Грот Яков Карлович
История русской словесности, древней и новой. Соч. А. Галахова. Том II...

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ТРУДЫ Я. К. ГРОTА

III.
ОЧЕРКИ
изъ
ИСТОРІИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.
(1848--1893).

   

Исторія русской словесности, древней и новой. Соч. А. Галахова. Томъ II. (Исторія новой словесности, отъ Карамзина до Пушкина). Первая половина. С.-Петербургъ, 1868. Большая 8-шка; IV, 336 и VII стр. 1).

1869.

1) Журн. Мин. Н. Пр. 1869, февр. ч. CXLI.

   Историческія сочиненія -- у насъ рѣдкость, и потому всякую книгу этого рода нельзя не привѣтствовать съ особеннымъ удовольствіемъ. Тѣмъ отраднѣе появленіе такой книги, какъ продолженіе извѣстнаго труда г. Галахова. Ея ожидали давно и съ нетерпѣніемъ; на ея замедленіе сѣтовали; наконецъ она вышла, и полновѣсность ея содержанія, если не объема, примирила многихъ съ медлительностью автора.
   Исторіи новой русской литературы, то-есть періода ея, начинающагося послѣ Петра Великаго, никто прежде г. Галахова не разработывалъ систематически въ такихъ размѣрахъ. Уже и первый отдѣлъ ея потребовалъ отъ него обширныхъ приготовительныхъ работъ; едва-ли менѣе трудовъ предстояло для вышедшей нынѣ части, обнимающей многознаменательную дѣятельность такихъ писателей, какъ Карамзинъ, Жуковскій, Батюшковъ, Крыловъ и др. Правда, объ этихъ, самыхъ видныхъ, представителяхъ означеннаго періода было у насъ писано, особенно съ 40-хъ годовъ, довольно много; но нельзя сказать, чтобъ ихъ дѣятельность и значеніе были уже достаточно изучены; что же касается до менѣе крупныхъ явленій литературы, то свѣдѣнія о нихъ были до сихъ поръ крайне скудны и разбросаны. Г. Галахову пришлось во многихъ частяхъ своего историко-литературнаго труда итти по непроложенной дорогѣ, собирать самые первоначальные матеріалы, предпринимать изслѣдованія по нетронутымъ, хотя и весьма существеннымъ, вопросамъ. Предварительныя работы его начались очень давно; одну изъ важнѣйшихъ между ними составили объясненія по теоріи и исторіи словесности, прилагавшіяся имъ съ 1840-хъ гг. къ его хрестоматіи. Но это были по большей части только краткія извѣстія и замѣтки, заимствованныя имъ изъ разныхъ другихъ пособій или журнальныхъ статей. Совсѣмъ иное представляетъ "Исторія словесности" г. Галахова. Конечно, и здѣсь, при обширности предмета, онъ не могъ взять на себя по всѣмъ частямъ задачи изслѣдователя, что особенно относится къ древнему періоду словесности; но во многихъ отдѣлахъ является у него трудъ самостоятельный, обнаруживающій непосредственное изученіе разсматриваемыхъ произведеній или вопросовъ, и намъ особенно пріятно видѣть, что, чѣмъ далѣе подвигается работа, тѣмъ независимѣе становится авторъ не только въ самомъ изслѣдованіи, но и во взглядахъ. Въ 1-мъ томѣ Исторіи литературы г. Галахова мы замѣчали иногда, что сужденія его недовольно опредѣленны и положительны: мѣстами онъ какъ будто уступаетъ ходячимъ современнымъ воззрѣніямъ и избѣгаетъ слишкомъ рѣшительныхъ отзывовъ о томъ или другомъ лицѣ. Въ настоящемъ томѣ мы этого уже почти вовсе не видимъ. Таковъ, безъ сомнѣнія, обыкновенный ходъ развитія мысли во всякомъ обширномъ предпріятіи умственномъ; но здѣсь надобно имѣть въ виду еще и то, что г. Галаховъ издавна изучалъ съ особенною любовью нѣкоторыхъ изъ писателей, вошедшихъ въ этотъ выпускъ. Параграфы, относящіеся къ Карамзину, составляютъ болѣе трети всей книги и отдѣланы съ особеннымъ тщаніемъ. Мы до сихъ поръ еще не имѣли труда, въ которомъ бы съ такою полнотою были разсмотрѣны всѣ стороны дѣятельности, всѣ произведенія и взгляды нашего знаменитаго историка {Сюда не идутъ болѣе обширные біографическіе труды относительно Карамзина, въ числѣ которыхъ видное мѣсто занимаютъ книга г. Погодина и, хотя менѣе обширный, но замѣчательный трудъ профессора Булича.}. Можно только пожалѣть, что почти весь этотъ первый отдѣлъ книги не только написанъ, но и напечатанъ прежде юбилея Карамзина, такъ что всѣми матеріалами, изданными по этому случаю, авторъ могъ воспользоваться только въ дополненіи, приложенномъ къ концу книги.
   Разбирая достоинство и значеніе трудовъ Карамзина, г. Галаховъ сравниваетъ ихъ съ однородными не только русскими, но и иностранными сочиненіями того времени, и вообще весьма строго держится исторической точки зрѣнія, Такъ, въ § 3-мъ превосходно разобраны Письма русскаго путешественника, сравнительно съ письмами Фонвизина изъ Франціи, и опровергнуто мнѣніе, не разъ упрекавшее автора первыхъ въ томъ, что онъ во время своего пребыванія за границею слишкомъ мало обращалъ вниманія на тогдашнее политическое состояніе Европы.
