Лидинька Сулгозина была единственная дочь начальника почтово-телеграфной конторы, человека строгих правил и доброй души, недавно получивший чин Коллежского Асессора, и очень баловавшего свою любимицу - Лидиньку. Лидинька была блондинка, с голубыми веселыми глазами, вздернутым носиком, пухленькими губками и розовыми пухлыми щеками, ямочки на которых почти никогда не изглаживались, ибо она редко не улыбалась. Девушка недавно окончила городскую прогимназию и месяц тому назад отпраздновала свои именины: ей стукнуло семнадцать лет.
Собеседница ее, Капочка Юрченкова, была дочь разорившегося купца из России, Петра Семеныча Юрченкова, человека угрюмого, пожилого и неглупого, который выехал из России три года тому назад и торговал в деревне Сучуговке в полусотне верст от города, в который дочь его Капочка приехала с целью поступить на какое-либо подходящее место и, познакомившись с Лидинькой часто бегала к ней. Будучи ровесницей Лидиньки, она была ниже ее ростом, смуглая, черноглазая и чернобровая, с пышными, темными волосами, правильным носом, тонкими алыми губками и крутым подбородком. Капочка училась в России в гимназии и ввиду отъезда в Сибирь, не окончила ее и принуждена была выйти из пятого класса. Занимая по соседству от Сулгозиных маленькую комнатку, она терпеливо ожидала назначения ее по почтовому ведомству, в чем содействовал ей отец ее подруги Прокопий Гаврилыч Сулгозин.
Подруги, пользуясь праздничным досугом, весело щебетали о танцах, нарядах, прическах и о кавалерах... Собственно говорила больше всего Лидинька. Она была влюблена и считала себя в деле любви достаточно компетентной, чтобы преподавать умение нравиться своей неопытной подруге Капочке, которая хотя и с увлечением слушала рассказы Лидиньки, но относилась к ним как-то недоверчиво. Она никак не могла понять, чтобы можно было уже так сильно полюбить, что даже, как говорит Лидинька, любовью родительской пренебречь и бросить их, убежать с "любимым кавалером". Капочке вообще как-то было не по себе. Она тяготилась своим незавидным положением и в ее грустном задумчивом взоре легко было угадать мысль: "завянешь вот так в нужде, заглохнешь и молодость пройдет бесследно..."
-- Знаешь что, Капочка? - предложила в заключении Лидинька. - Я тебя познакомлю с моими подругами! Хочешь?
-- С какими?
-- Три барышни, все они сестры, дочери купца, все хорошенькие, только старшая прикось... И еще знаешь что? - она понизила голос. - У них есть интересный брат... Вот и тебе не грех влюбиться в него!...
-- Фу, как нехорошо ты обо мне думаешь, -- сказала Капочка.
-- Ну, а как же? - отвечала Лидинька, -- ведь все же влюбляются.
-- А по-моему все равно: и вот я увижу, -- насмешливо добавила Лидинька, -- что запоешь ты, познакомившись с Пашей Кумищевым!.. Увижу!..
-- Да ведь я его еще не видела и не хочу, быть может, видеть!..
-- Нет, Капочка, это я пошутила. Не ты, а он в тебя влюбится, это я знаю!.. А сестры его правда, что славные девушки; вечно у них гости, вечно они танцуют, поют, играют в карты, катаются, и ничего не делают...Брат приходит вечером обязательно с двумя своими товарищами, тоже интересными кавалерами... У них замечательно весело, право!.. Нет, ты с ними должна познакомиться, Капочка! Хочешь, да?
-- Отчего же не хотеть?! -"Какие же пустые здесь все барышни" - мелькнуло в голове Капочки и она спросила: -Лидинька, ты читала что-нибудь из сочинений Достоевского?
-- Нет! - беспечно отвечала та. - Начинала читать "Братья Карамазовы", да скучно уж очень: разговоров там мало... Так только... Вот читала романа три или четыре, приложение к "Родине", так там очень интересно, как влюбляются да все... Правда, так жалко, кто страдает... Я даже плакала... потому и я сама уж так полюбила, так полюбила, что...
И Лидя закатилась стыдливым смехом... Потом она подошла к окну и радостно воскликнула:
-- Ах! Идет! Капочка, посмотри-ка! Мундир-то на нем так и сияет: это у него новый, - и будучи в домашнем костюме, Лидинька побежала в другую комнату переодеться, а Капочка подошла к окошку и из-за навески посмотрела на улицу, где по тротуару, около противоположного ряда домов, шел молодой человек в форме почтово-телеграфного ведомства, сияя белыми пуговицами точно фонарь в темную ночь... Фуражка его с двумя кокардами и лаковым ремнем была вскинута, а сам он своим движениям и походке старался придать как можно больше изящества и чиновного достоинства... Он шел, высоко подняв голову, выпятив грудь и играя маленькой тросточкой, которую держал в правой руке. Черный, длинный мундир его с белыми, в два ряда, пуговицами и желтыми кантами, сидел на нем плотно, точно приклеенный, а черный плащ с белыми погонами, был одет внакидку...
Войдя в переднюю порядочной квартиры Сулгозина, молодой человек густо кашлянул, давая вероятно этим знать, что он пришел и, шваркая маленькими полусапожками, начал снимать свой плащ и вешать его на спичку. Затем, вытянув из кармана белый платок, он тщательно в него высморкался и положил обратно, вынул из другого кармана гребенку, причесал свои черные волосы и, покручивая правой рукой маленькие усики а левой держа фуражку, он вступил в гостиную, где фамильярно раскланялся с Капочкой, шаркая ногами, будто не мог их оторвать от пола и произнося, по своему обыкновению, вместо приветствия: "Сколько лет, сколько зим!.."
-- Здравствуйте! - ласково отвечала ему Капочка.
Одетая в новое платье, Лидинька вышла в гостиную.
-- Сколько лет, сколько зим! - встал навстречу молодой человек и подал руку, не переставая улыбаться своей широкой и оскалившей его мелкие зубы, улыбкой: он никак не мог отвязаться от этой улыбки, когда входил в квартиру Сулгозина и только тогда она покидала его чистое, румяное, с черными глазами и тонкими бровями лицо, когда он отходил от этого дома квартала на два.
Лидинька тоже улыбалась, была красна, как вареный рак и когда говорила, то задыхалась, точно ей воздуху не хватало... Счастливое волнение ее было видно во всем, но больше всего она выдавала его в беспричинном смехе, причем, беспрестанно почти закрывала свое лицо руками.
Первое время все сидели молча и молодой человек - звали его Иван Иванович Легкомыслов - только смущенно покашливал и, смотря на барышень, широко улыбался... Затем он нашелся-таки и, чтобы прервать общее молчание, начал:
-- А какой сегодня чудный день! Тихий, ясный и, нельзя сказать, чтобы -- жаркий!..
-- Н-да... -- сказала Капочка.
Лидинька захохотала еще больше, Капочка недоумевала и улыбалась, а молодой человек вдруг принял этот хохот на свой счет и сделался грустным настолько, что его сделалось жаль...
В комнате стало тихо... Капочка зевнула. Лидинька сделала над собой усилие, чтобы не смеяться и заявила что она "хохотать не будет" и, увидев грустное выражение на лице Ивана Ивановича, испуганно спросила:
-- Иван Иванович! Что с Вами? Ой, какой он право... Опять чего-то рассердился... Поди опять за то, что я хохотала... Ну так что же, плакать что ли?.. Ей Богу, я от радости...
-- Перестаньте смеяться-то, -- почти простонал Иван Иванович.
-- Смеяться?!. Как Вам не совестно... -- и Лидинька, надув губки, отвернулась к окну.
Капочка почувствовала себя неловко. Ей захотелось уйти.
-- Капочка, -- позвала ее Лидя, -- вон смотри. Кумищев-то сам идет к нам... Вот я Вас и познакомлю. Это он, наверное, идет звать нас на гуляние...
-- Счастливой дороги, -- ревниво заявил Иван Иванович, вставая с места.
-- Куда вы? - испуганно спросила Лидинька, -- а вы, разве не пойдете?
-- Да, может, я лишним буду?..
-- Ну, и я не пойду... Вот уж, ей Богу, какой... Вы готовы всех молодых людей перевешать из ревности...
-- Значит... -- промолвил Легкомыслов и не досказал.
-- Да я люблю же, -- стыдливо сказала Лидинька, -- да ведь так не злюсь на всех барышень!.. Иван Иваныч, не ходите!
Лиденька подбежала к Легкомыслову и, схватив его за рукав, удернула в другую комнату.
-- Ваничка, милый мой!.. Хороший, ну что это ты все капризничаешь?.. Будь молодцом... Люблю я тебя одного, ей Богу, одного. Ну, развеселись... Ну, дай поцелую... -- и она крепко прижалась пухленькими губками к щеке красивого молодого человека.
Они вернулись в гостиную снова веселыми...
Хлопнула дверь и торопливо вошел молодой человек, лет 23-х, красавец собой, румяный, стройный, с вьющимися черными волосами, одетый в модную пиджачную пару.
-- Здравствуйте, Лидия Прокопьевна! Как поживаете? Ах, Иван Иванович, здравствуйте!
-- А вот моя подруга, Капочка Юрченкова, -- представила Лиденька и улыбнулась Капочке: "Попробуй-де не влюбиться!".
-- Очень приятно, -- произнес вошедший. - Имею честь представиться - Павел Григорьев Кумищев.
Кумищев вел себя очень развязно, много говорил, весело смеялся и вообще во всем был человеком светским. Он учился в кадетском корпусе, но курса не окончил и пожелал пойти в коммерсанты, хотя торговые дела их были не из завидных.
Кумищев живо завязал разговор с Капочкой и, весело смеясь, составил для нее веселую компанию...
-- Нет, вы, пожалуйста, пойдемте с нами... Право, будет очень весело, -- говорил он. - Мои сестренки вам очень обрадуются и я уверен, вам понравится и вы будете часто к нам бегать.
-- Спасибо, -- конфузливо говорила Капочка. - Но, право... Как же это? Неудобно как-то: через брата знакомиться с сестрами и для этого идти в незнакомый дом...
-- Наш дом не считается неприличным, -- поспешил обидчиво заявить молодой человек. - Помилуйте-с...
-- Да я не про то совсем, что вы? - возразила Капочка. - Я только говорю, удобно ли с моей стороны?..
-- Да ради Бога... ничего, -- настаивал Кумищев, чувствуя, что девушка уже почти не в силах сопротивляться... -- Ей Богу, спасибо скажете, вот увидите, что будет весело...
-- Что ж, хорошо, -- согласилась, наконец, Капочка, и она почувствовала, что так скоро она даже и в мелочах никому не уступала, что она вдруг стала какая-то другая, мягкая, уступчивая, безвольная. Присутствие этого молодого человека опьяняло и в то же время пугало ее.
Ей казалось, что она забралась на высокую гору, что оттуда кто-то толкнул ее и что она летит вниз. Ей страшно того, что ожидает ее там внизу, но страх этот такой жгучий, упоительно-одуряющий, что с ним ей жаль расстаться
А молодой человек все говорил и смеялся, радовался чему-то и казался очень веселым, оригинальным...
Живо все собрались к Кумищевым и направились к выходу.
-Капочка, -- крикнула Лидинька, застегивая жакетку и глядя в окно. - Смотри-ка, тот молодой парень-то из вашей деревни опять идет сюда... Ведь на прошлой неделе был и опять... -- как-то обиженно растянула она...
Веселое личико Капочки вдруг омрачилось какой-то неприятной мыслью.
Все вышли на крыльцо.
II
-- Здравия желаю! - громко сказал подошедший к крыльцу, обращаясь к Капочке с веселой, беззаботной улыбкой. - Как ваше здоровье, Капитолина Петровна? А я вам опять поклон и письмо привез и желал бы заручиться ответом, который, надеюсь, услышать лично.
Молодой человек подал письмо Капочке
Это был парень, лет 22-х, одетый в черные шаровары, запущенные в высокие вычищенные сапоги. Синяя рубаха подпоясана черным кожаным поясом. На голове одета соломенная шляпа. Лицо и костюм слегка запылены, видно было, что он только что с дороги. Лицо некрасивое, изрытое оспой, нос вздернутый, губы несколько выпячены вперед, белокурые волосы вились, и небольшие серые глаза его смотрели как-то пропорционально и как будто, видя перед собою что-то непохвальное, двусмысленно улыбались.
-- Хорошо, -- сказала Капочка, прочтя письмо. - Я напишу им.
-- Когда же за ответом прикажите зайти и куда именно? - спросил молодой человек. - Сейчас вам, вероятно, будет некогда, вы, я вижу, собрались повеселиться, а я вам помешал.
При этом он прямо поочередно каждому заглянул в глаза и, не дожидаясь ответа, добавил:
-- Вижу, что и компания с вами нескучная... Пожалуйста, продолжайте. Я потом зайду...
И он, приподняв шляпу, удалился.
-- Что за птица? - спросил Легкомыслов Капочку, презрительно улыбаясь.
-- Это не птица, -- поспешил сострить Кумищев. - Это что-то вроде пресмыкающегося, знаете, вроде серенькой ящерицы...
-- Нет, в самом деле, Капитолина Петровна, кто это такой? - повторил вопрос Легкомыслов.
-- Да просто, крестьянский парень, сибиряк, из нашей деревни, -- поспешно и как-то нехотя ответила Капочка.
-- Какой он "крестьянский"? Он походит скорее на мясного торговца или на фабричного мастерового...
-- Нет, он учился в Семинарии...
-- Окончил?
-- Нет, кажется, -- сказала Капочка и между бровями ее образовалась досадная складка.
Ей стало как-то неловко, тошно, неприятно, точно на ее глазах острым ножом перепиливали уголь. Ей вспомнился ее отъезд из деревни в город и слова этого "крестьянского парня": "Счастливого пути вам, Капиталина Петровна. Не поминайте лихом нашего брата деревенщину; впрочем, вам там будет некогда: прежде всего нужно будет заботится о нарядах, а затем "он" хороший, пригожий сам навернется, обожжет, обласкает и вы растаете, и как и все девушки кинетесь к нему на шею... Будет ли время помнить о деревне?" Вспомнилось ей также, что она тогда же назвала его прямо "нахалом" и, не подав руки, уехала. Сейчас же она чувствовала правоту этих слов и в то же время знала, что Герасим (так звали "парня") преследует ее, чего-то от нее хочет, словом мешает ей, стоит на дороге... И под впечатлением этих мыслей она не заметила, как они прошли уже два квартала, а Кумищев уже дважды задавал ей вопрос: "Что вы задумались, или плохие известия получили?
-- Да что с вами? - громко спросил Кумищев в третий раз. - Что с вами? Вы даже на вопросы не отвечаете.
И он говорил это с такой уверенностью в себя, что будто все были обязаны отвечать на его вопросы. Но Капочка этой самоуверенности не заметила.
-- Да пишут, что сестра больна и вообще...
-- Что вообще?.. Договаривайте.
-- Да что я вам буду говорить-то... Словом, письмо не из приятных...
-- Ах, Боже мой! - сказал Павел Григорьевич, знавший материальное положение Юрченковых. - Мало что. Может, и я могу быть полезным?
-- Неужели? - спросила Капочка, осененная какой-то новой мыслью, -- и правда?.. Впрочем, что я? Только что познакомились и...
-- Так что ж такое? Я и мой батюшка, -- хвастливо сказал Кумищев, -- не так бедны, чтобы не могли помочь вашему папаше... Я ведь знаю: вероятно плохи его дела?!.
-- Да, -- грустно сказала Капочка. - Ему, видите ли, необходимо бросить эту мизерную торговлю и поступить на какую-нибудь должность... Но нас здесь никто не знает...
-- Ну вот то-то и есть... Забудьте пока об этом... Я сам хорошенько подумаю, а потом заеду к вам и скажу... К вам можно заехать-то?
-- Конечно, буду очень рада, -- сказала Капочка, вспыхнув от счастья, что и она может как-то помочь своему отцу и семье...
Какое-то новое, еще непонятное ей чувство, дополняло эту радость, и ей стало весело...
-- Ну и отлично! - сказал Кумищев, и в глазах его сверкнуло довольство собой и еще какая-то неуловимая и лукавая мысль... Казалось, он говорил: "Оптяпаем и это..."
III
Будучи сыном бедного крестьянина, Герасим с детства своего испытал всю горечь мужицкой жизни и до восьмилетнего возраста не имел ни одной новой рубашки и ни одних сапог, потому ноги его всегда были в цыпках и ранах, ибо, торопясь выполнить приказание своего отца, он всегда бегал во всю прыть и нередко, заворачивая в степи корову, он сшибал о камни свои ногти, или протыкал свои подошвы острой кошениной. Прореха на рубахе его была, можно сказать, хроническая, потому что сколько ее не зашивали, он всегда раздиралась снова, а толстые, холщевые, коротенькие штанишки были вечно грязны и представляли из себя пару полусогнутых самоварных труб.
Дальнейшая его судьба зависела от случайностей. Рано потеряв свою мать, он был с семи лет предоставлен самому себе, ибо, обремененный детворой и бедностью отец его, каждый день был на работе.
И вот однажды летом, проголодавшись, Герасим вместе со своими товарищами, съедают приготовленный к обеду арбуз и краюху хлеба не оставив ничего своим сестренкам и маленькому братишке. Голодные ребятишки жалуются вернувшемуся с поля, уставшему и голодному отцу... Тот берет прут и больно наказывает беднягу. Оскорбленный Герасим, не долго думая, убегает в соседнюю деревню, где увидал его бездетный старый священник и кормит обедом. Мальчуган, уплетая клубнику с молоком и мягкой булкой, весело рассказывает "батюшке" свое приключение. Рассказывает раз, два... В четвертый раз. Батюшка смеется... Затем батюшка перестает смеяться и спрашивает:
-- Куда же ты теперь пойдешь? Ведь отец тебя высечет больше прежнего!
-- Я к нему не пойду! - категорически заявляет мальчуган.
-- Как так? Куда же ты денешься!?.
-- У тебя, батюшка, буду жить: я буду тебе корову загонять, с матушкой буду по ягоды ходить.
-- Да какая у меня матушка ягодница: она еле ноги волочит.
-- Ну я сам буду ягоды таскать вам.
-- А отец твой что скажет?
-- Он тебя, батюшка, испугается и ничего не скажет.
-- Ах! Постреленок ты этакой! Ну что ж, живи!
И стал Герасим жить у батюшки (отцом Петром его звали), стал прислуживать сначала дома, а затем и в церкви кадило подавать. Отец Герасима, услышав об этом, даже обрадовался, ибо знал, что Гераська очутился в лучшем положении. И действительно: Гераська выучился грамоте, а потом батюшка, видя в нем способного мальчика, отдал его сначала в духовное училище а затем в семинарию... Будучи в пятом классе семинарии, Герасим получил письмо о смерти отца Петра. Это сильно на него подействовало и он впервые в жизни горько заплакал...
Долгое время ходил он мрачным, не говорил с товарищами, грубил учителям, и не стал являться на уроки... А затем и совсем бросил ученье, уехал в деревню, "поддержать, как он заявил товарищам, жизнь и здоровье доброй матушки. Первое время он болтался без дела и не знал, за что ему приняться, а затем, поступив псаломщиком, стал заниматься хозяйством и разводить пчел, которых держал еще отец Петр, но ввиду плохого ухода за ними, пчелы количеством не превышали четырех ульев многие годы. Пчелы стали хорошо вестись у Герасима и он теперь, бросив службу псаломщика, занялся исключительно пчеловодством, не бросая и свое маленькое домашнее хозяйство: птиц, коров, овец и три десятины посева... Пасека его прогрессивно улучшалась, а хозяйство все стояло на одной точке, как необходимая поддержка. Излюбленным занятием Герасима было пчеловодство а развлечением -- масса книг и верховая лошадь. Матушка страстно его любила, тихо доживая остатки своих дней.
Вскоре Герасим стал ощущать необходимость в женитьбе, но дал себе слово жениться только на такой, которую полюбит. Приехавшие Юрченковы отрадно повлияли на его одиночество. Его наблюдательный глаз сразу отличил Капочку, но он ей не понравился, да и не старался нравиться, а был своеобразно смелым, веселым и отчасти лаконически резким в своих речах, и по этому почти все семейство Юрченкоавых вооружил против себя. Говоря его словами, он "не желал быть конфеткой и пряностей терпеть не мог".
Отъезд Капочки в город крайне неприятно подействовал на него, а последовавшая вскоре за этим смерть матушки, ухудшила положение его одиночества. Чувствуя, что симпатия к Капочке определилась и вылилась в форму вполне сознательной любви, он сказал себе: "Я должен добиться того, чтобы она поняла меня; быть не может, чтобы, поняв меня, она отринулась от того презрения, которое ко мне питает!.."
IV
После разговора с Капочкой, Герасим перешел на другую сторону улицыи, незаметно для наших знакомых, проследил, куда они пошли и в какой дом завернули. Затем, быстро быстро переменив направление, он отправился к себе на квартиру и стал распрягать свою еще нераспряженую лошадь. Поставив лошадь к сену, он остановился среди ограды, приложив ко лбу указательный палец правой руки и на минуту замер в таком порожении, как бы соображая, как ему действовать дальше.
Затем он опустил руку и, покачивая ею в воздухе, вслух сказал:
-- Цель оправдывает средства, сказано... И неужели я не имею права дать оплеуху какому-нибудь Ивану Иванычу, для того, чтобы спасти этой оплеухой его жизнь, такое бесценное сокровище!.. Ну что оплеуха против жизни?!.
И он быстро пошел в нижний этаж небольшого деревянного дома. Пока он напился чаю, Савраска его успел поесть сена. Напоив его, Герасим всыпал ему овса и начал седлать его лежавшим в тележке казачьим седлом, приговаривая: "Немного, Савраска, дал я отдохнуть тебе с дороги! И свинья же твой хозяин!.. Ну, ничего, приведу дружище, только ты сегодня меня потешь! Покажи всю свою деревенскую резвость!"
При этом руки его как-то неестественно спешили и сам он находился в каком-то возбужденном состоянии. Ему казалось, что Савраска его очень тихо ест овес и что время необыкновенно быстро летит.
-- Фу, черт возьми! - досадовал он, -- эта шляпа еще спадет... И что за всадник в соломенной шляпе?! А фуражку забыл дома.
Он пошел вверх и вернулся оттуда в какой-то старой гимназической фуражке, взятой на время у хозяев.
Летний жаркий день перевалил за полдень.
Но вот лошадь овес съела, Герасим сел на нее и поехал. Поравнявшись с домом, в который вошла Капочка с компанией, он пристально заглянул в ограду и увидев, что она пуста, въехал в нее.
-- Скажите, пожалуйста, -- обратился он к человеку в жилетке, белом фартуке и с метлой в руках. - Здесь живет?
-- Купец Григорий Иванович Кумищев.
-- А его можно видеть, он дома?
-- Нету, в отлучке, в Москву вчерась укатили...
-- А кто же дома?
-- Никово нету... Все уехали...
-- Куда!
-- На гуляние, на Колковый остров, -- объяснил словоохотливый дворник. - А вам што угодно?
-- Да хотел мед предложить... Я пасечник, -- сказал Герасим и, повернув коня, выехал из ограды.
Взглянув на землю он заметил, что тележные следы, повернув направо, затерялись на середине улицы.
"Колковый остров, - рассуждал с собой Герасим. - Теперь надо подумать, что делать дальше..."
И он тихонько поехал по улице и напряженно думал. При выезде же, спросив у городового, где "Колковый остров", он быстро направился к нему, продекламировав: "Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней!"
Герасим быстро разыскал остров, а на нем молодого Кумищева с компанией.
Кроме знакомых лиц Герасим заметил еще трех незнакомых ему барышень, изящно одетых, причем, судя по костюму, одна из них была гимназистка. Пристально взглянув на нее, Герасим подумал: "Лицо серьезное, надо быть, девка с толком!"
Услышав такое неожиданное наступление незнакомца, улыбающегося и не сходящего с разгоряченного коня, молодые люди и барышни вдруг притихли, точно оробели чего-то, причем барышни между собой переглянулись, громко расхохотались, а молодые люди окинули Герасима вызывающим взглядом, как бы говоря: "Это что за безобразие!". Капочка вспыхнула, как бы сконфузившись, что она виновата в посещении их компании "неприличным" гостем.
Но Герасим, еще шире улыбаясь, сдвинул фуражку со вспотевшего лба на затылок и громко сказал:
-- Пользуясь случаем, что среди вас есть моя старая знакомая, желал бы представиться вам всем, господа, но сомневаюсь в прочности нашего знакомства, ибо я уверен, что вы строго следуете традициям всех, так называемых, приличий. Может быть вы, Капитолина Петровна, выручите? Представите меня вашим приятелям?
Капочка некоторое время смущенно молчала, но потом сердито и развязно спросила:
-- Что же вам собственно нужно?
-- Благодарю Вас, -- смеясь, возразил Герасим, -- вы, кажется, намерены ругаться со мною, а не выручать?! Чем же это объяснить?
-- Хорошо, я вам объясню, Капитолина Петровна, что именно мне нужно, только прошу внимания, -- как бы не слыша оскорбительных выражений, сказал Герасим, улыбаясь уж как-то зло и двусмысленно. - Во первых, мне хотелось побыть с вами наедине и поговорить об очень серьезном деле, а для того, чтобы это сделать нужно было, чтобы вас же не компрометировать, представиться вашим знакомым, чтобы засвидетельствовать перед ними мое право равного по развитию с ними человека и вашего знакомого, во вторых, говоря откровенно, меня ужасно интересует кружок ваших знакомых, желание познакомиться с которыми, как с людьми молодыми и интеллигентными вполне естественно и, в третьих, для меня нет других путей к достижению моей главной и вполне благородной цели, и я открыто заявляю, что если среди Вас есть хотя половина людей со здоровым смыслом, вы меня поймете и поступок мой найдете не только для вас необидным, но и заслуживающим внимания!..
-- Ха-ха! - громко крикнул Кумищев. - Вот так фрукт! Да ты откуда такой ферт выискался?!.
-- Гоните его отсюда! - крикнул Легкомыслов.
-- Экое нахальство! Какое свинство! - в голос кричали Лидинька, старшая и младшая Кумищевы.
Капочка и гимназистка молчали. Первая была "пристыжена" поступком "своего знакомого", а вторая презрительно смотрела на Капочку, как бы говоря: "Ну и знакомые у тебя сударыня!.."
-- Позвольте, ошибаетесь и совершенно напрасно видите во мне нахала, -- продолжал еще громче Герасим. - Хотя я это вам извиняю, ибо знаю, что все это для вас ново и небывало, но во всяком случае гнать меня отсюда до тех пор пока я не уеду сам, вы не можете, ибо у меня вовсе не было желания оскорблять вас или нарушать ваше удовольствие. Вы оскорбились, сами нарушили и спокойствие ваше...
-- Может, господа, вы побить меня хотите? - спокойно, но уже улыбаясь заметил Герасим. - В таком случае я сойду с коня, ибо в драке, я вижу, желают принять участие и барышни, которые вероятно лошади побоятся, а стало быть, им будет неудобно.
Он быстро слез с коня, набросив повод на луку и скрестив на груди руки, смиренно стал среди волнующихся.
Молодые люди быстро отступили, а барышни испуганно сбежались в тесную группу. Немая картина продолжалась с полминуты.
-- Стыдитесь, господа, ваших слов и действий, -- покачивая головою, спокойно и внятно сказал Герасим. - Вы люди городские, интеллигентные, что-нибудь читали, чему-нибудь учились. Как же вы не можете отличить до сих пор, что черное и что белое? Не пора ли проснуться вам от этой "приличной" и "деликатной" спячки и хоть сколько-нибудь научиться понимать прямое слово истины... Вспомните ваш поступок и спросите каждый свою совесть: "Был ли я виноват перед Вами, желая с вами познакомиться? Оскорблял ли я вашу честь, ваше человеческое "Я"? Нет! Я встревожил ваше болезненно-- эгоистическое самолюбие, воспитанное все сковывающим, всему препятствующим "приличием"! Вам "неприличная" для вас смелость моя показала во мне "Нахала", благородное желание говорить, возбудило в вас негодование, а моя покорность вам вас смирила!.. Знайте же, чтобы быть хорошим человеком недостаточно быть приличным, а необходимо прислушиваясь к голосу совести и сердца, иметь простое, человеческое отношение к людям! И никто из вас не догадался, что меня, прежде всего, привело сюда благороднейшее и честнейшее чувство, то чувство, которое способно двинуть человека и не на такие дела и не на такие подвиги... Только жаль, что нет у нас ни людей, способных подчиняться всецело этому чувству, ни хороших благородных подвигов... И вот вы видите сами, оно, это чувство, проснулось во мне и в первых встречных людях не только не нашло сочувствия или поддержки, но вызвало взрыв негодования и безумное, бессмысленное кощунство!!.
Герасим перевел дыхание. Все молчали.
-- Чувство-- это любовь! - крикнул Герасим и с упреком взглянул на Капочку. - Но не та любовь, какая знакома всем вам, не та, которую с языка не спускают вот этакие красивые люди, -- он указал на Кумищева и Легкомыслова, -- но та, которая служит им орудием для достижения их низменных животных похотей, не та любовь, которая создает страшные и позорные несчастия осмеянным девушкам и женщинам, а любовь высшая, молчаливая, вечно стремящаяся к высшей добродетели, к идеалу жизни, к плодотворному хотя и тяжкому труду... Вот все, что я вам могу сказать в свое оправдание, но, увы, сомневаюсь в том, вполне ли вы меня поняли?! Прощайте!..
Он вскочил на коня и скрылся за ближайшими деревьями. До слуха его доносились шумные возгласы.
-- Ну и ферт...
-- Да ведь еще и краснобай, смотрите-ка...
-- Просто нахал и больше ничего
Но хоть они и сыпали такие слова вслед Герасиму, а однако у всех закралась в душу что-то новое, смутно сознаваемое. Он казался для всех каким-то необыкновенным и как будто интересовал всех своей загадочностью, и этой плохо понятой речью... Только одна гимназистка строго взглянула на молодых людей, двусмысленно и тихо сказала: "Зачем мы будем щадить хорошее, когда сами мы гадки и пошлы... Мешать нам будут... Прочь все лучшее!"
Но ее, кажется, никто не понял.
Капочка была расстроена больше всех... Ей почему-то сделалось так тошно, что она готова была плакать: обидел ли ее Герасим, жалко ли ей было его, или она ненавидела его - для нее самой было непонятно, но только тяжко было у нее на душе...
Заметив такое настроение Капочки, красивый Кумищев подсел к ней и стал так ласково, так мило и тихо говорить ей что-то в утешение, что она совершенно пьянела, у нее кружилась голова, а сердце билось шибко, шибко!
V
На другой день вечером Герасим пешком отправился на квартиру Капочки. Подходя к квартире ее, он нос к носу столкнулся с Кумищевым, который, спрыгнув с крыльца Капочиной квартиры и не заметив Герасима, быстро направился вдоль тротуара.
Герасима так и покоробило, он чувствовал, как кровь прилила к его лицу и как она отлила обратно. Молча стиснув зубы, он распахнул дверь и... увидел смеющуюся счастливой улыбкой Капочку, с разрумяненными щеками, сбитой прической и влажными губами...
-- Вступила в новую жизнь, или только вступаете? - сурово спросил он ее, не здороваясь... Капочка смутилась и казалось не знала куда ей деться.
-- Поздравляю вас с новым счастьем! - продолжал Герасим. - Хотя не знаю, надолго ли оно?!
-- Как вы смеете? Что вы говорите? - крикнула девушка.
-- Говорю то, в чем убежден и отрицать чего у Вас не хватит совести!
-- Какое ваше дело? Кто вас просил сюда?
У Капочки навернулись слезы... Она беспомощно опустилась на стул и закрыла лицо руками... Плечи ее судорожно вздрагивали...
Герасим молча сел на стул. Никогда в жизни ему не было так тяжело... Ему и жаль было эту бледную девушку и ненавидел он ее и от бессильной злобы к Кумищеву сердце его готово было вырваться из грудной клетки. Впервые заклокотало в нем чувство ревности и он готов был руками задушить этого противного Кумищева.
Он молчал. Молчала и Капочка... В маленькой уютной комнатке царила какая-то страшная тишина.
-- Хотите слушать, а я буду говорить? - начал Герасим, как бы обращаясь к пустой темнеющей комнате.
-- Оставьте меня... -- прошептала она сквозь всхлипывания.
-- Нет, не оставлю! - твердо заявил Герасим. - До тех пор не оставлю, пока вы, во-первых, не выслушаете меня, а, во-вторых, не дадите мне полного, точного и основательного ответа на мои вопросы! Согласны?!
-- Что вам надо?
-- Да вы согласны слушать?
-- Говорите же! - не отрывая рук от лица, сквозь слезы, говорила девушка...
-- Хорошо. Слушайте. Если есть кровь и сердце, то вы допускаете, то таковые и у меня имеются! Вы способны допустить, что в моей душе могут быть и чувства, и желания, и притом желания самого честного свойства: чистые, невинные желания!.. Допускаете?
-- Ну?
-- Имея и сердце и душу, а к тому же и рассудок, имею ли я право любить или нет? Имею ди я право сказать об этом тому, кого люблю, или не имею права? А?
-- Ну!?
-- А если я имею право любить, то не должен ли я, прежде всего, спасти любимого человека от близкого и неизбежного падения?!
-- Это еще что такое?
-- Да я спрашиваю вас: должен я, или нет, имею ли я на это право или нет?
-- Ну, дальше!?
-- Так вот же, Капочка, слушайте... Когда я увидал вас в третий раз в жизни, вы мне показались замечательно доброй и честной девушкой и с тех пор я в душе своей лелеял ваш образ, мечтал о том, что бы придумать для вашей жизни лучшего, чем бы облегчить вашу судьбу, а сам работал все и работал... И вот третий год теперь пошел и мечты мои окрепли, мои думы сложились в правильную мысль, мои чувства вылились в форму высшей лучшей любви и я решил теперь сказать вам об этом. Сказать потому, что пришло время. Я не могу жить дальше так... Мне нужно жениться, а женою я не хочу иметь никого, кроме вас... Слышите?!
-- Слышу, но что же мне делать, если я вас совсем не люблю.
Герасим молчал... Ему не был страшен этот прямой ответ, так как он ждал его, но в нем жива была одна надежда.
Гм... Не любите вы потому, что не старались мною интересоваться, не обращали на меня никакого внимания... Я верю, что ваше доброе чуткое сердце не может не оценить и не полюбить меня, а ваша честная душа не может сказать вам что-либо против меня. Слушайте, Капочка! Я не хочу вам навязываться, не хочу насиловать вашего сердца, но хочу вам только одного добра, потому что иной любви не признано. Мне теперь остается одно: сказать вам все до конца и смириться с окончательным вашим приговором. Ну, думайте: я не буду больше преследовать вас, только будьте со мною прямы и откровенны.
Он встал и подошел близко к ней, взял ее за руку и тихо сказал.
-- Мне жаль вас так, как может пожалеть одна мать своего трудного, большого ребенка, спасти которого она отчаялась... Слушайте, Капочка, бедная вы, славная девочка! Вот я застал вас сейчас счастливой!.. Он красивый, здоровый, ласковый, веселый... Вы счастливы были с ним и прокляли мое посещение, нарушившее ваше счастье. Он целовал вас, обнимал... А скажите, сказал он вам хоть одно слово правды, голой, истиной правды?.. Нет, он говорил вам только ласки и только целовал вас... А давно ли вы с ним познакомились? Третьего дня или вчера? Как же это так скоро и вы его полюбили и он вас? Когда вы успели узнать друг друга? Вы не старались узнавать, вы увидели, что он красивый и как неопытный ребенок увлеклись, а он этим воспользовался и сегодня взял ваши поцелуи... А завтра... завтра возьмет он все, что... что никто уже вам не вернет... Он возьмет ваше счастье завтра же. Сегодня он дал вам его маленькое, коротенькое, а завтра его отнимет и не дальше, как завтра он даст вам взамен его вечное тяжелое горе, вечный стыд и, как сон, жгучее воспоминание... А затем бросит вас... Смотрите же, что ждет вас и отвечайте же пока не поздно: согласны вы сейчас же, немедленно, быть моей женой? Сейчас же, чтобы я увез вас в село? Говорите, я жду...
Он был возбужден настолько, что казалось, готов был убить и себя и ее, если она посмеет не согласиться.
Она молчала. Минута страшного, рокового ожидания...
-- Уходите от меня, бессовестный! Я вас ненавижу... -- почти простонала она пристыженная, униженная, оскорбленная и все же сознающая правоту слов его...
-- Бедная, несчастная девочка! - сказал Герасим, беспомощно опустился на стул возле стола и горько заплакал.
-- Завтра, завтра, -- повторял он, -- не дальше, как завтра она падет... Он мешкать не станет... Она отдалась уже ему... Нет, ни за что! - сказал он громко и встал.
-- Капитолина, опомнись! Ведь ты погибнешь завтра! Что ты делаешь?!! - он крепко схватил девушку за плечи и, сжимая их, кричал: -- Опомнись, что ты делаешь? Опомнись!
Но девушка судорожно вздрагивала в припадке истерики и беспомощно упала как подкошенная.
Герасим схватил стоящий на окне графин с холодною водой, облил ей голову, взял воды в рот, вспрыснул лицо девушки и нежно уложил ее на кровать. Затем зажег свечу и сел около кровати, любуясь побледневшим, матовым, почти еще детским личиком девушки. Она казалась спящей. Он рад был, что она спит и пристально смотрел на нее.
VI
Был конец июля. Вечерело. За длинный, знойный день я страшно утомился и, расстрелявши последние патроны, направился вдоль небольшой, извилистой, окаймленной кустарниками речки. Солнце только что село за ближайшую конусообразную гору и западный небосклон горел красивою летнею зарей. Мне страшно хотелось есть, а в ягдташе было пусто. Убитые за целый день пара тетеревей, бекас и две перепелки беспомощно болтались у пояса, надоедливо колотя меня по бедру. Идти до деревни оставалось верст восемь и я, истощенный голодом, не надеялся, когда бы то ни было добраться до нее, а о присутствии поблизости другой деревни, -- не знал. Обогнув одну купу прибрежного кустарника, я встретил препятствие: мой путь был прегражден изгородью. Я ее перешагнул и очутился среди каких-то полос цветущей, видимо посеянной, травы. Пройдя шагов пятьдесят, я был приятно удивлен очень оригинальным видом: среди небольшой, красивой лужайки, симметрично, со вкусом знатока и любителя, была раскинута пасека, а дальше, утопая в кудрявом и пышном кустарнике, стоял крытый камышом простенький домик с недеревенскими окнами в три стекла. На крыльце домика в профиль стояла молодая женская фигура и звонким приятным голосом кричала:
-- Гася, да где же ты, наконец!
Повернувшись в мою сторону, она очевидно была удивлена моим появлением среди их пасеки... И не успел я открыть рта, чтобы извиниться и объяснить в чем дело, как почувствовал страшную боль в левой брови и заорал. Меня ужалила пчела.
-- Так, так... -- шутливо заметил сбоку меня мужской голос. - Они у меня очень не любят чужих людей. А вы идите вот сюда к ручью да смочите водою.
В этот момент я почувствовал такую же боль на верхней губе... Скандал!.. Я бегом направился к дому. Боль была нестерпимая, так что было не до обрядов вежливости... А хозяйка добродушно смеялась и утешала меня, говоря, что это сейчас же пройдет.
Действительно я скоро перестал чувствовать боль, но господа, что за образина получилась вместо моего лица? С опухшей бровью и вздутой губой я походил на карикатурное изображение и мне ужасно было стыдно за себя.
-- Простите, пожалуйста, -- начал я обращение к хозяевам. - Я по неведению набрел сюда и потревожил вас... Я не здешний человек и совсем не знал, что тут есть пасека.
-- Ничего, ничего! Ради Бога без церемоний... -- просто и прямо сказал хозяин, совсем еще молодой, широкоплечий мужчина. - Чем проще, тем лучше... Проходите, ради Бога, в нашу хату... Сейчас чай будем пить...
-- Что вы, помилуйте! - начал было я, хотя чувствовал, что лгу и ненавидел себя за это: мне ужасно хотелось есть и подольше побыть с этими интересными людьми...
-- То есть, как это помиловать? Вы же голодны? Ведь вы с утра в поле?
-- С утра.
-- Ну, так чего врать-то, ведь есть хотите?
-- Так это не значит, что я должен... -- попробовал было я защищаться.
-- Именно это и значит, что вы должны закусить, напиться чаю с нашим медом и лечь на сеновале спать, знаете, по-тургеневски?!.
-- Гм... вы ужасно интересные люди, -- сказал я, невольно улыбаясь.
-- Ну то-то вот и есть, -- не улыбаясь сказал хозяин, в то время, как переодетая хозяйка вошла в комнату с салфеткой и чайником в руках.
-- Вот это моя жена, Капитолина Петровна, а меня вы и так должны знать. Я - Герасим Самойлыч Савельев; еще нахалом слыву в здешнем околотке... Я вас видал в городе...
-- Да неужели это вы! - почти вскрикнул я, вспомнив одну очень оригинальную сказку про этого "нахала".
-- Я самый...
Я был ужасно удивлен, ибо того нахала, о котором я слышал в городе, описывали совсем не так. Я видел перед собою доброе серьезное лицо с умными глазами, высоким, красивым лбом, но не того чудовищно дерзкого нахала, о котором как-то слышал в городе.
-- И эта, та самая, которая?.. - спросил я, кивнув в сторону его прехорошенькой и слегка загорелой жены.
-- Да, та самая Капочка, -- быстро ответил Савельев, -- которую чуть не скушал городской не нахальный, но изящно подлый франт. Та самая, да... Но что же вы стоите, садитесь, или бежать хотите от нахала?! Вы уж меня простите - я человек прямой и открытый, вежливости и деликатности чуждый... Попросту и без затей... Вы кто? Ведь вы, кажется, какой-то юрист или как это...
Я сказал.
Между тем, молодая хозяйка хлопотливо уставляла стол простыми, но обильными деревенскими закусками. Когда все было готово, она сказала:
-- Ну-с, пожалуйте закусить чем Бог послал... А выпить у нас и нечего... А все охотники перед закуской, я слыхала, любят выпить... Помилуйте и извиняйте...
-- Я очень вам благодарен, -- с чувством сказал я.
Мне ужасно понравилось ее обращение, простое, оригинальное и искроенное... Ни на йоту я не видел в нем лжи или обычного женского кокетства и притворства...
Мы долго беседовали и Савельев во многом проявил свою начитанность и развитие.
Затем заботливый хозяин сам устроил мне добрую постель на сеновале и отвел меня на нее... Но я не мог уснуть и все думал об этом приятном и интересном знакомстве. Наконец сон меня совсем покинул. Я встал, накинул на себя какое-то пальто, которое было дано укрываться и вышел. За спиною усадьбы журчала речка и я пошел туда, сел под куст и стал думать о жизни вообще и о своей будущности в особенности.
Вдруг сзади меня послышались голоса и шаги. Я спрятался за куст, так как был не совсем одет. Шли мои новые знакомые.
-- Не потому, Капочка, жизнь плоха, что плоха, а потому, что мы все ее плохо сделали, -- говорил мужской голос, -- а устроить ее, поправить не умеем и не стараемся. Все надеемся на какое-то счастье, точно оно должно привалить к нам без хлопот, без старанья, точно мы заслуживаем его тем, что желать умеем...
-- Совершенно верно, Гася, и какая я была раньше дура... и не думала, и не старалась мыслить о том, о чем мы почти каждый день с тобой говорим теперь... И как в самом деле хорошо то, что ты делаешь... Как хорошо... Какой ты у меня Гася умный, добрый, славный... И послал же мне тебя Бог... Помнишь тот вечер, когда ты пришел ко мне в городе и я гнала тебя за твое честное и доброе желание взять меня замуж?.. Но помнишь... Это были мои последние моменты моей ненависти к тебе... Истерика моя, это было начало моей любви к тебе... Я не могла уже не любить тебя и не оценить твоей честной души... И какое доброе ты сделал дело. Как я должна благодарить тебя, мой милый, добрый!..
-- Подожди, после поцелуешь, -- говорил он, -- вот я тебе все и говорю, и буду говорить, пока все твои мысли, все убеждения не разделю с тобой... Мне, например, сейчас хорошо живется, но все-таки не надеюсь на лучшее и не думаю, что вечно буду так блаженствовать, а жду и неприятностей и несчастий... Я готов и к бедности, и ко всему, и меня это не пугает, ибо нельзя человеку вечно пить только одно сладкое... Не будет интереса к жизни.
-- Но за что же? Ведь ты так трудишься, -- возразила она. - Ты не знаешь покоя в хлопотах, ты заботишься, а главное, ты никого никогда не обижаешь... За что же тебе ждать горя?
-- Не знаю покоя? Вот ты меня все-то не понимаешь! Да этот труд-то, это то "беспокойство" и есть мой настоящий покой, удовлетворение моего призвания, потому что люблю труд. В природе труд как развлечение, как удовольствие и это же хочу внушить тебе...
-- Я тебя понимаю и совершенно с тобой согласна... Ну, где ты будешь купаться? Тут купайся, а я посижу здесь на бережке...
И она села, а он, спустившись к речке, стал раздеваться.
-- И тебе, Капочка, не стыдно?
-- Чего?
-- А того, что я раздеваюсь вблизи тебя?
-- Нет, нисколько... Мне женщины было бы больше стыдно, чем тебя, ибо так я за эти десять месяцев к тебе привыкла... Мне теперь кажется, что твое тело - часть моего тела, и одно без другого существовать не может. И действительно я никогда не пережила бы твоей смерти! Н7икода не пережила бы.
-- Ну, а кого же, Капочка, ты мне преподнесешь? - весело и громко спросил он ее, хлюпаясь в воде. - Сына или дочь? А?
-- И стыдно мне и сладко слушать эти слова твои, -- отвечала она, смеясь. - И я даже не могу тебе приблизительно объяснить того блаженства, которое наполняет мою душу, когда ты говоришь о детях...
-- Правда, это должно быть очень интересно, -- серьезно сказал он, одеваясь... -- Чувствую, что тут нечто есть такого великого и святого!..
-- Ну, пошли! - сказал он.
-- Пошли... -- ответила она, ласкаясь к нему.
-- Охотник наш поди спит теперь сном праведника, -- сказал Герасим. - Жаль бедного: пчелы-то покусали... Ты завтра, Капочка, пораньше встань, да чего-нибудь, знаешь, горяченького приготовь к чаю.
-- Хорошо, хорошо, дорогой мой, добрый!..
И так это было все просто и мило!.. И радовался я их счастью и завидовал ему... Хорошо у меня было на душе, легко и отрадно на сердце...
-- Удивительный человек! - сказал я вслух, встал и пошел спать.
На востоке показался розовый отблеск утренней летней зари.