Антология крестьянской литературы послеоктябрьской эпохи
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. МОСКВА 1931 ЛЕНИНГРАД
Глава VIII
...Отделенный усадил нас за словесность. Теперь не ходит он взад и вперед с заложенными назад руками, как в лагерях, а сидит в углу за дощатым столом, на широкой казенной табуретке, выкрашенной синей краской, с обтертыми ножками.
-- Ну-ка, Гаврилов, об'ясни-ка ты нам, как надо титуловать командира первой гвардейской дивизии?
Я встал и опустил руки, как полагается. По словесности я был не из последних в отделении. Титулы все заучил наизусть, хотел было отвечать, но отделенный перебил сердито:
-- Что, все вставать как следует не научился!.. Садись... Встать!.. Садись... Встать!..-- говорил он тихо и коротко.-- Ну, живей, небось, будь солдатом. Садись!.. Встать!.. Садись!.. Встать!..
И это дерганье продолжалось несколько минут. Я, точно на пружинах, машинально вскакиваю и сажусь. Под конец я до того измучился и растерялся, что отделенный кричит "встать" -- я сажусь, и, наоборот, при слове "садись" -- встаю с вытянутыми по швам руками. От этой нечеловеческой муштровки я позабыл заданный мне вопрос: голова шла кругом, тошнота подкатилась к горлу.
-- Ну-ка, как дивизионного? -- нехотя протянул он.
-- Его высокопревосходительство, свиты его величества генерал-майор Чурыкин, господин отделенный!
-- Молодец, хорошо отвечаешь, только погромче надо.
-- Рад стараться, господин отделенный!
Последние слова я отчеканил громко, собрался с силой, чтобы отвязаться и сесть отдохнуть.
-- Садись,-- спокойно сказал он, выбирая глазами другого.
-- Ну-ка, Аршинов, что за слово "лейб"? Скажи-ка ты нам погромче.
-- Лейб...-- повторил, заминаясь, Аршинов.
-- Да, "лейб", вот ты лейб-гвардейцем называешься, а что это за слово "лейб"?
-- Лейб -- это лев, здоровый большой солдат, в гвардию которого берут, господин отделенный,-- ответил смело Аршинов.
-- Дурак! Скотина безрогая, все еще не знаешь, что такое "лейб"! Разве я не об'яснял вам этого?
-- Никак нет, господин отделенный,-- сказал кто-то из сидящих.
-- Ага! Ну, слушайте, раз'ясню, "Лейб" -- это ближайший защитник государя императора. Поняли? Ближайший защитник государя нашего... Ну-ка, скажи опять ты, Аршинов, шеф кто в нашем полку?
Пошевеливаются опущенные по швам, непослушные руки Аршинова. Не выговаривает неповоротливый язык мудреных слов. Занозами засели в мозгу "шефы" да "лейбы" разные. До слез, до пота думает Аршинов, что означают эти слова, но -- хоть убей -- не выговоришь, как полагается. А господин отделенный опять свое:
-- Что ты уставился быком-то? Отвечай: кто наш шеф?
-- Ты другого-то спроси. Что ты меня-то все одного?
Дай, подумаю, потом скажу.
Кто-то из сидящих шепнул: царь.
-- Царь наш,-- радостно ответил Аршинов.
-- Что же, его так царем и называют, больше никак, и тут весь титул его?
Зуев встал, подвинул ближе к стене табуретку и, улыбаясь, подошел к вспотевшему Аршинову.
-- А жену-то свою, не забывал, как зовут? Скажи нам, а?
-- Я не женатый еще,-- смотря в пол, ответил Аршинов.
-- Ну, а с кем ты любовь-то крутил? Ведь была у тебя в деревне какая-нибудь зазноба? Ну, сказывай, уж этого-то не знаешь? Но ответишь, зубы по почистить придется тебе.
Улыбается отделенный Зуев, посмеиваются и сидящие на словесности солдаты, улыбнулся и Аршинов, сделав на красных щеках маленькие ямочки.
Марфуткой зовут,-- застенчиво сказал он.
-- А-а, Марфушей. Ну-ка, пойди-ка сюда. Аршинов, все еще с ямочкой на щеках, подошел к круглой печке, обитой железом, с отворенной дверкой.
-- За то, что ты ничего не понимаешь по словесности, ходи вот так,-- присев на корточки, указал Зуев.-- Это у нас по-солдатски называется "гусиным шагом".-- Ходи вот таким манером от печки вон до той стены, а когда будешь подходить к печке, будешь кричать в эту дверку в трубу: "Марфуша, милая, помоги, пропадаю! Служба не пезет, не умою титуловать государя", вот так ходи и кричи, пока я не остановлю тебя. По два раза кричи в трубу. Понял?
Аршинов со стыдом опустился на корточки и пошел от печки к стене, покачивая задом, как старая отяжелевшая гусыня. Подходя обратно к печке, он кричит тихо в растворенную дверку:
-- Марфуша, милая, помоги, пропадаю! Служба не везет, не умею титуловать государя...
-- Шибче кричи, а не себе под нос, чтобы все слышали.
-- Марфуша, милая, помоги, пропадаю! Служба не везет, не умею титуловать государя!-- захлебываясь слезами обиды, кричит Аршинов.
Смеется отделенный довольным смехом, скаля большие прокопченные зубы. Положив руки на колени, смеются солдаты над слезами Аршинова.
-- Ну-ка, Лэпнис,-- обращается Зуев к круглолицему латышу,-- скажи-ка ты нам, в честь какого святого называется наша полковая церковь?
Лэпнис вскочил как ужаленный и неестественно выпятил и без того высокую грудь.
-- Ми... мой церковь... моя не говорит... -- трясет он стриженой головой.
-- Что латышская морда?! Смеялся, а слова русского заучить не можешь? В честь какого святого наша полковая церковь, я сколько раз об'яснял, а ты все не знаешь. На два часа под винтовку. Доложу по начальству. С полной выкладкой. Иначе вас не научишь по-русски говорить! На два часа после занятия. Выговоры за вас получать не буду. Ну-ка, Гаврилов, об'ясни им погромче.
В таких случаях я всегда выручал.
-- В честь святого Мирона, господин отделенный!
-- Марфуша, милая, помоги, пропадаю! Служба не везет, не умею титуловать государя...
-- По два раза под ряд кричи, да шибче, а то она далеко живет, не услышит,-- обернувшись к Аршинову, кричит Зуев.-- Голову-то, голову подальше в печку суй, слышнее ей будет.
-- Марфуша, милая, помоги, пропадаю! Служба не везет, не умею титуловать государя...
-- Водовозов, скажи, для чего желоба-канавки на штыке нашем сделаны.
-- Для стёка крови, господин отделенный,-- подумавши, громко отвечал большеголовый Водовозов, поглядывая на пирамиду с винтовками.
-- Дурак, балда!-- не сдержался отделенный.-- Не для стека крови, а для прочности и облегчения.
-- Чего ты июни распустил... гвардеец... Аль замучился очень? Служба, брат, военная слезе не верит. Садись, будет,-- смилостивился отделенный.
Аршинов долго не может встать и выпрямить онемевшие ноги.
С трудом он подполз на четвереньках к нарам и, ухватившись за приколоченную доску, так же ползком влез на них и ткнулся запачканным сажей лицом в колкие маты.
Обед; на двоих котелок пересоленного гороха и полкотелка на пятерых гречневой каши, пахнущей дымом. А после обеда каждый справляет свои личные дела. Многие сидят на нарах, скучно поглядывая из большие казарменные окна с облупившейся краской. Некоторые с иглой в руках починяют казенную одежду.
Аршинов, все еще с красным от слез лицом, сидит на нарах, высунув язык, старательно выкладывает отцу с матерью солдатское горе. А у стены напротив стоят "под ружьями" пятеро "провинившихся".
Лэпнис, немного повыше других, стоит посредине. Точно пять статуй, наряженных в солдатскую одежду. Стоят, не шевелясь ни одной частью тела. Только глаза, налитые обидой, закрываются часто и говорят укоряюще: "Поставили на два часа, а мы не виноваты..."
А начальство -- отделенный и взводный -- сидят напротив, в углу, за дощатым столиком, наливают из мелкого чайника крепкий чай. Глаза их то и дело поглядывают на стоящих под ружьем солдат: как бы не опустилась онемевшая рука с одиннадцатифунтовой винтовкой, как бы не сдвинулся хоть на ноготок сапог с бетонного пола. Смотрят зорко глаза начальника. У Лэпниса, кроме винтовки, за плечами еще солдатский мешок с тремя десяти-фунтовыми кирпичами.
-- Постоишь два часа под винтовкой, с полной выкладкой,-- сказал Лэпнису на словесности отделенный,-- научишься по-русски говорить и узнаешь, в честь какого святого построена наша полковая церковь. Каждому солдату это необходимо знать.
А теперь Лэпнис, стоя под винтовкой, с тремя тяжелыми кирпичами, но спускает глаз с серой казарменной стены, ругает, видно, оставшихся в Латвии, стариков, отца и мать, почему они сами не умеют говорить по-русски и не научили своего сына, который на военной службе несет за это тяжелые наказания.
-- Гаврилов, поди-ка сюда! -- крикнул отделенный. Я бросил мундир и иголку.
-- Чего же ты бабой худой явился ко мне? Если подходишь к начальнику без фуражки, то обязан руки держать по швам, а не болтать ими, как на гуляньи с девками. Не забывай: ведь ты солдат!
Он достал из-под койки грязное белье и бросил мне под ноги.
-- В прачечную ступай, почище выстирай. Мыло есть у тебя?
-- Никак нет, господин отделенный!
-- Какой же ты солдат -- мыла не имеешь.
Он дал мне небольшой обмылок желтого мыла и указал рукой на стоящих под винтовкой солдат.
-- Плохо выстираешь, тоже в роде их штык "сушить" будешь. Иди!
Я повернулся "кругом" по всем правилам, щелкнув каблуками, и пошел, держа подмышкой белье.
-- Отставить... С какой ноги пошел?
-- С правой, господин отделенный!
-- А с какой надо?
- С левой, господин отделенный!
-- Иди. Ать... два... ать... три. Подбери порчину-то подмышкой! -- командует он мне в спину.
-- Белье-то растеряешь до прачечной -- удавлю тогда!
Вернувшись из прачечной со сморщенными и прошмурганными до крови руками, я увидел: у того места, где стояли пять солдат под ружьями, толпятся старые и молодые солдаты. Взглянув через плечи на пол, узнаю лежащего ничком Лэпниса. Винтовка его валяется на полу, на спине сумка с тремя кирпичами, а под головой, на асфальтовом полу, лужа темной крови.
-- Что это с ним? -- спрашиваю я в стриженный затылок широкоплечего солдата.
-- Не достоял до двух часов пяти минут, упал, а ртом ударился о нары и раскроил себе хлебалку. Члены онемели, и свалился. Многие не выдерживают. Вчера один упал, и винтовка в стекло отлетела, вышибла. С выкладкой трудно, не выстоишь.
-- Чего любоваться? Клади его на нары, очнется,-- подойдя, сказал взводный.
Сняв с Лэпниса сумку с кирпичами, положили его на нары лицом к потолку. Нос и губы его были сплюснуты, перемешаны, при дыхании во рту подымалась кровавыми пузырями слюна. С пола, из лужи еще свежей крови, проходящий солдат сапогом жиганул под нары два белых зуба.
-- Погляди-ка! -- дернул меня за мундир Аршинов.
Он подвел меня, где стоял Лэпнис, и указал на пол рукой.
-- Аж пот сквозь подошвы прошел, пяти минут, бедняга, не достоял, побледнел, как сноп свалился.
Ноги Лэпниса в течение двух часов не сдвигались с места, пот прошел сквозь подошвы и оставил на асфальте два резко очерченных потовых следа.