Гребенщиков Георгий Дмитриевич
В Эгейском море

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Путевой очерк.

Георгий Гребенщиков

В Эгейском море

Путевой очерк

   В Эгейском море "Генерал Корнилов" нас покинул и свернул в Коломаки, откуда должен был проводить все мелкие и слабые суда через Коринфский канал. Наш пароход без провожатого пошел быстрее, а от этого как будто меньше стала качка: пароход как бы прихрамывал и запинался на морских ухабах.
   
   Зима здесь совершенно обезличена: только календарь мог показать, что на дворе декабрь. В натуре же перемешалось все: и ранняя осень, и ранняя весна, и непогожие дни лета. А изредка выглядывало солнце, и далекие полоски островов грезились цветущими, как на дешевой картинке святой Афон. Впрочем, острова встречались все реже, и серая пустыня моря поглощала нас, укачивала и напевала скучную и злую песню неизвестности.
   У женщин лица стали желтыми и постаревшими, мужчины мрачно слонялись по палубе, раскачиваясь на ногах, как пьяные. Лишь дети беззаботно бегали то там, то здесь и не подчинялись ни болезни, ни тоске, ни грустным размышлениям.
   Молчаливые лица мужчин были угрюмы. На них четкими штрихами легли думы. Молчание и думы -- вот убежище для всех, кто отдает себе отчет в происходящем. Лишь они спасительны и благотворны в наши черные дни неизвестности. Разговоры бесполезны. Говорить о настоящем -- обязательно кого-либо обидишь, вспоминать прошедшее -- больно и обидно самому. Гадать о будущем -- не в состоянии прибитый разум.
   И многие ушли в себя, замкнулись, смотрят в метущуюся, пляшущую и бурлящую стихию волн, и думают, и думают, каждый по-своему и о своем, о далеком или близком, о тяжелом или радостном... Но все -- о жизни, все о родине, ибо вне родины нет настоящей жизни. А мне в голову, в какую-то крошечную клеточку, запала, как соринка, русская песня:
   
   По морям, морям, морям,
   Нынче здесь, а завтра там...
   
   Это вызывает целый ряд воспоминаний: я слышал песню эту еще в детстве, слышал в 1914 году, когда несметными и стройными рядами великая солдатская Россия шла на военную страду. В связи с этим представляются бесчисленные картины родины, и все навязчивей звучит в мозгу несложный мотив...
   Вечереет. Мы идем мимо каменистых греческих островов, и взгляды всех невольно тянутся к земле.
   -- Какое убожество в сравнении с нашей-то землей! -- говорит усатый кубанец. -- Боже мой! И как это мы поздно оцениваем то, что потеряли!..
   -- Ну, может быть, еще не потеряли! -- вздыхает, опираясь на лебедку, моложавый генерал.
   Завязывается докучливое рассуждение все на ту же тему -- кто погубил родину...
   Я ухожу подальше, но меня преследует все то же грустное:
   
   По морям, морям, морям...
   
   Потом и сам я, против воли и желания, начинаю рассуждать. Какая-то непреодолимая потребность решить путем логических соображений тяжелую шараду и выйти из заколдованного круга с ясным представлением о том, что надо делать. О том, что надо что-то делать -- нет ни у кого сомнений. Все знают, что без дела, без какого-нибудь действия -- всем смерть. Сначала -- духовная, потом -- физическая, или наоборот, но -- смерть, пустыня, наконец.
   Полковника с Кубани, человека, видимо, хозяйственного, деловитого, живого и общительного, больше всего тяготит неопределенность будущего. От безделья и тяжких мыслей, он начинает предавать анафеме отдельных людей с историческими именами, потом громит партии, потом, уже свирепым голосом, бичует целые народности...
   В толпе, в ее неряшливости и сумбурности, я резко ограничиваю свое я. Я знаю, что мне надо делать -- это определенно, ясно упрямо, твердо, как неистребимость жизни. Но мое "дело" без них, вне их, вне этой толпы, вне русской жизни, вне ее бестолкового быта -- мне кажется бессмысленным и ненужным. Значит, надо думать вместе с ним и за них. И стыдно отделяться от них в эту тяжелую минуту, хотя это и не все те, кто несет на своих плечах скорбный подвиг родины... Те все-таки в России, их миллионы, они остались там пить чашу скорби до конца... И еще те, что на Галлиополи, на Чаталджи, в Сан-Стефано и на Лемносе... Это все те серые, несметные, которые по всей необозримой родине шагали стройными рядами и распевали в такт своих шагов:
   
   Нынче -- здесь, а завтра -- там!..
   
   Впрочем, осмыслить все нельзя, и никого нельзя судить. Или все виноваты -- или никто! Но и успокоиться на этом невозможно, так как мы все-таки бежим куда-то:
   
   По морям, морям, морям...
   
   Боже, как надоел этот мотив! Я спускаюсь на свое место под лестницей и измеряю себе температуру. Оказывается -- тридцать девять. Из салона, как и все дни, доносится гул дамского разговора, и как-то беспомощно вплетаются в него звуки пианино и отрывки тенора. Это поет высокий офицер. Мне он приятен тем, что путешествовал по Сибири и написал какие-то книги. Значит -- мыслящий. Все мыслящие у меня теперь на перечете: их так мало осталось, и, кроме того, я знаю, что они теперь гонимы всеми озлобленными. Между тем, я знаю, что поле сражения останется за ними. И в здоровые, нормальные периоды жизнь будет дышать лишь ими.
   Поэтому я достаю истрепанную книжку неведомого мне автора и продолжаю углубляться мыслью в "Историю культуры Древнего Востока". И по мере того, как все божественное, звездное, небесное преобладает в жизни наших пращуров с Востока, у меня от сердца начинает отлегать. И вся сегодняшняя отвратительная жизнь с борьбой, политикой и эмигрантством становится ничтожной и совершенно не касающейся того большого, божеского, что всегда со мною и во мне.
   Я углубился в книгу и читаю про одно, а мыслю про другое, и как-то гармонично уживаются во мне два совершенно разные начала духовного бытия. Когда кончается глава, я отрываюсь от книжки и вслух произношу:
   -- Господи, какое утешение, что есть книги!
   И мысль, выправленная книгой, устремляется в одном, определенном направлении. Она выбрасывает из себя навязчивый мотивчик песни и даже помогает мне преодолеть физическое недомогание. Больше того: когда я по наряду коменданта иду в ночное дежурство на нижний камбуз и когда в кочегарке, где я беру уголь, на меня набрасывается матрос, я быстро укрощаю его беспричинную злобу:
   -- Ты дик, поэтому и злишься! -- говорю я ему громко и спокойно.
   Он изумленно смотрит на меня, огромный, весь в саже, страшный, как горилла. На лице его играет пламя, и зрачки чуть-чуть заметны -- в них даже блеск огня не отразился. Мы с ним на глубоком дне кочегарки -- только двое. Ему ничего не стоит убить и швырнуть меня в печь. Но он уступает перед моим насмешливым взглядом и хрипло разрешает:
   -- Ну, бери уж!..
   Я беру уголь и не тороплюсь уходить... А он ворчит, как бы оправдываясь:
   -- От вас и в кочегарке нет покоя... Сто хозяев -- каждый со своим распоряжением!..
   -- Вот это самое!.. -- кричу я с нескрываемым злорадством. -- Теперь и вы об одном хозяине затосковали!..
   И он начинает жаловаться мне, как брату, что "все эти господа из парохода сделали тюрьму... Раньше был один хозяин -- капитан, а теперь и капитан сидит, как виноватый!.."
   И он ехидно восклицает:
   -- Беженцы! Подумаешь, какой почетный чин!
   Теперь я понимаю его злобу: раньше пароход был для команды своей маленькой республикой, хотя бы и с самодержавием капитана... Все знали на нем свое место, свой уют, очаг, хозяйство... Теперь хозяйничают коменданты, офицеры, дамы, и еще Бог знает, кто будет хозяйничать... И когда все это кончится, что будет дальше -- неизвестно!
   На камбузе со мной дежурит маленький, коренастый матрос из гардемаринов. Он так ловко научился мыть посуду, шевелять в плите, чистить палубу, что я дивлюсь ему и спрашиваю:
   -- Давно ли вы матросом?
   -- А вот как сели в Севастополе на корабли... -- отвечает он приветливо. -- Нас тут много из морского корпуса. Всему успели научиться.
   Недаром -- думаю я -- сердится матрос из кочегарки: новые хозяева и в самом деле обойдутся без них, старых.
   И снова думаю о современной жизни, отвлеченно измеряю ее духовным взглядом мудрецов Востока, которые всему находили божественное объяснение и оправдание. Вспоминаю, что в Европе нас считают азиатами и наш русский язык ставят в один ряд с арабским и турецким, называя всю восточную и азиатскую культуру варварством. И мне это теперь совсем не кажется обидным, я подмигиваю сам себе и говорю огромному медному котлу, который закипает на плите:
   -- Посмотрим, кто живучее: Восток ли с его Русью и младенческой верой в Бога или безбожный Запад, давший миру утилитарные науки и всемирное шпионство -- радио.
   В этот момент мне было приятно чувствовать себя чистокровным азиатом... Потом я начинаю разбивать себя по пунктам с точки зрения европейца и все-таки, в конце концов, утешаюсь тем, что в нашем положении -- в положении людей без почвы и без отечества, без национального достоинства -- лучше хоть во что-нибудь да верить, чем не верить ни во что!.. И я верю искренно, что Россия своей скорбью, унижением и своим крестным мученичеством купит себе новое величие, новые духовные красоты!..
   И поэтому, работая на камбузе, в грязи и саже, я снова начал напевать, совсем не чувствуя недомогания:
   
   По морям, морям, морям,
   Нынче здесь, а завтра там...
   
   И вспомнилась старая русская пословица, бодрящая и вдохновляющая, чисто восточная:
   "Страшен черт, да милостив Бог!"
   
   Исходник здесь: http://grebensch.narod.ru/
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru