Lib.ru/Классика: Грот Яков Карлович. Фонвизин

ТРУДЫ Я. К. ГРОTА

III.
ОЧЕРКИ
изъ
ИСТОРІИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.
(1848--1893).

БІОГРАФІИ, ХАРАКТЕРИСТИКИ И КРИТИКО-БИБЛІОГРАФИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.

Изданы подъ редакц. проф. К. Я. ГРОТА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
1901.

ФОНВИЗИНЪ.

РАЗБОРЪ СОЧИНЕНІЯ КНЯЗЯ ВЯЗЕМСКАГО ¹).

1848.

¹) Сапктпетербургскія Вѣдомости 1848 года, No No 281, 282 и 283. Фельетонъ Критика. Срв. "Переписка Грота съ Плетневымъ", т. III, стр. 350--355, 360--365, 371, 373, 737. Ред.

Книга князя Вяземскаго восемнадцать лѣтъ была въ дорогѣ отъ кабинета автора до книжной лавки. Зато и мѣсто, которое она заняла въ русской литературѣ, упрочено за нею надолго, и говорить о ней никогда не будетъ поздно. Тѣмъ болѣе теперь, когда появленіе этой книги еще такъ свѣжо и когда критика въ отзывахъ о ней, по большой части, показала какую-то особенную нерѣшительность, не считаемъ мы неумѣстнымъ разсмотрѣть съ нѣкоторою подробностію трудъ князя Вяземскаго.

Годъ кончины Фонвизина былъ годомъ рожденія его біографа. Кромѣ этого случайнаго сближенія, между обоими писателями найдутся и другія черты сходства. Они родились и воспитывались въ Москвѣ и для обоихъ литература не была главнымъ поприщемъ. Остроуміе и сатирическое направленіе составляютъ блестящую сторону въ талантѣ того и другого, и, подобно Фонвизину, князь Вяземскій по крайней мѣрѣ въ настоящее время, даетъ поводъ сожалѣть, что его производительность слишкомъ несоразмѣрна съ его дарованіемъ.

Отношеніе князя Вяземскаго къ современному обществу и къ вѣку Екатерины, въ лѣтописяхъ котораго это имя всегда сохранитъ принадлежащее ему мѣсто, ставили его, какъ біографа Фонвизина, въ положеніе чрезвычайно выгодное для исполненія избраннаго имъ предпріятія. Онъ могъ пользоваться изъ первыхъ рукъ живыми указаніями лицъ, знавшихъ, если не самого Фонвизина, по крайней мѣрѣ многихъ изъ тѣхъ, съ которыми авторъ "Недоросля" былъ въ самыхъ близкихъ сношеніяхъ. Ему открыты были сверхъ того многіе письменные источники, до которыхъ не легко было бы добраться другому. Для полной оцѣнки Фонвизина необходимо было чтобы его біографъ могъ съ надлежащей точки зрѣнія смотрѣть на обѣ главныя стороны его дѣятельности: не довольно было для этого стоять въ рядахъ литераторовъ. Но особенно важно было, чтобы онъ, соединяя въ себѣ оба званія, къ которымъ принадлежалъ фонъ-Визинъ, вполнѣ понималъ достоинство и значеніе каждаго изъ нихъ. Въ какой степени авторъ разсматриваемой книги въ состояніи былъ удовлетворить и этому условію, можно видѣть изъ слѣдующихъ строкъ его: "Пріятность службы для человѣка благомыслящаго, съ видами возвышеннаго честолюбія, измѣряется не годовыми итогами полученныхъ награжденій. Занятія, доставляющія пищу дѣятельности ума, открытая сфера для дѣйствій, согласныхъ со склонностями и совѣстью, отрада, или, лучше сказать, необходимая потребность имѣть въ начальникѣ чѣловѣка, котораго уважаешь и которымъ ты самъ уваженъ, вотъ что можно почитать счастіемъ въ службѣ. Въ этомъ отношеніи Фонвизинъ счастливо служилъ. Можно предположить, что безъ сего счастія онъ и служить бы не могъ". Такъ князь Вяземскій разсуждаетъ о службѣ. Писателей же называетъ онъ "передовыми стражами общаго мнѣнія, безкорыстными, безплатными, вспомогательными сподвижниками благонамѣреннаго правительства", а въ другомъ мѣстѣ -- "людьми, которые составляютъ лучшее и нетлѣнное отдѣленіе общества и остаются на вершинахъ столѣтій, когда падаютъ и исчезаютъ цѣлыя поколѣнія". Такимъ образомъ князь Вяземскій въ этомъ отношеніи совершенно сходится съ своимъ авторомъ.

Предыдущія замѣчанія наши достаточно показываютъ, что Фонвизину трудно было найти біографа, который бы болѣе князя Вяземскаго представлялъ ручательствъ въ удачномъ выполненіи своей задачи. Какъ онъ успѣлъ въ томъ? Рѣшеніе этого вопроса должно быть результатомъ нашего разсмотрѣнія.

Что авторъ прекрасно понялъ свою задачу, видно не только изъ предисловія его, но и изъ объясненій, встрѣчающихся въ самой книгѣ. Готовый обозрѣть жизнь и труды Фонвизина, "я хотѣлъ -- говоритъ онъ -- вникнуть въ свой предметъ, обойти его со всѣхъ сторонъ и коснуться до предѣловъ, ему соприкосновенныхъ".-- "Обязанность русскаго біографа, сказано въ началѣ IX главы, не затруднительна, если онъ осудитъ себя обойти одинъ очеркъ, такъ сказать, обведенный тѣнью лица, которое онъ описываетъ: но какъ стѣснить себя подобнымъ ограниченіемъ? какъ осудить себя на должность слуги, который только слѣдуетъ за господиномъ своимъ, проводитъ его до дверей, но самъ не входитъ во внутренность покоевъ? а входя съ нимъ, какъ сосредоточить взоры свои на него одного и не раздѣлить вниманія своего между нимъ и обществомъ, въ которомъ онъ находится?" Такому взгляду обязаны мы тѣмъ, что авторъ, занимаясь преимущественно однимъ писателемъ, представилъ намъ, хотя не въ правильномъ очеркѣ, но въ рѣзкихъ чертахъ, всю литературную у насъ жизнь Россіи отъ Ломоносова до настоящаго времени. Портретъ Фонвизина обставилъ онъ силуэтами всѣхъ главныхъ представителей русской литературы въ прошлое столѣтіе. Новѣйшую литературу характеризуетъ онъ только въ общемъ ея направленіи, останавливаясь особенно на одномъ Карамзинѣ, да еще на Грибоѣдовѣ, какъ первомъ преемникѣ Фонвизина въ области драмы. Но изъ государственныхъ мужей царствованія Екатерины многіе подъ перомъ кн. Вяземскаго помѣстились вокругъ Фонвизина и выдались очень явственно изъ общаго изображенія эпохи. Удѣливъ значительную часть книги на извлеченія изъ. переписки главнаго лица и на другія выписки, составляющія драгоцѣнное дополненіе къ біографіи, авторъ ея посвятилъ изложенію своихъ собственныхъ мыслей не болѣе 220 страницъ; но какъ много свѣтлыхъ и оригинальныхъ идей умѣлъ онъ высказать и при этомъ маломъ объемѣ своего сочиненія! Системы искать у него и не должно: тѣ, которыхъ бы поразилъ недостатокъ ея въ этой книгѣ, найдутъ въ самомъ текстѣ объясненіе, предупреждающее упрекъ ихъ. Но кто обратилъ вниманіе на характеръ изложенія кн. Вяземскаго, пойметъ, что строгая систематическая послѣдовательность стѣснила бы движенія этого бойкаго ума, который въ быстромъ переходѣ отъ одного пред.мета къ другому почерпаетъ новую силу и новое оживленіе.

Обратимся прежде къ собственно-біографической части разбираемаго труда. Въ рукахъ автора были нѣкоторыя семейныя бумаги Фонвизина; однакожъ онъ въ нихъ не нашелъ всѣхъ нужныхъ пособій для своего предмета и не разъ жалуется на скудость письменныхъ слѣдовъ общественной и домашней жизни русскихъ. По его мнѣнію, Фонвизинъ родился не въ 1745 году, какъ до сихъ поръ полагали, а годомъ ранѣе; жаль, что не приведены тѣ указанія и соображенія, на которыя онъ при этомъ ссылается. Вопросъ легче было бы рѣшить, если бъ отыскалось точное свѣдѣніе, въ которомъ году Потемкинъ вмѣстѣ съ будущимъ авторомъ Бригадира посланъ былъ изъ Московскаго университета въ Петербургъ для представленія куратору. Но словарю Митрополита Евгенія это было въ 1759 году, а Фонвизину, какъ самъ онъ пишетъ, было тогда не болѣе 14 лѣтъ. Но отсюда все еще нельзя вывести несомнѣннаго заключенія о годѣ рожденія нашего писателя. Касательно службы его князь Вяземскій не успѣлъ собрать вполнѣ удовлетворительныхъ извѣстій: мы не знаемъ заподлинно времени перехода изъ одной должности въ другую; не знаемъ навѣрное даже и того, когда онъ вышелъ въ отставку. Біографъ его говоритъ только, что "по кончинѣ министра, графа Панина, Фонвизинъ, кажется, уже не находился въ службѣ, по крайней мѣрѣ, дѣйствительной". Зато мы пріобрѣли много любопытныхъ подробностей о знакомствахъ Фонвизина, о его женитьбѣ, и вообще о частной его жизни. Замѣтимъ, однакожъ, что авторъ не воспользовался всѣми средствами для начертанія передъ нами живого образа Фонвизина. Въ такомъ человѣкѣ всякая черта замѣчательна, и изъ писемъ его легко было бы заимствовать многія указанія, которыя дорисовали бы передъ нами его физіономію. Можно бы было остановиться съ большимъ вниманіемъ на его любезномъ характерѣ, который между прочимъ выражался такъ прекрасно въ его нѣжныхъ отношеніяхъ къ роднымъ, особенно къ сестрѣ, въ письмахъ называемой имъ почти всегда матушкой. Въ первые годы службы ему трудно было привыкнуть къ петербургской жизни въ чужомъ городѣ, гдѣ онъ чувствовалъ какое-то сиротство и откуда сердце его безпрестанно стремилось къ родимой Москвѣ. Слово "знакомство, такъ писалъ онъ тогда къ своимъ, можетъ быть, вы не такъ понимаете какъ я. Я хочу, чтобъ оно было основаніемъ ou de l'amitié ou de l'amour, однако этого желанія, по несчастію, не достигаю и ниже тѣни къ исполненію его не имѣю. Разсудите же, не скучно ли такъ жить тому, кто имѣетъ чувствительное сердце..... Я знаю, прибавляетъ онъ, обращаясь къ сестрѣ, что ты мнѣ другъ и, можетъ быть, одного только и имѣть буду, котораго бы я столь много любилъ и почиталъ"..... а въ другомъ письмѣ: "Теперь сижу я одинъ въ моей комнатѣ и говоря съ тобою чрезъ письмо, чувствую въ тысячу разъ болѣе удовольствіянежели вчера и третьяго дня, окруженъ будучи великимъ множествомъ людей. Воображаю тебя, говорю мысленно съ тобою, тужу съ тобою о томъ, что мы разлучены, и Богъ знаетъ на долго ли". Впрочемъ, приводя эти мѣста, надобно прибавить, что мы князю же Вяземскому обязаны письмами, откуда они извлечены. Какъ трогательны также слѣдующія строки, написанныя Фонвизинымъ къ зятю его: "Иногда я думалъ, что ты боленъ; иногда помышлялъ и о томъ, не сдѣлался ли ты противъ меня холоденъ безъ малѣйшей тому съ моей стороны причины. Знай, что ты и сестрица столь мнѣ любезны, что я для однихъ васъ и жить хочу; но за то требую отъ васъ въ вознагражденіе, чтобы вы вашею спокойною жизнію меня утѣшали". Въ "Признаніи" своемъ Фонвизинъ упоминаетъ о своей вспыльчивости. Въ одномъ письмѣ его изъ Рима онъ разсказываетъ, какъ однажды его разсердили почтальоны: "если бъ не жена, которая на тотъ часъ меня собою связала, я всеконечно потерялъ бы терпѣніе, и кого нибудь застрѣлилъ бы. Здѣсь застрѣлить почталіона или собаку все равно. Я обязанъ женѣ, что не сдѣлался убійцею". Нѣкоторые разсказы его даютъ намъ понятіе о его смѣшливости; нѣсколько разъ жалуется онъ на свою близорукость, которая даже мѣшала ему различать разставленныя на столѣ блюда: "Касто подлѣ меня стоитъ такое кушанье, котораго ѣсть не хочу, а попросить съ другаго края не могу, потому что слѣпъ, и чего просить не вижу". Далѣе узнаемъ изъ прежде напечатанныхъ писемъ его, что онъ игралъ въ карты и что уже съ 25-лѣтняго возраста носилъ онъ парикъ, потерявъ волосы, вѣроятно, вслѣдствіе безпрестанной головной боли. Касательно щегольства Фонвизина, князь Вяземскій основываетъ свое сужденіе на оставшейся послѣ него памятной запискѣ. Можно прибавить, что то же видно изъ писемъ его, напримѣръ, изъ того, въ которомъ онъ разсказываетъ, какъ въ Монпелье соболій сюртукъ его съ золотыми петлями и кистями заставлялъ всѣхъ восклицать: "Il a une fortune immense. C'est un Sénateur de Russie! Quel grand Seigneur!..... Горностаева муфта моя, говоритъ онъ далѣе, прибавила мнѣ много консидераціи. Beau blanc! всѣ кричатъ, единогласно". По одному выраженію въ письмѣ его къ сестрѣ надобна заключить, что онъ нѣсколько занимался музыкою; въ 1764 году пишетъ онъ: "я играю на своей скрипкѣ пречуднымъ образомъ. Ныньче попалась мнѣ на языкъ русская пѣсня, которая съ ума нейдетъ, изъ-за лѣсу, лѣсу темнаго; натвердилъ ее у Елагиныхъ". Веселость его вездѣ пробивается, но въ глубинѣ его характера скрывалось меланхолическое чувство, которое часто легко отличить и сквозь смѣхъ его. По слабости, понятной въ счастливомъ авторѣ, онъ не пропускалъ случая напоминать о лицахъ своихъ комедій. Такъ, въ одномъ письмѣ, говоря о нечистотѣ трактира, онъ сравниваетъ его съ хлѣвами "своего Скотинина", а въ отрывкѣ изъ путевого журнала замѣчаетъ о своемъ, хозяинѣ: "онъ съ женою своею суть подлинные Простаковы изъ комедіи моей Недоросль". Другою слабостью его было хвастать своимъ искусствомъ передразнивать: "талантъ мой дразнить людей, писалъ онъ къ сестрѣ изъ Монпелье, находитъ здѣсь универсальную апробацію, а особливо дамы полюбили меня за дразненье. Я передразниваю здѣсь, своего банкира не хуже Сумарокова". Къ изданію сочиненій Фонвизина, напечатанному въ 1838 году въ Москвѣ, приложенъ портретъ, его, первоначально писанный въ Римѣ. Жаль, что въ книгѣ князя Вяземскаго нѣтъ свѣдѣній, по которымъ можно бы повѣрить, похожъ ли этотъ портретъ: тамъ ничего не сообщено о наружности Фонвизина, кромѣ того, что лицо у него было значительное и что глаза его до конца отличались особенною яркостью или, какъ авторъ выразился, знойностію. А для полноты изображенія не мѣшало бы передать потомству и внѣшнюю физіономію этого замѣчательнаго человѣка, да оно, кажется, и не представляло затрудненія: подробное описаніе наружности Фонвизина можно было услышать хоть отъ Клостермана. Кн. Вяземскій знакомитъ же насъ мимоходомъ съ фигурою А. И. Приклонской, предмета склонности Фонвизина: еще интереснѣе былобы узнать, каковъ самъ онъ былъ на видъ въ лучшемъ своемъ возрастѣ. Впрочемъ, помянутый портретъ носитъ на себѣ всѣ признаки сходства, и тутъ нельзя не вспомнить мысли князя Вяземскаго, что можно угадывать сходство портрета, и не зная чей онъ. Всѣми этими болѣе или менѣе маловажными замѣчаніями хотѣли мы только показать, что въ чисто-біографическомъ отношеніи разсматриваемая книга представляетъ нѣсколько пропусковъ, изъ которыхъ однакожъ главные, повидимому, зависѣли не отъ автора, а отъ недостатка способовъ къ пополненію ихъ.

Впрочемъ, терпѣливое изслѣдованіе, кажется, не есть въ сущности; дѣло князя Вяземскаго, хотя видно, что и этого рода дѣятельность не чужда ему. Гораздо съ большимъ блескомъ талантъ его является въ той критикѣ, которая требуетъ проницательности и быстроты ума. Сужденія его замѣчательны не только поражающею вѣрностью взглядовъ, но и эпиграматическимъ способомъ выраженія ихъ; приговоры его всегда мѣтки и новы. Сколько яркихъ истинъ сказалъ онъ о жизни русскаго общества, о нашемъ театрѣ, о нашей литературѣ, объ императрицѣ Екатеринѣ II, о которой замѣчено имъ, что "Собесѣдникъ былъ Ея Саандсімъ" Разборы "Бригадира" и "Недоросля" могутъ быть названы образцовыми. Можетъ быть, при разсмотрѣніи "Бригадира" авторъ "Фонвизина" еще не довольно рѣзко выставилъ карикатурный характеръ этой комедіи, въ лицахъ которой уродливость часто переступаетъ даже границы карикатурнаго безобразія, имѣющаго свои законы и своего рода правильность. Лица въ "Бригадирѣ" довольно безцвѣтны и такъ похожи одно на другое, что если бъ надъ словами каждаго не стояло имени, то трудно бы иногда и распознать, кто что говоритъ. Французскія фразы сына довольно неумѣстны и какъ-то не вязкутся съ остальными рѣчами его. Не надобно забывать, что Фонвизину не было и 20 лѣтъ, когда онъ написалъ эту комедію. Жаль, что время перваго ея представленія нигдѣ въ современныхъ свидѣтельствахъ не отмѣчено. По языку своему и истинно русской веселости, на которую князь Вяземскій справедливо обратилъ вниманіе, она должна была произвести на зрителей дѣйствіе, подобное тому, какое произвела первая ода Ломоносова на Дворъ Анны Іоанновны. Почти 20 лѣтъ протекло между появленіемъ "Бригадира" и первымъ представленіемъ "Недоросля", которое, какъ означено въ Россійскомъ Ѳеатрѣ, дано было 24 сентября 1782 года. Такое же огромное разстояніе отдѣляетъ эти двѣ комедіи и въ литературномъ ихъ достоинствѣ: различіе ихъ въ этомъ отношеніи превосходно схвачено княземъ Вяземскимъ. Вотъ оно въ немногихъ словахъ: въ обѣихъ комедіяхъ осмѣиваются недостатки воспитанія; но изъ бригадирскаго сына дурное воспитаніе сдѣлало только смѣшного глупца, а изъ недоросля оно сдѣлало изверга, какова его мать Простакова: въ послѣдней комедіи критикъ мастерски указалъ трагическое основаніе и въ анализѣ характера Простаковой совершенно выяснилъ намѣреніе автора. Только и здѣсь не излишне было бы поискать въ жизни Фонвизина причинъ такого превосходства второй его комедіи надъ первою. Князь Вяземскій, разсматривая произведеніе его, вообще не довольно смотритъ на хронологическій порядокъ, въ какомъ они слѣдовали одно за другимъ. Въ этомъ отношеніи нельзя не признать, что отсутствіе системы есть неудобство. Въ одномъ мѣстѣ книги его сказано, что Фонвизинъ, кажется, принадлежалъ къ разряду тѣхъ умовъ, которые, бывъ перенесены въ климатъ имъ чуждый, "не заимствуютъ ничего изъ новыхъ источниковъ, раскрывающихся передъ ними, не обогащаются новыми пособіями, не развиваются" и т. д. Къ этому замѣчанію подало поводъ предубѣжденіе, съ какимъ Фонвизинъ судилъ объ иностранцахъ, когда былъ за-границею. Трудно вполнѣ согласиться съ критикомъ: путешественникъ нашъ, не смотря на свои рѣзкіе приговоры чужеземнымъ нравамъ, кажется, извлекъ изъ своихъ странствованій, какъ всякій умный человѣкъ, не малую пользу для своего образованія и таланта. Кн. Вяземскій самъ говоритъ, что онъ велъ во Франціи жизнь образованнаго человѣка и пользовался пособіями, которыя открывало ему просвѣщеніе: "онъ бралъ уроки, слушалъ лекціи, посѣщалъ ученыя общества и восхищался парижскимъ театромъ".-- "Комедія, писалъ онъ къ графу II. И. Панину, возведена на возможную степень совершенства. Нельзя, смотря ее, не забыться до того, чтобъ не почесть ее истинною исторіею, въ тотъ моментъ происходящею. Я никогда себѣ не воображалъ видѣть подражаніе столь совершеннымъ. Словомъ, комедія въ своемъ родѣ есть лучшее, что я въ Парижѣ видѣлъ". Почти такъ же выражался онъ около того же времени (въ 1778 году) въ письмѣ къ сестрѣ. Слова эти, сами по себѣ, не важны и всякій не совсѣмъ глупый человѣкъ сказалъ бы то же; но важны впечатлѣнія, какія французскій театръ доставилъ такому таланту, каковъ былъ Фонвизинъ, и этихъ впечатлѣній не должно выпускать изъ виду, когда дѣло идетъ объ успѣхахъ его въ драматическомъ искусствѣ. Въ "Недорослѣ" достигъ онъ высшей степени зрѣлости, какъ писатель: ничего лучшаго онъ уже не произвелъ. Послѣ "Недоросля", онъ. какъ замѣчаетъ князь Вяземскій, не писалъ болѣе для театра. Правда, что комедія "Выборъ Гувернера" написана не задолго до кончины Фонвизина, но она никогда на театрѣ представлена не была. "Читая ее, говоритъ критикъ, можно подумать, что она служила основаніемъ "Недорослю"; но между тѣмъ извѣстно, что она написана послѣ". Въ самомъ дѣлѣ, это подтверждается словами Сеума, относящимися къ французской революціи, да и въ предсмертный вечеръ автора, комедія "Выборъ гувернера" была читана у Державина какъ новость {Впрочемъ, спрашивается: не должно ли въ запискахъ Дмитріева разумѣть подъ именемъ комедіи "Гофмейстеръ" ту, изъ которой въ бумагахъ Фонвизина нашлись двѣ первыя сцены подъ заглавіемъ: "Добрый Наставникъ?" Не затерялся ли другой списокъ, содержавшій въ себѣ продолженіе этихъ сценъ?}. Между тѣмъ стоитъ замѣтить, что имя одного изъ главныхъ лицъ этой комедіи, Нельстецова, подписано подъ челобитною русскихъ писателей, напечатанною въ первый разъ въ Собесѣдникѣ. "Странно, продолжаетъ князь Вяземскій, говоря о послѣдней комедіи Фонвизина, что авторъ подражалъ въ ней самому себѣ и подражалъ слабо". По нашему мнѣнію, ничего не могло быть естественнѣе этого. Въ исторіи литературы множество примѣровъ тому, что писатель, обольщенный однимъ какимъ-нибудь блистательнымъ успѣхомъ, долго преслѣдуетъ мысль, которой былъ обязанъ имъ, и по большей части не находитъ уже прежней удачи. Такъ и Державинъ, ухватившись за счастливую идею, внушившую ему созданіе "Фелицы", нерѣдко подражалъ самому себѣ, но второй "Фелицы" уже не могъ произвесть. У Фонвизина такое явленіе будетъ еще понятнѣе, когда примемъ въ соображеніе разстройство его силъ въ послѣдніе годы жизни.

Разбирая письма его изъ-за границы, критикъ обнаруживаетъ, особенную строгость и возводитъ на автора ихъ двѣ важныя вины: присвоеніе чужой собственности (плагіатъ) и непростительное образованному человѣку предубѣжденіе противъ просвѣщенныхъ странъ, которыя онъ посѣщалъ, особливо противъ французскихъ писателей. Что касается до перваго обвиненія, то какъ оно ни справедливо, сила его, можетъ быть, нѣсколько смягчается образомъ мыслей того времени, которое въ дѣлахъ подобнаго рода не было такъ совѣстливо и взыскательно, какъ наше. Тѣнь, которую бросаетъ на Фонвизина обвиненіе князя Вяземскаго, облеченное довольно жесткими словами, къ счастію, совершенно поглощается свѣтомъ, въ какомъ онъ съ истиннымъ сочувствіемъ представилъ всю личность изображаемаго имъ писателя, и потому не будемъ сѣтовать на біографа за то, что онъ не принялъ, на себя труда согласить такую тѣнь съ такимъ свѣтомъ. Во всякомъ случаѣ критика должна быть очень благодарна ему за достовѣрное указаніе источниковъ, откуда Фонвизинъ почерпнулъ часть мыслей, брошенныхъ имъ на родную почву. Мы бы желали еще найти въ біографіи нѣсколько словъ касательно показанія, помѣщеннаго въ "Словарѣ свѣтскихъ писателей", будто разговоръ Правдина съ Стародумомъ въ "Недорослѣ" заимствованъ отчасти изъ Дюфрена (?). Говоря объ этихъ заимствованіяхъ нельзя не пожалѣть, что Фонвизинъ недовелъ своей "Исповѣди" до конца. Кто знаетъ: не покаялся ли бы онъ въ литературномъ нарушеніи восьмой заповѣди? Нѣтъ, мы несогласны съ княземъ Вяземскимъ, чтобы недописанная, хоть и меньшая половина "Исповѣди" не составила важнаго пріобрѣтенія для біографіи автора; въ одномъ словѣ современника, а тѣмъ болѣе изображающаго себя самого, можетъ иногда заключаться смыслъ, до котораго потомокъ собственными силами не доберется, не смотря ни на какія старанія.

Перейдемъ ко второму обвиненію. Прекрасно разсуждаетъ князь Вяземскій объ истинной любви къ просвѣщенію и обязанности всякаго писателя защищать его противъ нападеній невѣжества. Нельзя оправдать слишкомъ рѣзкихъ приговоровъ Фонвизина французамъ, итальянцамъ и нѣмцамъ, но мы можемъ также, вмѣстѣ съ его біографомъ, сказать рѣшительно, что никакъ не раздѣляемъ уваженія, которымъ его письма изъ-за границы у насъ пользуются. Если бъ Фонвизинъ писалъ для публики, то онъ, конечно, былъ бы осторожнѣе въ своихъ сужденіяхъ, но по всему видно, что онъ вовсе не готовилъ своихъ писемъ для печати. Предубѣжденій его критикъ справедливо объясняетъ отчасти самымъ свойствомъ ума Фонвизина, который не легко могъ уживаться на чуждой почвѣ (стр. 116), отчасти любовью его къ домашней жизни и къ тѣсному кругу близкихъ знакомыхъ (стр. 228). Къ этому, какъ мы думаемъ, надобно присоединить еще нѣкоторыя соображенія. При сатирическомъ направленіи ума своего, онъ охотно отыскивалъ во всемъ дурную и смѣшную сторону, и съ наслажденіемъ останавливался на ней: тутъ разыгрывалось перо его и было чѣмъ потѣшить себя и другихъ: на склонность его охуждать чужое, имѣли много вліянія непріятныя впечатлѣнія, неожиданно встрѣтившія его за границею. Онъ выѣхалъ изъ Россіи съ невѣрными понятіями о другихъ странахъ, въ чемъ самъ сознается: "Я думалъ сперва, что Франція, по разсказамъ, земной рай] но ошибся жестоко. Все люди, и славны бубны за горами!" Удивительно ли, что эта земля разочаровала его, когда онъ отправлялся туда съ такими мечтами? Онъ вовсе не былъ созданъ для путешествій: трудности и хлопоты, неразлучныя съ переѣздами или съ пребываньемъ вдали отъ родины, отравляли для него все наслажденіе, находимое другими въ такомъ образѣ жизни. Отъ того, доѣхавъ до Лейпцига на пути въ Италію, онъ уже мечталъ о возвращеніи домой. Отъ того же онъ, живя въ Римѣ, говорилъ: "Не знаю, какъ впередъ пойдетъ наше путешествіе, но доселѣ непріятности и безпокойства превышаютъ неизмѣримо удовольствіе. Рады мы, что Италію увидѣли; но можно искренно признаться, что если бъ мы дома могли такъ ее вообразить, какъ нашли, то конечно бы не поѣхали. Одни художества стоятъ вниманія, прочее все на Европу не походитъ". Однакожъ и наслажденіе искусствами не вознаграждало его за отсутствіе домашняго спокойствія и родныхъ: разсказывая, что онъ живетъ только съ картинами и статуями и прибавляя: "боюсь, чтобы самому не превратиться въ бюстъ", онъ тутъ же говоритъ: "болѣе всего надоѣдаетъ намъ скука... Здѣсь истинно отъ людей отвыкнешь". Никто не испыталъ такъ, какъ Фонвизинъ, силу поговорки: "вездѣ хорошо, а дома лучше". Впрочемъ должно замѣтить, что какъ ни преувеличиваетъ онъ недостатки французовъ; однакожъ иногда судитъ объ этой націи очень справедливо и не разъ называетъ ее просвѣщенною, чувствительною, человѣколюбивою. Въ одномъ мѣстѣ онъ говоритъ: "не могу не отдать и той справедливости, что надобно отрещись вовсе отъ общаго смысла и истины, если сказать, что нѣтъ здѣсь весьма много хорошаго и подражанія достойнаго". Есть у него по этому предмету очень интересныя сужденія, напримѣръ; "Вообще сказать, что между двумя націями (т. е. русскими и французами) есть превеликое сходство не только въ лицахъ, но въ обычаяхъ и ухваткахъ. По улицамъ (въ Монпелье) кричатъ точно такъ, какъ у насъ, и одежда женская одинакова. Вотъ ужъ нѣмцы, такъ тѣ, кромѣ на самихъ себя, ни на кого не походятъ". Или: "У насъ въ Россіи любятъ вѣсти, а здѣсь можно ихъ назвать пищею французовъ. Они бъ дня не прожили, если бъ запретили имъ выдумывать и лгать. Поистиннѣ сказать, нѣмцы простѣе французовъ, но несравненно почтеннѣе, и я тысячу разъ предпочелъ бы жить съ нѣмцами, нежели съ ними". Тутъ слышишь потомка ливонскихъ рыцарей. Отзываясь безпощадно о французскихъ писателяхъ, онъ готовъ былъ допустить изъятіе въ пользу одного Руссо. Но судьба не дала ему загладить свою неумолимую строгость къ нимъ большею умѣренностью суда хоть объ одномъ изъ ихъ собратьевъ. Уже назначенъ былъ день для свиданія Фонвизина съ Руссо, когда распространилась вѣсть, что автора Новой Элоизы не стало. Увѣдомляя сестру свою о его кончинѣ, путешественникъ говоритъ: "И такъ судьба не велѣла мнѣ видѣть славнаго Руссо! Твоя, однакожъ, правда, что чуть ли онъ не всѣхъ почтеннѣе и честнѣе изъ господъ философовъ нынѣшняго вѣка. По крайней мѣрѣ, безкорыстіе его было строжайшее". Описывая французскихъ литераторовъ слишкомъ черными красками, Фонвизинъ увлекался болѣе своею склонностью къ карикатурѣ, нежели дѣйствительнымъ ожесточеніемъ. Бесѣдуя непринужденно съ уважаемымъ или любимымъ человѣкомъ, а не съ публикою и не съ потомствомъ, онъ не взвѣшивалъ слишкомъ внимательно своихъ выраженій и чтожъ мудренаго, что ему иногда случалось пересолить въ приговорахъ, которые въ основаніи своемъ, конечно, заключали и нѣкоторую истину? Князь Вяземскій самъ съ справедливымъ негодованіемъ осуждаетъ извѣстныя явленія нашей современной литературы. Богъ знаетъ, не было ли въ тогдашней литературѣ французской чего-нибудь подобнаго или еще похуже; если такъ, то естественно, что представитель образованія, еще юнаго и не зараженнаго порчею, неизбѣжною въ періодъ дальнѣйшаго развитія, сильно былъ пораженъ тѣмъ, что видѣлъ, и въ отзывахъ своихъ не умѣлъ защититься отъ крайностей. Тѣмъ не менѣе негодованіе его нѣсколько сродни тому, которое иногда овладѣваетъ перомъ его біографа, и въ общемъ источникѣ ихъ строгости мы находимъ ихъ примиреніе.

По замѣчанію князя Вяземскаго, небрежности въ слогѣ и въ языкѣ, встрѣчающіяся въ дорожныхъ письмахъ Фонвизина, оправдываются тѣмъ, что эти письма не назначались для печати. Мы полагаемъ, что небрежность, съ какою они писаны, составляетъ въ нихъ великое достоинство, потому, что обнажаетъ передъ нами вседневный или, такъ сказать, домашній языкъ того времени. Видимъ, что люди образованные тогда говорили почти точно такъ же, какъ нынче, но такъ писать никто не умѣлъ, кромѣ Фонвизина. Извѣстно, напримѣръ, какъ владѣлъ языкомъ Державинъ въ частной перепискѣ: до насъ дошли образчики слога его писемъ. Такимъ же образомъ, съ немногими особенностями писали и другіе: стоитъ пробѣжать нѣкоторые изъ русскихъ писемъ, которыя Фонвизинъ получалъ отъ своихъ корреспондентовъ. Да и въ собственныхъ его письмахъ языкъ не вездѣ одинаковый: къ сестрѣ своей писалъ онъ гораздо проще, нежели къ графу Панину. Чрезвычайно любопытно сравнить его разсказы объ однихъ и тѣхъ же предметахъ въ двоякомъ видѣ; въ бесѣдахъ съ сестрою болѣе свободы и живости, нежели въ другихъ: тутъ онъ даже предупредилъ современныхъ намъ гонителей сего и онаго, часто употребляя мѣстоименіе этотъ и почти никогда не прибѣгая къ оному: "кажется довольно познакомился я съ Парижемъ, и узналъ его столько, что въ другой разъ охотою, конечно, въ нею не поѣду",-- "мнѣ обѣщали показать этого урода (Руссо). Вольтеръ также здѣсь: этого чудотворца на той недѣлѣ увижу". Впрочемъ не избѣгалъ онъ и мѣстоименія сей, потому что не чувствовалъ въ томъ надобности. Языкъ его представляетъ три различные оттѣнка: въ Словѣ на выздоровленіе Великаго Князя такъ называемый высокій (т. е. надутый) слогъ испещренъ славянизмами, глаголы часто оканчиваются на ти вмѣсто ть; тутъ встрѣчаются слова: колико, хотяй, сумнясь и т. п.; рѣчь идетъ всегда о Россіянахъ и, о Россахъ, никогда о русскихъ. Гораздо болѣе простоты и естественности въ письмахъ къ графу Панину, но все еще тутъ являются Россіяне, въ полномъ же блескѣ эти качества развиваются въ письмахъ Фонвизина къ роднымъ и въ его комедіяхъ: тутъ уже передъ нами не Россы, и не Россіяне, а Русскіе. Мы назвали только главныя произведенія по каждому роду языка, къ нимъ во всѣхъ трехъ отдѣлахъ примыкаютъ и другія. У Фонвизина въ языкѣ часто менѣе искусственности, нежели у Карамзина. Отъ чего же не ему предоставлено было преобразовать русскую прозу? Князь Вяземскій говоритъ: "можетъ быть и отъ того, что онъ не былъ человѣкъ кабинетный, писалъ урывками, между дѣломъ и обязанностями службы дѣятельной и прямо государственной; но какъ бы ни было, а не смотря на блистательные литературные успѣхи, онъ никогда не могъ быть образцомъ и не былъ главою новой школы". По нашему мнѣнію, дѣло объясняется легко. Изъ сочиненій Фонвизина, отличающихся новостью языка, при жизни его сдѣлались особенно извѣстны только двѣ комедіи; но критика была въ то время еще такъ слаба, что не умѣла ни замѣтить, ни указать ихъ великаго достоинства въ этомъ отношеніи. При томъ на сценѣ являлись и другія піесы, въ которыхъ языкъ былъ довольно близокъ къ истинно разговорному: для примѣра назовемъ комедію: "О время!" Но тогда никому еще не приходила идея, что языкъ комедіи долженъ перейти въ другіе роды сочиненія; драма только въ половину принадлежитъ къ области книжной литературы: не удивительно, что она въ развитіи языка опередила прочія отрасли словесности; но время распространенія и на нихъ этого преобразованія еще не наступило. Переводы Фонвизина также читались много, но въ нихъ языкъ еще носитъ отпечатокъ, старины, мелкія сочиненія его не выходили изъ круга читателей "Собесѣдника" и по самой особенности своего содержанія не могли служить образцами слога; критика дремала; общее вниманіе еще не было обращено на потребность живого языка въ литературѣ. Остальныя сочиненія Фонвизина: часть его заграничныхъ писемъ, Исповѣдь, письмо къ Козодавлеву, размышленіе на смерть Потемкина, въ первый разъ напечатаны были не прежде, какъ когда Карамзинъ уже началъ свой великій подвигъ, и такъ заслуги Фонвизина могли быть вполнѣ признаны только потомствомъ его. Ясно, что и вліяніе его на литературу не могло пріобрѣсти силы при его жизни;.когда же онъ могъ вступить въ права свои, тогда Карамзинъ уже дѣйствовалъ своимъ блистательнымъ примѣромъ. Могущество Карамзина объясняется отчасти его производительностію, отчасти родомъ его сочиненій: его путевыя письма и повѣсти, какъ чтеніе всѣмъ доступное и для всѣхъ увлекательное, произвели то, чего никакъ не могли сдѣлать рѣдкія вспышки таланта Фонвизина. Такимъ же образомъ и Крыловъ, котораго языкъ еще въ сатирическомъ журналѣ Почта Духовъ (1789 г.), рѣзко отличался отъ общаго языка современной литературы, не нашелъ тогда подражателей. Переходъ отъ Ломоносовской прозы къ новѣйшей не могъ совершиться внезапно; Фонвизинъ и Крыловъ начали, сами того не подозрѣвая, важное дѣло усовершенствованія письменнаго языка, но въ свое время остались незамѣченными и не оцѣненными на этомъ поприщѣ. При наблюденіи развитія нашей литературы нельзя пропустить безъ вниманія одного факта: реформа письменнаго языка начата была у насъ сатирическими писателями. Первымъ между ними былъ Кантеміръ; но несчастный размѣръ его стиховъ не далъ почувствовать превосходства ихъ автора передъ Ломоносовымъ по естественности, простотѣ и даже нѣкоторой народности языка. Примѣръ Кантеміра остался потеряннымъ для послѣдующихъ писателей, и когда Фонвизинъ и Крыловъ заговорили подобнымъ же образомъ, они, конечно, не имѣли въ виду своего предшественника, а безотчетно повиновались требованію своего таланта. Но языкъ, который безсознательно угадали наши три сатирика, долженъ былъ окончательно развиться и пріобрѣсти всеобщее одобреніе въ повѣсти, какъ въ такомъ родѣ литературы, въ которомъ, по связи его съ жизнію, дарованіе и искусство автора могутъ дѣйствовать на самый обширный кругъ читателей.

Сдѣланное нами замѣчаніе, что у Фонвизина встрѣчаются три различные языка, приводитъ насъ къ другому: князь Вяземскій не совсѣмъ правъ, разсуждая вообще о слогѣ Фонвизина и приписывая ему безъ оговорки, неумѣстную пестроту галлицизмовъ и славянизмовъ: въ письмахъ его, особливо въ письмахъ къ сестрѣ, въ комедіяхъ и въ нѣкоторыхъ другихъ сочиненіяхъ едва ли можно найти славянизмы, за исключеніемъ сказанныхъ умышленно, напримѣръ, въ роли Кутейкина. Галлицизмы встрѣчаются болѣе въ переводахъ и отчасти въ письмахъ Фонвизина; впрочемъ они состоятъ преимущественно въ словахъ, а не въ оборотахъ. При всемъ томъ справедливо, что у него вездѣ попадаются какъ устарѣлыя конструкціи, такъ и слова, теперь уже вышедшія изъ употребленія, но въ его время еще бывшія въ ходу и не считавшіяся славянизмами. Ботъ почему неоспоримо и то, что его уже нельзя "изучать въ отношеніи искусства какъ писателя образцоваго".

Говоря о языкѣ Фонвизина, можно пожалѣть, что нѣкоторыя простонародныя слова, встрѣчающіяся въ его комедіяхъ, не внесены еще ни въ одинъ изъ изданныхъ до сихъ поръ Словарей русскаго языка. Таковы слова: шпетить, скосыръ, пронозить. Для полноты нашихъ Словарей необходимо, чтобы въ нихъ находились всѣ слова, заключающіяся въ твореніяхъ замѣчательнѣйшихъ отечественныхъ писателей; между тѣмъ у самыхъ извѣстныхъ представителей нашей литературы 18-го вѣка, напримѣръ, даже у Державина, легко указать такія слова, которыхъ не отыщешь ни въ какомъ лексиконѣ. Такъ какъ мы разговорились о языкѣ, то кстати будетъ сказать здѣсь нѣсколько словъ и о самомъ авторѣ "Фонвизина" въ отношеніи къ формѣ, въ какой выливаются его мысли. Не многіе русскіе писатели владѣютъ языкомъ такъ, какъ онъ; у него рѣчь блестящая, живая, исполненная красокъ и столько же оригинальная, какъ его идеи. Въ образѣ выраженія его замѣчается иногда какая-то нарядная замысловато сть которая нисколько не въ противорѣчіи съ естественностью. Будучи совершенно чуждъ холодной безжизненности строгихъ грамотѣевъ, онъ однакоже вообще слагаетъ свои періоды очень правильно. Изрѣдка попадаются небрежности, напримѣръ: "театровъ по губернскимъ городамъ, домашнихъ театровъ, тогда, если и было, то весьма немного". Нельзя сказать: если и было театровъ. На стр. 27 выраженіе: участіе въ дѣлахъ общественныхъ подаетъ поводъ къ нѣкоторому недоразумѣнію, потому что здѣсь слово участіе должно означать не дѣйствіе, а только расположеніе (intérêt, Theilnahme, а не Antheil); жаль, что въ послѣднемъ смыслѣ, для отличія, нельзя сказать: участіе къ дѣламъ"До Княжнина не было у насъ комедіи въ стихахъ: едва ли было (?) и послѣ". На 25-й стр. читаемъ: умолчено, вмѣсто умолчано. Можетъ быть, это и опечатка, но въ наше время подобныя ошибки такъ обыкновенны, что мы считаемъ важнымъ указывать ихъ. Нѣтъ глагола умолчитъ, слѣдовательно нѣтъ и причастія умолченъ. Обличеніе грамматическихъ обмолвокъ не можетъ быть излишнимъ, когда даже русскіе ученые пишутъ: о Василіѣ, къ Маріи. Спросить бы ихъ, отъ чего же они не напишутъ также: въ Россіѣ? Князь Вяземскій любитъ мѣстоименіе сей. Когда онъ писалъ свою книгу, словечко это еще мирно жило подъ покровомъ своего ничтожества и не думало не гадало, что ему готовится ожесточенное гоненіе, но зато и громкая слава -- слава наполнить собою міръ и потомъ навсегда возвратиться въ свое ничтожество. Если бы "Фонвизинъ" вышелъ въ свѣтъ вскорѣ послѣ того, какъ онъ былъ написанъ, то за одно это словечко на него посыпались бы стрѣлы изъ непріятельскаго стана. но какъ не рѣшительна была война, веденная безъ пощады противъ сего и онаго, лучше всего доказывается тѣмъ, что теперь, по истеченіи лѣтъ 13 послѣ нея, смѣло является книга, написанная до начала знаменитаго спора, и никто не думаетъ серьёзно ставить ей въ укоръ употребленіе слова, по мнѣнію многихъ, устарѣлаго. Къ оному авторъ прибѣгнулъ, кажется, только однажды и показалъ, что всякое слово хорошо на своемъ мѣстѣ: "Если внѣшнія обстоятельства, слившіяся со внутренними препятствіями, и не дали созрѣть сей великой мысли Законодательницы нашей, то не менѣе имена призванныхъ Ею участвовать въ исполненіи оной, и въ особенности имя удостоеннаго довѣренностію народа и Государыни, принадлежатъ исторіи".

Мы уже видѣли, что Фонвизинъ, по словамъ его біографа, "не былъ человѣкъ кабинетный, писалъ урывками, между дѣломъ и обязанностями службы дѣятельной и прямо государственной". Если прибавимъ, что онъ наслѣдовалъ отъ матери головную боль, отъ которой страдалъ частехонько, что онъ болѣе по своему положенію, нежели но охотѣ -- много пользовался свѣтскими развлеченіями, что онъ четыре раза былъ за границею и три раза жилъ тамъ долго, что лѣтъ за восемь до кончины онъ подвергся первому удару паралича, котораго послѣдствія заставляли его безпрерывно прибѣгать къ врачебному искусству, и что наконецъ онъ не достигъ и 50-лѣтняго возраста, то поймемъ почему литературное наслѣдіе, оставленное Фонвизинымъ, такъ незначительно по своему объему. Какъ онъ иногда былъ занятъ не только по службѣ, но и по перепискѣ съ графомъ П. И. Панинымъ, о томъ свидѣтельствуютъ сообщаемые княземъ Вяземскимъ документы. Герой Бендеръ, подобно многимъ замѣчательнымъ русскимъ того времени, знакомъ былъ съ нѣмецкимъ языкомъ, но не зналъ французскаго. Поэтому Фонвизинъ, доставляя ему всѣ важнѣйшія дипломатическія бумаги, самъ переводилъ ихъ. Увѣдомляя его о конвенціи, заключенной съ Вѣнскимъ Дворомъ касательно раздѣленія Польши, секретарь Министра говоритъ: негоціація по этому дѣлу "занимала насъ сряду дни и ночи цѣлую недѣлю", и потомъ прибавляетъ: "Черезъ недѣлю надѣюсь я успѣть переводомъ всѣхъ новыхъ піесъ, до сей негоціяціи касающихся, кои, можно сказать, цѣлую книгу составляютъ". Въ слѣдующемъ году онъ писалъ къ Булгакову, что ни одной минуты не могъ считать своею собственною и тутъ же объяснялъ: "Богъ и честные люди тому свидѣтели, что я веду жизнь въ нѣкоторомъ отношеніи хуже каторжныхъ, ибо для сихъ послѣднихъ назначены по крайней мѣрѣ въ календарѣ дни, въ кои отъ публичныхъ работъ дается имъ свобода". Благодаря князю Вяземскому, теперь открываются нѣкоторые новые плоды скудныхъ досуговъ Фонвизина, и будущія изданія его сочиненій могутъ нѣсколько увеличиться въ объемѣ. Правда, эти дополненія ничего не прибавятъ къ славѣ писателя, и для изящной литературы они не составляютъ пріобрѣтенія, но при помощи ихъ образъ Фонвизина представляется намъ съ большею ясностью и полнотою; они любопытны и драгоцѣнны какъ матеріалы не только для его біографіи, но и для характеристики лицъ, бывшихъ съ нимъ въ сношеніяхъ, для ближайшаго знакомства съ вѣкомъ. Со временемъ сочиненія Фонвизина будутъ, вѣроятно, издаваемы вмѣстѣ съ трудомъ князя Вяземскаго и съ приложенными къ этой книгѣ письмами разныхъ лицъ къ автору "Бригадира" и "Недоросля". Изъ бумагъ, писанныхъ собственно Фонвизинымъ, при біографіи его напечатаны слѣдущія:

Письма къ сестрѣ изъ Петербурга, 1764 года.

Два письма къ отцу изъ Вѣны, 1785 года.

Письма къ сестрѣ изъ Вѣны, 1787; выписки журнала пребыванія въ Карлсбадѣ, того же года.

Выписки изъ журнала путешествія въ Ригу, Бальдонъ и Митаву, 1789 года.

Письма къ графу П. И. Панину, съ приложеніями, изъ Петербурга, Сарскаго села и Петергофа, 1771 и 1772.

Двѣ сцены изъ двухъ комедій: одной безыменной, а другой подъ заглавіемъ "Добрый Наставникъ".

Начало "Посланія къ Ямщикову".

Нѣкоторыя письма помѣщены какъ въ приложеніяхъ, такъ и въ самомъ текстѣ книги. Любитель историческихъ подробностей найдетъ въ приложеніяхъ обширное поле для своихъ разысканій. Тутъ интересны, между прочимъ, свѣдѣнія, относящіяся къ Вольтеровой Исторіи Петра Великаго. Въ октябрѣ 1759 года отправлена была изъ Женевы въ Петербургъ рукопись этой Исторіи, въ дорогѣ кто-то перехватилъ ее, съ тѣмъ чтобы издать въ свою пользу, но похитителя задержали въ Нюрнбергѣ, и Вольтеръ написалъ въ Гамбургъ, чтобы всѣ экземпляры, какіе напечатаются, были немедленно скуплены. По этому случаю, въ апрѣлѣ слѣдующаго года, посланъ былъ другой списокъ въ Петербургъ къ И. И. Шувалову съ просьбою скорѣе разрѣшить печатаніе книги, чтобы предупредить похитителя прежней рукописи. Въ Женевѣ Борисъ Салтыковъ {Этотъ Салтыковъ послѣ служилъ при Григоріи Николаевичѣ Тепловѣ, который, какъ сказано въ Запискахъ Порошина, "отъ себя его отбросилъ за дурнымъ его поведеніемъ".} былъ посредникомъ между Вольтеромъ и Шуваловымъ, котораго этотъ литературный властитель называлъ Protecteur des muses russiennes. Какъ скоро готово было великолѣпное изданіе Исторіи Петра, съ портретомъ Государя, медалью Императрицы Елисаветы Петровны и виньетами, то Шуваловъ отправилъ экземпляръ этой книги къ графу К. Г. Разумовскому. Графъ нашелъ изданіе недостойнымъ предмета и стараній правительства: благодаря Шувалова за присылку новаго сочиненія, онъ въ письмѣ своемъ осуждаетъ работу гравюръ, печать бумагу и форматъ книги, напечатанной въ Амстердамѣ. На его глаза удался только портретъ Петра, сдѣланный въ Петербургѣ, почему онъ и совѣтуетъ вновь издать здѣсь же всю книгу: "пускай бы все уже было Россійское!" Самаго текста онъ еще не успѣлъ прочесть, однако жъ,пробѣгая нѣкоторыя страницы, замѣтилъ уже ошибки въ именахъ и указаніяхъ мѣстъ. Эти подробности извлечены нами изъ писемъ Салтыкова и Разумовскаго къ Шувалову; Салтыковъ писалъ по-французски.

Письма Сальдерна, Штакельберга и другихъ къ Фонвизину любопытны во многихъ отношеніяхъ: въ нихъ слышатся отголоски тогдашнихъ дѣлъ Европы, въ нихъ обнажается сердце человѣческое, они лучше всего даютъ намъ понятіе о положеніи Фонвизина при графѣ П. И. Панинѣ. По письмамъ Сальдерна нельзя бы догадаться, что это тотъ самый человѣкъ, который въ Берлинѣ, по словамъ Фридриха II, хотѣлъ играть роль Римскаго диктатора и который вообще отличался самовластіемъ, когда могъ безопасно слѣдовать внушеніямъ своего нрава. Письма Штакельберга дышатъ какою то особенною довѣрчивою преданностью; въ искренности ея нельзя сомнѣваться -- и однакожъ наблюдатель иногда задумается надъ нѣкоторыми мѣстами этихъ писемъ! Бибиковъ, Зиновьевъ, Рѣпнинъ и др. пишутъ по-русски: тутъ замѣчаешь какую-то добродушную веселость, юморъ стараго времени, а между прочимъ и забавное смѣшеніе, иногда почти въ одной и той же строкѣ, мѣстоименій; ты и вы, названій: государь мой и другъ мой; это было въ нравахъ тогдашней аристократіи.

Но мы долго не кончили бы, если бы захотѣли указать все, что есть замѣчательнаго въ приложеніяхъ къ разсматриваемой книгѣ. Остановимся однакожъ мимоходомъ на одномъ помѣщенномъ въ нихъ свѣдѣній, которое многихъ можетъ привести въ недоумѣніе. Въ краткой запискѣ о службѣ Фонвизина сказано, что онъ сперва находился въ Московскомъ университетѣ студентомъ, а потомъ, въ 1755 году, вступилъ на службу въ Семеновскій полкъ. Какъ это понять, когда извѣстно, что университетъ Московскій учрежденъ былъ въ 1755 году и что черезъ нѣсколько лѣтъ Фонвизинъ, еще будучи студентомъ, отправленъ былъ въ Петербургъ для представленія куратору? Поспѣшимъ возвратиться къ самому сочиненію кн. Вяземскаго.

Мы уже разсмотрѣли, въ главныхъ чертахъ, тѣ части книги, которыя относятся къ біографіи Фонвизина и къ критической оцѣнкѣ его, какъ писателя. Мы видѣли, что въ первомъ отношеніи авторъ, какъ самъ онъ сознается, не успѣлъ представить что либо полное, но недостатку матеріаловъ. Это, конечно, было одною изъ причинъ, почему онъ не могъ бы, если бъ и хотѣлъ, обработать свой предметъ систематически: тогда бы на каждомъ шагу чувствуемъ былъ пропускъ. Нерѣшенными остались многіе любопытные вопросы касательно жизни и дѣятельности нашего комика; не опредѣлена между прочимъ и степень его вліянія на ходъ дипломатическихъ сношеній Петербургскаго кабинета того времени. При всемъ томъ автору удалось изобразить Фонвизина, какъ человѣка и гражданина, довольно характеристическими чертами. Мы узнаемъ въ немъ добраго семьянина, прекраснаго сына и брата; подчиненнаго, пользующагося уваженіемъ и довѣренностью своего начальника; должностное лицо, находящееся въ самыхъ лучшихъ сношеніяхъ со всѣми людьми, имѣющими до него надобность, и всегда готовое дѣлать добро, гдѣ можно. Въ Фонвизинѣ, какъ свѣтскомъ человѣкѣ, является собесѣдникъ хотя остроумный и часто колкій, но все таки любимый въ кругу своихъ знакомыхъ. "Всѣ свидѣтельства, на кои сослаться можно, всѣ преданія, сохранившіяся до насъ о Фонвизинѣ, говоритъ князь Вяземскій, удостовѣряютъ насъ, что онъ былъ характера пріятнаго, разговора живого и остраго, любезности веселой и увлекательной, надежный въ дружбѣ, въ поведеніи прямой, чистосердечный, безкорыстный и незлопамятный". Какъ писатель, онъ очерченъ критикомъ еще съ большею опредѣлительностію. Постараемся вывести главные результаты изъ сужденій князя Вяземскаго по этому отдѣлу его труда. Въ своей литературной дѣятельности Фонвизинъ вообще отличался практическимъ направленіемъ, желаніемъ исправлять образъ мыслей общества, участвовать въ рѣшеніи вопросовъ, занимавшихъ лучшіе умы того времени. "Онъ былъ преимущественно писатель драматическій и сатирическій, слѣдовательно живописецъ и поучитель нравовъ". Въ комедіяхъ своихъ изливалъ онъ свое негодованіе на образъ воспитанія въ извѣстныхъ слояхъ общества. "Нѣтъ сомнѣнія, что истинныя заслуги Фонвизина въ литературѣ основаны на двухъ комедіяхъ его". Недостатки въ нихъ общіе всѣмъ комедіямъ того времени, т. е. отсутствіе дѣйствія и бѣдность интриги. "Онъ далеко не дошелъ до Геркулесовыхъ столповъ драматическаго искусства; можно сказать, что онъ и не создалъ русской комедіи, какова она быть должна; но и то, что онъ совершилъ, особенно же при общихъ неудачахъ, есть уже важное событіе". Письма Фонвизина изъ-за границы, по мнѣнію князя Вяземскаго, недостойны его ума и характера. "Переводы его нынѣ могутъ быть любопытны для изслѣдованія языка, для изученія переворотовъ, послѣдовавшихъ въ исторіи русскаго слога". "Онъ не былъ рожденъ поэтомъ, ни даже искуснымъ стихотворцемъ, хотя и оставилъ нѣсколько хорошихъ сатирическихъ стиховъ въ "Посланіи къ слугамъ" и въ баснѣ "Лисица-кознодѣй". Фонвизинъ началъ въ нашей прозѣ переворотъ, но "не въ слѣдствіе обдуманнаго изученія предмета своего, а просто, можно сказать, безъ сознанія, по одной счастливой оригинальности таланта".

Вотъ основныя положенія князя Вяземскаго о значеніи Фонвизина въ русской литературѣ. Выше представили мы наше мнѣніе, о нѣкоторыхъ изъ нихъ: впрочемъ, наше разногласіе съ авторомъ, вообще, заключается болѣе въ оттѣнкахъ сужденій, нежели въ самой сущности ихъ, или происходитъ отъ различной точки зрѣнія на предметы. Разборъ замѣчаній его о другихъ писателяхъ, замѣчаній, дополняющихъ у него изображеніе главнаго лица, завлекъ бы насъ слишкомъ далеко. Особенно новыми показались намъ сужденія его о Сумароковѣ и Княжнинѣ. Онъ отчасти возстановилъ честь Сумарокова, котораго заслуги давно уже отвергаются слишкомъ безусловно. Въ подробностяхъ, касающихся до прежней литературы нашей, встрѣчается неточность, правда не слишкомъ важная, но все таки требующая исправленія. О Яковѣ Ивановичѣ Булгаковѣ, какъ чрезвычайно дѣятельномъ переводчикѣ, сказано, что онъ въ Семибашенномъ замкѣ, гдѣ просидѣлъ 27 мѣсяцевъ, "перевелъ огромное сочиненіе аббата де-ла-Порта: "Всемірный путешественникъ", состоящее въ 27 томахъ, по одному тому на мѣсяцъ". Когда Я. И. Булгаковъ отправился посломъ въ Константинополь, нѣсколько томовъ этого сочиненія было уже не только переведено имъ, но и напечатано. Въ С.-Петербургскомъ Вѣстникѣ, издававшемся въ 1778 и 79 годахъ, можно найти извѣстія о постепенномъ выходѣ въ свѣтъ первыхъ четырехъ частей Всемірнаго путешествователя: каждые полгода являлось по одному тому. Если принять въ соображеніе, что Булгаковъ поѣхалъ въ Турцію въ 1781 году, что онъ свободы лишился въ 1787, а переводъ его напечатанъ былъ вполнѣ не прежде 1794 года, то о занятіяхъ Булгакова въ Семибашенномъ замкѣ можно будетъ только сказать, что онъ и въ заточеніи продолжалъ трудиться надъ своимъ переводомъ. Изготовлять по цѣлому тому въ мѣсяцъ (и еще по какому!) не было ему никакой возможности. Князь Вяземскій, вѣроятно, былъ введенъ въ заблужденіе какимъ-нибудь литературнымъ преданіемъ, котораго начало легко объяснить {Вотъ еще двѣ маленькія неточности, о которыхъ мы не хотимъ и упоминать въ текстѣ нашей статьи. Сочиненіе Кларка о бытіи Божіемъ не было переведено Фонвизинымъ, онъ сдѣлалъ изъ этой книги только извлеченіе. У Академіи Наукъ въ старину не было ни предсѣдателя, ни предсѣдательницы, а былъ директоръ.}.

Наконецъ мы должны обратить вниманіе на нѣкоторые отзывы автора о современной литературѣ, о ея духѣ и направленіи. Не надобно забывать, что они произнесены были слишкомъ десять лѣтъ тому назадъ, что слѣдовательно и тутъ дѣло идетъ о прошедшемъ, но о прошедшемъ правда, еще довольно свѣжемъ. Не скажемъ, чтобы во всѣхъ этихъ отзывахъ видно было спокойствіе духа, свойственное судьѣ холодному, но знаемъ, что жаръ негодованія, которымъ проникнуты нѣкоторыя изъ нихъ, не былъ плодомъ неосновательнаго пристрастія или предубѣжденія. Пусть иногда въ хулѣ критики чувствуется легкій оттѣнокъ преувеличенья; но отнеся этотъ оттѣнокъ на счетъ понятнаго увлеченья, мы въ словахъ автора еще найдемъ довольно истины для сочувствованія ему. Сильна въ рукахъ его острая сатира, которою онъ казнитъ надменное и самодовольное заблужденіе. Кого не поразятъ "эти скороходы въ мишурномъ нарядѣ и въ разноцвѣтныхъ перьяхъ на головѣ, которые, стоя на запяткахъ, болѣе всѣхъ кричатъ о успѣхахъ времени, болѣе всѣхъ суетятся и вертятся на посылкахъ у него, то за тѣмъ требованіемъ, то за другимъ, а сами не единою мыслью, ни единымъ шагомъ не подвигаютъ правильнаго хода его?" Можно спросить, не лучше ли было бы, еслибъ книга князя Вяземскаго вышла въ свѣтъ вскорѣ послѣ того, какъ была написана? Кажется, нѣтъ. Тогда отрицательное направленіе нашей литературы, какъ еще новое, было въ сильномъ развитіи; толпа поддалась обаянію ложной учености и шутовской критики. Рѣзкія истины, высказанныя въ "Фонвизинѣ" ожесточили бы противъ автора тѣхъ, до кого онѣ касались, и самовластный судъ, которому съ подобострастіемъ внимало большинство публики, могъ бы временно повредить успѣху книги. Съ тѣхъ поръ многое перемѣнилось къ лучшему. Хотя въ литературѣ еще господствуетъ тотъ же духъ, но публика успѣла приглядѣться къ тактикѣ нѣкоторыхъ журналовъ и поняла ее, а съ тѣмъ вмѣстѣ и довѣренность къ приговорамъ критики поколебалась. Вотъ чѣмъ мы себѣ объясняемъ, что журнальный судъ, не смотря на свое вообще враждебное отношеніе къ кн. Вяземскому, не посмѣлъ произнести приговора, рѣшительно не выгоднаго для его книги. При всей видимой неохотѣ признать ея достоинство, онъ долженъ былъ въ своихъ порицаніяхъ ограничиться только нѣкоторыми частностями. Но вотъ любопытный вопросъ: какъ этотъ ареопагъ принялъ обвиненія, взводимыя княземъ Вяземскимъ на новѣйшую литературу? Всего благоразумнѣе со стороны судей было бы сохранить по этому предмету молчаніе, потому что нападеніе ихъ на критика за строгость его могло бы подать видъ, будто "на ворѣ шапка горитъ". Послѣдовали ли они совѣту благоразумія? спроситъ потомокъ и развернетъ какой нибудь современный журналъ. Мы отсылаемъ читателей къ рѣшенію потомка. Впрочемъ, нѣкоторые журналы простерли свое благоразуміе до того, что вовсе умолчали о появленіи этой важной книги, какъ будто бы ея и на свѣтѣ не было. Глубокая политика!

Трудъ князя Вяземскаго, конечно будетъ жить, пока жить будетъ русская литература. Онъ на это имѣетъ двоякое право: въ значеніи Фонвизина и въ своемъ собственномъ значеніи. Прежде окончательнаго отзыва о послѣднемъ предложимъ еще вопросъ: не выиграла ли бы книга, если бъ авторъ при изданіи ея сдѣлалъ въ ней перемѣны и дополненія, которыхъ время, повидимому, требовало? Въ послѣднія пятнадцать лѣтъ литература наша ознаменовалась нѣкоторыми замѣчательными явленіями; вопреки мнѣнію князя Вяземскаго одна изъ сторонъ нашего быта, именно жизнь служебная, сдѣлалась источникомъ, откуда писатели наши охотно почерпаютъ предметы для испытанія своихъ силъ въ искусствѣ; можно даже сказать, что почти опровергнуто на дѣлѣ замѣчаніе біографа, будто Фонвизинъ остался безъ вліянія на новѣйшую литературу и безъ послѣдователей... И такъ, не долженъ ли былъ князь Вяземскій принять все это въ соображеніе, когда наконецъ собрался издать свою книгу?-- Конечно, книга его пріобрѣла бы отъ того еще болѣе цѣны и подвинулась бы почти на пятнадцать лѣтъ впередъ, но ничего подобнаго мы не вправѣ требовать отъ автора: онъ выдаетъ ее за то, что она есть, и въ этомъ видѣ подвергаетъ ее суду читающаго міра.

Онъ самъ справедливо назвалъ свой трудъ первою у насъ попыткой въ родѣ біографической литературы. Но надобно пойти еще далѣе: надобно въ этомъ сочиненіи признать первый важный приступъ къ обработкѣ новой исторіи отечественной словесности. До сихъ поръ у насъ не было книги въ которой было бы брошено такъ много вѣрныхъ и глубокихъ взглядовъ на умственную жизнь русскихъ въ прошломъ, а отчасти и въ нынѣшнемъ столѣтіи. Были болѣе или менѣе основательныя сужденія о томъ, или другомъ писателѣ, но такого общаго обзора нашей свѣтской литературы никто еще не представлялъ съ такимъ знаніемъ дѣла и съ такою свѣтлою, проницательною мыслію! Значеніе этой книги, какъ намъ кажется, велико въ трехъ отношеніяхъ. Во-первыхъ, она должна подвинуть русское общество въ самосознаніи; во-вторыхъ, она не только облегчитъ изученіе русской литературы, но и окрылитъ его, возбуждая въ каждомъ мыслящемъ читателѣ охоту ближе ознакомиться съ исторіею образованія въ отечествѣ; въ-третьихъ, она всегда сохранитъ характеръ правдиваго и важнаго свидѣтельства о современной намъ литературѣ.

Оставить комментарий Грот Яков Карлович (bmn@lib.ru) Год: 1848 Обновлено: 17/02/2022. 59k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Разбор сочинения князя Вяземского.

Грот Яков Карлович Фонвизин

ФОНВИЗИНЪ.

Грот Яков Карлович
Фонвизин