Lib.ru/Классика: Гумилевский Лев Иванович. Калеки

КАЛѢКИ.

Въ вагонѣ, всю дорогу, на нихъ съ любопытствомъ смотрѣли пассажиры. Иногда разспрашивали ихъ, кивали сочувственно головами и улыбались имъ. Отъ этихъ странныхъ улыбокъ, въ которыхъ за кажущейся бодростью таилась безнадежная грусть, обоимъ было какъ-то не по себѣ.

Никита нѣсколько разъ, отвернувшись къ окну, исподлобья принимался оглядывать себя и Василія съ ногъ до головы, ища въ себѣ то, что вызывало эти улыбки, и хотя очень долго глядѣлъ на деревянную ногу Василія, на свой пустой рукавъ и костыли, все-таки не могъ Понять, отчего все это, такое простое и понятное, вызываетъ въ другихъ непонятное, смущающее отношеніе.

"Ну, скажемъ, одинъ безногій, другой безрукій,-- размышлялъ онъ про себя,-- да имъ-то что? Явственное дѣло, солдаты, потому медали у насъ привѣшены... Справили службу -- домой поѣхали:. Имъ-то что".

Василій, видимо, понималъ больше. Онъ вертѣлся на углу скользкой, желтой скамейки, около двери, поглаживалъ свои рыженькіе усики, поглядывалъ по сторонамъ, охотно разговаривалъ со всѣми и еще охотнѣе отзывался на всякую предупредительность пассажировъ. Предлагали кусокъ пирога -- онъ съѣдалъ самъ и еще бралъ на долю Никиты; звали въ сосѣднее отдѣленіе пить чай -- онъ весело шелъ, лихо притоптывая деревяшкой по полу, потомъ возвращался и приносилъ еще стаканъ Никитѣ:

-- Бери, бери, Никита,-- посмѣивался онъ,-- вишь люди добрые! Робѣть нечего, а на, думаться еще и дома поспѣемъ. Чевой-то, на-ка!

Чай Никита выпивалъ, пирогъ съѣдалъ, но самъ молчалъ и сидѣлъ тихо, поглядывая въ окно, машинально чертя ногтемъ желтую стѣну вагона подъ окномъ, по упругой краскѣ. Аза окномъ зеленѣли поля, смѣялось весеннее солнце, которыхъ онъ не зналъ въ городѣ.

"Ишь благодать",-- подумалъ онъ и про себя улыбнулся, поглаживая пушистую бородку, которой не переставалъ радоваться съ тѣхъ поръ, какъ ее перестали въ лазаретѣ брить.

Откуда-то съ легкой пылью вмѣстѣ занесло на окно крохотнаго жучка. Никита снялъ его съ оконной планки, по которой онъ оставилъ чуть видный слѣдъ изломанными крылышками и долго держалъ на рукахъ, которыя онъ, ползая, щекоталъ, Потомъ подозвалъ чужого мальчика, таращившаго глазенки на его медаль, и велѣлъ ему вынести жучка и выбросить осторожно въ дверь, на поле.

-- А самъ-отъ я вишь... Безногій, безрукій,-- объяснилъ онъ и показалъ на пустой рукавъ, на полумертвыя ноги, на костыли.

И мальчикъ жучка выкинулъ въ поле.

-- Всякая тварь жить хочетъ,-- улыбнулся Никита мальчику, и ласково погладилъ его по рученкѣ,-- такъ-то.

-- А вы про войну разскажите,-- робко попросилъ тотъ.

-- Про войну-то,-- переспросилъ Никита,-- про войну-то?

И задумался. Хотѣлось ему порадовать мальчика, разсказать ему, но ничего на умъ не приходило. Старался онъ вспомнить, что-нибудь изъ того, о чемъ самъ слышалъ, и не вспомнилъ ничего такого занимательнаго, какъ ему казалось, онъ и не зналъ, и не видѣлъ, и не могъ вспомнить,

И опять протянулъ, ласково, какъ всегда:

-- Про войну-то? Чего зря болтать, какъ война. Вонъ Василій разскажетъ а я не мастеръ...

Онъ кивнулъ головой на Василія и торопливо отвернулся къ окну: стало неловко отъ вниманія притихшихъ пассажировъ, ждавшихъ, видимо, отъ него разсказа, отъ трескотни колесъ, точно стыдившихъ его за то,.что онъ ничего разсказать не умѣетъ.

"А, ну васъ",-- подумалъ онъ;

-- Не приставай къ дядѣ!-- крикнула мать мальчика и онъ ушелъ.

А Василій снисходительно махнулъ рукой на Никиту, точно извиняясь за него передъ пассажирами, и сказалъ громко;

-- Да ужь онъ такой, Богъ съ нимъ, скушный... Гдѣ ему разсказывать. Кабы онъ побойчѣе былъ, глядишь съ Георгіями бы ѣхалъ, а то за ево-то дѣла другіе кресты получили, а онѣ вонъ съ одной медалью... А медаль што! Медаль кажинный получить можетъ. Руку отрѣзали, вотъ и медаль. То-то,

Никиту, пассажиры скоро оставили въ покоѣ, тѣмъ болѣе, что Василій охотно разсказывалъ за обоихъ. За день пути мѣнявшимся пассажирамъ онъ нѣсколько разъ успѣлъ сообщить о томъ, что они односельцы, только Никита старше и въ городѣ, на трамваѣ въ кондукторахъ служилъ и теперь домой ѣдетъ къ женѣ, а онъ, Василій, его проводитъ и тоже доѣдетъ домой, и что встрѣтились они въ лазаретѣ нечаянно.

-- А ему, одному, значитъ, нельзя,-- постоянно добавлялъ онъ,-- потому мало руку отняли и ноги у него слабыя, еще не Оправились, безъ костылей ходить не можетъ... Какая-то нервація. А я хоша и на деревяшкѣ, зато руки здоровенныя и вопче.

И это "вопче" онъ произносилъ съ такимъ видомъ своего превосходства надъ Никитой, что всѣмъ было ясно, что безъ Василія Никитѣ ничего нельзя сдѣлать и что онъ взялъ его подъ свое покровительство::

-- Потому вмѣстѣ головастиковъ на пруду ловили. Тоже бывало и фруктомъ всякимъ барскій садъ не обижали... Дотошные бы-ы-ли!

Никита молчалъ, глядѣлъ въ окно и ни о чемъ не думалъ, ä вечеромъ поскорѣе улегся на жесткой скамьѣ, положивъ въ голову стеганую курточку, которую дали въ лазаретѣ, и все Слушалъ, какъ торопливо выстукивали подъ самымъ ухомъ колеса. И слушать ихъ было пріятно, потому что бѣжали они быстро по гладкимъ, молчаливымъ рельсамъ и вокругъ нихъ было теплое, парящееся поле и смутные сумерки простой И теплой ночи.

Только, когда Василій говорилъ про головастиковъ и про барскіе фрукты, Никита начиналъ его слушать и слушалъ съ удовольствіемъ. Когда же Василій опять начиналъ болтать о крестахъ и медаляхъ, Никита отмякшей безъ работы, бѣлой рукой закрывалъ не то уши отъ Васильевой болтовни, не то глаза Отъ газоваго свѣта и улыбался, чувствуя подъ рукою свою быстро отроставшую. пушистую бороду.

-- Вѣдь вотъ, она выросла же... Стало, и ноги справятся:, Руки, конечно, не вернешь, да что жь что рука... Можно и безъ руки...

И отъ ощущенія пушистой, свѣжей бороды и отъ воспоминаній о головастикахъ и дѣтствѣ на душѣ становилось тепло и ласково. И словно кровь становилась моложе и горячѣе, и все тѣло сильнѣе и въ ногахъ будто начинали наливаться мускулы этой теплой кровью.

-- То-то... Никто, какъ Богъ.

И Никита спокойно начиналъ дремать

Спать онъ не спалъ всю ночь: было гдѣ-то внутри его смутное ощущеніе безпокойства, котораго, онъ самъ не понималъ сначала и понялъ только тогда, когда Василій проснулся и сказалъ, что надо собираться.

-- Эта, чего же, Горляновку проѣхали? Вишь, ты! Значитъ, теперь до города три полустанка только... То-то.

-- Намъ бы ее застать пораньше,-- оказалъ Никита и понялъ, что его такъ смутно безпокоило,-- не знай, какъ она теперя-то?

-- Кто, Лизавета-то?

-- Да, Лизавета-то. На смѣну-то она должна когда нонѣ?.. Съ утра али къ обѣду? Вотъ бы знать!

Оба взглянули другъ другу въ глаза, какъ лежали, съ разныхъ полокъ, и усмѣхнулись: съ того самаго письма, въ которомъ жена Никиты сообщала, что служитъ въ трамваѣ кондукторшей, они всегда усмѣхались, когда объ ней говорили,

-- Чудно, ужь, это больно... Значитъ, и бляха тоже у ней? Н-д-да, а, впрочемъ, что жь? У нѣмцевъ-то, грятъ, давнымъ-давно, бабы верховодятъ.

Отъ усмѣшки на этотъ разъ Никитѣ стало горько.

-- Что жь-то? Теперь она сама. А я-то, вотъ. Да...

И, точно отвѣчая ему на смутный вопросъ, покачалъ головой Василій и сталъ складывать полку на дневное положеніе:

-- И куда только насъ, калѣкъ, дѣвать будутъ? Вотъ ты?

Онъ даже искренне разсмѣялся отъ этой удивительной нелѣпости, точно въ первый разъ понялъ это и объ этомъ подумалъ, и тутъ же, тоже, быть можетъ, въ первый разъ посмотрѣлъ съ удивленіемъ и сожалѣніемъ на свою деревяшку и пустой рукавъ Никитиной рубахи.

Никита ничего не сказалъ, только погладилъ бороду, точно въ ней ища поддержки, и сталъ глядѣть въ окно, улавливая въ предразсвѣтномъ туманѣ тусклыя очертанія поля и далекой деревни.

Сзади прошелъ кондукторъ, крикнулъ названіе станціи. Отъ названія города у Никиты сжалось сердце и вспомнились почему-то зеленые гербы города, украшавшіе стѣны трамвайныхъ вагоновъ, которые онъ зналъ до мельчайшихъ подробностей.

-- Еще бы... Шесть годовъ ѣздилъ. Пассажиры вставали, хлопали дверями и уже не обращали вниманія ни на Никиту, ни на Василія. Только рыжій купецъ, особенно долго съ вечера разспрашивавшій Василія, кивнулъ головой и спросилъ:

-- Доѣхали, братцы?! Ну, дай вамъ Господь все въ порядкѣ найти!

И Василій и Никита ровно сказали: "Спасибо!"

Кондукторъ, возвращаясь, остановился передъ ними и взялъ, мѣшокъ у Никиты и у Василія:

-- Я вамъ помогу... А то затолкаютъ еще.

И опять оба ровно и тихо въ одинъ голосъ сказали:

-- Спасибо, землякъ. И то правда, снеси.

И, понуривъ головы, пошли за нимъ, не глядя на пассажировъ, заботливо пропускавшихъ ихъ впередъ себя, на площадку вагона.

II.

На слабыхъ, простуженныхъ ногахъ и съ помощью костылей Никитѣ было идти совсѣмъ трудно. Короткимъ обрубкомъ руки даже и подвязанный за плечо костыль держать было неловко, и черезъ вокзалъ шли чуть не полчаса, хотя Василій храбро расталкивалъ народъ впереди себя.

У самаго подъѣзда вокзала стояли только извозчики: трамвая еще не было и отчего-то Никита обрадовался, что нѣтъ этихъ знакомыхъ, красныхъ, съ зелеными гербами, вагоновъ: не хотѣлось бы встрѣтиться съ бывшими товарищами теперь.

Василій подозвалъ извозчика и сѣлъ, не торгуясь:

-- По закону съ солдатиковъ, чай, возьмешь, землякъ?

-- Сдѣламси,-- сказалъ извозчикъ,-- куда васъ?

Никита сказалъ адресъ и сѣлъ, укладывая костыли возлѣ себя.

-- Писала въ послѣднемъ письмѣ, что еще у Гончарихи живетъ.

Потомъ всю дорогу молчали. Только въ концѣ сказалъ Василій, искоса поглядывая на Никиту:

-- А на самъ дѣлѣ зря я тебя изъ лазарета утянулъ. Полежать бы тебѣ еще надо...

-- Ну-ну...-- сконфузился Никита, -- живо оправлюсь на волѣ. А тамъ-то, хуже...

И добавилъ совсѣмъ тихо:

-- Чтой-то тоска, Вася, какая?! Такъ и крутитъ. А?

-- Отъ воздуху,-- помолчавъ, отвѣтилъ Василій,-- тоже и мѣста-то эти... Быдто родныя.

Извозчикъ нѣсколько разъ начиналъ разговоръ, но даже и Василій отвѣчалъ неохотно. А когда подъѣхали къ крохотному флигельку, въ узенькомъ проулочкѣ, доходившемъ до оврага, и сѣдоки, слѣзая, полѣзли въ карманы за деньгами, онъ не сталъ ждать и стегнулъ лошаденку:

-- Будьте здоровеньки, солдатики... Каки ваши деньги, Богъ съ ними,-- не возьму!

Никита, не слышалъ, да врядъ ли и понялъ что-нибудь. Онъ уже видѣлъ въ сѣняхъ сморщенную Гончариху съ подотканнымъ подоломъ и, спрашивалъ:

-- Что, Лизавета-то, еще у тебя квартируетъ?

-- У меня, у меня, батюшка, зайди-ка... Только дома нѣтъ, ихъ Ты Господи, да и жалостный же ты... Вотъ!

Она посмотрѣла на него, потомъ на Василія и повела въ Лизаветину, крохотную комнату:

-- Садитесь, батюшка, садитесь... Въ обѣдъ она нонѣ смѣнится, да, вѣдь, вотъ не ждала-то она, а сердце вѣрно чуяло, вчера поминали тебя...

Никита сѣлъ на кровать, не снимая шапки, потихоньку оглядывая чистенькую комнатку, кое-какія знакомыя вещи.

-- Вотъ мы и дома. Садись, Василій. Подождемъ.

-- Подождемъ,-- сказалъ Василій, и сѣлъ въ уголъ на стулъ.

Отчего-то вдругъ стало страшно Никитѣ и на минуту захотѣлось уйти отсюда. Показалось все чужимъ, слишкомъ наряднымъ, не для него -- больного и лишняго. Но тутъ же подумалось:

"Какъ она, Лизавета... А то что жъ, можно такъ, поступить куда... Ноги-то оправятся живо... А какъ она-то",

И онъ робко сталъ ждать.

Гончариха-хозяйка то появлялась, то исчезала, перекидываясь вопросами съ Василіемъ, и ей неохотно отвѣчалъ Василій.

-- Да успѣшь Еще, накалякаешь,-- наконецъ разсердился онъ,-- дай вздохнуть-то людямъ!

Она качнула головой и пошла разсказать сосѣдямъ. И не приходила уже до Лизаветы.

А Лизавета пришла только на часъ, обѣдать. Она не удивилась, не ахнула, только отчего-то долго не могла подойти къ мужу. И Никита странно оробѣлъ, увидѣвъ ее въ черной кофточкѣ, съ свѣтлыми пуговицами, съ сумкой черезъ плечо, въ сѣромъ картузикѣ, надвинутомъ на пышные, мягкіе волосы, И сталъ почему-то говорить ей "вы".

-- Вотъ къ вамъ вернулись,-- тихо сказалъ онъ, поднимаясь съ кровати,-- вотъ. А это Василій, нашъ же костровскій мужикъ. Сопровождалъ меня...

Лизавета подошла къ мужу и неловко поцѣловала его въ губы. Не сразу, а помедливъ, точно не зная, можно это сдѣлать, или нѣтъ. И цѣловать его было ей непріятно:.

"Какъ мертвецъ",-- подумала она.

И бѣлое лицо Никиты, и его свѣжая борода, и мягкія, розовыя руки его были ей непріятны. Но виду она не показала и только почувствовала, какъ что-то сдавило ей сердце до странной боли.

Она не знала, что сказать, и боялась смотрѣть на пустой рукавъ Никиты, Потомъ насильно заставила себя сѣсть рядомъ съ Никитой и Взглянуть на него. И опять ей стало непріятно бѣлое лицо Никиты. Она опустила глаза и сказала:

-- Такъ вотъ вы какой. Какъ писали...

-- Да, какъ есть,-- сказалъ Никита и сталъ пристально смотрѣть на бѣлый, некрашеный полъ, по которому ровнымъ рядомъ темнѣли пятнышки отъ гвоздей,-- да, какъ писали...

Василій потихоньку всталъ и вышелъ за двери. Лизавета досмотрѣла на него, хотѣла что-то сказать, но не придумала что. Подумала о томъ, что онъ все-таки здоровѣе Никиты, и тутъ же вспомнила монтера, который ухаживалъ за ней послѣднее время и позавчера провожалъ ее до дому, послѣ вечерней смѣны.

Никита, не отрывая отъ полу глазъ, тихо сказалъ?

-- Такъ какъ же, рѣшай, Лизавета?! Мнѣ, вѣдь, и въ богадѣльную какую пока можно... А тамъ поступлю куда. Только повидать тебя очень хотѣлось.

Онъ взглянулъ на ея выбившіяся изъ-подъ картуза косы, потомъ искоса на ея миловидное личико, загорѣвшее и вздрагивавшее неуловимыми судорогами невидныхъ мускуловъ.

-- Такъ какъ же? Али какъ... Вѣдь все-таки мужъ, вѣдь, а?

-- Ка-а... Ка-а-нешно-о-о-о...-- начала она и вдругъ глухо и отчаянно зарыдала, не переставая высоко и сильно выкрикивать это, точно застрявшее у нея въ горлѣ: о-о-о... о-о-о:.

Никита сидѣлъ не шевелясь и молчалъ. Оттого, когда на мгновенье Лизавета стихала, въ комнаткѣ становилось страшно тихо, и было непріятно слышать, какъ за окномъ кому-то кричала Гончариха:

-- А мужъ ейный пріѣхалъ... Мужъ, въ солдатахъ былъ..

Точно заглушая ее, громче всхлипывала Лизавета. Потомъ встала, вдругъ сразу замолчала и стала вытирать красные глаза аккуратно висѣвшимъ въ уголкѣ полотенцемъ:

-- Не ждала я... Отъ этого... А потомъ... Конечно, мужъ... И мнѣ итти на смѣну... А послѣ, послѣ...

Она вся вздрагивала и не знала, что сказать. Никита махнулъ рукой и сказалъ спокойно:

-- Обѣдай, обѣдай, да иди... А мы тутъ рѣшимъ... Ну, ну...

Лизавета ушла не обѣдавши. Слишкомъ было нестерпимо дома. А когда она торопливо шла на службу, думала о монтерѣ, которому она понравилась, и всѣмъ тѣломъ своимъ ощущала какую-то болѣзненную боязнь прикоснуться къ больному и бѣлому Никитѣ.

Какъ только ушла Лизавета, пришелъ Василій.

-- Повидались?-- спросилъ онъ.

-- Повидались,-- медленно отвѣтилъ Никита,-- повидались,

-- Рѣшили?

-- Послѣ, говоритъ. Мнѣ, говоритъ, на смѣну надо.

Василій сѣлъ опять въ уголъ на стулъ: ему неловко было пройти черезъ чистенькую комнатку, онъ остался у двери. Никита не взглянулъ на него и только перевелъ глаза съ полу, на уголъ кровати, застланный голубымъ одѣяломъ, котораго онъ не зналъ.

"Обзавелась,-- подумалъ онъ,-- и то, вѣдь... Работаетъ сама. Какой же я ей мужъ, ежели по правдѣ-то. То-то".

Сидѣли оба молча долго. Потомъ Василій неожиданно подвинулся къ столу, покрутилъ кисточками вязаной скатерти и заговорилъ:

-- Слушай-ка, Никита, пойдемъ-ка въ деревню со мной?

Онъ на секунду остановился и, видя, что Никита не удивляется и молчитъ, заговорилъ болѣе увѣренно:

-- Вольница у насъ есть. Дохторъ -- душа-человѣкъ, самъ знаешь... Подлѣчатъ тебя, выправишься, лѣтомъ за пастуха пойдешь... Зимой, можа, въ сторожа возмутъ...

-- А Лизавета?-- сказалъ вдругъ Никита.

-- Что Лизавета,-- стараясь какъ можно грубѣе говорить, отвѣтилъ Василій,-- чего ты ее морочить будешь, ну? Люди мы съ тобой конченные, ея вина, што ли въ этомъ, а?

Онъ замолчалъ на минуту, потомъ отвернулся къ двери и потопалъ своей деревяшкой.

-- Я вотъ тутъ съ Гончарихой этой калякалъ... Гритъ, за ней, Лизаветой-то, тутъ монтеръ все ходитъ какой-то, Чистяковъ фамилія, смирный парень... Брешетъ, може, ты не того... Я такъ только, къ слову.

Никита словно ждалъ этого.

-- Чистяковъ,-- протянулъ онъ,-- Чистяковъ?!

И вдругъ улыбнулся, хватаясь за костыли.

-- Хорошій парень, смирный... Не обидитъ... Я знаю его. Какъ же, я знаю, даже и очень... Хорошій...

-- Ну, вотъ, то-то,--.вздохнулъ Василій,-- понялъ? А мы ужь люди конченные, ровно и помершіе. А Лизавета-то, видалъ, какая?!.. То-то. Нечего тебѣ и жизнь ей гноить, пойдемъ!

Только на одну минуту сжалось у Никиты сердце. А потомъ стало гораздо легче прежняго. И онъ разсѣянно, какъ-то безвольно, думая о томъ, что вотъ ему стало сразу легче, сказалъ:

-- Пойдемъ... Пойдемъ.

И, не дождавшись прихода Лизаветы, они ушли.

-- Письмо изъ деревни ей смастеримъ,-- только и всего, рѣшилъ Василій,-- а то что канитель лишнюю тянуть.

III.

Желѣзнодорожная станція была въ базарномъ селѣ, jтъ котораго до родной Костровки не было и десяти верстъ. Мужика нашли своего же, костровского, родственника даже, Гаврилу, племянника брата Василія -- жены.

Дорога была веселая по озимому полю. Солнце весеннее яркое. И совсѣмъ весело выходило у Гаврилы, когда онъ кричалъ встрѣчнымъ мужикамъ, помахивая вожжами надъ гнѣдой кобылкой:

-- Нашинскихъ калѣкъ везу!

-- Знамо, калѣкъ,-- каждый разъ подтверждалъ Василій, и выходило это у него такъ, какъ-будто въ этомъ было что-то пріятное даже.

Гаврила серьезно спрашивалъ:

-- То-то, что калѣки. Гдѣ вы теперь обрѣтаться будете, а? Ты-то Василій, хошь не отдѣленый, съ братьями прокормишься, а Никита-то, а-съ?

-- У зятя поживетъ, а то еще гляди въ больницу положимъ: ноги, вишь, у него какія:.

-- Такъ, такъ, воеватели... Ну, конечно, все-таки опчество... А, може, и подсобіе како получать будете?

-- Будетъ и подсобіе. Вотъ въ волостномъ справимся.

-- Должны бы дать, чай, а?

-- За медали дадутъ, это ужь законъ!

Никита молчалъ или только поддакивалъ. О Лизаветѣ онъ не думалъ, а если вспоминалъ нечаянно, то улыбался только:

-- Конечно, этакъ-то лучше. Что жь, пущай ее.

И почему-то думалъ о ней, не какъ о женѣ, а какъ-будто о дочери или о сестрѣ. И вообще казалось, ему, что онъ совсѣмъ старый старикъ, которому уже можно ни о чемъ не думать, ни о чемъ не знать. А если иногда особенно остро начинало щипать сердце какое-то смутное безпокойство, онъ вдругъ рѣшительно думалъ:

"А побираться-то, рази, нельзя?! Прокормятъ!".

И онъ спокойно перебиралъ руками солому въ телѣгѣ, и если находилъ остатки колоса, съ удовольствіемъ теръ его съ своихъ рукахъ на ухвостье. Всегда попадалось навѣрное одно или два зерна. Ихъ онъ радостно выбиралъ и долго, съ удовольствіемъ жевалъ.

""Ишь, ты... А можетъ еще и пахать буду, выправлюсь. Что жь, что руки нѣтъ, не бѣда... Даже можно и Лизавету выписать...

Но мысли эти скользили въ мозгу, точно по поверхности воды, не проникая глубоко, не оставляя никакого слѣда, потому что гораздо глубже стояло одно ощущеніе страшной своей законченности, послѣ которой ужь не могло ничего быть, о чемъ бы стоило думать и безпокоиться.

Пока еще ѣхали селомъ,-- насѣло въ телѣгу нѣсколько мужиковъ, доѣхавшихъ до Васильевой избы. А въ избу вошли всѣ вмѣстѣ, притихши, крестясь на образа и топчась у дверей.

Сбѣгали за братьями Василія. Сказали зятю Никиты. Со всѣми истово, по три раза цѣловались, молчали нѣсколько! минутъ, а потомъ начинали вдругъ галдѣть и разговаривать.

Васильевъ братъ, уже съ просѣдью, здоровый мужикъ, какъ поздоровался, такъ тутъ же и сказалъ:

-- Что жь, живите пока, не объѣдите... Поразскажите.

Разговаривать онъ много не любилъ и говорилъ мѣрно, рѣдко, такъ, какъ привыкъ говорить на сходѣ, гдѣ его слушали и уважали.

Бабы поголосили. Потомъ стали накрывать на столъ.

Василій торопился разсказать, а Никита молчалъ и съ удивленіемъ думалъ объ исчезнувшемъ опять покоѣ и той легкости въ душѣ, съ которыми онъ ѣхалъ отъ Лизаветы. И это тѣмъ болѣе было непонятно, что всѣ сочувствовали и кивали головами.

Но совсѣмъ жутко становилось, когда вдругъ прерывался разсказъ Василія и въ толпѣ мужиковъ и бабъ наступало молчаніе. Отчего-то было всѣмъ неловко какъ-будто, и стыдно.

Кто-то сказалъ тихо и раздумчиво:

-- А у попа на-дняхъ толковали, что васъ тамъ въ городу разному ремеслу обучать будутъ... Ась?

Василій не слышалъ вопроса. А Никита опустилъ голову и такъ же тихо сказалъ:

-- Обучимся сами, чай!

И по тому вниманію, съ которымъ ждали его отвѣта, было ясно, что вотъ именно въ этомъ кроется самое важное, самое нужное, о чемъ нужно было, прежде всего, говорить. А по тому, что никто не отвѣтилъ Никитѣ, онъ понялъ, что никто на это ремесло не надѣется и никто не вѣритъ въ то, что они выучатся чему-нибудь. Безнадежная грусть сквозила Въ молчаніи толпы. Кто-то не вынесъ ея и робко сказалъ: _t

-- Знамо, обучатся.

Всѣ хмурились и покачивали головами, украдкой поглядывая на пустой рукавъ Никитиной рубахи, на деревяшку Василія. И медленно выговаривали про себя, длинно и скучно растягивая слоги:.

-- Да...

-- Такъ-то, вотъ!

-- Отвоевались, значитъ?

И никто не разсмѣялся, когда совершенно брякнулъ изъ толпы Гаврила.

-- Н-и-да... И водки-то нѣтъ.

А кто-то сочувственно протянулъ:

-- Да, нѣтъ.

Было уже совсѣмъ томительно и скучно. Отчего-то замялся Василій и, замолчавъ, уже не могъ поймать прежнюю нить разговора, которую можно было бы плести дальше, занимая вниманіе другихъ ею, а не тѣмъ жуткимъ и темнымъ, къ.чему, вдругъ, всѣ неожиданно подошли.

За окномъ хлопнулъ пастухъ тяжелымъ бичомъ, звякнувшимъ по стеклу терпкимъ и гулкимъ стукомъ.

-- Ну, пора... Овецъ гонятъ,-- сказалъ Гаврила.

И потихоньку начали расходиться изъ избы мужики. Въ дверяхъ они говорили громко уже и отъ этого становилось совсѣмъ такъ, какъ будто они оставляли за собой въ избѣ покойника, котораго только что при нихъ пособоровали, который номеръ на ихъ глазахъ.

Послѣднимъ поднялся зять Никитинъ.

-- Чего жь, пойдемъ Никита. Узлишка-то это твой, что ли?

-- Мой,-- сказалъ Никита и долго смотрѣлъ, какъ тотъ бралъ его мѣшокъ въ руки, словно не понимая, что онъ собирается съ нимъ дѣлать.

-- Пойдемъ, говорю!-- повторилъ тотъ;

-- Пойдемъ,-- опять сказалъ Никита,-- пойдемъ. И, повторивъ это слово нѣсколько разъ, всталъ со скамьи, на которой сидѣлъ неподвижно, и сталъ прилаживать костыль къ плечу:

-- Прощай, Василій... Прощайте, хозяева. Спасибо за хлѣбъ-соль.

Говорилъ онъ медленно, думая о чемъ-то другомъ. а когда сталъ уходить, опять повторилъ эти же слова, потому что забылъ, что онъ уже ихъ говорилъ.

Дорогой шли молча. Зять Никитинъ помахивалъ мѣшкомъ и тяжело вздыхалъ. А Никита шелъ и думалъ о томъ, что въ польскихъ деревушкахъ совсѣмъ все не такъ на улицѣ. Что именно было не такъ, онъ не зналъ и старался понять. Казалось ему даже, что именно отъ этого непониманія у него такъ сжимается сердце и такъ невыносимо тоскливо на душѣ.

Въ концѣ дороги зять спросилъ:

-- Можа, тебѣ и вправду въ больницу, лучше? Совсѣмъ ты на ногахъ слабъ. Легъ бы, а?

-- Лягу,-- сказалъ Никита.

Слово это онъ еще повторилъ про себя нѣсколько разъ совершенно безучастно и оттого оно ему хорошо запомнилось, но когда вошли въ избу, понялъ его Никита такъ, что нужно было какъ можно скорѣе лечь сейчасъ вотъ, и онъ заторопилъ хозяевъ съ постелью.

Постелили ему въ горницѣ,-- сами всѣ уже спали на сѣновалѣ, и въ избѣ Никита остался совершенно одинъ. И только въ этой тишинѣ и одиночествѣ понялъ Никита, что зять говорилъ о больницѣ, а тосковалъ онъ не оттого, что на польскихъ деревенскихъ улицахъ все иначе, чѣмъ здѣсь, а совсѣмъ отъ другого.

Это другое было темное, жуткое и безнадежно томящее, похожее на эту тишину темной избы, по стѣнамъ которой назойливо шуршали тараканы.

Никита хотѣлъ повернуться на постели и почувствовалъ обрубленную руку, потомъ слабыя, больныя ноги. Онъ вздрогнулъ и, уткнувшись лицомъ въ подушку, вдругъ тихо-тихо, чуть слышно заплакалъ. Даже и самъ не замѣтилъ, какъ заплакалъ, не слыша своихъ собственныхъ всхлипываній. Только почувствовалъ, какъ странныя судороги сводятъ ею лицо, словно кто-то насильно, причиняя ему страшную боль, заставляетъ его плакать.

Н еще долго онъ вздрагивалъ головой и плечами, стараясь не шевелить больныхъ ногъ. Сквозь жуткій туманъ слезъ и тоски, онъ какъ во снѣ, слышалъ за окномъ на улицѣ скрипучіе звуки гармоники, смѣхъ и галдѣніе, которые прорывалъ надреснутый голосъ Василія:

-- Ну, дѣвки, что жь? Али за безногаго никто замужъ не пойдетъ, а?

Никита не разбиралъ того, что выкрикивалъ Василій. Онъ продолжалъ всхлипывать и все старался съ мучительной болью понять, отчего онъ плачетъ.

Но этого онъ не понялъ, хотя плакалъ всю ночь.

Левъ Гумилевскій

"Русскіе Записки", No 3, 1916

Оставить комментарий Гумилевский Лев Иванович (bmn@lib.ru) Год: 1916 Обновлено: 20/08/2021. 30k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: "Русскіе Записки", No 3, 1916.

Гумилевский Лев Иванович Калеки

КАЛѢКИ.

Гумилевский Лев Иванович
Калеки