   "Въ содержаніи и тонѣ писемъ", -- основательно замѣчено г. Галаховымъ (стр. 9), -- "всегда сказывается отношеніе того, кто ихъ пишетъ, къ тому, для кого они пишутся. Каковы отношенія, таковы и письма. Объяснять молчаніе Карамзина о французской революціи тѣмъ, что онъ не замѣчалъ или не понималъ ея, такъ же странно, какъ, напримѣръ, маловажность его долголѣтней переписки съ братомъ {Васильемъ Михайловичемъ; она напечатана въ Атенеѣ 1858 г. На стр. 84 своей книги, въ примѣчаніи, г. Галаховъ по недосмотру называетъ этого брата Александромъ.} объяснять тѣмъ, что онъ въ теченіе всего этого времени не обращалъ своей мысли ни на что серіозное. Мудрецы литературной механики могли бы простѣе открыть ларчикъ. Ни съ семействомъ Плещеевыхъ, ни съ братомъ своимъ Карамзинъ не имѣлъ намѣренія входить въ сужденія о важныхъ матеріяхъ, -- вотъ и все. Важное держалъ онъ про себя, а съ иными знакомыми и родными бесѣдовалъ о неважномъ. Изъ писемъ Мелодора къ Филалету и Филалета къ Мелодору легко опредѣлить отношеніе Карамзина къ историческому перевороту: началось оно сочувствіемъ, а потомъ перешло въ разочарованіе. Нельзя ни сочувствовать тому, ни разочаровываться тѣмъ, что не было предметомъ особеннаго интереса. Когда же этотъ интересъ явился у Карамзина? Ужели непремѣнно черезъ четыре года послѣ его путешествія, то-есть въ 1794 г., къ которому относится переписка Филалета съ Мелодоромъ? Какъ доказать, что не ранѣе? И нужно ли это доказывать?"
   Разбирая Письма русскаго путешественника, г. Галаховъ между прочимъ выражаетъ мнѣніе, что Карамзинъ подражалъ въ нихъ Стерну (стр. 15). Нельзя, конечно, отрицать, что въ духѣ и тонѣ этихъ писемъ часто обнаруживается сильное вліяніе чувствительнаго путешественника, на котораго нашъ молодой писатель смотрѣлъ съ удивленіемъ и восторгомъ. Но въ содержаніи своихъ писемъ и въ способѣ изложенія Карамзинъ вовсе не слѣдовалъ Стерну: послѣдній, держась особенной манеры, разсказываетъ только бывшіе съ нимъ частные случаи: анекдоты, встрѣчи; онъ вовсе не описываетъ мѣстъ, нравовъ, не сообщаетъ фактическихъ свѣдѣній, тогда какъ все это служитъ главною основой писемъ Карамзина, который своимъ положительнымъ умомъ и историческимъ направленіемъ представлялъ совершенную противоположность съ англійскимъ писателемъ. Г. Галаховъ и самъ указываетъ на рѣзкое различіе между талантомъ Карамзина и юморомъ Стерна. Но потому-то и надобно было выставить, что въ Письмахъ русскаго путешественника нѣтъ ничего Стерновскаго, кромѣ чувствительности, которою заразилась тогда почти вся европейская литература. Вотъ Владиміръ Измайловъ былъ въ полномъ смыслѣ подражателемъ (хотя и несчастнымъ) Стерну. Онъ, какъ замѣчаетъ и г. Галаховъ (стр. 120), "почти вовсе не думалъ знакомить своего читателя съ предметами, которые встрѣчались ему на пути: главнѣйшимъ образомъ заботился онъ о передачѣ ему впечатлѣній, возбуждаемыхъ предметами важными и неважными".
   Относительно средствъ, на которыя Карамзинъ путешествовалъ, г. Галаховъ, сомнѣваясь въ справедливости преданія объ отправленіи его на счетъ Дружескаго общества, говоритъ (стр. 5): "Вѣрнѣе другое извѣстіе, по которому Карамзинъ, для покрытія путевыхъ издержекъ, продалъ братьямъ доставшуюся ему часть отцовскаго наслѣдства или заимообразно взялъ у старшаго брата извѣстную сумму денегъ въ счетъ доходовъ съ имѣнія". Первое изъ этихъ двухъ предположеній было прежде выражено г. Погодинымъ; но изъ переписки Карамзина теперь извѣстно, что продажа симбирскаго имѣнія братьямъ относится къ позднѣйшему времени {Въ Письмахъ къ Дмитріеву (стр. 53) Карамзинъ пишетъ отъ 5 апрѣля 1795 г.: "Въ Симбирскѣ былъ я не даромъ: продалъ свое имѣніе, не чужимъ, а братьямъ, за 16.000 руб. Хорошо или худо сдѣлалъ, не знаю".}. Преданіе же о томъ, что Карамзинъ путешествовалъ на деньги, полученныя имъ изъ другихъ рукъ, подтверждается слѣдующимъ разсказомъ Ѳ. Н. Глинки въ его рукописныхъ Воспоминаніяхъ о Карамзинѣ:
   "Я спросилъ у Николая Михайловича, какъ онъ составилъ у себя такую богатую библіотеку. C'est le fruit de mes épargnes, отвѣчалъ онъ, и пояснилъ: "Отправившіе меня за границу выдали путевыя деньги по разсчету на каждый день: на завтракъ, обѣдъ и ужинъ. Я лишилъ себя ужина, и на эти деньги (за границею книги дешевы) закупилъ много книгъ. Такимъ образомъ я возвратился съ лучшимъ здоровьемъ и съ библіотекою"".
