Грот Яков Карлович
Заметки о Пушкине лицейских товарищей его

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ТРУДЫ Я. К. ГРОTА

III.
ОЧЕРКИ
изъ
ИСТОРІИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.
(1848--1893).

   

Замѣтки о Пушкинѣ лицейскихъ товарищей его.

   Покойный Анненковъ, собираясь въ 1851 году писать біографію Пушкина, набросалъ рядъ вопросовъ относительно его жизни, особенно во время пребыванія въ лицеѣ. Эти вопросы сообщилъ онъ зятю Пушкина Николаю Ивановичу Павлищеву, который передалъ ихъ лицейскому товарищу поэта Сергѣю Дмитріевичу Комовскому. Въ отвѣтъ на эти вопросы Комовскій составилъ записку о пребываніи Пушкина въ лицеѣ, но, не полагаясь на свою память, счелъ нужнымъ передать свои воспоминанія, вмѣстѣ съ вопросами Анненкова, на судъ товарищей и отправилъ тѣ и другія къ графу М. А. Корфу. Модестъ Андреевичъ, сдѣлавъ на поляхъ записки одно замѣчаніе, передалъ ее Михаилу Лукьяновичу Яковлеву, который со своими замѣтками сообщилъ ее Александру Алексѣевичу Корнилову, а этотъ возвратилъ ее Комовскому съ такимъ отзывомъ: "Съ моей стороны я не сдѣлалъ никакихъ замѣчаній: написанное тобою я нахожу вѣрнымъ". Почерпая эти свѣдѣнія изъ подлинныхъ документовъ, полученныхъ мною отъ Ѳедора Ѳедоровича Матюшкина, перепечатываю и сохранившуюся между ними записку Комовскаго вмѣстѣ съ приписками названныхъ лицъ.
   

1. ЗАПИСКА С. Д. КОМОВСКАГО.

1851.

   А. С. Пушкинъ, при поступленіи въ лицей, особенно отличался необыкновенною памятью и превосходнымъ знаніемъ французской словесности. Ему стоило прочесть раза два страницу какого-нибудь стихотворенія, и онъ могъ уже повторить оное наизусть безъ всякой ошибки {Слова бывшаго гувернера Сергѣя Гавриловича Чирикова. С. К.}. Будучи 12-ти лѣтъ отроду, Пушкинъ не только зналъ въ память всѣ лучшія творенія французскихъ поэтовъ, но даже самъ писалъ довольно хорошіе стихи на этомъ языкѣ. Упражненія въ словесности французской и россійской были всегда любимѣйшія его занятія, въ коихъ онъ наиболѣе успѣвалъ. Кромѣ того, онъ охотно занимался и науками историческими, но не любилъ политическихъ и въ особенности математику {Математика -- наука не политическая, а исторію дѣйствительно любилъ. М. Я.}; почему вмѣстѣ съ другомъ своимъ б. Дельвигомъ {Почему именно вмѣстѣ съ другомъ своимъ барономъ Дельвигомъ? М. Я.} всегда находился въ числѣ послѣднихъ воспитанниковъ второго разряда и при выпускѣ изъ лицея получилъ чинъ 10-го класса. Не только въ часы отдыха отъ ученія въ рекреаціонной залѣ, на прогулкахъ, по нерѣдко въ классахъ и даже въ церкви {Это замѣчаніе, по мнѣнію моему, вовсе лишнее М. Я.-- Комовскинъ же сдѣлана подстрочная ссылка: Замѣчаніе того же гувернера С. Г. Чирикова.} ему приходили въ голову разные поэтическіе вымыслы, и тогда лицо его то хмурилось необыкновенно, то прояснялось отъ улыбки, смотря по роду думъ, его занимавшихъ {Лицо Пушкина, и ходя по комнатѣ, и сидя на лавкѣ, часто то хмурилось, то прояснялось отъ улыбки. М. Я.}. Набрасывая же мысли свои на бумагу, онъ удалялся всегда въ самый уединенный уголъ комнаты {Не правда. Писалъ онъ вездѣ, гдѣ могъ, а всего болѣе въ математическомъ классѣ. М. Я.}, отъ нетерпѣнія грызъ обыкновенно перо и, насупя брови, надувши губы, съ огненнымъ взоромъ читалъ про себя написанное. Кромѣ любимыхъ разговоровъ своихъ о литературѣ и авторахъ съ тѣми товарищами, кои тоже писали стихи, какъ-то съ б. Дельвигомъ, Илличевскимъ, Яковлевымъ {Имя Яковлева зачеркнуто имъ.} и Кюхельбекеромъ (надъ неудачною страстью коего къ поэзіи онъ любилъ часто подшучивать), Пушкинъ былъ вообще не очень сообщителенъ съ прочими своими товарищами и на вопросы ихъ отвѣчалъ обыкновенно лаконически.
   Изъ профессоровъ и гувернеровъ лицея никто въ особенности Пушкина не любилъ и не отличалъ отъ другихъ воспитанниковъ; но всѣ боялись его сатиръ, эпиграммъ и острыхъ словъ {Не помню и не знаю, кто боялся сатиръ Пушкина; развѣ одинъ Пешель, но и этотъ только трусилъ. Остротъ Пушкинъ не говорилъ. М. Я.}, съ удовольствіемъ слушая ихъ насчетъ другихъ. Такъ наприм. профессоръ математики Карповъ отъ души смѣялся его піитическимъ шуткамъ надъ лицейскимъ докторомъ Пешелемъ, который въ свою очередь охотно слушалъ его насмѣшки надъ Карповымъ. Одинъ только профессоръ россійской и латинской словесности Кошанскій, предвидя необыкновенный успѣхъ поэтическаго таланта Пушкина, старался все достоинство онаго приписывать отчасти себѣ и для того употреблялъ всѣ средства, чтобы какъ можно болѣе познакомить его съ теоріею отечественнаго языка и съ классическою словесностью древнихъ {Такъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ Кошанскій -- особенно въ первое время -- всячески старался отвратить и удержать Пушкина отъ писанія стиховъ, частію, можетъ быть, возбуждаемый къ тому ревностію или завистію: ибо самъ писалъ и печаталъ стихи, въ которыхъ боялся соперничества возникающаго новаго генія. Μ. К.-- Противъ того же мѣста приписано рукой Яковлева: Русскимъ языкомъ Пушкинъ занимался не потому, чтобы кто-нибудь изъ учителей побуждалъ его къ тому, а по страсти, по влеченію собственному. Пушкина талантъ началъ развиваться въ то время, когда Кошанскій, по болѣзни, былъ устраненъ и три (?) года въ лицеѣ не былъ. Дельвигъ вовсе не Кошанскому обязанъ привязанностью къ классической словесности, а товарищу своему Кюхельбекеру. М. Я.}, но къ послѣдней не успѣлъ возбудить въ немъ такой страсти, какъ въ Дельвигѣ. Самъ Пушкинъ, увлекаясь свободнымъ полетомъ своего генія, не любилъ подчиняться классному порядку и никогда ничего не искалъ въ своихъ начальникахъ.
   Внѣ лицея онъ знакомъ былъ съ нѣкоторыми отчаянными {Это слово подчеркнуто, въ знакъ неодобренія Яковлевымъ.} гусарами, жившими въ то время въ Царскомъ Селѣ (Каверинъ, Молоствовъ, Саломирскій, Сабуровъ и др.). Вмѣстѣ съ ними, тайкомъ отъ своего начальства, онъ любилъ приносить жертвы Бахусу и Венерѣ, волочась за хорошенькими актрисами графа Толстого и за субретками пріѣзжавшихъ туда на лѣто семействъ {Эта статья относится не до Пушкина только, а до всѣхъ молодыхъ людей, имѣющихъ пылкій характеръ. М. Я.}; при чемъ проявлялись въ немъ вся пылкость и сладострастіе африканской породы {Пушкинъ былъ до того женолюбивъ, что, будучи еще 15-ти или 16-ти лѣтъ, отъ одного прикосновенія къ рукѣ танцующей, во время лицейскихъ баловъ, взоръ его пылалъ, и онъ пыхтѣлъ, сопѣлъ, какъ ретивый конь среди молодого табуна С. К.-- Описывать такъ можно только арабскаго жеребца, а не Пушкина, потому только, что въ немъ текла кровь арабская. М. Я.}. Но первую платоническую, истинно поэтическую любовь возбудила въ Пушкинѣ сестра одного изъ лицейскихъ товарищей его (фрейлина Катерина Павловна Бакунина). Она часто навѣщала брата своего и всегда пріѣзжала на лицейскіе балы. Прелестное лицо ея, дивный станъ и очаровательное обращеніе произвели всеобщій восторгъ во всей лицейской молодежи. Пушкинъ съ чувствомъ пламеннаго юноши описалъ ея прелести въ стихотвореніи своемъ къ Лхивописцу, которое очень удачно положено было на ноты лицейскимъ же товарищемъ его Яковлевымъ и постоянно пѣто до самаго выхода изъ заведенія. Вообще воспоминанія первыхъ счастливыхъ дней дѣтства Пушкина были причиною, что Александръ Сергѣевичъ во всѣхъ своихъ стихотвореніяхъ, и до конца жизни, всегда съ особымъ чувствомъ отзывался о лицеѣ, о Царскомъ Селѣ и о товарищахъ своихъ по воспитанію. Это тѣмъ замѣчательнѣе, что учебные подвиги Пушкина, какъ выше сказано, не очень были блистательны; по страсти Пушкина къ французскому языку (что впрочемъ, было тогда въ духѣ времени), называли его въ насмѣшку французомъ, а по физіономіи и нѣкоторымъ привычкамъ обезьяною {И даже смѣсью обезьяны съ тигромъ. С. К.-- Какъ кого звали въ школѣ, въ насмѣшку, должно оставаться въ одномъ школьномъ воспоминаніи старыхъ товарищей; для читающей же публики и странно и непонятно будетъ читать въ біографіи Пушкина, что его звали обезьяной, смѣсью обезьяны съ тигромъ. М. Я.}.
   По выходѣ изъ лицея Пушкинъ, сохраняя постоянную дружбу къ б. Дельвигу, коего хладнокровный и разсудительный характеръ ему нравился (несмотря на явное противорѣчіе съ его собственнымъ), посѣщалъ преимущественно литературныя общества Карамзина {Посѣщая его еще въ лицеѣ, Пушкинъ написалъ, по совѣту его, куплеты, пѣтые въ Павловскѣ при празднованіи, сколько помнится, взятія Парижа, и за эти стихи удостоился получить отъ императрицы Маріи Ѳеодоровны золотые съ цѣпочкою часы при милостивомъ отзывѣ на имя воспитанника лицея, Пушкина. С. К.}, Жуковскаго, Воейкова, графа Блудова, Тургенева и т. п. Впрочемъ, онъ болѣе и болѣе полюбилъ также и разгульную жизнь {Пушкинъ велъ жизнь болѣе беззаботную, чѣмъ разгульную. Такъ ли кутитъ большая часть молодежи? М. Я.} служителей Марса, дѣвъ веселія и модныхъ женщинъ, нынѣшнихъ львицъ, или, какъ очень удачно выразился, кажется, Загоскинъ, -- вольноотпущенныхъ женъ (femmes émancipées).

-----

   Рядомъ съ этою запискою сохранился на особомъ полулистѣ писанный также рукою Комовскаго очеркъ начала біографіи Пушкина (его дѣтства); но я не перепечатываю его, такъ какъ онъ весь вошелъ въ Матеріалы Анненкова. Какъ дополненіе къ предыдущей запискѣ сообщаю еще отрывокъ изъ письма, написаннаго Комовскимъ къ Ѳ. П. Корнилову въ отвѣтъ на приглашеніе комитета пріѣхать въ Москву къ открытію памятника Пушкину. Сожалѣя, что онъ по слабости здоровья {С. Д. Комовскій скончался вскорѣ послѣ открытія памятника, именно 8 іюля 1880 года.} не можетъ принять участія въ этомъ народномъ торжествѣ, Сергѣй Дмитріевичъ вспоминаетъ знаменитаго товарища и между прочимъ говоритъ:
   Пушкинъ, привезя съ собою изъ Москвы огромный запасъ любимой имъ тогда французской литературы, началъ ребяческую охоту свою -- писать одни французскіе стихи -- переводить на чисто-русскую, очищенную имъ самимъ почву. Затѣмъ, едва познакомившись съ юною своею музою, онъ сталъ поощрять и другихъ товарищей своихъ писать: русскія басни (Яковлева), русскія эпиграммы (Илличевскаго), терпѣливо выслушивалъ тяжеловѣсные гекзаметры барона Дельвига и снисходительно улыбался клопштокскимъ стихамъ неуклюжаго нашего Кюхельбекера. Самъ же поэтъ нашъ, удаляясь нерѣдко въ уединенныя залы лицея или въ тѣнистыя аллеи сада, грозно насупя брови и надувъ губы, съ искусаннымъ отъ досады перомъ во рту, какъ бы усиленно боролся иногда съ прихотливою кокеткою музою,-- а между тѣмъ мы всѣ видѣли и слышали потомъ, какъ всегда легкій стихъ его вылеталъ подобно "пуху изъ устъ Эола".
   

2. ЗАПИСКА ГРАФА М. А. КОРФА 1).

1854.

   1) См. выше стр. 4 и 28. Копія съ этой записки передана авторомъ на храненіе въ Чертковскую библіотеку. Другой списокъ съ нея предоставленъ имъ, въ 1874году, въ полное мое распоряженіе. Печатая ее, ссылаюсь на мнѣніе, высказанное мною о ней выше, на стр. 88. Строгость сужденій гр. Корфа о Пушкинѣ, о его родныхъ и нѣкоторыхъ изъ первоначальныхъ наставниковъ лицея не можетъ въ настоящее время служить препятствіемъ къ обнародованію этой записки, такъ какъ самыя рѣзкія мѣста ея, особенно касающіяся именно нашего поэта и близкихъ къ нему лицъ, уже не разъ появлялись въ печати. Ранѣе или позже она должна была сдѣлаться извѣстною во всемъ своемъ объемѣ. Невключеніе ея въ настоящій сборникъ имѣло бы видъ слѣпого пристрастія къ памяти поэта и къ мѣсту его воспитанія. Здѣсь же приговорамъ автора противупоставляются сочувственные отзывы, разсѣянные на страницахъ предлагаемаго труда. Въ подстрочныхъ примѣчаніяхъ помѣщаются между прочимъ возраженія покойнаго П. А. Вяземскаго, съ которыми замѣтки графа Корфа напечатаны были въ газетѣ Берегъ княземъ Π. П. Вяземскимъ. Въ запискѣ опускаю только цифры, означающія въ подлинникѣ ссылки на статью г. Бертенева, а также немногія замѣтки, не заключающія въ себѣ ничего новаго или интереснаго въ родѣ напримѣръ свѣдѣнія, что книга Жозефа де Местра "Lettres et opuscules" имѣется въ Публичной библіотекѣ. Я. Г.
   
   Уставъ о лицеѣ сочинялъ Сперанскій, тогда государственный секретарь и на высшемъ апогеѣ довѣрія къ нему императора Александра. У насъ въ рукахъ подлинное письмо его о томъ къ старику Масальскому, отцу нынѣшняго литератора, отъ 4 февраля 1815 года. Упавшій Сперанскій оканчивалъ тогда свое заточеніе въ селѣ своемъ Великопольѣ близъ Новгорода, и на вопросъ Масальскаго, въ какое бы заведеніе помѣстить ему сына, отвѣчалъ совѣтомъ отдать мальчика въ лицей, прибавляя: "Училище сіе образовано и уставъ его написанъ мною, хотя и присвоили себѣ работу сію другіе. Не безъ самолюбія скажу, что оно соединяетъ въ себѣ несравненно болѣе выгодъ, нежели всѣ наши университеты".
   -- Помѣщеніе для лицея отведено было собственно во дворцѣ по особенной совсѣмъ причинѣ, именно потому, что и весь лицей образованъ былъ для воспитанія въ немъ царскихъ братьевъ великихъ князей: Николая и Михаила Павловичей. Начальная о томъ идея не получила своего осуществленія только потому, что при самомъ открытіи лицея, т. е. въ концѣ 1811 года {Вспомнимъ, что уставъ лицея изданъ былъ болѣе нежели за годъ до того -- 12-го августа 1810 года. Μ. К.}, отношенія наши къ Наполеону представлялись уже въ самыхъ грозныхъ краскахъ и мысли Императора Александра приняли другое направленіе. Это я имѣлъ счастіе неоднократно слышать самъ и отъ императора Николая Павловича и отъ великаго князя Михаила Павловича. Его величество называлъ меня иногда въ шутку: "mon camarade manqué".
   -- Б. Ѳ. Малиновскій былъ человѣкъ добрый и съ образованіемъ, хотя нѣсколько семинарскимъ, но слишкомъ простодушный, безъ всякой людскости, слабый и вообще не созданный для управленія какою-нибудь частію, тѣмъ болѣе высшимъ учебнымъ заведеніемъ. Значеніе свое онъ получилъ, кажется, отъ того, что былъ женатъ на дочери извѣстнаго протоіерея Андрея Аѳанасьевича Самборскаго, сперва священника при церкви нашего посольства въ Лондонѣ, потомъ законоучителя и духовника великихъ князей Александра и Константина Павловичей и наконецъ духовника великой княгини Александры Павловны, по вступленіи ея въ бракъ съ эрцгерцогомъ палатиномъ венгерскимъ {Этотъ Самборскій, котораго я зналъ лично прекраснымъ, маститымъ старцемъ, съ аннинскою лентою, послѣ кончины великой княгини, долго жилъ въ Петербургѣ, на покоѣ, занимаясь преимущественно агрономіею. Онъ сохранилъ отъ времени пребыванія своего за границею много англійскихъ навыковъ и -- право не отращать бороды, за что считался между своею братіею немножко еретикомъ. М. К.}. Есть впрочемъ вся вѣроятность думать, что и въ выборѣ Малиновскаго не обошлось безъ участія тогдашняго государственнаго секретаря Сперанскаго, который издавна былъ очень близокъ къ Самборскимъ и въ ихъ домѣ впервые познакомился съ тою, которая послѣ сдѣлалась его женою: сиротою бѣднаго англійскаго пастора Стивенса.
   -- Лицей содержался богато только сначала, но послѣ ничуть не богаче другихъ тогдашнихъ учебныхъ заведеній и, конечно, бѣднѣе, нежели, въ то время, пажескій корпусъ. Вначалѣ намъ сдѣлали прекрасные синіе мундиры изъ тонкаго сукна, съ теперешнимъ воротникомъ, и при нихъ бѣлые панталоны въ обтяжку съ ботфортами и трехугольными шляпами, и сверхъ того для будней синіе форменные сюртуки съ красными воротниками {Замѣчательно, что вначалѣ все платье на насъ шилъ собственный портной государя, русскій мужикъ съ бородою; Мальгинъ, котораго я видывалъ, кажется, еще лѣтъ пятнадцать тому назадъ въ глубокой старости. М. К.}. Но когда настала война 1812 года съ ея огромными расходами, заставившими, вѣроятно, сократить и штатную сумму лицея, все это стало постепенно отпадать {Въ біографіи Энгельгардта (Р. Архивъ 1872) сказано, что эти перемѣны были введены имъ съ педагогическою цѣлью, а не изъ экономіи. Я. Г.}. Сперва, вмѣсто бѣлыхъ панталонъ съ ботфортами, явились сѣрые брюки; потомъ, вмѣсто трехугольныхъ шляпъ, фуражки; наконецъ, вмѣсто форменныхъ синихъ сюртуковъ, сѣрые статскаго покроя, нѣмъ особенно мы очень обижались, потому что такая же форма была тогда и для малолѣтнихъ придворныхъ пѣвчихъ внѣ службы. Впослѣдствіи хотя и возстановились синіе форменные сюртуки, но все прочее осталось какъ порѣшилъ роковой 1812-й годъ, а сверхъ того, казенное платье было тако плохо и шилось на такіе долгіе сроки, что всѣ, кому сколько-нибудь дозволяли средства, имѣли свое, прочіе же и въ дворцовую церковь являлись въ заплаткахъ. Столъ -- за обѣдомъ три, а въ праздники четыре, и за ужиномъ два блюда -- никогда не былъ хорошимъ, а иногда бывалъ и чрезвычайно дурнымъ, хотя одно время готовилъ его, чѣмъ очень хвастались, поваръ, служившій нѣкогда Суворову. Первые экономы или, по офиціальному ихъ титулу, "инспекторы хозяйственной части", Эйлеръ {Леонтій Карловичъ Эйлеръ, племянникъ знаменитаго академика,.былъ честнѣйшій человѣкъ и служилъ впослѣдствіи при петербургской таможнѣ. Въ этой должности онъ съ 1820-хъ почти до 1840-хъ годовъ жилъ на Вас. остр. около биржи, гдѣ я въ молодости его посѣщалъ по старинному знакомству моего дѣда съ математикомъ Эйлеромъ. Я. Г.} и Камарашъ, были очевидные жиды, и по наружности и по образу дѣйствія, я думаю и по происхожденію; потомъ эта должность уже не замѣщалась и исправлялъ ее сперва помощникъ эконома, истый уже русскій, Золотаревъ {Сына его я засталъ въ 1823 году въ лицейскомъ пансіонѣ, гдѣ этотъ молодой человѣкъ и оставался еще долго отчаяннымъ лѣнтяемъ и послѣднимъ во всѣхъ отношеніяхъ воспитанникомъ. Я. Г.}, который былъ еще хуже жидовъ, и потомъ съ званіемъ просто "эконома" нѣмецъ Ротастъ, нѣсколько лучше предмѣстниковъ {Остававшійся въ этой должности еще и при мнѣ и послѣ меня. Кухонною частью завѣдывала его жена, и мы были довольны получаемой пищей. Если и случались вспышки неудовольствія, выражавшіяся напр. бросаніемъ пироговъ, то ихъ надо скорѣе приписать нашей избалованности, нежели дѣйствительно дурному содержанію. Я. Г.}. Золотаревъ былъ постоянно предметомъ жестокихъ насмѣшекъ и преслѣдованій цѣлаго лицея, и какъ часто мы бывало таскали его за рыжіе бакенбарды, припѣвая:
   
   "Ты выдумалъ пахабны яствы,
   Запряталъ въ пироги лѣкарствы"...
   
   Чтобы окончить очеркъ богатаго нашего содержанія, прибавлю, чтоодно время, кажется тоже въ экономическомъ 1812 году, насъ, вмѣсто чая, поили сбитнемъ, и что часть бѣлья была отнюдь не лучше части верхняго платья.
   -- Нельзя сказать, чтобы лицеисты составляли высшій курсъ, а пансіонеры низшій. Это было справедливо только въ отношеніи къ тому небольшому числу воспитанниковъ, которые изъ пансіона переходили въ лицей, а всѣ прочіе оканчивали свое ученіе въ самомъ пансіонѣ, почти по тому же курсу, и выпускались оттуда на службу только однимъ чиномъ ниже. Нельзя также сказать, чтобы лицеисты и пансіонеры безпрестанно видѣлись между собою, чему препятствовало и самое разстояніе, потому что лицей былъ во дворцѣ, а пансіонъ въ Софіи, въ зданіяхъ теперешняго Александровскаго кадетскаго корпуса {Слѣдуетъ прибавить: "для малолѣтнихъ". Впослѣдствіи тамъ помѣщалось юнкерское стрѣлковое училище. Я. Г.}. Мы видались только случайно на прогулкахъ, иногда же по воскресеньямъ и праздникамъ знакомые хаживали изъ одного заведенія въ другое; но in corpore лицеисты посѣщали пансіонъ, и наоборотъ, только разъ или два въ году, когда бывали въ томъ или другомъ заведеніи театральныя представленія или танцы. Сверхъ того надо замѣтить, что лицей считался въ отношеніи къ пансіону какъ бы гвардіею, и лицеисты въ массѣ всегда чуждались пансіонеровъ, смотря на нихъ даже съ нѣкоторымъ пренебреженіемъ.
   -- Лицей былъ устроенъ на ногу высшаго, окончательнаго училища, а принимали туда, по уставу, мальчиковъ отъ 10-ти до 14-ти лѣтъ, съ самыми ничтожными предварительными свѣдѣніями. Намъ нужны были сперва начальные учители, а дали тотчасъ профессоровъ, которые, притомъ, сами никогда нигдѣ еще не преподавали. Насъ надобно было раздѣлить, по лѣтамъ и по знаніямъ, на классы, а посадили всѣхъ вмѣстѣ и читали, напримѣръ, нѣмецкую литературу тому, кто едва зналъ нѣмецкую азбуку. Насъ -- по крайней мѣрѣ въ послѣдніе три года -- надлежало спеціально приготовлять къ будущему нашему назначенію, а вмѣсто того, до самаго конца, для всѣхъ продолжался какой-то общій курсъ, полугимназическій и полууниверситетскій, обо всемъ на свѣтѣ, математика съ дифференціалами и интегралами, астрономія въ широкомъ размѣрѣ, церковная исторія, даже высшее богословіе -- все это занимало у насъ столько же, иногда и болѣе времени, нежели правовѣдѣніе и другія науки политическія. Лицей былъ въ то время не университетомъ, не гимназіею, не начальнымъ училищемъ, а какою-то безобразною смѣсью всею этою вмѣстѣ и, вопреки мнѣнію Сперанскаго, смѣю думать, что онъ былъ заведеніемъ не соотвѣтствовавшимъ ни своей особенной, ни вообще какой-нибудь цѣли.
   -- Георгіевскій къ Кошанскому былъ назначенъ адъюнктомъ, и тогда какъ Кошанскій продолжалъ преподавать намъ русскую и латинскую словесность, Георгіевскій, помогая ему въ томъ, имѣлъ спеціально курсъ эстетики. Оба были, впрочемъ, далеко не орлы, и конечно не имъ лицей обязанъ своими поэтами. Кошанскій, преданный слабости къ крѣпкимъ напиткамъ, отъ которой, въ наше время, нѣсколько разъ подвергался бѣлой горячкѣ, былъ родъ жеманнаго и чопорнаго франта, ревностно ухаживавшаго за прекраснымъ поломъ, любившій говорить но-французски, впрочемъ довольно смѣшно, и обращавшійся къ намъ всегда съ словомъ: Messieurs, которое онъ выговаривалъ: месьёсъ. И Пушкина и другихъ онъ жестоко преслѣдовалъ за охоту писать стихи и за всякую попытку въ этомъ родѣ, кажется, немножко и изъ зависти, потому что самъ кропалъ вирши {Замѣчанія на этотъ слишкомъ строгій отзывъ о Кошанскомъ см. выше, стр. 41--43. Я. Г.}. Георгіевскій съ своей стороны былъ схоластъ и педантъ, который не умѣлъ ничего сказать спроста и отличался самымъ надутымъ краснорѣчіемъ {И этого отзыва не могу вполнѣ подтвердить. Петръ Егоровичъ Георгіевскій, поступивъ въ лицей очень молодымъ человѣкомъ, вначалѣ могъ дѣйствительно имѣть приписываемые ему здѣсь недостатки; преподаваніе его и въ наше время страдало нѣкоторою сухостью; но мы уважали его какъ прекраснаго человѣка, справедливаго, скромнаго, деликатнаго, и не замѣчали въ немъ ничего подобнаго желанію блистать краснорѣчіемъ. Впрочемъ при насъ онъ уже не читалъ эстетики, а преподавалъ только латынь и русскую литературу. Я. Г.}. Всякая фраза оканчивалась у него стереотипнымъ "и тому подобное", ни къ селу ни къ городу, и среди этихъ его порывовъ къ уподобленіямъ, намъ не разъ случалось слышать съ каѳедры возгласы въ родѣ слѣдующаго: "Богъ, господа, и тому подобное" {На него мы сочинили слѣдующіе стихи:
   
   Предположивъ и дальше
   На грацію намекъ,
   Ну-съ, Августинъ богословъ,
   Профессоръ Бутервекъ.
   * * *
   Предположивъ и дальше
   На грацію намекъ,
   Надъ печкою богословъ,
   А въ печкѣ Бутервекъ.
   * * *
   Потомъ Ніобы группа,
   Кореджіевъ тьмо свѣтъ,
   Прелестна граціозность
   И счастливъ -- онъ поэтъ. Μ. К.}.
   -- Кайдановъ, воспитанникъ тогдашняго Педагогическаго института, по окончаніи въ немъ курса отправленъ былъ, вмѣстѣ съ своими товарищами: Куницынымъ и Карповымъ, для дальнѣйшаго усовершенствованія, за границу, и слушалъ въ Геттингенѣ знаменитаго въ свое время Герена, но сѣмя великаго учителя пало здѣсь на безплодную почву. Вышедшіе потомъ въ печать курсы Кайданова обличили вполнѣ степень его высоты, хотя впрочемъ онъ училъ все-таки нѣсколько лучше нежели писалъ {Лекціи Кайданова были дѣйствительно гораздо удовлетворительнѣе его учебника; мы ихъ любили и слушали со вниманіемъ. Я. Г.}. Нашъ историкъ имѣлъ кое-какія смѣшныя странности, къ которымъ должно причислить, между прочимъ, французскій его выговоръ, гдѣ, слѣдуя латинскому произношенію, онъ обозначалъ каждую букву. Такъ, изъ guerre des grenouilles у него всегда выходило: гверъ де греновиль. Другая странность у него была, что, обращаясь къ кому-нибудь изъ насъ, онъ слово "господинъ" всегда ставилъ послѣ фамиліи: Корфъ господинъ, Пушкинъ господинъ, и т. д. Сверхъ того, обходясь очень вѣжливо съ порядочными воспитанниками, онъ немилосердно ругалъ плохихъ, особенно лѣнтяя Ржевскаго, котораго терпѣть не могъ. Не проходило лекціи, гдѣ бы ему не доставалось такъ: "Ржевскій господинъ, животина господинъ, скотина господинъ", и все это съ самымъ малороссійскимъ выговоромъ и интонаціею {Ржевскій -- малый добрый и не глупый, но съ которымъ въ лѣности могъ спорить развѣ только Дельвигъ, -- писывалъ иногда кой-какіе стишонки. На него былъ сочиненъ у насъ, за-живо, слѣдующая эпитафія-акростихъ, М. К.
   
   Родясь какъ всякій человѣкъ,
   Жизнь отдалъ праздности, труда какъ зла страшился,
   Ѣлъ съ утра до ночи, подъ вечеръ спать ложился;
   Вставъ, снова ѣлъ да пилъ, и такъ провелъ весь вѣкъ.
   Счастливецъ! на себя онъ злобы не навлекъ;
   Кто впрочемъ изъ людей былъ вовсе безъ порока?
   И онъ писалъ стихи, къ несчастію безъ прока.
   
   Кому принадлежалъ этотъ акростихъ, не помню, по едва ли онъ имѣлъ законнаго отца: такія піесы, равно какъ и то, что мы называли національными пѣснями, импровизировались у насъ обыкновенно изустно цѣлою толпою, и уже потомъ ихъ кто-нибудь записывалъ для памяти, Μ. К.}.
   -- Кто не хотѣлъ учиться, тотъ могъ предаваться самой изысканной лѣни, но кто и хотѣлъ, тому не много открывалось способовъ, при неопытности, неспособности или равнодушіи большей части преподавателей, которые столько же далеки были отъ исполненія устава, сколько и вообще отъ всякой раціональной системы преподаванія. Въ слѣдующіе курсы, когда они пообтерлись на насъ, дѣло пошло, я думаю, складнѣе: но, несмотря на то, нашъ выпускъ, болѣе всѣхъ запущенный, по результатамъ своимъ вышелъ едва ли не лучше всѣхъ другихъ, по крайней мѣрѣ несравненно лучше всѣхъ современныхъ ему училищъ. Одного имени Пушкина довольно, чтобы обезсмертить этотъ выпускъ; но и кромѣ Пушкина, мы, изъ ограниченнаго числа 29-ти воспитанниковъ, поставили по нѣскольку очень достойныхъ людей почти на всѣ пути общественной жизни. Какъ это сдѣлалось, трудно дать ясный отчетъ: по-крайней мѣрѣ ни наставникамъ нашимъ, ни надзирателямъ не можетъ быть приписана слава такого результата. Мы мало учились въ классахъ, но много въ чтеніи и въ бесѣдѣ, при безпрестанномъ треніи умовъ, при совершенномъ отсѣченіи отъ насъ всякаго внѣшняго разсѣянія. Основательнаго, глубокаго, въ нашихъ познаніяхъ было, конечно, не много; но поверхностно мы имѣли идею обо всемъ и были очень богаты блестящимъ всезнаніемъ, которымъ такъ легко и теперь, а тогда было еще легче, отыгрываться въ Россіи. Многому мы, разумѣется, должны были доучиваться уже послѣ лицея, особенно у кого была собственная охота къ наукѣ и кто, какъ напримѣръ я, оставилъ школьную скамью въ 17 лѣтъ.
   -- Куницынъ былъ, конечно, даровитѣе своихъ товарищей и въ особенности говорилъ складнѣе, хотя безъ большого изящества; сверхъ того у него было живое воображеніе и онъ обиловалъ разсказами, сравненіями и т. п. Но все это было замѣтно въ немъ болѣе вначалѣ, пока онъ преподавалъ намъ нравственную философію; послѣ, при переходѣ въ римское и русское право, въ политическую экономію и финансы, онъ сталъ все болѣе и болѣе остывать къ своимъ предметамъ, а мы къ его лекціямъ. Притомъ система его преподаванія была самая негодная. При неимѣніи въ то время никакихъ печатныхъ курсовъ, онъ самъ писалъ свои записки, а мы должны были ихъ списывать и изучать слово въ слово, совершенно въ долбяжку, такъ что при отвѣтахъ на его вопросы не позволялось измѣнять ни единой буквы: отъ этого, въ тѣхъ именно предметахъ, гдѣ наиболѣе должно было изощряться разумѣніе и способность свободно изъясняться, мы обращались въ совершенныя машины. Послѣ Куницынъ служилъ, вмѣстѣ со мною, во II Отдѣленіи Собственной Его Величества канцеляріи, гдѣ наиболѣе былъ употребленъ къ сводамъ по межевой части; но работы его выходили такъ плохи, что многія изъ нихъ Сперанскій втайнѣ передавалъ поправлять бывшему ученику бывшаго профессора.
   -- Каѳедры философіи (кромѣ такъ называемой нравственной) у насъ не было; эстетику преподавалъ Георгіевскій; Галичъ никогда профессоромъ лицея не былъ. Этотъ предобрый, но презабавный чудакъ преподавалъ въ лицеѣ, во время бѣлыхъ горячекъ Кошанскаго, русскую и латинскую словесность, и мы хотя очень надъ нимъ подсмѣивались, однако и очень его любили за почти младенческое простосердечіе и добродушіе. Онъ, помнится, былъ товарищъ Куницына, Кайданова и Карцова и по Педагогическому институту, и по заграничной ихъ поѣздкѣ. Впослѣдствіи у него, по случаю изданныхъ имъ философскихъ системъ и пр., завязалась жаркая журнальная полемика съ Гречемъ, что однакоже не помѣшало послѣднему, когда нашъ философъ впалъ въ болѣзни и нищету, взять его къ себѣ въ домъ и на свои хлѣбы. Здѣсь Галичъ и умеръ въ самомъ бѣдственномъ положеніи.
   -- Карцовъ былъ профессоромъ математическихъ наукъ и физики. Послѣдняя была даже его спеціальностію, а математику онъ зналъ и преподавалъ довольно плохо, въ чемъ мы особенно убѣдились, когда назначенъ былъ къ нему адъюнктомъ молодой студентъ Архангельскій, математикъ въ душѣ, умѣвшій придавать этому сухому предмету жизнь и даже что-то въ родѣ поэзіи {Архангельскій былъ въ числѣ старыхъ преподавателей, которыхъ я засталъ еще въ лицеѣ; но онъ вскорѣ, уже въ годъ моего поступленія, умеръ отъ водяной. Я зналъ его еще въ лицейскомъ пансіонѣ, но онъ рѣдко приходилъ на лекціи по болѣзни, которая выражалась на лицѣ его смертельною блѣдностью. Всегда серьёзный, строгій и вспыльчивый, онъ внушалъ страхъ и высокое понятіе о своей учености. Разъ одинъ изъ воспитанниковъ, не знавшій урока, удостоился отъ него клички: "гнилой горшокъ", и разсказъ объ этой выходкѣ профессора часто повторялся. Не могу не вспомнить, что вскорѣ послѣ моего поступленія въ лицей Архангельскій, на одной изъ своихъ лекцій, аттестовалъ меня вошедшему въ классъ директору какъ "имѣющаго весьма основательныя познанія въ математикѣ". И дѣйствительно, пока проходились низшія ея части, я, благодаря урокамъ покойнаго Π. Е. Бѣликова (который училъ и русскому языку) въ лицейскомъ пансіонѣ отличался успѣхами, но когда пришла пора дифференціаловъ и интеграловъ, я сталъ охладѣвать къ математикѣ и, наконецъ, совсѣмъ пересталъ ею заниматься. Я. Г.}. Впрочемъ математикѣ всѣ мы вообще сколько-нибудь учились только въ первые три года; послѣ, при переходѣ въ высшія ея области, она смертельно всѣмъ надоѣла, и на лекціяхъ Карпова каждый обыкновенно занимался чѣмъ-нибудь постороннимъ; готовился къ другимъ предметамъ, писалъ стихи или читалъ романы, которыхъ разными потаенными путями мы всегда умѣли доставать пропасть, вопреки строгому шпіонству и наушничеству матери нашего Бакунина (теперь тверского губернатора), жившей постоянно въ Царскомъ Селѣ и неослабно слѣдившей, для охраненія нравственности своего, впрочемъ совсѣмъ не цѣломудреннаго сына, за нашими лектюрами. Во всемъ математическомъ классѣ шелъ за лекціями и зналъ что преподавалось одинъ только Вальховскій. Сначала общая невнимательность всѣхъ прочихъ ужасно бѣсила Карпова; онъ долго бранился, жаловался, старался возстановить порядокъ и дисциплину въ своемъ классѣ; но, видя наше упорство не сдѣлаться математиками, наконецъ покорился судьбѣ или нашей непреклонной волѣ, и въ послѣднее время не вызывалъ уже никого болѣе къ отвѣтамъ, кромѣ Вальховскаго, и ни съ кѣмъ другимъ не занимался; къ выпускному же экзамену роздалъ каждому изъ насъ опредѣленныя роли, avec réplique, которыя всѣ мы превосходно выучили. Самъ онъ былъ человѣкъ не глупый, острый, язвительный; мы любили его бесѣду, наполненную множествомъ анекдотовъ и колкостей на счетъ ближняго, т. е. царскосельскихъ жителей, потому что при нашемъ монастырскомъ затворничествѣ мы никого болѣе не знали. Бывало, когда онъ придетъ въ классъ, всѣ соберутся вокругъ него и, до начатія уединенной его бесѣды съ Вальховскимъ, помираютъ со смѣха отъ его вовсе не математическихъ розсказней {Это отчасти продолжалось и при насъ. Часто даже, въ классѣ, въ отвѣтъ на его остроты, раздавался общій хохотъ, въ угожденіе профессору. При своей тучности онъ естественно не любилъ никакого напряженія, и иногда, сидя спиною къ доскѣ, не вставая чертилъ на ней свои поясненія. Однимъ изъ любимыхъ его выраженіи, для насмѣшки надъ незнающими, было: "a + b равно красному барану", или: "тяпъ да ляпъ, и состроилъ корабль". Во французскомъ языкѣ онъ еще перещеголялъ Кайданова, и въ насмѣшку надъ лѣнивцами говаривалъ: "нуръ пассеръ ле танисъ". Я. Г.}. Нашъ Илличевскій написалъ на него слѣдующую эпиграмму:
   
   Повѣрь, тебя измѣрить разомъ
   Не мудрено, мой другъ чернякъ;
   Ты математикъ -- минусъ разумъ
   Ты злой насмѣшникъ плюсъ...
   
   Но эта игра словъ совсѣмъ не отвѣчала истинѣ въ отношеніи къ уму Карцова.
   Исправлявшій директорскую должность Гауэншильдъ, былъ, можетъ быть, столь же хорошій профессоръ, сколько онъ былъ дурнымъ учителемъ и еще худшимъ директоромъ. Родомъ изъ Австріи, онъ не нравился намъ уже потому, что былъ нѣмецъ и очень смѣшно изъяснялся порусски. Сверхъ того, при довольно заносчивомъ нравѣ, онъ былъ человѣкъ скрытный, хитрый, даже коварный. Доказательствомъ общей къ нему ненависти служитъ слѣдующая національная пѣсня, которая пѣвалась хоромъ, на голосъ гремѣвшаго тогда по цѣлой Россіи "Пѣвца во станѣ русскихъ воиновъ" Жуковскаго, -- безъ всякаго секрета и только что не самому Гауэншильду въ лицо. Первые четыре стиха пѣлись adagio и sotto voce; потомъ темпъ ускорялся, а съ нимъ возвышались и голоса, которые, наконецъ, переходили въ совершенную бурю. Разумѣется, что тутъ имѣлись въ виду не поэтическія красоты и не прелести гармоніи, а только выраженіе общаго чувства:
   
   Въ лицейской залѣ тишина,
   Диковинка межъ нами:
   Друзья, къ намъ лѣзетъ сатана
   Съ лакрицей за зубами 1).
   Друзья, сберемтеся гурьбой,
   Дружнѣе въ руки палку,
   Лакрицу сплюснемъ за щекой,
   Дадимъ австрійцу свалку.
   И кто послѣдній въ классахъ вретъ,
   Не зная вѣкъ урока,
   "Побѣда!" первый заоретъ,
   На нѣмца грянувъ съ бока.

* * *

   Но кто нѣмецкихъ бредней томъ
   Покроетъ вѣчной пылью?
   Пилецкій, пастырь душъ съ крестомъ,
   Иконниковъ съ бутылью 2),
   Съ жидовской рожей экономъ,
   Нашъ Эйлеръ знаменитый;
   Зерновъ съ преломленнымъ носомъ,
   Съ бородкою небритой 3);
   Съ очками лысый Соколовъ 4)
   И Гакенъ криворотый 5)
   Докажутъ силу кулаковъ, --
   И нѣмца за вороты!
   1) Гауэншильдъ имѣлъ привычку вѣчно жевать лакрицу. М. Г.
   2) См. выше, стр. 37. О Пилецкомъ и Иконниковѣ будетъ рѣчь ниже.
   3) См. выше, стр. 39.
   4) Родъ ключника при экономѣ, потомъ помощника гувернера.
   5) Бывшій прежде морской офицеръ, котораго прославили необыкновеннымъ знатокомъ французскаго языка и приставили къ намъ гувернеромъ для упражненія въ этомъ языкѣ, а между тѣмъ онъ говорилъ: "allonfc au parc", и deux выговаривалъ діо.
   
   Лекціи свои Гауэншильдъ всегда читалъ на французскомъ языкѣ: это объяснялось тѣмъ, что нѣкоторые изъ насъ, и даже многіе, не знали ни слова по-нѣмецки; но все же странно было, что одинъ живой языкъ преподавался на другомъ, еще страннѣе послѣ, когда дѣло дошло уже до высшей литературы и ея исторіи. Для нѣмецкаго языка находился у насъ, впрочемъ очень недолго, еще и адъюнктъ, Ренненкампфъ, изъ хорошей дворянской фамиліи {Одинъ изъ тѣхъ дюжинныхъ гувернеровъ, коимъ былъ ввѣренъ нравственный за нами надзоръ. NB. Всѣ эти примѣчанія принадлежатъ М. К.}. Онъ служилъ прежде въ военной службѣ, въ которую и отъ насъ опять поступилъ, и памятенъ мнѣ болѣе по шалостямъ, которыя мы себѣ съ нимъ позволяли.
   -- Дельвигъ не могъ подавать примѣра Пушкину въ отношеніи къ нѣмецкому языку, потому что, вопреки своей нѣмецкой фамиліи, самъ зналъ его не больше Пушкина. Насъ точно по временамъ заставляли говорить по-нѣмецки и по-французски, для чего назначались опредѣленные дни; но это былъ почти одинъ фарсъ. Съ утра дежурный гувернеръ вручалъ кому-либо изъ воспитанниковъ билетъ, который надлежало передавать первому, захваченному въ тотъ день въ русскомъ разговорѣ; этотъ захваченный передавалъ опять билетъ тому, котораго удавалось ему съ своей стороны поймать въ подобной запрещенной бесѣдѣ, и такъ далѣе, до извѣстнаго часа, по наступленіи котораго тотъ, у кого окончательно оказывался билетъ, подвергался наказанію. Это значило вызывать товарищей къ не совсѣмъ, конечно, нравственному шпіонству и обману, но на дѣлѣ выходило иначе. Тотъ, кому первому давался билетъ, обыкновенно держалъ его у себя все время до опредѣленнаго часа, и въ продолженіе этого времени никто и не думалъ говорить иначе какъ по-русски; только въ послѣднія роковыя минуты начиналась ловля разными хитростями; случалось же и такъ, что къ опредѣленному часу билетъ совсѣмъ пропадалъ безъ вѣсти.
   -- Преподаватели обоихъ иностранныхъ языковъ нисколько не имѣли болѣе частаго обращенія съ лицеистами, нежели другіе. Де-Будри не жилъ даже въ Царскомъ Селѣ, а пріѣзжалъ туда только на тѣ дни, когда бывали его лекціи. Свѣдѣніе, будто онъ переводилъ съ лицеистами "Недоросля", можетъ быть, относится къ послѣдующимъ выпускамъ, но при насъ этого не было. Де-Будри, забавный коротенькій старичокъ, съ толстымъ брюхомъ, съ насаленнымъ, слегка напудреннымъ парикомъ, кажется никогда не мывшійся и развѣ только однажды въ мѣсяцъ перемѣнявшій на себѣ бѣлье,-- одинъ изъ всѣхъ данныхъ намъ наставниковъ вполнѣ понималъ свое призваніе и, какъ человѣкъ въ высшей степени практическій, наиболѣе способствовалъ нашему развитію, отнюдь не въ одномъ познаніи французскаго языка. Пока Куницынъ заставлялъ насъ долбить теорію логики со всѣми ея схоластическими формулами, Де-Будри училъ насъ ей на самомъ дѣлѣ. Онъ дѣйствовалъ непосредственно и постоянно на высшую и важнѣйшую способность -- способность правильнаго мышленія, а черезъ нее и на другую способность логическаго, складнаго и отчетливаго выраженія мыслей словомъ. Не могу согласиться, чтобы уроки Де-Будри были для насъ всѣхъ веселѣе, напротивъ, онъ былъ очень строгъ и взыскателенъ и, какъ бы въ отмщеніе за то, что въ его классѣ, подъ его аргусовымъ глазомъ, нельзя было и думать о какомъ-нибудь стороннемъ занятіи, мы дразнили его разными школьными продѣлками; но теперь каждый изъ насъ, конечно, отдаетъ полную справедливость благотворному вліянію, которое онъ имѣлъ на наше образованіе. ДеБудри былъ для насъ и учителемъ декламаціи. Помню, что какъ-то, въ послѣдніе уже годы, намъ вздумалось сыграть предлинную и довольно скучную драму: "L'abbé de l'Epée", въ которой всѣ женскія роли были передѣланы имъ же, Де-Будри, въ мужскія и любовники превращены въ друзей. Бодрый старичокъ цѣлый мѣсяцъ мучилъ насъ, по этому случаю, репетиціями, и былъ для насъ, поддѣльныхъ актеровъ, совершенно тѣмъ же самымъ, что князь Шаховскій для настоящихъ. И декламація обоихъ, какъ поклонниковъ старой школы, была въ одномъ родѣ: слишкомъ высокопарна и на ходуляхъ.
   -- Чириковъ былъ лицомъ очень замѣчательнымъ въ лицеѣ, хотя больше по своей въ немъ, такъ сказать, непрерывности, нежели по какимъ-нибудь необыкновеннымъ достоинствамъ. Онъ вошелъ въ лицей со днемъ его открытія, то есть 19 октября 1811-го г., и, переселясь потомъ съ нимъ изъ Царскаго Села въ Петербургъ, только нѣсколько лѣтъ тому назадъ, въ глубокой старости, оставилъ службу при лицеѣ и вскорѣ за тѣмъ умеръ. Первый по времени гувернеръ нашъ, первый также учитель рисованія, онъ былъ человѣкъ довольно ограниченный, очень посредственный гувернеръ, очень плохой рисовальщикъ и, при всемъ томъ очень любимый лицеистами за ровный и пріятный характеръ, за обходительность, за нѣкоторое достоинство, не позволявшее намъ такихъ съ нимъ шалостей, на которыя мы попускались съ другими; наконецъ, и за сочувствіе къ нашимъ литературнымъ занятіямъ, въ которыхъ онъ находилъ вкусъ, потому что самъ былъ поэтъ, впрочемъ еще болѣе плохой, нежели гувернеръ и рисовальщикъ. Еще прежде лицея онъ писывалъ, но кажется не печаталъ, длинныя трагедіи въ стихахъ, которыя ходили и читались у насъ въ рукописяхъ. Одна была подъ заглавіемъ: "Герой Сѣвера", и кому-то изъ нашихъ вздумалось это заглавіе произведенія перенести на самого автора. Съ тѣхъ поръ, когда онъ былъ въ хорошемъ расположеніи духа, мы всегда звали его "Героемъ Сѣвера", и этотъ собрикетъ очень льстилъ его самолюбію. Разумѣется, впрочемъ, что и на него, при всемъ добромъ къ нему расположеніи умовъ, не обходилось безъ эпиграммъ. Вотъ главная, сочиненная общимъ трудомъ и которую мы часто пѣвали на голосъ: "Ахъ, скучно мнѣ на чужой сторонѣ" -- только не (и лицо ему, какъ то бывало съ другими гувернерами {Чириковъ былъ уже давно женатъ, когда у него, въ мое время, родился первый ребенокъ, названный Сергѣемъ. Мы тотчасъ примѣнили къ новорожденному стихи изъ Горя отъ ума:
   Сергѣй Сергѣичъ! запоздали!
   А мы васъ ждали, ждали, ждали! Я. Г.}:
   
   Я во Питерѣ бывалъ,
   Изъ Царскаго туда ѣзжалъ 1).
   Персъ я родомъ 2)
   И походомъ
   Я на Выборгской бывалъ.

* * *

   Я дежурный когда 3),
   Надѣваю фракъ тогда;
   Не дежурный --
   Такъ мишурный
   Надѣваю свой халатъ.

* * *

   Вотъ ужъ девять бьетъ часовъ,
   Я отъ сна встаю здоровъ: Позѣваю,
   Позываю
   Всѣхъ Матвѣевъ, слугъ моихъ 4).

* * *

   И кривой ко мнѣ идетъ,
   И казенный чай несетъ,
   И подноситъ,
   Выпить проситъ,
   И себѣ остатковъ ждетъ.

* * *

   Когда въ халатѣ я хожу,
   Порядокъ въ домѣ завожу:
   Крысъ пугаю,
   Обдуваю
   Въ шашки въ деньги я дѣтей.

* * *

   А во фракѣ какъ хожу,
   Дома цѣлый день сижу:
   Идутъ въ садикъ,
   Такъ я -- дядекъ
   Посылаю за себя.
   1) Въ то время, когда между Царскимъ Селомъ и Петербургомъ, вмѣсто желѣзной дороги и даже шоссе, была еще только прегадкая булыжная мостовая, поѣздка въ столицу, для такихъ филистеровъ, какъ Чириковъ, считалась почти геркулесовскимъ подвигомъ. М. К.
   2) Чириковъ увѣрялъ, что родъ его происходитъ изъ Персіи, и точно, въ физіономіи своей онъ имѣлъ что-то восточное. М. К.
   3) Гувернеры дежурили при насъ черезъ день и тогда проводили съ нами цѣлыя сутки, имѣя впрочемъ право раздѣваться и ложиться на ночь, но съ обязанностію обойти нѣсколько разъ коридоръ, по обѣимъ сторонамъ котораго расположены были наши комнаты. Въ этихъ комнатахъ верхняя половина дверей была съ рѣшеткою, завѣшенною только до половины, такъ что, нѣсколько приподнявшись, можно было видѣть, что мы дѣлали и ночью. Внѣ дежурства гувернеры были совершенно свободны и могли и вставать утромъ, когда хотѣли. Къ этому обстоятельству относится слѣдующая строфа. Μ. К
   4) У насъ между дядьками, какъ называлась наша прислуга, было двое Матвѣевъ, изъ которыхъ одинъ кривой. Дядьки прислуживали и гувернерамъ, жившимъ въ лицеѣ. Чирикова квартира была въ верхнемъ этажѣ галлереи, соединявшей лицей съ дворцомъ. М. К.

-----

   
   -- Калининъ, по времени служенія его въ лицеѣ, былъ pendant къ Чирикову. Прежде малолѣтній придворный пѣвчій, онъ поступилъ въ лицей также въ день его открытія и, служивъ при немъ еще долѣе Чирикова, умеръ, всего кажется, годъ или два тому назадъ {Онъ умеръ въ 1851 г. Очеркъ его біографіи см. въ Памятной книжкѣ лицея на 1856 г. Я. Г.}. У насъ онъ былъ, сначала до конца, только учителемъ чистописанія; но съ 1814 г., когда въ лицеѣ, сверхъ нашего курса, учредился еще второй изъ новобранцевъ (21 человѣкъ), помѣщавшійся хотя въ томъ же зданіи, но совершенно отдѣльно, Калининъ былъ, при сохраненіи прежней должности у насъ, опредѣленъ туда гувернеромъ и продолжалъ носить это званіе по конецъ своего поприща, поднявшись постепенно до статскихъ совѣтниковъ. Трудно вообразить себѣ высокопарнѣйшаго, болѣе отвлеченнаго въ своихъ фразахъ, глупца и невѣжду. Большой ростомъ, съ сенаторскою осанкою и поступью, съ огромнымъ лицомъ, вѣчно отражавшимъ какъ будто глубокую думу и очень лишь рѣдко подергивавшимся легкою, нѣсколько презрительною къ человѣчеству усмѣшкою, Калининъ всякій вздоръ, выходившій изъ его устъ, -- другого изъ нихъ ничего и не выходило, -- облекалъ въ громкія и величественныя слова и съ этой стороны имѣлъ еще первенство надъ Георгіевскимъ, у котораго, на днѣ такихъ же высокопарныхъ фразъ, таились по крайней мѣрѣ довольно основательныя познанія, тогда какъ Калининъ былъ бездонный невѣжда, и про него, еще съ большимъ правомъ, можно было повторить сказанное когда-то объ одномъ изъ нашихъ министровъ: "C'est immense -- ce qu'il ne sait pas!" Между тѣмъ онъ былъ человѣкъ не злой, и какъ все его каллиграфическое вліяніе на насъ ограничивалось двумя часами въ недѣлю, въ которые онъ еще болѣе чинилъ намъ перьевъ на все остальное время, нежели училъ насъ, то мы и его довольно любили. Но съ другой стороны онъ представлялъ слишкомъ богатый сюжетъ для эпиграммъ, чтобы не потѣшить надъ нимъ вдоволь молодого нашего воображенія. Въ длинномъ рядѣ куплетовъ, гдѣ выводили каждаго изъ лицейскихъ преподавателей и наставниковъ въ первомъ лицеѣ, Калининъ представалъ съ слѣдующими, точно со словъ его скопированными возгласами:
   
   Читали ль Россіяды
   Вы новый переводъ?
   Прилежнѣе буквальность
   Извольте замѣчать.

* * *

   Какъ Енисей излучистъ!
   Здѣсь бился Витгенштейнъ,
   Сего я полководца
   Въ газетахъ не видалъ.
   !
   А вотъ и нѣсколько ругательныхъ на него колкостей, которыя принадлежали, кажется, Илличевскому, но были усвоены всѣми:

1.

   Бѣда моя, бѣда. Я точно какъ Ефремъ.
   Рисую съ одного, а угождаю всѣмъ:
   Архипово лицо на Фоку выдетъ схоже,
   Климъ узнаетъ себя въ Терентіевой рожѣ.
   Я написалъ осла: Калина пристаетъ,
   Что де его портретъ.
   

2.

   Какъ правильны у васъ фигуры:
   Съ антиковъ вѣрно сняли вы?--
   Нѣтъ, сударь, писаны съ натуры:
   Вотъ Фотій нашъ безъ головы 1).--
   

3.

   Вы лица славно написали:
   Не съ бюстовъ ли вы ихъ снимали?--
   Нѣтъ, сударь, кромѣ одного;
   Я снялъ съ Калинина его.
   1) Калининъ назывался Фотій Петровичъ. М. К.
   

4.

   Калина, я тебя нарисовалъ Калиной,
   И недоволенъ ты трудомъ;
   Какъ быть, я самъ винюся въ томъ:
   Мнѣ должно бы нарисовать тебя дубиной.
   
   Калининъ имѣлъ, впрочемъ, два неоспоримыя достоинства: 1) онъ прекрасно писалъ, или лучше сказать, рисовалъ буквы: вслѣдствіе того, всѣ наши грамоты на медали и похвальные листы были переписаны его рукою, что и обѣщаетъ увѣковѣчить его память, по крайней мѣрѣ до нетлѣнія этихъ листовъ; 2) онъ, по прежнему своему званію, очень недурно пѣлъ, и когда, въ послѣдніе годы нашей лицейской жизни, у насъ сформировался свой хоръ, служилъ нашимъ юношескимъ басамъ очень полезною октавою.
   -- Нельзя сказать, чтобы внѣшнія политическія событія отвлекли отъ лицея вниманіе высшаго правительства. И въ грозу 1812 г., какъ нынѣ въ грозу 1854-го, только слабодушные впадали въ отчаяніе и съ нимъ въ апатію. Прочіе, всякъ кому былъ дорогъ свой долгъ, сохраняя надежду на Провидѣніе, на внутреннія силы Россіи и на единодушную приверженность великаго русскаго народа къ вѣрѣ и престолу, продолжали дѣйствовать, по силамъ и разумѣнію, на предназначенномъ каждому поприщѣ. Многіе, лишенные возможности нести жизнь свою въ священную брань за отечество, именно въ неусыпномъ исполненіи своихъ обязанностей, какъ бы ничто не разстроилось въ общемъ механизмѣ государства, полагали выраженіе своего патріотизма. Къ числу такихъ принадлежалъ и тогдашній министръ народнаго просвѣщенія графъ Алексѣй Кирилловичъ Разумовскій, по крайней мѣрѣ, сколько намъ замѣтно было въ отношеніи къ лицею. И прежде и послѣ онъ продолжалъ очень часто пріѣзжать къ намъ изъ Петербурга и входить во всѣ подробности, а директоръ его департамента Иванъ Ивановичъ Мартыновъ, самъ писатель и переводчикъ Лонгина "о высокомъ", также очень нерѣдко бывалъ въ Царскомъ Селѣ, почасту испытывалъ насъ, задавалъ намъ сочиненія, просматривалъ ихъ и даже не разъ читывалъ, вмѣсто Кошанскаго, лекціи русскаго и латинскаго языка.
   -- Эффектъ войны 1812 г. на лицеистовъ былъ дѣйствительно необыкновенный. Не говоря уже о жадности, съ которою пожиралась и комментировалась каждая реляція, не могу не вспомнить горячихъ слезъ, которыя мы проливали надъ Бородинскою битвою, выдававшеюся тогда за побѣду, но въ которой мы инстинктивно видѣли другое, и надъ паденіемъ Москвы. Какъ гордился бывало я, видя почти въ каждой реляціи имя генералъ-адъютанта барона Корфа, одного изъ отличнѣйшихъ въ то время кавалерійскихъ генераловъ, и какое взамѣнъ слезъ пошло у насъ общее ликованье, когда французы двинулись изъ Москвы! Впрочемъ стихи Пушкина:
   
   Вы помните: текла за ратью рать;
   Со старшими мы братьями прощались, и пр.
   
   были не поэтическою прикрасою. Весною и лѣтомъ 1812 года почти ежедневно шли черезъ Царское Село войска и насъ особенно поражалъ видъ тогдашней дружины съ крестами на шапкахъ и иррегулярныхъ казачьихъ полковъ съ бородами. Подъ осень насъ самихъ стали собирать въ походъ. Предполагалось, въ опасеніи непріятельскаго нашествія и на сѣверную столицу, перевести лицей куда-то дальше на сѣверъ, кажется въ Архангельскую губернію или въ Петрозаводскъ {Педагогическій институтъ былъ на время переведенъ туда съ директоромъ его Энгельгардтомъ. Я. Г.}. Явился Мальгинъ примѣрять намъ китайчатые тулупы на овечьемъ мѣху; но побѣды Витгенштейна скоро возвратили насъ опять къ нашимъ форменнымъ шинелямъ и походъ не состоялся, что, при всемъ нашемъ патріотизмѣ, не оставило насъ нѣсколько подосадовать. Молодежь любитъ перемѣну...
   -- Баронъ Эльснеръ имѣлъ каѳедру военныхъ наукъ для тѣхъ изъ насъ, которые предназначались въ военную службу. Нѣмецъ родомъ, онъ преподавалъ у насъ свой предметъ по-французски, и хотя свободно владѣлъ этимъ языкомъ, но имѣлъ пресмѣшное произношеніе: fusil у него всегда выходило fisul, и т. п.
   Учитель фехтованія Вальвиль, настоящій французъ во всѣхъ отношеніяхъ, былъ очень нами любимъ, хотя успѣхи его въ предметѣ были не велики.
   Теннеръ де Фергюзонъ былъ сынъ богатаго, потомъ разорившагося варшавскаго банкира и училъ насъ, въ послѣдній только годъ, не музыкѣ собственно, а лишь только пѣнію. Это было дѣломъ директора Энгельгардта, который хотѣлъ доставить кусокъ хлѣба своему старинному другу. Тепперъ, хорошій учитель пѣнія, хотя самъ безъ всякаго голоса, не только училъ насъ, но и сочинялъ для насъ разные духовные концерты, то-есть большею частію перелагалъ съ разными варіаціями и облегченіями концерты Бортнянскаго. Въ его классѣ соединялись оба курса лицея, старшій и младшій, что иначе ни на лекціяхъ, ни въ рекреаціонное время никогда не бывало. Тепнеру же принадлежитъ и музыка извѣстной прощальной пѣсни Дельвига: "Шесть лѣтъ промчалось какъ мечтанье", живущей и теперь еще, черезъ сорокъ почти лѣтъ, въ стѣнахъ лицея. Тепперъ былъ большой оригиналъ, но человѣкъ образованный и пріятный, и намъ очень нравились и его бесѣды и его классы. Онъ былъ женатъ на дочери банкира Северина, родной сестрѣ г-жи Бельо, къ дочери которой Sophie, вышедшей потомъ за генерала Ребиндера, но тогда еще дѣвицѣ, очень благоволилъ императоръ Александръ {Императоръ Александръ очень часто бывалъ у г-жи Бельо, но сверхъ того назначались уединенныя свиданія въ Баболовскомъ дворцѣ. Вотъ стихи по этому случаю въ нашей антологіи:
   Что съ участью твоей, прекрасная, сравнится:
   Весь міръ у ногъ его -- здѣсь у твоихъ онъ ногъ. М. К.}. Всѣ эти семейства жили постоянно въ Царскомъ Селѣ, и у Теннера былъ тамъ свой домикъ, возлѣ нынѣшней дачи князя Барятинскаго, принадлежащій теперь г-жѣ Липранди (послѣ она вышла за графа Игельстрома). Вечеромъ онъ обыкновенно зазывалъ къ себѣ кого-нибудь изъ насъ, человѣкъ трехъ или четырехъ: пили чай, болтали, пѣли, музицировали, и эти простые вечера были намъ чрезвычайно по вкусу.
   Учитель танцованія Эбергардъ слѣдовалъ въ хронологическомъ порядкѣ за Гюаромъ и Билье. Обо всѣхъ ихъ сказать много нечего. Первому по времени, Гюару, было кажется лѣтъ 70, когда онъ училъ насъ гавоту, минуэту и тому подобнымъ танцамъ своей эпохи; Билье, больше нежели танцами, занимался нашимъ нравственнымъ образованіемъ, разсказывая мальчикамъ скоромные французскіе анекдоты, а Эбергардъ, я думаю, живъ еще и теперь и чуть ли не дотанцовался до высокоблагороднаго чина.
   Докторъ Пешель -- весельчакъ, старавшійся острить, другъ всего царскосельскаго бомонда (хорошъ онъ былъ!), между тѣмъ добрый человѣкъ, о которомъ могли отзываться дурно развѣ только его больные; онъ забавлялъ насъ своими анекдотами, невиннѣйшими нежели французскіе Билье, своими, большею частію неудачными бонмотами и уморительнымъ русскимъ языкомъ, а сверхъ того тѣшилъ своими гостинцами изъ латинской кухни, т. е. изъ казенной аптеки. Каждое первое число мѣсяца онъ являлся съ запасомъ дѣвичьей и бабьей кожи, лакрицы и тому подобной гадости, которая однако очень намъ нравилась. При смѣшныхъ сторонахъ нашего эскулапа, въ эпиграммахъ на него, разумѣется, не было недостатка. Самая злая изъ нихъ, кажется Пушкина, родилась по слѣдующему случаю. Одинъ изъ нашихъ дядекъ, слѣдственно изъ участниковъ въ надзорѣ за нашею нравственностію, едва 20-тилѣтній Константинъ Сазоновъ, въ два года своей бытности въ лицеѣ совершилъ въ Царскомъ Селѣ и окрестностяхъ шесть или семь убійствъ и былъ схваченъ и заподозрѣнъ въ прежнихъ -- только при послѣднемъ, но и то не начальствомъ лицея, а полиціею! Разумѣется, что, когда дѣло обнаружилось, злодѣй былъ преданъ всей карѣ закона; но при этомъ досталось и Нешелю въ слѣдующей домашней нашей расправѣ:
   
   Заутра съ свѣчкой грошевою
   Явлюсь предъ образомъ святымъ:
   Мой другъ! остался я живымъ,
   Но былъ ужъ смерти подъ косою:
   Сазоновъ былъ моимъ слугою,
   А Пешель лѣкаремъ моимъ!
   
   Степанъ Степановичъ Фроловъ, отставной артиллеріи подполковникъ, не участвовавшій въ кампаніи 1812 года и все-таки претендовавшій на установленную въ память ея серебряную медаль, какими-то судьбами сдѣлался извѣстенъ графу Аракчееву, и по мощному его слову, безъ малѣйшихъ съ своей стороны правъ и предшествій, былъ опредѣленъ къ намъ, во второй уже половинѣ нашего курса, инспекторомъ классовъ и нравственности, а потомъ временно исправлялъ даже и должность директора. Съ претензіями на умъ, на познанія, съ надутою фигурою, не имѣя никакого достоинства и ни малѣйшаго характера, при томъ отчаянный игрокъ, этотъ Фроловъ, послѣ назначенія директоромъ Е. А. Энгельгардта ниспавшій опять въ инспекторы и оставшійся до нашего выпуска, былъ однимъ изъ самыхъ типическихъ лицъ въ пошломъ сборищѣ нашихъ менторовъ. Передѣлавъ постепенно его грубую, но слабую солдатскую натуру на нашъ ладъ, возвысивъ его, такъ сказать, до себя: ибо, когда онъ обтерся немного въ нашемъ обществѣ, то не могъ не почувствовать, что каждый изъ насъ и умнѣе его и болѣе его знаетъ, -- мы обратили его въ совершенное посмѣшище и издѣвались надъ нимъ открыто, ему самому въ лицо. Его нелѣпости и пошлости лучше всего выражены въ слѣдующей національной пѣснѣ, которая пѣлась, если и не передъ нимъ, то по крайней мѣрѣ передъ всѣми гувернерами, потомъ даже и передъ самимъ Энгельгардтомъ:
   
   Ты былъ директоромъ лицея,
   Хвала, хвала тебѣ Фроловъ 1)!
   Теперь ты ниже сталъ пигмея,
   Ты съ Ожаровскимъ 2) крысъ гоняешь,
   Чулкова сказки восхваляешь,
   Ты съ Камарашемъ на дуэли,
   Ты ищешь друга въ Кокюэлѣ 3).
   Ребята напилися ромомъ,
   За то Ѳому 4) прогнали съ громомъ.
   Дѣтей ты ставишь на колѣни 5),
   Отъ графа (Разумовскаго) слушаешь ты пени.
   Вотъ Гауэншильдъ стучится въ двери,
   Фроловъ играетъ роль за....;
   Яды (?) австріецъ подпускаетъ,
   Фроловъ рукой въ отвѣтъ мотаетъ.
   По поведенью мы хлебаемъ 6),
   А все молитву просыпаемъ.
   Ты первый ввелъ звонка тревогу
   И въ три ряда повелъ насъ къ Богу 7),
   Завелъ въ лицеѣ чай и булки 8),
   Умножилъ классныя прогулки.
   1) Это былъ общій refrain послѣ каждаго стиха, и потому я далѣе его пропускаю.
   2) Управлявшій до Захаржевскаго Царскимъ Селомъ.
   3) Одинъ изъ гувернеровъ -- французъ, котораго никто изъ насъ терпѣть не могъ и наконецъ мы заставили его прогнать.
   4) Дядька, купившій для шалуновъ ромъ.
   5) Изобрѣтенное имъ наказаніе.
   6) Фроловъ разсадилъ насъ за столомъ по нумерамъ нашимъ въ поведеніи.
   7) Прежде мы стояли за молитвою вразсыпную, а онъ установилъ насъ въ три шеренги.
   8) Т. е. возобновилъ, послѣ сбитня.
   
   Ты подарилъ насъ кислымъ квасомъ,
   За ужиномъ мычишь ты басомъ;
   На верхъ пускалъ насъ по билетамъ 1),
   Цензуру учредилъ газетамъ;
   Швейцара ссорилъ съ юнкерами 2),
   Насъ познакомилъ съ чубуками 3),
   Очистилъ мѣсто Константину 4),
   Левонтья чуть не выгналъ въ спину 5),
   Отъ насъ не спишь за банкомъ ночи.
   Съ людьми изъ всей воюешь мочи.
   Предъ париченкомъ 6) ты въ халатѣ,
   Передъ очками 7) ты въ парадѣ;
   Ты въ страхѣ хлопаешь глазами,
   Ты острякамъ грозишь тузами.
   Нашелъ ты фигуру 8) въ фигурѣ
   И умъ въ женѣ, болтушкѣ, дурѣ.
   Кадетскихъ хвалишь грамотеевъ 9),
   Твой другъ и баринъ Аракчеевъ;
   Французскимъ забросалъ Вальвиля,
   Эмиліей зовешь Эмиля 10).
   Медали въ вѣчной ты надеждѣ,
   Ты математикомъ былъ прежде,
   Для мѣстъ съ герольдіей сносился,
   Смѣнить Захарова 11) просился,
   Хотѣлъ убить Наполеонку
   И безъ штановъ оставилъ Лонку 12).
   Кадетъ сѣкалъ на барабанѣ,
   Статьи умножилъ въ Алкоранѣ 13).
   Министръ поздненько спохватился:
   Фролова листъ оборотился:
   Тебѣ въ лицо поютъ куплеты,
   Прими же милостиво это.
   1) Т. е. въ наши одиночныя комнаты. Прежде мы ходили туда и тамъ занимались свободно, ни у кого не спрашиваясь.
   2) Съ лейбъ-гусарскими, которыхъ онъ запретилъ пускать въ лицей.
   3) При Фроловѣ, который цѣлый день курилъ, и изъ насъ многіе стали курить, что имъ не запрещалось.
   4) Т. е. вышеупомянутому Сазонову, котораго онъ опредѣлилъ дядькою.
   5) Леонтій или Людвигъ Камерскій, изъ поляковъ, любимый нашъ дядька, порядочный впрочемъ плутъ, живившійся на нашъ счетъ.
   6) Глупый, еще глупѣе Калинина, гувернеръ Эбергардъ, который ходилъ въ рыжемъ нарикѣ.
   7) Энгельгардтъ.
   8) Такъ онъ всегда выговаривалъ.
   9) Онъ прежде служилъ при которомъ-то изъ кадетскихъ корпусовъ.
   10) Фроловъ, въ жизни ничего не читавшій, воображалъ, по сходству звуковъ, что Эмиль Руссо есть женщина.
   11) Захаровъ -- тогда совѣтникъ царскосельскаго дворцоваго правленія.
   12) Имѣніе его, помнится, въ Смоленской губерніи, откуда онъ бѣжалъ при приближеніи французовъ. (Все это примѣчаніе Μ. К.)
   13) Въ невѣжествѣ своемъ ссылаясь иногда на Алкоранъ, какъ на законъ нравственности, онъ взваливалъ на бѣднаго Магомета такія афоризмы, которые тому и въ умъ не приходили. Μ. К.
   
   Мартынъ Степановичъ Пилецкій-Урбановичъ -- первый, повремени, инспекторъ нашъ: ибо Фроловъ явился только третьимъ -- былъ человѣкъ совсѣмъ другого разбора. Съ достаточнымъ образованіемъ, съ большимъ даромъ слова и убѣжденія, онъ былъ святошею, мистикомъ и иллюминатомъ, который отъ всѣхъ чувствъ обыкновенной человѣческой природы, даже отъ врожденной любви къ родителямъ, старался обратить насъ исключительно -- къ Богу, и если бы мы долѣе остались въ его рукахъ, непремѣнно сдѣлалъ бы изъ насъ іезуитовъ, или то, что нѣмцы называютъ Kopfhänger. Не знаю, по какому случаю его уволили, но онъ съ своею длинною и высохшею фигурою, съ горящимъ всѣми огнями фанатизма глазомъ, съ кошачьими походкою и пріемами, наконецъ съ жестоко-хладнокровною и ироническою, прикрытою видомъ отцовской нѣжности, строгостію, долго жилъ въ нашей памяти какъ бы какое-нибудь привидѣніе изъ другого міра. Любопытно, что онъ послѣ служилъ слѣдственнымъ приставомъ въ петербургской полиціи и наконецъ, въ 1837 г., за участіе въ мистическихъ изувѣрствахъ извѣстной Татариновой, былъ высланъ изъ столицы и заключенъ въ монастырь. Онъ живъ еще и теперь въ глубокой старости, живетъ опять въ Петербургѣ, почти безъ куска хлѣба и недавно являлся ко мнѣ съ просьбою о пособіи изъ комитета призрѣнія заслуженныхъ гражданскихъ чиновниковъ.
   Преемникъ Пилецкаго, Василій Васильевичъ Лачковъ, совершенно ничтожный и безгласный, только промелькнулъ у насъ, оставивъ очень мало по себѣ воспоминаній. Лѣтъ черезъ 25 послѣ того, онъ все еще былъ только совѣтникомъ Псковской казенной палаты, но теперь вѣроятно давно уже не существуетъ.
   Трико, баронъ Сакенъ и Эртель не имѣли никакого къ намъ прикосновенія, состоявъ только при второмъ, совершенно, какъ я уже сказалъ, отдѣленномъ отъ насъ курсѣ. Но Алексѣй Николаевичъ Иконниковъ былъ, напротивъ, вмѣстѣ съ Чириковымъ, первымъ по открытіи лицея гувернеромъ нашимъ. Въ этомъ добромъ, благородномъ, умномъ и образованномъ человѣкѣ всѣ хорошія качества подавлялись неодолимою страстію къ вину, доходившею до того, что, когда водка переставала уже казаться ему средствомъ довольно возбудительнымъ, онъ выпивалъ залпомъ по цѣлымъ склянкамъ Гофманскихъ капель! Литераторъ и писатель, Иконниковъ сочинялъ для насъ, въ началѣ нашего лицейскаго поприща, небольшія пьесы, которыя разыгрывались нами, съ ширмами вмѣсто кулисъ и въ форменныхъ нашихъ сюртукахъ и мундирахъ, передъ всею царскосельскою публикою. Помню, что въ одной такой пьесѣ, названной кажется "розою безъ шиповъ" и относившейся къ тогдашнимъ военнымъ обстоятельствамъ, главную роль занималъ нашъ товарищъ Масловъ, но послѣ перваго дѣйствія ему сдѣлалось дурно, и тогда во второмъ продолжалъ за него, безъ всякаго предупрежденія зрителей, самъ сочинитель пьесы, не только съ другою совсѣмъ фигурою и проч., но даже и въ другомъ, партикулярномъ своемъ костюмѣ, а къ тому же и мертвецки пьяный, сбивая всѣхъ другихъ актеровъ, потому что зналъ только главные моменты и не помнилъ ни точныхъ словъ ни репликъ. Мистифированной публикѣ должно было самой догадаться, что Масловъ и Иконниковъ, въ такихъ разныхъ видахъ, -- одно и то же лицо. Добрый и несчастный Иконниковъ оставался у насъ не долго, и куда послѣ дѣлся, не знаю.
   Наконецъ Зерновъ и Селецкій-Дзюрдзь, которые, съ титломъ помощниковъ гувернеровъ, стояли почти въ уровень съ дядьками, были подлые и гнусные глупцы, съ такими ужасными рожами и манерами, что никакой порядочный трактирщикъ не взялъ бы ихъ къ себѣ въ половые. Послѣдній былъ первымъ моимъ наставникомъ въ куреніи; но какъ самъ онъ курилъ отвратительный тютюнъ и ничего другого и мнѣ дать не могъ, то у меня съ первой трубки сдѣлалась такая рвота, что на цѣлые мѣсяцы отбило охоту повторять эти опыты.
   -- Живо помню праздникъ, данный въ Павловскѣ, по возвращеніи императора Александра изъ Парижа, въ нарочно устроенномъ для того императрицею-матерью при "розовомъ павильонѣ" большомъ залѣ. Сперва былъ балетъ на лугу передъ этимъ павильономъ, гдѣ декораціи образовались изъ живой зелени, а задняя стѣна представляла окрестности Парижа и Монмартръ съ его вѣтряными мельницами, работы славнаго декоратора Гонзаго. Потомъ былъ балъ въ сказанной большой залѣ, убранной сверху до низу чудесными розовыми гирляндами -- произведеніемъ воспитанницъ Смольнаго монастыря,-- тѣми же самыми гирляндами, которыя и теперь еще, старыя и поблеклыя, украшаютъ старую и полуразвалившуюся залу... Нашъ "Агамемнонъ", низложитель Наполеона, миротворецъ Европы, сіялъ во всемъ величіи, какое только доступно человѣку; кругомъ его блестящая молодежь, въ эполетахъ и аксельбантахъ, едва только возвратившаяся изъ Парнаса съ самыми свѣжими лаврами, пожатыми не на одномъ только полѣ битвъ, и среди этой пестрой ликующей толпы счастливая Мать, гордящаяся своимъ Сыномъ и его Россіею... Какъ все это свѣжо еще въ моей памяти, даже до краснаго кавалергардскаго мундира, въ которомъ танцовалъ государь,-- и гдѣ все это осталось послѣ сорока лѣтъ!... Насъ, скромныхъ зрителей, привели изъ Царскаго Села полюбоваться этими диковинками, разумѣется, пѣшкомъ. На балетъ мы смотрѣли изъ сада, на балъ -- съ окружавшей (и теперь еще окружающей) залу галлереи. Потомъ повели обратно, точно такъ же пѣшкомъ, безъ чаю, безъ яблочка, безъ стакана воды. Еще сохранилась въ моей памяти отъ этого праздника одна, совершенно противоположная сцена, оставившая сильное впечатлѣніе въ моемъ отроческомъ умѣ. Несмотря на нашъ походъ и на присутствіе при праздникѣ все время на ногахъ, мы пробыли тутъ до самаго конца. Когда царская фамилія удалилась, подъѣздъ наполнился множествомъ важныхъ лицъ въ мундирахъ, въ звѣздахъ, въ пудрѣ, ожидавшихъ своихъ каретъ, и для насъ начался новый спектакль -- разъѣздъ. Вдругъ изъ этой толпы вельможъ раздается по нѣскольку разъ зовъ одного и того же голоса: "холопъ! холопъ!!!"... Какъ дико и странно звучалъ этотъ кличъ изъ временъ царей съ бородами, въ сравненіи съ тѣмъ утонченнымъ европейскимъ праздникомъ, котораго мы только-что были свидѣтелями!
   -- Вильгельмъ Карловичъ Кюхельбекеръ, начавшій поздно учиться по-русски и отъ того, хотя и изучившій этотъ языкъ въ совершенствѣ, но сохранившій въ выговорѣ явные слѣды нѣмецкаго происхожденія, сверхъ того представлявшій и по фигурѣ и по всѣмъ пріемамъ живой типъ нѣмца, или того, что мы называемъ "колбасникомъ",-- Кюхельбекеръ, говорю, былъ предметомъ постоянныхъ и неотступныхъ насмѣшекъ цѣлаго лицея за свои странности, неловкости и часто уморительную оригинальность. Длинный до безконечности, притомъ сухой и какъ-то странно извивавшійся всѣмъ тѣломъ, что и навлекло ему этикетъ "глиста", съ эксцентрическимъ умомъ, съ пылкими страстями, съ необузданною вспыльчивостью, онъ, почти полупомѣшанный, всегда готовъ былъ на самыя "курьезныя" продѣлки и разъ даже, ни съ того, ни съ другого, попробовалъ утопиться, впрочемъ, именно въ такомъ пруду, гдѣ нельзя бы было утонуть и мыши. Онъ принадлежалъ къ числу самыхъ плодовитыхъ нашихъ стихотворцевъ, и хотя въ стихахъ его было всегда странное направленіе и отчасти странный даже языкъ, но при всемъ томъ, какъ поэтъ, онъ едва ли стоялъ не выше Дельвига и долженъ былъ занять мѣсто непосредственно за Пушкинымъ. Послѣ выпуска онъ метался изъ того въ другое, выбралъ наконецъ педагогическую карьеру, былъ преподавателемъ русской словесности въ разныхъ высшихъ заведеніяхъ, издавалъ, вмѣстѣ съ княземъ В. Ѳ. Одоевскимъ, журналъ, помнится, "Мнемозину" и какъ въ немъ, такъ и въ другихъ продолжалъ печатать свои стихотворныя произведенія. Все это кончилось исторіею 14-го декабря. Кюхельбекеръ, схваченный уже на побѣгѣ, въ Варшавѣ, былъ отправленъ въ крѣпостныя работы въ Свеаборгъ и оттуда на поселеніе въ Сибирь, гдѣ женился на поселянкѣ и недавно умеръ. Сынъ его воспитывается теперь въ одной изъ Петербургскихъ гимназій подъ фамиліею Васильева. Впрочемъ, и въ Сибири поэтическій геній его не совсѣмъ умолкалъ и во второй половинѣ тридцатыхъ годовъ была напечатана въ одномъ журналѣ присланная имъ оттуда полутрагедія и полудрама въ шекспировскомъ родѣ, подъ заглавіемъ "Кикиморы" -- разумѣется, безъ имени автора. Въ лицеѣ, повторяю, онъ былъ мѣтою самыхъ колкихъ эпиграммъ и ни на кого, ни изъ товарищей, ни изъ наставниковъ, не было ихъ столько написано. Вотъ для образца нѣсколько изъ нихъ, не страждущихъ, по крайней мѣрѣ, какъ прочія, непристойностями:
   

1.

             Дамону доказать хотѣлось.
             Что правосудье къ чорту дѣлось:
             Плутягинъ подъ судомъ;
             Хваталкинъ подъ кнутомъ;
             Того колесовали,
             Того въ Сибирь сослали,
             А Клитъ, "Теласко" сочинивъ,
                                           Живъ!
   

2.

   Я дѣло доброе сегодня учинилъ
             И радъ тому не мало:
   Какой-то подъ угломъ продавецъ горько вылъ,
   И какъ не выть? Бумагъ для семги не достало
   И не въ чемъ продавать; товаръ межъ тѣмъ гніетъ.
             "Утѣшься, я сказалъ, бѣды великой нѣтъ:
                       Дамонъ поэму издаетъ".
   

3.

                       Смотрите,
             Тутъ докторъ, здѣсь поэтъ: бѣгите.
   

4.

             Покойникъ Клитъ въ раю не будетъ:
             Творилъ онъ тяжкіе грѣхи.
             Пусть Богъ дѣла его забудетъ,
             Какъ свѣтъ забылъ его стихи.
   

5.

   Пегасъ, навьюченный лапландскими стихами,
   Натужился -- и выскочила "Зами" 1).
   1) Одно изъ его произведеній. М. В'
   
   -- Михайла Ивановичъ Пущинъ былъ братъ нашего товарища Ивана, о которомъ скажу ниже. Михайла служилъ тогда въ гвардейскихъ конныхъ піонерахъ и за свѣдѣніе о заговорѣ 1825 г. былъ разжалованъ въ солдаты и отправленъ на Кавказъ {Не прямо на Кавказъ, а сперва въ Сибирь, откуда скоро переведенъ. Ред.}, а бумаги его схвачены слѣдователями и никогда уже не возвращались. Итакъ наши невинные и, правду сказать, очень и неважные журналы, потому что они писались въ первые годы лицея, гніютъ въ какомъ-нибудь секретномъ архивѣ, если не подверглись тогда же истребленію. Самымъ аристократическимъ изъ этихъ листковъ былъ "Неопытное перо", самымъ площаднымъ "Лицейскій Мудрецъ". Иллюстраціи вездѣ были замысловатѣе текста {Объ этихъ журналахъ и остаткахъ лицейскаго архива см. выше, въ статьяхъ Я. К. Грота, а также ниже, особо. Ред.}.
   -- Пушкинъ "читалъ охотно Апулея" -- развѣ только въ переводѣ и то во французскомъ, потому что ни другихъ новѣйшихъ, ни тѣмъ болѣе древнихъ, онъ не зналъ {Извѣстно, что Пушкинъ впослѣдствіи читалъ, по крайней мѣрѣ, Овидія и Горація въ подлинникѣ (см. выше, стр. 48) и выучился англійскому и итальянскому языку. Въ 1834 или 1835 году я встрѣтился съ нимъ въ англійскомъ книжномъ магазинѣ Диксона (въ нынѣшней Казанской, тогда Б. Мѣщанской ул.); онъ при мнѣ отобралъ всѣ новыя сочиненія, касавшіяся Шекспира и велѣлъ доставить ихъ въ себѣ на домъ. Кстати, прибавлю здѣсь мимоходомъ, что выше, въ одномъ выпущенномъ мною замѣчаніи, авторъ этой записки свидѣтельствуетъ, что вопреки составившемуся какъ-то преданію, Пушкинъ въ дѣтствѣ никогда не былъ бѣлокурымъ, а еще при поступленіи въ лицей имѣлъ темнорусые волосы. Я. Г.}.
   Сомнѣніе о томъ, не бывалъ ли Пушкинъ, въ пребываніе свое въ лицеѣ, въ Москвѣ, никто лучше бывшихъ его товарищей разрѣшить не можетъ. Во вси шесть лѣтъ насъ не пускали изъ Царскаго Села не только въ Москву, но и въ близкій Петербургъ, и изъятіе было сдѣлано для двухъ или трехъ, только по случаю и во время тяжкой болѣзни ихъ родителей, да еще, уже для всѣхъ, за нѣсколько дней до выпуска, чтобы снять каждому мѣрки для будущаго своего платья. И въ самомъ Царскомъ Селѣ, въ первые три или четыре года, насъ не выпускали порознь даже изъ стѣнъ лицея, такъ что когда пріѣзжали родители или родственники, то ихъ заставляли сидѣть съ нами въ общей залѣ или, при прогулкахъ, бѣгать по саду за нашими рядами. Инспекторъ и гувернеры считались лучшею, нежели родители, стражею для нашихъ нравовъ, а мы видѣли выше, каковы были эти господа! Послѣ все перемѣнилось, и въ свободное время мы ходили не только къ Тепперу и въ другіе почтенные дома, но и въ кондитерскую Амбіеля, а также по гусарамъ, сперва въ одни праздники и по билетамъ, а потомъ и въ будни, безъ всякаго уже спроса, даже безъ вѣдома нашихъ приставниковъ, возвращаясь иногда въ глубокую ночь. Думаю, что иные пропадали даже и на цѣлую ночь, хотя со мною лично этого не случалось. Маленькій тринкгельдъ швейцару мирилъ все дѣло, потому что гувернеры и дядьки всѣ давно уже спали. Но въ Петербургъ, повторяю, насъ пустили только однажды за мѣрками, хотя не поручусь, чтобы кто-нибудь не ѣзжалъ туда изрѣдка тайкомъ, до такой степени надзоръ былъ слабъ и распущенъ.
   -- Сколько помню, едва ли много присутствовало "важныхъ государственныхъ лицъ" на нашемъ тогдашнемъ (1815 г.) экзаменѣ. Были извѣстнѣйшіе въ то время профессоры: Лоди, Кукольникъ, Плисовъ; были родители и родственники нѣкоторыхъ изъ насъ; была и обыкновенная царскосельская публика; но вельможъ, кромѣ министра просвѣщенія и Державина, никого у меня не осталось въ памяти {См. выше, стр. 46 и 62.}.
   -- Императоръ Александръ былъ при насъ въ лицеѣ всего только два раза, при открытіи лицея и при нашемъ выпускѣ. Когда опредѣлили директоромъ Энгельгардта, къ которому государь питалъ въ то время особое благоволеніе и съ которымъ часто разговаривалъ, тогда и новый директоръ и мы, но его словамъ, долго питали надежду на высочайшее посѣщеніе, но она не сбылась. Зато мы очень часто встрѣчали государя въ саду и еще чаще видали его проходящимъ мимо нашихъ оконъ къ дому г-жи Бельо; наконецъ, видѣли его и всякое воскресенье въ придворной церкви, гдѣ для лицея было отведено особое мѣсто за лѣвомъ крылосомъ, впереди остальной публики. Но онъ никогда не говорилъ съ нами, ни въ массѣ, ни съ кѣмъ-либо порознь. Бывало только въ лѣтніе вечера 1816 и 1817 г., при Энгельгардтѣ, когда мы имѣли уже постоянный хоръ и пѣвали у директора на балконѣ {Директоры лицея занимали тотъ домъ, который стоить и теперь особнякомъ, однимъ фасомъ къ бывшему зданію лицея, а другимъ къ саду. Тянущійся оттуда длинный низенькій флигель до самой Большой (теперь Средней) улицы, также принадлежалъ лицею: въ немъ жили профессора и помѣщались кухня, баня и другія службы. Часть профессоровъ и гувернеры имѣли квартиры въ самомъ лицеѣ. Μ. К.}, государь подходилъ къ садовой рѣшеткѣ близъ лѣстницы у дворцовой церкви и, облокотясь на нее, слушалъ по нѣскольку минутъ наше пѣніе. И хотя балконъ съ этой стороны былъ задернутъ парусиною, но мы всегда узнавали, черезъ тайныхъ соглядатаевъ, близость государя и бывало тотчасъ начинали пѣть "Боже Царя храни!" по тогдашнему тексту и тогдашней англійской мелодіи.
   -- Кружокъ, въ которомъ Пушкинъ проводилъ свои досуги, состоялъ изъ офицеровъ лейбъ-гусарскаго полка. Вечеромъ, послѣ классныхъ часовъ, когда прочіе бывали или у директора, или въ другихъ семейныхъ домахъ, Пушкинъ, ненавидѣвшій всякое стѣсненіе, пировалъ съ этими господами на распашку. Любимымъ его собесѣдникомъ былъ гусаръ Каверинъ, одинъ изъ самыхъ лихихъ повѣсъ въ полку {Князь Вяземскій: "Въ гусарскомъ полку Пушкинъ не пировалъ только на распашку, но сблизился и съ Чаадаевымъ, который вовсе не былъ гулякою; не знаю, что бывало прежде, но со времени переѣзда семейства Карамзиныхъ въ Царское Село: Пушкинъ бывалъ у нихъ ежедневно по вечерамъ. А дружба его съ Ив. Пущинымъ?"}.
   -- Любопытно мнѣніе одного генія о другомъ. Когда вышелъ "Русланъ и Людмила", Сперанскій былъ генералъ-губернаторомъ въ Сибири и вотъ что онъ писалъ (16-го ноября 1820 г. изъ Тобольска), по этому случаю, своей дочери, теперь вдовѣ дѣйствительнаго тайнаго совѣтника Фролова-Багрѣева: "Руслана я знаю но нѣкоторымъ отрывкамъ. Онъ дѣйствительно имѣетъ замашку и крылья генія. Не отчаивайся; вкусъ придетъ: онъ есть дѣло опыта и упражненія. Самая неправильность полета означаетъ тутъ силу и предпріимчивость. Я такъ же, какъ и ты, замѣтилъ сей метеоръ. Онъ не безъ предвѣщанія для нашей словесности".
   -- Пожаръ въ лицеѣ былъ въ 1820 г., и слѣдственно не могъ имѣть вліянія на нашъ выпускъ въ 1817 г. Послѣдній былъ ускоренъ четырьмя мѣсяцами противъ опредѣленнаго шестилѣтняго срока по неизвѣстнымъ мнѣ причинамъ,-- можетъ быть для того, чтобы воспользоваться лѣтнимъ временемъ для необходимаго въ зданіяхъ ремонта.
   -- Пушкинъ прославилъ нашъ выпускъ, и если изъ 29 человѣкъ одинъ достигъ безсмертія, то это, конечно, уже очень, очень много. Но жизнь его была двоякая: жизнь поэта и жизнь человѣка. Біогрофическіе отрывки, которые мы о немъ имѣемъ, вышли всѣ изъ рукъ или его друзей, или слѣпыхъ поклонниковъ, или такихъ людей, которые смотрѣли на Пушкина черезъ призму его славы и даже, если и знали что-нибудь о моральной его жизни, то побоялись бы раскрыть её передъ публикою, чтобы не быть побіенну литературными каменьями. Я не только воспитывался съ Пушкинымъ въ лицеѣ, но и жилъ потомъ съ нимъ, еще лѣтъ пять, подъ одною крышею, каждый при своихъ родителяхъ, потому зналъ его такъ коротко, какъ мало кто другой, хотя связь наша никогда не переходила за обыкновенную пріятельскую. Начну съ того, что все семейство Пушкиныхъ было какое-то взбалмошное. Отецъ, пережившій сына и очень недавно еще умершій, принадлежалъ къ разряду тѣхъ людей, которыхъ покойный министръ юстиціи князь Лобановъ-Ростовскій называлъ шалберами, т. е. былъ довольно пріятнымъ собесѣдникомъ, на манеръ старинной французской школы, съ анекдотами и каламбурами, но въ существѣ человѣкомъ самымъ пустымъ, безтолковымъ, безполезнымъ, и особенно безмолвнымъ рабомъ своей жены. Послѣдняя--урожденная Аннибалъ, изъ потомства славнаго арапа Петра Великаго -- была женщина не глупая, но эксцентрическая, вспыльчивая, до крайности разсѣянная и особенно чрезвычайно дурная хозяйка. Домъ ихъ представлялъ всегда какой-то хаосъ: въ одной комнатѣ богатыя старинныя мебели, въ другой пустыя стѣны, даже безъ стульевъ; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня; ветхіе рыдваны съ тощими клячами, пышные дамскіе наряды и вѣчный недостатокъ во всемъ, начиная отъ денегъ и до послѣдняго стакана. Когда у нихъ обѣдывало человѣка два, три лишнихъ, то всегда присылали къ намъ за приборами. Все это перешло и на дѣтей. Сестра поэта Ольга, въ зрѣломъ уже возрастѣ, ушла изъ родительскаго дома и тайно обвѣнчалась -- просто изъ романической причуды и не имѣя передъ собою никакихъ существенныхъ препятствій -- съ человѣкомъ гораздо ея моложе, но очень мало привлекательнымъ и совершенно прозаическимъ {Павлищевъ служащій теперь въ Варшавѣ. Μ. Е.-- Этотъ эпизодъ подробно разсказанъ сыномъ покойной Ольги Сергѣевны: см. Пушкинъ, г. Бартенева II 19. Я. Г.}. Братъ Левъ, добрый малый, но также довольно пустой, въ родѣ отца,-- воспитывался во всѣхъ возможныхъ заведеніяхъ, переходя изъ одного въ другое чуть ли не каждыя двѣ недѣли, чѣмъ и пріобрѣлъ тогда въ Петербургѣ родъ исторической извѣстности, и наконецъ, не кончивъ курса ни въ одномъ, бросался изъ военной службы въ статскую, потомъ опять въ военную, потомъ опять въ статскую, служилъ и на Кавказѣ и въ Новороссійскомъ краѣ, и не такъ давно умеръ въ Одессѣ, кажется, членомъ таможни. Внѣшнія судьбы старшаго брата, Александра, нашего поэта, всѣмъ извѣстны. Въ лицеѣ онъ рѣшительно ничему не учился, но какъ и тогда уже блисталъ своимъ дивнымъ талантомъ и, сверхъ того, начальниковъ пугали его злой языкъ и ѣдкія, эпиграммы, то на его эпикурейскую жизнь смотрѣли сквозь пальцы, а по окончаніи курса выпустили его въ министерство иностранныхъ дѣлъ коллежскимъ секретаремъ -- чинъ, который остался при немъ до могилы {Въ концѣ 1831 или въ началѣ 1832 года Пушкинъ произведенъ былъ въ титулярные совѣтники: см. выше, стр. 119. Я. Г.}. Между товарищами -- кромѣ тѣхъ, которые, писавъ сами стихи, искали его одобренія и протекціи -- онъ не пользовался особенною пріязнію. Въ лицеѣ, гдѣ всякій имѣлъ свой собрикетъ, прозваніе Пушкина было Французъ, а если вспомнить, что онъ получилъ его въ эпоху "нашествія Галловъ", то ясно, что этотъ титулъ заключалъ въ себѣ мало лестнаго {Кн. Вяземскій: "Если слылъ онъ французомъ, то вѣроятно потому, что по первоначальному домашнему воспитанію своему лучше другихъ товарищей своихъ говорилъ по-французски, лучше зналъ французскую литературу, болѣе читалъ французскія книги, самъ писалъ французскіе стихи и проч.; но видѣть тутъ какое-нибудь политическое значеніе -- есть предположеніе совершенно произвольное и которое въ лицеѣ, вѣроятно, никому въ голову не приходило".}. Вспыльчивый до бѣшенства, вѣчно разсѣянный, вѣчно погруженный въ поэтическія свои мечтанія, съ необузданными африканскими страстями, избалованный отъ дѣтства похвалою и льстецами {Кн. Вяз:. "Не думаю, чтобы Пушкинъ былъ издѣтства избалованъ льстецами. Какіе могли быть тутъ льстецы?"}, которые есть въ каждомъ кругу и каждомъ возрастѣ, Пушкинъ ни на школьной скамьѣ, ни послѣ, въ свѣтѣ, не имѣлъ ничего любезнаго и привлекательнаго въ своемъ обращеніи. Бесѣды -- ровной, систематической, сколько-нибудь связной, у него совсѣмъ не было, какъ не было и дара слова, были только вспышки: рѣзкая острота, злая насмѣшка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль; но все это лишь урывками, иногда въ добрую минуту, большею же частію или тривіальныя общія мѣста, или разсѣянное молчаніе {Кн. Вяз:. "Былъ онъ вспыльчивъ, легко раздраженъ,-- это правда, но со всѣмъ тѣмъ онъ, напротивъ, въ общемъ обращеніи своемъ, когда самолюбіе его не было задѣто, былъ особенно любезенъ и привлекателенъ, что и доказывается многочисленными пріятелями его. Бесѣды систематической, можетъ быть, и не было, но все прочее, сказанное о разговорѣ его,-- несправедливо или преувеличено. Во всякомъ случаѣ, не было тривіальныхъ общихъ, мѣстъ: умъ его вообще былъ здравый и свѣтлый".}. Въ лицеѣ онъ превосходилъ всѣхъ въ чувственности, а послѣ въ свѣтѣ предался распутствамъ всѣхъ родовъ, проводя дни и ночи въ непрерывной цѣпи вакханалій и оргій {Кн. Вяз.: "Сколько мнѣ извѣстно, онъ вовсе не былъ преданъ распутствамъ всѣхъ родовъ. Не былъ монахомъ, а былъ грѣшенъ какъ и всѣ въ молодые годы. Въ любви его преобладала вовсе не чувственность, а скорѣе поэтическое увлеченіе, что впрочемъ и отразилось въ поэзіи его".}. Должно дивиться, какъ и здоровье и талантъ его выдержали такой образъ жизни, съ которымъ естественно сопрягались и частыя гнусныя болѣзни, низводившія его не разъ на край могилы. Пушкинъ не былъ созданъ ни для свѣта, ни для общественныхъ обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы. У него господствовали только двѣ стихіи: удовлетвореніе плотскимъ страстямъ и поэзія, и въ обѣихъ онъ -- ушелъ далеко. Въ немъ не было ни внѣшней, ни внутренней религіи, ни высшихъ нравственныхъ чувствъ, и онъ полагалъ даже какое-то хвастовство въ отъявленномъ цинизмѣ по этой части: злыя насмѣшки -- часто въ самыхъ отвратительныхъ картинахъ -- надъ всѣми религіозными вѣрованіями и обрядами, надъ уваженіемъ къ родителямъ, надъ родственными привязанностями, надъ всѣми отношеніями -- общественными и семейными -- это было ему ни по чемъ, и я не сомнѣваюсь, что для ѣдкаго слова онъ иногда говорилъ даже болѣе и хуже, нежели въ самомъ дѣлѣ думалъ и чувствовалъ. Ни несчастіе, ни благотворенія императора Николая его не исправили: принимая одною рукою щедрые дары монарха, онъ другою омокалъ перо для злобной эпиграммы! {Кн. Вяз.: "Императору Николаю былъ онъ душевно преданъ".-- Чувства Пушкина къ государю выразились въ трехъ извѣстныхъ стихотвореніяхъ: Стансы, Друзьямъ ("Нѣтъ, я не льстецъ") и Герой. Я. Г.} Вѣчно безъ копейки, вѣчно въ долгахъ, иногда почти безъ порядочнаго фрака, съ безпрестанными исторіями, съ частыми дуэлями, въ близкомъ знакомствѣ со всѣми трактирщиками, непотребными домами и прелестницами петербургскими, Пушкинъ представлялъ типъ самаго грязнаго разврата. Было время, когда онъ получалъ отъ Смирдина по червонцу за стихъ; но эти червонцы скоро укатывались, а стихи, подъ которыми не стыдно бы было подписать имя Пушкина -- единственная вещь, которою онъ дорожилъ въ мірѣ,-- сочинялись не всегда и не легко. При всей наружной легкости этихъ прелестныхъ произведеній, онъ мучился надъ ними по часамъ и суткамъ и въ каждомъ почти стихѣ было безчисленное множество помарокъ. Сверхъ того, онъ писалъ только въ минуты вдохновенія, а такія минуты заставляли ждать себя по мѣсяцамъ. Женитьба нѣсколько его остепенила, но была пагубна для его генія. Прелестная жена, которая любила славу своего мужа болѣе для успѣховъ своихъ въ свѣтѣ, предпочитала блескъ и бальную залу всей поэзіи въ мірѣ и,-- по странному противорѣчію,-- пользуясь всѣми плодами литературной извѣстности Пушкина, исподтишка немножко гнушалась тѣмъ, что она, свѣтская женщина par exellence -- привязана къ мужу homme de lettres,-- эта жена, съ семейственными и хозяйственными хлопотами, привела къ Пушкину ревность и отогнала его музу {Кн. Вяз.: "Никакого особеннаго знакомства съ трактирами не было и ничего трактирнаго въ немъ не было, а еще менѣе грязнаго разврата. Жена его любила мужа вовсе не для успѣховъ своихъ въ свѣтѣ и нимало не гнушалась тѣмъ, что была женою d'un homme de lettres. Въ ней вовсе не было чванства, да и по рожденію своему принадлежала она высшему аристократическому кругу".}. Произведенія его, съ тѣхъ поръ, были и малочисленнѣе и всѣ гораздо слабѣе прежняго. Бракъ не принесъ ему счастія, а если бъ онъ не женился, то. можетъ быть, мы и теперь еще восхищались бы плодами его болѣе зрѣлаго генія.
   -- Иванъ Ивановичъ Пущинъ, со свѣтлымъ умомъ, съ чистою душою, съ самыми благородными намѣреніями, былъ въ лицеѣ любимцемъ всѣхъ товарищей. По выпускѣ онъ поступилъ въ гвардейскую конную артиллерію: для пылкой души его, жаждавшей безпрестанной пищи, военная служба въ мирное время показалась, однакоже, слишкомъ мертвою и, бросивъ её, кажется, въ чинѣ штабсъ-капитана, онъ пошелъ служить въ губернскія мѣста, сперва въ Петербургѣ, потомъ въ Москвѣ, съ намѣреніемъ возвысить и облагородить этотъ родъ службы, которому въ то время не посвящалъ себя еще почти никто изъ порядочныхъ людей. Но излишняя пылкость и ложный взглядъ на средства къ счастью Россіи сгубили нашего любимца. Онъ сдѣлался однимъ изъ самыхъ дѣятельныхъ участниковъ заговора, вспыхнувшаго 14-го декабря 1825 г., былъ причисленъ ко 2-му разряду преступниковъ, лишенъ чиновъ и дворянства и сосланъ въ каторгу. ГГо окончаніи срока, онъ теперь живетъ въ Сибири на поселеніи.
   -- Князь А. М. Горчаковъ былъ выпущенъ изъ лицея не первымъ, а вторымъ. Первымъ былъ Владиміръ Дмитріевичъ Вальховскій. Но нѣтъ сомнѣнія, что въ этомъ сдѣлали несправедливость, единственно, чтобы показать отсутствіе всякаго пристрастія къ имени и связямъ Горчакова. Блестящія дарованія, острый и тонкій умъ, неукоризненное поведеніе, наконецъ самое отличное окончаніе курса безспорно давали ему право на первое мѣсто, хотя товарищи любили его, за нѣкоторую заносчивость и большое самолюбіе, менѣе другихъ. Вальховскій былъ человѣкъ разсудительный, дѣльный, съ большимъ характеромъ и съ желѣзною волею надъ самимъ собою, наконецъ необыкновенно трудолюбивый, добродушный и скромный, за что мы и прозвали его "Sapientia"; но, не получивъ никакого предварительнаго воспитанія, онъ выучился всему, что зналъ, въ лицеѣ, и отъ этого, при самыхъ неимовѣрныхъ усиліяхъ, не могъ достигнуть одинаковыхъ съ Горчаковымъ результатовъ. Послѣднему все давалось легко; первый каждый успѣхъ свой долженъ былъ брать приступомъ. Горчаковъ вышелъ блестящимъ во всѣхъ отношеніяхъ человѣкомъ, Вальховскій -- на видъ очень обыкновеннымъ, хотя подъ довольно прозаическою корою у него таилось пропасть свѣдѣній, дѣльности и добра. Зато и карьеры ихъ были совершенно различны. Горчаковъ всѣ 37 протекшія до сихъ поръ лѣтъ гражданской нашей жизни провелъ въ дипломаціи, въ которой имя его гремитъ теперь по всей Европѣ. Вальховскій, котораго мы рядомъ съ "Sapientia" звали и "Суворочкою", вышелъ изъ лицея въ военную службу. Онъ поступилъ прямо въ квартирмистрскую часть (называвшуюся тогда свитою), былъ съ Мейендорфомъ въ Бухаріи и вообще началъ свое поприще съ большимъ отличіемъ. Исторія 14-го декабря -- къ которой, впрочемъ, Вальховскій былъ прикосновенъ только слышанными разговорами -- остановила было его ходъ; но, послѣ кратковременнаго заключенія, все опять пошло попрежнему. Онъ былъ посыланъ съ подаркимй къ Персидскому шаху, участвовалъ въ персидской кампаніи, потомъ въ турецкой въ Малой Азіи и въ послѣдней игралъ даже значительную роль при князѣ Паскевичѣ, пока князь ІТаскевичъ не возненавидѣлъ его за то именно, что часть успѣховъ и славы полководца относили къ его подчиненному. Наконецъ Вальховскій назначенъ былъ на важный постъ начальника штаба Кавказскаго корпуса и, имѣвъ уже: 4-го Георгія, 1-го Станислава, 3-го Владимира и персидскаго Льва и Солнца, прежде всѣхъ лицейскихъ получилъ аннинскую ленту. Но когда въ 1838 г., государь лично посѣтилъ Закавказье и при этомъ открылись разныя злоупотребленія и упущенія со стороны главноуправлявшаго краемъ барона Розена, то монаршій гнѣвъ палъ и на начальника его штаба; Вальховскаго смѣстили -- бригаднымъ командиромъ куда-то въ Западныя губерніи; а какъ съ этимъ вмѣстѣ онъ попалъ и подъ напало къ ненавидѣвшему его князю Варшавскому, то нашелся вынужденнымъ, съ стѣсненнымъ сердцемъ, совсѣмъ оставить службу. Съ тѣхъ поръ онъ жилъ въ деревнѣ въ Харьковской губерніи рядомъ съ другимъ нашимъ товарищемъ, отставнымъ полковникомъ Малиновскимъ, на сестрѣ котораго былъ женатъ, и умеръ тутъ въ 1841 г., оставивъ послѣ себя одну только дочь {Очеркъ біографіи Вальховскаго см. выше, стр. 95. Ред.}.
   -- Исторія графа Сильвестра Францовича Брогліо была собственно такова: по возстановленіи Бурбоновъ, ему, правда, прислали фамильный орденъ Лиліи, который онъ и носилъ въ лицейскомъ мундирѣ, но изъ лицея онъ никогда не уѣзжалъ и оставался съ нами до общаго выпуска, при которомъ вышелъ офицеромъ арміи. Тогда онъ уѣхалъ во Францію, но пэромъ никогда не былъ и, вѣроятно, вскорѣ послѣ того умеръ: ибо никто съ тѣхъ поръ ничего о немъ не слыхалъ. Впрочемъ, личность нашего графа не имѣла ничего интереснаго. Крайне ограниченный въ способностяхъ, притомъ порядочный повѣса и очень вспыльчивый, онъ сталъ при выпускѣ, помнится, послѣднимъ и отличался только тѣмъ, что былъ косоглазъ и лѣвша.
   -- Исключенный изъ лицея, въ самые еще первые годы, за греческіе вкусы былъ Константинъ Гурьевъ, который служилъ послѣ въ дипломаціи и уже очень давно какъ умеръ.
   -- Публика при выпускныхъ нашихъ экзаменахъ состояла только изъ профессоровъ лицея и кой-какихъ царскосельскихъ жителей второй руки. Даже изъ родителей или родственниковъ нашихъ почти никого тутъ не было. Окончательный экзаменъ нашъ вполнѣ соотвѣтствовалъ образу нашего ученія и надзора за нашею нравственностію. Подобно какъ въ математикѣ, и по большей части другихъ предметовъ сдѣлана была между воспитанниками разверстка опредѣленныхъ ролей, и дурные отвѣты являлись только тогда, когда какой-либо изъ профессоровъ сбивался въ своемъ расписаніи, или какой-нибудь лѣнивый ученикъ не хотѣлъ или не умѣлъ затвердить даже послѣдняго въ жизни своей урока. Посѣтители же вопросовъ не задавали, по той простой причинѣ, что ихъ не было, а тѣ, которые и были, могли только невѣжественно поклоняться безднѣ нашей фиктивной премудрости, или сами, какъ напримѣръ наши профессора, состояли участниками въ заговорѣ.
   -- По тогдашнему положенію, чину 10-го класса при выпускѣ соотвѣтствовало званіе арміи офицера, а въ гвардію удостоены были только тѣ, которые равнялись успѣхами и поведеніемъ съ получившими 9-й классъ. Ниже 10-го класса никто у насъ выпущенъ не былъ въ противоположность теперешнему порядку.
   -- Императоръ Александръ, привѣтствовавшій насъ при вступленіи въ лицей, сопроводилъ и при выпускѣ, но уже не съ царскою фамиліею, не съ многочисленнымъ, какъ при открытіи, дворомъ, а одинъ, въ присутствіи лишь преемника графа Разумовскаго, князя А. Н. Голицына. Каждый изъ насъ былъ представленъ царю поименно, и онъ изъ своихъ рукъ роздалъ намъ медали и похвальные листы. Бѣднѣйшимъ изъ выпускныхъ воспитанниковъ дано было единовременное денежное вспомоществованіе въ различныхъ размѣрахъ, всѣмъ же назначено жалованье: титулярнымъ совѣтникамъ по 800 руб., коллежскимъ секретарямъ по 700, разумѣется, ассигнаціями, впредь до поступленія на штатныя мѣста съ высшими окладами. Пушкинъ получалъ его, какъ и всѣ, и получалъ, вѣроятно, очень долго, потому что никогда не занималъ штатнаго мѣста.
   Директору нашему смертельно хотѣлось, чтобы государь прослушалъ нашу прощальную пѣснь -- эту священную тризну разлуки и обѣтовъ нашей будущей жизни, лучшее что написали Дельвигъ и Теннеръ. Но его желаніе не исполнилось: государь удалился, и мы пропѣли наши "Шесть лѣтъ" передъ самими собою, потому что и Голицынъ ушелъ вслѣдъ за государемъ. Настоящій выпускъ былъ на другой день, т. е. 10-го іюня. Я оставилъ Царское Село невступно 17-ти лѣтъ съ чиномъ титулярнаго совѣтника и съ прегромкимъ аттестатомъ, въ которомъ только на половину было правды. Двое или трое были еще моложе меня, но большая часть вышла 20-ти, нѣкоторые и далеко за 20 лѣтъ. Многимъ, послѣ профессоровъ, пришлось еще брать уроки у учителей. Иныхъ не научилъ даже и опытъ жизни, и они остались тѣми же дѣтьми лицеистами, хотя безъ волосъ и безъ зубовъ.
   -- Во время нашей бытности въ лицеѣ не было еще никакого лицейскаго сада, и отведенное послѣ подъ него мѣсто занято было церковною оградою, въ которой дико росло нѣсколько березъ и куда никогда не ступала наша нога; слѣдственно и памяти тутъ ни чьей не могло быть. Genio loci, au génie du lieu, была просто фантастическая надпись, придуманная романтическимъ Энгельгардтомъ, въ честь невидимаго духа-покровителя этихъ рощей, какого-нибудь воображаемаго Фавна: при чемъ никому и въ мысль не приходилъ Пушкинъ. Лучшее тому доказательство -- подобная же надпись, красовавшаяся на подобной же пирамидѣ въ саду при домѣ, который имѣлъ Энгельгардтъ въ Царскомъ Селѣ, задолго еще до назначенія своего директоромъ лицея, когда имени Пушкина не зналъ никто въ мірѣ, кромѣ его товарищей.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru