Гребенщиков Георгий Дмитриевич
Змей Горыныч
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Гребенщиков Георгий Дмитриевич
(
yes@lib.ru
)
Год: 1919
Обновлено: 10/02/2017. 44k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Рассказы
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Г.
Д.
Гребенщиков
Змей Горыныч
I
Cело Язево, по прозванью Чертов Яр, с кряжистым старожилым населением стоит как раз на полпути между двух уездных городов, пятой станцией и от того и от другого. Оба города стоят на большой реке, которая не пошла через тайгу, а обошла ее раздольной, гладкой степью, загнув дугу верст этак в пятьсот. Если же ехать прямо, через тайгу, давно отоптанную, наполовину выжженную и вырубленную, то от города до города верст двести. Тут и протянулся старый большой тракт. Тут и повели новую железную дорогу.
За последний год у Якова Тяжова, исконвечного язевского ямщика, такой разгон на лошадей, что ни днем, ни ночью не перестают звенеть колокольцы. Оно и выгодно и в то же время тяжело. Сам Яков устарел, отяжелел, а сыну, Спиридону, всего лишь девятнадцатый годок. Работники -- народ ненадежный: все норовят с проезжающих господ на водку заработать -- пересобачат лошадей, спустят раньше времени к воде, и что ни лучший конь, тот с копыт долой.
За всем нужны глаза да глазоньки, и Яков ничему не рад. Другой раз всю ночь не спит. То встречает, то провожает, то с проезжающим каким-нибудь грешит: тоже всякие и господа бывают. Другому грош цена, а тоже строжится, из-за гривны три часа кричит, сельское начальство на ноги поставит... На земских ехать не охота -- тихо больно везут, а на "веревочке" -- копейку переплатить не любо... А лошадей давай хороших!..
Или работники в разъезде, а парня жаль будить и ночью посылать в дорогу. Парень молодой один, как порошинка в глазу, а дорога не совсем удобная -- как бы не вздремнул да не свалился в Чертов Яр вместе с лошадьми и с господами.
И старик не будит Спиридона -- пусть понежится: намаяться еще успеет, жизнь прожить -- не поле перейти...
Торопливо надевает Яков новые пимы, потуже подпоясывает шубу красной опояской и, нахлобучивая шапку, шепотом передает жене домашние заботы:
-- Приедет Кирька -- догляди, чтоб лошадей привязал покрепче... А то с жару снега нахватаются... Да пусть рогожей оденет Савраску: кобыла как бы не выкинула... Будь оно проклято -- меринов хватать не стало! -- ворчит старик и молодо выходит из избы к готовой тройке.
И как только сел на козлы -- все заботы тут же у ворот свалятся.
-- Э-э-ка, вы-ы! -- прикрикнет за воротами -- колокольцы так и захлебнуться сразу.
Ворчал Яков на работников за то, что те гоняют лошадей, а сам тихонько ездить с пассажиром не умел. Как одеваться плохо для поездки не любил, так и медленной езды терпеть не мог. Зато уж и умел ходить за лошадьми. Вовремя напоит, и выкормит, и выглядит кормилиц.
По Якову пошел и Спиридон. Такой же рослый, коренастый, с быстрой, громкой речью. Только по обличью в мать -- белокурый, с синими глазами и высокой русой бровью. Как приоденется да сядет в праздник на коня, по улице с товарищами прокатиться -- мать Карповна так и запоет от радости:
-- Патретик ты мой писаный! -- а сама фартуком слезинки подбирает с поблекшего лица.
И долго смотрит вдоль по улице, по которой удаляется молодая проголосная об удалом добром молодце...
Не любила Карповна новых песен и сама в досужую минуту напевала сыну старые. А Спиридон учил товарищей и частенько вместе с ними тешил Карповну, будя в ней образы давно прошедшего. Она послушает-послушает да и вспомнит песню еще того старее.
-- А еще певали прежде, -- скажет она, грустно улыбнувшись, -- Мой дедушка певал, бывало, вот такую песню.
И начинает потихоньку тонким, сиповатым голосом припоминать ее. Пропоет и расскажет что-нибудь из старины, про свое девичество да про вольготное житье старинное -- сибирское.
-- И ничего-то в те поры не знали. Ни тебе поборов, ни тебе налогов... Живи, как у Христа за пазухой... А теперь?.. -- Карповна не договаривала и, безнадежно махнув рукой, тяжело вздыхала.
Спиридону нравились песни и рассказы матери, но все-таки он часто с легкой усмешкой переспрашивал:
-- А косить руками все-таки, поди, не глянулось?.. Теперь вот жнем и косим машиной, а в те поры...