   По мнѣнію автора "Исторіи русской словесности" (стр. 18), литература Франціи и Англіи "оказала на Карамзина преобладающее вліяніе. Признаки галломаніи были въ немъ замѣтны по возвращеніи изъ путешествія; онъ любилъ пересыпать свою рѣчь французскими словами, такъ что, по свидѣтельству Каменева, на десять русскихъ словъ приходилось по малой мѣрѣ одно французское. Убѣжденія касательно многихъ предметовъ сформировались также на чтеніи французскихъ и англійскихъ писателей; Германія оставалась на заднемъ планѣ".-- Мы знаемъ, что Шекспиръ, Стернъ, Вольтеръ, Руссо, Бартелеми, Боннетъ были изъ числа любимыхъ писателей Карамзина; но французскихъ классиковъ вѣка Людовика XIV онъ не жаловалъ; французское легкомысліе было ему столько же ненавистно, какъ эгоизмъ Англичанъ, въ которыхъ онъ однакожъ глубоко уважалъ ихъ привязанность къ домашней и семейной жизни. Въ отношеніи къ народностямъ онъ былъ совершенно безпристрастенъ и въ каждой націи сочувствовалъ тому, что отвѣчало его собственнымъ духовнымъ потребностямъ. Многихъ нѣмецкихъ писателей прочелъ онъ съ горячимъ увлеченіемъ. Только въ Германіи и Швейцаріи посѣщалъ онъ литературныхъ корифеевъ, знакомился съ ними и слушалъ ихъ съ юношескимъ энтузіазмомъ. Кантъ, Гете, Рамлеръ, Платнеръ, Виландъ, Морицъ, Лафатеръ, Геснеръ (тогда уже умершій) интересовали его въ высшей степени; пребываніе въ пансіонѣ Шадена, читавшаго по Геснеру, и знакомство съ Ленцемъ еще прежде путешествія породнили Карамзина съ германскою литературой. Извѣстно, что и другъ его Петровъ особенно цѣнилъ ее. Свидѣтельство Каменева о галломаніи Карамзина, выразившейся будто бы употребленіемъ множества французскихъ словъ въ разговорѣ, должно быть принимаемо съ критикою: не только въ Письмахъ русскаго путешественника, но и въ письмахъ къ Дмитріеву, болѣе ранняго времени, онъ очень рѣдко и съ замѣчательною осмотрительностью позволялъ себѣ прибѣгать къ французскимъ словамъ и оборотамъ, а мы знаемъ, что Карамзинъ не допускалъ большого различія между письменною и разговорною рѣчью. На слова Каменева г. Галаховъ ссылается еще разъ (стр. 54), говоря, что Карамзинъ въ началѣ своего авторскаго поприща принималъ за образецъ французскую конструкцію. Относительно заслуги его въ развитіи письменнаго языка г. Галаховъ еще держится мнѣнія Шевырева, первоначально высказаннаго Вл. Измайловымъ, что она состояла, между прочимъ, въ сближеніи русскаго языка съ тѣми европейскими, которые сходствуютъ съ нимъ въ словорасположеніи (стр. 81 и 119). При другомъ случаѣ нами было уже высказано, какимъ образомъ, на нашъ взглядъ, должно понимать собственное сознаніе Карамзина, что онъ сначала подражалъ иностраннымъ авторамъ {См. статью мою: "Карамзинъ въ исторіи русскаго литературнаго языка" въ Журналѣ Мин. Нар. Прос. за апрѣль 1867 года.-- См. "Труды", т. I.}. Переносить синтаксисъ одного языка въ другой невозможно безъ насилія; заимствовать конструкціи изъ чужого языка было бы дѣломъ неблагодарнымъ и безплоднымъ: такія конструкціи всегда сохраняютъ на себѣ печать своего чуждаго происхожденія и не прививаются къ рѣчи. Если со времени Карамзина русская проза, по своему строю, стала ближе къ прозѣ французской и англійской, нежели къ латинской, которую отчасти имѣлъ въ виду Ломоносовъ, то это потому только, что Карамзинъ, понявъ истинный духъ своего языка, далъ ему въ письменной рѣчи естественное теченіе, въ которомъ съ нимъ сходятся языки французовъ и англичанъ. Чуждаясь тяжелаго книжнаго языка, Карамзинъ старался писать ближе къ разговорному и придать своей прозѣ ту пріятность, которую онъ находилъ въ книгахъ лучшихъ иностранныхъ писателей: вотъ въ чемъ состояло подражаніе, о которомъ онъ говорилъ. Поэтому никакъ не считаемъ возможнымъ сказать вмѣстѣ съ г. Галаховымъ: "Простое и ясное словопостроеніе Карамзина могло быть слѣдствіемъ не одного подражанія французамъ и англичанамъ, но и знакомства съ народною рѣчью" (стр. 82). Повторяемъ: простое и ясное словопостроеніе Карамзина было слѣдствіемъ его глубокаго знанія русскаго языка, происходило отъ его яснаго ума и тонкаго вкуса, который въ литературной рѣчи требовалъ изящества, подмѣченнаго имъ у любимыхъ писателей западной Европы.
   Полемика Шишкова противъ Карамзина и его послѣдователей изложена г. Галаховымъ такъ основательно и подробно, какъ никто еще не разсматривалъ ея; между прочимъ онъ въ первый разъ указалъ на самыя тѣ книги и книженки, изъ которыхъ безпощадный гонитель новаго слога почерпалъ свои примѣры, желая сложить всю вину другихъ на одного Карамзина (стр. 55 и 63): такъ какъ въ этомъ языкѣ Шишковъ былъ много обязанъ "россійскому сочиненію" А. О. (Орлова) Утѣхи меланхоліи (1802), то г. Галаховъ и выписываетъ оттуда отрывокъ, чтобы познакомить читателя съ смѣшными крайностями новаго слога и съ такими же крайностями сентиментализма. Признавъ дѣло Шишкова вполнѣ проиграннымъ и въ теоріи и на практикѣ, онъ однако же видитъ и полезную сторону въ поднятомъ имъ спорѣ:
   "Нельзя сказать", заключаетъ г. Галаховъ, "что онъ открылъ глаза Карамзину на вредныя послѣдствія ею нововведеній въ русское слово (отзывъ О- Т. Аксакова): нововводитель не обязанъ отвѣчать за кривые пути своихъ послѣдователей; но должно сказать, вмѣстѣ съ Каченовскимъ, что обличивъ нелѣпости русско-французскаго слога, онъ предостерегъ многихъ молодыхъ людей отъ вреднаго заблужденія, заставилъ ихъ стыдиться галломаніи, показалъ ничтожество блестящихъ мелочей и обратилъ къ полезнѣйшимъ трудамъ. Конечно, наука не воспользовалась его академическими разсужденіями; но призывъ русскихъ писателей къ памятникамъ народной и древне-русской словесности для устройства литературнаго языка, который долженъ замѣнить жеманную, манерную болтовню многихъ современныхъ ему авторовъ, достоинъ полнаго уваженія" (83).
   При обстоятельномъ разсмотрѣніи Исторіи Карамзина г. Галаховъ употребляетъ прекрасный пріемъ сличенія ея съ его же "Запиской о древней и новой Россіи", чтобы выяснить его образъ мыслей, его идеалы общественной и частной жизни. Но здѣсь г. Галаховъ устраняетъ отъ себя обязанность рѣшить, "вѣрны ли въ историческомъ смыслѣ характеристики лицъ у Карамзина, то-есть, согласны ли онѣ съ дѣйствительными ихъ образами, начертанными въ лѣтописяхъ и иныхъ памятникахъ". "Историко-литературная критика", поясняетъ г. Галаховъ, "смотритъ единственно на вѣрность характеровъ самимъ себѣ, на ихъ внутреннюю соотвѣтственность тому представленію, какое имѣлъ о нихъ авторъ" (стр. 108). Едва-ли справедливо такъ ограничивать обязанность историка литературы; намъ кажется, что такимъ слишкомъ умѣреннымъ требованіемъ умаляется его значеніе. Исторія литературы есть только отрасль исторіи въ обширномъ смыслѣ; оттого вполнѣ подготовленному историку литературы не должны быть чужды высшіе вопросы исторической науки. Онъ долженъ умѣть обсудить со всѣхъ сторонъ историческій трудъ, назначенный для обширнаго круга читателей. Исторія не есть такая спеціальная наука, какъ ботаника или химія; она, по крайней мѣрѣ, въ извѣстныхъ предѣлахъ, составляетъ одну изъ важнѣйшихъ отраслей общаго образованія, и каждый читатель ждетъ отъ историка литературы полнаго приговора о трудѣ историческомъ. Кто же, если не историкъ литературы, будетъ критикомъ сочиненій этого рода? Историкъ государства или народа, погруженный въ свои изслѣдованія или занятый изложеніемъ своего предмета, можетъ и не высказываться о трудахъ своихъ предшественниковъ. При разсмотрѣніи историческаго романа, поэмы или драмы, историкъ литературы можетъ, пожалуй, уволить себя отъ сужденія, въ какой мѣрѣ авторъ правильно понимаетъ характеры и факты; но какое основаніе имѣетъ онъ такъ стѣснять свою задачу при сужденіи о трудѣ, главное достоинство котораго заключается именно въ исторической правдѣ? Такимъ основаніемъ могла бы развѣ служить только недостаточная подготовка историка литературы: на нѣтъ и суда нѣтъ; но г. Галаховъ не въ правѣ опираться на эту причину. Вотъ почему, какъ ни умны страницы его книги, относящіяся къ Исторіи Государства Россійскаго, мы сожалѣемъ, что онъ устранилъ себя отъ болѣе глубокаго разбора ея, сожалѣемъ тѣмъ болѣе, что такой разборъ, конечно, былъ по силамъ г. Галахову и не могъ измѣнить его окончательнаго заключенія:
   "По важности и благородству идеаловъ, проведенныхъ Карамзинымъ говоритъ онъ, -- "по искусству съ какимъ они проведены, по силѣ патріотическаго чувства, равно по искусной постройкѣ и красотѣ внѣшней формы его трудъ есть твердый памятникъ, воздвигнутый во славу родной земли и въ свою собственную славу: онъ будетъ говорить потомству о своемъ творцѣ до тѣхъ поръ, пока, выражаясь словами поэта, есть у насъ отечество".
   Притомъ границы литературной критики, которыми добровольно стѣсняетъ себя авторъ Исторіи литературы, находятся въ нѣкоторомъ противорѣчіи съ его же пріемами при разборѣ Исторіи Карамзина: онъ разсматриваетъ воззрѣнія исторіографа, прибѣгаетъ для того къ сличенію Исторіи съ Запискою и отыскиваетъ въ Исторіи отраженія современности. Этотъ послѣдній пріемъ, сколько мы помнимъ, еще въ первый разъ примѣняется къ Исторіи Карамзина и подаетъ г. Галахову поводъ къ нѣкоторымъ интереснымъ сопоставленіямъ.
   "Быстрой и кабинетной работѣ своихъ современниковъ", замѣчаетъ онъ, "Карамзинъ противопоставляетъ медленную, на опытѣ вѣковъ основанную работу прежняго времени. Въ похвалѣ Іоанну IV и его совѣтникамъ за Судебникъ нельзя не видѣть косвеннаго порицанія дѣйствій Сперанскаго по комиссіи законовъ... Намеки Исторіи на текущія дѣла какъ бы подтвержаютъ слова ея предисловія о пользѣ этой науки... Признаніе своего труда не безполезнымъ въ государственномъ смыслѣ могло явиться у скромнаго автора только по вѣрѣ въ силу историческихъ откровеній для правительственной дѣятельности. Вліяніе живущаго нерѣдко выдается у него и похвалами и упреками, равно благородными, произносимыми по поводу разсказа объ отяшвшемъ. Иногда оно такъ ярко, что повѣствованіе допускаетъ лирическую вставку или принимаетъ драматическую форму" (стр. 101 и 102).
   Главною заслугою Дмитріева г. Галаховъ полагаетъ образованіе стихотворной рѣчи, вызванное примѣромъ Карамзина и соотвѣтствовавшее какъ свойству французскаго языка, съ котораго переводилъ Дмитріевъ, такъ и роду сочиненій, которыя онъ переводилъ; переводилъ же онъ и сочинялъ преимущественно басни, сказки, сатиры, эпиграммы и разныя мелкія піесы (poésies fugitives); а содержаніе такихъ сочиненій выражается легкимъ, свободнымъ, подходящимъ къ разговорному языку стихомъ. Все это совершенно справедливо; но здѣсь слѣдовало рѣзче выставить сущность значенія Дмитріева въ русской литературѣ, которое, по нашему мнѣнію, состояло въ сближеніи поэзіи съ жизнью, къ чему путемъ служили безъ сомнѣнія съ одной стороны самый родъ большей части его стихотвореній, а съ другой языкъ ихъ. У Дмитріева въ первый разъ содержаніе и форма явились въ гармоническомъ сліяніи, которое, при его талантѣ, и доставило популярность его стихамъ. Первый, кто у насъ популяризовалъ поэзію, былъ Державинъ. Оды Ломоносова, при всей величественной красотѣ нѣкоторыхъ мѣстъ ихъ, были отвлеченны, безжизненны и сухи. Державинъ понялъ это, и сохранивъ форму оды, далъ ей новый характеръ: онъ низвелъ ее съ заоблачной высоты на землю, внесъ въ нее простой тонъ, шутку, насмѣшку, описаніе житейскихъ, обиходныхъ предметовъ ("въ забавномъ русскомъ слогѣ о добродѣтеляхъ Фелиды возгласилъ"). Дмитріевъ въ одѣ не умѣлъ усвоить себѣ этихъ же качествъ, но зато онъ связалъ ихъ съ стихами другого содержанія и тѣмъ ступилъ еще шагъ впередъ въ разрѣшеніи задачи сдѣлать поэзію общедоступною и занимательною. Конечно, и Карамзинъ въ своихъ стихахъ шелъ тѣмъ же путемъ; "стихотворенія его", говоритъ г. Галаховъ, "если разсматривать въ нихъ только складъ рѣчи, не отличаются отъ стихотвореній Дмитріева"; но дѣло въ томъ, что Карамзинъ не обладалъ тѣмъ же поэтическимъ талантомъ и потому вліяніе его въ этой сферѣ дѣятельности осталось незначительнымъ.
   Изъ дѣятелей, водившихъ перомъ въ славную эпоху 12-го года, особенно выдаются своею оригинальною физіономіей Сергѣй Глинка и графъ Ростопчинъ, эти двѣ разнородныя личности, которымъ пришлось встрѣтиться на одномъ поприщѣ и даже итти нѣкоторое время объ руку: г. Галаховъ умѣлъ представить ихъ очень рельефно. Перваго относитъ онъ къ числу тѣхъ наивныхъ и безвѣстныхъ личностей, которыя выводятся обстоятельствами времени на предназначенное имъ дѣланіе, всецѣльно предаются ему, сколько по инстинкту, столько же по сознанному долгу, и совершаютъ то, чего не могли бы совершить сильные и мудрые міра. "Перо Глинки, первое на Руси, начало перестрѣливаться съ непріятелемъ. Онъ не заключалъ перемирія даже въ тѣ роздыхи, когда русскіе штыки отмыкались, уступая силѣ обстоятельствъ и выжидая новаго вызова къ дѣйствію... Мнѣнія, имъ оглашаемыя, и отзывъ, который они встрѣчали въ массѣ читателей, не могли ускользнуть отъ неусыпнаго, безпокойнаго и ревниваго деспотизма Наполеона. Французскій посолъ Коленкуръ жаловался нашему правительству на непріязненный духъ "Русскаго Вѣстника... Но съ прекращеніемъ обстоятельствъ, вызвавшихъ дѣятельность Глинки, ослабѣлъ и возбужденный ею интересъ; авторскаго же таланта у него не было. Въ печати онъ отличался такою же торопливостью, какъ и въ разговорѣ... Его скороговореніе и скорописаніе вошли въ пословицу... Все у него дѣлалось на живую нитку: Русскую исторію писалъ онъ шутя, по отзыву его пріятелей... Удивляться ли послѣ этого, что съ 1813 года Русскій Вѣстникъ отошелъ въ сторону, уступивъ свое мѣсто Сыну Отечества?" (стр. 143--146). Совсѣмъ другого закала человѣкъ былъ сотрудникъ Глинки по Русскому Вѣстнику, графъ Ростопчинъ. Онъ, по замѣчанію г. Галахова, "не былъ записнымъ литераторомъ; онъ принимался за перо только въ особенныхъ случаяхъ, когда явное или тайное нашествіе враждебной намъ силы требовало воззваній къ національному чувству. Но живой, бойкій языкъ, не стѣсненный рутинерствомъ, мѣткое {Прошу извиненія у А. Д. Галахова въ томъ, что измѣняю его правописаніе въ этомъ словѣ. Онъ пишетъ меткій, и невидимому производитъ это прилагательное отъ глагола метать. Но очевидно, что оно въ самомъ близкомъ родствѣ съ глаголомъ мѣтить (за, -- при, -- на, от-мѣтить = мѣчать) Мѣтокъ не тотъ, кто легко или далеко метаетъ (ср. броскій), а тотъ, кто искусно мѣтитъ. Также неправильно нѣкоторые пишутъ смета вмѣсто смѣта (какъ примѣта, замѣтка и проч.).} и рѣзкое остроуміе, своеобразность колкой и желчной сатиры ставятъ его въ число немногихъ оригинальныхъ писателей нашихъ. Онъ, какъ говорится, не ходилъ въ карманъ за словомъ и не чувствовалъ ложнаго стыда, если слово являлось крупное, подъ пару его крупной мысли. Легко предугадывать, что бы изъ него вышло, еслибъ онъ посвятилъ себя исключительно литературѣ" (стр. 147).
   Изъ писанныхъ по-французски сочиненій графа Ростопчина можно было бы упомянуть также о его La Vérité sur l'incendie de Moscou, тѣмъ болѣе, что эта брошюра переведена и на русскій языкъ ("Правда о пожарѣ Москвы", перев. А. Волковъ, М. 1823). Извѣстно, что здѣсь авторъ отрицаетъ участіе русскихъ въ сожженіи Москвы и приписываетъ это бѣдствіе однимъ французамъ. Какъ объяснить такое явное противорѣчіе истинѣ? Фаригагенъ фонъ-Энзе, который въ 1817 году познакомился съ Ростопчинымъ въ Баденъ-Баденѣ и рѣзкими чертами изображаетъ эту, по его словамъ, полудемоническую личность, думаетъ, что поводомъ къ разсказу такой небылицы было намѣреніе Ростопчина возвратиться въ Россію и желаніе избѣгнуть тамъ вражды за энергическій образъ дѣйствій, стоившій многимъ имущества {Denkwürdigkeiten und vermischte Schriften von Varnhagen von Ense, т. IV, 1842; статья: Baden-Baden, 1817.}. Нѣкоторые изъ современниковъ его, напротивъ, утверждаютъ, что книжка эта была дѣломъ мести, что такъ какъ многіе возненавидѣли виновника своего раззоренія, то онъ изъ мщенія захотѣлъ отнять у русскихъ честь геройскаго самопожертвованія. Оба объясненія близки одно къ другому.
   Параграфы, посвященные г. Галаховымъ роману и драмѣ, представляютъ много новаго. Съ нѣкоторыми явленіями въ этихъ двухъ родахъ онъ въ первый разъ знакомитъ современныхъ читателей, излагая довольно подробно содержаніе забытыхъ произведеній. Такъ, онъ обратилъ вниманіе на Несчастнаго Никанора, романъ, о которомъ говоритъ Карамзинъ, какъ о книгѣ, имѣвшей въ свое время большой кругъ читателей, и на Странныя приключенія Димитрія Могушкина, россійскаго дворянина. Въ исторіи литературы изслѣдователь не можетъ останавливаться только на томъ, что замѣчательно по таланту писателя или по своему достоинству; онъ долженъ разсматривать и такія произведенія, которыя, не заключая въ себѣ этихъ условій, имѣли однако же успѣхъ, удовлетворяли требованіямъ современниковъ или ихъ вкусу. Въ этомъ отношеніи свѣдѣнія, сообщаемыя г. Галаховымъ о романахъ XVIII вѣка въ связи съ западно-европейскими ихъ оригиналами, очень любопытны и поучительны. Такимъ же образомъ перебираетъ онъ русскіе романы начала нынѣшняго столѣтія и иностранныхъ авторовъ въ этой области литературы, которыхъ у насъ тогда усердно переводили, напримѣръ Коцебу, "къ которому русская публика до того привыкла, что почитала его какъ бы своимъ, хотя онъ писалъ на нѣмецкомъ языкѣ" (171). О нашемъ оригинальномъ романистѣ Нарѣжномъ (род. 1780, ум. 1825) г. Галахову, къ сожалѣнію, не удалось собрать какихъ-либо новыхъ біографическихъ извѣстій. Кое-что сообщилъ онъ объ этомъ лицѣ во 2-мъ томѣ своей Исторической Христоматіи (стр. 295). Здѣсь мы узнаемъ, между прочимъ, что у Нарѣжнаго остался сынъ, который еще живъ; жаль, что онъ не нашелъ возможности доставить г. Галахову болѣе полныхъ матеріаловъ для біографіи своего отца. Удивительно, какъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ нетороплива русская литература на сохраненіе памяти о своихъ дѣятеляхъ: около 45 лѣтъ прошло уже со времени смерти этого довольно замѣчательнаго писателя, а объ его жизни до сихъ поръ не напечатано еще почти ничего. Когда преосвященный Евгеній и Гречъ трудились по исторіи русской литературы, романы и повѣсти Нарѣжнаго не были еще извѣстны (они начали являться ближе къ 1825 году); послѣ этихъ двухъ трудолюбивыхъ изыскателей никто не продолжалъ собирать подобныхъ біографическихъ свѣдѣній о большинствѣ литературныхъ дѣятелей. А какъ важно было бы, чтобы кто-нибудь опять занялся именно такою подготовкой матеріаловъ для исторіи литературы. Недавно заявлено было, что Московское общество любителей русской словесности предпринимаетъ составленіе новаго словаря отечественныхъ писателей. Нельзя не желать успѣха этому предпріятію. Пособія такого рода составляютъ капитальное пріобрѣтеніе для исторіи литературы- Какъ ни недостаточны въ настоящее время труды Евгенія и Греча по этой части, заслуга ихъ становится тѣмъ виднѣе, чѣмъ болѣе открывается матеріаловъ для оцѣнки усилій, какихъ имъ стоило выполненіе задуманнаго дѣла. Таково, напримѣръ, слѣдующее недавно отыскавшееся подлинное письмо Евгенія къ Гречу, отъ 15-го августа 1821 года {Обязательно доставлено мнѣ Леонидомъ Михайловичемъ Лобановымъ, сыномъ академика, умершаго въ 1847 году, въ бумагахъ котораго и сохранилось это письмо.}:
   "М. г. мой, Николай Ивановичъ! Письмо ваше отъ 30-го іюля получилъ я и чувствительно благодарю за присылку трехъ первыхъ листовъ вашего опыта не только литтературной, но и ученой и художественной нашей исторіи. Вамъ неоспоримо принадлежать будетъ честь первенства у насъ въ семъ родѣ сочиненія, въ которомъ никто еще не отличался. А потому и критикамъ сравнивать васъ не съ кѣмъ. А имъ самимъ довольно отвѣчать 67-мъ стихомъ 6-й епистолы Гораціевой кн. I. {Si quid novisti rectius istis, Candidus imperti; si non, bis utere mecum.}. Пусть сами издадутъ лучшее. Прошу покорно присылать мнѣ и продолженіе сихъ листовъ.
   "На просьбу вашу о біографіяхъ нѣкоторыхъ ученыхъ XVIII вѣка прилагаю при семъ записку особую. Изъ нея увидите, что и у меня иныхъ нѣтъ. А иные и не стоютъ упоминанія въ вашей исторіи. У насъ много было и есть писцовъ, но не много писателей. А въ XVIII вѣкѣ мы только начали учиться писать, и весь вѣкъ сей у насъ былъ болѣе переводческій и въ самыхъ сочиненіяхъ только подражательный.
   "Желая вамъ скорѣе кончить вашу исторію и обрадовать всѣхъ вашихъ почитателей, въ числѣ коихъ и я имѣю честь быть и проч. Евгеній А. H." (архіеп. Псковской).
   Обширность разысканій самого Евгенія и сношеній его для составленія словарей о писателяхъ видна, между прочимъ, изъ его недавно напечатанной переписки съ графомъ Д. И. Хвостовымъ {См. Сборникъ отд. русск. языка и слов, т. V, вып. 1.}.
   Такого же рода заслугу упрочиваетъ за собой своею "Исторіею словесности" и г. Галаховъ. Хотя біографическій отдѣлъ и отодвинутъ имъ, по самой идеѣ его труда, на второй планъ, однакожъ и въ этомъ отношеніи онъ успѣлъ значительно пополнить запасъ данныхъ, какимъ до сихъ поръ располагали преподаватели литературы. И при этомъ А. Д. Галаховъ не довольствовался собираніемъ разбросанныхъ печатныхъ извѣстій; онъ входилъ въ сношенія со многими лицами для полученія новыхъ, еще не обнародованныхъ свѣдѣній. Но успѣхъ такихъ поисковъ не всегда зависитъ отъ усердія собирателя. Независимо отъ этого г. Галаховъ оказалъ литературѣ большую услугу уже и тѣмъ, что собралъ разсѣянные въ періодическихъ и другихъ изданіяхъ результаты разысканій о жизни и сочиненіяхъ русскихъ писателей. Однѣ ссылки его составляютъ богатое пріобрѣтеніе для всякаго занимающагося этимъ предметомъ. Въ послѣднее время задача историка литературы у насъ нѣсколько облегчилась множествомъ обнародываемыхъ матеріаловъ для изученія прошлаго; но тѣмъ внимательнѣе долженъ онъ слѣдить за всѣмъ, что печатается въ разныхъ изданіяхъ, и въ этомъ отношеніи у г. Галахова найдется не много недосмотровъ, подобныхъ, напримѣръ, пропуску отрывка изъ Записокъ С. Н. Глинки, помѣщеннаго въ Современникѣ 1865 года, No 9-й, но не упомянутаго г. Галаховымъ въ примѣч. на стр. 143, или двухъ статей о Жуковскомъ, напечатанныхъ въ Извѣстіяхъ второю отдѣленія Академіи Наукъ (т. I, листы 9 -- 17), но также пропущенныхъ авторомъ Исторіи словесности (стр. 231 и 232).
   На Жуковскомъ, какъ и на Карамзинѣ, г. Галаховъ останавливается съ особенною любовью; за вѣрную и полную характеристику перваго мы должны быть тѣмъ болѣе благодарны автору, что этого возвышеннаго поэта и мыслителя въ послѣднія десятилѣтія у насъ не довольно цѣнили и какъ будто забывали; даже нѣкоторые серіозные писатели иногда смотрѣли на него съ предубѣжденіемъ. Сущность взгляда г. Галахова на знаменитаго поэта-переводчика выражена въ слѣдующихъ строкахъ, выписываемыхъ здѣсь сокращенно:
   "Поэтическія произведенія Жуковскаго обогатили нашу лирику плодотворнымъ содержаніемъ, которое составляетъ важный моментъ въ ея историческомъ развитіи. Они впервые раскрыли передъ нами внутренній міръ человѣка, міръ его души, какъ предмета, наиболѣе достойнаго вдохновенныхъ пѣсенъ. Душевная исповѣдь служитъ господствующею ихъ темою, не возбуждавшею дотолѣ сочувственнаго вниманія писателей... душа постоянно занимаетъ у него первенствующее мѣсто. Красота любви, дружбы, поэзіи, таинственнаго соотношенія между природой и человѣкомъ, радость въ наслажденіи ими, печаль при ихъ утратѣ выступаютъ предпочтительно даже въ тѣхъ стихотвореніяхъ, которыя... могли бы ограничиться прославленіемъ героическихъ дѣлъ, заявленіемъ внѣшняго величія и славы" (стр. 244).
   Въ примѣръ этого приведенъ, между прочимъ, Пѣвецъ въ станѣ русскихъ воиновъ, и вслѣдъ за тѣмъ г. Галаховъ опровергаетъ обвиненіе Жуковскаго въ томъ, что онъ своими идеалами, своимъ стремленіемъ къ незримому и таинственному будто бы наводилъ на современныхъ читателей праздную мечтательность, созерцательную косность, вредную для дѣятельной жизни. Критикъ справедливо возражаетъ, что идеализмъ есть существенная, независимая отъ времени и народности, принадлежность поэзіи, и что Жуковскій настроивалъ сердце къ благороднымъ и возвышеннымъ движеніямъ, которымъ не было причины оставаться безплодными для внутренней борьбы, неизбѣжной въ жизни каждаго человѣка.
   Съ отзывомъ г. Галахова о переводѣ Жуковскимъ Одиссеи можно вполнѣ согласиться, за исключеніемъ однакожъ слѣдующей мысли: "Вопреки мнѣнію Гоголя, переводчикъ былъ способенъ выполнить свое дѣло двумя десятками лѣтъ раньше съ такимъ же успѣхомъ, съ какимъ онъ его выполнилъ двадцатью годами позднѣе. Греческаго языка Жуковскій не зналъ ни прежде, ни послѣ, но съ Гомеромъ онъ былъ знакомъ, по крайней мѣрѣ на столько, на сколько знакомство возможно безъ знанія языка подлинника" и проч. (стр. 276). Здѣсь г. Галаховъ упустилъ изъ виду одно обстоятельство, именно никогда не останавливающееся развитіе каждаго мыслящаго писателя, въ трехъ отношеніяхъ: въ расширеніи знаній, въ правильности воззрѣній и наконецъ въ мастерствѣ владѣть языкомъ. Взглядъ Жуковскаго на духъ и тонъ Гомеровскаго разсказа могъ видоизмѣниться подъ вліяніемъ бесѣдъ съ тѣми самыми учеными, которымъ поэтъ былъ обязанъ окончательнымъ уразумѣніемъ подлиннаго текста Одиссеи. А этотъ взглядъ не могъ остаться безъ значенія для языка переводчика. Никогда еще стихотворный языкъ подъ перомъ его не достигалъ такой изящной простоты и легкости, какъ въ Одиссеѣ. Въ ходѣ развитія поэтической рѣчи Жуковскаго можно вообще отличить нѣсколько періодовъ; хотя онъ, уже и при появленіи Гнѣдичева перевода Иліады, не былъ доволенъ языкомъ его, можно навѣрное сказать, что Жуковскій только въ послѣднюю эпоху своей дѣятельности самъ былъ способенъ вполнѣ отрѣшиться отъ того мнѣнія, что переводъ Гомера требуетъ нѣкоторыхъ оттѣнковъ высокаго слога и примѣси славянизмовъ. Что касается до внѣшней отдѣлки стиха русской Одиссеи, то отдавая переводчику и въ этомъ отношеніи полную справедливость, нельзя однакожъ оставить безъ оговорки, что у него довольно часто встрѣчаются семистопные и не совсѣмъ безукоризненные въ своемъ составѣ гекзаметры {Здѣсь слѣдуютъ замѣчанія по поводу отношенія г. Галахова къ Крылову, которыя авторъ критики позже напечаталъ особой замѣткой въ "Сборникѣ", и которыя помѣщены нами въ отдѣлѣ о Крыловѣ, см. выше стр. 273. Ред.}.....
   Ограничиваясь этими замѣчаніями о существенныхъ сторонахъ книги г. Галахова, позволимъ себѣ сдѣлать нѣкоторыя придирки къ отдѣльнымъ показаніямъ его, гдѣ можно отыскать недосмотры или неисправности. Такъ, между издателями Друга Просвѣщенія, г. Галаховъ, слѣдуя своимъ предшественникамъ по исторіи литературы, называетъ графа С. Салтыкова (стр. 52), тогда какъ это былъ графъ Григорій Сергѣевичъ, на что первый указалъ Кеппепъ, а потомъ г. Лонгиновъ. Журналъ Московскій Курьеръ издавался Павломъ Юрьевичемъ, а не Сергѣемъ Львовымъ, какъ сказано въ разбираемой книгѣ (стр. 129). Шихматова безглагольнымъ называли многіе, въ томъ числѣ, конечно, и Пушкинъ, которому г. Галаховъ приписываетъ это слово (стр. 159); но первый употребилъ его Батюшковъ въ пародіи: Пѣвецъ къ бесѣдѣ Славяне-Россовъ. На стр. 264 сдѣлана ссылка на Вѣстникъ Европы вмѣсто Сына Отечества. Есть еще 2--3 незначительные промаха, можетъ-быть, опечатки, которыя читатель самъ легко замѣтитъ {На стр. 188 число лѣтъ, проведенныхъ Дмитріевымъ въ Москвѣ, показано невѣрно: вм. 28 должно быть 18; на стр. 284 Финляндская мѣстность Иденсальми неправильно названа Индесальми. На стр. 231 могло бы быть объяснено, что буквы А. О. С. означаютъ Александру Осиповну Смирнову, а на 235-й, буквы А. А. П.-- Александра Александровича Плещеева.}. Въ отношеніи къ языку укажемъ на одно неточное выраженіе, которое впрочемъ въ послѣдніе годы не разъ уже являлось въ печати. Правильно ли говорить: біографическій очеркъ Карамзина, вмѣсто: очеркъ біографіи, Карамзина? Можно ли сказать (стр. 1) очеркъ Карамзина,-- а если нѣтъ, то невѣрность остается и по присоединеніи эпитета къ слову очеркъ. Выраженіе: "біографическій очеркъ Карамзина" можетъ означать только очеркъ, составленный Карамзинымъ. Покритикуемъ также фразу: "Но развѣ нѣтъ другихъ, болѣе высшихъ и благороднѣйшихъ мотивовъ, чѣмъ эгоистическое самоохраненіе (стр. 327). Знаемъ, что выраженіе болѣе высшихъ также ужъ не ново; но отъ того оно не становится позволительнымъ. Высшій уже есть сравнит. степень. Если допустить это выраженіе, то почему не сказать также: "болѣе лучшій, болѣе низшій" и т. п.?
   Въ изданномъ нынѣ выпускѣ своего сочиненія г. Галаховъ еще не коснулся нѣкоторыхъ сторонъ разсматриваемаго имъ здѣсь періода, напримѣръ, мистицизма, составлявшаго въ свое время господствующее направленіе, не остановился также и надъ журналистикой этого періода; но мы слышали, что по плану автора, все это и подобное тому должно войти въ составъ послѣдняго отдѣла его исторіи литературы. Пожелаемъ ему силъ и досуга для приведенія къ концу этого превосходнаго и въ высшей степени полезнаго труда, въ которомъ такъ давно чувствовалась настоятельная потребность.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru