Гроссман Леонид Петрович
Французские свидетельства о дуэли Пушкина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Леонид Гроссман

Французские свидетельства о дуэли Пушкина

I

   "Наши журналы и друзья Пушкина не смеют ничего про него печатать, -- сообщал Вяземский в марте 1837 г. своим парижским друзьям, -- с ним точно то, что с Пугачевым, которого память велено было предать забвению".
   Это затерянное сообщение представляет первостепенный интерес для объяснения полного отсутствия в русской печати статей о последней дуэли Пушкина на всем протяжении николаевского царствования. Как оказывается, погибший поэт, с его прочной репутацией "вольнодумного сочинителя", сближался в представлениях высшего круга с предводителем народного восстания, официально преданного анафеме. Нужно вспомнить, какой страх испытывало дворянство перед именем Пугачева, чтобы оценить силу и значение приведенного свидетельства Вяземского. Его выражения "не смеют" и "велено" прозрачно указывают на верховный источник этого предписанного безмолвия. Неудивительно, что такое veto исполнялось неукоснительно -- и ни одной статьи об убийстве Пушкина не появилось в России до самого конца 50-х годов. Мелкие некрологические заметки и беглые упоминания были, конечно, неизбежны и не могли поколебать основного запрета.
   Но если печать крепостнического государства не смела касаться этой темы, разработка которой, по мнению самого правительства, грозила ему скандальными разоблачениями, совершенно иначе, конечно, обстояло дело за границей. Помимо многочисленных газетных сообщений о смерти Пушкина, мы находим в иностранной печати того времени и первое обстоятельное изложение знаменитого конфликта вместе с подробным описанием самого поединка. Известный "международный" интерес этого события, в частности французское подданство убийцы Пушкина и одного из секундантов, рано привлекли пристальное внимание большой парижской журналистики к обстоятельствам смерти русского поэта. Пребывание же во Франции 40-х годов двух очевидцев и участников трагедии 1837 г. естественно поставило французских исследователей в особенно благоприятные условия информации.
   - 418 -
   Вот почему задолго до первых русских публикаций на эту тему и независимо от рукописных русских источников (известных писем Жуковского, Вяземского и Александра Тургенева о смерти их великого друга) литературные и политические деятели Франции обращаются к изучению пушкинской дуэли. Именно здесь мы находим первую разработку этой темы в одном из крупнейших европейских журналов и весьма авторитетную позднейшую запись о ней в мемуарной литературе. В список показаний о гибели Пушкина необходимо включить эти затерянные свидетельства, записанные по свежим следам современниками поэта со слов весьма осведомленных лиц.

II

   В 1847 г. в известном парижском журнале "Revue des Deux Mondes" (tome quatrième, pp. 49--50) появилась большая статья о Пушкине. Она была подписана именем Шарля де Сен-Жюльена и озаглавлена "Пушкин и литературное движение в России за последние сорок лет" (Charles de Saint-Julien "Pouchkine et le mouvement littéraire en Russie depuis quarante ans"). Журнальный этюд дает обстоятельный обзор жизни и творчества Пушкина в связи с крупнейшими общественными и литературными событиями эпохи. Некоторые подробности биографического и бытового порядка свидетельствуют, что автор располагал довольно обширными и верными сведениями как о самом поэте, так и об общих условиях его существования.
   Так как в печати к тому времени еще не появились документы дуэльного дела, а парижский критик имел весьма мало возможностей пользоваться русскими архивами, следует заключить, что рассказ его о поединке 1837 г. записан со слов лиц, хорошо знавших Пушкина. Характер его изложения во всяком случае свидетельствует о такой осведомленности.
   Два слова об авторе этого этюда. Шарль де Сен-Жюльен был сотрудником "Revue de Deux Mondes" в 40--50-х годах XIX в. и поместил в журнале несколько статей о русской литературе; помимо названного этюда о Пушкине его перу принадлежат также статьи: "Граф В. Сологуб и русский бытовой роман" ("Revue de Deux Mondes", 1 октября 1851), "Иван Андреевич Крылов, русский поэт, скончавшийся в 1845 г." (там же, 1 сентября 1852), и перевод "Муму" Тургенева (там же, 1 марта 1856) -- см. "Revue de Deux Mondes", table générale, 1831--1874, P., 1886, стр. 135.
   Шарль де Сен-Жюльен отмечает, каким поклонением пользовался в России Пушкин.
   "On se plaisait a reconnaitre que ce jeune et puissant esprit avait donné à la littérature nationale une féconde et sûre direction: il avait renouvelé, assoupli la langue russe. Il ne fut pas accordé malheureusement à Pouchkine de jouir longtemps de cette satisfaction
   - 419 -
   profonde que donne le sentiment d'une grande tâche accomplie. On sait quelle fut sa mort. Si nous revenons sur ce douloureux événement, c'est parce qu'aucun autre ne met mieux en relief la nature emportée, presque sauvage, du poète".
   Перевод: "Все охотно признавали, что этот юный и мощный ум придал отечественной литературе плодотворное и уверенное направление: он обновил и обогатил русский язык. К сожалению, Пушкину не было дано длительно испытывать то глубокое удовлетворение, которое доставляет нам сознание выполненного огромного задания". Известно, какова была его смерть. Мы возвращаемся к этому печальному событию, потому что ничто другое не обнаруживает столь наглядно необузданную, почти дикую натуру поэта.
   Затем следует довольно обстоятельный рассказ об известном романе д'Антеса.
   La beauté merveilleuse de madame Pouchkine, relevée par le prestige de la célébrité de son mari, lui avait valu dans le monde un accueil flatteur, qui, chez elle, avait éveillé une joie enfantine, et, chez Pouchkine, une sombre jalousie. Quelques propos ne tardèrent pas a circuler, et le monde blâma madame Pouchkine de ce qu'elle ne savait pas ménager la susceptibilité ombrageuse de son mari. Parmi les jeunes gens qui fréquentaient la maison de madame Pouchkine, on citait le baron Danthés, officier aux gardes, fils adoptif du baron H***, ministre de Hollande. M. Danthés, comme beaucoup d'autres, entourait d'hommages la jeune femme du poëte. On sait que Pouchkine était laid. L'envie et la calomnie, exploitant cette circonstance, en firent le texte d'une lettre anonyme pleine d'insultantes allusions. Pouchkine bondit en rugissant. Une nouvelle lettre arriva, toujours accusatrice; cette fois, il eut assez de force pour la mépriser; il parvint même à dominer, dans le monde, cette jalousie qu'il avait trop laissé paraître. Ses ennemis n'en furent que plus ardents, et, dans une troisième lettre, ils lui lancèrent à la face le nom du baron Danthés, le même qui fréquentait sa maison, et dont les empressements auprès de sa femme pouvaient effectivement alarmer un esprit jaloux. Pouchkine alla aussitôt trouver M. Danthés et lui présenta cette lettre ouverte. Ce dernier, comprenant l'inutilité d'une explication, déclara au poëte que la sœur de sa femme était seule l'objet de ses visites, et que, pour preuve de sa bonne foi, il la lui demandait en mariage, à lui, qui en était presque le tuteur. Les soupçons de Pouchkine ne tinrent pas devant les aveux du baron Danthés, et, à quelque temps de là, celui-ci épousait mademoiselle Gantchareff, sœur ainée de madame Pouchkine. Cependant tout ne fut pas fini. Le jeune officier, après son mariage, crut pouvoir reprendre avec madame Pouchkine, devenue sa parente, le commerce d'innocente intimité que ce titre justifiait aux yeux du monde. C'était une imprudence. Les auteurs des lettres anonymes surent en profiter. Le mari ne tarda pas à recevoir un nouveau message: c'en était trop. Pouchkine jura que le sang coulerait. Le jour même, M. Danthés reçut une provocation concue en termes tels qu'il ne s'offrait aucun moyen de l'éviter. La rencontre fut donc arrêtée, et l'arme choisie fut le pistolet. C'était dans le mois de janvier. La neige, durcie par la température, scintillait au loin dans la campague sous les rayons sans chaleur d'un soleil rougeâtre et sinistre. Deux traîneaux, suivis d'une voiture, sortirent en même temps de la ville et s'arrêtèrent derrière le Village-Nouveau (Novoi Derevnia), qui en est éloigné de trois ou quatre kilomètres. Les deux adversaires s'enfoncèrent dans un petit bois de bouleaux. Leurs seconds, tous deux hommes de cœur, choisirent un terrain uni, au milieu d'une éclaircie formée on cet endroit par les arbres. Là ils essayèrent une dernière fois de rapprocher deux hommes dont un seul restait inaccessible à toute parole de consiliation. Obligés de faire leur devoir et voulant néanmoins laisser à leurs malheureux amis le plus de chances possible de salut, ils arrêterent qu'une distance de quarante pas serait mesurée, que chacun des deux adversaires pourrait en faire dix en avant, restant d'ailleurs libres l'un et l'autre de tirer à volonté. Pouchkine les regardait faire d'un œil impatient et sombre. Ces tristes préparatifs accomplis, les deux rivaux furent placés en face l'un de l'autre. Les dix pas qui leur étaient accordés avaient été également mesurés, et deux mouchoirs indiquaient l'espace qu'il leur était défendu de franchir. Le signal fut donné, et Pouchkine ne bougea point. M. Danthés fit
   - 420 -
   quelques pas, leva lentement son arme, et, au même instant, une détonation se fit entendre. Pouchkine tomba; son ennemi courut à lui.
   -- Arrête! s'écria le blessé en cherchant à se relever. Et s'appuyant d'une main sur la neige:
   -- Arrête! s'écria-t-il de nouveau en lui jetant une insultante épithète: je puis tirer encore et j'en ai le droit.
   M. Danthés regagna sa place; les témoins, qul s'étaient avancés s'éloignèrent. Le poëte le corps péniblement supporté par son bras gauche, ramassa son pistolet, que, dans sa chute il avait laissé échapper; puis, tendant le bras, il visa longtemps. Tout à coup, remarquant que son arme était souillée de neige, il en demanda une autre. On s'empressa de le satisfaire. Le malheureux souffrait horriblement, mais sa volonté dominait la douleur. Il prit l'arme nouvelle, la considéra un instant, et fit feu. M. Danthés chancela et tomba à son tour. Le poëte poussa un rugissement de joie.
   -- Il est mort! s'écria-t-il en tressaillant, il est mort! Mon Dieu! soyez loué!
   Cette joie dura peu. M. Danthés se releva; il avait été frappé à l'épaule; la blessure n'avait rien de dangereux. Pouchkine perdit connaissance. On le transporta dans le voiture, et l'on reprit tristement le chemin de la ville.
   L'agonie du poëte fut longue et douloureuse. La nouvelle de la catastrophe se répandit avec une rapidité inouie; la porte du moribond fut aussitôt assiégée. Pauvres et riches, grands et petits firent éclater pour lui les transports de la plus vive sympathie, et, lorsqu'il eut rendu le dernier soupir, la douleur publique ne connut plus de bornes. Comme un roi, Pouchkine eut le peuple à ses funérailles.
   Перевод:
   "Изумительная красота госпожи Пушкиной, словно усиленная славою ее мужа, заслужила ей в свете лестный прием, вызвавший в ней ребяческую радость, а в ее супруге мрачную ревность. Кое-какие толки не замедлили возникнуть в обществе, которое осудило госпожу Пушкину за то, что она не сумела щадить угрюмую подозрительность своего мужа. Среди молодых людей, посещавших дом госпожи Пушкиной, называли барона д'Антеса, офицера кавалергардского полка, приемного сына барона де Г., голландского посланника.1 Г. д'Антес, как и многие другие, окружал поклонением юную супругу поэта. Известно, что Пушкин был некрасив. Зависть и клевета воспользовались этим обстоятельством, чтобы смастерить анонимное письмо, полное оскорбительных намеков. Пушкин метнулся рыча. Вскоре пришло второе письмо с такими же обвинениями; на этот раз он нашел в себе достаточно сил, чтобы отнестись к нему с презрением; ему даже удалось сдерживать в обществе свою ревность, которую он уже успел слишком явно проявить. Это только сильнее разожгло его врагов, которые в третьем письме бросили ему в лицо имя барона д'Антеса, посещавшего его дом и оказывавшего его жене знаки внимания, способные действительно задеть ревнивую натуру. Пушкин явился к д'Антесу и представил ему это распечатанное письмо. Последний, понимая бесполезность объяснений, заявил поэту, что единственной целью его посещений была сестра его жены и в доказательство своих добрых намерений он попросил ее руку у Пушкина, который мог считаться ее опекуном Подозрения поэта рассеялись от подобных признаний, и через некоторое время барон д'Антес обвенчался с девицею Гончаровой, старшей сестрою госпожи Пушкиной. Но этим дело не кончилось. Молодой офицер, после своей женитьбы, считал возможным продолжать с госпожею Пушкиной отношения невинной близости, которые теперь были оправданы в глазах общества их родством. Это было неосторожно. Авторы анонимных писем сумели этим воспользоваться. Муж не замедлил получить новое послание: это переполнило чашу.
   - 421 -
   Пушкин поклялся, что дело решится кровью. В тот же день г. д'Антес получил вызов в таких выражениях, которые исключали всякую возможность уклониться от него. Условились о встрече, оружием был выбран пистолет. Все это происходило в январе. Снег, затверделый от мороза, сверкал вдалеке за городом под холодными лучами зловеще багрового солнца. Двое саней, сопровождаемые каретой, одновременно выехали из города и остановились за Новой Деревней, отстоящей в трех или четырех километрах от Петербурга. Оба противника вошли в небольшую березовую рощу. Их секунданты -- оба весьма достойные люди -- выбрали площадку, среди просеки, образованной деревьями. Здесь они попытались в последний раз примирить противников, из которых только один отвергал всякую попытку к примирению. Вынужденные выполнить свой долг, но стремясь при этом предоставить своим несчастным друзьям как можно больше шансов на спасение, они условились, что будет отмерено расстояние в сорок шагов и что каждый из противников сможет пройти вперед десять шагов, имея право дать выстрел по собственному усмотрению. Пушкин наблюдал за их действиями нетерпеливым и пасмурным взглядом. Как только эти печальные приготовления были закончены, соперники стали друг против друга. Предоставленные им на продвижение десять шагов были также отмерены, и два платка отмечали границы расстояния, которые им запрещено было переступать. Был подан знак, но Пушкин не двигался. Г. д'Антес сделал несколько шагов, медленно поднял свое оружие и в тот же миг раздался выстрел. Пушкин упал; его противник бросился к нему -- "Стой!" крикнул раненный, пытаясь приподняться. И, опираясь одной рукой о снежный наст, он повторил этот возглас, сопроводив его оскорбительным выражением: "я еще могу выстрелить и имею на это право". Г. д'Антес вернулся на свое место, приблизившиеся было секунданты отошли в сторону. Поэт, перенеся с трудом тяжесть своего корпуса на левую руку, подобрал свой пистолет, уроненный при падении, и, протянув руку, стал долго целиться. Но вдруг, заметив, что его оружие покрыто снегом, он потребовал другое. Его желание было немедленно же выполнено. Несчастный невероятно страдал, но его воля господствовала над физической болью. Он взял другой пистолет, взглянул на него и выстрелил. Г. д'Антес пошатнулся и в свою очередь упал. Поэт испустил ликующий крик: "Он убит!" воскликнул он весь дрожа, "он убит, слава богу!" Но эта радость длилась недолго. Г. д'Антес приподнялся; он был ранен в плечо; рана не представляла никакой опасности. Пушкин потерял сознание. Его перенесли в карету, и все с грустью направились в город.
   Агония поэта была долгой и мучительной. Весть о катастрофе распространилась с невероятной быстротой; дом умирающего был осажден его почитателями. Бедные и богатые, знатные и безвестные проявили порывы живейшей любви к поэту, и когда он испустил последний вздох, общественная скорбь перешла все границы. Пушкин, как король, был окружен на своем погребении народом".
   Такова первая известная нам публикация о дуэли Пушкина, дающая цельный и полный рассказ о событии. Появившаяся в печати через десять лет после смерти поэта, при отсутствии всякой литературы на эту тему, она свидетельствует о знакомстве автора с очевидцами описанной драмы. Недаром сам он отмечает: "до настоящего времени большая часть людей пушкинского поколения еще полна жизни". Не может быть сомнения, что эти современники поэта, лично знавшие его, информировали и первого изобразителя его предсмертной истории.
   В передаче полученных сведений Сен-Жюльен мог допустить, конечно, ряд неточностей, нисколько не колеблющих, впрочем, общей достоверности рассказа. Пушкин, как известно, не являлся к д'Антесу за объяснениями, а ограничился письменным вызывом и переговорами с его приемным отцом. На месте дуэли не было сделано попыток к примирению; расстояние
   - 422 -
   между барьерами, отмеченное шинелями, было в десять шагов, между первоначальными позициями в двадцать; Пушкин первый подошел к своему барьеру; д'Антес был ранен не в плечо, а в левую руку ниже локтя.
   Эти поправки показывают, что рассказчик, пренебрегая мелкими фактами, не погрешил против истины в основном и существенном и все главные обстоятельства дела передал совершенно правильно. Неточности относятся к деталям, которые могли быть изложены в намеренно общей форме в виду безразличия их для французского читателя: в сжатом рассказе можно было не излагать подробностей переговоров Пушкина с Геккерном, ограничившись сообщением основного факта, т. е. обращения к д'Антесу с вызовом и пр.
   Зато следует признать фактическую правильность и общее верное истолкование всех главных моментов ситуации: положение супругов Пушкиных в свете -- ребяческая радость жены своим великосветским успехам и пасмурная ревнивость мужа, неосторожные ухаживания д'Антеса, анонимные письма, помолвка с Катериной Гончаровой, продолжение прежних отношений кавалергарда с Натальей Николаевной после брака, резкость последнего вызова, исключающего мирный исход, условия места и обстановки дуэли, обмен выстрелами и общественное впечатление от смерти поэта.
   Невольно возникает вопрос -- откуда такое обилие верных и точных сообщений при отсутствии каких-либо печатных сведений о событиях? Напомним снова, что некрологи в русской и заграничной печати никаких подробностей о романе д'Антеса и о самой дуэли не сообщали.
   Это обстоятельство обращает нас к вопросу о первоисточниках дуэльной истории, которыми, очевидно, пользовался автор французской статьи. Если под этим термином иметь в виду свидетельства очевидцев поединка 27 января, то круг их окажется крайне ограниченным и легко поддающимся обзору.

III

   Таких свидетелей вообще могло быть четыре: два участника поединка и два их секунданта. Из этих четырех лиц двое не оставили нам своих записей о пережитом. Ни сам поэт, проживший еще около двух суток и умиравший в полном сознании, ни его убийца, доживший до 1895 г., не оставили своих рассказов о картине дуэли. Пушкин, как известно, на смертном одре ни словом не обмолвился о происшедшем. На заседаниях военного суда д'Антес давал показания лишь о своих взаимоотношениях с поэтом и его семьей, но не об обстоятельствах самого поединка. И впоследствии он официально ни разу не выступил с изложением этого события, хотя в печати русской и иностранной появилось за время его долгой жизни не мало рассказов о смерти Пушкина, к которым д'Антес относился
   - 423 -
   с живейшим интересом. Известный собиратель пушкинских автографов А. Ф. Отто-Онегин сообщал, с какой нервностью престарелый д'Антес в 1884 г. торопливо разрезал пальцем выпуск "Альзас-Лотарингского обозрения" со статьей "Смерть Пушкина".1
   Но не оставив никакой записи о своей дуэли с Пушкиным, д'Антес не раз передавал устно обстоятельства преддуэльной истории, часто пытаясь оправдаться перед друзьями или соотечественниками поэта (напр. перед Андреем Карамзиным или В. Д. Давыдовым). В 1869 г. д'Антес "затронул тему этой трагедии" в беседе с мужем Александры Николаевны Гончаровой -- бароном Густавом Фризенгофом. Но никаких записей на эту тему он не оставил, и рассказы его дошли до нас в беглом, отрывочном и неточном изложении.
   Но за выделением центральных героев драмы, остаются их секунданты, которые естественно и стали единственными свидетелями события перед современниками и потомством. Все сведения о самом поединке всегда восходили к показаниям двух этих лиц -- Данзаса и д'Аршиака.
   Официальный протокол поединка Пушкина с д'Антесом почему-то не был составлен секундантами. Но на расспросы Вяземского о происшедшем д'Аршиак "вызвался изложить в письме все случившееся", предложив при этом "показать письмо г. Данзасу для взаимной поверки и засвидетельствования подробностей помянутой дуэли". Так показал об этом Вяземский на военном суде.2 Мы знаем, что вообще секундант д'Антеса, озабоченный соблюдением дуэльных правил и обычаев, проявил инициативу и в вопросе о письменном оформлении происходящего. Именно по его предложению был составлен текст известных "условий дуэли между г. бароном Жоржем Геккерном и г. Пушкиным", о чем свидетельствует в своих воспоминаниях Данзас ("по желанию д'Аршиака условия поединка были сделаны на бумаге"). Ему же принадлежит мысль составить запись, скрепленную подписями обоих секундантов и излагающую в последовательном порядке все обстоятельства "встречи". Составление такого документа д'Аршиак взял также на себя, и на третий день смерти Пушкина Вяземский действительно получил его краткий и точный меморандум. Всей манерой изложения этот документ свидетельствовал, что автор его -- дипломатический чиновник, искушенный в составлении учтивых бумаг о катастрофических событиях. Написанное 1/13 февраля 1837 г. письмо д'Аршиака к Вяземскому представляет собою единственное полное описание последней дуэли Пушкина, сделанное очевидцем по свежим впечатлениям, через четыре дня после события. Оно и является фактическим протоколом поединка, поскольку д'Аршиак писал это сообщение, имея в виду его официальное утверждение Данзасом.
   - 424 -
   Оно и по форме своей представляет протокол. Предельно сжатое изложение главнейших фактов, с опущением всех подробностей, почти без оценок -- таков намеренный характер всего документа. Приезд в половине пятого на условленное место; расчистка от снега площадки для дуэли; поведение противников перед барьерами и обмен выстрелами; эпизод, послуживший впоследствии для некоторого разногласия секундантов. "В виду того, что пистолет его <Пушкина> был покрыт снегом, он взял другой. Я мог бы заявить возражение, но меня удержал знак, сделанный мне бароном Жоржем де Геккерном. Г-н Пушкин, опираясь левой рукой о землю, уверенно прицелился и выстрелил: неподвижный с момента своего выстрела барон де Геккерн в свою очередь упал раненый". Следует описание состояния Пушкина после дуэли и условий обратного переезда.
   Написанное в самый день отпевания Пушкина письмо д'Аршиака заключает одно только отступление, как бы выражающее некоторое сочувствие к покойному: это описание трудной доставки Пушкина с места дуэли к большой дороге, когда весь, сотрясаемый ухабами, "он мучился, не жалуясь". Письмо заканчивается еще одной общей оценкой, уже относящейся к обоим противникам: "в продолжении всего дела спокойствие, хладнокровие и достоинство обеих сторон были безупречны". Заключение это носит впрочем несколько условный характер и не вполне подтверждается другими документами.
   Данзас внес две поправки в это письмо-протокол. Он решительно возразил против "заключения г-на д'Аршиака, будто бы он имел право оспаривать обмен пистолета <Пушкина> и был удержан в том знаком со стороны г-на Геккерна". Он уточнил замечание д'Аршиака о якобы "неподвижном" пребывании д'Антеса на месте сделанного им выстрела: "когда Пушкин упал, то г-н Геккерн сделал движение к нему; после слов же Пушкина, что он хочет стрелять, он возвратился на свое место"... Во всем остальном секундант Пушкина свидетельствовал "истину показаний г-на д'Аршиака".1
   Гораздо подробнее и живее позднейший рассказ Данзаса, записанный А. Аммосовым.2 Секундант Пушкина отмечал некоторое нетерпение
   - 425 -
   и экспансивность поэта во время дуэли (возглас "браво!" после удачного выстрела; вопрос, обращенный им к противнику о полученном им ранении и пр.). Приведем для понимания дальнейшего главную часть этого рассказа Данзаса.
   "Закутанный в медвежью шубу, Пушкин молчал, повидимому был столько же покоен, как и во все время пути, но в нем выражалось сильное нетерпение приступить скорее к делу. Когда Данзас спросил его, находит ли он удобным выбранное им и д'Аршиаком место, Пушкин отвечал: "Ça m'est fort égal, seulement tâchez de faire tout cela plus vite". Отмерив шаги, Данзас и д'Аршиак отметили барьер своими шинелями и начали заряжать пистолеты. Во время этих приготовлений нетерпение Пушкина обнаружилось словами к своему секунданту: "Et bien! est-ce fini?" Все было кончено. Противников поставили, подали им пистолеты, и по сигналу, который сделал Данзас, махнув шляпой, они начали сходиться. Пушкин первый подошел к барьеру и, остановясь, начал наводить пистолет. Но в это время Дантес, не дойдя до барьера одного шага, выстрелил, и Пушкин, падая,1 сказал: "Je crois que j'ai la cuisse fracassée".
   Секунданты бросились к нему, и когда Дантес намеревался сделать то же, Пушкин удержал его словами: -- "Attendez! Je me sens assez de force pour tirer mon coup". Д'Антес остановился у барьера и ждал, прикрыв грудь правою рукою. При падении Пушкина пистолет его попал в снег и потому Данзас подал ему другой. Приподнявшись несколько и опершись на левую руку, Пушкин выстрелил. Д'Антес упал. На вопрос Пушкина у д'Антеса: куда он ранен, Д'Антес отвечал: -- "Je crois que j'ai la balle dans la poitrine". "Браво!" вскрикнул Пушкин и бросил пистолет в сторону". Следует характеристика обеих ран и описание отъезда с места дуэли.
   Мы изложили первоисточники сведений о последней дуэли Пушкина. Из свидетельств этих очевидцев -- первоначально устных -- возникли все дальнейшие изложения самого события. Так, рассказ Жуковского, опубликованный полностью только в 1864 г., является в этой части довольно точным изложением сообщения Данзаса; Жуковский изменяет одно только свидетельство пушкинского секунданта, отметившего, как мы видели, некоторую нервность Пушкина во время утаптывания площадки; по изложению же известного письма к отцу поэта, "Пушкин сел на сугроб и смотрел на роковое приготовление с большим равнодушием". В этом
   - 426 -
   варианте, видимо, сказалась общая тенденция Жуковского смягчить в своей редакции все обстоятельства, касающиеся поведения Пушкина.
   Изложение события в письме Вяземского к вел. кн. Михаилу Павловичу дает краткую сводку "реляций" обоих секундантов; здесь особенно интересно дополнительное сообщение, сделанное по устному рассказу д'Аршиака и отсутствующее в документах: "Придя в себя, он спросил д'Аршиака: "убил я его?" -- Нет, -- ответил тот: -- вы его ранили. -- "Странно, -- сказал Пушкин: -- я думал что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет. Впрочем все равно. Как только мы поправимся, снова начнем".1
   Наконец, и письма А. И. Тургенева к А. И. Нефедьевой от 28 и 29 января 1837 г. основаны на тех же источниках и приводят то же дополнительное свидетельство д'Аршиака. Тургенев, видимо, был очень расположен к секунданту д'Антеса, много общался и беседовал с ним. Показания этого очевидца весьма явственно отразились на его изложении.2
   Сохранилась еще одна краткая запись рассказа д'Аршиака о поведении Пушкина на месте дуэли. Она принадлежит Е. Н. Мещерской-Карамзиной (дочери историка). В ее письмах 1837 г. имеется следующее свидетельство о Пушкине: "sa conduite pendant ce duel fatal et jusqu' à son dernier soupir a été héroique au dire même du français qui a servi de second à d'Anthés et qui en racontant cette affaire a ajouté: "Pous[chkine] seul s'est montré sublime pendant ce duel, il a fait preuve d'un calme et d'un courage surhumain"".3
   Быть может здесь имеется некоторая неточность -- едва ли д'Аршиак унижал в своих рассказах своего доверителя д'Антеса, но слова о героизме Пушкина вполне соответствуют свидетельству письма-протокола.
   Перечисленные письма Жуковского, Вяземского и Тургенева послужили широкому распространению в обществе свидетельств д'Аршиака и Данзаса о поединке. При отсутствии поминальных статей, единственной литературой об обстоятельствах смерти поэта являлись эти частные письма его друзей-писателей.
   - 427 -

IV

   Нетрудно заметить, что биографическая часть статьи Сен-Жюльена и, в частности, приведенное описание дуэльной истории, составлено независимо от этих писем. При пользовании ими рассказчик не допустил бы ряда неточностей в своем изложении и не внес бы сюда ряда обстоятельств, отсутствующих в показаниях друзей поэта (точная топография дуэли, пейзаж местности, указания на эпитет, брошенный Пушкиным, и пр.). Он не мог бы также на основании этих свидетельств внести в свой рассказ некоторое критическое отношение к Пушкину, совершенно чуждое названным описаниям. При общей сдержанности тона французская статья заметно отражает мнения враждебной Пушкину партии. Для врагов поэта весьма характерна отрицательная оценка его личности, при неизменном и безоговорочном признании его выдающегося дарования. Даже посланник Геккерн в письмах к своему министру от 2 февраля 1837 г. признает в Пушкине "талант в высшей степени народный" (т. е. широко популярный), настойчиво отмечая при этом его якобы "мрачный и мстительный характер". Совершенно в духе таких характеристик Сен-Жюльен пишет о его "необузданной, почти дикой натуре" и "мрачной ревности". В других местах статьи имеются аналогичные упоминания о его деспотическом характере, резкой насмешливости, склонности к бешеным оргиям, азартной игре и дуэлям.
   Доводами того же круга отзываются замечания французской статьи об анонимных письмах, полученных Пушкиным. Сведения о них здесь явно преувеличены: до нас, как известно, дошел текст лишь одного оскорбительного "диплома", полученного поэтом, Сен-Жюльен же называет по крайней мере четыре таких последовательных послания. Мы знаем, что ближайшие виновники дуэли старались всячески подчеркнуть значение безымённых записок в развитии конфликта, стремясь этим ослабить свою ответственность за происшедшее и перенести главную вину на безвестных врагов, травивших Пушкина из-за угла. "Полученные им отвратительные анонимные письма, -- писал Геккерн барону Ферстольку 30 января 1837 г., -- разбудили его ревность и заставили его послать вызов моему сыну". Главной причиной дуэли выставляется, таким образом, эта систематическая травля подметными пасквилями.1
   Замечание Сен-Жюльена о том, что молодой офицер, посещавший дом Пушкина, оказывал его жене "знаки внимания, способные действительно задеть ревнивое сознание", вполне совпадает с показаниями самого д'Антеса в военном суде 10 февраля 1837 г.: "Посылая довольно часто к г-же Пушкиной книги и театральные билеты при коротких записках,
   - 428 -
   полагаю, что в числе оных находились некоторые, коих выражения могли возбудить его <Пушкина> щекотливость как мужа..."1
   Также близко к этим официальным свидетельствам д'Антеса указание французской статьи на продолжение его отношений с Наталией Николаевной после брака с ее сестрой. "Молодой офицер, -- сообщает Сен-Жюльен, -- после своей женитьбы считал возможным продолжать с госпожею Пушкиной отношения невинной близости, которые теперь были оправданы в глазах общества их родством". Это свидетельство также совпадает с показанием д'Антеса в военно-судной комиссии: "Что же касается до моего обращения с г-жею Пушкиной, <то> не имея никаких условий для семейных наших сношений, я думал, что был в обязанности кланяться и говорить с нею при встрече в обществе, как и с другими дамами; тем более, что муж прислал ее ко мне в дом на мою свадьбу: что, по мнению моему, вовсе не означало, что все наши сношения должны были прекратиться".2
   Некоторые описания отзываются личными впечатлениями очевидца ("...снег, затверделый от мороза, сверкал вдалеке за городом под холодными лучами зловеще-багрового солнца"). Останавливает внимание и точность сведений в изложении дальнейших подробностей ("двое саней, сопровождаемые каретой, одновременно выехали из города и остановились за Новой Деревней, отстоявшей в трех или четырех километрах от Петербурга"...).
   Во французской статье имеются и отдельные фразы, сильно напоминающие письмо-протокол д'Аршиака. Таково поражающее своими деталями и точностью описание Сен-Жюльеном выстрела Пушкина: "поэт, перенеся с трудом тяжесть своего корпуса на левую руку, подобрал свой пистолет, уроненный при падении, и, протянув руку, стал долго целиться. Но вдруг, заметив, что его оружие покрыто снегом, он потребовал другое" и пр. Все это почти буквально совпадает с приведенным выше аналогичным местом в письме д'Аршиака к Вяземскому.
   Наконец, сообщение Сен-Жюльена о раненном Пушкине ("несчастный невероятно страдал, но его воля господствовала над физической болью") почти совпадает с фразой д'Аршиака в его описании поединка: "Посаженный в сани, при сильной тряске по весьма скверной дороге на протяжении более полуверсты, он мучился, не жалуясь".
   Вся эта близость рассказа Сен-Жюльена к характерным заявлениям главных врагов поэта (д'Антеса, Геккерна) и, в частности, к официальным показаниям д'Аршиака дает основание предположить, что статья "Revue des Deux Mondes" своей информацией по истории дуэли восходила -- к самим д'Антесу и его секунданту. Сотруднику большого литературного органа естественнее всего было обратиться за сведениями о знаменитой
   - 429 -
   дуэли к двум ее участникам, которых он мог расспросить в самом Париже. Как известно, д'Антес в 40-е годы постоянно приезжал сюда и неизменно общался со своим родственником и другом ("я навещаю д'Аршиака, когда бываю в Париже", писал он И. С. Гагарину 17 сентября 1847 г.).1 Подтверждение этим соображениям мы находим во втором французском рассказе о последнем поединке Пушкина, также неизвестном в нашей литературе. Записанный, вероятно, вскоре после события, он был опубликован значительно позднее. По несомненной близости его автора к д'Антесу и д'Аршиаку он представляет значительный интерес для исследователей дуэли, а по своему сходству со статьей Сен-Жюльена он проливает свет и на ее источники.

V

   Незадолго до осенних событий 1836 г. Петербург посетил молодой легитимист Альфред Фаллу, сын купца, которому Карл X даровал в 1825 г. дворянство за его религиозное и монархическое усердие. Этот роялист из мещан ревностно обслуживал партию "алтаря и трона". В парижское общество он был введен известной русской католичкой -- госпожей Свечиной, подругой представительницы петербургской знати М. Д. Нессельроде, которая в свою очередь взяла на себя попечение о молодом клерикале. К Альфреду Фаллу был приставлен Жорж д'Антес, который вместе со своим однополчанином Александром Трубецким и сыном вице-канцлера Дмитрием Нессельроде провел в дружеской близости с французским путешественником несколько недель его пребывания в царской резиденции.
   Политическое единомыслие обоих французов и даже их принадлежность к одной партии, при постоянном довольно длительном общении, всячески способствовало их интимному сближению. Молодой Геккерн, по словам приезжего, оказал ему в Петербурге "чисто французское гостеприимство". Когда вскоре после этого Фаллу узнал о крушении петербургской карьеры своего друга, он написал ему весьма взволнованное и сочувственное письмо. Он указал в нем, как его "живейшим образом поразило" это событие, насколько он был им "удручен" и "с какой поспешностью и настойчивостью искал г. д'Аршиака, как только узнал о его возвращении в Париж": "малейшие подробности этой ужасной катастрофы имели для меня реальный интерес". Таким образом историю дуэли Фаллу узнал непосредственно от д'Аршиака сейчас же после его возвращения из России в феврале 1837 г. Впрочем, вскоре молодой роялист получил возможность увидеться с самим д'Антесом и лично от него услышать рассказ о дуэли. Из воспоминаний Фаллу видно, что его взаимоотношения с д'Антесом продолжались и в 50-е годы, он имел не раз возможность слышать личный рассказ
   - 430 -
   убийцы Пушкина об этом событии. Таким образом тот "неопровержимый источник", на который ссылается в своих воспоминаниях сам Фаллу, раскрыт нам его письмом к д'Антесу от 8 марта 1837 г. и дальнейшим изложением его мемуаров, где приведены факты его долголетнего личного и политического общения с д'Антесом. Свидетельство мемуариста о дуэльной истории представляет поэтому значительный интерес как некоторое развитие и дополнение статьи Сен-Жюльена.
   Изложение Фаллу отличается целым рядом особенностей и вариантов сравнительно с другими источниками. По своему тону оно примыкает к известной позиции "великосветской партии". Безусловное признание Пушкина крупнейшим поэтом здесь сочетается с отрицательной оценкой его характера: к этому, как известно, сводилось в основном мнение о Пушкине и представителей "партии Геккернов".
   В 1839 г. Альфред Фаллу встретился в парижском роялистском салоне Свечиной со своей петербургской покровительницей графиней Нессельроде: "Pour mon compte, je lui demandai avec reconnaissance beaucoup des nouvelles de Pétersbourg, et le nom de Georges de Heeckeren ne pouvait être oublié. Je l'avais laissé dans tout l'éclat et dans toutes les jouissances du succés. Un coup de foudre pouvait seul y mettre un terme; la foudre vint, comme on peut en juger par le récit suivant que je tiens de source irrécusable" ("С чувством признательности я стал расспрашивать ее о моих петербургских знакомых, и, конечно, имя Жоржа де-Геккерна не было забыто. Я оставил его во всем блеске и среди всех наслаждений успеха. Только удар молнии мог положить этому конец; молния и ударила, как об этом можно судить из следующего рассказа, полученного мною из неопровержимого источника").
   Относительно этого "неопровержимого источника" у нас нет никаких сомнений. Он совершенно точно указан самим Фаллу в его письме к Жоржу Геккерну, написанном вскоре после дуэли и адресованном еще в Петербург. 8 марта 1837 г. Фаллу, как мы видели, сообщал д'Антесу, что он узнал все подробности дуэльной истории от д'Аршиака.
   Прочувствованное письмо А. Фаллу к д'Антесу не оставляет сомнения в факте их последующих встреч и бесед уже по возвращении разжалованного кавалергарда на родину. Из мемуаров Фаллу видно, что их общая принадлежность к легитимистеской партии объединяла их политическую активность в переходную эпоху конца 40-х годов. Только после переворота 1851 г., когда д'Антес стал бонапартистом, произошло их расхождение. Характер и общий тон письма Фаллу к д'Антесу от 8 марта 1837 г. свидетельствует о такой глубокой дружеской заинтересованности в его судьбе в связи с дуэльной катастрофой, что не приходится сомневаться в их самых обстоятельных и задушевных беседах на эту тему при первой же встрече в Париже. Указание на "неопровержимость" опубликованного в 1888 г. рассказа о дуэли имеет в виду, конечно, и сообщение, идущее от главного участника события. Следует отметить,
   - 431 -
   что д'Антес в это время находился в живых, но никаких опровержений рассказа Фаллу от него не последовало.
   Приведем полностью это сообщение.
   Un matin, M. de Heeckeren vit entrer dans sa chambre Pouchkine, le poëte le plus justement populaire de la Russie: -- "Comment se fait-il, monsieur le baron, lui dit-il, avec un calme apparent, que j'aie trouvé chez moi ces lettres de votre écriture?" et il tenait à la main des lettres contenant, en effet, les expressions d'une inclination très vive. -- Vous n'avez pas lieu d'en être offensé, répondit M. de Heeckeren, madame Pouchkine ne consent à les recevoir que pour les transmettre à sa sœr que je désire épouser. -- "Alors, épousez-la". -- Ma famille ne m'accorde pas son consentement. -- "Obtenez-le!" Ce dialogue créait une situation bien délicate, et si le mariage ne s'accomplissait pas, madame Pouchkine pouvait être gravement compromise. Georges de Heeckeren n'hésita pas longtemps, et peu après Pétersbourg le félicitait de son mariage.
   Six mois écoulés, Pouchkine rentra dans l'appartement de M. de Heeckeren, le visage calme et sombre: "Vous croyez m'avoir fait illusion, je viens vous détromper. Si vous m'aviez tué, il y a six mois vous auriez peut-être épousé ma femme. Aujourd'hui, vous êtes lié, vous allez être père. Battons-nous!" Georges de Heeckeren était assez brave pour s'épuiser en efforts afin d'éviter cet odieux combat; tout fut inutile et Pouchkine se montra implacable. Rendez-vous pris, les témoins sortirent de Pétersbourg avec les deux combattants, écartèrent la neige sur la lisière d'un petit bois et réglèrent, d'accord avec M. de Heeckeren, que Pouchkine tirerait le premier. Pouchkine ajusta son beau-frère, abaissa son arme, la releva de nouveau avec un sourire outrageant, fit feu et la balle siffla à l'oreille de son adversaire sans le toucher. M. de Heeckeren était venu avec la résolution de tirer en l'air après avoir essuyé le feu de Pouchkine, mais cette froide haine perçant jusqu'à la dernière heure lui fit perdre à lui-même son sang-froid, et Pouchkine tomba raide mort!
   La victime était l'idole de la Russie, et si l'émeute était possible à Pétersbourg, elle eût éclaté à la nouvelle d'un tel événement. Des attroupements se formèrent jusque sous les fenêtres de l'Empereur, et de toutes parts retentissait ce cri: "Vengeance! vengeance de l'étranger!" M. de Heeckeren fut immédiatement arrêté, jeté dans la citadelle, jugé et condamné selon toute la rigueur des lois russes. Peu après, l'Empereur fit savoir au prisonnier qu'il prenait en considération les efforts sincères qu'il avait opposés à une impitoyable vengeance et que, dès que la fermentation populaire serait apaisée, un teleck viendrait le prendre à la porte de la citadelle et l'emporterait jour et nuit jusqu'à la frontière. Georges de Heeckeren fut du moins dédommagé par le bonheur domestique. Il reprit en Alsace, sous les yeux de son vieux père, sa vie de chasseur et de campagnard. L'ambassadeur de Hollande vint plus d'une fois visiter sa jeune famille et, en 1848, le suffrage universel, prenant la place du duc de Lucques, lui rouvrit une nouvelle destinée.1
   Перевод:
   "Однажды утром в комнату Жоржа Геккерна явился Пушкин, поэт, наиболее заслуженно пользующийся популярностью в России. "Каким образом, господин барон, обратился к нему с видимым спокойствием поэт, я нашел у себя эти письма, написанные вашей рукой?" И он представил письма, действительно содержащие выражения чрезвычайно сильного чувства. "Они не должны задевать вас, -- отвечал г. де Геккерн, -- госпожа Пушкина соглашается получать их только для передачи своей сестре, на которой я намерен жениться". -- "Так исполните же ваше намерение". -- "Семья моя не дала мне своего согласия". -- "Добейтесь его". Это объяснение создавало чрезвычайно щекотливую ситуацию, и если бы брак не состоялся, госпожа Пушкина оказалась бы серьезно скомпрометированной. Жорж де Геккерн поэтому не долго колебался, и вскоре Петербург поздравил его с женитьбой.
   - 432 -
   Через полгода Пушкин снова явился к г. Геккерну с видом спокойным, но мрачным. -- "Вы полагали ввести меня в заблуждение, я пришел разочаровать вас. Если бы вы убили меня полгода тому назад, вы может быть обвенчались с моей женой. Сегодня же вы связаны, вы должны стать отцом. Будем же драться". Жорж де Геккерн был достаточно храбр, чтоб позволить себе приложить все усилия с целью избежать этот отвратительный бой; но все его попытки оказались напрасными. Встреча была назначена, секунданты выехали из Петербурга с обоими дуэлянтами, очистили от снега опушку маленькой рощицы и установили с согласия г. де Геккерна, что Пушкин будет стрелять первым. Пушкин прицелился в своего свояка, опустил пистолет, снова поднял его с оскорбительной усмешкой, выстрелил, и пуля просвистела мимо уха его противника, не задев его. Г. де Геккерн явился на место дуэли с решением выстрелить в воздух после выстрела своего противника, но эта холодная ненависть, неугасимая до последнего часа, заставила его потерять хладнокровие, и Пушкин свалился замертво!
   Погибший на поединке был кумиром России, и если бы бунт был возможен в Петербурге, он разразился бы при известии об этом событии. Войска были стянуты даже к окнам императора, и отовсюду раздавались крики: "Отмщенье! Отмщенье иностранцу!" Г. де Геккерн был немедленно арестован, брошен в крепость, судим и осужден по всей строгости русских законов. Вскоре затем император дал знать арестованному, что он принимает во внимание искренние усилия к примирению, которые последний противопоставил неумолимой мстительности, и что поэтому, как только народное возбуждение уляжется, телега подъедет к воротам крепости, чтоб мчать его днем и ночью до границы.
   Жорж де Геккерн был по крайней мере вознагражден семейным счастьем. Он возобновил в Альзасе в обществе старика-отца свою жизнь охотника и сельского жителя. Голландский посланник не раз гостил в его молодой семье, а в 1848 г. всеобщее голосование, заменяя на этот раз герцога Луккского, раскрыло перед ним пути к новым успехам".1
   Внимание наше в этом рассказе привлекает приведенное заявление Пушкина д'Антесу перед развязкой; мимо этих слов трудно пройти со скептическим равнодушием, в них слышится отголосок какого-то подлинного мотива, хотя, быть может, выраженного иначе и, вероятно, не лично д'Антесу. "Если бы вы убили меня полгода тому назад, вы может быть обвенчались бы с моей женой; сегодня же вы связаны, вы должны стать отцом. Будем же драться". Эта аргументация несколько напоминает позицию Сильвио в пушкинском "Выстреле", хотя она и вызвана другими соображениями. Едва ли такой вариант к пушкинской повести мог быть придуман д'Аршиаком или Геккернами. Но фраза несомненно отзывается дуэльным опытом поэта и увлекшими его преданиями о знаменитых поединках. А если принять во внимание неукротимое желание Пушкина во что бы то ни стало отвести навсегда от Натальи Николаевны взволновавшего ее поклонника, этот ход мысли приобретает в наших глазах достаточную обоснованность. Нельзя не отметить, впрочем, что сторонники Геккерна, передавая этот эпизод, стремились подчеркнуть им жестокость инициатора "отвратительного боя".
   - 433 -
   Большой интерес представляет сообщение Фаллу о первоначальном намерении д'Антеса якобы выстрелить в воздух, чему он изменил только убедившись в "холодной ненависти" к нему непримиримого противника.
   Весьма ценно для определения позиции Николая I в конфликте и свидетельство Фаллу, очевидно идущее от самого д'Антеса о полученном им в крепости извещении от царя, что арестованный будет вскоре освобожден из уважения к тому миролюбию, которое он "противопоставил неумолимой мстительности". Не приходится сомневаться в достоверности этого сообщения -- оно вполне соответствует известному заявлению Николая I о том, что последнее письмо Пушкина сделало Геккерна правым в этом деле. Таким образом, со свойственной ему двойственностью Николай I, подвергая д'Антеса неизбежному военному суду со смертным приговором, торопился успокоить его в крепости сообщением о мнимости наказания и даже о предстоящем полном освобождении подсудимого. Это весьма любопытный штрих для характеристики отношения Николая к обоим противникам знаменитого столкновения.
   Обращает на себя внимание и указание Фаллу на раздавшиеся после смерти Пушкина требования русского общества: "Отмщенье! Отмщенье иностранцам!" Именно так начинался, как известно, эпиграф к знаменитому стихотворению Лермонтова "На смерть поэта" ("Отмщенье, государь, отмщенье..."), где имелся и сильно выраженный мотив "иностранца":
  
                       ...... Издалека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока,
Смеясь он дерзко презирал
Земли чужой закон и нравы;
Не мог щадить он нашей славы,
Не мог понять в сей миг кровавый
На что он руку поднимал...
  
   Д'Антес после трехлетнего пребывания в России изъяснялся (хотя и очень неправильно, судя по его показаниям) на нашем языке -- и можно допустить, что стихотворение Лермонтова, произведшее такое исключительное впечатление на русское общество, было ему известно. Весьма возможно, что указанное место в мемуарах Фаллу является реминисценцией чтения д'Антесом этой негодующей сатиры. В письмах к председателю военного суда полковнику Бреверну Д'Антес писал 26 февраля 1837 г. об отношении к нему представителей русского общества после дуэли: "они хотели видеть во мне только иностранца, который убил их поэта".1
   Эти моменты рассказа Фаллу обращают нас от д'Аршиака к самому д'Антесу. Сведения об его намерениях перед дуэльным барьером, о сношениях
   с ним Николая I (уже после отъезда д'Аршиака из Петербурга), о моменте общественного требования "отмщения иностранцу" исходят очевидно от самого д'Антеса. Заявление Фаллу о "неопровержимости" его информации получают в этом свое полное объяснение.
   Приведенные французские сообщения о дуэли 1837 г. едва ли заслуживают того полного забвения, в каком они по сей день пребывают. Для всестороннего освещения этой трагической темы необходимо учитывать не только свидетельства Жуковского, Вяземского, Тургенева, но и самих участников дуэли.
   Сообщения Сен-Жюльена и Фаллу, в происхождении которых не приходится сомневаться, дополняют имеющиеся сведения целым рядом характерных черт. Умение Пушкина в обществе сдерживать свою ревность, его прямое и непосредственное поведение на месте поединка, выезд дуэлянтов "под холодными лучами зловеще-багрового солнца", соображения Пушкина о невозможности, даже в случае его смерти, соединения д'Антеса с Натальей Николаевной в виду его связанности браком с ее сестрой, наконец, милостивые сношения Николая I с подсудимым военного трибунала -- все это уточняет и восполняет новыми штрихами известную нам историю дуэли.
   В книге Аммосова приведен рассказ о смерти Пушкина со слов его секунданта Данзаса. Он остается до сих пор одним из важнейших источников по изучению эпилога пушкинской биографии. Значение приведенных французских записей во многом аналогично. Свидетельства Сен-Жюльена и Фаллу доносят до нас показания о поединке 1837 г. двух других его участников.
  

Сноски

   Сноски к стр. 420
   1 <Геккерн к этому времени уже был восстановлен в своей служебной деятельности и занимал пост голландского посланника в Вене; имя его поэтому было неудобно называть по такому поводу в печати.>
   Сноски к стр. 423
   1 "La mort de Pouchkine", "La Revue Nouvelle d'Alsace-Lorraine", 1884, IV; см. П. Е. Щеголев, "Дуэль и смерть Пушкина", 1928, стр. 485.
   2 Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккерном. Подлинное военно-судное дело 1837 г., П., 1900, стр. 46.
   Сноски к стр. 424
   1 Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккерном, стр. 54--55.
   2 "Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина. Со слов бывшего его лицейского товарища и секунданта Константина Карловича Данзаса". Издание Я. А. Исакова. Санктпетербург. В типографии Гогенфельдена и КR. 1863 (цензурное разрешение 20 мая 1862 г.). Стр. 23--25. При всем несовершенстве метода и робости построения эта небольшая книга была все же первой попыткой собрать материалы к эпилогу пушкинской биографии и дать хотя бы краткую историю ее трагического исхода. Публикация Аммосова освещала легендарную карьеру молодого д'Антеса, его отношения с семейством Пушкиных, его брак с Катериной Гончаровой, историю двух вызовов на дуэль, картину самого поединка, агонии и погребения поэта. В приложении были даны важнейшие документы дела -- письма Пушкина, Бенкендорфа, Геккерна, д'Аршиака, Данзаса, в том числе впервые опубликованное знаменитое письмо Пушкина к нидерландскому посланнику. Оно было воспроизведено и в виде факсимиле в натуральную величину. По своим документальным данным книга Аммосова была первым звеном в той серии исследований, которая достигла наибольшей полноты в известной монографии П. Е. Шеголева "Дуэль и смерть Пушкина", вышедшей только через полстолетия. Опубликование воспоминаний К. К. Данзаса в 1863 г. сразу обнаружило, какие первостепенные материалы для понимания трагедии величайшего русского поэта были скрыты от науки и общества в течение почти трех десятилетий.
   Сноски к стр. 425
   1 Раненый Пушкин упал на шинель Данзаса, окровавленная ее подкладка хранится у него до сих пор (примечание А. Аммосова).
   Сноски к стр. 426
   1 Щеголев, стр. 263. Вяземский послал в Париж начало своей статьи о Пушкине в целях уточнения сведений иностранной печати и ограждения имени своего покойного друга от ложных оскорбительных толкований. Впрочем и его статья (видимо не напечатанная) носила общий характер и намеренно не касалась конкретных фактов: "что же касается причин, вызвавших печальное происшествие, то они не таковы, чтобы о них говорить публично; не будем касаться тайны человека, унесшего ее с собой в могилу", и пр. М. А. Цявловский, "Бумаги о дуэли и смерти Пушкина из собрания П. И. Бартенева" в сборн. "Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина", П., 1924, стр. 103.
   2 Новые материалы для биографии Пушкина (из Тургеневского архива). ("Пушкин и его современники", VI, 40, 52, 58).
   3 Архив Раевских, II, 346. Перевод: "Поведение его во время этой роковой дуэли и до последнего вздоха было героическим, по словам самого француза, который был секундантом д'Антеса и который, излагая эту историю, заключил: "Только Пушкин проявил величие характера во время этой дуэли, выказав сверхчеловеческое спокойствие и мужество".
   Сноски к стр. 427
   1 Из друзей Пушкина Вяземский придавал этому обстоятельству особенное значение: "анонимные письма -- причина всего. Они облили горячим ядом раздражительное сердце Пушкина; ему с той поры нужна была кровавая развязка".
   Сноски к стр. 428
   1 Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккерном. Подлинное военно-судное дело 1837 г., П., 1900, стр. 61.
   2 Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккерном, стр. 75.
   Сноски к стр. 429
   1 См. мою публикацию "Документы о Геккернах" -- "Пушкин. Временник Пушкинской комиссии", т. 2, стр. 356.
   Сноски к стр. 431
   1 "Mémoires d'un royaliste, par le comte de Falloux," том I, 1888, стр. 186--189.
   Сноски к стр. 432
   1 Falloux, "Mémoires d'un royaliste...", 1888, стр. 186--189. Герцог Луккский, по рассказу Фаллу, содействовал карьере д'Антеса в молодости, снабдив его письмами к принцу Прусскому.
   Сноски к стр. 433
   1 А. С. Поляков, "О смерти Пушкина", П., 1922, стр. 54.
  
   Источник текста: Пушкин: Временник Пушкинской комиссии / АН СССР. Ин-т литературы. -- М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1939. -- [Вып.] 4/5. -- С. 417--434.
   Оригинал здесь: http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/v39/v39-417-.htm
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru