Lib.ru/Классика: Гребенщиков Георгий Дмитриевич. Всходы

Всходы

I

Дед Самойло встал чуть свет.

Осторожно перешагнул через спящих на полу внучат, взял с гвоздя поношенные праздничные сапоги и вышел с ними в сенцы. Там обулся, поплескал в заросшее лицо водою из рукомойника и, не утираясь, шагнул на крыльцо.

На востоке узкой полосою разгоралась заря. Крутой, упругой дугою она выпирала из-за горизонта и вздымала на себе край тусклого, ночного неба. Будто земля была прикрыта необъятным серым колпаком, который вот-вот опрокинется на запад и откроет другое, лучезарное и бездонно-голубое небо.

Дед трижды перекрестился на восток и, сложив на груди руки, стал шептать молитву. Позевывал, вскидывая густые брови, шептал молитву и думал:

-- Эка благодать -- погода-то!.. Как-то хлебец растет?.. Поглядеть, однако, сегодня надо...

С седой волнистой бороды падали одна за другою капельки воды и темными пятнышками расползались по рубахе.

Молился, позевывал, пожимал от утренника острыми, угловатыми плечами и думал:

-- Господь дождичками прыскал, надо быть, ранние-то хороши!.. Схожутко сегодня, погляжу...

И хоть был праздник -- не утерпел, прегрешил -- потрудился до обедни: дал курам и гусям зерна, подмел в ограде, бросил легоньким полешком в чужую свинью, забравшуюся в огород.

-- У-у!.. Дьявольская образина!.. Прости меня, Господи!.. -- проворчал он и науськал на свинью Чернышку:

-- Возьми ее!..

Терпеть не мог свиней за их нечистоплотность, а одну из своих снох, жену отдельного сына, часто окликал, бывало:

-- Эй ты, свинья грязнохвостая!.. Обиходь ребенка-то!..

Он невольно вспомнил сноху и раздражился: из-за нее и сын в отдел ушел. А были бы все в куче -- работа по хозяйству кипела бы, и все бы в доме росло да крепло. А теперь вот: большак в отделе, средний -- второй год чихает от надсады, а меньшак -- в солдатах. Приходится на старости идти в гужу, кормить вон какую ораву: девять ртов своих да и большаковы ребятишки постоянно тут же бьются. Не прогонишь, свои -- жалко... А она вон, сношенька-то, еще насмехается: "Я-ста глаже стала, а в семье была доска доскою!..".

"Как гладкой не быть, коли ни заботы, ни печали: в избе-то хоть пашню паши, по неделе не метено стоит... Ребятишки прибегут -- глядеть противно: рубашонки-то потрескались от грязи!..".

Дедушка Самойло в сердцах уже колол дрова и не заметил, как взошло солнышко. Сноха Маланья давно подоила коров и погнала их в табун. Меньшуха -- солдатка возвращалась с речки с коромыслом на плечах, а старуха грешила с Кузькой, меньшим внучком:

-- Да кто же до обедни ест?.. Стыд какой! -- громко и незлобиво совестила она Кузьку.

Он сидел на лавке и, не желая одевать новых праздничных штанов, куражился:

-- Бабка-пере-бабка!.. Тряпка-культяпка-а!..

Услышав голос внучка, дед подобрел и улыбнулся:

-- Ишь, чего делает: бабушку свою калит да и только!..

Он воткнул топор в чурку и направился в избу.

-- Ты чего буянишь, а?.. -- мягко укорил он Кузьку. -- Ах ты, прохвост экой!..

Кузька, вместо ответа, встал на лавке и, вздернув губу, замахнулся на деда, но дед не побоялся. Он еще шире улыбнулся, подошел к Кузьке вплотную и обнял его.

-- Ну, молчи ужо! Вот сегодня на пашню пойдем, хлебец, поди, теперь зеле-о-ный стал...

Кузька влажными глазами улыбнулся, а дед его же рубашонкой вытер ему нос и пощекотал за выпуклый пупок.

-- Одень штанишки-то, бесстыдник!

Кузька взвизгнул и присел.

Надо и мне сходить, поглядеть. Поди, морковь-то пополоть придется... -- сказала бабушка, заглядывая в печь. -- Мак, ведь, у меня там, да горох еще посеян.

-- Давай-ка, пошевеливайся: время-то не ждет!.. -- посоветовал Самойло и пошел, было, к порогу, но задержал глаза на больном сыне и спросил:

-- Што... Поди перевернуть тебя на другой бок?..

Больной, -- длинный и сухой, с редкой темной бородою на желтом испитом лице, облизал сухие губы и хрипло, медленно сказал:

-- Принесите мне... колосочков!..

Старуха-мать соболезнующе усмехнулась:

-- Да какие же еще колосочки-то?.. Ведь, хлеб только что взошел, поди... Ведь сегодня только Троица, сынок!..

Больной молчал и широкими глазами глядел на мать.

-- А я думал... поспеет скоро... Коева дни сказывали, быдто рожь посеяли...

-- Какая же еще рожь?.. Это ты в прошлом году, видно, слышал... -- у старухи дрогнул голос. -- Ведь, ты второй уж год лежишь, родимый мой...

Она отвернулась и стала сморкаться в фартук.

Дед Самойло легко перевернул костистое, высохшее тело сына на другой бок.

В разбитое окошко донесся в избу унылый вздох колокола. Ударили к обедне.

II

Солнышко уже пекло, когда по дороге к пашням от села направились трое: дедушка Самойло, его старуха и внучонок Кузька. Впереди черным клубком, юля по сторонам, бежал Чернышко.

Кузька -- в штанах, с одной подтяжкою через плечо, пытался догнать его и звонко кликал:

-- Черный, Черный!.. Нах-ах-а-ах!..

Но Черный обернется, покрутит крючковатым хвостом, покажет Кузьке длинный и влажный язык и снова припустит. Кузька за ним, а дедушка Кузьку удерживает:

-- Потихоньку, устанешь!..

Но Кузька не слушает. Он чувствует в ногах избыток резвости и не хочет верить дедушке, что устанет. Напротив, ему хочется бегать еще больше, чтобы удивить дедушку с бабушкой своей неутомимостью. И дедушка смотрит, как белокурая непокрытая головенка его, похожая на одуванчик, мелькает далеко на дороге.

А вокруг так тепло, светло и зелено, что морщинистые лица стариков сами собой расплываются в улыбку.

-- Парит!.. Того и гляди, Господь опять спрыснет...

Бабушка сняла обутки и несет их под пазухой. В кошелке из фартука у нее две шаньги да яичко для внучка. В руке случайный костылек.

У дедушки на спине за поясом топор, в руках тяпка. Рубаха подчембарена холщовыми штанами. На ногах старые, рабочие бутылы, на голове шляпа-катанка.

Оба идут рядышком. Изредка друг другу бросят слово, и опять молчат, щуря от яркого света глаза и шаркая по земле устарелыми, прошедшими целую жизнь ногами.

Дорога пошла колеями, и зеленые грядки напомнили бабушке натянутый для тканья покромки гарус... Ткала она когда-то и она покромки, с узорами, с литерами:

"Дарю тому, кто мил сердцу моему...".

Сама грамоты не знала, а литеры выходили -- у подруги научилась...

Ткала для одного, а вышла за другого... И ничего -- век прожили, как и не бывало его...

Солнце все выше взбиралось на небо, и свет его все горячее... Звонче стрекочет кобылка. Тихо -- ни одна травинка не качается.

Горячая пыль щекочет бабушкины подошвы, а трава с грядок хватается за икры.

Широко раскинулись поля. Зеленые квадраты пашен разостланы и так и этак. Кое-где желтеют гумна, а на них, как старики, согнулись и сидят посеревшие скирды прошлогодних, не смолоченных снопов.

Кузька давно отстал от Чернышки. Сначала шел один, а потом уцепился за руку старухи. Она ведет его и говорит, как бы сама с собою:

-- Отец-то твой, поди, теперь где-нибудь идет с ружьем в походе... Голодный, поди, устал... Пить хочет...

Кузька слушает и хочет представить себе отца, которого он забыл.

А дед вспоминает про больного:

-- Лишь бы здоровый был -- снесет!.. А вот этот-то, Бог знает, подымится ли?

Оба глубоко вздохнули и умолкли.

Кое-где из травы выглядывали Марьины коренья и Кукушкины слезки, но Кузька не срывал цветов, а лишь сморщенно косился на них и, заплетая ногами, тягуче повторял:

-- Я приста-ал...

-- Ну, отдохни, сядь...

Отошли на травку. Сели. Кузька спрятался в тень от деда. Сидели, морщились и, тяжело дыша, молчали...

Отдохнули и опять пошли. До пашни было недалеко, но Кузька снова разморился и стал ныть:

-- Головушка болит...

Он еле переставлял ноги, часто падал и волочился за подолом бабушки...

-- Ах-ты, штоб-те клеймило, постреленка!.. -- добродушно выругался дед. -- Ну, садись ко мне на закортышки!

И он, кряхтя, подставил Кузьке спину...

III

Самойловы пашни лежали на увале, раскинувшись по отлогому вогнутому склону.

Увидев знакомые строчки борозд, покрытые зеленью всходов, дед зашагал бодрее. Теперь они шли межами, и босой Кузька поневоле сидел на закортышках деда: старик берег его от змей. А отдохнувшему Кузьке так хотелось побежать по ровным, зеленеющим дорожкам полос.

Дед устал и вспотел. Кузькины руки, обнявшие шею старика, щипал сильный пот. Дед ласково смотрел на хлеб и бормотал:

-- Ишь, батюшка, как радует!.. Всю землю уж покрыл!..

Солнце поднялось на середину неба, и знойные лучи его жгли руки, лица, спины путников, но они, четко рисуясь на зеленом фоне всходов, шли межами дальше и не искали убежища, чтобы спрятаться от зноя...

Когда дошли до бывшего весною стана, то сейчас же сели. Дедушка засучил рукава, расстегнул ворот рубахи и, сняв шляпу, обнажил плешину. Будто не жгли, а ласкали его тело горячие лучи. Волосатые руки его, с узлами старых жил, тяжело висели вдоль туловища и были полусогнуты. Будто они давным-давно взялись за плуг да так и не выпускают его.

Бабушка достала из фартука шаньгу и, разломив, дала кусочек Кузьке. Измученный Чернышка, подобрав язык, заискивающе повизгивал и вилял хвостом.

Кузька ел и косился на собаку, чтобы не отняла.

Дедушка вздохнул, улыбнулся и сказал:

-- Ишь, года-то што доспели: пронес паренька какую-нибудь версту и просто руки-ноги отнимаются...

Зной морщил старческие лица, складывая их в страдальческую гримасу, и негде было от него укрыться... Всем хотелось пить, а вода далеко. И не хотелось уходить с пашни, будто привязала она крепко и не отпускает...

Ровные и чистые полосы сплошной зеленой тканью ушли по увалу до самого синего неба. Хотелось глядеть на них и думать простую и близкую думу -- о прожитой немудрой жизни, о детях и о внучатах, о грехах своих и о милосердном Боге... Хотелось бродить по нивам, много раз исхоженным, и что-нибудь молитвенное петь.

Поевши, дед Самойло встал, взял тяпку и пошел в хлеба. Бабушка пошла с ним рядом. Кузька спал, прикрытый фартуком, а Черныш сторожил его.

По раздольному зеленому ковру, поодаль друг от друга, молча шли два старых человека, и по временам склонялись, чтобы сорвать сорную травинку...

Вдруг дедушка Самойло тонким и глухим, как бы придушенным фальцетом, затянул:

-- Пресвя-а-та-ая Богоро-о-ди-ца,

Спа-си-и на-ас!..

Бабушка приблизилась к нему, нагнулась, чтобы сорвать горсть всходов для больного сына, и толстым, огрубелым голосом подхватила:

-- Ай, сла-ава Те-ебе, Бо-оже наш,

Слава тебе-е!..

И уже более смело и согласованно они тянули вместе:

-- Пресвята-ая Богоро-одица,

Спаси-и на-ас!..

Все дружнее и громче неслась их простая молитва над нивами, будто домогалась она, чтобы ее услышал Бог, будто роптала ему на пройденный тяжелый путь...

Пели старики, уходя по полосе все дальше и все чаще оглядывались назад, на край нивы, где темным бугорком лежал их спящий внучек.

Солнце жгло сильнее. Из "гнилого" угла на небо выплывали облака.

Оригинал здесь

Оставить комментарий Гребенщиков Георгий Дмитриевич (yes@lib.ru) Год: 1909 Обновлено: 10/03/2017. 13k. Статистика. Рассказ: Проза Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:

Гребенщиков Георгий Дмитриевич Всходы

Всходы

I

II

III

Гребенщиков Георгий Дмитриевич
Всходы