Гребенщиков Георгий Дмитриевич
Родник в пустыне
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Гребенщиков Георгий Дмитриевич
(
yes@lib.ru
)
Год: 1923
Обновлено: 10/02/2017. 55k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Рассказы
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Г.
Д.
Гребенщиков
Родник в пустыне
I
Уже несколько дней с утра до вечера, до головной боли, до тошноты качалась на верблюде Ксения, украдкой от самой себя лизала потрескавшиеся губы, маленькими глотками пила из фляжки теплую воду, подкрашенную клюквенным экстрактом -- и все-таки не верила, что она находится где-то на широтах Туркестана и Кашгарии и что позади, на верблюде, среди вьюков и желтых чемоданов сидит, качается, смотрит на нее и, улыбаясь, щурится от солнца ее муж.
Все было естественно и вероятно, пока была в Москве или пока неслись по бесконечным путям Сибири в экспрессе международного общества, в прекрасном купе, с рестораном и салон-вагоном по соседству.
Весна, первые робкие сближения с мужем и простор Сибирских степей делали поездку радостной, волнующей и интересной: именно не в Европу, а в Азию понеслись они в свадебное путешествие, и в этом была часть того особенного и яркого, что вообще побудило Ксению на ее оригинальный брак.
Это был редкий случай выйти за англичанина, хотя и очень обрусевшего, но все же настоящего британца, слегка презиравшего все неанглийское и живущего в России с несомненною исследовательской целью. Этот случай, как озорницу, подзадорил Ксению и она вышла замуж неожиданно для своих родителей. Она научила Роберта, как нужно совершать церковные формальности, а он с веселым любопытством воспользовался всеми льготами православия, какие можно купить за деньги в любой из подмосковных церковок.
Ксения подозревала, что Роберту нужна была не столько жена, сколько молодая москвитянка, спутница по Азии и переводчица, знавшая восточные языки, и, в свою очередь, прятала лукавое желание подчинить себе самоуверенного иностранца и превратить его в ручного интересного проводника на край света.
Вообще, на брак свой Ксения смотрела, как на ключ к необычайно яркой, никому неведомой и интересной жизни.
Избалованная дочь уральского горнозаводчика, Ксения с детства жила в Москве, до двенадцати лет увлекалась иностранной литературой, спортом, рысаками и театрами, а с двадцати лет неожиданно для себя стала переводчицей. Весь свой досуг и темперамент отдала восточным языкам и переводам и заражала своих читателей необычайным любопытством как раз к тем странам, которые были менее всего известны. И этим заинтересовала Роберта.
До знакомства с нею он не поверил бы, что в России есть девицы, знающие все европейские и часть восточных языков, и относился к Ксении с тем вниманием, какое могут проявлять лишь англичане, раз составившие свое мнение, но слегка сбитые с толку.
Ксения с одинаковой легкостью болтала с Робертом на разных языках и при этом всегда с любопытством всматривалась в его зеленоватые глаза и тайно спрашивала себя:
-- "Способен ли он полюбить?"
Роберт был скучно-корректен, педантичен, слегка шутил, никогда не раздражался, и это огорчало Ксению. Вначале ей совсем не нравилась его красная, длинная, жилистая шея, отчего гладко-стриженная голова казалась маленькой. Не нравилась постоянная манера держать во рту сигару, смотреть мимо Ксении и ходить широкими шагами, с раскачкой снизу вверх.
Больше же всего, уже после свадьбы, Ксению задело плохо скрытое в Роберте высокомерное отношение ко всем не англичанам.
Однажды, -- это было в день посадки на Сибирский поезд, -- он смотрел в окна вагона на бестолково мечущихся пассажиров с огромными узлами, почти с перинами, вспотевших, красных и растерянных и ядовито усмехался.
Ксения не выдержала и сказала:
-- Мне неприятно, когда я вижу этот твой издевательский взгляд. Ты постоянно насмехаешься над русскими и над Москвою.
-- О, что ты! Россия и Москва -- это настоящий клад для путешественника!
Ксения скрыла раздражение, отвернулась и закусила губку.
-- "А говорят еще, что англичане джентльмены..." -- иронически подумала она.
Потому-то и в пути, несмотря на то что Роберт относился к ней с супружеской нежностью, она не могла привыкнуть к нему и все как будто сторонилась его. Между тем, Москва отодвигалась все дальше; мимо проносились пустыня и дикие места, мелькали незнакомые чужие лица, впереди вставала неизвестность и одинокие скитания с Робертом.
И вот, даже теперь, на шестой день караванного пути, изнемогая от зноя и оглядываясь назад, Ксения неизменно думала, что Роберт только путешественник и зеленые глаза его улыбаются не супруге, а беспомощной северной женщине, такой хрупкой и слабой под лучами беспощадного южного солнца, и такой забавной на верблюде.
Она с ненавистью смотрела на желтые чемоданы на горбу верблюда, на котором ехал Роберт, потому что эти чемоданы, их прихотливые удобства и предусмотрительность, больше всего напоминали ей о том, что Роберт только путешественник и иностранец.
Голова Ксении, как надломленная лилия, то и дело падала на грудь, при этом обнажалась нетронутая солнцем часть шеи с легкими золотистыми завитушками волос и бело-голубою нежной кожей.
Это напоминало Роберту о всем ее стройном, хрупком и чистом теле, и он, покачиваясь на верблюде, самодовольно улыбался и лениво попыхивал сигарою.
II
Впереди ехал дунганин из Кульджи, человек без имени, без языка и без отечества. Рожденный где-то на узлу границ шести восточных стран: России, Бухары, Афганистана, индии, Кашгарии и Монголии, он не принадлежал ни к одной из них, жил же во всех, совсем не интересовался границами, занимался вьючною перевозкою товаров на пространстве от Джаркента и до Лхасы, давным-давно сбрил мешавшую ему косу, носил сартовскую тюбетейку и совсем утратил какие бы то ни было понятия о Боге и религии.
Он кое-как знал языки: китайский, монгольский, свой дунганский -- смесь киргизского с кашгарским, -- всего три слова русских: "нет", "хозяин" и "маленько". Из них чаще всего произносил "маленько", хуже, но вполне понятно -- "нет" и совсем по-своему -- "хозяин", которое выходило у него: "кажайн". Однако, всех этих трех слов ему хватало для сношений с русскими купцами где-нибудь в Копале или Сергиополе близ Семипалатинска.
Когда нужно было попросить прибавки, он вплетал в свою речь слово:
-- Эй! Маленько! Маленько...
Когда нужно было войти в дружеские отношения, он повторял, как повторяют кличку злой собаки, которую хотят расположить к себе:
-- Эй, кожайн, кожайн!.. -- и делал мягкий жест рукой, как бы хотел "хозяина" погладить.
Когда же сердился и не мог согласиться с расчетом, или оскорблялся, повторял глухо и обязательно отвернувшись:
-- Нет! Нет!
Так и теперь, на смешанную речь путешественников, которые говорили ему по-турецки, по-китайски и по-русски, чтобы он держал путь на север, на Черчень-дарью, он отвечал сердито и не поворачивая головы:
-- Нет, нет!.. Нет! -- и держал путь прямо на юг, на Джаркен-дарью.
Это совсем путало план Роберта. Он с самого начала не хотел ехать по избитым путям, описанными другими путешественниками. Тянь-Шань по описаниям Семенова и Потанина он так хорошо знал, что совершенно им не интересовался, и потому-то из Семипалатинска не поехал на Верный или на Балхаш, которые знал по Пржевальскому, но поднялся по Иртышу до Зайсана, и оттуда, с упрямством англичанина по совершенно неведомым путям через Алатау, на Кульджу и через Небесные Горы на Токламанскую пустыню. Отсюда он намеревался открыть прямой путь на хребет Алтын-таг, потом перерезать весь Тибет и выйти в Индию в уже знакомые ему английские колонии.
Все шло хорошо вплоть до Кучи, откуда нанят был этот дунганин. От Кучи дунганин шел как надо до начала Токламанских степей. Но здесь он сразу развернулся и пошел в противоположную сторону.
Роберт раза два соскакивал с верблюда, догонял дунганина, брал за повод его верблюда, поворачивал на восток, грозил проводнику кулаками и ружьем, и дунганин некоторое время шел, как ему было приказано. Но потом снова круто поворачивал на юг, стегал верблюда бичом и глухо, злобно повторял:
-- Нет. Нет...
Ксения, наблюдая за этими сценками, тайно злорадствовала над Робертом:
-- "Не все так делается, как ты хочешь!"
Роберт, как бы почуяв это, перестал смотреть на Ксению, замолчал и пошел пешком. Это был явный признак его скверного расположения духа. Пешком он шел быстрее каравана, и то и дело уходил вперед.
Дорога шла в виду Тянь-Шанских высот, которые в знойном, мутном воздухе едва маячили на юго-западе. Каменистая, выжженная солнцем холмистая степь, была совершенно безводной и безлесной. С земли, уступая Роберту дорогу, вспрыгивали тысячи кузнечиков, словно брызги от его сапог с тяжелыми подошвами. Стрекотание кузнечиков лишь напоминало и подчеркивало знойность и безжизненность степи. По тому, как Роберт уходил вперед, поджидал караван и снова шел по дороге на юг к вершине Джаркен-дарьи, Ксения поняла, что Роберт подчинялся дикарю. Но в то же время, видя слегка сутулую спину мужа, съехавшую на затылок кепи и эти упрямые, крепко становящиеся на землю и полусогнутые в коленях ноги, она была убеждена, что англичанин никогда не простит дунганину его непокорства.
Совсем прямо над головой стояло солнце и Ксения напрасно искала теней от верблюдов и от себя. Обычно на тени она ловила свой силуэт и как в зеркале проверяла: хорошо ли лежит на голове газовый шарф, обернутый чалмой вокруг прически. Эта женская манера искать себя во всем, что может отражать: в зеркале, в воде, в уличной витрине и даже на тени -- вызывала всегда шутки Роберта, и Ксения старалась прихорашиваться украдкой от него. Теперь она еще чаще сторонилась его или потому, что была запылена и неумыта, или чувствовала, что от нее пахнет потом. Да и многие непредвиденные подробности: ссадины на ногах от ремней седла, смокшее и пропыленное, а потому едкое белье или воспаленное от постоянного сидения на седле тело -- причиняли Ксении, кроме физического, глубокое душевное страдание. При одной мысли о том, что Роберт как-нибудь узнает или догадается об этом, она вспыхивала и, завидуя, что он идет пешком, презирала свое слишком женственное тело, совсем не предназначенное для тяжелых путешествий. Она бранила разных романистов и писателей, которые во имя лицемерной эстетики так часто лгут и уже во всяком случае умалчивают обо всех тех мелочах, которые могут служить причиной стольких неудобств, несчастий, даже отчаянья, женщины.
Ксения понимала, что загар вовсе не обезобразил ее лица, хотя с носа и сыпалась шелуха а щеки сделались каким-то ярко-красными. Это совсем не то, когда какая-либо куртизанка после трехмесячного бесстыдства на лиманах и на морских пляжах, приобретает сплошную бронзовую окраску сроком на полтора месяца.
Все эти мысли рядом с жаждой и усталостью снова и снова почему-то раздражали Ксению и настраивали ее против Роберта: и за то, что он молчит, и за то, что он нерусский, и за то, что потащил ее в эти проклятые пустыни без воды и без дорог, и за то, наконец, что она все еще не может почувствовать к нему настоящего доверия, любви и нежности а, главное, за то, что здесь она уже не в состоянии стать свободной и беспечной, какой была еще совсем недавно.
III
Наступил девятый день пути от Зайсана. Солнце только что поднялось и сразу раскалилось. Ксению с утра одолевала сонливая тяжесть давно немытого человека. И вот, наконец-то, вдали, в широкой котловине, ей показалось озеро, с темными овальными островами, а на островах -- группы белых юрт с голубыми дымками, как с высокими султанами.
-- Сколько же здесь будет километров? -- спросила она у Роберта и сейчас же восторженно прибавила: -- Хоть бы скорей дойти. Вот где я вымоюсь-то, выкупаюсь!
Роберт криво улыбнулся и прошамкал сквозь сигару:
-- Посмотри хорошо... Долго посмотри!
Ксения всмотрелась и заметила, что острова снимаются с воды и исчезают, а на конце озера внезапно вырастают и дрожат рощи, густые и тенистые, совсем, как где-нибудь в Тверской губернии.
-- Мираж?! -- разочарованно и изумленно произнесла она и часто заморгала воспаленными глазами.
Роберт пожал плечами и буркнул:
-- Что же я сделаю?
Ксения закрыла глаза, и перед ней нарисовался только что пройденный путь через Алатау и Небесные Горы, где было так хорошо, разнообразно и лишь немножко жутко: там были тонкие узкие тропинки, так высоки обрывы, так бурливы и каменисты речки. У Ксении сжималось сердце, когда лапы верблюдов застывали в каменьях во время брода через эти речки. Оставляя кровавые брызги на воде или на россыпях берегов, они подавленно кричали и начинали быстрее шагать, ныряя по воздуху маленькими птичьими головками и озираясь на невидимых врагов. А впереди, опять такие же речки и броды. И удивительно: там даже не хотелось пить. Хотелось ехать все вперед, хотелось поскорее выбраться на светлые, просторные равнины.
И вот они -- равнины: уходят вдаль на все четыре стороны и будто тают, растворяются в желтом тумане: есть они, и нет их.
Верблюды, третий день не видя воды, все быстрее и легче шли по раскаленному мелкому щебню, будто спеша к какому-то, им одним известному, источнику и оттого, что они качали -- смутно дремалось, и чуть колыхался неподвижный воздух, как под опахалом.
Роберт все чаще спрыгивал, прямо на ходу, с верблюда и шел пешком, а Ксения охотнее дремала, ей приятно было, что Роберт идет впереди и не видит ее вялой, полусонной фигуры и разморенного дремотою и зноем лица.
Медленно ползло по небу солнце, и медленней всего посредине неба, а над самой головою, когда терялись тени, оно совсем останавливалось, как бы издеваясь над изнеможенной в зное степью и редкими на ней живыми существами.
Совсем по-новому текли, сплетались и раскрашивались мысли Ксении, похожие то на грезы, то на чью-то речь, напоминавшую журчание ручья, то на раскрашенные в неземные яркие краски пейзажи... Или рисовалось далекое неведомое прошлое всего человечества, которое когда-то было маленьким, рассеянным в пустынях и бродившим кочевою жизнью с караванами, стадами и высокими, с крючками наверху, посохами.
То вспоминались бесконечные герои детских книг, и до сих пор казавшиеся Ксении живыми, настоящими, где-то бессмертно существующими, и тут же следом выплывали сценки собственного детства.
Ксения невольно улыбалась и не хотела открывать глаз, чтобы не потерять чудесных образов.
-- О-о! -- услыхала она закругленный и упруго-басовитый голос Роберта, и открыла глаза.
Он стоял на полусогнутых ногах, как бы готовясь к прыжку, с левой рукой в кармане брюк, а правою показывал в степь, и окурок сигары быстро перебрасывался из угла в угол его губ.
Ксения лениво посмотрела в степь по направлению его руки и увидела, что там неторопливым махом один за другим бегут два волка. И удивилась, что волки не большие и не серые, а желто-красные, с высунутыми, отяжелевшими и черными от пыли языками.
Волки бежали совсем близко и не прочь от каравана, а с ним рядом, не удаляясь и не приближаясь.
-- Есть! -- сказал Роберт и помаячил проводнику, чтобы тот остановился.
Но дунганин, отвернувшись, глухо и упрямо промычал:
-- Нет! -- и продолжал ехать по степи, ускоряя шаг верблюдов.
Вдруг Ксения слегка вскрикнула. Так неожиданно было то, что произошло в одно мгновенье.
Роберт, как акробат, вскочил на верблюда, сел за спину проводника, и ударил его кулаком сначала по плечу, потом по спине. А потом схватил в ладони полубритую голову дунганина и начал быстро-быстро натирать обожженные солнцем уши. Верблюд изумленно остановился, поглядывая на седоков, потом свернул в сторону, и, наклонивши голову, стал шарить губами по выжженной травке.
Ксения видела, как на грудь Роберта сыпался горячий пепел от сигары, как багровое лицо его сморщилось, а кепи свалилось на затылок, но он все так же деловито продолжал свою работу, пока дунганин не запел тонким ребячьим голосом:
-- Эй! Кажайн! Кажайн!..
Англичанин отнял руки от ушей проводника, выкинул их в стороны и вверх, как на гимнастике, потом перевел дух, вынул из кармана свежую сигару, закурил и снова начал делать то же, как бы не слыша, как кричит и мечется измученный и окровавленный дунганин.
Ксения очнулась не сразу и вспомнила, что надо что-то сделать. Она одним движением почему-то сбросила с головы свою чалму и крикнула, как оскорбленная, ударяя по нему не столько английскими словами, сколько тоном:
-- Стыдно, Роберт!.. Стыдно так.
Роберт оглянулся и, бросив истязание проводника, спрыгнул с верблюда, взял его повод и подал Ксении.
-- Хорошо держи, -- сказал он тоном приказания, и это почему-то не обидело Ксению.
Она взяла повод, а Роберт вскочил на своего верблюда, выхватил из чехла ружье и прищурил глаза на то место, где были волки. Но волков там уже не было. Ксения взглянула налево, увидела, что волки пошли вокруг каравана и крикнула Роберту:
-- Вон они! Назад бегут!
-- О! это совсем глупая страна! -- азартно крикнул Роберт и пошел вокруг каравана, загибая малое кольцо.
Стараясь обойти друг друга они кружились, танцевали по степи до тех пор, пока Роберт не опустился на колено и мучительно долго, как показалось Ксении, целился. Она несколько раз зажмуривала глаза, ожидая выстрела, и, наконец, выстрел раздался в тот момент, когда она, как ребенок перед воображаемым чудовищем, одновременно сгорая страхом и любопытством, открыла их и не успела зажмурить.
По степи к волкам запрыгали пыльные клубки.
Выплюнувши недокуренную сигару, Роберт что-то проворчал и следом за первою пустил другую пулю, но странно, что Ксения не слышала второго выстрела... Потом запела третья. Волки побежали прочь от каравана, а англичанин с прежней методичностью посылал им вслед пулю за пулей, до последней, и лишь последней опрокинул заднего. Волк перекувырнулся через голову, метнулся в сторону и ошалело и устало побежал назад, на охотника, вкладывающего в ружье новую обойму.
Но стрелять уже не нужно было. Волк шел все медленнее, все сильней шатаясь, прямо на охотника, точно хотел выяснить происшедшее недоразумение или протянуть перед смертью руку примирения, и сказать "сдаюсь", или, напротив, вонзить костенеющие клыки в ненавистное тело убийцы.
Роберт тоже шел ему навстречу, с ружьем на изготовке. Ксения смотрела, как сходились зверь и человек, и впервые почувствовала страшную, неотвратимую власть Роберта и над волком, и над проводником, и над собою, и, вспомнив про доверенный ей повод, крепче стала держать его слабою рукою.
Проводник сидел на земле на корточках, размазывал рукою по щекам сочившуюся из ушей кровь и потихоньку всхлипывал, как дитя.
Роберт приволок за хвост прямо по земле волчью тушу, оставив за собою длинную полоску пыли на степи, и бросил волка перед Ксенией:
-- Вот, в холодные ночи твоим ногам будет тепло, -- сказал он, улыбаясь, как показалось Ксении, без всякого самодовольства.
Она смотрела на его вспотевшее и запыленное лицо и тоже улыбалась, сама не зная чему. Потом передала ему повод верблюда и быстро стала обматывать голову шарфом, спеша спрятать от него неприбранные волосы.
IV
Остаток дня прошли лениво, без дороги, по холмам и на восток. Роберт ехал впереди и то и дело помахивал отобранным у проводника кнутом и поглядывал на компас. Однако он не был уверен -- хорошо ли, что он доверяет компасу и карте и сам ведет караван.
Дунганин ехал позади. Он часто начинал пинать в бока своего верблюда и с явным беспокойством обгонял Ксению, но, поравнявшись с нею, снова отставал. Ксения слышала, как он по-детски всхлипывал, и видела, как скоблил со щек и с шеи засохшую кровь. Моложавое, курносое и смуглое его лицо, с чуть заметными редкими волосами на усах и подбородке, теперь казалось окаймленным темно-красными баками, а глаза, узкие и маслянистые, посверкивали мимо Ксении как бы рассеянно и виновато.
-- "Он совсем еще обезьянка!" -- подумала с улыбкой Ксения и старалась не смотреть на дунганина: ей неприятно было видеть кровь, выпущенную Робертом.
Возникали и обрывались сложные, запутанные мысли, вспыхивали противоречивые чувства и все это тонуло в усталом беспокойстве:
-- Что-то еще будет впереди? Будет ли когда-нибудь вода? К источнику бы какому-нибудь, к прохладному! Утолить бы жажду. Припасть бы к нему грудью! И лежать, лежать!
Сутулая спина Роберта, его частое поворачивание головы по сторонам, заглядывание на компас, не обещали спокойной уверенности в завтрашнем дне. Однако в молодой задорной голове Ксении вспыхивали полудетские мысли:
-- "Вот они и приключения!.. Начались...".
А подсознательно родилось иное, почти злорадное:
-- "А ну-ка милые герои! Вывертывайтесь из положения. Это вам не книжки с благополучным концом".
Медленно наплывали сумерки, сначала оранжевые, потом зеленоватые, потом лиловые, и первая звезда, вспыхнув на месте угасающей зари, ласково смотрела в душу Ксении, как старая знакомая. От этого необитаемая степь показалась ей не столь пустынной и чужой, и Ксения отчетливо почувствовала под собою землю-шар, землю-планету, одиноко кочующую в пространстве и такую близкую, родную и роднящую со всеми, кто живет на ней. Это было даже и несложно: Ксения смотрела на дунганина, на Роберта и на верблюдов и как бы ощущала теплоту струившейся в них крови, которая сливалась с ее кровью и растворялась в теплых сумерках пустыни.
Ей страстно хотелось сойти с верблюда, припасть к земле и лежать так долго, неподвижно и благоговейно.
Она склонилась к верблюду, обняла его пушистый теплый горб и вспомнила, что с утра не сходила на землю, которая теперь дышала на нее горячим запахом щебня и звала к себе на раскаленную дневным зноем полукаменную грудь.
И вдруг ей показалось, что верблюд валится на землю: она слабо простонала и свалилась с верблюда.
-- Э-э-гей! Кожайн! Кожайн! -- закричал дунганин, догоняя Роберта.
Роберт спрыгнул с верблюда и подбежал к Ксении. Она пыталась встать на ноги, и не могла. Шатаясь, хваталась за руки Роберта и слабо хихикала, как пьяная. Потом упала на землю, растянулась и увидела, что земля пошла кругом и вот-вот опрокинется.
-- Держи же меня, Роберт... Я падаю!
-- Ты на земле лежишь... Куда ты можешь падать? -- недоуменно возразил он, но все-таки держал ее теплые, тонкие руки и, близко наклоняясь над ее лицом, дружески ворчал:
-- Вот и потеряем целую ночь: я хотел идти по звездам...
-- Как древние волхвы, да?.. -- слабо улыбаясь, спрашивала Ксения и видела, что он не сердится на ее слабость.
Пока развьючивали караван, Ксения лежала на спине и смотрела на небо, которое теперь стояло над землею твердо и было усыпано звездами.
-- Господи... Только одни звезды, да мы! -- сказала она вслух, чувствуя, как мелкие камни давят ей в спину.
Роберт принес и стал расстилать для нее спальный мешок, а дунганин обносил вокруг Ксении черную веревку-аркан из конского волоса, чтобы по земле не подползли к ней ни змея, ни скорпион. Тронутая этой заботливостью, Ксения услышала, как проводник опять по-детски всхлипнул и сказал:
-- Маленько... Каракурт, джелан кемейды... [
скорпион, змея не подойдут
]
Роберт хотел взять Ксению на руки, чтобы перенести в постель. Но она встала, придерживаясь за него, и с усмешкою сказала:
-- Нет, обожди. Сначала я пойду погуляю и поправлюсь.
Пошатываясь и оправляя платье, она порылась в своем чемодане и пошла вглубь сумерек, то и дело запинаясь за каменья, точно не умея ходить.
Она ступала по земле как по горячему телу живого и могучего разумного существа, под защитою которого было не страшно уходить одной все дальше и дальше от каравана в немую степь. Наконец, присев на камень, осмотрелась и прислушалась. Вместе с тьмою ее окутала и окружила тишина, бездумье, ласковая полудремотная усталость. Она откинула голову, смотрела на звезды и тихо улыбнулась их молчаливому мерцанию.
Потом зевнула, потянулась и стала медленно освобождаться от платья и белья, которые связывали ее как липкие тенета.
Нежно, как крылами из одного пуха, ее обнял ветерок, и Ксения вытянулась ему навстречу, погрузилась в его объятия, будто беззвучно поплыла по теплой, тихой, ласковой воде. Долго она так купалась в струйках теплого ветра пустыни, распустила, расчесала волосы и играла ими с ветром, как русалка. Потом обтерлась полотенцем и долго, лениво надевала свежее белье и прибирала волосы.
Испытывая бодрость только что выкупавшегося человека, она плутовато подмигнула себе и сказала:
-- Пусть он теперь меня поищет! -- и легла на камни.
Но в следующую минуту вдруг привстала на локоть и встрепенулась:
-- А вдруг волки? Либо скорпион! Или змея?
Притихла и прислушалась:
-- Где-то топают шаги. Нет, это сердце бьется. Нет, не сердце. Кто же это? -- и , вскочив с места, против воли сильно вскрикнула:
-- А-ай!..
Степь поглотила звуки и принесла издали:
-- О-го-о!..
-- А-ай! -- уже протяжно, призывающе, испуганно и весело кричала Ксения и побежала по степи зигзагами, не зная, где прозвучал этот уверенный и сильный голос.
Она бежала долго, все металась по степи, потеряв дорогу к каравану, а за ней гонялся Роберт и долго не мог догнать ее и уловить во тьме ее силуэта, пока, наконец, она не бросилась назад, ему навстречу.
И вот горячая, с сильно бьющимся сердцем, с учащенным дыханием, не умея вымолвить ни слова, она повисла на его руках и впервые услыхала совсем особенные, нежные и страстные его слова:
-- О, моя безумная!.. О, бедная!..
А потом приникла к нему и покорно принимала его ласки, чувствуя, как горяча бесплодная земля пустыни.
Он потемневшими глазами вглядывался в ее лицо, бледное во мраке ночи, а она смотрела мимо, на бесчисленные звезды, яркие, далекие и молчаливые, не знающие о земном стыде.
V
Только теперь они впервые и по-настоящему и близко подошли друг к другу. Их слова особенно отчетливо звучали в тишине пустыни, приобретая необычайный и глубокий смысл, как будто в необъятном храме два жреца совершали священнодействие. Это было незабываемо для Ксении потому, что Роберт был совсем преображен: он стал поэтом и философом, ученым и художником. И мысли Ксении стали окрылены, ясны и чудесны. Никогда раньше слова и голос человеческий не звучал для нее такой чудотворной музыкой: он говорил о древнем полудиком человеке -- и вырастали девственные, непроходимые леса на окружающих ее холмах; припоминал ли он Пунические войны -- и открывались бесконечные поля сражений; говорил ли он о первых христианах -- развертывалась панорама Галилеи, а за нею мощно воздвигался величавый, шумный, прихотливый Рим. Умолкали его слова -- и воцарялась тишина пустыни, в которой высокая мелодия слов Ксении звучала, как тоскливая молитва о грядущем воскресении всех земных пустынь.
А Роберт уверенными жестами прокладывал через пустынные холмы железные пути. Пускал по небу, как стаи журавлей, воздушные флотилии. Извергал из-под земли могучие фонтаны вод, воздвигал высокие стальные города, и все это отчетливо вставало перед Ксенией, как близкая действительность, потому что самое чудесное, самое волшебное -- это человеческое слово, музыкой звучащее в пустыне и рождающее все творящую мысль. Если в Пустыню проникло это слово, если в ней родилась мысль -- значит:
-- Да будет по слову твоему! -- торжественно и гордо говорила Ксения, завершая свои мысли и благословляя взглядом Роберта.
Потом он снова обнял ее и сказал сурово, будто заклиная:
-- Если не я, то сын мой должен окропить живой водой эту пустыню.
И Ксения поняла, какое это большое и значительное слово "сын". И может быть, вот здесь в пустыне, на бесплодной земле, он только что посеян и чудесно и торжественно пойдет отсюда его жизнь и будет ему родина -- пустыня...
-- Как это мудро. Как это красиво. Как значительно! -- шептала Ксения, молитвенно смотря на звезды.
Неожиданно вспыхнул рассвет, такой же оранжево-пыльный и безросый, как закат, и прервал горячую и задушевную беседу.
Они поднялись на ближайший холм, огляделись и вдалеке увидели одиноко лежащие вьюки и чемоданы, но верблюдов и дунганина нигде поблизости не было.
Роберт вспомнил о сигарах, к которым за всю ночь не прикасался и закурил. Ксения тревожно посмотрела на него, потом на опустевший стан и прерывисто, упавшим голосом спросила:
-- Неужели... Неужели он уехал?
Роберт молча пожал плечами и глухо произнес на родном языке, как бы говоря с самим собою:
-- Это мне урок за ночные похождения!
Ксения вдруг вся увяла, потеряла всякую способность обижаться, говорить и даже думать. Она сунула в свой чемодан принесенный ею в полотенце узелок, закрыла чемодан; села на него и беспомощно взглянула на разгорающийся восток, такой зловеще-молчаливый, необъятный и безжизненный.
-- Конечно, я во всем виновата, -- сказала она наконец.
Стоявший неподвижно Роберт повернулся к ней и резко отчеканил по-русски:
-- Э-э! Что толку в том, что мы виноваты? Надо думать, что делать дальше.
Он раза два прошелся вокруг багажа, с досадой пнул тяжелые вьюки, сел на них и исподлобья поглядел на Ксению. Она невольно увидела его двигающуюся челюсть и искривленные усмешкой губы.
-- Вот как потешается над человеком действительность! -- помолчав, прибавил Роберт с расстановкой. -- Я очень глупо сделал, что с тобой поехал без дороги. Рисковать я мог только своей персоной.
Это как-то обогрело Ксению, она подошла к нему и твердо заявила:
-- Ради бога, ты со мной не церемонься! Ты можешь оставить меня здесь... При багаже.
Он с усмешкой возразил ей:
-- Это не так просто, как ты думаешь.
И снова нахмурился, потом достал походный погребок, быстро приготовил завтрак из консервов и сурово сказал:
-- Нужно хорошо покушать, потом подумать... Ну, время дорого, выпей и закуси! -- приказал он строго.
Ксения невольно подчинилась, выпила всю рюмку коньяку, съела лишний бутерброд и оживилась.
-- Приказывай! -- сказала она, улыбаясь. -- Я думаю, что все могу исполнить.
-- Ты всего не исполнишь потому, что у тебя отвратительные сапоги! -- сказал он озабоченно. -- В этих сапогах на бал ходят, а не в Индию.
И быстро, у ее ботинок, сверкнувшим тесаком отсек прекрасные французские каблуки.
-- Надень их и бери с собой самое легкое и самое необходимое.
А сам, между тем, навьючил на себя часть багажа, сложил в пирамиду оставшиеся чемоданы, укрыл их брезентом, сделал из дунганского кнута и носового платка флажок и укрепил на пирамидке.
-- Так мы скорее его потом найдем, -- сказал он просто и уверенно.
-- Ты думаешь, -- спросила она робко, нам удастся возвратиться?
-- Если не я, то, повторяю тебе, сын мой должен будет продолжить мою работу! -- сказал он громко, развертывая карту и доставая компас.
Ксения слабо улыбнулась его шутке, но его серьезный тон и строгий взгляд серо-зеленых глаз опять заставили ее задуматься.
Она совсем не представляла истинной картины их несчастья, а Роберт ей намеренно не говорил об этом.
Он прикинул спичкою масштаб на карте, нахмурился и сбросил с себя вьюки.
-- Нам очень далеко идти пешком? -- спросила она, и в голосе ее звучала тревога.
Роберт уклонился от ответа и посоветовал:
-- Тебе необходимо хоть немножко уснуть.
-- А тебе?
-- И мне. И береги ты воду! -- строго добавил он, увидев, что наливая свою фляжку, она пролила немного из походного бочонка.
Потом он лег на раскинутый плащ и, закрыв глаза рукою, замолчал.
Как никогда, Роберт почувствовал усталость и неспособность мыслить. Он не мог сообразить -- куда нужно идти, чтобы иметь надежду выйти к населенным пунктам. Если бы не было с ним женщины -- он мог бы продолжить намеченный путь, но Ксения, -- он это живо представлял, -- не вынесет ни зноя, ни расстояния, ни голода, ни жажды. Неужели возвращаться?
Так ничего и не решив, он и заснул, лежа кверху лицом.
Ксения побродила вокруг него, поглядела на озаренную поднимающимся солнцем степь и, спрятав голову в тень от багажа, тоже заснула, быстро, крепко и без снов. Так же спала тысячелетним сном пустыня. Только кое-где цикадили кузнечики, да беленький флажок, привязанный к кнуту над пирамидкой из багажа, чуть-чуть колыхался под легким ветерком, как будто намекал на что-то важно и лукаво.
VI
Как-то не хотелось уходить от пирамиды из узлов и чемоданов, точно от домашнего уюта с любимыми и необходимыми предметами. Ксения еще раз переложила свой вьючок, который сделала гораздо тяжелей, чем вначале. Роберт лежал и курил сигару и молчал. Он решил, что медлить и соображать лучше всего здесь, где есть запасы пищи и воды, в пути же колебаться будет некогда.
Они сварили из консервов суп, хорошо с комфортом пообедали, еще раз вместе изучили карту и, нагрузившись, вышли после полудня. Пошли они на северо-восток, где должно лежать степное, небольшое озеро, и где они надеялись найти какое-либо кочевое племя.
Пошли довольно бодро, даже весело. Под котомками оба казались горбатыми, смотрели друг на друга и смеялись. Потом много говорили, невольно, по привычке, мешая языки, и Ксения первая это заметила:
-- Странно, -- сказала она. -- Каждая из наших мыслей облюбовывает себе тот или иной язык. Заметил ли ты, что это у нас выходит не случайно?
-- Да, -- сказал он, криво улыбаясь, -- когда ты мне хочешь сказать неприятность, ты непременно делаешь это по-немецки!
-- И по-английски, когда говорю о морях или о всех четырех концах света... -- живо подхватила она и лукаво посмотрела на него.
Он скосился на нее и сказал:
-- А по-русски мы будем ругаться.
-- Если угодно! Русский язык выразителен и гибок для всего!
-- Для русских! -- подсказал Роберт.
-- Для всех, кто его хорошо знает! -- упрямо возразила Ксения и, помолчав, спросила:
-- А ты думаешь, что все люди будут говорить на одном английском? Может быть и на звездах говорят лишь по-английски?
Роберт громко засмеялся и остановился, чтобы поправить на себе вьюки. Он снял с себя ружье, которое слишком раскалилось от жары и жгло ему плечо, и заметил, что Ксения поджимает одну ногу.
-- Мозоль?
-- Чуть-чуть, -- сказала она беззаботно.
Но он усадил ее на землю и сам снял ботинок.
На белой нежной коже розовела маленькая ссадина присыпанная пылью. Роберт нахмурился, поправил ей ботинок, и они снова продолжили путь. Но разговор уже не налаживался. Ксения то и дело прятала от Роберта легкие гримасы, когда ботинок колющею болью напоминал ей о ссадине.
День догорал. Солнце красным колесом скатывалось на землю, и, когда ночь снова навалилась на пустыню, Роберт кое-как устроил ночлег Ксении, и сам сидел подле нее и утешался:
-- Как хорошо, что здесь не холодно и нет дождей. У нас так мало теплого...
А она ответила ему с глубоким вздохом:
-- О, как бы я хотела, чтобы пошел дождь! Мне так жарко, так душно!
И опять нахмурился и замолчал Роберт: все эти мелочи не обещали ничего хорошего, и сон их был тяжел и беспокоен.
Весь следующий день Ксения прошла безропотно, хоть и побросала часть вещей и часто отставала. Но потом...
... Как в тяжелой болезни все медленнее и тупее проходили дни и ночи. По временам ей казалось все это неправдой, бредом, бессознательной знойной грезой, когда в большом жару на человека наваливаются нужные и оскорбительные насилия: то заставляют его нырять в горячую грязь, то задыхаться под сугробами пыли, то лезть на шаткую высокую лестницу, которая вот-вот развалится и рухнет. Или гоняются за ним неумолимые враги, чтобы взять его и мучить до потери памяти. И нет конца кошмарам, темным, жарким и обидным, от которых человек не в силах убежать и бьется, мечется в постели без сознания и просвета.
Так на пятый день похода Ксения бросилась на землю и не заботясь ни о позе, ни о платье, лежала и не понимала, где она и что с нею, и почему преследует ее этот хмурый человек с сигарою во рту и с красно-багровым, потным и измученным лицом?
Ксения давно не слушала, или слушала, но не понимала, что он говорит, но знала, что он, как кошмар, неумолим и беспощаден. Как бы она не протестовала, он все равно будет поднимать ее, давать ей мятные лепешки, отчего вся степь и небо, и солнце пропахнут этим противным мятным запахом; будет говорить ей, то ласково и нежно, то грубо и отчаянно, что надо идти вперед.
Ах, это проклятое и жуткое: вперед!.. Как оно далеко, как несбыточно, как странно. Иной раз Ксения уже совсем забудет обо всем, и мысль уснет, и сердце остановится, и солнце погаснет, и зной остынет, и так хорошо тогда забыться навсегда, уснуть и не пробуждаться... Нет, он, этот неотвязный призрак, с еще большей силой, с неумолимой жестокостью берет ее, трясет, ставит на ноги и, сам шатаясь и изнемогая, ведет, ведет ее куда-то в ярко-желтое и пыльное, и жаркое, как пожар.
Много раз она слышала его слова:
-- Скоро будет озеро. Там ты напьешься. Там отдохнешь... Иди, иди! еще немного! -- и вслед за этими словами, как наяву, ей представлялось дивное видение: глубокое и голубое озеро, ветер гонит волны одну за другою: они бегут играючи, качаясь и звеня серебряными струйками, а у берегов колышутся камыши, тенистые, густые, задумчиво засматривающие вглубь на мозаичное дно.
Она уже готова была одним движением снять с себя связавшие ее тяжелые и липкие покровы и отдаться волнам, похоронить себя под их чудесной синевою, как он опять берет ее, трясет и мучает, и говорит:
-- Очнись! Еще немножко потерпи! Теперь уже недалеко... Ну, ради Бога!..
О, как ненавидела она его за эту ложь, как ей хотелось, чтобы он ушел от нее, бесследно сгинул и оставил бы ее в покое.
Нет, он не оставлял ее ни на минуту, все вел куда-то, мучился и мучил, и не было у нее сил сбросить с себя его иго.
Так и тогда, перед закатом, нескончаемо-мучительного дня, когда он зашагал увереннее и бодрее и, показывая вдаль рукою, уверял ее:
-- Теперь уже, правда, не мираж, смотри!
Она смотрела, видела дым над белыми постройками, а за ними голубую воду озера, но не верила. Не верила, хотя и призывала сладостный обман. И от этого у нее снова закружилась голова, комком сбилась обида где-то под ложечкой, стеснило сердце, и она упала к нему на руки, и точно выронила из себя небо и землю, и оранжевый закат, волю и сознание.
Он подержал ее немного на руках, даже быстро зашагал с нею, как бы желая скорее донести ее до озера, но скоро и сам изнемог и тяжело упал на колени, а потом на локти, и не мог подняться. Потом увидел ее бледное бескровное лицо, прикоснулся к груди ухом и услышал, что сердце бьется все слабей и как-то неохотнее... И не мог поднять головы с ее груди. Знал, что это страшно, если он забудется и не поднимется, и все-таки не мог подняться. А потом ему стало безразлично идти или лежать, жить или умереть, и он лежал без мысли, без желанья и без сил, в уродливой позе, рядом с полумертвой женщиной.
VII
Столпившиеся вдоль озера лачуги, домики и юрты назывались общим именем Суук-куль -- холодное озеро.
Озеро, конечно, не было холодным, и даже то, что издали в нем принималось за воду -- было лишь беловатым илом, столь обманчивым для глаза. Озеро от зноя летом высыхало, и его перебродили кулики, а над небольшими лужицами трепались, как тряпки по ветру, и вечно плакали о чем-то чибисы.
Да и лужицы к середине лета исчезали, потому что Суук-кульцы разносили воду по домам. И бойкий пограничный городок, наполненный зимой и осенью пестрым, суетливым и горячим торговым людом, с весны замирал и особенно был скучен в знойные летние месяцы. В нем оставались только старожилы, ленивые и злые, ожидавшие с туманно-желтых горизонтов случайных контрабандных караванов, у которых выменивали за гнилую грязную воду ценные товары: хлеб, шелк, чай и серебро.
Целыми днями все мужское население ютилось либо в тени мечети, либо на базарной площади, или под истрепанными холщевыми навесами возле своих пустых и тесных лавочек. Полураздетые, черные от солнца, жилистые и сухие, в цветных платках и пестрых тюрбанах на головах, они дремали, покачивались из стороны в сторону и лениво перебрасывались редкими словами, пока не прибежит из степи какой-либо счастливец с известием о показавшемся вдали случайном караване. Тогда весь городок вставал на ноги и оживал. Поднимался галдеж и споры о воде, об очереди и о ценах. И горе каравану, если Суук-кульцы между собой в ладу и войдут в стачку. Дорого тогда обходилось утоление жажды путников и верблюдов.
И вот, в такое-то унылое и будничное время, в Суук-куль со стороны заката пришел жуткий слух о том, что на русских поднимаются войною немцы, и русские хотят взять на войну всех сартов и дунган, татар, калмыков и киргиз. Никто в Суук-куле не знал по-настоящему, чьи они подданные: русские или китайские, но все знали, что Россия сильная и страшная, и если к ней пришла беда, значит, беда пришла ко всем.
Не успели Суук-кульцы пережить огненного, полного тревог и жутких опасений слуха, не успели разукрасить его во все цвета причудливой восточной сказки, как принесся новый слух; даже не слух, а настоящая быль... Многие видели, как над Кашгарией на Лхассу пролетела немецкая железная птица. А это значило, что пролетела она для того, чтобы поднять Китай, никогда не воевавший и еще более страшный, чем Россия. Что теперь делать, на чью сторону идти, у кого просить защиты?
И тут же следом, на другой или на третий день, рано утром, прямо на базар привезли и самых "немцев", не то свалившихся с железной птицы, не то иначе появившихся в пустыне. Да и не важно было, как они сюда попали, важно, что их поймали, связали, положили на высокую, скрипучую двухколесную арбу и привезли на мулах в Суук-куль.
Как на пожар сбежались Суук-кульцы и окружили арбу, к которой были крепко-накрепко прикручены так не похожие на живых, совсем не страшные, истерзанные, окровавленные пленники. Однако, все кричали возбужденно и озлобленно, сверлили пленников глазами; одни плевали на них, другие бросали в них каменьями и тыкали палками, третьи порывались с явной жаждою схватить за горло или грызть зубами: так хищно были вытянуты руки и ощерены зубы... И видно было, как завидовали многие тому, который стоял на арбе с отобранным у "немца" красивым ружьем, что-то сипло рассказывающему толпе и то и дело тыкающему дулом и прикладом в грудь старшего из связанных. Он бил человека и смеялся, сверкая белыми зубами, и, вздергивая маленький широкий нос, явно сочинял сказку:
-- А этот, который в бабьем наряде, в трубу кругом смотрел и на бумагу все записывал, -- и дунганин дернул за рукав младшего и прибавил для потехи зрителей:
-- Я сперва думал: это девка. Надо бы раздеть -- смотреть. Может правда -- девка...
А толпа торжествовала и рычала. Метались возле арбы грязные тюрбаны и бронзовые кулаки и груди.
Все было так, как бывает во время самосуда, когда толпа еще не насладилась, не натешилась над теми, кто попал в ее страшные объятия.
Уже замерли и смолкли побежденные, ибо перед слепой стихией зверства -- ни слова, ни разум, ни мольбы не в силах были остановить хмельного и безумного злодейства.
И потому-то слабый, жалкий и истерзанный вид Ксении не только ни в ком не вызывал жалости, но -- напротив -- возбуждал в толпе еще большее остервенение, и даже седой старик в чалме кричал:
-- Ишь! Этот-то совсем еще парнишка, а уже злодей. И тянулся через головы других, чтобы достать и ткнуть измученную, костылем.
Роберт, истощенный голодом и обессиленный побоями, лежал спиною к Ксении и, казалось ничего не видел и не понимал, но вдруг внезапный вопль Ксении вывел его из забытья и он, как потревоженный голодный зверь, заметался и стал рвать веревки. Мускулистые спортсменские руки его в затянутых узлах так сильно напряглись, что из них брызнула на толпу кровь...
Теперь нельзя было узнать в нем Роберта: без шапки, с окровавленным лицом, с выпученными белесыми глазами, он был безобразен. Толпа отхлынула и замерла, даже дунгане, правившие мулами, спрыгнули с арбы: так неожиданно и страшно начал рваться Роберт. Но веревка из конского волоса была крепка, и узлы ее затянулись еще туже. Роберт припал к узлам зубами, но в это время сзади в спину его прилетел камень, и Роберт только стиснул окровавленные зубы и глухо застонал. И была во взгляде его скорбь, и ненависть, и мольба, похожая на клятву: рано или поздно прийти и победить.
Потом, когда кто-то опять ударил Ксению и когда вновь раздался ее вопль, Роберт выгнул жилистую шею и увидел ее связанную, униженную, бьющуюся в бессильном протесте... И он собрал остатки своих сил, уперся обеими ногами в колесо арбы, рванулся и вместе с костюмом разорвал веревки...
И вскочил на арбе на ноги почти голый, с высоко и быстро вздымающейся грудью. Он некоторое время пожирал глазами трусливо отступившую толпу и повторял:
-- О, мы придем к вам! Мы придем!..
И снова, услыхав охрипший голос Ксении, он соскочил с арбы и бросился на самого старого, седого, в белом тюрбане, мусульманина, как будто хотел пролить на него всю силу своей мести. Но тут произошло с ним нечто чудотворное: белые седины и пышная чалма задержали его поднятые кулаки, и молнией ударила в его мозг надежда спасти Ксению.
Он схватил за плечи старика, тряс его и кричал над самым его ухом по-киргизски то, что некогда давно и случайно прочел в Коране:
-- Вам отомстит Аллах. За убийство женщины, носящей в себе плод жизни! Жестоко отомстит всему народу!
И старый мусульманин вдруг затрясся. Он весь ссутулился, взмахнул костылем на изумленную толпу и первый бросился развязывать дрожащими руками Ксению, хрипло и исступленно крича на всех и каждого:
-- Это женщина! Она беременна! О-о! Аллах, Аллах... Она беременна!..
Еще не все знали, в чем дело, но, видя, что пленники освобождаются, толпа вдруг стихла, в ней укротилась ненависть и злоба, и вместо них вселился страх. Многие побежали от арбы по узким улицам, крича с рабскою трусливостью:
-- Ой-ой! Это начальники! Начальников избили! Что теперь нам будет?
И только те, кто понял, в чем дело, кинулись за водой, чтобы отлить и отпоить замученную женщину, чтобы выпросить у нее прощения за тяжкое, незамолимое, нанесенное всему человеческому роду оскорбление.
Когда Ксения глотнула воды и пришла в себя, она прежде всего отыскала глазами Роберта, который стоял пошатываясь возле арбы и хватаясь за нее руками. Лицо его было багрово-синим, а изо рта сочилась темная, густая кровь. И только глаза казались теми же недавними, как в незабываемую ночь в пустыне.
Он смотрел на нее, губы его кривились в победную улыбку, но улыбка эта была лишь страшною гримасой смерти.
Ксения с трудом приблизилась к нему и опустилась возле его ног на землю, бессильная и онемевшая от скорби. А он все так же упрямо и крепко продолжал держать похолодевшими руками пыльную, скрипучую и старую арбу, как будто решил взять ее с собою на страшный суд в свидетели. И все ниже клонил голову, все более слабел и оседал возле арбы, все пристальнее глядел на Ксению потухавшим взглядом, напрасно пытаясь что-то сказать ей кровавыми устами...
VIII
Кaк всегда бывает, через некоторое время, когда Ксения оправилась от пережитого, когда у нее исчезли последние кровоподтеки от побоев и когда она привыкла к мысли, что люди, так заботливо поддерживавшие теперь ее существование, приютившие ее и окружавшие ласковой жалостью, не могли сознательно отнять жизнь у близкого ей человека. В душе ее, вместо глубокого отчаянья, осталось одно грустное недоуменье: что ж это? Неужели Роберт умер? Почему же не она, а он? Ведь она слабее его во много раз.
Все, как в тяжелом сне: и верно, и невероятно, и вместе с тем все просто и не сложно: ведь все наиболее тяжелые удары выпавшего на их долю испытания Роберт принял на себя, и погиб, спасая ее...
Каждый день она ходила на могилу Роберта, на вершину древнего высокого кургана на берегу озера, и долго там сидела, как бы беседуя с ним о непоправимом, словно выпрашивая у него прощения и совета: как искупить его жертву? И все спокойнее, трезвее разбиралась здесь она во всем и не находила виноватых в происшедшем. Перед нею неизменно расстилалась серая и знойная, бесплодная и дикая пустыня. Может быть она одна во всем повинна, но как с нее спросить, кому на нее жаловаться?..
Только теперь Ксения стала догадываться, какой завет пытался ей оставить Роберт в преддверии вечности, и благоговейно повторяла, как молитву, его горячую мечту: "окропить живой водой пустыню".
За эту мечту она хваталась, как за тоненькую нить, которая когда-то приведет ее к истине, как к роднику. Ведь рано или поздно он забьет из недр пустыни, потому что с пустыней никогда не примериться человек!