Григорьев Аполлон Александрович
Письмо к M. П. Погодину от 26 августа-7 октября 1859 г

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Аполлон Григорьев

Письмо к M. П. Погодину от 26 августа-7 октября 1859 г.

   Аполлон Григорьев. Воспоминания
   Издание подготовил Б. Ф. Егоров
   Серия "Литературные памятники"
   Л., "Наука", 1980

Авг<уста> 26 <1859 г.>. Полюстрово {1}

   Не имея покамест никаких обязательных статей под руками, я намерен изложить вам кратко, но с возможной полностью, все, что случилось со мной внутренне и внешне с тех пор, как я не писал к вам из-за границы. Это будет моя исповедь -- без малейшей утайки.
   Последнее письмо из-за границы я написал вам, кажется, по возвращении из Рима. {2} Кушелев дал мне на Рим и на проч. 1 100 пиастров, т. е. на наши деньги 1 500 р. Из них я половину отослал в Москву, обеспечив таким образом, на несколько месяцев, свою семью, да 400 пошло на уплату долгов; остальные промотаны были в весьма короткое время безобразнейшим, но благороднейшим образом, на гравюры, фотографии, книги, театры и проч. Жизнь я все еще вел самую целомудренную и трезвенную, хотя целомудрие мне было физически страшно вредно -- при моем темпераменте жеребца: кончилось тем, что я равнодушно не мог уже видеть даже моей прислужницы квартирной, с<ин>ьоры Линды, хоть она была и грязна, и нехороша. Теоретическое православие простиралось во мне до соблюдения всяких постов и проч. Внутри меня, собственно, жило уже другое -- и какими софизмами это другое согласовалось в голове с обрядовой религиозностью -- понять весьма трудно простому смыслу, но очень легко -- смыслу, искушенному всякими доктринами. В разговорах с замечательно восприимчивым субъектом, флорентийским попом, {3} и с одной благородной, серьезной женщиной {4} -- диалектика увлекла меня в дерзкую последовательность мысли, в сомнение, к которому из 747 1/2 расколов православия (y comptant {считая (франц.).} и раскол официальный) принадлежу я убеждением: оказывалось ясно как день, что под православием разумею я сам для себя просто известное, стихийно-историческое начало, которому суждено еще жить и дать новые формы жизни, искусства, в противуположность другому, уже отжившему и давшему свой мир, свой цвет началу -- католицизму. Что это начало, на почве славянства, и преимущественно великорусского славянства, с широтою его нравственного захвата -- должно обновить мир, -- вот что стало для меня уже не смутным, а простым верованием -- перед которым верования официальной церкви иже о Христе жандармствующих стали мне положительно скверны (тем более, что у меня вертится перед глазами такой милый экземпляр их, как Бецкий, {5} -- этот пакостный экстракт холопствующей, шпионничающей и надувающей церкви), -- верования же социалистов, которых живой же экземпляр судьба мне послала в лице благороднейшего, возвышенного старого ребенка изгнанника Демостена Оливье, -- ребяческими и теоретически жалкими. Шеллингизм (старый и новый, он ведь все -- один) проникал меня глубже и глубже -- бессистемный и беспредельный, ибо он -- жизнь, а не теория.
   Читали вы, разумеется, брошюру нашего великого софиста: "Derniers mots d'un Chretien ortodoxe"... {"Последнее слово православного христианина" (франц.).} {6} Она, кстати, попалась тогда мне в руки, и я уразумел, как он себя и других надувает, наш милейший, умнейший софист! Идея Христа и понимание Библии, раздвигающиеся, расширяющиеся с расширением сознания общины, соборне, в противуположность омертвению идеи Христа и остановке понимания Библии в католичестве и в противуположность раздроблению Христа на личности и произвольно-личному толкованию Библии в протестантизме -- таков широкий смысл малой по объему и великой по содержанию брошюрки, если освободить этот смысл из-под спуда византийских хитросплетений.
   Духовный отец мой, флорентийский священник, увлекаемый своим впечатлительным сердцем к лжемудрию о свободе и отталкиваемый им же от мудрости Бецкого, ходил все ко мне за разрешением мучительных, вопросов, и я воочью видел, сколь нетрудно снискать ореолу православия.
   Внешние дела обстояли благополучно. Старуха Трубецкая, {7} как истый тип итальянки, как только узнала, что у меня есть деньги, стала премилая. Князек {8} любил меня, насколько может любить себялюбивая натура артиста-аристократа. Милая и истинно добрая Настасья Юрьевна, {9} купно с ее женихом, {10} были моими искренними друзьями. Готовились к отъезду в Париж. А я уже успел полюбить страстно и всей душою Италию -- хоть часто мучился каннскою тоской одиночества и любви к родине. Да, были вечера и часто -- такой тоски, которая истинно похожа на проклятие каннское; прибавьте к этому печальные семейные известия и глубокую, непроходившую, неотвязную тоску по единственной путной женщине, {11} которую поздно, к сожалению, встретил я в жизни, страсть воспоминания, коли хотите, -- но страсть семилетнюю, закоренившуюся, с которой слилась память о лучшей, о самой светлой и самой благородной поре жизни и деятельности... Дальше: мысль о безвыходности положения, отсутствии будущего и проч. В возрождение "Москвитянина" я не верил, кушелевский журнал я сразу же понял как прихоть знатного барчонка... Впереди -- ничего, назади -- едкие воспоминания, в настоящем -- одно артистическое упоение, один дилетантизм жизни. Баста! Я закрыл глаза на прошедшее и будущее и отдался настоящему...
   Между мной и моим учеником образовывалось отношение весьма тонкое. Совсем человеком я сделать его не мог -- для этого нужно было бы отнять у него его девять тысяч душ, но понимание его я развил, вопреки мистеру Беллю, ничего в мире так не боявшемуся, как понимания, вопреки Бецкому, ненавидевшему понимание, вопреки Терезе, которая вела свою политику... Я знал, к чему идет дело, -- знал наперед, что возврата в Россию и университета не будет, {12} что она свои дела обделает. Воспитанник мой меня часто завлекал своей артистической натурой: он сразу -- верно и жарко понял "Одиссею", он критически относился к Шиллеру, что мне и нравилось и не нравилось -- ибо тут был и верный такт художника, но вместе и подлое себялюбие аристократа, холодность маленького Печорина. Страстность развивалась в нем ужасно -- и я не без оснований опасался онанизма, о чем тонко, но ясно давал знать княгине Терезе. Тут она являлась истинно умной и простой, здравой женщиной. Вообще я с ней примирился как с типом цельным, здоровым, самобытным. Она тоже видела, что я не худа желаю, и только уже шутила над моей безалаберностью.
   Рука устала писать, да и уже два часа ночи. Кончаю на сегодня...
   

Сент<ября> 19. Петербург.

   Принимаюсь продолжать -- почти через месяц, -- ибо все это время истинно минуты свободной, т. е. такой, в которую можно сосредоточиться, не было.
   Море было удивительное во все время нашего плавания от Ливорно до Генуи и от Генуи до Марселя... Я к морю вообще пристрастился, начиная еще с пребывания в Ливорно. В Генуе дохнуло уже воздухом свободы. Портреты Мадзини и Гарибальди в трактире немало изумили меня и порадовали... Во Флоренции -- я в одном отношении как будто не покидал отечества. Наш генерал Лазарев-Станишников, или, как прозвал я его, -- Штанишников, был совершенно прав, избравши Флоренцию местом успокоения от своих геройских подвигов: он мог дышать воздухом герцогской передней и в Светлый день {13} проходить по Duomo {14} во время обедни строем солдат в своих красных штанах и во всех регалиях.
   Второй раз увидал я красавицу Genova {Генуя (итал.).} -- но с той разницей, что в первый раз {15} я видел ее как свинья -- а в этот с упоением артиста, -- бегая по ней целый день, высуня язык, отыскивал сокровищ по ее галереям. В своих розысках я держался всегда одной методы: никогда не брать с собой указателей, стало быть, отдаваться собственному чутью... Ну да не об этом покамест речь.
   Я вам не путешествие свое рассказываю, а историю своего нравственного процесса.
   Стало быть, прямо в Париж.
   Приехал я, разумеется, налегке, т. е. с одним червонцем, и поселился сначала в 5 этаже Hotel du Maroc (rue de Seine), за 25 франков в месяц. И прекрасно бы там и прожить было... Не стану описывать вам, как я бегал по Парижу, как я очаровал доброго, но слабоумного Николая Ив<ановича> Трубецкого {16} и его больше начитанную, чем умную половину, {17} как вообще тут меня носили на руках...
   На беду, в одну из обеден встречаю я в церкви известного вам (но достаточно ли известного?) Максима Афанасьева... {18} Я было прекратил с ним и переписку и сношение по многим причинам -- главное потому, что меня начало претить от его страшных теорий. Этот человек у меня, как народ (т. е. гораздо всех нас умнее), а беспутен больше, чем самый беспутный из нас. Я делал для него всегда все, что мог, даже больше чем мог, делал по принципу христианства и по принципу служения народу. Не знаю, поймете ли вы -- но чего вы не поймете, когда захотите? -- почему вид этого человека, один вид разбил во мне последние оплоты всяких форм. Ведь уж он в православии-то дока первой степени.
   Ну-с! и пустились мы с ним с первого же дня во вся тяжкая! И шло такое кружение время немалое. Повторю опять, что все к этому кружению было во мне подготовлено язвами прошедшего, бесцельностью настоящего, отсутствием будущего -- злобою на вас {19} и ко всем нашим, этой злобой любви глубокой и искренней.
   Увы! Ведь и теперь скажу я то же... Ведь те {20} поддерживают своих -- посмотрите-ка -- Кетчеру, за честное и безобразное оранье, дом купили; {21} Евгению Коршу, который везде оказывался неспособным даже до сего дне, {22} -- постоянно терявшему места -- постоянно отыскивали места даже до сего дне. Ведь Солдатенкова съели бы живьем, {23} если бы Валентин Корш (бездарный, по их же признанию) с ним поссорился, не входя в разбирательство причин. А вот вам, кстати, фактец в виде письма, {24} которое дал мне Боткин, на случай его смерти. Простите эти выходки злобной грусти человеку, который служит и будет служить всегда одному направлению, зная, что в своих-то -- он и не найдет поддержки.
   Максим мне принес утешительные известия о том, как ругал меня матерно Островский за доброе желание пособить Дриянскому на счет его "Квартета", продажей этого "Квартета" Кушелеву, {25} -- о том, как пьет, распутствует моя благоверная... {26}
   Опять сказал я: баста! и, очертя голову, ринулся в омут.
   Но если б вы знали всю адскую тяжесть мук, когда придешь, бывало, в свой одинокий номер после оргий и всяческих мерзостей. Да! Каинскую тоску одиночества я испытывал. -- Чтобы заглушить ее, я жег коньяк и пил до утра, пил один, и не мог напиться. Страшные ночи! Веря в бога глубоко и пламенно, видевши его очевидное вмешательство в мою судьбу, его чудеса над собою, я привык обращаться с ним запанибрата, я страшно вымолвить -- ругался с ним, но ведь он знал, что эти стоны и ругательства -- вера. Он один не покидал меня.
   Как нарочно, в моем номере висела гравюра с картины Делароша, где Он изображен прощающим блудницу.
   

Сент<ября> 29.

   Дикую и безобразно хаотическую смесь представляли тогда мои верования... Мучимый своим неистовым темпераментом, я иногда в Лувре молил Венеру Милосскую, и чрезвычайно искренне (особенно после пьяной ночи), послать мне женщину, которая была бы жрицей, а не торговкой сладострастия... Я вам рассказываю все без утайки.
   Венера ли Милосская, демон ли -- но такую я нашел: это факт -- факт точно так же, как факт то, что некогда, в 1844 году, я вызывал на распутии дьявола и получил его на другой же день на Невском проспекте в особе Милановского... {27}
   Кстати замечу, что в Венере Милосской впервые запел для меня мрамор, как в Мадонне Мурильо во Флоренции {28} впервые ожили краски. В Риме я, в отношении к статуям, был еще слеп -- изучал, смотрел, но не понимал, не любил; нечто похожее на любовь и, стало быть, на понимание пробудилось у меня там в отношении к Гладиатору {29} -- но еще очень слабо.
   Возвращаюсь опять к рассказу.
   Время свадьбы сближало меня с Трубецкими все более и более. План старухи Терезы оставить Ивана Юрьича флорентийским князьком высказывался яснее. Кстати -- старшая дочь Софья, и так уже идиотка, доведенная еще до последних степеней идиотства Бецким, -- от зависти ли, от нимфомании ли -- начала впадать в помешательство.
   Князек давно уже ничего не делал, а только видимо изнывал томлением. Положение мое в отношении к нему было самое странное... Я, по-старому, употреблял на него часа по четыре, выносил снисходительно (даже слишком снисходительно) праздную болтовню, чтобы хоть на четверть часа сосредоточить его внимание на каком-либо человеческом вопросе и двинуть его мысль вперед. Положение -- адски тяжелое! Сергей Петрович Геркен, муж Настасьи Юрьевны, -- отличнейший малой, но истинный российский гвардеец (а впрочем, он тут был прав!), -- без церемонии гнал его к девкам... Ужасные результаты гнета системы мистера Белля тут только вполне обнаружились. Вот она, эта бессердечная, холодная, резонерская система дисциплины без рассуждения, гнета без позволения возражений.
   Я делал свое дело, дело расшевеливания, растревожения... Я делал его смело, но, может быть, тоже пускался в крайности. Впрочем, в крайности ли... Раз ездили мы в коляске по Bois de Fontainebleau {30} с его теткой. {31} Между прочим разговором -- она, отчаянный демагог и атеист в юбке, спросила меня, как я рассказываю князьку о революции и проч. -- В точности, подробности и всюду правду, -- отвечал я. -- И вы не боитесь? -- спросила она. -- Чего, княгиня? Сделать демагога из владельца девяти тысяч душ? -- И я, и она, мы, разумеется, расхохотались. После этой прогулки она объявила княгине Терезе, "que cet homme a infiniment d'esprit, il ne tarit jamais". {"что это человек бесконечного ума, он неиссякаем" (франц.).}
   Вообще я с ними обжился и -- cela va sans dire {само собою разумеется (франц.).} -- занял у князя Николая Иваныча Трубецкого две тысячи франков, которым весьма скоро, как говорится, наварил ухо {32}.
   И вот -- учитель и ученик -- вместе в Jardin Mabille, в Chateai des Fleurs. {33}
   Тереза это знала и только шутя говорила, что за учителем следовало бы так же иметь гувернера, как за учеником.
   Тут-то она наконец объявила, что мы едем не в Россию, а назад, во Флоренцию, и предложила мне ехать тоже.
   Я согласился. Я полюбил "cara Italia, solo beato", {"милую Италию, единственно блаженную" (итал.).} как родину, а на родине не ждал ничего хорошего -- как вообще ничего хорошего в будущем.
   О, строгие судьи безобразий человеческих! Вы строги -- потому что у вас есть определенное будущее, -- вы не знаете страшной внутренней жизни русского пролетария, т. е. русского развитого человека, этой постоянной жизни накануне нищенства (да не собственного -- это бы еще не беда!), накануне долгового отделения или третьего отделения, это! жизни каннского страха, каннской тоски, каинских угрызений!.. Положим, что я виноват в своем прошедшем, -- да ведь от этого -- сознания вины не легче, -- ведь прошедшее-то опутало руки и ноги, -- ведь я в кандалах. Распутайте эти кандалы, уничтожьте следы этого прошедшего дайте вздохнуть свободно, -- и тогда, но только тогда, подвергайте строжайшей моральной ответственности.
   Это не оправдание беспутств. Беспутства оплаканы, может быть, кровавыми слезами, заплачены адскими мучениями. Это вопль человека который жаждет жить честно, по-божески, по-православному и не видит к тому никакой возможности!
   Я кончаю эту часть моей исповеди таким воплем потому, что он у меня вечный. Особенно же теперь он кстати.
   Я дошел до глубокого основания своей бесполезности в настоящую минуту. Я -- честный рыцарь безуспешного, на время погибшего дела. Все соглашаются внутренне, что я прав, -- и потому-то -- упорно молчат обо мне. Те, кто упрекает меня в том, что я в своих статьях не говорю об интересах минуты, -- не знают, что эти интересы минуты для меня дороги не меньше их, но что порешение вопросов по моим принципам -- так смело и ново, что я не смею еще с неумытым рылом проводить последовательно свои мысли.... За высказанную мысль надобно отвечать перед богом. Я всюду вижу повторение эпохи междуцарствия -- вижу воровских людей, клевретов Сигизмунда, {34} мечтателей о Владиславе -- вижу шайки атамана Хлопки (в лице Максима Аф<анасьева> et consortes {и его соучастников (франц.).}), -- не вижу земских людей, людей порядка, разума, дела.
   Брожения -- опять отлетели, да и в брожениях-то я никогда не переставал быть православным по душе и по чувству, консерватором в лучшем смысле этого слова, в противуположность этим тушинцам, {35} которые через два года, не больше -- огадят и опозорят название либерала! Ведь только вы.....к мог такою слюною бешеной собаки облевать родную мать, под именем обломовщины, и свалить все вины гражданской жизни на самодурство "Темного царства". Стеганул же их за первую выходку лондонский консерватор: {36} не знаю, раскусит ли он всю прелесть идеи статей "Темное царство"!..
   Да, через два года все это надоест и огадится, все эти обличения, все эти узкие теории!.. Через два года!.. Но будем ли мы-то на что-нибудь способны через два года? Лично я за себя не отвечаю. Православный по душе, я по слабости могу кончить самоубийством.
   

Сент<ября> 30.

   Итак, я решился ехать в Италию -- сумел заставить скупую Терезу накупить груду книг по истории, политической экономии, древней литературе, убежденный, что в промежутках блуда и светских развлечений -- князек все-таки нахватается со мною образования.
   Я совершенно уже начал привязываться к ним. Достаточно было Терезе по душе, как с членом семейства, поговорить о болезни Софьи Юрьевны и о прочем, чтобы я помирился с нею душевно -- уже не как с типом, а как с личностью -- хотя твердо все-таки решился жить в городе Флоренске на своей квартире. {37} А чем жить -- об этом я не думал. Со всем моим безобразием я ведь всегда думал не о себе, а о своей семье, хоть, по безобразию же неисходному -- часто оставлял семью ни с чем!.. Притом же я был тогда избалован тем, кого звал великим банкиром... {38}
   Ветреный неисправимо -- я в кругу Трубецких совершенно и притом глупо распустился... Правда, что и поводов к этому было немало. Я в них поверил. В кружке Николая Ивановича -- известные издания {39} привозились молодым князем О<рловым> {40} и читались во всеуслышание -- разумеется, с выпущением строк, касавшихся князя О<рлова> папеньки. Князь Николай {41} пренаивно и пресерьезно проповедовал, que le catholicisme et la liberte {что католицизм и свобода (франц.).} -- одно и то же, а я пренаивно начинал думать, что хорошая душевная влага не портится даже в гнилом сосуде католицизма. В молодом кружке молодых Геркенов я читал свои философские мечтания и наивно собирался читать всей молодежи лекции во Флоренции...
   На беду, на одном обеде, на который притащили меня больного, в Пале-Рояле, у Freres provencaux -- я напился как сапожник -- в аристократическом обществе. На беду ли, впрочем?
   Я знал твердо -- что Тереза этого не забудет... Тут она не показала даже виду -- и другие все обратили в шутку -- но я чувствовал, что -- упал.
   Отчасти это, отчасти и другое было причиною перемены моего решения.
   30-го августа нашего стиля я проснулся после страшной оргии с демагогами из наших, с отвратительным чувством во рту, с отвратительным соседством на постели цинически бесстыдной жрицы Венеры Милосской... Я вспомнил, что это 30 августа, именины Остр<овского> -- постоянная годовщина сходки людей, крепко связанных единством смутных верований, -- годовщина попоек безобразных, но святых своим братским характером, духом любви, юмором, единством с жизнию народа, богослужением народу... -
   В Россию! раздалось у меня в ушах и в сердце!
   Вы поймете это -- вы, звавший нас чадами кабаков и бл...й, но не когда любивший нас.
   В Россию!.. А Трубецкие уж были на дороге к Турину и там должен я был найти их.
   В мгновение ока я написал к ним письмо, что по домашним обстоятельствам и проч.
   В Париже я, впрочем, проваландался еще недели две, пока добрый приятель {42} не дал денег.
   [Денег стало только до Берлина. В Берлине я написал Кушелеву о высылке мне денег и там пробыл три недели, в продолжение которых Берлин мне положительно огадился.]
   

Окт<ября> 6-го

   Я зачеркиваю не потому, чтобы что-либо хотел скрыть, а потому, что решаюсь развить более подробности.
   Денег у меня было мало, так что со всевозможной экономией стало едва ли бы на то, чтобы доехать до отечества. С безобразием же едва стало и до Берлина. Моя надежда была на ящик с частию книг и гравюр, который, полагал я, в ученом городе Берлине можно заложить все-таки хоть за пятьдесят талеров какому-нибудь из книгопродавцев.
   Вечера стояли холодные, и я, в моем коротеньком парижском пиджаке, сильно продрог, благополучно добравшись до города Берлина. Теплым я -- как вы можете сами догадаться -- ничем не запасся. Денег не оставалось буквально ни единого зильбергроша.
   "Zum Rothen Adler, Kurstrasse!" {К отелю "Ротэр Адлер" <"Красный орел">, на Курштрассе! (нем.).} -- крикнул я геройски вознице экипажа, нарицаемого droschky и столь же мало имеющего что-либо общее с нашими дрожками, как эластическая подушка с дерюгой... Это я говорю, впрочем, теперь, когда господь наказал уже меня за излишний патриотизм. А тогда, еще издали -- дело другое, тогда мне еще
   
   и дым отечества был сладок и приятен. {43}
   
   Я помню, что раз, садясь с Боткиным {44} в покойные берлинские droschky, я пожалел об отсутствии в граде Берлине наших пролеток. Боткин пришел в ужас от такого патриотического сожаления; а я внутренне приписал этот ужас аффектированному западничеству, отнес к категории сделанного {45} в их души. Дали же знать мне себя первые пролетки, тащившие меня от милой таможни до Гончарной улицы, {46} и вообще давали знать себя целую зиму как Немезида -- петербургские пролетки, которые, по верному замечанию Островского, самим небом устроены так, что на них вдвоем можно ездить только с блудницами, обнямшись, -- пролетки, так сказать, буколические.
   Zum Rothen Adler! -- велел я везти себя потому, что там мы с Бахметевым {47} останавливались en grands seigneurs {важными господами (франц.).} -- вследствие чего, т. е. вследствие нашего грансеньорства, и взыскали с нас за какой-то чайник из польского серебра, за так называемую Thee-maschine, который мы, заговорившись по русской беспечности, допустили растопиться -- двадцать пять талеров. Там можно было, значит, без особых неприятностей велеть расплатиться с извозчиком.
   Так и вышло. "Rother Adler", несмотря на мой легкий костюм, принял меня с большим почетом, узнавши сразу одну из русских ворон.
   Через пять минут я сидел в чистой, теплой, уютной комнате. Передо мной была Thee-maschine (должно быть, та же, только в исправленном издании) -- а через десять минут я затягивался с наслаждением, азартом, неистовством русской спиглазовской крепкой папироской. Враг всякого комфорта, я только и понимаю комфорт в чаю и в табаке (т. е., если слушать во всем глубоко чтимого мною отца Парфения, -- в самом-то диавольском наваждении {48}).
   Никогда не был я так похож на тургеневского Рудина (в эпилоге), как тут. Разбитый, без средств, без цели, без завтра. Одно только -- что в душе у меня была глубокая вера в Промысл, в то, что есть еще много впереди. А чего?.. Этого я и сам не знал. По-настоящему, ничего не было. На родину ведь я являлся бесполезным человеком -- с развитым чувством изящного, с оригинальным, но несколько капризно-оригинальным взглядом на искусство, -- с общественными идеалами прежними, т. е. хоть и более выясненными, но рановременными и, во всяком случае, несвоевременными, -- с глубоким православным чувством и с страшным скептицизмом в нравственных понятиях, с распущенностью и с неутомимою жаждою жизни!..
   

Окт<ября> 7.

   Писать эту исповедь сделалось для меня какою-то горькою отрадою. Продолжаю.
   В ученом городе Берлине либеральный книгопродавец Шнейдер дал мне -- ни дать, ни взять, как бы сделал какой-нибудь Матюшин на Щукином дворе {49} -- только двадцать талеров под вещи, стоящие вчетверо более.
   С двадцатью талерами недалеко уедешь, а ведь кое-как надо было прожить от вторника до субботы, {50} т.е. до дня отправления Черного {51} <...>
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   При жизни Григорьева его автобиографическая проза печаталась в журналах большинство произведений опубликовано с опечатками и искажениями. Новые издания его прозы появились лишь в XX в., по истечении 50-летнего срока со смерти автора (до этого наследники были, по дореволюционным законам, владельцами сочинений покойного, и издавать можно было только с их согласия и с учетом их требований). Но большинство этих изданий, особенно книжечки в серии "Универсальная библиотека" 1915-1916 гг., носило не научный, а коммерческий характер и только добавило число искажений текста.
   Лишь Материалы (здесь и далее при сокращенных ссылках см. "Список условных сокращений") -- первое научное издание, где помимо основного мемуарной произведения "Мои литературные и нравственные скитальчества" были впервые напечатаны по сохранившимся автографам "Листки из рукописи скитающегося софиста", "Краткий послужной список..." (ранее воспроизводился в сокращении) письма Григорьева. Архив Григорьева не сохранился, до нас дошли лишь единичные рукописи; некоторые адресаты сберегли письма Григорьева к ним. В. Н. Княжнин, подготовивший Материалы, к сожалению, небрежно отнесся к публикации рукописей, воспроизвел их с ошибками; комментарии к тексту были очень неполными.
   Наиболее авторитетное научное издание -- Псс; единственный вышедший том (из предполагавшихся двенадцати) содержит из интересующей нас области лишь основное мемуарное произведение Григорьева и обстоятельные примечания к нему. Р. В. Иванов-Разумник, составитель Воспоминаний, расширил круг текстов, включил почти все автобиографические произведения писателя, но тоже проявил небрежность: допустил ошибки и пропуски в текстах, комментировал их весьма выборочно.
   Тексты настоящего издания печатаются или по прижизненным журнальным публикациям, или по рукописям-автографам (совпадений нет: все сохранившиеся автографы публиковались посмертно), с исправлением явных опечаток и описок (например, "Вадим Нижегородский" исправляется на "Вадим Новгородский"). Исправления спорных и сомнительных случаев комментируются в "Примечаниях". Конъектуры публикатора заключаются в угловые скобки; зачеркнутое самим авто-- ром воспроизводится в квадратных скобках.
   Орфография и пунктуация текстов несколько приближена к современным; например, не сохраняется архаическое написание слова, если оно не сказывается существенно на произношении (ройяль -- рояль, охабка -- охапка и т. п.).
   Редакционные переводы иностранных слов и выражений даются в тексте под строкой, с указанием в скобках языка, с которого осуществляется перевод. Все остальные подстрочные примечания принадлежат Ап. Григорьеву.
   Даты писем и событий в России приводятся по старому стилю, даты за рубежом -- по новому.
   За помощь в комментировании музыкальных произведений выражается глубокая благодарность А. А. Гозенпуду, в переводах французских текстов -- Ю. И. Ороховатскому, немецких -- Л. Э. Найдич.
   

СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ

   Белинский -- Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. I-XIII. М., изд-во АН СССР, 1953-1959.
   Воспоминания -- Григорьев Аполлон. Воспоминания. Ред. и коммент. Иванова-Разумника. М.-Л., "Academia", 1930.
   Егоров -- Письма Ап. Григорьева к М. П. Погодину 1857-1863 гг. Публикация и комментарии Б. Ф. Егорова. -- Учен. зап. Тартуского ун-та, 1975, вып. 358, с. 336-354.
   ИРЛИ -- рукописный отдел Института русской литературы АН СССР (Ленинград).
   ЛБ -- рукописный отдел Гос. Библиотеки СССР им. В. И. Ленина (Москва).
   Лит. критика -- Григорьев Аполлон. Литературная критика. М., "Худ. лит.", 1967.
   Материалы -- Аполлон Александрович Григорьев. Материалы для биографии. Под ред. Влад. Княжнина. Пг., 1917.
   Полонский (следующая затем цифра означает столбец-колонку) -- Полонский Я. П. Мои студенческие воспоминания. -- "Ежемесячные литературные приложения" к "Ниве", 1898, декабрь, стб. 641-688.
   Пcс -- Григорьев Аполлон. Полн. собр. соч. и писем. Под ред. Василия Спиридонова. Т. 1. Пг., 1918.
   ц. р. -- цензурное разрешение.
   ЧБ -- Григорьев Ап. Человек будущего. М., "Универсальная библиотека", 1916.
   

ПИСЬМО К М. П. ПОГОДИНУ ОТ 26 АВГУСТА-7 ОКТЯБРЯ 1859 г.

   Впервые с сокращениями и с несметным количеством искажений, с ошибочной датировкой 1858 годом: Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина, т. 16. СПб., 1902, с. 378-389. Перепечатано: Материалы, с. 246-255 (с исправлением даты, но с добавлением ошибок); Воспоминания, с. 199-217 (здесь ошибки перепечатки исправлены по первой публикации; однако некоторые слова, показавшиеся издателю сомнительными, произвольно заменены придуманными). Обоим последним публикаторам остался неизвестным автограф письма, хранящийся в ЛБ (шифр: Пог/П.9.35). Впервые пропущенные части письма и список всех искажений опубликованы: Егоров, с. 342-344. Печатается по автографу. Конец письма не сохранился.
   
   1 Полюстрово. -- Григорьев, поссорившись в августе 1859 г. с редакцией журнала "Русское слово", во главе которой стоял меценат граф Г. А. Кушелев-Безбородко, жил в этой дачной местности под Петербургом (ныне -- в черте города), не имея пока никаких других журнальных связей и обязательств и поэтому обладая достаточно свободным временем.
   2 ... по возвращении из Рима. -- Во всех предыдущих публикациях ошибочно писалось "из Эмса", хотя и по смыслу видно, что речь идет о поездке Г. из Флоренции в Рим и обратно (апрель 1858 г.); последнее письмо Г. из-за границы, сохранившееся в архиве Погодина, -- от 11 мая 1858 г. из Флоренции.
   3 ... флорентийским попом... -- Травлинский П. П., протоиерей, в 1856-1863 гг. -- священник домашней церкви А. Демидова, князя Сан-Донато.
   4 ... благородной, серьезной женщиной... -- Вероятно, В. А. Одьхиной (см. примеч. 14 к статье "Великий трагик").
   5 Бецкий И. Е. -- личность более сложная, чем себе представлял Г. См., например, его характеристику в воспоминаниях Ф. И. Буслаева, его сокурсника: "Бецкий, Иван Егорович. По окончании университетского курса несколько лет служил где-то в провинции, потом уж очень давно переселился во Флоренцию, где и живет безвыездно больше тридцати лет престарелым холостяком во дворце Слинелли-Трубецкой, в улице Гибеллини, т. е. во дворце, принадлежавшем некогда старинной итальянской фамилии Спинелли, а теперь -- князьям Трубецким. Весною 1875 г. провел я целый месяц во Флоренции и чуть не каждый день видался с Бецким, возобновляя и освежая в памяти наше далекое, старинное студенческое товарищество, и тем легче было мне молодеть и студенчествовать вместе с ним, что он, проведя почти полстолетия вдали от родины, как бы застыл и окаменел в тех наивных, юношеских взглядах и понятиях о русской литературе и науке, какие были у нас в ходу, когда в аудитории мы слушали лекции Давыдова, Шевырева и Погодина. Этот милый монументально-окаменелый студент у себя дома в громадном кабинете забавляется откармливанием певчих пташек, которых развел многое множество в глубокой амбразуре всего окна, завесивши его сеткою. А когда он прогуливается по улицам Флоренции, постоянно держит в памяти свою дорогую Москву, отыскивая и приобретая для нее у букинистов и антиквариев разные подарки и гостинцы, в виде старинных гравюр и курьезных для истории быта рисунков, и время от времени пересылает их в московский Публичный и Румянцевский музей" (Буслаев Ф. И. Мои воспоминания. М., 1897, с. 105-106). Кроме того, Бецкий посылал подобные коллекции в петербургскую Публичную библиотеку и в Харьковский университет. В 1840-х гг. Бецкий издавал в Харькове альманах "Молодик" (4 т.).
   6 "Derniers mots... ortodoxe"... -- Брошюра А. С. Хомякова, имеющая несколько иное заглавие: Encore quelques mots d'un Chretien orthodoxe sur les confessions occidentales, a l'occasion de plusieurs publications religieuses, latinet et protestantes. Leipzig, 1858. В сочинениях Хомякова на русском языке это заглавие переводилось так: "Еще несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях, по поводу разных сочинений латинских и протестантских о предметах веры". Оттенок полемичности в отзыве Г. связан с тем, что он был недоволен недостаточным разрывом Хомякова с официальной церковью, хотя последняя и не принимала за "свои" религиозные трактаты славянофилов: Хомяков вынужден был свои труды печатать на французском языке в Париже и Лейпциге, так как церковная цензура России запрещала их.
   7 Старуха Трубецкая -- княгиня Трубецкая Леопольдина Юлия Терезия ("Тереза"), мать ученика Г., князя Ивана Юрьевича. Г. считал ее итальянкой, но она -- дочь французского капитана Морена.
   8 Князек -- Трубецкой Иван Юрьевич.
   9 Настасья Юрьевна -- княжна Трубецкая, старшая сестра Ивана.
   10 ... с... женихом...-- Сергей Петрович Геркен, в конце письма уже именуемый мужем Настасьи Юрьевны.
   11 ...единственной путной женщине... -- Речь идет о Леониде Яковлевне Визард, безответную любовь к которой Г. пронес сквозь всю свою жизнь (знакомство Г. с семейством Визард относится к началу 1850-х гг.). См.: Княжнин Вл. А. А. Григорьев и Л. Я. Визард. -- Материалы, с. XI-XXIX.
   12 ... возврата в Россию... не будет... -- Мать Ивана Юрьевича добивалась, с помощью юридических ухищрений, восстановления прав ее сына на наследственные участки во Флоренции; для этого необходимо было пребывание семьи в Италии, что очень огорчало Г., желавшего обучения его воспитанника в русском университете.
   15 Светлый день -- Пасха.
   14 Duomo -- соборная площадь в центре Флоренции.
   15 ...в первый раз... -- Впервые в Генуе Г. был в конце июля 1857 г. по пути из Германии во Флоренцию.
   16 ... Николая Ив<ановича> Трубецкого... -- Н. И. Трубецкой -- брат отца И. Ю. Трубецкого, ученика Г. Интересную характеристику этого либерала, католика (и одновременно славянофила!) см. в кн.: Феоктистов E. M. За кулисами политики и литературы 1848-1896. Л., 1929, с. 47-49. Здесь же -- характеристика его жены, Анны Андреевны.
   17 ... умную половину... -- Княгиня Анна Андреевна, рожденная графиня Гудович. См. примеч. 16.
   18 ... Максима Афанасьева... -- Это самое загадочное лицо из всех знакомых Г.: из писем Г. явствует, что Афанасьев -- московский приятель из круга А. Н. Островского, служащий винной конторы, проповедник идей Разина и Пугачева (см.: Материалы, с. 193, 239).
   19 ... злобою на вас... -- Г. был глубоко обижен скупостью и общественной ретроградностью Погодина, приведшими к краху "Москвитянина" и его "молодой редакции", которую возглавлял Г.
   20 ... те... -- Имеются в виду западники, круг Грановского, Кавелина, Коршей; Г. явно несправедлив в оценке Кетчера и Е. Корша.
   21 ... Кетчеру... дом купили... -- Друзья собрали около 3000 руб. и купили Кетчеру дом в Москве, на 3-й Мещанской ул. (ныне ул. Щепкина). См. об этом: Гершензон М. Образы прошлого. М., 1912, с. 320-325; Станкевич А. В. Николай Христофорович Кетчер. Воспоминания. М., 1887.
   22 ... до сего дне... -- Цитата из Псалтыри (118, 91).
   23 ... Солдатенкова съели бы живьем... -- В конце 1850-х-начале 1860-х гг. К. Т. Солдатенков издавал собрание сочинений В. Г. Белинского; главным редактором был Н. X. Кетчер, ему помогали Е. и В. Корши и др. "западники".
   24 ... фактец в виде письма... -- О чем идет речь, неясно; возможно, мнительный и в то же время трусливый В. П. Боткин дал в руки Г. какой-либо реальный факт своей обиды на западнический кружок, но не желал его скорого разглашения.
   25 ... продажей этого "Квартета" Кушелеву... -- Г., видимо, забыл, что он содействовал опубликованию повести Е. Э. Дриянского "Квартет", но не в "Русском слове" Кушелева-Безбородко, а в "Библиотеке для чтения" А. В. Дружинина (1858, ? 9, 10). См.: Материалы, с. 157; Письма к А. В. Дружинину. М., 1948, с. 124-125. Островский, очевидно, был недоволен тем, что интересовавшая его повесть "уплыла" в чужой журнал.
   26 ... пьет, распутствует моя благоверная... -- Жена Г. Лидия Федоровна в самом деле не отличалась благонравным поведением; см. еще письмо Г. к М. П. Погодину от 16-17 сентября 1861 г. (Егоров, с. 351-352).
   27 ... в особе Милановского... -- См. примеч. 2 к письму к отцу.
   28 ...в Мадонне Мурильо во Флоренции... -- Г. очень высоко ценил эту картину (находится в галерее Питти); он часто говорил о ней в статьях и письмах (см., напр., Материалы, с. 174-176), посвятил ей стихотворение "Глубокий мрак, но из него возник..." (1860).
   29 Гладиатор -- известная античная скульптура "Умирающий гладиатор" (автор неизвестен), хранящаяся в Капитолийском музее в Риме.
   30 Bois de Fontainebleaii -- лес в местечке Фонтенебло, близ Парижа; недалеко находилось поместье Н. И. Трубецкого, дяди ученика Г.
   31 ... его теткой... -- Александра Ивановна, жена князя Н. И. Мещерского.
   32 ... наварил ухо... -- растратил, промотал.
   33 Jardin Mabille... Chateau des Fleurs -- увеселительные заведения Парижа.
   34 ...вижу воровских людей, клевретов Сигизмунда... -- Г. так обобщенно называл деятелей радикальной журналистики, усматривая в них "западничество", отсутствие национальных корней.
   35 Тушинцы -- т. е. сторонники "тушинского вора", Лжедмитрия II; так Г. тоже именовал, радикалов, особенно -- сотрудников "Современника".
   36 ...лондонский консерватор... -- Герцен; имеется в виду его известная статья "Very dangerous!!!" (Колокол, 1859, 1 июня), где Герцен оспаривал некоторые положения статей Н. А. Добролюбова (прежде всего -- насмешку над "лишними людьми", которых Герцен оправдывал в качестве жертв николаевского режима; затем -- издевку над "обличительной" литературой, в которой Добролюбов усматривал либеральную беззубость, робость, а Герцен -- ростки настоящей критики). Г., однако, приписывая Добролюбову "обличения", плохо знал статьи своего оппонента: как раз именно Добролюбов и боролся с "обличениями"! Очень плохо разбирался Г. и в положительной программе "Современника": как можно судить по его последующим статьям, он явно не знал, не читал статьи Добролюбова "Луч света в темном царстве".
   37 ...на своей квартире. -- В начале 1858 г. Г. рассорился с княгиней Трубецкой, требовавшей от учителя соблюдения домашнего режима (возвращаться домой не позже 10 часов вечера), и переехал на частную квартиру, как он подробно писал Погодину 9 февраля (Материалы, с. 223; Егоров, с. 339). И. С. Тургенев в письме к В. П. Боткину от 3-13 (15-25) марта 1858 г. сообщал этот флорентийский адрес Г.: "Borgo SS. Apostoli, primo piano ? 1169 -- appartements meubles chez Santi Falossi" (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т. Письма, т. III. М.-Л, 1961, с. 203).
   38 ... великим банкиром... -- Так Г. называл бога, беспечно надеясь выпутаться с его помощью из любого затруднительного положения.
   39 ... известные издания... -- Лондонские издания Герцена.
   40 ... молодым князем О<рловым>... -- Имеется в виду Николай Алексеевич Орлов, сын известного николаевского вельможи, только что женившийся на дочери Н. И. Трубецкого княжне Екатерине Николаевне. См. о нем и о его женитьбе: Феоктистов E. M. За кулисами политики и литературы 1848-1896. Л., 1929, с. 48-59.
   41 Князь Николай... -- Имеется в виду не Орлов, а его тесть Трубецкой, католик.
   42 ...добрый приятель -- Я. П. Полонский (см.: Материалы, с. 340).
   43 ... и дым отечества был сладок и приятен. -- Неточная цитата из комедии А. С. Грибоедова "Горе от ума" (д. 1, явл. 7).
   44 ... с Боткиным... -- Судя по известным нам маршрутам В. П. Боткина (см.: Егоров В. Ф. В. П. Боткин -- литератор и критик. Статья 1.--Учен. зап. Тартуского ун-та, 1963, вып. 139, с. 23), встреча могла состояться именно на возвратном пути Г. из Парижа в Россию: Боткин находился в Берлине по крайней мере с 19 по 22 сентября 1858 г. (нового стиля), а затем через Штеттин, морем, прибыл в Петербург; возможно, что Боткин и Г. вместе вернулись на родину.
   45 Сделанное -- так Г. называл все искусственное, воспринятое по моде или по принуждению, в противоположность рожденному.
   46 ... до Гончарной улицы... -- В Петербурге.
   47 ... с Бахметевым... -- Ни один из предшествующих публикаторов не раскрыл имени этого берлинского знакомого Г. Между тем, благодаря новейшим исследованиям, можно с уверенностью сказать, что речь идет о Павле Александровиче, известном радикале, прототипе образа Рахметова из романа Чернышевского "Что делать?". См. о нем: Рейсер С. А. "Особенный человек" П. А. Бахметев. -- Русская литература, 1963, ? 1, с. 173-177; Эйдельман Н. Я. Павел Александрович Бахметев. (Одна из загадок русского революционного движения). -- В кн.: Революционная ситуация в России в 1859-1861 гг. М., 1965, с. 387-398. Встреча Г. с Бахметевым в Берлине могла состояться в третьей декаде июля 1857 г.: Г. выехал 13 июля из Петербурга в Италию по маршруту Кронштадт-Штеттин-Берлин-Прага-Венеция-Ливорно; поездка продолжалась две недели, как сообщал Г. в письме к М. П. Погодину от 10 августа 1857 г. (Материалы, с. 165). Бахметев же ехал в Лондон к Герцену.
   48 ... диавольском наваждении. -- Речь идет о книге: Парфений. Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой земле, ч. 1-4. М., 1856, где содержится нравоучение отца Серафима Саровского: "... винное питие и табак употреблять отнюдь никому не позволяй; даже, сколько возможно, удерживай и от чаю" (ч. 1, с. 193). Книга была очень популярна в кругу Г. Ср.: Белов С. В. Об одной книге из библиотеки Ф. М. Достоевского. -- "Альманах библиофила", вып. 2. М., 1975, с. 183-187.
   49 Щукин двор -- дешевый рынок в Петербурге, находился недалеко от Сенного рынка.
   50 ... прожить от вторника до субботы... -- О некоторых подробностях берлинской жизни Г. в 1858 г. см. его печатные статьи: "Беседы с Иваном Ивановичем о современной нашей словесности и о многих других вызывающих на размышление предметах" (Воспоминания, с. 308-312) и "Стихотворения Н. Некрасова" (Лит. критика, с. 475-477).
   51 ... со дня отправления Черного... -- По сведениям "СПб. ведомостей", 7 октября 1858 г. (вторник) в Кронштадт из Штеттина прибыл почтовый пароход "Прусский орел", шедший 4 суток; среди приехавших -- коллежский асессор Григорьев (No 221, 10 окт., с. 1288; ? 223, 12 OKT., с. 1301); вероятно, это и есть А. А.; тогда "суббота", день отправления из Штеттина, -- 4 октября ст. стиля.
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru