Гребенщиков Георгий Дмитриевич
Заскрёбышек

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Георгий Гребенщиков

Заскрёбышек

I

   У Маркела Селезнева, если не считать умерших, было пять сынов: Аким, Василий, Степан, Данила, Гурьян, да еще было три дочери...
   Маркел -- мужик почтенный, исконвешный пахарь, резонный человек. Слова на ветер не бросает и худому детей своих учить не станет. Всех вырастил, взлелеял, наделил, каким умел талантом. Двух дочерей замуж выдал. Одну похоронил на возрасте. Четырех сынов женил, из них два оттрубили царю службу. Акима, Василия и Данилу выделил -- живут своими домами. Степан живет при нем, отца-мать кормит. Только один Гурьян, любимый сын, меньшак, заскребышком зовет его Маркел, -- ходит холостым. Да Манечка, приемная девчоночка двенадцати годков, не пристроена...
   Но никто так не сушил, не заботил так стариков, как Гурьян-заскребышек, рожденный после Данилы через десять лет...
   -- Случилось как-то, прости Бог! -- говорил Маркел. -- Старухе-то бы надо уж давно на сухарях да на воде молитвой жить, а она на шестом десятке сына принесла... Ну, да меня-то старого пса, нечего хвалить...
   И Гурьяна -- первого дитя -- Маркел отдал грамоте учить. Никто в семье грамоте не знал... И не до грамоты было -- все с малых лет в работу пошли. Пашню вел Маркел большую, а наемного труда терпеть не мог... Ну, да раньше и школы не было в селе. А тут и школа появилась, и из-за старших братьев да из-за достатка -- меньшаку поблажки больше. На неге парень стал расти, а когда бывало, принесет из школы книжку да начнет учить урок -- Маркел присядет рядом и таково-то радостно слушает разные стишки да побасенки -- просто другой раз никому дыхнуть не даст, пока Гурьян "учится"...
   -- Ни один из нас не видел таких гостинцев и поблажек, как любимец Гуринька! -- говорит теперь Степан и прибавляет с укоризной: -- Вот и выгладил сыночка... Робить дак ребенок, а пить дак мужичок...
   Маркел, недавно похоронивший старуху, редко говорил теперь. Все больше молился да вздыхал. Но за любимого сына заступался:
   -- Да кто молодой-то не такой был?.. -- мирно урезонивал он Степана. -- Все шалят, пока в ум не вступят... Женится -- остепенится...
   -- Нет, ты не знаешь, што про него люди говорят... Мы -- все братья -- уж и рукой махнули... Молчим -- тебя на грех наводить не хотим... А люди-то, небось, молчать не станут...
   -- А-а, мало ли што люди-то наболтают!.. -- возражал старик, теребя длинную седую бороду...

II

   Прошло лето.
   Холостежь по вечерам собиралась на задворках у купца Колова, у захватанных дверей обширного бревенчатого маслодельного завода, к которому сходилось много девок с молоком. Девки шли на молоканку, как к обедне, -- разряженные, с празднично -- смеющимися лицами, потому что у молоканки всегда веселье: пляска, песни, граммофон, гармошка.
   Гурьян являлся туда почти всегда верхом на гриваче Савраске. В суконном пиджаке, сшитом отставным солдатом, в триковых пестрых брюках, в черной шляпе, нахлобученной на оттопыренные уши -- Гурьян глядел франтом в сравнении с прочими ребятами. При этом у него из-под пиджака всегда выглядывали пышные кисти гарусной покромки, отданной ему в "задаток" белолицей Катериной.
   Подбежав к заводу рысью, Гурьян еще издали отыскивал глазами зеленый полушалок Катерины и налетал на нее вместе с лошадью, пытаясь опрокинуть ведра с молоком или с пахтой... Катерине это нравилась, пока она не разглядела парня, пока не познакомилась с его ухваткой. Но потом она покаялась, что отдала ему покромку. А однажды, когда он набежал на девку с лошадью, и Савраска наступил копытом на ее башмак, Катерина рассердилась:
   -- Да ты што дуришь-то? Дикошарый!..
   -- Катька! -- пригрозил Гурьян, морща красное, скуластое, безусое лицо. -- Ты у меня смотри!.. и он громко выругал ее худыми словами.
   -- Да ты што поганишь рот-то!.. Кто тебя боится?.. Убирайся к черту от меня... Вот тебе последний сказ!..
   Гурьян еще раз выругался, но к девке не полез ни в этот вечер, ни завтра. Только через два дня у ее отца Никиты Полунова в новом доме кто-то выбил три окошка.
   Никита отодрал бичом Катерину, но она Христом-Богом поклялась, что ни в чем не виновата. О Гурьяне не сказала, побоялась.
   На другой день возле молоканки Гурьянка появился пешком, пьяный. Он хриплым голосом грозил, размахивая Катерининой покромкой:
   -- Нет, ты еще поклонишься мне в ноги!.. Я те заставлю чихать сквозь слезы!..
   Катерина увидала парня, услыхала его речи, схватила ведро пахты и бух -- окатила его с головы до ног.
   -- Вот тебе, хвастуша толстогубый!..
   Гурьян, мокрый и ослизлый, неподвижно стоял среди хохочущей толпы ребят и девок, протирал залитые липкой жидкостью глаза и что-то невнятно бормотал...
   А Катерина воспользовалась этим, вырвала у него свою покромку и начала хлестать его покромкой по лицу:
   -- Это тебе за окошки!.. Это тебе за хвастню!.. За обиды мои!.. За обиды, за обиды!..
   Рассвирепел Гурьян, бросился с кулаками к Катерине, но ребята схватили его за руки и не дали ударить девку. Тогда Гурьян вырвал руку и ударил ближнего парня по лицу... Парень ударил его... За Гурьяна кто-то вступился -- и пошла потасовка...
   Мокрый, грязный, окровавленный, с оторванными рукавами пиджака, явился Гурьян домой. И не пошел в избу, а залез на сеновал и хныкал там, придушенно ругая всех и все на свете... А Маркел, услыхавший о драке, задыхаясь бегал старческой походкой по селу, искал Гурьянку и грозил кому-то мировым судьей, острогом и Господним наказанием.
   И никак не мог назавтра уговорить любимого сына не ездить в город, в который тот упорно собирался.
   -- Не надо мне вашего куска! Проживу без вас! -- кричал Гурьян Степану, сурово молчавшему возле порога. -- Не пропаду. А может, и почище вашего заживу...
   Это он на грамоту свою надеялся.
   И, напившись допьяна, с попутными уехал в город, крикнув на прощанье родному селу:
   -- Гори ты двенадцатью огнями! И вместе с братцами моими!..

III

   Маркел все поджидал Гурьяна. Остепенится-де, хлебнет горького-то в чужих людях, да и воротится. Дома-то -- как сыр в масле катался...
   Но Гурьян не возвращался. И слуху о нем никакого не было. Не вытерпел старик и месяца через четыре по зимнему пути нашел заделье в город: плицу новую надо было купить да самовар отдать в полуду. Запряг в хорошие санки Савраску и поехал в город за сто верст.
   Долго в городе искал он сына. Все на постоялых спрашивал сперва, потом на базаре, потом у знакомого слесаря и в лавках. А потом и у каждого встречного и поперечного:
   -- Парень у меня тут у кого-то служит... Гурьяном звать. Селезнев по прозвищу... Не слыхали ли?
   Никто, понятно, не слыхал.
   Три дня искал Маркел Гурьяна и решил ехать домой...
   -- Парень грамотный: должно, нашел вакансию и горя мало о родителе... Теперь, поди, и встретишь -- не узнаешь...
   Маркел представлял Гурьяна одетым уже по-господски и втайне радовался, что его любимец этакий самостоятельный: нигде не пропадет...
   И вдруг на выезде из города, из-за угла, навстречу -- трое жуликов.
   Маркел так и подумал: жулики. По всему видать, что люди бесприютные, как будто под крыльцом у кабака ночевали. Руки в рукава засунули, бегут, покрякивают от мороза, щеки синие, на головах летние покрышки. И вот один из них, посмотрев на Савраску, бросился к Маркелу:
   -- Тятя, да это ты че ли?
   Маркел оторопел, сдержал коня и сидел в санках, не веря глазам и не умея что-либо ответить сыну.
   Товарищи Гурьяна, оба молодые, сухопарые, в коротких курточках, остались поодаль и посмеиваясь, потихонечку перешептывались.
   -- Ты, видно, не признал меня? -- еще спросил Гурьян и наклонился к старику.
   Маркел почуял запах перегорелой водки и тогда только пришел в себя. Он покосился на товарищей Гурьяна и сказал:
   -- Ладно ты, сынок, скипировался!..
   Гурьян отвел глаза в сторону Савраски и сердито буркнул:
   -- Видно, талан мне такой даден...
   -- Кто же гнал из дома-то тебя, сынок! Да и теперь не выгонят, поди... Айда-ка ты домой, поедем!..
   -- Не поеду я туда... Все равно теперь житья мне там не будет... -- Гурьян вдруг поднес грязно-синюю руку к глазам и засипел сквозь слезы. -- Я лучше с голоду пропаду тут...
   Отцовское сердце вдруг кровью облилось, но на словах он все-таки корил Гурьяна:
   -- Есть нечего, так, видно, жить весело, сынок!.. С каких это радостей ты пьешь-то?..
   Гурьян дрожал на морозе, и у старика не хватило духу стегнуть по лошади и уехать от него... И он, повернув назад коня, сказал:
   -- Садись, поедем, што ли... Где живешь-то?..
   -- Да я вот у товарищей... -- повеселев, ответил Гурьян и, взяв у отца вожжи, крикнул им:
   -- Давай, ставай, ребята, на запятки...

IV

   Маркелу не хотелось заходить в старую, полупогребенную сугробами избушку на окраине города. У избушки не было ни двора ни кола. Не за что было привязать Савраску. Но старик видел, что Гурьян дрожит и надо было на путь ставить парня, поговорить с ним по-отечески.
   ... По избе забегала, прибираясь, старая, сухая баба, а на печи лежал и пьяно бормотал с собою бритобородый пожилой мужик.
   Маркел даже и шапки не снял и не помолился, так худо сделалось у него на сердце...
   Но Гурьян, пожимаясь, лепетал:
   -- Проходи, садись на лавку... Сейчас самовар поставят... -- он заискивающе взглянул на бабу и тотчас же круто обернулся к старику:
   -- Да вот чего, тятя. Дай-ка мне с полтинник денег... Я в лавочку сбегаю, сахару да кренделей куплю к чаю...
   -- Да ты не хлопочи! -- сказал Маркел. -- А сядь вот да потолкуем лучше...
   -- Дак, вот уж за чайком и потолкуем... Ты што -- уж видно брезгуешь -- и чай пить у меня не хочешь!..
   Маркел как-то безвольно потянулся к себе за пазуху, достал привязанный к шее кошелек и отсчитал полтинник медяками:
   -- На-ко, держи, не то...
   Гурьян быстро выбежал на улицу, но в ту же всунул голову в приотворенную дверь и крикнул:
   -- Тятя! Я на Савраске съезжу... Поскорее будет...
   Товарищи Гурьяна -- один сын хозяйки, другой ее племянник -- о чем-то потихоньку разговаривали возле печки, а старуха наставляла самовар.
   Маркел спросил у бабы:
   -- Давно он поселился-то у вас?..
   -- А вот шеста неделя... Деньжоночек-то нету же... Никак не может все найти местишка-то себе... Поступил же на пивной завод, так чижало, говорит, шибко... Родители, говорит, у меня люди достаточные, ну и верим -- кормим... Жалко тоже...
   Поговорили. Помолчали...
   Маркел опять вышел на улицу, а Гурьян все еще не возвращался...
   Маркел опять вернулся в избу. Посидел, поговорил...
   -- Да он не на вовсе ли уехал! -- вдруг заворочала белками баба.
   Парни выбежали из избы, потом вернулись...
   -- Нету! -- беспокойно в один голос сказали они.
   Маркел еще раз вышел из избушки. Постоял с захолонувшим сердцем... Гурьян не возвращался... Из избушки в одном платьишке вышла и стала подле него баба.
   -- А што ему! Дескать -- отец, в полицию заявлять на сына не станет, и уехал... Теперь догони-ка его...
   Маркел заметался, хотел было бежать вслед за Гурьяном, но баба, поджав под мышки кисти рук, вдруг закричала:
   - Эй, дедушка! Да ты хучь заплати на харчи-то!.. Ведь шесть недель кормили мы его...
   Маркел хотел было ускорить шаг, но Гурьяновы товарищи схватили его с двух сторон за рукава, и старику глаза их показались большими и белыми, как ложки с простоквашей.
   Он подошел к избушке, вынул из-за пазухи кошелек и глухо спросил:
   -- Сколько?
   -- Да хучь четыре с полтиной насчитай... -- кричала баба, готовая как будто вырвать кошелек у старика.
   Маркел поспешно трясущейся рукою отдал деньги и быстро и неверно зашагал по начинавшей темнеть городской окраине.
   ... Он не пошел в полицию и не искал Гурьяна. Он вернулся на постоялый двор, провел там ночь без сна, а назавтра стал искать попутчика домой.
   А дома удивленному Степану объяснил, что Савраску с санками отдал Гурьяну.
   -- Пусть это будет ему мой надел!.. -- сказал старик и не глядел в глаза Степану...
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru