣ... И потомъ -- эти глаза его, когда онъ, прощаясь съ ней вчера послѣ.урока музыки, подавалъ ей руку... Сердце у ней билось очень сильно при мысли объ этомъ. Вотъ ужъ не думала то она!.. Она вспомнила, какъ четыре года тому назадъ, будучи еще гимназисткой 4-го класса, она встрѣтила его въ домѣ своей подруги Лели Петровской. Онъ пріѣзжалъ тогда въ ихъ городъ на каникулы изъ московской консерваторіи, а имъ съ Лелей было по 13-ти лѣтъ. Онѣ тогда обѣ влюбились въ него и однажды до трехъ часовъ ночи не могли заснуть, изливаясь другъ передъ другомъ къ своимъ радужныхъ романтическихъ мечтаніяхъ и совсѣмъ позабывъ въ пылу восторга, что онѣ были соперницами въ этихъ самыхъ мечтаніяхъ... Шура засмѣялась. Тогда она, конечно, и не думала надѣяться, а потомъ все у нея прошло -- и духу не было. Уже вторую зиму онъ былъ ея учителемъ музыки, а ей до вчерашняго дня и въ голову не впадало... Опять утренняя сцена объясненія по поводу букета вспомнилась ей, и чувство радостной гордости опять точно ужалило ея сердце.

Марья принесла свѣчи. Шура надѣла свое новенькое бѣлое платье и снова подошла къ зеркалу. Марья хотѣла посвѣтить ей и поставила свѣчу передъ зеркаломъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ! оставь тамъ! Мнѣ не надо!..-- воскликнула Шура: при яркомъ свѣтѣ, отраженномъ въ зеркалѣ, ея рябинки рѣзнули ей глаза и какимъ-то диссонансомъ отозвались въ ея радужномъ настроеніи.

-- Ну, вотъ еще! въ потьмамъ-то небойсь виднѣе!.. Экъ вѣдь -- выдумаютъ тоже... заворчала Марья.

-- Нѣтъ, Марья, ты поди теперь, -- мнѣ больше ничего не надо... Поди, зажги свѣчи въ залѣ... Ну, пойди, пойди-же скорѣе... Она вдругъ почувствовала слезы въ горлѣ и въ глазахъ.

-- Ой, что это я!-- подумала она.-- Передъ вечеромъ-то плакать! глаза красные будутъ... Она подобралась и взглянула на себя въ зеркало издали: не замѣтно-ли ужъ и такъ? "Глупость какая! Чего это я вдругъ!" подумала она: издали она была сегодня прелесть какъ мила. Бѣлое платье, въ первый разъ ею самою выбранное и заказанное, очень шло къ ней. Только чего-то не хватало. Она примѣрила нѣсколько цвѣтныхъ бантиковъ -- все ничего не выходило. Вдругъ блестящая дерзкая мысли мелькнула въ ея головѣ: она подошла къ букету Шульца, вытянула розу и пучекъ ландышей и приколола на плечѣ. Такъ было совсѣмъ хорошо -- чудо, какъ хорошо! Точно на картинкѣ! подумала она, и сердце у ней забилось радостно и тревожно. Ей захотѣлось, чтобы и онъ, и всѣ, любовались ею, ухаживали за ней, говорили ей что-нибудь пріятное, лестное, веселое. Ей показалось, что такъ это и будетъ сегодня, и она чуть не запрыгала отъ радостнаго нетерпѣнія.

Часы пробили половину девятаго,-- сейчасъ могли придти гости. Шурочка выглянула въ гостиную; многочисленныя свѣчи отражались въ зеркалѣ и блестѣли въ паркетѣ. Все было тихо. Только изъ кухни по прежнему доносился звонъ посуды и голосъ Марьи.

Вдругъ сильный звонокъ раздался въ передней. Шура вздрогнула, хотѣла, было, по обыкновенію сама отворить парадную, но вдругъ испугалась чего-то и убѣжала въ свою комнату, хлопнувъ дверью.

Въ залѣ раздался шумъ, проворные шаги, дверь отворилась, и Лиза влетѣла въ комнату. На ней было яркое голубое платье съ неуклюжей таліей. Черные, короткіе, непослушные волосы вихраы топорщились изъ-подъ голубой ленты.

-- Ахъ, Шурочка, душка!-- затараторила она.-- Какъ я на твоего папашу наскочила! Я вхожу, а онъ... Ахъ, да какой букетъ! Откуда это? Ахъ, да и ты въ цвѣтахъ! А у меня нѣту... Ай, да тамъ звонятъ! Это Леля, Леля... Я дверь то заперла... Я ихъ видѣла съ братомъ... Они идутъ съ другой стороны, а я какъ побѣгу -- чтобы первой!.. А откуда букетъ? Ахъ, да какой хорошенькій! Шурочка душка, кто это тебѣ? Петровскій?.. Скажи правду... Ахъ, опять звонятъ! Да скажи, чтобъ отворили... И съ этими словами она бросилась цѣловать Шурочку, звонко смѣясь, сама не зная чему и весело блестя своими бѣдовыми черными глазами.

-- Да ну, Шурка! Чего-жъ ты молчишь!.. Ахъ, идутъ, идутъ!.. Это Леля!

-- Можно?-- Раздался тихій голосъ въ дверахъ, причемъ по лицу Лизы скользнула кислая гримаса. При видѣ этой бѣлокурой, худой, золотушной дѣвушки она быстро отскочила отъ Шуры. Бережно обнявъ Шуру, Леля поздравляла ее съ днемъ рожденія и желала всего хорошаго.

-- Ахъ! А я вѣдь и не поздравила тебя! Вотъ дура!-- вскрикнула Лиза, опять бросаясь цѣловать Шуру.-- Прости, Шурочка... Здравствуйте, Леля... Вы, кажется, съ братомъ... Шурочка, чего-же ты? Тамъ гости!..

Однимъ прыжкомъ она очутилась у двери, стукнулась объ ручку, расхохоталась и вылетѣла въ гостиную.

-- Постой, Шура, -- сказала Леля, удерживая подругу за руку.-- Я тебѣ цвѣты поправлю... А у тебя живые! Откуда ты достала? Приблизивъ близорукіе голубые глаза къ плечу подруги, она не замѣчала ни букета, ни лихорадочнаго блеска глазъ и румянца Шуры.

-- Пойдемъ-же, Леля! Тамъ еще идутъ.

Она схватила Лелю за руку и вышла въ залу, гдѣ Лиза, стоя посреди комнаты, занимала брата Лели, молодого чиновника съ льняными волосами и неловкой улыбкой на золотушно-блѣдномъ лицѣ. Лиза дразнила его, предполагая, что это онъ прислалъ букетъ предмету своего робкаго обожанія, и, видя его замѣшательство, закатывалась звонкимъ хохотомъ, отъ котораго сгибалась чуть по до полу. У фортепіано уже сидѣла таперша -- некрасивая, гладко причесанная дѣвушка, въ черномъ кашемировомъ платьѣ съ самодѣльнымъ fichu изъ грубыхъ бѣлыхъ кружевъ и лентъ.

Въ передней слышался шумъ раздѣвающихся, а изъ двери напротивъ выходилъ на встрѣчу гостямъ хозяинъ дома -- Петръ Герасимовичъ. Разбуженный всего 5 минутъ тому назадъ, онъ все еще щурился отъ сильнаго свѣта, и быстро приглаживалъ одной рукой остатки выцвѣтшихъ рыжеватыхъ волосъ на темени.

Изъ передней выходили двѣ худенькія, чопорныя, немножко затянутыя барышни въ сопровожденіи отца -- начальника отдѣленія, гдѣ служилъ Петръ Герасимовичъ. Затѣмъ -- дирижеръ предстоящаго вечера -- судейскій чиновникъ, коренастый человѣкъ съ широкимъ краснымъ лицомъ и черными, какъ смоль, бакенбардами. Громко расшаркиваясь передъ хозяевами, онъ представлялъ приведеннаго по ихъ просьбѣ кавалера -- купеческаго сынка, недавно вышедшаго изъ столичнаго пансіона, съ брилліантовой булавкой въ галстухѣ, съ томной походкой и сладкимъ взглядомъ.

Шурочка, взволнованная и даже нѣсколько растерявшаяся съ непривычки среди нѣсколькихъ полузнакомыхъ лицъ, не зная, что дѣлать со всѣми ними, продолжала стоять среди комнаты, и, принимая поздравленія, не умѣла отвѣтить ли единымъ путнымъ словомъ.

Изъ передней, дверь которой оставалась открытой, продолжали выходить гости. Нѣсколько сослуживцевъ отца Шурочки -- чиновники съ однообразными потертыми лицами, откланивались передъ молодой хозяйкой и проходили дальше, въ столовую, куда была перенесена на этотъ вечеръ мебель гостиной и гдѣ стояли зеленые столы. Немножко замѣшкавшись въ передней за поправкой платья и причесокъ, показывались и жены ихъ: однѣ -- растолстѣвшія, расплывшіяся въ сытомъ бездѣльѣ, другія -- сухенькія, плохенькія, въ конецъ истощенныя отъ мелочныхъ хлопотъ и дрязгъ семейной жизни. Молодая вдовушка-акушерка, кругленькая какъ куропатка, румяная, въ пышномъ шуршащемъ коричневомъ платьѣ, вылетѣла изъ двери, съ хохотомъ протолкалась между другими къ Шурочкѣ и звучно расцѣловала ее въ щечки, сыпля комплиментами. Въ маленькой залѣ уже начинало становиться немножко тѣсно, немножко душно, что предвѣщало, по мнѣнію дирижера, особенно веселый вечеръ...

-- Александра Петровна! Александра Петровна! Можно начинать?-- кричалъ онъ на всю залу, хлопая въ ладоши и пуская въ ходъ всѣ силы своего сочнаго раскатистаго голоса.-- Кажется, всѣ танцующіе въ сборѣ!

-- Д-да... почти...-- сказала Шурочка: Шульца еще не было. Но въ эту минуту изъ дверей показался маленькій бѣлокурый гимназистъ -- братъ Шульца, и нѣсколько дрогнувшимъ, звенящимъ голосомъ Шурочка звонко закричала: -- да, да, начинайте, Николай Игнатьевичъ!

Гости раздались къ стѣнамъ, таперша заиграла вальсъ. Николай Игнатьевичъ рьяно подлетѣлъ къ хозяйкѣ, шаркая и притопывая каблуками, и, крѣпко обхвативъ ее, умчалъ въ быстромъ вихрѣ... Быстро вертясь, упоенная уже съ первыхъ тактовъ любимаго танца, Шурочка вдругъ почувствовала устремленный на нее по направленію отъ двери передней взглядъ голубыхъ глазъ Шульца. Кровь прилила у нея къ лицу, голова закружилась еще больше. Сладостное забытье туманило ея мысли, а сердце замирало въ предчувствіи чего-то необычайнаго, жуткаго, но желаннаго.

Она сидѣла на стулѣ, на которомъ оставилъ ее кавалеръ, и, не смѣя обернуться, чувствовала, что онъ сейчасъ подойдетъ къ ней.

-- Александра Петровна!..-- сказалъ онъ, и замолчалъ отъ волненія, узнавъ цвѣты, приколотые къ ея плечу.

Его бѣло-розовое лицо съ густыми желтовато-бѣлокурыми волосами и бородой раскраснѣлось, глаза искрились, руки дрожали. Шурочка молча подняла голову, не зная, что сказать ему, и отъ его горячаго вопрошающаго взгляда морозъ пробѣжалъ у нея по головѣ.

-- Пойдемте!-- глухо сказалъ онъ, обнимая ея талію для вальса. Онъ хотѣлъ что-то сказать ей и не могъ. Онъ тяжело дышалъ, кружась съ ней по залѣ, крѣпко прижимая ее къ себѣ въ минуты, когда приходилось лавировать между другими парами. А ей становилось почти душно, точно гроза скоплялась въ воздухѣ. Онъ остановился, посадилъ ее и сѣлъ рядомъ.

-- Отчего вы такъ поздно?-- скороговоркой сказала она, не глядя на него.

-- Боже мой, да я...

Но въ эту минуту вальсъ смѣнился полькой, и отъ ея задорныхъ звуковъ она засмѣялась, сама не зная чему.

-- Какой глупый танецъ!-- сказала она.-- Пойдемте танцевать!

-- Нѣтъ, я польки не танцую!

Ему хотѣлось смотрѣть на нее, говорить съ ней, не отходя, не отводя глазъ отъ ея свѣтящихся, то смѣющихся, то смущенно вспыхивающихъ глазъ. Утренній разговоръ по поводу букета, его и ея замѣшательство въ присутствіи ея родителей -- все это вдругъ, въ одну минуту измѣнило ихъ отношенія. Онъ чувствовалъ, что онъ для нея теперь уже не учитель, не старшій, какъ это было еще недѣлю тому назадъ, что ея прежняя ясность и простота въ обращеніи съ нимъ пропали. Онъ видѣлъ, что все ея существо было полно сегодня какой-то новой, особенной тревогой, которой до сихъ поръ онъ никогда не замѣчалъ у нея, даже въ тѣ минуты, когда, разыгрывая для нея пьесы своихъ любимыхъ авторовъ, старался вылить передъ ней въ звукахъ все то, что накипало въ его груди за послѣднее время. Это смущеніе, эта веселость ея кружили ему голову. Въ душѣ его шевелились какія-то невѣроятныя надежды. Ему необходимо было видѣть ее, говорить съ нею... А она танцовала съ другими, раскраснѣвшаяся, смѣющаяся, шаловливо отбивая каблучками тактъ польки, переходя отъ одного кавалера къ другому, подолгу кружась au rebour съ лихимъ, неистовымъ дирижеромъ.

Вдругъ она быстро подбѣжала къ нему.

-- Семенъ Адольфовичъ! приглашайте даму! Скорѣе! сейчасъ кадриль! Что-же вы не танцуете, кавалеровъ мало!.. Пригласите Лизу, скорѣе, скорѣе, она остается...

-- А вы?

-- О! я! я танцую!..

Дѣйствительно она танцовала больше всѣхъ.

Семенъ Адольфовичъ хотѣлъ пригласить Шурочку на слѣдующій танецъ или даже на котильонъ, но она уже убѣжала. Пугаясь мысли, что весь вечеръ не останется съ ней наединѣ, онъ послушно пошелъ приглашать Лизу. Лиза такъ и сіяла удовольствіемъ. Короткая талія ея голубого платья взъѣхала ей чуть не подъ мышки, непокорные короткіе вихры безобразно торчали во всѣ стороны, но глаза такъ и сіяли весельемъ. Схвативъ руку Шульца, она разсказывала ему, заливаясь хохотомъ, про этого дурака Петровскаго, который будто-бы прислалъ Шурочкѣ букетъ, а теперь отрекается, а самъ весь размякъ отъ восторга и ни съ кѣмъ кромѣ нея танцовать не хочетъ... Она безъ умолку трещала, а онъ, сконфуженный ея разсказомъ, не смѣлъ поднять своихъ глазъ на Шурочку, чтобы не выдать своего чувства.

-- Посмотрите-ка!-- воскликнула вдругъ Лиза.-- Шурочка-то какая сегодня душка! Всѣ къ ней пристали теперь!.. Вотъ такъ!..

Шурочка дѣйствительно стояла посреди комнаты, окруженная кавалерами, и говорила что-то звонкимъ голосомъ, смѣясь и убѣждая. Звучный, какъ труба, голосъ дирижера съ смоляными бакенбардами перебивалъ ее. Размахивая руками, онъ взывалъ ко всѣмъ собравшимся кавалерамъ:

-- Да будьте свидѣтелями, господа! Гдѣ это видано! Всегда хозяйка танцуетъ котильонъ съ дирижеромъ!

-- Да когда я не могу! Понимаете -- не могу! Вѣдь онъ-же давно пригласилъ меня...

-- Можно узнать, кто?-- пѣвучимъ голосомъ спрашивалъ купеческій сынокъ, съ сладкими глазами и томностью въ движеніяхъ.

-- Да господинъ Шульцъ!-- закричалъ дирижеръ, пуская въ ходъ, безъ всякой нужды, всѣ свои могучія голосовыя средства.-- Господинъ Шульцъ! Да что это вы тамъ притаились? Тутъ ваше преступленіе судятъ! Я не могу допустить, господа!.. Всѣ вы можете засвидѣтельствовать, господа: дирижеръ всегда танцуетъ съ хозяйкой...

Семенъ Адольфовичъ слушалъ и ушамъ своимъ не вѣрилъ: вѣдь онъ-же не успѣлъ пригласить ее! Неужели она сама? Неужели она... У него голова пошла кругомъ.

-- Да я не могу-же, Николай Игнатьевичъ! Ну, я съ вами что-нибудь другое... мазурку... А на котильонъ васъ кто-нибудь другой... Хотите дамы сами будутъ приглашать кавалеровъ на котильонъ?..

Всѣ закричали, захохотали, захлопали въ ладоши. Неистовый дирижеръ, покрывая поднявшійся шумъ своимъ голосомъ, восхвалялъ Шурочкину находчивость.

-- Да начинайте-же кадриль! Дамы сидятъ!-- раздался опять звонкій голосъ Шурочки, спохватившейся о своихъ гостяхъ.

Николай Игнатьевичъ защелкалъ каблуками, командуя кадриль тапершѣ, схватилъ подъ руку свою даму, и черезъ секунду вся комната задрожала отъ его отчаянныхъ криковъ, сливавшихся съ развеселой музыкой, шарканьемъ ногъ и подавленнымъ хохотомъ танцующихъ. Шульцъ чувствовалъ себя уносимымъ какимъ-то бурнымъ потокомъ. Никогда не испытывалъ онъ ничего подобнаго. Въ вискахъ у него стучало, розовый паръ застилалъ всю комнату. Въ отуманенномъ мозгу его мелькала только одна мысль: Шурочка, сама избравшая его на котильонъ... Онъ не замѣчалъ, что говорилъ со своей дамой, не помнилъ, какъ кончилась кадриль. Онъ подбѣжалъ къ ней въ ту минуту, когда она хотѣла проскользнуть въ дверь своей комнаты.

-- Александра Петровна!-- заговорилъ онъ взволнованно.-- Неужели я такъ счастливъ... я не ослышался?..

-- Что?-- спросила она, странно прозвенѣвшимъ, сорвавшимся голосомъ, глядя на него совсѣмъ близко блестящими, горящими глазами: онъ совсѣмъ прижалъ ее къ двери своимъ неожиданнымъ натискомъ.

-- На котильонъ... я не ослышался?..

-- Что такое? Дамы сами выбираютъ кавалеровъ на котильонъ!..

Она засмѣялась такъ, что слезы навернулись ей на глаза, и.выскользнула въ свою комнату...

Онъ ушелъ въ гостиную, гдѣ играли въ карты, чтобы остаться на минуту одному, чтобы собраться съ мыслями. Его вызвали: полька такъ и заливалась звонкими подпрыгивающими раскатами, дирижеръ сзывалъ недостающихъ кавалеровъ. Семенъ Адольфовичъ вышелъ и, не помня себя, пошелъ плясать нелюбимый танецъ, не ясно сознавая, кого онъ приглашалъ, едва различая, какъ въ чаду, мелькающія, прыгающія головы, разноцвѣтные рукава, толстыя и тоненькія таліи, обхватываемыя кавалерами. Онъ ничего не помнилъ въ ожиданіи котильона. Вечеръ былъ въ полномъ разгарѣ. На танцующихъ лицъ не было отъ жары, усталости и удовольствія. Часы пробили три. Сквозь опущенныя шторы уже начиналъ пробиваться голубоватый свѣтъ наступающаго утра.

-- Котильонъ!-- закричалъ дирижеръ, прорывая краткій отдыхъ, во время котораго пары ходили по комнатѣ, наполняя ее жужжаніемъ.

-- Котильонъ, господа! Les dames... дамы приглашаютъ кавалеровъ!

Въ залѣ началось радостное смятеніе. Кавалеры безпокойно озирались, дамы подходили къ нимъ съ вызывающими или застѣнчивыми улыбками, находя особенное наслажденіе въ этомъ непривычномъ порядкѣ вещей, такъ смѣло измышленномъ шалуньей Шурочкой. Почтенные люди, кончившіе партію картъ, столпились у дверей посмотрѣть на вечеръ, вспыхнувшій съ новымъ оживленіемъ.

Только Шурочка вдругъ какъ-то притихла. Ей стало страшно. Прислонившись спиной къ роялю, она опустила голову и смотрѣла на кончики своихъ ботинокъ. Грудь поднималась и опускалась, сердце у нея билось, билось и замирало...

Семенъ Адольфовичъ притащилъ стулья и поставилъ ихъ въ полукругломъ вырѣзѣ рояля, заглушавшаго голоса шумнымъ ритурнелемъ. Сердце билось у него такъ сильно, что онъ едва держался на ногахъ: что-то стягивало и дрожало у него подъ колѣнами.

Николай Игнатьевичъ неистовствовалъ больше прежняго. Вытирая платкомъ крупныя капли пота, онъ метался въ дикомъ, путанномъ танцѣ изъ импровизируемыхъ фигуръ, заставлявшихъ взвизгивать отъ хохота танцовавшую съ нимъ Лизу.

-- Changez vos daines! Changez vos dames!-- кричалъ онъ каждую минуту.

-- Господи! что это за мука!-- шепталъ Шульцъ, пользуясь секундой, когда Шурочка кружилась съ нимъ вмѣстѣ...-- Ни минутки не поговорить...

Ему надо было говорить съ ней во что-бы то ни стало, сегодня-же, теперь-же. Слова стояли у него въ горлѣ, а переполненное сердце разрывалось отъ боли.

-- Changez vos dames!-- кричалъ дирижеръ, и все прыгало въ глазахъ Шульца, и самъ онъ носился, какъ угорѣлый, а сердце его колотилось въ груди.

-- Господи! Да что это онъ дѣлаетъ!-- шепталъ онъ, опять поймавъ Шурочку.-- Вѣдь это силъ нѣтъ!..

-- Valse générale!-- закричалъ дирижеръ.

Шульцъ вертѣлся съ Шурочкой.

-- Двѣ пары! Двѣ пары! остальные занимаютъ дамъ...

Вальсъ вздыхалъ двумя глубокими вздохами, потомъ развивался пѣвучей мелодіей, сладкой, томной, щемящей... Шурочка и Шульцъ сидѣли, наконецъ, на своихъ мѣстахъ -- у рояля. Струны глухо рокотали подлѣ нихъ, подъ приподнятой крышкой, и онъ чувствовалъ, что можетъ, наконецъ, говорить съ ней, что ихъ никто не слушалъ, что они одни. Но какая-то съумасшедшая жила такъ билась въ его горлѣ, что онъ не находилъ голоса. Онъ молча устремилъ на нее глаза, ища ея взгляда, но она какъ-то странно, разсѣянно глядѣла, сощуривъ рѣсницы, на танцующихъ, съ поблѣднѣвшимъ лицомъ, съ сжатыми губами... Какой-то огонь сталъ переходить съ него на нее, и поднимаясь снизу кверху, заливалъ жаромъ грудь, горло, щеки, голову. Онъ вдругъ понялъ ея состояніе, и не слушая себя, пугаясь самыхъ звуковъ своего голоса, хрипло проговорилъ:

-- Александра Петровна... Вы вѣдь сами знаете... Мнѣ сказать вамъ надо...

Голосъ его осѣкся.

Она испугалась до отчаянія.

-- Ой нѣтъ, не надо!.. Семенъ Адольфовичъ, пожалуйста, ради Бога, не надо...-- прошептала она, съ трудомъ глотая что-то.

-- Не надо? Такъ вы знаете, что я хотѣлъ сказать, и вы говорите... Вы знаете?

-- Да.-- Она сказала это неестественно громко, не своимъ голосомъ.

-- Вы хотите, чтобы я... Вамъ непріятно это? Да? Вы меня... я вамъ... не нравлюсь?

-- Ой нѣтъ! Семенъ Адольфичъ, милый, что вы это!-- Слезы поднимались у нея въ горлѣ: ей стало вдругъ такъ грустно, такъ больно за него, ей стало такъ нестерпимо жалко его за это слово: "не нравлюсь", что сердце ея загорѣлось какимъ-то новымъ огнемъ. Ей захотѣлось утѣшить его, успокоить, сказать ему хорошее слово. Ей захотѣлось обнять его и заплакать и сказать ему что-нибудь такое, отъ чего ему стало-бы хорошо...

А онъ шепталъ едва слышно, глухо, низко наклонившись къ своимъ колѣнямъ:

-- Такъ какъ же, Шурочка, родная... простите, что я васъ, такъ... Скажите же, ради Бога, е.сли-бы вы знали, какъ мнѣ тяжело... Не любите?

-- Не знаю!-- сказала она такимъ мягкимъ, серьезнымъ и горячимъ шепотомъ, что у него сердце дрогнуло отъ счастья, отъ надежды на счастье.

-- Какъ не знаете?.. Кто-же знаетъ!.. Скажите, вѣдь вы же знаете!..

-- Ей Богу не знаю!..-- сказала она тѣмъ-же тономъ и засмѣялась, а слезы выступили у ней на глазахъ. Онъ вспыхнулъ, засмѣялся, весь засіялъ, а самъ все глубже заглядывалъ ей въ глаза, говоря умоляющимъ голосомъ:

-- Шурочка... дорогая... скажите, что... любите... Господи! Какое счастье! Неужели любите?

Онъ помолчалъ, дожидаясь ея отвѣта.

-- Шурочка... да скажите-же...

Она отвѣчала едва слышно:

-- Ну... да.

И вдругъ поблѣднѣла такъ, что даже губы побѣлѣли.

Онъ едва повѣрилъ своимъ ушамъ.

-- Господи! что вы такое сказали!.. Неужели правда? Да вѣдь этакъ съума можно сойти отъ счастья!.. Шурочка, что съ вами? Отчего вы такая грустная?.. Шурочка, милая, неужели любите?

-- Да.

-- На-всегда?

-- Ой, не спрашивайте: я заплачу...

-- Вамъ! Вамъ -- танцуйте же! Г-нъ Шульцъ!

Онъ робко взялъ ее за талію, стыдясь и стѣсняясь при всѣхъ прижать ее къ себѣ послѣ того, что произошло между ними. Она сама почувствовала это, но сердце ея было полно такой нѣжностью, что она довѣрчиво прильнула къ нему, ощущая сладкую жгучую неловкость, которой никогда не испытывала въ танцахъ и отъ которой ей все больше и больше хотѣлось плакать. Онъ танцовалъ съ ней, потомъ мѣнялся съ кѣмъ-то дамой, потомъ она возвращалась къ нему и, кружась, онъ быстро шепталъ ей нѣжныя слова, наполнявшія ее непривычнымъ смущеніемъ...

-- Ужинать пожалуйте!-- сказала Марья Ильинишна громкимъ, звучнымъ голосомъ, появляясь въ дверяхъ и махая рукой дирижеру.-- Ужинать! Николай Игнатьевичъ, ужинъ готовъ!

-- Полонезъ!-- закричалъ дирижеръ, радостно кивая головой въ отвѣтъ на это приглашеніе.

Шульцъ пошелъ за руку съ Шурочкой.

-- Шурочка!-- заговорилъ онъ быстро, вполголоса.-- Я еще не все сказалъ, вы сами знаете... успокойте меня, я такъ измучился, скажите скорѣй... Шурочка... согласитесь... моей женой?..

Онъ все крѣпче сжималъ ея руку. Она шевельнула свою руку въ его, и сама не зная какъ, пугаясь своего поступка, тихонько сжала его пальцы.

-- Такъ я завтра приду къ вашимъ роднымъ, завтра-же... Да? Вотъ счастье...

Гости весело спѣшили ужинать подъ звуки полонеза, а голубой свѣтъ утра уже смѣшивался съ свѣтомъ догорающихъ свѣчей. Вечеръ на-диво удался!

II.

Шурочка сидѣла одна за роялемъ въ гостиной. Старики спали обычнымъ, долгимъ послѣобѣденнымъ сномъ. Шурочка ждала жениха, бывавшаго каждый вечеръ. Она разучивала пьесу въ четыре руки, чтобы съиграть съ нимъ вмѣстѣ, но дѣло не шло на ладъ: пальцы лѣниво скользили сегодня съ рояля, какое-то утомленье чувствовалось во всѣхъ членахъ. Она захлопнула крышку рояля... Что-то безпокоило ее внутри, -- она сама не знала что. Она пошла въ свою комнату и сѣла у раскрытаго окна. Воздухъ, свѣжій и влажный отъ только-что прошедшаго дождя, чуть-чуть колебался легкимъ вѣтромъ. Въ сосѣднемъ саду листья молодыхъ тополей тихо лепетали. По свѣтло-сѣрому небу быстро неслись грязноватыя разорванныя облака. Опершись о подоконникъ локтями, Шурочка смотрѣла на эти облака. Что-то все безпокоило ее внутри. Ей хотѣлось сдѣлать что-нибудь для того, чтобы заморить это глупое безпокойство, но она рѣшительно не знала, что бы такое можно было сдѣлать съ собой. Никогда не было ей еще такъ не по себѣ, такъ скучно... "Что за глупость?-- думала она.-- Просто дѣваться куда не знаешь!.. Хоть-бы вечеръ скорѣй насталъ... Семенъ Адольфовичъ бы пришелъ"... Она представила себѣ приходъ Семена Адольфовича, и вдругъ ей показалось, что ей даже и этого какъ-будто не совсѣмъ хочется... Она вспомнила ихъ вчерашній разговоръ: сидя съ ней въ сумерки въ гостиной, онъ сталъ просить ее говорить ему "ты". Она покраснѣла и молчала. Онъ спросилъ:

-- Что-же, Шурочка?

Она отвѣчала съ усиліемъ, страшно сконфуженная:

-- Да я не знаю, право, Семенъ Адольфовичъ! Не выходитъ какъ-то... Лучше не надо...

Онъ сказалъ: "ну, какъ угодно", но видимо огорчился и скоро ушелъ, отговорившись головной болью. Ей было очень жалко его за то, что онъ огорчился, и какъ-то стыдно за него. Вотъ ужъ мѣсяцъ, какъ она невѣста, а все привыкнуть никакъ не можетъ! Другія вѣдь какія счастливыя, когда невѣсты -- имъ не по чемъ! Даже улыбаются, радуются! А ей все -- какъ-то неловко, все не по себѣ, стыдно, даже тяжело... такъ что за неловкостью и счастья какъ будто совсѣмъ не чувствуется. Вотъ вѣдь какой глупый характеръ.

Въ передней раздался звонокъ. Шурочка встала, но не пошла сама открыть дверь, какъ иногда дѣлала, а только вышла встрѣтить жениха въ гостиную. Увидѣвъ его, она опять сконфузилась: сегодня онъ былъ совсѣмъ не похожъ на себя: онъ коротко постригъ волоса и бороду и былъ одѣтъ въ новый длинный сюртукъ. Онъ выглядѣлъ такъ чуждо и жалко въ этомъ непривычномъ видѣ, что Шурочка, почти растерялась.

-- Здравствуйте, Шурочка!-- сказалъ онъ весело, не замѣчая произведеннаго впечатлѣнія и забывъ даже о вчерашнемъ разговорѣ.-- Что я вамъ скажу-то! Вотъ прочтите это письмо... Леля просила, чтобы я вамъ еще вчера сказалъ, да я хотѣлъ сегодня-же -- въ родѣ сюрприза. Вѣдь это по нашей съ вами части!

Шурочка, ничего не понимая, разорвала пестренькій конвертикъ Лели и съ радостнымъ изумленіемъ прочла приглашеніе на сегодняшній музыкальный вечеръ.

-- Какая это Варвара Николаевна у нихъ играетъ?-- спросила она, нѣсколько даже взволнованная извѣстіемъ о предстоящемъ удовольствіи.-- Леля мнѣ что-то разсказывала, да я забыла...

-- Да Зарудина! Она товарка по консерваторіи съ madame Петровской, старинная ея подруга.

-- Такъ откуда-же она здѣсь-то взялась?

-- Да она проѣздомъ. На два дня кажется. Вчера утромъ пріѣхала, а сегодня будетъ играть... Она чудно играетъ. Я еще почти мальчикомъ былъ въ консерваторіи, когда она кончала. Да вѣдь какъ кончала!.. Да что говорить, вотъ вы сами услышите. Ахъ, Шурочка! вотъ радость-то намъ съ вами! Вѣдь этого въ нашемъ городѣ другой разъ и не услышишь... А тутъ еще вмѣстѣ съ вами прослушать любимыхъ авторовъ... Да что вы сегодня какая-то блѣдная? Вы меня безпокоите. Здоровы-ли вы?

-- Да нѣтъ, Семенъ Адольфовичъ, что вы! Когда же я бываю нездорова!-- отвѣчала она, опять краснѣя, сама не зная чего. Теперь вѣдь скоро идти, я мамашѣ скажу. И одѣваться... Вы подождите тутъ.

Она заторопилась и ушла въ комнату матери, откуда черезъ столовую послышалось сонное бормотанье. Заспанный Петръ Герасимовичъ вышелъ занимать будущаго зятя, а Марья Ильинишна захлопотала съ Шурочкинымъ туалетомъ.

Когда Шульцъ и Шурочка вышли изъ дома, уже смеркалось. Шульцъ хотѣлъ взять ее подъ руку. Она опять почувствовала неловкость и, пристально всматриваясь въ дощатую панель, проговорила:

-- Да нѣтъ, не безпокойтесь, -- я вѣдь привыкла одна...

-- Полноте, Шурочка, какое-же безпокойство!-- отвѣчалъ онъ, опять огорченный.-- Какой у васъ характеръ гордый!

-- Да нѣтъ, Семенъ Адольфовичъ, -- какой-же гордый! Право, я привыкла одна!..

Онъ молчалъ. Она не рѣшалась взглянуть на него, потому что его слишкомъ коротко подстриженный затылокъ и борода рѣзали ей глаза. Ей даже казалось, что это какъ будто не совсѣмъ онъ.

Боже мой!-- думала Шурочка, -- онъ говоритъ: гордый характеръ! Какой-же гордый! Глупый какой-то характеръ: все неловко -- отъ всякаго пустяка, другой разъ сама не знаешь отчего... Вотъ онъ теперь опять обидѣлся...

-- Семенъ Адольфычъ!-- тихо позвала она.

-- Что, Шурочка?

-- Вы все сердитесь... Вы меня извините,-- я, право, не... отъ гордости.

-- Ну, полноте, Шурочка! Что тамъ толковать, забудемъ это!..-- отвѣчалъ онъ, тронутый ласковостью ея голоса.-- Что намъ сердиться въ такой хорошій день! Я, право, такъ доволенъ, что мы съ вами послушаемъ хорошей музыки. Я ужъ сколько лѣтъ не слыхалъ. Да и вы то, я думаю, тоже...

-- Да вотъ вы недавно играли.

-- Я? Ну, что я!.. Да неужели вы, кромѣ меня, никого не слыхали?

-- Нѣтъ: кого-же больше! сами знаете!

-- Ахъ, Шурочка, дорогая! Это еще лучше! Какъ я радъ, что вы въ первый разъ при мнѣ услышите настоящее исполненіе... Воображаю, какое впечатлѣніе! Да это для меня двойное удовольствіе -- просто блаженство. Ахъ, Шурочка! я такъ счастливъ... Я сегодня цѣлую ночь спать не могъ, все думалъ...

-- Что?

-- О чемъ-же больше, какъ не о васъ! сами знаете... У меня вся душа вами переполнена. Мнѣ такъ живо представляется...-- Онъ замолчалъ.

-- Что представляется?-- сама не зная для чего, спросила Шурочка.

-- Счастье наше будущее, Шурочка! Что можетъ быть лучше этого скромнаго счастья! Семейный очагъ -- вотъ въ чемъ настоящая жизнь для сердца. А мишуры, шума, блеска -- намъ съ вами не нужно.

Она слушала его слова, какъ будто какую-то сказку и рѣшительно ничего не находила сказать ему въ отвѣтъ.

-- Помните Шиллеровскій колоколъ?-- продолжалъ Шульцъ свои размышленія.

-- Какой колоколъ?

-- Шиллеровскій! Вы развѣ не читали?

-- Нѣтъ! Вѣдь у насъ въ гимназіи не проходили иностранной литературы. Только въ теоріи словесности немножко -- такъ это всего нѣсколько стихотвореній. А больше-то откуда же мнѣ знать!

-- Ахъ, Шурочка! Какое вы мнѣ наслажденіе обѣщаете: вѣдь мы, значитъ, вмѣстѣ съ вами Шиллера прочитаемъ. Для васъ это все ново!.. Право не знаешь просто, какъ благословлять судьбу за такое счастье! Думалъ ли я когда-нибудь...

Онъ взглянулъ на нее. Каріе глаза ея разсѣянно смотрѣли куда-то вдаль, красивый профиль, испорченный только рябинками, выглядѣлъ недоумѣвающе. Онъ остановилъ на ея лицѣ пристальный влюбленный взоръ. Она покраснѣла подъ этимъ взглядомъ. "Гордая, а какая скромная!" восторженно думалъ Шульцъ, чувствуя, какъ сердце его трепещетъ отъ избытка нѣжности при видѣ этой краски, разливающейся по ея лицу.

III.

Черезъ пять минутъ они входили въ гостиную Петровскихъ. Шурочка замѣшкалась было въ передней, чтобы не входить вмѣстѣ съ женихомъ, но онъ, не понимая, чего она хотѣла, подождалъ въ дверяхъ, и они вошли вмѣстѣ. Высокая, блѣдная худая блондинка -- мать Лели Петровской -- пошла на встрѣчу своей любимицѣ Шурочкѣ и повела ее за руку представить своей консерваторской подругѣ.

Шурочка, взволнованная, подошла вмѣстѣ съ Петровской къ музыкантшѣ, сидѣвшей въ дальнемъ болѣе темномъ углу комнаты.

-- Вотъ моя названная племянница -- Шурочка, о которой я тебѣ говорила, -- сказала Петровская.

Зарудина молча протянула свою твердую руку, и вскинула на дѣвушку свои большіе черные глаза съ тѣмъ выраженіемъ, съ какимъ смотрятъ обыкновенно на людей, о которыхъ уже наслышаны. Шурочкѣ стало лестно отъ словъ Петровской и отъ этого взгляда, хотя она рѣшительно не могла себѣ представить, что могли говорить о ней: это былъ вовсе не тотъ взглядъ, какимъ ее окидывали, какъ только-что объявленную невѣсту.

-- Ну вотъ, Варя, я тебѣ ее оставлю, вы познакомитесь. А у меня дѣла еще много.

Она ушла, и Шурочкѣ стало страшно. Ей никогда не приходилось оставаться одной съ чужими, а эта высокая, сутуловатая, некрасивая женщина съ большими строгими глазами на блѣдномъ лицѣ, о которой она слышала, какъ о замѣчательной музыкантшѣ, внушала ей какое-то особенное, неиспытанное еще чувство робкаго уваженія.

-- Я слышала, что вы музыкантша?-- сказала Зарудина низкимъ груднымъ голосомъ, очевидно ища, съ чего бы начать разговоръ съ молодой дѣвушкой.

-- Нѣтъ, я только учусь!-- отвѣчала Шурочка, очень растерявшись.

-- Да я и не предполагаю въ васъ законченнаго музыкальнаго образованія, вы слишкомъ молоды для этого,-- я хотѣла сказать, что... какъ бы это вамъ выразить... что вы серьезно любите музыку?

-- Да, я очень...

Въ эту минуту къ нимъ подошелъ Шульцъ. Поздоровавшись съ Зарудиной, онъ сѣлъ на кресло совсѣмъ подлѣ Шурочки. Шурочка покраснѣла до такой степени, что виски и верхняя губа ея стала влажны. И до его прихода она чувствовала себя стѣсненной въ разговорѣ съ извѣстной музыкантшей, но ей было лестно говорить съ ней, и она смутно надѣялась разговориться и понравиться ей. Теперь же, когда Шульцъ опять подошелъ къ ней совсѣмъ какъ къ своей невѣстѣ, и, когда растерянно оглянувшись, она поймала нѣсколько улыбающихся взглядовъ по ихъ адресу, она почувствовала, что не сможетъ уже сказать ни одного путнаго слова. Ей вдругъ показалось, что она уже произвела на Зарудину впечатлѣніе дурочки, у ней промелькнула даже мысль, что эта странная женщина успѣла уже прочесть въ ея душѣ глупую надежду понравиться ей и смѣется надъ нею за это. Ей захотѣлось убѣжать отсюда, отъ всѣхъ этихъ взглядовъ, и отъ Шульца и Зарудиной, и даже отъ музыки. Въ головѣ у нея стало какъ-то смутно. Она, какъ сквозь сонъ, слышала, что Шульцъ заговорилъ что-то о путешествіи Варвары Николаевны, о цѣли ея поѣздки, о ея сынѣ, упрекалъ ее за ея упрямое нежеланіе давать концерты,-- а самъ все взглядывалъ на Шурочку недоумѣвающими, но все-таки влюбленными глазами... Шурочкѣ стало досадно на него: зачѣмъ онъ оттѣснилъ ее отъ разговора съ Варварой Николаевной?! Онъ могъ бы и послѣ; а съ ней она теперь ужъ больше не заговоритъ. Но встать она не рѣшалась, боясь обратить на себя вниманіе, и продолжала сидѣть съ непривычной злой грустью въ душѣ.

Молодой Петровскій, тайный обожатель ея, подошелъ раскланяться съ нею, не глядя ей въ глаза.

-- Гдѣ Леля?-- тихо спросила она его..

-- У папаши,-- отвѣчалъ молодой человѣкъ съ нѣсколько растеряннымъ видомъ.-- Мамаша просила ее уговорить его какъ-нибудь сойти къ гостямъ. А то онъ опять разсердился, знаете! Говоритъ: зачѣмъ сегодня вечеръ, когда завтра рано на службу. Сначала-то ничего, а потомъ, сегодня -- не въ духѣ, кричалъ ужасно, даже голова разболѣлась. Къ гостямъ не идетъ, а безъ него нельзя начинать музыку!.. Гостей-то наприглашали, а теперь...

Въ этомъ домѣ все шло не такъ, какъ въ ея домѣ. Все здѣсь было особенное -- какъ будто бы и богаче, и красивѣе, и умнѣе, такъ что иногда она готова была завидовать Лелѣ. Но какіе-то странные нелады, таинственные попреки, слезы Елены Сергѣевны и Лели пугали и смущали ее, пріоткрывая для ея ясной души темную бездну неизвѣданныхъ, непонятныхъ ей страданій, тоски, тяжелыхъ будничныхъ столкновеній, глубокихъ душевныхъ драмъ, въ которыхъ она ничего не понимала и о которыхъ боялась заговорить даже съ подругой...

Шурочка взглянула на Елену Сергѣевну, которую очень любила. Та стояла посреди комнаты, говоря съ гостями, но лицо у нея было такое измученное и даже виноватое, что Шурочка совсѣмъ позабыла свою собственную злую грусть. Мысль, что старикъ Петровскій еще и теперь не допуститъ вечера, пришла ей въ голову, и ей стало нестерпимо страшно за такой скандалъ... Но въ эту минуту торопливо вошла Леля съ красными отъ слезъ глазами и тихо сказала что-то матери.

-- Извините, господа, -- сказала Елена Сергѣевна какъ можно громче.-- Порфирій Петровичъ нездоровъ и просилъ безъ него начинать музыку...

У Шурочки отлегло отъ сердца.

-- Варя дорогая, -- тихо сказала Елена Сергѣевна, подходя къ своей подругѣ, -- начни пожалуйста. Слава Богу, что хоть такъ кончилось...

Зарудина ничего не сказала, только вскинула на нее глазами, встала и направилась къ роялю. Гости загудѣли и стали разсаживаться.

-- Леля! Леля!-- тихо окликнула Шурочка. Та подошла и поцѣловала Шурочку съ измученнымъ взглядомъ близорукихъ глазъ.

-- Леля, милая, ты гдѣ сидишь? Я съ тобой, пожалуйста...

-- А я вонъ тамъ, въ уголочкѣ...

Шурочка пошла за нею: ей хотѣлось быть съ Лелей, а не съ Шульцемъ. Но Шульцъ отправился за ней и сѣлъ почти рядомъ съ ней. Господи! опять всѣ смотрятъ! промелькнуло у нея въ головѣ. Но въ эту минуту Зарудина взяла нѣсколько сильныхъ отрывочныхъ аккордовъ прелюдіи. Нѣсколько мужчинъ прокашлялись, нѣсколько дамъ, сгруппировавшихся у гостиной мебели, обмѣнялись словами и взглядами, кто-то со скрипомъ передвинулъ стулъ, чтобы удобнѣе слушать музыку. Шурочка затаила дыханье... Все ея прошедшее и настоящее вдругъ отхлынуло куда-то. Музыка -- властная, тревожная, мятежная, охватила все ея существо. Такой музыки она никогда не знала, никогда не слыхала до сихъ поръ. Какой-то новый міръ сразу надвинулся на нее, какъ странный, таинственный, пестрый сонъ, въ которомъ звуки и краски сплетались вмѣстѣ, волшебные серебристые узоры разсыпались по темному фону, и что-то гудѣло, и что-то рыдало, и что-то щемило за сердце. Знакомый мотивъ любимаго ноктюрна, сотни разъ играннаго Шульцемъ, вдругъ отчетливо выплылъ среди мудреныхъ рисунковъ новыхъ, никогда не слыханныхъ вещей. Шурочка вздрогнула, она едва узнала его. Боже мой, да то-ли это?.. Два голоса боролись среди этихъ звуковъ: одинъ болѣе энергичный, болѣе суровый, болѣе однообразный, игравшій на немногихъ низкихъ нотахъ; другой -- женственный, мягкій, пѣвучій, полный горячей нѣжной поэзіи. То возвышался низкій голосъ и требовалъ чего-то, упираясь постоянно на одну и ту же ноту, повторяя ее громко, твердо. То верхнія ноты вдругъ вздрагивали, порывисто перебивали басовые звуки, и пѣли, пѣли такъ сладко и такъ нѣжно, разливаясь на полъ-клавіатуры... Потомъ опять выступалъ суровый голосъ, стараясь заглушить мягкія высокія ноты. А онѣ все лились изъ-подъ суровой мелодіи, какъ родникъ изъ-подъ тяжелаго камня... Все глубже, все громче становилась верхняя мелодія; она молила себѣ мѣсто и право съ такой силою, что низкій голосъ смягчался понемногу: онъ уже не перебивалъ, не заглушалъ ее. Она пѣла свободно, пѣла еще нѣжнѣе, еще лучше, она неслась вверхъ и замерла въ высочайшихъ нотахъ -- жгуче-грустныхъ и сладкихъ... Ноктюрнъ конченъ, кто-то поапплодировалъ неумѣстными жидкими апплодисментами. Зарудина даже не повернула своего суроваго профиля, не шевельнулась, переходя къ другимъ мелодіямъ, къ новымъ чуждымъ, страннымъ звукамъ и узорамъ...

"Боже мой, какъ хорошо!-- думала Шурочка.-- Какое счастье эта музыка! Какъ больно и какъ хорошо отъ нея. Господи, какъ хорошо! Только отчего такъ щемитъ за сердце? И какъ странно, что никогда онъ не игралъ такъ этой вещи, никогда... Какъ странно".

-- Александра Петровна! Шурочка!-- услышала она тихій шопотъ и, обернувшись, увидѣла Шульца, тянувшагося къ ней за спинкой Лелинаго стула.-- Она слегка вздрогнула.

-- Узнали знакомую вещь?.. Леля загораживала ему лицо Шурочки, а ему такъ хотѣлось взглянуть на впечатлѣніе, производимое на нее музыкой, что онъ не выдержалъ и рѣшился окликнуть ее.

Шурочка кивнула ему головой съ разстроеннымъ безпокойнымъ лицомъ и боязливо взглянула на танистку: не замѣтила ли она? А та уже замѣтила, какая-то тѣнь скользнула по ея лицу, и, окончивъ балладу Шопена, она промолвила въ полъ-голоса: "Ну, довольно Шопена" и, съигравъ блестящій, бравурный свадебный маршъ Мендельсона, встала. Въ залѣ раздался громъ аплодиментовъ; грохотъ передвигаемыхъ стульевъ, жужжанье похвалъ. Зарудина сухо поклонилась и подошла къ Петровской.

-- Развѣ ты не съиграешь намъ еще?-- спросила Елена Сергѣевна.

-- Да, Елена, послѣ. А теперь ты бы спѣла намъ что-нибудь. Я давно тебя не слыхала. Да и незачѣмъ тебѣ зарывать себя.

-- "Ахъ пожалуйста! Пожалуйста"!-- подумала Шурочка, не рѣшаясь просить вслухъ и пугаясь мысли, что музыка можетъ прекратиться хоть на минуту.

-- Елена Сергѣевна, пожалуйста! Спойте намъ что-нибудь!-- заговорили со всѣхъ сторонъ гости.

-- Да я вѣдь давно не пою -- сказала Елена Сергѣевна. Но ей видимо хотѣлось спѣть: музыка ея подруги перенесла ее въ прежнее лучшее время... Глаза ея безпокойно скользнули по потолку.

-- Елена Сергѣевна!-- вырвалось у Шурочки умоляющимъ голосомъ. Елена Сергѣевна улыбнулась.

-- Хорошо, Шурочка!-- сказала она.-- Вотъ попросите Семена Адольфовича мнѣ аккомпанировать. Варя пусть отдохнетъ.

-- Помилуйте, да когда же я отказываюсь!-- воскликнулъ Шульцъ, вскакивая и подходя къ роялю. Елена Сергѣевна положила на пюпитръ нѣсколько романсовъ.

-- Вотъ это!-- сказалъ Шульцъ, раскрывая Frühlingsnacht Шумана.-- Прелесть!-- Глаза его сіяли счастьемъ и восторгомъ.

Шурочка не поднимала глазъ, ей не хотѣлось видѣть ничего окружающаго. Боже мой, какъ все прошедшее, все живое, окружающее было непохоже на эту музыку, и какъ хочется все слушать и слушать эту музыку и ни о чемъ не думать, кромѣ нея...

Быстрые, мягкіе аккорды посыпались на клавиши, какъ благовонный дождь черемуховыхъ лепестковъ при порывѣ теплаго весенняго вихря. Сильный глубокій меццо-сопрано отвѣчалъ имъ, какъ крикъ, переполненный нѣгой и счастьемъ человѣческой души. Шурочка вздрогнула. Елена Сергѣевна стояла у рояля выпрямившись, съ слегка закинутой головой, съ раскрытыми глазами. Шурочка почти не узнавала ее. Въ этотъ вечеръ со всѣми, видно, творилось что-то странное -- и съ Шурочкой, и съ Еленой Сергѣевной. Казалось весь этотъ мрачный, грустный домъ трепеталъ отъ страстныхъ, юныхъ, чарующихъ звуковъ голоса, утопающаго въ быстрыхъ, тревожныхъ аккордахъ аккомпанемента. Весеннія грёзы и грозы проносились въ этихъ звукахъ, а Шурочка чувствовала, какъ въ горлѣ у нея закипаютъ и поднимаются слезы... Нѣтъ, этого счастья, о которомъ пѣла эта пѣсня, Шурочка никогда еще не испытала: оно еще ждало ее впереди -- нѣжное, душистое, тревожное, какъ весенняя ночь...

Шурочка взялась руками за загорѣвшіяся щеки, не замѣчая восторженныхъ влюбленныхъ взглядовъ Шульца, не видя лукавыхъ улыбокъ гостей по ея адресу.

Елена Сергѣевна захлопнула ноты.

-- Ну, и все тутъ!-- сказала она.

Апплодисменты посыпались со всѣхъ сторонъ еще оживленнѣе, чѣмъ послѣ игры гостьи. Тонкій румянецъ разлился по желтовато-блѣдному лицу Елены Сергѣевны; потускнѣвшіе сѣрые глаза ея свѣтились непривычнымъ огнемъ; она наклонила голову съ привѣтливой граціозной улыбкой и бросила нѣжный быстрый взглядъ Шурочкѣ.

-- Елена Сергѣевна! еще, еще! пожалуйста!

-- Нѣтъ, не могу, господа. Вы сегодня еще услышите музыку, а я должна распорядиться о чаѣ.

Въ залѣ поднялся оживленный говоръ. Шульцъ всталъ изъ-за рояля и пошелъ по направленію къ своей невѣстѣ. Леля хотѣла уступить ему свое мѣсто.

-- Леля! Леля! куда-же ты?-- прошептала Шурочка, удерживая ее за платье.

Шульцъ сѣлъ на свое прежнее мѣсто.

-- Какъ она сегодня пѣла!-- проговорилъ онъ, наклоняясь къ Шурочкѣ.-- Жаль, что такъ рѣдко приходится! А Варвара Николаевна-то -- посмотрите: сидитъ себѣ одна въ углу. Вотъ характеръ!

-- Вы-бы пошли къ ней!-- отвѣчала Шурочка скороговоркой.

Шульцъ обратилъ на нее недоумѣвающій взглядъ, по лицу его разлилось огорченіе. Леля вскочила и ушла подъ предлогомъ занимать гостей.

-- За что вы меня гоните отъ себя? не грѣшно-ли?-- Я такъ счастливъ сегодня... Шурочка дорогая, какая вы сегодня...

-- Да я ей Богу не для того! Семенъ Адольфычъ, милый, зачѣмъ вы все такъ принимаете, я просто...

-- Ну, простите меня. Вы не сердитесь, что я такой мнительный. Это отъ любви, право отъ любви. Вы не думайте, Шурочка: я не буду такой тогда... знаете!

Имъ подали чаю; они оба отказались, вызывая улыбки гостей. Шурочка замѣтила это и растерялась. Шульцъ только улыбнулся и еще ближе придвинулся къ ней.

-- Вы не смущайтесь, Шурочка, что они улыбаются. Вѣдь они намъ завидуютъ... право!

Но у нея безпокойное чувство, возбужденное всеобщимъ вниманіемъ, не проходило. Она не знала, куда ей глядѣть, какъ положить руки.

"Какая скромная!" -- восторженно думалъ Шульцъ, -- "вотъ истинная женщина!"

-- А какъ вамъ понравилась музыка?-- спросилъ онъ.

-- Да.

-- Постойте! то-ли еще будетъ! Вотъ она намъ еще серьезныя вещи сыграетъ, когда будетъ поменьше народу.

Многіе изъ гостей, напившись чаю, дѣйствительно собирались по домамъ. Въ залѣ становилось просторнѣе. Свѣжій воздухъ врывался черезъ открытыя на время антракта окна.

Елена Сергѣевна, проводивъ уходившихъ гостей, подошла къ своей подругѣ съ просьбой продолжать музыку. Зарудина сѣла за рояль.

-- Ну, теперь это для васъ съ тобой, -- тихо сказала она.-- Молодежи можетъ быть скучно будетъ?..

-- Только не для насъ съ Александрой Петровной, -- громко отвѣтилъ Шульцъ.

У Шурочки душа сжалась холодомъ и тоскою. Зачѣмъ она... такъ? И онъ... зачѣмъ?..

Тяжелый низкій аккордъ упалъ на клавіатуру, какъ комъ земли на крышку гроба. Еще такой-же, еще такой-же. Отъ знакомыхъ звуковъ похороннаго марша у Шурочки вдругъ кровь отлила отъ сердца. И опять та-же самая мысль: да что-же это? То-ли? Такъ похоже и такъ... странно, такъ страшно... Аккорды мѣрно гудѣли; нѣкоторые звуки, столь-же низкіе, столь-же неспѣшные, точно отскакивали отъ нихъ, падали между ними, связывая ихъ въ торжественную мелодію, величественную, строгую, спокойную, какъ лицо покойника... И вдругъ нить высокихъ жемчужныхъ звуковъ пробѣгаетъ черезъ этотъ торжественный гулъ, и сердце вдругъ вздрагиваетъ, какъ отъ острой боли -- отъ боли живого, свѣтлаго воспоминанія о дорогомъ умершемъ, и мелодическая струя высокихъ слабо-звенящихъ звуковъ льется, какъ благодатный источникъ слезъ, смѣнившихъ безстрастное отупѣніе подавляющаго горя. Но торжественные низкіе аккорды опять раздаются громче, полнѣе, опять глухой гулъ басовыхъ струнъ туманомъ стелется надъ ними, и давящее спокойствіе, гнетущая покорность охватываютъ душу... Потомъ быстрые звуки посыпались на клавиши, забѣгали, заметались по всему роялю, быстро, быстро, едва задѣвая струны, безпорядочно смѣняя другъ друга. Никакой мелодіи, никакой гармоніи, -- страшная томительная пустота: пустота души послѣ похоронъ любимаго существа, безпокойная, мечущаяся пустота, ищущая и нигдѣ не находящая успокоенія...

Музыка затихаетъ на мгновеніе. Никто не шевелится. Шурочка сидитъ, закрывъ глаза, сжавъ руки. Знакомые звуки освѣщаются для нея сегодня неяснымъ дотолѣ смысломъ, что-то шевелится и растетъ въ головѣ, въ груди. Въ дивныхъ музыкальныхъ образахъ раскрываются передъ ней страницы чужой человѣческой жизни... Слабое дуновеніе вѣтра проносится по комнатѣ изъ открытаго окна. Мертвая тишина царитъ въ спящемъ городѣ. Піанистка снова кладетъ руки на клавиши.

Рояль поетъ, какъ низкій глубокій голосъ. Мощные, величественные, потрясающіе звуки возростаютъ и падаютъ черезъ каждые два такта: глубокіе гармоническіе аккорды звучатъ все напряженнѣе и срываются на квартѣ. Это рыданіе великой души, мужественной и прекрасной, склонившейся въ своемъ одинокомъ и гордомъ страданьѣ передъ лицомъ одного только Бога. Ни одной жалобы -- ни одной слабой высокой ноты нѣтъ въ этой мелодіи. Звуки все возростаютъ, полнѣютъ, крѣпнутъ; дисгармонія исчезаетъ изъ дивной мелодіи, поющей вдохновенную молитву: это молитва, въ которой нѣтъ прошенія, нѣтъ ни единаго земного помышленія, но мощный порывъ духа къ глубокимъ спокойнымъ небесамъ.

Варвара Николаевна кончила и встала. На этотъ разъ никто не подумалъ апплодировать ей. Нѣсколько секундъ всѣ молчали. Потомъ тихій гулъ голосовъ поднялся въ комнатѣ; гости зашевелились, задвигали стульями. Елена Сергѣевна встала и подошла поблагодарить музыкантшу. Взглядъ ея упалъ на Шурочку. Шурочка сидѣла неподвижно, широко раскрывъ глаза. Елена Сергѣевна взяла за руку своего друга и указала ей глазами на молодую дѣвушку. Ласковая улыбка скользнула по лицу Варвары Николаевны. Гости зашумѣли.

-- Шурочка!-- восторженно шепталъ Шульцъ, заглядывая въ лицо своей невѣсты.

-- А?-- сказала она разсѣянно, упавшимъ голосомъ. И вдругъ опомнилась, вспыхнула, слезы пересохли въ загорѣвшихся глазахъ.

-- Дорогая моя, какая вы впечатлительная...

-- Да нѣтъ, вѣдь она такъ играетъ!

Голосъ у нея былъ неровенъ, ее охватывала лихорадочная дрожь. Она вскочила, сама не зная зачѣмъ.

-- Шурочка, куда вы?-- окликнулъ Шульцъ.

-- Да вѣдь она больше не будетъ играть. Пойдемте домой... Пойдемте пожалуйста...

-- А ужинать вы не останетесь?

-- Ужинать?!

-- Да... Да нѣтъ, Шурочка, это вѣдь я... мнѣ вѣдь все равно: какъ вы! Пойдемте пожалуй, только я думаю, не обидѣлась-бы Елена Сергѣевна.

-- Нѣтъ, она не обидится. Пойдемте пожалуйста.

Они подошли проститься съ Еленой Сергѣевной.

-- Не останетесь?-- спросила та, удерживая Шурочкину руку.

-- Нѣтъ, Елена Сергѣевна, ужъ лучше не надо.

-- Ну, какъ хотите, милочка!-- сказала она ласково.

Шурочка подошла проститься съ Варварой Николаевной, хотѣла какъ будто что-то сказать ей, но только взглянула ей въ глаза и не нашлась.

IV.

Черезъ пять минутъ они были уже на улицѣ. Спящій городъ былъ залитъ луннымъ свѣтомъ. Воздухъ, освѣженный недавнимъ дождемъ, чуть-чуть шевелился. Смолистый запахъ тополей и березъ доносился порой въ слабыхъ ласкающихъ волнахъ теплаго вѣтерка. Деревья то тихо шептали, то неподвижно замирали, зачарованныя силою голубыхъ магнетическихъ лучей.

Шурочка быстро шла, охваченная лихорадочнымъ волненіемъ. Звуки наполняли ее, звуки поднимались со всѣхъ сторонъ, изъ всѣхъ темнѣющихъ угловъ улицы, носились въ воздухѣ. Слышанныя мелодіи звучали въ душѣ ея, обрывались, вытѣсняемыя другими, и снова возвращались и пѣли всей полнотой аккордовъ.

-- Шурочка!-- говорилъ Шульцъ, -- да куда-же вы такъ! Я за вами не поспѣваю!..

Она послушно умѣрила шаги.

-- Не спѣшите, Шурочка... Посмотрите, какая ночь!

-- А?.. Да.

-- Ахъ, Шурочка! Если-бы вы знали, что у меня въ душѣ! Дорогая моя, я право и не зналъ, что вы такая впечатлительная!.. Я на васъ глядѣлъ, а вы и не замѣтили... А Елена Сергѣевна вѣдь про насъ съ вами пѣла. Другихъ такихъ двухъ счастливыхъ людей я думаю теперь и во всемъ мірѣ не найдется...

Онъ поймалъ и удержалъ ея руку. Холодная маленькая рука слегка вздрагивала въ его горячей влажной рукѣ. Но она не отнимала ее: ей не хотѣлось шевелиться, ей хотѣлось все слушать и слушать эту музыку, раздававшуюся въ ея ушахъ. Аккорды величественно поднимаются, звучатъ все глубже, все напряженнѣе и срываются на квартѣ... Легкое дуновеніе пронеслось въ воздухѣ, жесткіе листья тополей и осинъ задрожали, залепетали, ударяясь другъ о друга. А въ отвѣтъ имъ въ душѣ Шурочки уже поетъ голосъ Елены Сергѣевны: "вѣдь она твоя, твоя!.."

Шульцъ сжимаетъ ея руку, идя совсѣмъ подлѣ нея. Ей дѣлается чего-то страшно, но опять все изчезаетъ передъ звуками дивной молитвы, и ей самой хочется только склонить голову и молиться... Все тихо въ городѣ. Маленькіе деревянные домики спятъ съ закрытыми ставнями, съ одной стороны залитые луннымъ сіяніемъ, съ другой погруженные въ чернѣющую тѣнь. Но опять поднимаются откуда-то и растутъ прекрасные, мощные, рыдающіе аккорды. И вдругъ черезъ нихъ пробѣгаетъ серебристая, мелодическая нить высокихъ звуковъ, и звенитъ среди ночной тишины, хватая за сердце...

-- Пойдемте черезъ садъ!-- говоритъ Шульцъ, желая продлить дорогу.

-- Черезъ какой садъ?-- разсѣянно отвѣчаетъ Шурочка.

-- Черезъ городской садъ! Теперь еще не заперто, сегодня среда... Не хочется разставаться съ вами... Когда-то еще настанетъ счастливое время?!..

Она ничего не отвѣчала. Они вошли въ городской садъ. Въ главной аллеѣ еще виднѣлись кой-какія человѣческія фигуры. Онъ свернулъ на узкую, длинную, боковую дорожку, заросшую съ обѣихъ сторонъ высокими кустами сирени. Луна освѣщала только верхнія вѣтки одной стороны; кисти распускающихся цвѣтовъ вытягивались и купались въ голубоватой мглѣ. Внизу было почти совсѣмъ темно.

-- Шурочка!-- проговорилъ Шульцъ.

-- Что?-- тихо отвѣчала она, опять чего-то пугаясь.

-- Милая... что я вамъ скажу... Сядемъ здѣсь на минутку...-- Онъ посадилъ ее на деревянную садовую скамью.-- Шурочка! я такъ истомился... Назначьте день нашей свадьбы... поскорѣе.

Щеки у ней загорѣлись въ темнотѣ, сердце забилось сильно, сильно; она искала какихъ-то словъ.

-- Шурочка!-- прошепталъ Семенъ Адольфовичъ, наклоняясь къ ней.-- Не мучьте меня!

-- Семенъ Адольфычъ, да я ей-Богу не мучу... Я не знаю, право...

-- Чего-же тутъ не знать? Назначьте поскорѣе...

-- Да я не знаю, когда?..-- сказала она мягко и взволнованно.

-- Черезъ мѣсяцъ. Сейчасъ послѣ Петрова дня... Шурочка!..

-- Хорошо!-- сказала она чуть слышно. Голова у нея начинала кружиться.

Онъ протянулъ руки и обхвативъ ее, сталъ цѣловать ея лицо горячими влажными поцѣлуями.

-- Нѣтъ! Нѣтъ! Нѣтъ, нѣтъ...-- закричала она не своимъ, рѣзкимъ, дикимъ голосомъ и, закрывъ лицо руками, рыдая, побѣжала по дорожкѣ.

-- Шурочка!-- шепталъ перепуганный и сконфуженный Шульцъ, догоняя ее.-- Простите... что вы, Господь съ вами! Чего вы такъ испугались? Успокойтесь ради Бога, не бѣгите такъ!.. Что подумаютъ!-- Она пошла тише.-- Шурочка! Что съ вами! Чего вы такъ испугались!.. Вѣдь я вамъ... вѣдь мы съ вами... я такъ васъ люблю! За что-же вы? Развѣ вы меня не любите?

-- Люблю... не знаю...-- Она опять вдругъ зарыдала.-- Ну право не знаю!..

-- Чего не знаете?

-- Ничего не знаю... Ей Богу не знаю... Только не трогайте меня ради Бога, я боюсь... Она дрожала всѣмъ тѣломъ.

-- Чего боитесь? Господь съ вами. Шурочка. Что это какая вы нервная... Это вы слишкомъ много музыки наслушались. Надо было раньше увести васъ...

Она ничего не отвѣчала, но сердце у нея сжималось, холодѣло. Тоскливая досада закипала въ ея душѣ отъ послѣднихъ словъ Шульца. Она быстро шла; Семенъ Адольфовичъ едва поспѣвалъ за нею. Ей было холодно; голова кружилась; ей хотѣлось поскорѣй быть дома, остаться одной, думать, думать, понять что-то. Мысли ея путались и неслись такъ быстро, что она не успѣвала улавливать ихъ. Они молча дошли до дома. У подъѣзда она остановилась и, не глядя ему въ глаза, протянула руку.

-- Я не пущу васъ одну наверхъ! Что вы это? Господь съ вами!-- отвѣчалъ онъ на это обиженнымъ тономъ.

Онъ пошелъ по лѣстницѣ, вычеркивая одну спичку за другой. Шурочка быстро бѣжала вверхъ и, позвонивъ снова протянула ему руку.

-- Что вы это право, Шурочка! Подождите, пока отворятъ.

-- Не безпокойтесь, Семенъ Адольфычъ, идутъ...

-- Вы нездоровы, Шурочка!

-- Нѣтъ, Семенъ Адольфычъ, я право здорова.

-- Нѣтъ, Шурочка, не говорите... Это вы все отъ музыки... У васъ теперь голова будетъ болѣть! Вы ужъ не откажите мнѣ завтра утромъ записочку заслать -- какъ ваше здоровье. А то я безпокоиться буду, а у меня рано урокъ.

Она молчала.

-- Не забудьте Бога ради... Вы вѣдь знаете мой характеръ. Я мѣста не найду. Не забудете?

-- Нѣтъ, помню... Не безпокойтесь, Семенъ Адольфычъ:-- идутъ...

Марья отворила дверь и постояла со свѣчей на лѣстницѣ, пока Шульцъ спускался. Шурочка быстро прошла въ свою комнату, сказавъ Марьѣ, что ей ничего не надо.

Въ ея комнатѣ было темно и свѣжо. Окно оставалось открытымъ съ сумерокъ. Она сѣла на стулъ, гдѣ сидѣла нѣсколько часовъ тому назадъ и, опершись локтями о подоконникъ, уронила на руки свою горячую голову. Смутный гулъ несся изъ глубины души ея. Все смѣшалось, слилось въ хорѣ какихъ-то новыхъ невѣдомыхъ голосовъ...

"Что это такое! Господи!" -- думала она: -- страшно какъ-то и неясно. Что это случилось такое?.. Музыка! Музыка!.. Такъ вотъ какая она бываетъ... но какъ онъ схватилъ ее и поцѣловалъ... нехорошо! И какъ странно: она никогда раньше не думала, что это нехорошо, что отъ этого дѣлается такъ нехорошо. Когда-то давно онѣ разсуждали съ Лелей о любви, и она тогда сама говорила, что это ничего, что это всегда такъ бываетъ и что цѣловать -- не грѣхъ. А теперь... онъ такъ крѣпко! Она почувствовала на щекѣ его горячія влажныя губы, и опять чуть ни вскрикнула. Ей показалось, что какое-то несмываемое пятно легло на ея щеку, ей стало тяжело и страшно... Господи! Что-же это такое! Вѣдь это-же не грѣхъ: вѣдь она невѣста его!.. Другія даже при всѣхъ не стыдятся!.. Никогда она не сможетъ, никогда! Какъ онъ не понимаетъ этого... и обижается!.. Ну, а какъ-же потомъ-то? вдругъ съ ужасомъ подумала Шурочка. А онъ еще просилъ -- черезъ мѣсяцъ! Нѣтъ, быть этого не можетъ! Вѣдь тогда онъ можетъ во всякое время... И тогда ужъ не убѣжишь: она останется одна съ нимъ, въ одной комнатѣ, да еще пожалуй въ темнотѣ!.. Господи, какой ужасъ! И какъ могла она обѣщать ему такъ скоро. Вѣдь придумать-же: черезъ мѣсяцъ!!.-- Ничего и готово-то не будетъ, приданое только что заказано... Да и не то, а просто не можетъ быть этого такъ скоро! И какъ это она могла ему обѣщать?!.. Какъ это такъ случилось, что она ему обѣщала?.. Она старалась вспомнить. Да! Это все потому, что она думала о другомъ въ эту минуту, а онъ сталъ просить. И она не подумала хорошенько. Все изъ головы вылетѣло! Такая право эта вещь странная, которую она играла: все-бы слушалъ, и все вспоминается... А онъ говорилъ еще, что надо было уйти, не дослушавши!.. Конечно -- онъ о здоровьѣ ея заботится, только онъ вѣчно такъ, вѣчно безпокоится, а совсѣмъ не о чемъ!.. Ой, что-же это я! упрекнула она себя: какая я право неблагодарная! вѣдь онъ отъ любви... Вотъ бы онъ обидѣлся-то, кабы узналъ, что она подумала!.. Ей представилось его лицо, какимъ оно дѣлалось въ минуту обиды и огорченья: его недоумѣвающіе голубые глаза и блѣдность, разливающуюся по щекамъ. Ей стало опять такъ жалко его... Да,-- вѣдь вотъ и о свадьбѣ она согласилась не отъ того, что думала о другомъ, и не отъ музыки, а отъ того, что онъ такъ ласково попросилъ и говорилъ, что измучился... Онъ такъ любитъ: больше, чѣмъ она, пожалуй... Да и навѣрное даже: вѣдь вотъ она -- не измучилась, не ждетъ свадьбы. И испугалась даже, какъ представила, что останется съ нимъ совсѣмъ одна на квартирѣ. А онъ только того и хочетъ!.. Говоритъ, что не будетъ тогда такой обидчивый. Только онъ можетъ быть думаетъ, что она тогда будетъ другая?!.. Какъ всѣ, когда замужъ выходятъ: "ты" сейчасъ говорятъ -- при всѣхъ, цѣлуются! А она... нѣтъ, никогда она но сможетъ! Совсѣмъ она не такая, какъ другія.

Чувство одиночества вдругъ сжало ей сердце. Господи! какъ тяжело! Никогда еще не было такъ тяжело, такъ больно, такъ душно... Хоть-бы помолиться... Она закрыла глаза и хотѣла молиться, но слова молитвы не шли на умъ: она сама не знала, о чемъ ей молиться?.. Вотъ это-то и бѣда ея, что она сама не знаетъ, чего ей нужно? И никто ей не скажетъ, потому что она сама никому не можетъ объяснить, что съ ней. А онъ еще говоритъ, что другихъ такихъ двухъ счастливыхъ людей и на свѣтѣ нѣтъ! Нѣтъ, совсѣмъ она не счастливая... И совсѣмъ не про нихъ та пѣсня, которую Елена Сергѣевна пѣла: совсѣмъ все другое... И никогда не было у нея счастья, и вѣрно не будетъ, потому что откуда ему придти? Ну, выйдетъ она замужъ за Семена Адольфыча... Ну... положимъ, что выйдетъ: будутъ они жить, одни, въ отдѣльной квартирѣ, и вмѣстѣ въ гости ходить... Играть по вечерамъ... Да и то совсѣмъ не радость: потому что -- что ужъ ихъ музыка... Ну будутъ они, положимъ, играть, какъ прежде играли... Ну?.. такъ и вся жизнь?.. Нѣтъ, никогда она не будетъ счастлива!.. Господи, что-же дѣлать? Вѣдь прежде всего этого не было: было все хорошо. А теперь -- пустота какая-то! И вѣдь недавно это! Да вѣдь вотъ... еще на послѣднемъ вечерѣ... А потомъ, какъ все это началось,-- странно все какъ-то въ душѣ, тягота какая-то и скука. Прежде лучше было -- безъ любви. А какъ началась любовь... Съ вечера... Нѣтъ, какъ же это: не выходитъ: на вечерѣ она только полюбила и сразу... невѣстой!.. Вѣдь не бываетъ же такъ. А раньше вечера она не любила...

Что-то загудѣло, вихремъ понеслось у нея въ головѣ; какая-то мысль, вокругъ которой она вертѣлась вотъ уже сколько времени и которая никакъ не хотѣла освободиться, вырисоваться въ ея сознаніи, вдругъ зашевелилась и стала выступать изъ темноты. Что же это такое? думала она, вся похолодѣвъ: раньше не любила и теперь замужъ за него не хочется... Какая же это любовь!..

Она вся выпрямилась, похолодѣвшія руки соскользнули съ лица и упали на колѣни. Ей показалось, что она проснулась послѣ какого-то долгаго, долгаго, смутнаго сна. Она широко раскрыла глаза, медленно оглянулась по сторонамъ... Свѣжій предразсвѣтный ветѣрокъ потянулъ съ улицы и зашумѣлъ въ деревьяхъ. Она взглянула въ окно. Луна давно скрылась; деревья выдѣлялись темной массой на небѣ сѣровато-синеватаго цвѣта. Рѣдкія звѣзды чуть мигали, блѣднѣя. По одной сторонѣ небосклона уже разливались, поднимаясь снизу, ясные голубовато-зеленоватые тоны...

Шурочка провела рукой по лицу. Ей стало холодно и легко. Ей еще разъ показалось, что она проснулась, что все, что было -- и сегодняшняя ночь, и даже музыка, и все прошедшее подернуто дымкой какого-то тумана, который только что вдругъ разорвался въ одномъ мѣстѣ и сталъ разступаться все шире и шире... Ей показалось даже, что все окружающее -- комнату свою, деревья сада, даже руки свои -- она въ первый разъ видитъ безъ этого тумана: какъ-то особенно ясно, не смотря на темноту. Странное свѣжее чувство разлилось по всему ея существу. Она встала. Да что же это такое? подумала она. Гдѣ же это я была до сихъ поръ? Вѣдь не сонъ же все это былъ до сихъ поръ! Та же комната, и все то же; и платье то же, въ которомъ она была тогда, на вечерѣ; и давно высохшій букетъ на столѣ, который ей было жаль выбросить, букетъ, съ котораго все это началось тогда... На минуту ей показалось все это далекимъ и уже мертвымъ воспоминаньемъ. Да что же такое было съ ней тогда, на вечерѣ, отчего ей тогда вдругъ показалось, что она любитъ? Она стала вспоминать и вспомнилась сама себѣ, какъ кто-то другой, хотя въ этомъ же самомъ платьѣ, такою, какою она видѣла себя въ зеркалѣ. Она стала вспоминать все, что было. Воспоминанія скользили и путались. Раньше ничего не было. Ничего такого у нея даже и въ мысляхъ не было. Все съ вечера началось. Вечеръ со своимъ яркимъ красноватымъ освѣщеніемъ, пестрыми нарядами, блестящими глазами, опять живо представился ей... Да, ей тогда хотѣлось, чтобы онъ... и чтобы всѣ... чтобы всѣмъ нравиться, и чтобы онъ любилъ... А потомъ она испугалась, когда онъ заговорилъ, и не знала, что ему сказать: совсѣмъ нечего было сказать... потому что не любила... А сказала, что любитъ. Зачѣмъ? Зачѣмъ же она сказала, если не любила? Что съ ней было такое? Она опять стала напряженно припоминать; опять живо всталъ въ ея памяти вечеръ, грустный уносящій вальсъ, они вдвоемъ у рояля, и его голосъ, когда онъ заговорилъ... "Не нравлюсь?.." Сердце у нея опять сжалось. Все отъ этого слова! подумала она: слово такое жалкое... Ей и показалось... И потомъ онъ такъ просилъ... и ждалъ, и надѣялся. Вотъ ей и показалось... А потомъ и пошло. Точно захватило что-то. Какъ будто бы и правда было что-то! А было только... стыдно, и страшно: когда онъ слишкомъ любилъ... какъ ночью... Вѣдь, вотъ онъ обидѣлся ночью, сказалъ: развѣ не любите?.. А она? Что она сказала?

Она рѣшительно не могла подробно вспомнить, что они говорили ночью.

Вдругъ разговоръ о свадьбѣ вспомнился ей, и она вся вспыхнула съ ногъ до головы и вскочила... Какъ? теперь? Да вѣдь она же не можетъ... Господи, какъ же быть? Вѣдь онъ ждать будетъ, вѣдь онъ не знаетъ... Господи! какъ же быть, чтобъ онъ не ждалъ? Неужели сказать ему надо?.. Вѣдь онъ обидится. Нельзя ему этого сказать. Да и поскорѣй надо, чтобы не ждалъ напрасно... Написать ему развѣ и послать съ Марьей... вмѣсто того письма -- объ здоровьѣ? Что объ здоровьѣ писать!.. Только, какъ онъ удивится бѣдный... совсѣмъ вѣдь не думаетъ.

Сердце защемило у нея при мысли, что онъ не ожидаетъ ничего подобнаго. Ей опять стало такъ жаль его, такъ больно... Только ужъ теперь ничего тутъ не подѣлаешь!-- подумала она, -- и надо поскорѣе, чтобы не надѣялся напрасно. Теперь же!..

Она встала. Темнота совсѣмъ разсѣялась на дворѣ и въ комнатѣ. Блѣдный, желтоватый свѣтъ заливалъ одну сторону неба, а на верху легкія перистыя облачка, ярко розовыя, таяли въ ясной лазури. Деревья стояли совсѣмъ зеленыя. Птицы, просыпаясь, возились и чирикали въ вѣткахъ... На одну минуту красота наступающаго утра охватила Шурочку, ударила по душѣ ея свѣжей и свѣтлой волной. Живые музыкальные звуки опять поднялись, зашевелились, запѣли въ ея душѣ...-- Нѣтъ, нѣтъ! кончить надо скорѣе, -- прежде кончить!.. Это письмо представилось ей, какъ порогъ, черезъ который она должна перейти, чтобы выйти въ какое-то широкое, свѣтлое, вольное пространство. Она подошла къ столу, раскрыла коробку съ почтовой бумагой и снова закрыла ее: ей показалось невозможно написать это письмо на одномъ изъ вычурныхъ розовыхъ и зеленыхъ листочковъ, на какихъ она всегда до сихъ поръ писала. Она задумалась минутку, потомъ взяла изъ стола одну изъ неконченныхъ прошлогоднихъ гимназическихъ тетрадей, вырвала чистый листокъ и сѣла. Долго подумавъ, она написала слѣдующее:

"Семенъ Адольфовичъ, простите меня, ради Бога. Вы ждете отъ меня не такого письма -- я обѣщала вамъ написать объ здоровьѣ, а я совсѣмъ объ другомъ -- о серьезномъ. Я сегодня цѣлую ночь думала и вижу теперь, что никакъ не могу быть вашей женой. Не думайте, что я сержусь или шучу: я серьезно говорю. Я передъ вами очень виновата; только я тогда не подумала, а теперь вижу, что люблю васъ не такъ, какъ нужно. Не умѣю вамъ объяснить; только это вѣрно, и послѣ этой ночи я ничего не передумаю. Я для васъ и не гожусь, потому что я не такая. Не знаю отчего -- только такъ мнѣ думается. А теперь мнѣ все кажется, что я васъ обманула, и мнѣ отъ этого такъ стыдно, что я никогда но смогу больше вамъ въ глаза посмотрѣть. Простите меня ради Христа, мнѣ теперь самой не легко. Вы и не повѣрите. Прощайте, не сердитесь на меня, прошу васъ ради Бога.

Ш.

Извините, что худо пишу и на такой бумагѣ".

Она сложила бумажку, надписала на ней-же адресъ, заклеила облаткой, отложила въ сторону и вдругъ горько заплакала. Ей было стыдно, больно и жалко. Жалко его и жалко, что она больше никогда не увидитъ его. Вѣдь она съ дѣтства знала его. Онъ былъ милый, добрый, хорошій человѣкъ, она такъ привыкла къ нему. Только любить его она не могла... Отчего же это, Господи!-- думала она.-- Вѣдь, вотъ какъ больно теперь, когда подумаешь... А только замужъ -- остаться съ нимъ на всю жизнь -- этого она никакъ не могла. Не того ей нужно... Счастья ей нужно, но только не такого тихаго да... скучнаго, какъ онъ говорилъ бывало, а другого какого-то...

Широкая безбрежная даль, казалось, простирала ей свои объятья. Сердце задрожало у ней какъ-то особенно: ей захотѣлось теперь-же, сейчасъ, пойти туда, въ эту даль, искать это невѣдомое счастье. Она вдругъ вскочила... Взглядъ ея скользнулъ по стѣнѣ ея комнатки, по портретамъ отца и матери въ раковинныхъ рамкахъ, по сухому букету Шульца... Что-то заныло въ ней тяжело и остро. Куда-же идти? Что дѣлать, что ей дѣлать -- теперь, сейчасъ, скорѣе?.. Она подошла къ окну, прислонилась головой къ холодной бѣлой притолкѣ, закрыла глаза и стала молиться: "Господи! Научи меня, что мнѣ дѣлать! Дай мнѣ силы, научи меня, что мнѣ дѣлать"...

Всѣ ея мысли слились и на минуту затихли... Какой-то радостный гулъ вдругъ достигъ ея сознанья. Она открыла глаза. Верхушки деревьевъ были залиты яркимъ багрянцемъ взошедшаго солнца. Птицы громче и радостнѣе щебетали въ зеленыхъ вѣтвяхъ, и со всѣхъ сторонъ несся шумъ просыпавшагося города.

Л. Горевъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 2, 1893

Оставить комментарий Гуревич Любовь Яковлевна (bmn@lib.ru) Год: 1893 Обновлено: 01/02/2022. 77k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Эскиз.

Гуревич Любовь Яковлевна Шурочка

ШУРОЧКА.

Гуревич Любовь Яковлевна
Шурочка