Но Карповна перебивала:
-- А на кого мы теперь жнем да косим-то? На черта косолапова!.. Раньше хучь и маешься, дак про себя, и пили-ели досыта. А нынче и молока досыта не поешь -- все на молоканку стащишь... Ровно бы и денег много, а и те на шилье да на мылье все уходят... А раньше и без денег всего вдосталь было...
Неграмотный был Спиридон и обо всем об этом думал про себя. И нередко, как бы вскользь задавал о том, о сем вопросы проезжающим господам, особенно если это не были чиновники. С чиновниками говорить боялся после того, как один из них однажды выругал его за землемера. У Якова был иноходец, купленный у проезжего землемера. Спиридон с простой души возьми да и назови его Землемером. С тех пор так Землемер да Землемер и пошла ему кличка. Повез Спиридон чиновника, а Землемер был в корню. Спиридон выкрикнул, стегнув коренника:
-- Эй ты, Землемер, не похрапывай!..
Чиновник и прогневался:
-- Ах ты, паршивец этакий!.. Да как ты смеешь так при мне ругаться?..
Спиридон уже потом сообразил, что чиновник был, должно быть, землемер, и потому с тех пор не стал с чиновниками разговаривать, которые уже все казались ему землемерами. И лошадь свою перестал звать Землемером.
II
Однажды в Филипповки вез Спиридон какого-то молодого господина и выкрикнул на иноходного коренника:
-- Эй ты, князь Молоконска-ай!..
Почему он так выкрикнул, он и сам не знал. Слышал только, как какие-то двое проезжающих спорили между собой за чаем и поминали эти слова -- теперь он ими и обозвал коренника.
-- А ты знаешь, кто такой князь Волоконский-то? -- вдруг спросил у Спиридона пассажир.
Спиридон так и похолодел от страха. Он неловко оглянулся назад и вместо злого чиновничьего лица увидел насмешливо улыбавшиеся, черные глаза и белые оскаленные зубы.
-- Знаешь, нет? -- повторил вопрос проезжающий.
-- Нет... -- сокрушенно ответил Спиридон.
-- То-то и есть... Эх, ты, голова!
Спиридон невольно засмеялся над собой и уже охотнее оглядывался на молодого пассажира.
-- Ты мне лучше вот что объясни, -- потребовал все с той же насмешкой проезжающий. -- Вот везде у вас, ямщиков, карточки над зеркалом прибиты: вольный ямщик, дескать, такой-то, имеет "благонадежную веревочку". Это что же за "благонадежная веревочка"? Проезжающих душить, что ли?.. У вас тут в Сибири, чего доброго...
Спиридон от всей души расхохотался.
-- Эх, ты-ы! -- ответил он задорно и не без упрека в голосе. -- Да ведь "веревочка-то" это значит линия ямщицкая... Дружки. Понял?..
-- Какие это еще "дружки"?
-- А дружки наши ямщицкие, понял?.. Вот, скажем, тебя из Кузихи к нам привезли дружки наши... А в Селиванове опять же я должен тебя своим дружкам сдать на руки, сквозь по всей "веревочке" этой самой и проедешь... Понял?
Пассажиру поглянулся этот задушевный выговор, и он совсем по-приятельски глядел на Спиридона...
-- Ну, я, брат, этих ваших сибирских слов не понимаю... У вас тут все навыворот... Загнут словечко вроде "шилованит", а шут его поймет...
-- А ты откуда -- какой? -- разговорился Спиридон.
-- Я из России... На постройку дороги здешней еду. Механик я...
Спиридон долго не отворачивал от механика свое румяное, безусое лицо, с опушенными снежными ресницами. Потом спросил:
-- А где ты жить-то будешь?
-- А посмотрю вот, где товарищи и мастерская. Может в Селиванове, а может, дальше...
Так прокалякали они семь верст -- до самого подъема на Чертов Яр.
-- Ну, тут держись, смотри! -- сказал Спиридон, зорко следя за лошадьми и за раскатывающейся кошевой. -- Речонка небольшая, а гляди, какую пропастину вырыла... Каждую весну сажени на три яр-от сваливается... Года через три и ездить будет негде.
-- Тогда железный путь пройдет... В лошадях-то ваших и нужды не будет.
-- Н-но-о, што ты! -- недоверчиво усмехнулся Спиридон. Он посмотрел под Чертов Яр на глубоко лежавшую внизу бороздку спящей подо льдом речонки.
Слова механика впервые разбудили в нем сомненье:
"А как взаправду скоро конец ямщицкой службе?"...
-- Какого черта не огораживают? -- вскричал механик.
-- Нет, огораживают каждый год... Да только каждый год и обмывает... А там, вишь, пни да косогоры прокапывать -- работы много...
Чертов Яр проехали, и кони снова понеслись по белой мгле метели, оставляя позади опушку поредевшей вымирающей тайги.
Скрипя полозьями, кошева ныряла по крутым ухабам, подбрасывая механика, а Спиридон уже не думал о конце ямщины и весело покрикивал на коренного.
-- Эх, ты, князь Молоконска-ай!..
По разрыхленной, ухабистой дороге беспрерывной вереницей навстречу ехали тяжелые обозы: с тушами свиней, с красными возами мяса, с маслом, с хлебом...
-- А жирно вы живете! -- заговорил опять механик.
-- Чего ты говоришь? -- не понял Спиридон.
-- Сыто, говорю, живете. Видишь, еды-то сколько прут.
-- Кабы к нам везли, а то от нас ведь, -- криво улыбнулся Спиридон. -- Вот и дорогу-то железную строят для того, должно, чтобы все от нас скорей повывезти...
-- Зато машин навезут к вам много, -- сказал механик. -- Американцами вас сделают...
Но Спиридон не отозвался, потому что впереди навстречу, обгоняя по глубокому снегу обоз, в целом облаке летевшего из-под копыт снега, бежала тройка, а на козлах кошевы, закутанная в теплую цветную шаль, сидела и улыбалась Спиридону Маремьяна.
Спиридон широко усмехнулся ей и, стегнув ее бичом по теплому тулупу, прокричал:
-- Маремьяне Митривне!..
-- Ох, черт возьми! -- приподнявшись в кошеве, обернулся механик. -- Баба, что ли?
-- Девка! -- с гордостью ответил Спиридон.
-- Знакомая тебе?
-- Селивановского дружка нашего дочка.
-- Ах, елки зеленые! -- опять обернулся механик, но Маремьяна, помахивая над тройкой бичом, уже скрылась в пелене бурана.
-- Прямо мужику не уважит! -- похвалил Спиридон девку и тоже пристегнул коней, как будто Маремьяна поднесла ему чашку доброй браги.
-- Ты познакомь-ка меня с ней! -- попросил механик и прищурено засмеялся обернувшемуся и переставшему смеяться Спиридону. -- А может быть, она твоя невеста? -- спохватился он. -- Тебе который год?
-- Завтра девятнадцать будет... Спиридоны у нас завтра, -- отчеканил Спиридон и почему-то, осердившись на "князя Молоконского", начал сильно бить его кнутом.
... В обратный путь из Селиванова Спиридон ехал ночью. Он зорко вглядывался вперед, поджидая тройку Маремьяны, и громко пел, как бы желая песней заглушить какие-то совсем непрошеные, беспокойные раздумья.
Когда же перед самым Чертовым Яром уловил знакомый звон колокольцев, то не остановился, как хотел, а встал в кошеве на ноги и, разогнав коней, во весь опор промчался мимо тройки Маремьяны с разудалым выкриком:
-- Э-эй, вы-ы, гра-абя-ат!..
И этот выкрик горячим угольком подкатился к сердцу девки.
-- Ишь, леший, как гонит! -- сказала Маремьяна, прислушиваясь к завыванию белоснежной вьюги и вспомнив про опасный Чертов Яр, к которому понесся Спиридон.
III
Домой вернулась Маремьяна в сиден-вечер. В горнице для проезжающих горел огонь.
Отец тоже только что вернулся из поездки и не дал выпрягать ей лошадей.
-- Иди-ка, доченька, ставь самовар. Я выпрягу да попьем чайку, погреемся, -- сказал он ласково.
Матери у Маремьяны не было. Старшая сестра давно замужем, старший брат в отделе, а средний в солдатах. Хозяйство держится на солдатке да на Маремьяне. В ней отец души не чаял.
Маремьяна обмела с тулупа снег, выхлопала шаль и раскосмаченная, румянящаяся вбежала прямо в горницу.
-- Ну, здравствуй! -- сказал механик, остановившись посреди комнаты и поедая ее черными глазами.
-- Здравствуй, голенастый! -- отозвалась она насмешливо и громко и схватила со стола остывший самовар. -- Поди, давно напился чаю-то, а самовар держишь!..
Сверкнув на него большими серыми глазами и уходя в другую избу, она со звонким смехом прибавила:
-- Ишь, загостился!..
Механик пожал плечами и расхохотался.
-- Экая дичь сибирская! -- сказал он сам себе и стал устраивать постель.
Но долго не мог уснуть, ворочаясь и вздыхая.
Маремьяна два раза приходила в горницу за чайником и за подносом. В простой широкой красной юбке с желтой отделкой, в кофточке без талии Маремьяна показалась механику ширококостной и мужиковатой. Но быстрый взгляд ее огромных серых глаз, смуглое лицо и тяжелая, растрепанная русая коса посеяли в нем любопытство... Он хотел, чтобы она еще раз пришла в горницу и как можно дольше стучала бы в шкафу посудой. Но она не приходила, и в другой комнате долго еще звенел ее беспечный, звонкий голос...
Утром встал механик поздно и без чая пошел искать своих путейских. Нашел он только одного подрядчика и от него узнал, что временные мастерские находятся вблизи от Селиванова.
Вернувшийся на квартиру механик, увидел свежевзмы-ленную тройку у ворот, а в комнате какого-то чиновника.
Из другой же половины дома доносился голос Спиридона. Он решительно вошел туда и засмеялся молодому ямщику:
-- А-а, ты уже опять приехал!..
-- Доводится... Што-што именинник! -- Спиридон потупил красное, обветрившееся лицо над блюдцем.
-- А-а, ты Спиридон Солнцеворот, видно? -- протянул Митрий Егорыч. -- Солнышко на лето, зиму на мороз повертываешь... Ну, с ангелом тебя! Дай Бог ума накопить больше.
-- Спаси Бог, дядя Митрий!.. -- буркнул Спиридон.
Маремьяна сидела за самоваром, а отец ее с работником торопливо одевались, чтобы идти и запрягать коней чиновнику.
-- И мне одну лошадку запрягите, -- сказал механик. -- Поеду в мастерские да искать квартиру буду, -- добавил он и сел на лавку.
-- Добре, добре, господин! -- пропел хозяин. -- А вы што же не проходите?.. Проходите в горницу!..
-- Да я чайку вот выпил бы! -- попросил механик и подвинулся к столу.
Хозяин встрепенулся.
-- Да вы чего же здесь-то? Проходите в горницу! Там барину самовар же подадут сейчас...
-- Да и здесь напьюсь! -- настойчиво сказал механик, улыбнувшись.
-- Воля ваша... Нам все равно... Только тут у нас не обиходно: хомуты да узды, всякий хлам... Давай, дочь, наливай, нето! -- сказал он Маремьяне и вышел из избы.
В избе неловко помолчали.
Но скоро Спиридон спросил механика с усмешкой:
-- Чиновников-то, видать, и ты боишься?
-- Просто не люблю...
-- А девок любишь? -- промолчав, расхохотался Спиридон.
-- А девок люблю! -- сказал механик и острым взглядом впился в Маремьяну, которая с насмешкой глядела на него.
-- Чудной ты, господин! -- строго сказала Маремьяна, и механик увидел в ушах ее огромные серебряные серьги, а на смуглой шее несколько рядов цветистых янтарей.
-- Чем же я чудной?
-- А всем! -- коротко ответила она и наклонилась к блюдцу, посматривая исподлобья то на механика, то на Спиридона.
А Спиридон сидел уже не улыбался и украдкой глядел не Маремьяну, будто впервые ее видел и не мог наглядеться.
Механик пил чай вприкуску с сахаром и с черствым хлебом и, лукаво улыбаясь, говорил:
-- Уж если кто чудной, так это вы, сибиряки!.. К вам не знаешь, как и подойти.
-- А чего к нам подходить-то? -- огрызнулась Маремьяна. -- Ты иди своей дорогой, мы своей...
-- Ишь ты какая! А может быть, дорога-то у всех одна?
-- Где уж нам за вами! -- сухо и как будто с тайной завистью вымолвила Маремьяна.
Спиридон угрюмо и неодобрительно покосился в сторону девки, а механик продолжал смеяться:
-- Чего ты сердишься?.. Я, может быть, любя сказал!
-- Оно и видно! -- выпалила Маремьяна, надменно покачав сережками. -- Полюбил волк жеребенка...
Механик прикусил усы.
"Вот змея-то, черт бы ее побрал", -- подумал он и вдруг, как бы озлившись, заговорил:
-- Спесь твоя, красавица, дело хорошее, а был бы разум, еще лучше... Вот Змей-то Горыныч -- железная дорога к вам подкрадывается, а вы живете здесь, как сто годов назад, и никого к себе со свежим словом не подпускаете.
-- Ни к чему нам этот разговор! -- отрезала Маремьяна, перевертывая вверх дном на блюдце чашку.
-- И на том спасибо! -- краснея промычал механик и тоже отодвинул допитый стакан.
Спиридон молчал и ехидно ухмылялся.
Скоро чиновнику и механику подали лошадей. Один за другим они уехали, а Спиридон с кнутом за опояской стоял и ласково шептал:
-- Ладно ты ему напела!..
-- И што он на меня бесстыжие глаза-то пучит... -- громко говорила Маремьяна. -- Ишь, подсыпаться начал...
И Спиридон поехал домой радостный и хорошо понял, что лучше Маремьяны нет для него невесты...
Только бы родители согласье дали да ее бы как-нибудь не рассердились: девка с норовом, того и гляди, отошьет.
IV
Яков Тяжов и Митрий Егорыч, отец Маремьяны, охотно прыгали на козлы кошевок потому, что ехали всегда друг к другу в гости. Днем ли, в полночь ли, всегда согревают друг друга чайком, выпьют по шкалику вина и посидят, поговорят часок-другой по сердцу. Настоящие дружки!
Вскоре после святок, когда непрерывно ехали с каникул разные ученики, Яков приоделся понаряднее, отнял из рук работников вожжи и крикнул вышедшей на крыльцо Карповне:
-- Ну, благословляй, старуха... Попытаем, што Бог даст.
Он прыгнул на козлы кошевы, в которой сидело трое реалистов, и уехал в Селиваново.
Особенно бойко в этот раз помахивал он кнутовищем и покрикивал на лошадей. А когда приехал в Селиваново, забыл с реалистов получить за прогон. Так, шельмецы, и увезли по гривне за версту -- два сорок.
Был праздник, и Митрий Егорыч отправил с реалистами работника, а сам ввел Якова в горницу и велел солдатке ставить самовар.
Маремьяны дома не было -- ушла к подруге на девичник.
Яков долго обчищался и приглаживался у порога, потом, не снимая тулупа и, держа в руках шапку, прошел в передний угол, сел к столу и, разгладив бороду, прокашлялся.
-- Вот чего, Митрий Егорыч! -- негромко и как будто даже строго заговорил он, не теряя ни минуты. -- Ведь я к тебе с большим поклоном!..
Митрий Егорыч тоже сел и тоже, погладив узенькую бороду, прокашлялся.
-- Как так, Яков Агафоныч? Как будто ты поклонливым-то не был... -- сказал хозяин и, закинув ногу на ногу, пытливо посмотрел на гостя.
-- Ты знаешь, я калякать долго не люблю... Вот я тебя сейчас спрошу, а ты мне прямо и ответь. Есть -- есть, а нет -- и чаю ждать не буду!..
-- Да ты пошто же так круто-то? -- обеспокоился вдруг Митрий Егорыч, смекнув в чем дело. -- Ты, Бога ради, не пугай меня.
-- Пугайся -- не пугайся, а я к тебе, друг, свататься приехал!
-- Да ты, Христос с тобой... Ты, Яков Агафоныч, ровно как на драку вызываешь... Постой ужо, вон самоварчик подадут -- поговорим, как следует быть...
Но Яков уже не сидел на месте. Он встал со стула и, взяв в обе руки шапку, прижал ее к своей груди.
-- Ты знаешь, Митрий Егорыч, что парнишка у меня один, как соринка в глазе. И вижу я -- не по дням, а по часам парнишка сохнет... И рано мне его женить, да некуда деваться... А девку твою заместо дочери лелеять будем, -- и Яков большим крестом перекрестился на иконы.
-- Экой ты какой, Яков Агафоныч, -- умиротворяюще протянул хозяин. -- Ты ровно как кошевки попросить приехал али мешок овса... Да ведь это дело не шуточное, да и девку спросить надо... А на нее, брат, у меня не скоро орать-то накинешь -- улягнет!.. Хх-хе...
-- Знаю, друг Митрий Егорыч. Девка сокол, да ведь и мой -- орел...
-- Да, коренник хороший для моей пристяжки, -- продолжал шутить Митрий Егорыч, -- Только, видишь ли, запрягать-то их, не рано ли?.. Ведь не объезжены они... А ну, как зауросят -- ведь уж тогда ни тпру, ни ну?. Солдатка внесла и поставила на стол тарелку с жареной говядиной и крупными ломтями нарезала стожок пышного пшеничного хлеба. Потом внесла кипящий самовар, загремела чашками.
Дмитрий Егорыч -- в шкаф, достал графинчик с водкой и тяжелые стеклянные рюмки-стопочки.
-- У тебя вот Яков Агафоныч, за свое-то дело душа болит, а у меня за Маремьянку не болит, ты, как думаешь? -- распевисто упрекал он гостя. -- А она ведь у меня, ты знаешь, трех худых работников заменит... Легко ли с экой-то расстаться? Подумай-ка ты сам!
Яков опять с достоинством погладил бороду и, выпрямившись, уже спокойнее заговорил:
-- Митрий Егорыч! Я насильно дочь твою у те не отбираю. Только што желаю знать сегоднешки: пан, или пропал?.. Говорю, што за стол не сяду, ежели отказ.
-- Выходит: кум -- кум, а не кум, дак и ребенка об пол?! -- Митрий Егорыч угрюмо прикусил свою бородку, поглядел с минуту на пол, потом вдруг поднял голову к божнице, размашисто перекрестился и, строго глядя в глаза Якова Тяжова, гостеприимно указал ему место у стола.
-- Садись нето, сваток, закусим!
Тяжов поспешно снял тулуп и, помолившись, сел за стол.
-- Недаром, видно, Митрий Егорыч, и отцы наши покойнички веревочку не рвали... А теперь и дети не порвут!..
Но Митрий Егорыч, наливая водку в стопочку, вдруг грустно протянул:
-- Бог знает, Яков Агафоныч, какая участь ждет наших детей. Ишь, вон как скорехонько все изменяется: напрок вон, будто бы и чугунка в действие пойдет, а там, глядишь и тракт... -- Но он не договорил.
В горницу, топоча мужскими сапогами, весело вбежала Маремьяна с двумя подружками.
Девки ярко-красным и большим пятном остановились в дверях горницы и, увидев стариков, застенчиво спрятали смеющиеся лица в фартуки.
-- Здорово, дядя Яков!.. -- бросила Маремьяна и обратилась к вошедшей из другой избы с огурцами снохе-солдатке:
-- Мы за тобой пришли, Арина! У нас никто не знает свадебошных песен... Батя, -- повернулась она к отцу. -- Отпусти ее с нами к Акулине на девичник!.. Весело там как! -- обернулась она к солдатке. -- Сейчас девки венок наряжают -- невесту в баню поведем.
Потом, вдруг хлопнув в ладоши и прижав к животу руки, склонилась от накатившего смеха и, захлебываясь, продолжала:
-- А этот слесарь, механик ли он... Да будь он проклятой... Обрядился крестьянским парнем да с балалайкой и пришел туда... Да как зачал наигрывать да петь... Да присказульки разные... Всех девок перетормошил... Дак мы со смеху подохли... Батя! Отпусти скорей Арину?!
Но Митрий подозвал к себе раскрасневшуюся, задыхавшуюся Маремьяну и с ласковым упреком сказал ей:
-- Вот что, мила дочь: Арине некогда по свадьбам бегать, да и тебе пора быть поумнее. Ты сама теперь невеста... Тебе уже восемнадцатый годок... Вот я тебя за Спиридона запросватал... Слышишь ты?
-- Ну, так! -- вдруг дернула пунцовыми губами Маремьяна и вихрем понеслась из горницы впереди своих подруг.
Изумленный Яков Агафоныч видел, как по снегу мимо окон быстро промелькнуло ярко-красное пятно из девичьих нарядов. А до слуха долетел отрывок бойкой песенки:
--Эй, в Молоканке была
Да на стуле сидела...
Ай, молоканщика любила --
Хорошее дело!..
-- Вот видишь, Яков Агафоныч, -- сконфуженно сказал Митрий Егорыч, -- Какой в ей еще ум?
Яков за закуской выпил лишнее и в обратный путь сердито бил своих коней и громко сам себя наказывал:
-- Да эдакую халду я не токмо сыну... Злому ворогу не пожелаю!..
V
Спиридон не знал о том, что отец ездил сватать Маремьяну. Его грызла кручина, потому что Маремьяна за все святки ни разу не приезжала в Язево, а в Селиванове он никак не мог с глазу на глаз ее увидеть и начистоту поговорить. Либо дома нет, либо ей некогда. На рождество увидел ее на крылечке -- семечки щелкала -- пока прогоны получал да перекладывал багаж проезжего, ушла к подружкам. Прямо будто как и видеть не желает. А чем он не жених ей? Неужто тем, что молод -- на жеребье еще не бывал?!
Парень он не робкого десятка, за словом в карман не лезет... Первым долгом хотел сказать ей, что в солдаты ему не идти: один сын у отца и что согласен свадьбы ждать хоть до другой зимы -- лишь бы слово дала.
Но не видел девки и томился. Отцу и матери сказать стеснялся, а сам ночей не спал, скрипел всю ночь палатями и в коротком сне турусил Маремьяной. За обедом ложку все рассматривал, будто ни Бог весть какие там картины видел, а есть, как следует, не ел.
Сторонним людям невдомек, а материно да отцово сердце чуяли, что изводит парня девичья краса: ровно, как присуху на него наслали или по ветру злую сухоту пустили.
Карповна тайком со знахаркой пошептались: ладили на утренний печной дымок, и на конский волос, и на пищу, и на квас -- ничего не помогало... Даже хуже: никогда Спиридон не связывался с забияками, а тут в драку угодил, пришел с разорванными рукавами, с синяком под глазом, и водкой пахло изо рта... Не вытерпела Карповна. Раз утром в воскресенье расплакалась, раскричалась:
-- Сыночек мой! Да ты бы образумился! Вот в церкви Божией который праздник не бывал... С отцом, с матерью не говоришь, не молишься на сон грядущий. Тебя, поди, Господь-от и наказывает... А ты бы образумился да помолился хорошень... Оно бы, может, и отлегло у те от сердца-то...
Но Спиридон надвинул шапку на самые глаза и, не сказав не слова, сильно хлопнул дверью и ушел во двор. Налег там грудью на прясло и долго так стоял, смотрел на лошадей, как они, похрумкивая, подбирали сено. И все прислушивался -- не звенят ли колокольчики -- не везет ли Маремьяна проезжающих?.. Уж дома-то у себя он сумел бы с ней поговорить... И как это он раньше не догадывался... Бывало, два раза в неделю приезжала...
Колокольчики звенели, но чаще не с той стороны: все больше ехали в селивановскую сторону, в глубь тайги приезжали разные купцы, чиновники, землемеры, инженеры.
На "сплошной" неделе перед масленой из Кузихи приехал знакомый Спиридону механик. Он был выпивши, громко говорил, весело смеялся и подмигивал.
-- Из города, брат, еду!.. Туда проехал по другой "веревочке"... Маремьяна, брат, меня возила...
Как бичом стегнули Якова эти слова.
-- Да быть не может, господин, штоб Митриевны проезжающие мимо нас проехали?.. Вы это как-нибудь запамятовали... Теперича лет сорок, с пятком, поди, веревочку содержим вместе, да штобы мимо провезли...
Механик насмешливо прищурился, захохотал, но вдруг, как будто спохватившись, сбивчиво сказал:
-- А шут вас побери!.. Конечно, перепутал я... Коньячишку для тепла глотнул дорогой, вот и того...
Но Спиридон почуял, что все нутро его как льдом подернулось -- похолодело. Он заспешил с запряжкой лошадей и, несмотря на уговор отца послать работника, сам снарядился в путь.
А механик медлил, долго чаевал, рассказывал о городе, о том, как возле Селиванова на днях пустили первый поезд на двадцать верст, почти до самого Чертова Яра, возле которого весною начнется постройка моста через Язевку.
-- Капут вашему черту!.. -- подмигнул механик и вдруг вспомнил:
-- Ведь я обнову, брат, везу!.. -- закричал он Спиридону. -- Тащи-ка там ящик в кошеве, в рогоже... Тащи-ка поскорей! Я сейчас вам покажу такую загогулину... Поет, хохочет, говорит! -- добавил он, хлопнув по плечу встревоженную Карповну.
Спиридон втащил тяжелый ящик. Механик быстро и умело вскрыл его и, вытащив, поставил на стол патефон.
Спиридон видел такой же у язевского торговца на молоканке: по вечерам мастер для девок плясовые песни играет, только тот с трубой, а этот без трубы.
-- Знаешь, что я заведу, а?.. "Веревочку", брат, "Веревочку"... Специально для тебя купил... А ну-ка, садитесь, слушайте!..
Высокий заунывный голос сразу же ухватил за сердце Спиридона.
Вил веревочку парень бравый,
Пе-сню звонкую он пе-ел...
Большим раздольем трактовой дороги, далеко уносящеюся грустью колокольчиков, ретивой горячностью коней и четко сыплющимся топотом копыт бегущей вихрем тройки повеяло на Спиридона. Он слушал песню и видел в ней себя, всю свою молодую и кручинную судьбу, и непонятное в нем закипело... Хотелось что-то сделать ухарски отважное, хотелось плакать и мчаться дальше и быстрее куда-нибудь от этой плачущей над ним судьбы, от механика, от отца и матери, от Маремьяны...
Как да на этой на вере-овочке
Жизнь покончил молодец... --
Выбросила из себя последние слова машина и тяжким камнем придавила сердце Спиридона.
-- А это вот купил для Маремьяны, -- говорил механик, доставая новую пластинку. -- Развеселая она деваха... поплясать любит.
И машина с шумом, с гиканьем, со смехом заиграла "Ойру".
-- Такую, братец, вечеринку мы в Селиванове соорудим!.. -- складывая патефон, подмигивал лукавым глазом механик. -- Что пей -- не хочу!.. А теперь, друг милый, погоняй!..
И он, пошатываясь, стал спешить в дорогу.
Мчался Спиридон по тракту, и заунывный, за сердце хватающий мотив "Веревочки" все еще звенел в его ушах.
Колокольчики под дугой так и выводили:
Как на этой, на веревочке
Жизнь покончил молодец!..
VI
В пятницу на масляную с утра Спиридон запряг тройку самолучших лошадей в обитую коврами кошеву. Обрядился в черный плисовый халат, два раза обмотал вокруг шеи голубой пуховый шарф и концы его скрестил на груди, заткнул за красную гарусную опояску... Гладко причесанную голову бережно покрыл бобровой шапкой и, стоя в кошеве на ногах, один, без пассажиров, легкой рысцой поехал в Селиваново.
В этот день на сердце у него не было кручины, даже, напротив, -- румяное, безусое лицо его с задорной удалью глядело на блестевшую медным узором сбрую, на горячившихся пристяжек, на косматого "князя Молоконского", высоко поднявшего к раскрашенной дуге убранную в ленты голову.
Спиридон доволен был собой и не гнал коней, приберегая их для того, чтобы лихо покатать Маремьяну и ее подружек. Верил он, что девка сядет с ним кататься, потому что в прошлый раз, когда он возил механика, она сама за чаем говорила:
-- Приезжай на масленке кататься!..
Спиридон хотел тогда же с ней поговорить начистоту, да отлегло от сердца после этих слов ее, и он решил сождать...
Но уж теперь он с ней наговорится вдосталь. Ничего, что мясоед прошел, -- повенчаться можно и на Пасхе, лишь бы слова добиться...
В снежном бусе на халате и на шапке, и на цветных коврах лихо подкатил он к Митриеву дому.
Но дома никого не было. Стоявший у ворот работник рассказал, что Митрий уехал к сыну-большаку на заимку, а Маремьяна и солдатка с девками катаются на тройке.
До слуха Спиридона донесся звонкий голос от песен, криков и колокольцев с главной улицы села.
Он постоял возле ворот, поправил шлею на кореннике, ладонью стукнул по дуге, стал снова в кошеву и, повернувши тройку, поехал по сугробистому переулку на празднично шумливую главную улицу.
По улице носились тройки, пары и одиночки, перегруженные цветистыми, румяными девицами и коренастыми парнями. Праздно зевавшие с крылечек и завалинок мужики и бабы грызли семечки. Верхом на лошадях скакали мимо них подростки. От громких песен, криков и колокольцев стоял нестройный и крикливо непрерывный гул. Снег под санями и копытами был желтый, рыхлый и тяжелый, и длинная, крикливая улица была запружена ошалевшей пестрой толпой народа.
Спиридон вклинился между саней и кошевней и с порожней кошевой поехал мелкой рысью. Кое-кто из парней и девок, стоявших в улице, кричали ему:
-- Пошто пустопорожний едешь?.. Посади-ка нас!..
Другие с громким смехом бросали в кошеву комья снега и застывшие конские "глызы".
Но Спиридон не отвечал им, даже не оглядывался, когда комья попадали ему в спину. Он жадно вглядывался в кошевы, отыскивая большие, серые, знакомые глаза.
Проехал по улице раз, другой и третий и, наконец, позади себя услышал бойкий, ударивший по сердцу голос Маремьяны.
-- Эй, чего зеваешь? Горшки, што ль, продаешь!..
Спиридон обернулся. Взмахнул бичом над украшенными в разноцветные ленты лошадьми. Маремьяна туго натянула вожжи и, узнав его, оторопела.
-- А-а! Это вон кто!.. -- протянула она, слабо улыбнувшись. -- А я думала другой кто... -- и присела на обочину кошевы, на дне которой, среди разряженных девиц, сидели два крестьянских парня. Один из них играл на балалайке и подпевал: