Горький Максим
Мои интервью

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Король, который высоко держит свое знамя
    Прекрасная Франция
    Русский царь
    Один из королей республики
    Хозяева жизни

Максим Горький

Мои интервью

   "Собрание сочинений в тридцати томах": Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1949
   Том 7. Мать. Рассказы, очерки 1906-1907
   

Король, который высоко держит свое знамя

   ...Слуга, вооружённый длинной саблей и украшенный множеством пёстрых орденов, провёл меня в кабинет его величества и встал у двери рядом со мной, не спуская глаз с моих рук.
   Король отсутствовал, и я принялся внимательно осматривать лабораторию, в которой великий человек творил дела свои, удивлявшие весь мир. Кабинет его величества представлял собою комнату длиною футов в двести и шириною не менее ста футов.
   Потолок был сделан из стекла. У левой стены находился огромный бассейн, в котором плавали модели военных судов. По стене тянулись полки, и на них симметрично стояли маленькие фигурки солдат, одетые в разнообразные формы. Правая стена была сплошь занята мольбертами, на которых стояли начатые картины, а перед ними в пол были вделаны большие куски чёрного дерева и слоновой кости, расположенные в порядке клавиатуры рояля.
   Всё остальное тоже было величественно.
   -- Послушайте, мой друг, -- обратился я к лакею.
   Но он громыхнул саблей и возразил:
   -- Я церемониймейстер...
   -- Очень рад, -- сказал я, -- но объясните мне...
   -- Когда его величество выйдет и поздоровается с вами, -- что вы ему скажете? -- спросил он, прерывая меня.
   -- "Здравствуйте!" -- ответил я.
   -- Это будет дерзко! -- внушительно предупредил он меня и стал учить, как нужно отвечать королю.
   Его величество вошло крепкими шагами существа, уверенного, что дворец его построен прочно. Величию осанки его величества очень способствует то, что оно не сгибает ног и, держа руки по швам, не двигает ни одним членом. Глаза его тоже неподвижны, какими и должны быть глаза существа прямолинейного и привыкшего смотреть в будущее.
   Я поклонился ему, мой спутник отдал честь, его величество милостиво пошевелило усами.
   -- Чем я могу осчастливить вас? -- спросило оно торжественным голосом.
   -- Я пришёл, чтобы испить несколько капель бессмертной влаги из океана вашей мудрости, ваше величество! -- ответил я, как меня научили.
   -- Надеюсь, я не стану после этого глупее? -- остроумно заметил король.
   -- Это невозможно для вас, ваше величество! -- почтительно поддержал я его тонкую шутку.
   -- Так будем говорить! -- сказал он. -- С Королями следует говорить стоя, но вы можете сесть... если это вас не стесняет...
   Я быстро привыкаю к новым положениям и потому -- сел. Его величество молча подняло плечи и опустило их. Когда король говорит, я заметил, что язык у него двигается, всё же остальное хранит величавую неподвижность. Оно сделало два шага одинаковой меры в сторону от меня и продолжало, стоя среди комнаты подобно монументу:
   -- Итак, вы видите пред собой Короля, то есть Меня. Не каждый может сказать о себе: я видел Короля! Что вы хотите знать?
   -- Как вам нравится ваше ремесло? -- спросил я.
   -- Быть Королём -- не ремесло, а призвание! -- внушительно сказало оно. -- Бог и Король -- два существа, бытие которых непостижимо умом.
   Оно подняло руку вверх, вытянув её вертикально, в одну линию с туловищем, и, указывая пальцем в стекло потолка, продолжало:
   -- Это сделано для того, чтобы бог всегда видел, что делает Король. Только бог понимает Короля, только он может контролировать Его... Король и бог -- творцы. Раз! Два! И бог создал мир!.. Р-раз! Два! Три! И мой дед создаёт Германию. А я -- совершенствую её. Я и верноподданный моих предков, некто Гёте, -- мы, пожалуй, больше всех сделали для немцев. Может быть, я даже немного более, чем Гёте. Во всяком случае, я несомненно разнообразнее его. Его Фауст, в конце концов, просто человек сомнительной нравственности. Я показал миру бронированного Фауста. Это было понято всеми и сразу, чего нельзя сказать о второй части книги Гёте. Да...
   -- Вы много времени посвящаете искусству, ваше величество? -- спросил я.
   -- Всю жизнь! -- сказал он, -- всю жизнь. Управлять народом -- труднейшее из искусств. Чтобы постичь его в совершенстве, нужно знать всё. Я -- всё знаю! Поэзия -- стихия Королей. Нужно видеть меня на параде, чтобы понять, как я влюблён во все прекрасное и стройное. Истинная поэзия, скажу вам, это поэзия дисциплины. Её можно понять только на параде и в стихах. Полк солдат -- вот поэма! Слово в строке стиха и солдат в строю-- это одно и то же... Сонет -- это взвод слов, имеющий целью атаку вашего сердца. В штыки! И в сердце вам вонзается ряд красивых созвучий. Пли! И ваш ум прострелен десятком метких слов... Стихи и солдаты -- это одно и то же, говорю вам. Король -- первый солдат страны, он её божественное слово, он же и первый поэт её... Вот почему я так прекрасно марширую и легко владею стихом... Смотрите. Марррш!
   Его левая нога немедленно поднялась кверху, и вслед за нею правая рука взлетела на уровень плеча.
   -- Смирррно! -- скомандовал король. Нога и рука моментально заняли свои места. Он продолжал:
   -- Это называется свободной дисциплиной членов. Она действует независимо от сознания. Взмах ноги уже сам поднимает руку -- раз! Мозг здесь не играет никакой роли. Это почти чудесно. Вот почему лучший солдат тот, у которого мозг совершенно не действует. Солдата приводит в движение не сознание, а звук команды... Марррш! Он идет в рай, в ад, куда угодно. В штыки! Он колет своего отца, -- если его отец социалист, -- мать, брата... это всё равно! Он действует, пока не услышит -- стой! Изумительно величественны эти действия без мысли!..
   Он вздохнул и продолжал всё тем же ровным и крепким голосом:
   -- Может быть, я создам идеальное государство... Я или один из моих потомков. Для этого нужно только, чтобы все люди в стране почувствовали красоту дисциплины. Когда человек совершенно перестанет думать, Короли будут велики и народы счастливы. Денег! -- командует Король. Все верноподданные выстраиваются в ряд... Раз! -- Сорок миллионов рук молча опускаются в карманы. Два! -- Сорок миллионов рук протягивают Королю по десяти марок каждая. Три! -- Сорок миллионов рук отдают Королю честь, и затем люди молча идут к своим трудам. Разве это не прекрасно? Вы видите, для счастья людей не нужно мозга: за них думает Король. Король способен охватить всю жизнь... К этому я и стремлюсь... Но пока я один понимаю роль Короля так глубоко... Не все Короли ведут себя достойно сану. Родные по крови, они не всегда братья по духу. Они должны объединиться все в одну силу. Это очень легко сделать именно сейчас. Следует обратить больше внимания на социализм: в нём есть нечто полезное для Королей. Красный призрак социализма наводит ужас на всех порядочных людей земли. Он хочет пожрать душу культурного общества -- его собственность. Короли объединяют всех и всё для борьбы с этим чудовищем и становятся во главе, как древние вожди. Нужно способствовать развитию страха перед социализмом. И, когда общество обезумеет, Короли встанут во весь рост. Прошло время, когда Короли давали конституции, -- пора уже брать их назад!
   Он перевёл дух и продолжал; я слушал его и задыхался... от наслаждения мудростью.
   -- Вот программа всякого Короля наших дней! И, когда мой военный флот будет достаточен для того, чтобы предложить эту программу всем Королям Европы, я уверен, они примут её... А пока я занимаюсь мирным, культурным трудом, совершенствую мой добрый народ. Я овладел всеми искусствами и поставил их на караул к идее божественного происхождения власти Короля. Вы видели мою "Аллею Победы"? В ней муза скульптуры показывает немцам, как много было на земле Габсбургов и Гогенцоллернов. Человек, который дважды пройдёт по этому месту взад и вперёд -- раз-два! раз-два! -- уже знает, что все мои предки были великие люди. Это пробуждает в нём гордость Королями своей страны и незаметно делает из него искреннего поклонника королевской власти. Со временем я поставлю статуи предков на всех улицах моих городов. Человек увидит, как много было Королей в прошлом, и тогда признает, что и в будущем ему не обойтись без этого. Скульптура полезна людям, но я первый показал это с такой силой!
   -- Ваше величество, -- спросил я, -- почему у большинства ваших предков кривые ноги?
   -- Их всех делали в одной и той же мастерской надгробных памятников. Но это никому не мешает видеть величие их духа. А вы слышали мою музыку? Нет? Я покажу вам, как я её делаю.
   Он величаво сложил своё прямолинейное тело в форму штыка, сел на стул и, протянув ногу, сказал слуге, который ввёл меня:
   -- Граф! Помогите мне снять сапоги. Так... И носки... Благодарю! Хотя Король не обязан благодарить подданных за услуги... это делается им из вежливости!
   Завернув брюки до колен, он согнул шею под углом в сорок пять градусов и внимательно осмотрел свои ноги.
   -- Я прикажу отлить их из бронзы ещё при жизни моей! -- сказал он. -- Пусть отольют несколько десятков экземпляров для будущих статуй. Ноги Короля должны быть прямы, это верно. Кривые, они могут внушить мысль о несовершенстве Короля.
   Он подошёл к правой стене, взял в руки кисть и, сделав пол-оборота налево, продолжал:
   -- Музыкой и живописью я занимаюсь в одно время. Смотрите: в пол вделаны клавиши, а инструмент под полом. Ноты записывает механический аппарат, тоже скрытый под полом. Я рисую картину -- раз! -- Он провёл кистью по полотну одного из мольбертов.
   -- И топаю ногой по клавишам -- два! -- Раздался очень сильный звук.
   -- Вот и всё! -- сказал он. -- Это очень просто и сохраняет время, которого у Королей всегда мало. Бог должен бы удваивать годы земной жизни вождей народа. Мы все так искренно преданы работе для счастья наших подданных, что вовсе не спешим променять это дело на радости жизни вечной... Но я всё отвлекаюсь. Мысли Королей текут неустанно, как воды рек. Король обязан думать за всех подданных, и, кроме него, никто не должен делать это... если ему не приказано властью... Теперь я познакомлю вас с новой пьесой... Я только вчера натопал её...
   Он взял лист нотной бумаги и, водя по нему пальцем, рассказывал:
   -- Вот шеренга нот среднего регистра... Видите, в каком строгом порядке стоят они? Тра-та-там. Тра-та-там. На следующей линейке они идут в гору, как бы на приступ!.. Идут быстро, рассыпанной цепью... Ра-та-та-та-та! Это очень эффектно. Напоминает о коликах в желудке, потом вы узнаете -- почему. Далее, они снова выравниваются в строго прямую линию по команде этой ноты -- бумм! Нечто вроде сигнального выстрела... или внезапной спазмы в животе. Здесь они разбились на отдельные группы... десятки ударов! треск костей!.. Эта нота звучит всё время непрерывно, как боль вывиха. И, наконец, все ноты дружным натиском в одно место -- рррам! ррата-там! Бум! Здесь полный беспорядок в нотах, но это так нужно. Это -- финал, картина всеобщего ликования...
   -- Как называется эта штука? -- спросил я, сильно заинтересованный описанием.
   -- Эта пьеса, -- сказал король, -- эта пьеса называется: "Рождение Короля". Мой первый опыт проповеди абсолютизма посредством музыки... Неглупо? А?
   Он, видимо, был доволен собой. Его усы шевелились очень энергично.
   -- Среди моих подданных было несколько недурных музыкантов и до меня, но теперь я решил сам заняться этим делом, чтобы все плясали только под мою музыку.
   Он пошевелил усами, очевидно, с намерением улыбнуться и, сделав пол-оборота направо, продолжал:
   -- Теперь смотрите сюда... Как вы думаете, что это такое?
   На огромном полотне ярко-красной краской было написано чудовище без головы и со множеством рук. В каждой из них были пучки молниевидного огня. На одном пучке чёрными буквами было написано: "Анархия", на другом: "Атеизм", третий носил название: "Гибель частной собственности", четвёртый: "Зверство"... Чудовище шагало по городам и селам, всюду разбрасывая огненные молнии и зажигая пожары. Маленькие чёрные люди в смятении и ужасе бежали прочь от него, а сзади чудовища шли ликующей толпой красные люди. Они были без глаз и с ног до головы обросли огненно-рыжей шерстью, подобно гориллам. Художник не пожалел красной краски. Картина поражала глаза своей величиной.
   -- Ужасно? -- спросил король.
   -- Ужасно! -- согласился я.
   -- Это как раз то, что нужно, -- сказал он, и его глаза сделали полный оборот справа налево. -- Вы, конечно, поняли мою идею? Ну да, -- это социализм. Видите, у него нет головы, он сеет пороки, распространяет анархию и делает людей животными. Ясно, что это социализм. Вот что значит -- работать энергично! В то время как нижняя половина моего тела утверждает идею власти Короля, верхняя занята борьбой с главным врагом этой власти. Никогда ещё искусство не исполняло своего долга так ревностно, как в моё царствование!
   -- Но ценят ли подданные тяжёлые труды вашего величества? -- спросил я.
   -- Ценят ли они меня? -- переспросил он, и в голосе его мне послышалась усталость. -- Должны бы. Я создал им десятки броненосцев, застроил целые улицы скульптурой, делаю музыку и картины, служу литургии... Но... Иногда мне приходит в голову грешная мысль... Мне кажется, что подданные, которые любят меня, -- глупы, а умные -- все социалисты. Есть ещё либералы. Но, как всегда, либералы слишком многого хотят для себя и слишком мало оставляют Королю, хотя тоже ничего не дают народу. Вообще, они только мешают. Лишь абсолютная власть Короля может спасти народ от социализма. Но, кажется, никто не понимает этого...
   Он сложился в двух местах правильными углами и сел. Его глаза задумчиво перекатывались в орбитах слева направо, и по всей фигуре разлилась меланхолия. Видя, что он утомился, я поставил ему мой последний вопрос:
   -- Что ещё скажете вы, ваше величество, по вопросу о божественном происхождении королевской власти?
   -- Всё, что угодно! -- быстро отозвался он. -- Прежде всего, она непоколебима, и только она одна истинна, ибо она -- чудесна! После того, как миллионы народов на протяжении тысяч лет признавали над собой неограниченную власть одного человека, -- только одни идиоты могут отрицать её... это ясно. Я -- Король, да, но -- я человек, и если я вижу, что люди подчиняются моей воле, я должен признать это чудом... не правда ли? Не могу же я предположить, что именно эти миллионы сплошь состоят из идиотов! Щадя их самолюбие, я хочу думать, что они-то и есть умные люди. Я был бы плохим Королём, если бы думал так дурно о моих подданных. И так как только бог может творить чудеса, ясно, что я избран им для доказательства его силы и моих достоинств. Что можно против этого возразить? Именно здесь скрыта истина, и она тверда, подобно алмазу, потому что за неё большинство...
   В его глазах появился влажный блеск удовольствия, но он быстро погас, и его величество вздохнуло, подобно машине военного корабля, выпускающего отработанный пар.
   -- Не смею задерживать более ваше величество! -- сказал я, поднимаясь со стула.
   -- Хорошо! -- милостиво сказал мне вождь великого народа. -- Прощайте. Желаю вам... чего бы пожелать вам наиболее приятного? Н-но, желаю вам ещё раз в жизни видеть Короля!
   Он величаво опустил нижнюю губу и милостиво поднял усы. Я принял это за его поклон и отправился в Зоологический сад посмотреть на умных животных...
   Иногда, после беседы с человеком, так страстно хочется дружески приласкать собаку, улыбнуться обезьяне, почтительно снять шляпу перед слоном...
   

Прекрасная Франция

   ...Я долго ходил по улицам Парижа, прежде чем нашёл её. Все, кого я спрашивал -- где она живёт? -- не могли ответить мне определённо.
   Один старик, должно быть, шутя, но почему-то со вздохом -- сказал мне, пожав плечами:
   -- Кто это знает? Когда-то она жила во всей Европе...
   -- В улице банкиров! -- грубо сказал рабочий.
   -- Идите направо! -- говорили другие.
   Вокруг меня было шумно и немного неудобно. Всюду на площадях -- пушки и солдаты, везде на улицах -- рабочие. По обыкновению, принятому за последнее время во всех странах, солдаты стреляли вдоль улиц из ружей, конница, размахивая обнажёнными саблями, наезжала на людей, рабочие бросали в солдат камнями. В душном воздухе седого города нервно дрожала злобная брань, разносились резкие слова команды. Кое-где мостовая была выпачкана кровью; люди с пробитыми черепами, сжимая в бессильной ярости свои кулаки, уходили домой; те, которые уже не могли идти, падали на мостовую, и полицейские гуманно тащили их прочь из-под ног лошадей и солдат. На панелях стояли зрители, перекидываясь замечаниями по поводу деталей этой обычной картины жизни христианского города...
   Наконец кто-то сказал мне:
   -- Франция? Направо, у моста Александра III.
   Полицейский участок, в котором она жила, представлял собою довольно старое здание, не поражавшее глаза ни роскошью, ни красотой. У двери, в которую я вошёл, стояли два солдата в штанах, сшитых из красного знамени Свободы. Над дверью уцелели куски какой-то надписи, можно было прочитать только "Сво... ра... б... а...". Это напоминало о своре банкиров, опозоривших страну Беранже и Жорж Занд. Кругом носился запах плесени, гниения и разврата...
   Сердце моё сильно билось. Ведь и я, как все революционеры, во дни моей юности любил эту женщину, которая сама умела любить искренно и много, и так красиво могла делать революции...
   Любезно улыбаясь, какой-то человек, весь в чёрном, напоминая своими манерами маркиза из дорогих сутенёров, провёл меня в небольшой, полутёмный склеп, где я мог любоваться изяществом стиля модерн современной Франции.
   Стены этой комнаты были оклеены разноцветными бумагами русских займов; на полу лежали кожи туземцев из колоний, а на них была артистически вытиснена "Декларация прав человека". Мебель, сделанная из костей народа, погибшего на баррикадах Парижа в битвах за свободу Франции, была обита тёмной материей с вышитым по ней договором о союзе с русским царём. На стенах висели гербы европейских государств, инкрустированные железом по живому мясу людей: бронированный кулак Германии, петля и нагайка России, нищенская сума Италии, герб Испании -- чёрная сутана католического попа и две его костлявые руки, жадно вцепившиеся в горло испанца. Тут же был и герб Франции -- жирный желудок буржуа, с изжёванной фригийской шапкой внутри его...
   Плафон на потолке изображал открытый рот короля Германии, его шестьдесят четыре зуба и грозные усы... На окнах висели тяжёлые гардины. Было темно, как всегда бывает в гостиных женщин бальзаковского возраста, ещё не потерявших надежду пленять мужчин. Густой смешанный запах фальшивой деликатности и духовного разврата кружил голову и стеснял дыхание.
   Она вошла и сквозь ресницы взглянула на мою фигуру глазами знатока мужчин.
   -- Вы говорите по-французски? -- спросила она, отвечая на мой поклон жестом актрисы, которая давно уже перестала играть роли королев.
   -- Нет, сударыня, я говорю только правду! -- ответил я.
   -- Кому это нужно? -- спросила она, пожимая плечами. -- Кто это слышит? Правда даже в красивых стихах никому не приятна...
   Подойдя к окну, она приоткрыла гардину и тотчас же отошла прочь.
   -- Они всё ещё шумят там, на улице? -- сказала она недовольно. -- Вот дети! Чего им нужно? Не понимаю! У них есть республика и кабинет министров, какого нет нигде. Один министр был даже социалистом, -- разве этого мало для счастья народа?
   И, капризно закинув голову назад, она добавила:
   -- Не правда ли?.. Впрочем, вы пришли говорить...
   Она подошла, села рядом со мной и, с фальшивой лаской взглянув в мои глаза, спросила:
   -- О чём мы будем говорить? О любви? О поэзии? Ах, мой Альфред Мюссэ!.. И мой Леконт-де-Лиль!.. Ростан!.. -- Глаза её закатились под лоб, но, встретив зубы немца над головой, она тотчас же опустила их.
   Я не мешал ей красиво болтать о поэтах, молча ожидая момента, когда она заговорит о банкирах. Я смотрел на эту женщину, образ которой все рыцари мира ещё недавно носили в сердцах. Её лицо теперь было нездоровым лицом женщины, которая много любила, его живые краски поблекли, стёрлись под тысячами поцелуев. Искусно подведённые глаза беспокойно бегали с предмета на предмет, ресницы устало опускались, прикрывая опухшие веки. Морщины на висках и на шее безмолвно говорили о бурях сердца, а зоб и толстый подбородок -- об ожирении его. Она обрюзгла, растолстела, и было ясно, что этой женщине теперь гораздо ближе поэзия желудка, а не великая поэзия души, что грубый зов своей утробы она яснее слышит, чем голос духа правды и свободы, гремевший некогда из уст её по всей земле. От прежней грации и силы её движений осталась только привычная развязность бойкой бабы, торговки на всемирном рынке. И обаяние великой героини на поле битв за счастье людей она теперь противно заменяла кокетством старой дамы -- героини бесчисленных амурных приключений.
   Она была одета в тяжёлое, тёмное платье, украшенное кружевами, которые напоминали мне об окиси на статуе Свободы в Нью-Йорке и о клочках симпатий, разорванных изменой Духу Правды.
   Её голос звучал устало, и мне казалось, что говорит она только для того, чтобы позабыть о чём-то важном, честном, что иногда ещё колет острой иглой воспоминаний её холодное, изношенное сердце, в котором ныне нет больше места для бескорыстных чувств.
   Я смотрел на неё и молчал, с трудом удерживая в горле тоскливый крик безумной муки при виде этой жалкой агонии духа.
   Я думал:
   "Да разве это Франция? Та героиня мира, которую моё воображение всегда рисовало мне одетой в пламя ярких мыслей, великих слов о равенстве, о братстве, о свободе?"
   -- Вы невесёлый собеседник! -- сказала она мне и утомлённо улыбнулась.
   -- Сударыня! -- ответил я. -- Всем честным русским людям теперь невесело в гостях у Франции.
   -- Но почему же? -- фальшиво улыбаясь и удивлённо подняв ресницы, спросила она. -- В моём Париже все веселятся... все и всегда!
   -- Я это видел сейчас на улицах... так веселятся и у нас в России. Кровавая игра солдат с народом -- любимый спорт царя России, вашего друга...
   -- Вы -- мрачный человек! -- заметила она с гримасой. -- Когда народы требуют всего, что имеет король, -- король не должен отдавать им даже того, что может... Так рассуждали короли всегда. Почему они будут думать иначе теперь? Нужно проще относиться к жизни. Вы не старик ещё -- к чему уныние? Когда человек способен любить -- жизнь прекрасна. Конечно, Николай II -- он... как это сказать? Он очень поддаётся влиянию дурных людей, но -- право, это добрый малый... Ведь вот он дал же вам свободу?..
   -- Мы взяли у него её ценою тысяч жизней... И даже после того, как она была вырвана из его рук, -- он требует в уплату за неё ещё и ещё крови. Он хочет, чтобы мы отдали назад эту милостыню, которую он подал под угрозой... И вот теперь вы дали ему денег, чтобы он отнял её...
   -- Ах, нет! -- возразила она. -- Он не отнимет, поверьте мне!.. Он ведь -- рыцарь и умеет держать слово. Я это знаю...
   -- Вы понимаете, что дали деньги на убийства? -- спросил я.
   Она откинула голову в тень, так, чтобы не было видно лица её. Потом спокойно сказала:
   -- Я не могла не дать. Он, этот Николай, единственный, кто может мне помочь, когда вот этот рот захочет откусить мою голову.
   Улыбаясь, она указала на потолок, где декоративно блестели зубы немца.
   -- Эта жадная пасть, говоря правду, немножко развращает меня. Но -- что же делать? И, наконец, в разврате не всё противно...
   -- Вам не противно опираться на эту руку, всегда по плечо покрытую кровью народа?
   -- Но -- если нет другой руки? Ведь трудно найти руки короля, чистые от крови народа. Сегодня они таковы, а что будет завтра? Я женщина, мне нужен друг. Республика и азиатский деспот, дружески идущие рядом по земле... конечно, это не красиво, хотя оригинально, не так ли? Но вы не понимаете политики, как все поэты... и революционеры... Где политика, там уже нет красоты... Там только желудок и ум, который послушно работает для желудка...
   -- А вам не кажется, что золотом, которое вы дали этому царю, вы задавили честную славу Франции?
   Она посмотрела на меня широко открытыми глазами, усмехнулась и облизнула накрашенные губы кончиком острого языка.
   -- Вы только поэт! Это -- старо, мой друг! Мы живём в суровое время, когда хотя и можно писать стихи, но быть во всём поэтом -- по меньшей мере непрактично!
   И она засмеялась смехом превосходства.
   -- Мои Шейлоки сделали, мне кажется, порядочное дело! Они содрали с вашего царя процент, который равен трети его кожи!
   -- Но ведь, чтобы уплатить такой процент, царь должен будет содрать с народа всю кожу!
   -- Конечно... то есть вероятно! Но как же иначе? -- спросила она, пожав плечами. -- Правительства делают политику, народы платят за это своим трудом и кровью -- так было всегда! К тому же я -- республика и не могу мешать моим банкирам делать то, что им нравится. Только одни социалисты не в состоянии понять, что это нормально. И всё так просто... Зачем портить себе кровь, восставая против здравого смысла? Мои Шейлоки дали много и должны дать ещё, чтобы получить обратно хоть что-нибудь... В сущности, они в опасном положении... если победит... не царь...
   Она побоялась сказать то слово, которое сделало её славу...
   -- Они могут остаться нищими... И даже если он победит... Я думаю, они не скоро получат свои проценты. А ведь они -- мои дети, -- не правда ли? Богатые люди -- самые твёрдые камни в здании государства... Они его фундамент. Поэты -- это орнамент, маленькие украшения фасада... и можно обойтись без них... Они ведь не увеличивают прочность постройки... Народ только почва, на которой стоит дом, революционеры -- просто сумасшедшие... и -- продолжая сравнения -- можно сказать, что армия -- свора собак, охраняющих имущество, покой жильцов дома...
   -- А в нём живут Шейлоки? -- спросил я.
   -- Они и все другие люди, которые считают помещение удобным для себя. Но бросим это! Когда политика невыгодна -- она скучна!
   Я встал и молча поклонился.
   -- Уходите? -- безразлично спросила она.
   -- Мне нечего здесь делать! -- сказал я и ушёл от этой сводни царя с банкирами.
   Я не увидел той, которую желал увидеть, я видел только трусливую, циничную кокотку, которая за деньги, неискренно и хладнокровно, отдаётся ворам и палачам.
   Я шёл по улицам великого Парижа, который в этот день наёмные солдаты -- собаки старой и жадной бабы -- держали в плену своих штыков и пушек, я видел, как французы, за углами улиц, подобно верным псам правды и свободы, молча считали силы своих врагов, готовые омыть своей кровью постыдную грязь с лица республики... Я чувствовал, что в их сердцах рождается, растёт и крепнет дух старой Франции, великой матери Вольтера и Гюго, дух Франции, посеявшей цветы свободы всюду, куда достигли крики её детей -- поэтов и борцов!
   Я шёл по улицам Парижа, и сердце мое пело гимн Франции, с которой я беседовал в тёмном склепе.
   Кто не любил тебя всем сердцем на утре дней своих?
   В годы юности, когда душа человека преклоняет колена пред богинями Красоты и Свободы, -- светлым храмом этих богинь сердцу казалась лишь ты, о великая Франция!
   Франция! Это милое слово звучало для всех, кто честен и смел, как родное имя страстно любимой невесты. Сколько великих дней в прошлом твоём! Твои битвы -- лучшие праздники народов, и страдания твои -- великие уроки для них.
   Сколько красоты и силы было в твоих поисках справедливости, сколько честной крови пролито тобой в битвах ради торжества свободы! Неужели навсегда иссякла эта кровь?
   Франция! Ты была колокольней мира, с высоты которой по всей земле разнеслись однажды три удара колокола справедливости, раздались три крика, разбудившие вековой сои народов -- Свобода, Равенство, Братство!
   Твой сын Вольтер, человек с лицом дьявола, всю жизнь, как титан, боролся с пошлостью. Крепок был яд его мудрого смеха! Даже попы, которые сожрали тысячи книг, не портя своего желудка, отравлялись насмерть одной страницей Вольтера, даже королей, защитников лжи, он заставлял уважать правду. Велика была сила и смелость его ударов по лицу лжи. Франция! Ты должна пожалеть, что его уже нет: он теперь дал бы тебе пощёчину. Не обижайся! Пощёчина такого великого сына, как он, -- это честь для такой продажной матери, как ты...
   Твой сын Гюго -- один из крупнейших алмазов венца твоей славы. Трибун и поэт, он гремел над миром подобно урагану, возбуждая к жизни всё, что есть прекрасного в душе человека. Он всюду создавал героев и создавал их своими книгами не менее, чем ты сама, за всё то время, когда ты, Франция, шла впереди народов со знаменем свободы в руке, с весёлой улыбкой на прекрасном лице, с надеждой на победу правды и добра в честных глазах. Он учил всех людей любить жизнь, красоту, правду и Францию. Хорошо для тебя, что он мёртв теперь, -- живой, он не простил бы подлости даже Франции, которую любил, как юноша, даже тогда, когда его волосы стали белыми...
   Флобер -- жрец красоты, эллин девятнадцатого века, научивший писателей всех стран уважать силу пера, понимать красоту его, он, волшебник слова, объективный, как солнце, освещавший грязь улицы и дорогие кружева одинаково ярким светом, -- даже Флобер, для которого правда была в красоте и красота в правде, не простил бы тебе твоей жадности, отвернулся бы от тебя с презрением!
   И все лучшие дети твои -- не с тобой. Со стыдом за тебя, содержанка банкиров, опустили они честные глаза свои, чтобы не видеть жирного лица твоего. Ты стала противной торговкой. Те, которые учились у тебя умирать за честь и свободу, -- теперь не поймут тебя и с болью в душе отвернутся от тебя.
   Франция! Жадность к золоту опозорила тебя, связь с банкирами развратила честную душу твою, залила грязью и пошлостью огонь её.
   И вот ты, мать Свободы, ты, Жанна д'Арк, дала силу животным для того, чтобы они ещё раз попытались раздавить людей.
   Великая Франция, когда-то бывшая культурным вождём мира, понимаешь ли ты всю гнусность своего деяния?
   Твоя продажная рука на время закрыла путь к свободе и культуре для целой страны. И если даже это время будет только одним днём -- твоё преступление не станет от этого меньше. Но ты остановила движение к свободе не на один день. Твоим золотом -- прольётся снова кровь русского народа.
   Пусть эта кровь окрасит в красный цвет вечного стыда истасканные щёки твоего лживого лица.
   Возлюбленная моя!
   Прими и мой плевок крови и желчи в глаза твои!
   

Русский царь

   ...В Царском Селе принимают не очень ласково, но оригинально.
   Как только я вошёл, меня окружила толпа жандармов, и руки их тотчас же с настойчивой пытливостью начали путешествовать по пустыням моих карманов.
   -- Господа! -- любезно сказал я им, -- я знал, куда иду, и не взял с собой ни копейки!..
   Но они не обратили на эти слова ни малейшего внимания, продолжая ощупывать моё платье, обувь, волосы, заглядывая мне в рот и всюду, куда может достигнуть глаз человеческий. Приёмная, в которой происходило это исследование, была убрана просто, но со вкусом: у каждого окна стоял пулемёт, дулом на улицу, перед дверью -- скорострельная пушка, у стен -- стойки с ружьями. Обыскивали артистически, видно было, что люди занимаются делом не только знакомым, но и любимым. Я вертелся в их руках, как мяч. Наконец, один из них отступил от меня шага на три в сторону, окинул мою фигуру взглядом и скомандовал мне:
   -- Раздевайтесь!
   -- То есть -- как? -- спросил я.
   -- Совершенно! -- категорически заявил он.
   -- Благодарю вас! -- сказал я. -- Если вы хотите меня мыть -- это лишнее, я брал сегодня ванну...
   -- Без шуток! -- повторил он, прицеливаясь мне в голову из револьвера. Это нисколько не удивило его товарищей, напротив, -- они тотчас же бросились на меня и в один миг сняли с моего тела платье, точно кожу с апельсина. Начальник их снова молча и тщательно осмотрел моё тело и, когда, наконец, все убедились, что со мной нет бомбы и я обладаю шеей, вполне удобной для того, чтобы повесить меня, -- сказали мне:
   -- Идите!
   -- А... одеться -- можно?..
   -- Не нужно!
   -- Но, позвольте...
   -- Не рассуждать! Марш!
   Двое из них, обнажив сабли, встали у меня с боков, третий пошёл сзади, держа револьвер на уровне моего затылка. И мы молча пошли по залам дворца.
   В каждом из них сидели и стояли люди, вооружённые от пяток до зубов. Картина моего шествия была, видимо, привычной для них, -- только один, облизывая губы, спросил у моих спутников:
   -- Пороть или вешать?
   -- Журналист! -- ответили ему.
   -- А... значит -- вешать! -- решил он.
   Меня провели в большую комнату без окон и с одной дверью, той, в которую я вошёл. В потолке горела матовая лампа, обливая комнату ровным, мутным светом. Под лампой стояла небольшая пушка, и, кроме неё, в комнате не было ничего. Эта скромная обстановка на месте роскоши, которую я ожидал встретить, не понравилась мне. В ней было что-то унылое, что-то отягчало душу мою невесёлыми предчувствиями.
   -- Нечего здесь рассматривать! -- заметил мне конвойный с револьвером.
   -- Я вижу... -- ответил я.
   Мои конвоиры крепко привязали меня животом к дулу пушки, но руки оставили свободными. Затем один из них прицепил к замку пушки шнурок электрического провода с сонеткой на конце, отнёс его к стене комнаты впереди меня и там положил на пол. Его товарищи ощупали верёвки, соединявшие меня с дулом.
   -- Руки вверх! -- скомандовали мне.
   Я поднял руки. Все трое обошли вокруг меня и исчезли. Заскрипела дверь сзади меня. Кто-то спокойно сказал:
   -- Готово!
   Наступила тишина. Я чувствовал, как на голове у меня растут волосы. Сталь пушки, упираясь мне в живот, распространяла по всему телу дрожь холода. Голые стены с трёх сторон угрюмо смотрели на меня. Я думал: "Неужели это последнее моё интервью?"
   И мне становилось скучно при этой мысли. Мне захотелось опустить руку и погладить сталь пушки, как гладят собак...
   Но в это время под полом, впереди меня, раздался странный шум -- как будто кто-то вздыхал глубоким вздохом усталости. Один из квадратов пола вдруг исчез, в отверстии явилась небольшая рука и быстро схватила сонетку. И вслед за нею передо мною выскочил из-под пола, как пробка из бутылки, сам русский царь со всеми своими титулами и весь в железе.
   От неожиданности я вздрогнул, и рука мои опустились.
   -- Руки вверх! -- раздался тревожный голос царя.
   Я увидел, что палец его готов нажать кнопку сонетки, и мои руки взлетели к потолку, подобно крыльям мельницы под ударом вихря.
   -- Вот так! -- сказал царь, и на лице его отразилось нечто подобное улыбке. -- Когда Мы видим руки подданного около карманов, Нам кажется, что он хочет бросить в Нас бомбу, даже тогда, когда он намерен дать Нам рубль...
   -- Ваше величество! -- сказал я, -- со мной нет карманов...
   -- Да, да! Мы видим, -- ответил он, -- но всё же держите руки вверх... Люди стали так же изобретательны, как и злы...
   -- О да, ваше величество! -- искренно согласился я.
   -- Вас не очень стесняют эти маленькие предосторожности, принятые для охранения Нашей жизни? -- спросил он.
   -- Нет! Не беспокойтесь, пожалуйста!.. Я привык... -- отвечал я ему, не сводя глаз с его пальца, лежавшего на кнопке сонетки. Ничтожное движение одного сустава -- и мне в желудок высыплется из жерла пушки штук триста картечи. Ожидая каждый миг такого угощения, -- невольно делаешься галантным.
   -- Как видите -- Нам самим не очень удобно, но Наш долг перед богом приказывает Нам страдать! -- сказал он, грустно качая головой.
   Весь с головы до ног закованный в броню, подобно древнему рыцарю, он, как все властители народа в наши дни, сидел на троне из штыков. Но костюм его был слишком тяжёл, и трон не казался прочным. При неосторожных движениях царя штыки колебались, угрожая развалиться, и он неловко балансировал на них.
   -- Мы читали ваше интервью с Василием Фёдоровичем, королем Германии и братом Нашим, -- заговорил царь, мечтательно полузакрыв глаза. -- Вот король! Он король даже тогда, когда у него расстроен желудок... А Мы не можем сказать это про себя! -- вздохнув, прибавил он и поднял наличник шлема тщательно вымытой левой рукой, потом достал откуда-то из-под брони бумажку и, бегая по ней глазами, -- заговорил:
   -- Ум человеческий -- убийца богов и королей -- имеет в короле Германии непобедимого соперника... Да, это король! Он твёрдо знает, что верною подругой вождей народа всегда была богиня Глупости...
   -- И лжи, ваше величество! -- добавил я.
   Он взглянул на меня и сухо произнёс:
   -- Речь Царя не должно прерывать!.. Да, вы хорошо, правдиво написали о короле Василии Фёдоровиче... Однако это не даёт вам права перебивать Наши речи... Всякий должен знать своё место!.. Царь -- на троне, подданный -- у его ног. Но -- не смущайтесь этим замечанием -- Мы понимаем, что вы не можете припасть к Нашим ногам... И знаем Мы, -- прибавил он, вздохнув, -- что прошло то время, когда подданные бросали к ногам королей свои сердца... как рассказывают об этом придворные историки... Но придворные историки стали непопулярны в народе... вот где ясно виден вред грамотности!.. Подданные швыряют в ноги Царей всякую дрянь... Это называется прогресс техники!.. Сколько силы воли и мудрости должны иметь Цари, чтобы задерживать течение времени, чтобы вводить поток мыслей в русло почтения и страха пред богом и Царём... -- Он вздохнул, тревожным жестом поднял руки к лицу и, прищурив глаза, внимательно осмотрел их, двигая пальцами. Ноздри его нервно вздрагивали, точно обоняли какой-то острый, колющий запах.
   Лицо царя совсем не поражало величием. Это было лицо человека прежде всего болезненно трусливого, а потом уже злого и неумного...
   Его руки бессильно упали, обе сразу, на его колена -- железо налокотников задело о броню, наполнив комнату холодным, резким звуком. Царь вздрогнул, оглянулся и продолжал, скользя глазами по бумажке:
   -- Вот, говорят, что руки у Царя всегда в крови народа... какая ложь! Как это можно видеть? Ведь Мы не сами льём эту кровь?.. К тому же Мы каждый день, раз по пяти, а иногда и больше, моем руки в воде, горячей м с духами, чтобы даже запах крови был не слышен... да! О! Как бы Мы хотели, чтобы кто-нибудь поведал миру правду о Нас. Благодаря дурацкой болтовне газет Европа к Нам относится предубеждённо и несправедливо... Никто не знает, как искренно тревожит Нас судьба народа нашего... как жжёт Нам сердце мысль, что он, народ, самим богом отданный во власть Нам, -- ныне восстаёт против бога, отрицая власть Царя.
   -- Я могу правдиво повторить всё, что вы скажете, ваше величество, -- предложил я.
   Он внимательно посмотрел на меня и красноречиво указал глазами на сонетку в своей руке.
   -- Да, вы поставлены в такое положение, в котором можно говорить только правду!
   И, вынув из-под брони бумажку, стал читать но ней: "В газетах пишут, что Мы убиваем невинных десятками и сотнями, -- неправда это, как всё, что напечатано в газетах и десять лет тому назад, вчера, сегодня и даже завтра и через год в них напечатают, всё это ложь и будет ложью, если не послужит во славу доброте и мудрости Царя России. Европа Нас считает деспотом, тираном, злым гением России, чудовищем, которое сосёт её живую кровь и гложет мясо русского народа"...
   Он замолчал, читая про себя, потом пожал плечами и вполголоса заметил:
   -- Зачем он это написал? Дурак!.. Гм... да, вот где начало... "...Разумным людям всем известно, что всякий честный Государь, власть над народом получивший с неба из рук владыки мира, -- обязан сохранять свой божий дар во что бы то ни стало. А для сего Царям необходимо и убивать и вешать всех, кто дерзновенно отрицает святое право Царской власти над жизнью и имуществом людей. Царь, как наместник бога на земле, есть верный пастырь своего народа. Источник мудрости, дарованный от бога, -- Он должен охранять сердца людей от вредных мыслей, которые в них сеет дьявол. Для всякого Царя необходимо, чтобы народ его был целомудренно наивен и всё, что вытекает из смысла Царской власти, он принимал как милость, ниспосланную с неба, -- молитвенно, покорно и безмолвно"...
   Царь прервал чтение, закрыл глаза и, улыбаясь довольною улыбкой, с минуту помолчал. Потом вздохнул с наслаждением и воскликнул:
   -- Как хорошо написал, бестия! Большой талант -- чужие мысли излагает так, как будто бы он с ними родился!.. Да, недаром из полка его прогнали за шулерство... каналью!..
   -- Могу я узнать, ваше величество, кто автор этой поэмы? -- спросил я у царя.
   -- Один жандармский офицер... большой прохвост... как, впрочем, все жандармы из поэтов... Мы хотели прочитать эту речь перед Думой, как Нашу тронную... но Нам сказали, что поэзии в политике -- не место. Притом же эти члены Думы -- народ покуда ещё дикий, неприрученный... глядят, как волки, и, видимо, совсем не понимают, что значит -- Царь! Все они -- ребята довольно прилично одетые, но не имеют орденов и потому -- неблаговоспитаны. Со временем Мы, может быть, дадим им ордена... если это поможет им исправить свои недостатки. Мы всё-таки сказали им речь, написанную кратко и доступно для их ума одним лакеем Нашим... Лакеи -- самый верноподданный народ; воруют -- много, но престолу служат -- как лакеи. Потом хотели Мы их разогнать из Думы, но Нам министры отсоветовали, -- рано, говорят... Наш Трепов, как искренний радикал, рекомендует расстрелять их... но с этим можно и не торопиться, Мы думаем... Теперь Мы через вас пускаем эту речь в печать, чтобы весь мир знал правду о вожде русского народа. Будем продолжать... Где Мы остановились... "молитвенно, покорно и безмолвно"... ага! Попробуем читать на память...
   Он закрыл глаза и продолжал:
   "Мы повелели убивать" -- не то! Забыл... "Мы убивали народ без счёта" -- нет, не так! Речь без бумажки трудно говорить!.. К тому же Нам теперь необходимо говорить ритмической прозой -- она лучше затемняет смысл речи и придаёт ей величие... А научиться этому трудно. Ну... продолжаем:
   "Доверенный владыки неба по управлению народом на земле, -- Царь должен быть и строг и грозен, но -- справедлив. Молва о том, что будто Нами, Царём России, какие-то "невинные" убиты, -- конечно -- клевета. Мы лично никого не убиваем, Нам некогда заняться этим делом... Рука Царя не обладает ни временем, ни силой для истребления народных масс. Крестьяне и рабочие в России убиты солдатами и казаками. Солдаты и казаки, Мы полагаем, прекрасно видят, кто прав, кто виноват: убитые -- их братья и отцы. По долгу службы избивая своих родных, они, наверно, знают, кто должен быть убит, кто изувечен, кто -- только разорён... И, наконец, -- невинно убиенный, он -- в рай идёт! Зачем же тут кричать о зверствах, преступлениях"... и прочее? Не всякий может в рай попасть так дёшево и быстро, как верноподданный Царя России, наместника Христова на земле и сына православной церкви... И -- далее: "что значит для страны с таким огромным населением хотя бы миллион убитых? А Мы за целый год трудов по укрощению народной воли убили меньше полумиллиона... И всё-таки газеты всей Европы кричат, что Мы -- тиран, Мы -- изверг... Нас в Италию социалисты не пустили, предполагая освистать... Свистать Царю! Да разве это плохой актёр? Вы позабыли, как недурно Мы играли роль доброго Царя и Миротворца почти пять лет? И вся Европа верила, что Мы действительно "добрейший малый"...
   Здесь царь остановился, подумал и сказал, нахмурив брови:
   -- Ну, это лишнее... Как смеет он, Наш подданный, оправдывать деяния своего владыки? Осёл!.. И почему он тут поставил многоточие? Поэт, а знаки препинания неверно ставит... идиот! Дальше...
   "Армяне на Кавказе перебиты руками верноподданных татар. Но этому событию был придан вид вражды национальной, и нужно было верить, что так оно и есть, что это -- правда. Но как могло случиться, что армяне и татары, века проживши вместе, как друзья, вдруг сделались непримиримыми врагами? Что ж тут мудрёного? Ведь и землетрясенья бывают тоже вдруг... Когда султан турецкий заставил курдов и своих солдат уничтожать армян -- их уничтожили десятки тысяч, а шуму было меньше... Подумайте, -- ну где тут справедливость? Евреев перебили? Но -- ведь не всех же! И потом: причина избиения евреев лежит в прогрессе христианства. Сознавшие себя детьми Христа и православной церкви немедленно же начинают истреблять евреев за то, что не хотят они признать за истину учение Христово о милосердии и о любви ко всем. Это ясно для каждого, кто не социалист. Идею христианства годами долгими в народе развивали чиновники, шпионы и попы, и вот -- идея эта даёт свои плоды... При чём тут Мы? Ещё писаки дерзкие Нам ставят в вину кровавый день... девятого января"...
   Царь замолчал и, прочитав про себя несколько строк, недовольно заметил:
   -- Он снова не выдержал ритма... какая небрежность! Это надо заметить. У вас нет карандаша? -- обратился он ко мне, но тотчас же вскричал: -- Не надо! Не надо! Руки... не двигайте руками!
   Он отметил неправильность ритма речи ногтем на бумажке и продолжал: "Но обвинять Царя за это"... гм!.. болван! "за это дело -- разумный человек не должен. Мы -- Царь. И если Мы велели стрелять в народ, то, значит, у Нас причины были стрелять. А если бы Мы пожелали беседовать с народом, то Мы бы стали беседовать. Надеемся, что это ясно! Народ не должен забывать, что в руки Царские господь вложил не только скипетр и державу, но также меч, то есть штыки и пушки".
   Царь остановился и сказал:
   -- Здесь он забыл о пулемётах... вот бестия рассеянная! Штыки, и пушки, и пулеметы... да... "Употреблять сии орудия войны и мира Царь может, как Он хочет, а потому девятым января колоть глаза Нам незачем. Мы правы всегда. Мы, может быть, и сами не понимаем, зачем перестреляли в этот день так много верноподданных... но то, чего не понимает Царь, -- понятно богу. Царь лишь орудие в его святых руках, как человек -- орудие в руках земного бога, то есть Царя. И всё, что недоступно порою разуму Царя, должно быть признано внушеньем бога, а то, чего не понимают люди, понятно только разуму Царя"...
   Николай II поднял голову, увенчанную тяжёлым шлемом, тщательно осмотрел руку, вытер ею пот со лба и сказал, щёлкнув пальцем по бумаге:
   -- Вы подумайте над этим! Гора мудрости! Мы даже сами не можем уловить здесь смысла... но чувствуем, что это превосходно! Каналья, написавшая такую речь, будет министром внутренних дел, вы увидите. Он ещё молод теперь, но уже состоит на содержании у двух старых графинь и одной балерины, близкой к Нашему двору... Но -- вы не вздумайте сообщать газетам и эти интимные подробности!.. Это Наше частное дело... слышите?
   -- Ваше величество, -- сказал я, -- у меня опускаются руки!
   -- А вы можете двигать ими?
   -- Не могу...
   -- Опустите их... Однако, если хоть одна рука у вас пошевелится, -- заранее прошу Нас извинить! -- но Мы лишим вас живота! Жизнь Наша нужна русскому народу, он так дорого платит за неё!.. Кончим речь... Где Мы остановились? Да, вот...
   "Вот краткий список Наших скромных дел, которые газетчики раздули до размеров преступлений Ивана Грозного и прочих государей, несчастие которых было в том, что подданные их не признавали всей необъятной власти, ниспосланной от господа царям. Всё остальное, что Мы совершили, ничтожно, и не стоит вспоминать о тех деяниях, без коих власть Царская не может быть крепка, народы счастливы и мирны... Так, например, от время и до время необходимо расстрелять рабочих, дабы убить их подлые мечты о главенстве рабочего народа над обеспеченным и праздным людом, опорой государства. Крестьяне требуют, чтоб их порою секли или стреляли в них из ружей. Это должно их убедить, что Государь не забывает и о них, что пред Его лицом -- все равны! Купцы, дворяне, духовенство, рабочие и мужики в Моей демократической стране -- все равные права имеют пред законом на штык и петлю. А Мы имеем право гордиться этим. Мы Нашу речь закончим напоминанием о том, что только бог, помазавший Царя на царство, имеет власть судить Его дела"... Вот и всё! Кратко, сильно, всем понятно... Вы запомнили?
   -- Да, -- ответил я.
   Николай II поднял палец кверху и продолжал:
   -- Но, после всего сказанного, Мы всё-таки конституционалист...
   Он вздохнул.
   -- Потому что абсолютному монарху теперь никто не даёт денег... Вот Мы завели у себя парламент... Н-да! С этим можно помириться... если члены парламента будут, как Мы им приказали, ревностно служить отечеству и немедленно же увеличат налоги... Но они, кажется, Не понимают своих ролей...
   Он вытащил откуда-то ещё бумажку и сообщил по ней: "В чём смысл истинной конституции? В том, что между Царём и народом встают несколько десятков людей и вся тяжесть ответственности за управление народом, которая падала на голову монарха, отныне падает на головы этих господ". Это должны быть твёрдые головы... и эластичные спины. Ибо, когда бьют по голове, -- нужно быстро наклониться... Мы это знаем...
   -- Вы о японской шишке вспомнили, ваше величество? -- спросил я.
   -- Япония? -- сказал он гордо. -- Будь у Нас деньги, хорошая армия и талантливый полководец -- Мы отплатили бы Японии за эту опухоль на Нашей голове... Да, так вот... Дума... Если она намеревается вести себя и впредь так дерзко, как начала... от неё не будет пользы отечеству!.. Мы разгоним её штыками Нашей доброй гвардии...
   -- Но, ваше величество, народ... -- начал я.
   Он перебил меня, подняв палец кверху, и вытащил ещё бумажку из-под шлема. Он был набит бумажками, как поросёнок кашей.
   "Народ есть воск в руках Царя -- и только! Против народа, который дерзнёт встать на защиту Думы, -- у нас верноподданные, которые покажут Нам преданность свою Царю... Татары уже испорчены влиянием враждебных Нам веяний... но у Нас есть калмыки, башкиры и киргизы... Стоит им позволить, и они начнут и жечь, и грабить, и убивать не хуже казаков. Всё это примет вид внезапно вспыхнувшей вражды племён и даст Нам право сказать Европе: "Когда Мы были неограниченным монархом -- Мы своею сильною рукой умели сдерживать инстинкты дикие, а конституция ослабила узду -- и вот, смотрите, к чему ведёт свобода, которой жаждут всегда и всюду одни бунтовщики! Отсюда -- простой и ясный вывод: Россия слишком некультурна и дика для европейских форм правленья, она может благоденствовать только под скипетром Царя, в руках которого -- сосредоточена вся власть... Покуда существует вера в бога -- абсолютизм Царя всегда докажешь, покуда существуют дикари -- Царь власть свою сумеет и поддержать и доказать"...
   Он замолчал, кротко улыбнулся мне и сказал:
   -- Мамаша и Победоносцев -- они Нас прекрасно обучили думать по-царски!.. К тому же Нам помогут... великие князья, придворные... а сколько губернаторов, чиновников, воров, убийц, шпионов при конституции останутся без дела! Они ведь понимают, что для них законность и порядок -- петля. И разве можно ожидать, что эти люди пойдут с народом против Царя? Нет, Мы ещё поцарствуем немножко.
   Он даже развеселился, но это не сделало его лица красивее и не прогнало тревогу из беспокойных глаз.
   -- Но, ваше величество, а где же вы возьмёте денег?
   -- Деньги? Деньги достанет Дума. Под это учреждение дают в Европе по восемьдесят восемь за сто, хотя оно не стоит и десяти, Нам кажется...
   -- А если Думу вы разгоните?
   -- Тогда продам Василью Фёдоровичу Польшу... Быть может -- Францию ему Мы продадим, когда она не станет давать Нам денег... Зачем она тогда, не правда ли? Кавказ продать полезно... Он очень много Нам стоит, но ничего не даёт, всё только беспокойства, восстания, бунты... Сибирь -- американцы купят, -- ссылать людей в Архангельск можно, там очень много места для этого. Прохладно и пустынно... Россию можно округлить, подобно яблоку, и так зажать её в кулак, что она, наконец, успокоится...
   Он замолчал, задумался. Его бледные губы вздрагивали, пальцы рук шевелились, как ножки паука, а глаза всё бегали по стенам, и уши двигались, как уши кролика.
   -- Быть может, Мы уступим для начала... Да, может быть! Нам многие советуют, чтобы Мы дали им немного из того, что они просят... И, когда они начнут делить подачку, -- тогда Мы нападём на них врасплох... и руки Наших верноподданных сумеют вырвать языки из глоток этих дерзких болтунов, которые считают, что воля безграмотного и голодного народа превыше воли Самодержца, Помазанника божия... и прочее, и прочее...
   Он немножко взволновался, его бескровное лицо вновь вспотело... Успокоясь и отерев его дрожащими руками, он закончил:
   -- Ну, достаточно однако! Мы всё поведали для мира, всё, что Нам написали на бумажке... и даже несколько лишнего... Но лишнего из уст Царя никто не слышит! Вы слышали лишь только то, что Нами прочитано было с бумажки... Ступайте благовестить миру о мудрости и доброте сердца того, кто наградил вас счастьем беседы с Ним наедине. Идите!
   Он бросил в сторону сонетку и, прежде чем я мог послать ему счастливого пути, провалился под пол вместе троном.
   Но передо мною в полутьме этой комнаты всё ещё блестели его тщательно вымытые руки и беспокойно бегали глаза. Сквозь них был виден мрак его души, сморщенной тревогами жизни, как печёное яблоко. Какой-то серый тёпленький кисель наполнял эту душу. В нём медленно копошились маленькие червячки честолюбия и, как испуганная ящерица, метался страх за жизнь.
   Душа ничтожная, душа презренная, опившаяся кровью голодного народа, больная страхом, маленькая, жадная душа -- коптела предо мной подобно огарку свечи, наполняя страну мою смрадом духовного разврата и преступлений...
   

Один из королей республики

   ...Стальные, керосиновые и все другие короли Соединенных Штатов всегда смущали моё воображение. Людей, у которых так много денег, я не мог себе представить обыкновенными людьми.
   Мне казалось, что у каждого из них по крайней мере три желудка и полтораста штук зубов во рту. Я был уверен, что миллионер каждый день с шести часов утра и до двенадцати ночи всё время, без отдыха -- ест. Он истребляет самую дорогую пищу: гусей, индеек, поросят, редиску с маслом, пуддинги, кэки и прочие вкусные вещи. К вечеру он так устаёт работать челюстями, что приказывает жевать пищу неграм, а сам уж только проглатывает её. Наконец, он совершенно теряет энергию, и, облитого потом, задыхающегося, негры уносят его спать. А наутро, с шести часов, он снова начинает свою мучительную жизнь.
   Однако и такое напряжение сил не позволяет ему проесть даже половину процентов с капитала.
   Разумеется, такая жизнь тяжела. Но -- что же делать? Какой смысл быть миллионером, если ты не можешь съесть больше, чем обыкновенный человек?
   Мне казалось, он должен носить бельё из парчи, каблуки его сапог подбиты золотыми гвоздями, а на голове, вместо шляпы, что-нибудь из бриллиантов. Его сюртук сшит из самого дорогого бархата, имеет не менее пятидесяти футов длины и украшен золотыми пуговицами в количестве не меньше трехсот штук. По праздникам он надевает сразу восемь сюртуков и шесть пар брюк. Конечно это и неудобно, и стесняет... Но, будучи таким богатым, нельзя же одеваться, как все...
   Карман миллионера я понимал как яму, куда свободно можно спрятать церковь, здание сената и всё, что нужно... Однако, представляя ёмкость живота такого джентльмена подобной трюму хорошего морского парохода, -- я не мог вообразить длину ноги и брюк этого существа. Но я думал, что одеяло, под которым он спит, должно быть не меньше квадратной мили. И если он жуёт табак, то, разумеется, самый лучший и фунта по два сразу. А если нюхает, так не меньше фунта на один приём. Деньги требуют, чтобы их тратили...
   Пальцы его рук обладают удивительным чутьём и волшебной силой удлиняться по желанию: если он, сидя в Нью-Йорке, почувствует, что где-то в Сибири вырос доллар, -- он протягивает руку через Берингов пролив и срывает любимое растение, не сходя с места.
   Странно, что при всём этом я не мог представить -- какой вид имеет голова чудовища. Более того, голова казалась мне совершенно лишней при этой массе мускулов и кости, одушевлённой влечением выжимать из всего золото. Вообще моё представление о миллионере не имело законченной формы. В кратких словах, это были прежде всего длинные эластичные руки. Они охватили весь земной шар, приблизили его к большой, тёмной пасти, и эта пасть сосёт, грызёт и жуёт нашу планету, обливая её жадной слюной, как горячую печёную картофелину...
   Можете вообразить моё изумление, когда я, встретив миллионера, увидал, что это самый обыкновенный человек.
   Передо мной сидел в глубоком кресле длинный, сухой старик, спокойно сложив на животе нормального размера коричневые сморщенные руки обычной человеческой величины. Дряблая кожа его лица была тщательно выбрита, устало опущенная нижняя губа открывала хорошо сделанные челюсти, они были усажены золотыми зубами. Верхняя губа -- бритая, бескровная и тонкая -- плотно прилипла к его жевательной машинке, и когда старик говорил, она почти не двигалась. Его бесцветные глаза не имели бровей, матовый череп был лишён волос. Казалось, что этому лицу немного не хватало кожи и всё оно -- красноватое, неподвижное и гладкое -- напоминало о лице новорождённого ребёнка. Трудно было определить -- начинает это существо свою жизнь или уже подошло к её концу... Одет он был тоже как простой смертный. Перстень, часы и зубы -- это всё золото, какое было на нём. Взятое вместе, оно весило, вероятно, менее полуфунта. В общем этот человек напоминал собой старого слугу из аристократического дома Европы...
   Обстановка комнаты, в которой он принял меня, не поражала роскошью, не восхищала красотой. Мебель была солидная, вот всё, что можно сказать о ней.
   "Вероятно, в этот дом иногда заходят слоны..." -- вот какую мысль вызывала мебель.
   -- Это вы... миллионер? -- спросил я, не веря своим глазам.
   -- О, да! -- ответил он, убеждённо кивая головой.
   Я сделал вид, что верю ему, и решил сразу вывести его на чистую воду.
   -- Сколько вы можете съесть мяса за завтраком? -- поставил я ему вопрос.
   -- Я не ем мяса! -- объявил он. -- Ломтик апельсина, яйцо, маленькая чашка чая -- вот всё...
   Его невинные глаза младенца тускло блестели передо мной, как две большие капли мутной воды, и я не видел в них ни одной искры лжи.
   -- Хорошо! -- сказал я в недоумении. -- Но будьте искренны, скажите мне откровенно -- сколько раз в день едите вы?
   -- Два! -- спокойно ответил он. -- Завтрак и обед -- это вполне достаточно для меня. На обед тарелка супу, белое мясо и что-нибудь сладкое. Фрукты. Чашка кофе. Сигара...
   Моё изумление росло с быстротой тыквы. Он смотрел на меня глазами святого. Я перевёл дух и сказал:
   -- Но если это правда, -- что же вы делаете с вашими деньгами?
   Тогда он немного приподнял плечи, его глаза пошевелились в орбитах, и он ответил:
   -- Я делаю ими ещё деньги.
   -- Зачем?
   -- Чтобы сделать ещё деньги...
   -- Зачем? -- повторил я.
   Он наклонился ко мне, упираясь локтями в ручки кресла, и с оттенком некоторого любопытства спросил:
   -- Вы -- сумасшедший?
   -- А вы? -- ответил я вопросом.
   Старик наклонил голову и сквозь золото зубов протянул:
   -- Забавный малый... Я, может быть, первый раз вижу такого...
   После этого он поднял голову и, растянув рот далеко к ушам, стал молча рассматривать меня. Судя по спокойствию его лица, он, видимо, считал себя вполне нормальным человеком. В его галстухе я заметил булавку с небольшим бриллиантом. Имей этот камень величину каблука, я ещё понял бы что-нибудь.
   -- Чем же вы занимаетесь? -- спросил я.
   -- Делаю деньги! -- кратко сказал он, подняв плечи.
   -- Фальшивый монетчик? -- с радостью воскликнул я; мне показалось, что я приближаюсь к открытию тайны. Но тут он начал негромко икать. Всё его тело вздрагивало, как будто невидимая рука щекотала его подмышками. Его глаза часто мигали.
   -- Это весело! -- сказал он, успокоясь и обливая моё лицо влагой довольного взгляда. -- Спросите ещё что-нибудь! -- предложил он и зачем-то надул щёки.
   Я подумал и твёрдо поставил ему вопрос:
   -- Как вы делаете деньги?
   -- А! Понимаю! -- сказал он, кивая головой. -- Это очень просто. У меня железные дороги. Фермеры производят товар. Я его доставляю на рынки. Рассчитываешь, сколько нужно оставить фермеру денег, чтобы он не умер с голоду и мог работать дальше, а всё остальное берёшь себе как тариф за провоз. Очень просто.
   -- Фермеры довольны этим?
   -- Не все, я думаю! -- сказал он с детской простотой. -- Но, говорят, все люди ничем и никогда не могут быть довольны. Всегда есть чудаки, которые ворчат...
   -- Правительство не мешает вам? -- скромно спросил я.
   -- Правительство? -- повторил он и задумался, потирая пальцами лоб. Потом, как бы вспомнив что-то, кивнул головой. -- Ага... Это те... в Вашингтоне. Нет, они не мешают. Это очень добрые ребята... Среди них есть кое-кто из моего клуба. Но их редко видишь... Поэтому иногда забываешь о них. Нет, они не мешают, -- повторил он и тотчас же с любопытством спросил: -- А разве есть правительства, которые мешают людям делать деньги?
   Я почувствовал себя смущённым моей наивностью и его мудростью.
   -- Нет, -- тихо сказал я, -- я не о том... Я, видите ли, думал, что иногда правительство должно бы запрещать явный грабёж...
   -- Н-но! -- возразил он. -- Это идеализм. Здесь это не принято. Правительство не имеет права вмешиваться в частные дела...
   Моя скромность увеличивалась перед этой спокойной мудростью ребёнка.
   -- Но разве разорение одним человеком многих -- частное дело? -- вежливо осведомился я.
   -- Разорение? -- повторил он, широко открыв глаза. -- Разорение -- это когда дороги рабочие руки. И когда стачка. Но у нас есть эмигранты. Они всегда понижают плату рабочим и охотно замещают стачечников. Когда их наберётся в страну достаточно для того, чтобы они дёшево работали и много покупали, -- всё будет хорошо.
   Он несколько оживился и стал менее похож на старика и младенца, смешанных в одном лице. Его тонкие, тёмные пальцы зашевелились, и сухой голос быстрее затрещал в моих ушах.
   -- Правительство? Это, пожалуй, интересный вопрос, да. Хорошее правительство необходимо. Оно разрешает такие задачи: в стране должно быть столько народа, сколько мне нужно для того, чтобы он купил у меня всё, что я хочу продать. Рабочих должно быть столько, чтобы я в них не нуждался. Но -- ни одного лишнего! Тогда -- не будет социалистов. И стачек. Правительство не должно брать высоких налогов. Всё, что может дать народ, -- я сам возьму. Вот что я называю -- хорошее правительство.
   "Он обнаруживает глупость -- это несомненный признак сознания своего величия, -- подумал я. -- Пожалуй, он действительно король..."
   -- Мне нужно, -- продолжал он уверенным и твёрдым тоном, -- чтобы в стране был порядок. Правительство нанимает за небольшую плату разных философов, которые не менее восьми часов каждое воскресенье учат народ уважать законы. Если для этого недостаточно философов -- пускайте в дело солдат. Здесь важны не приёмы, а только результаты. Потребитель и рабочий обязаны уважать законы. Вот и всё! -- закончил он, играя пальцами.
   "Нет, он не глуп, едва ли он король!" -- подумал я и спросил: -- Вы довольны современным правительством?
   Он ответил не сразу.
   -- Оно делает меньше, чем может. Я говорю: эмигрантов нужно пока пускать в страну. Но у нас есть политическая свобода, которой они пользуются, -- за это нужно заплатить. Пусть же каждый из них привозит с собой хотя бы пятьсот долларов. Человек, у которого есть пятьсот долларов, в десять раз лучше того, который имеет только пятьдесят... Дурные люди -- бродяги, нищие, больные и прочие лентяи -- нигде не нужны...
   -- Но ведь это сократит приток эмигрантов... -- сказал я.
   Старик утвердительно кивнул головой.
   -- Со временем я предложу совершенно закрыть для них двери в страну. А пока пусть каждый привезёт немного золота... Это полезно для страны. Потом, необходимо увеличить срок для получения гражданских прав. Впоследствии его придётся вовсе уничтожить. Пусть те, которые желают работать для американцев, -- работают, но совсем не следует давать им права американских граждан. Американцев уже довольно сделано. Каждый из них сам способен позаботиться о том, чтобы население страны увеличивалось. Всё это -- дело правительства. Его необходимо поставить иначе. Члены правительства все должны быть акционерами в промышленных предприятиях -- тогда они скорее и легче поймут интересы страны. Теперь мне нужно покупать сенаторов, чтобы убедить их в необходимости для меня... разных мелочей. Тогда это будет лишнее...
   Он вздохнул, дрыгнул ногой и добавил:
   -- Жизнь видишь правильно только с высоты горы золота.
   Теперь, когда его политические взгляды были достаточно ясны, я спросил его:
   -- А как вы думаете о религии?
   -- О! -- воскликнул он, ударив себя по колену и энергично двигая бровями. -- Очень хорошо думаю! Религия -- это необходимо народу. Я искренно верю в это. И даже сам по воскресеньям говорю проповеди в церкви... да, как же!
   -- А что вы говорите? -- спросил я.
   -- Всё, что может сказать в церкви истинный христианин, всё! -- убеждённо сказал он. -- Я проповедую, конечно, в бедном приходе -- бедняки всегда нуждаются в добром слове и отеческом поучении... Я говорю им...
   Лицо его на минуту приняло младенческое выражение, но, вслед за тем, он плотно сжал губы и поднял глаза к потолку, где амуры стыдливо закрывали обнажённое тело толстой женщины с розовой кожей йоркширской свиньи. Бесцветные глаза его отразили в своей глубине пестроту красок на потолке и заблестели разноцветными искрами. Он тихо начал:
   -- Братья и сёстры во Христе! Не поддавайтесь внушениям хитрого Дьявола зависти, гоните прочь от себя всё земное. Жизнь на земле кратковременна: человек только до сорока лет хороший работник, после сорока его уже не принимают на фабрики. Жизнь -- непрочна. Вы работаете, -- неверное движение руки -- и машина дробит вам кости, -- солнечный удар -- и готово! Вас везде стерегут болезни, всюду несчастия! Бедный человек подобен слепому на крыше высокого дома, -- куда бы он ни пошёл, он упадёт и разобьётся, как говорит апостол Иаков, брат апостола Иуды. Братья! Вы не должны ценить земную жизнь, она -- создание Дьявола, похитителя душ. Царство ваше, о милые дети Христа, не от мира сего, как и царство Отца вашего, -- оно на небесах. И если вы терпеливо, без жалоб, без ропота, тихо окончите ваш земной путь, он примет вас в селениях рая и наградит вас за труды на земле -- вечным блаженством. Эта жизнь -- только чистилище для ваших душ, и чем больше вы страдаете здесь, тем большее блаженство ждёт вас там, -- как сказал сам апостол Иуда.
   Он указал рукою в потолок, подумал и продолжал, холодно и твёрдо:
   -- Да, дорогие братья и сёстры! Вся эта жизнь пуста и ничтожна, если мы не приносим её в жертву любви к ближнему, кто бы он ни был. Не отдавайте сердца во власть бесам зависти! Чему вы можете завидовать? Земные блага -- это призраки, это игрушки Дьявола. Мы все умрём -- богатые и бедные, цари и углекопы, банкиры и чистильщики улиц. В прохладных садах рая, быть может, углекопы станут царями, а царь будет сметать метлой с дорожек сада опавшие листья и бумажки от конфет, которыми вы будете питаться каждый день. Братья! Чего желать на земле, в этом тёмном лесу греха, где душа плутает, как ребёнок? Идите в рай путём любви и кротости, терпите молча всё, что выпадет вам на долю. Любите всех и даже унижающих вас...
   Он вновь закрыл глаза и, покачиваясь в кресле, продолжал:
   -- Не слушайте людей, которые возбуждают в сердцах ваших греховное чувство зависти, указывая вам на бедность одних и богатство других. Эти люди -- посланники Дьявола, господь запрещает завидовать ближнему. И богатые бедны, они бедны любовью к ним. "Возлюбите богатого, ибо он есть избранник божий!" -- воскликнул Иуда, брат господень, первосвященник храма. Не внимайте проповеди равенства и других измышлений Дьявола. Что значит равенство здесь, на земле? Стремитесь только сравняться друг с другом в чистоте души пред лицом бога вашего. Несите терпеливо крест ваш, и покорность облегчит вам эту ношу. С вами бог, дети мои, и больше вам ничего не нужно!
   Старик замолчал, расширив рот, и, блестя золотом зубов, с торжеством посмотрел на меня.
   -- Вы хорошо пользуетесь религией! -- заметил я.
   -- О, да! Я знаю цену ей, -- сказал он. -- Повторяю вам -- религия необходима для бедных. Мне она нравится. На земле всё принадлежит Дьяволу, говорит она. О человек, если хочешь спасти душу, не желай и ничего не трогай здесь, на земле! Ты насладишься жизнью после смерти -- на небе всё для тебя! Когда люди верят в это -- с ними легко иметь дело. Да. Религия -- масло. Чем обильнее мы будем смазывать ею машину жизни, тем меньше будет трения частей, тем легче задача машиниста...
   "Да, он король!" -- решил я и почтительно спросил у этого недавнего потомка свинопаса:
   -- А вы себя считаете христианином?
   -- О, да, конечно! -- воскликнул он с полным убеждением. -- Но, -- он поднял руку кверху и внушительно сказал: -- я в то же время американец, и, как таковой, я строгий моралист...
   Его лицо приняло выражение драматическое: он оттопырил губы и подвинул уши к носу.
   -- Что вы хотите сказать?.. -- понизив голос, осведомился я.
   -- Пусть это будет между нами! -- тихо предупредил он. -- Для американца невозможно признать Христа!
   -- Невозможно? -- шёпотом спросил я после паузы.
   -- Конечно, нет! -- подтвердил он тоже шёпотом.
   -- А почему? -- спросил я, помолчав.
   -- Он -- незаконнорожденный! -- Старик подмигнул мне глазом и оглянулся вокруг. -- Вы понимаете? Незаконнорожденный в Америке не может быть не только богом, но даже чиновником. Его нигде не принимают в приличном обществе. За него не выйдет замуж ни одна девушка. О, мы очень строги! А если бы мы признали Христа -- нам пришлось бы признавать всех незаконнорожденных порядочными людьми... даже если это дети негра и белой. Подумайте, как это ужасно! А?
   Должно быть, это было действительно ужасно -- глаза старика позеленели и стали круглыми, как у совы. Он с усилием подтянул нижнюю губу кверху и плотно приклеил её к зубам. Вероятно, он полагал, что эта гримаса сделает его лицо внушительным и строгим.
   -- А негра вы никак не можете признать за человека? -- осведомился я, подавленный моралью демократической страны.
   -- Вот наивный малый! -- воскликнул он с сожалением. -- Да ведь они же чёрные! И от них пахнет. Мы линчуем негра, лишь только узнаем, что он жил с белой, как с женой. Сейчас его за шею верёвкой и на дерево... без проволочек! Мы очень строги, если дело касается морали...
   Он внушал мне теперь то почтение, с которым невольно относишься к несвежему трупу. Но я взялся за дело и должен исполнить его до конца. Я продолжал ставить вопросы, желая ускорить процесс истязания правды, свободы, разума и всего светлого, во что я верю.
   -- Как вы относитесь к социалистам?
   -- Они-то и есть слуги Дьявола! -- быстро отозвался он, ударив себя ладонью по колену. -- Социалисты -- песок в машине жизни, песок, который, проникая всюду, расстраивает правильную работу механизма. У хорошего правительства не должно быть социалистов. В Америке они родятся. Значит -- люди в Вашингтоне не вполне ясно понимают свои задачи. Они должны лишать социалистов гражданских прав. Это уже кое-что. Я говорю -- правительство должно стоять ближе к жизни. Для этого все его члены должны быть набираемы в среде миллионеров. Так!
   -- Вы очень цельный человек! -- сказал я.
   -- О, да! -- согласился он, утвердительно кивая головой. Теперь с его лица совершенно исчезло всё детское и на щеках явились глубокие морщины.
   Мне захотелось спросить его об искусстве.
   -- Как вы относитесь... -- начал я, но он поднял палец и заговорил сам:
   -- В голове социалиста -- атеизм, в животе у него -- анархизм. Его душа окрылена Дьяволом крыльями безумии и злобы... Для борьбы с социалистом необходимо иметь больше религии и солдат. Религия -- против атеизма, солдаты -- для анархии. Сначала -- насыпьте в голову социалиста свинца церковных проповедей. Если это не вылечит его -- пусть солдаты набросают ему свинца в живот!..
   Он убеждённо кивнул головой и твёрдо сказал:
   -- Велика сила Дьявола!
   -- О, да! -- охотно согласился я.
   Впервые наблюдал я силу влияния Жёлтого Дьявола -- Золота -- в такой яркой форме. Сухие, просверленные подагрой и ревматизмом кости старика, его слабое, истощённое тело в мешке старой кожи, вся эта небольшая куча ветхого хлама была теперь воодушевлена холодной и жёсткой волей Жёлтого Отца лжи и духовного разврата. Глаза старика сверкали, как две новые монеты, и весь он стал крепче и суше. Теперь он ещё больше походил на слугу, но я уже знал, кто его господин.
   -- Что вы думаете об искусстве? -- спросил я.
   Он взглянул на меня, провёл рукой по своему лицу и стёр с него выражение жёсткой злобы. Снова что-то младенческое явилось на этом лице.
   -- Как вы сказали? -- спросил он.
   -- Что вы думаете об искусстве?
   -- О! -- спокойно отозвался он. -- Я не думаю о нём, я просто покупаю его...
   -- Мне это известно. Но, может быть, у вас есть свои взгляды и требования к нему?
   -- А! Конечно, я имею требования... Оно должно быть забавно, это искусство, -- вот чего я требую. Нужно, чтобы я смеялся. В моём деле мало смешного. Необходимо вспрыснуть мозг иногда чем-нибудь успокаивающим... а иногда возбуждающим энергию тела. Когда искусство делают на потолке или на стенах, оно должно возбуждать аппетит... Рекламы следует писать самыми лучшими, яркими красками. Нужно, чтобы реклама схватила вас за нос издали, ещё за милю от неё, и сразу привела, куда она зовёт. Тогда она оправдает деньги. Статуи или вазы -- всегда лучше из бронзы, чем из мрамора или фарфора: прислуга не так часто сломает бронзу, как фарфор. Очень хорошо -- бои петухов и травля крыс. Это я видел в Лондоне... очень хорошо! Бокс -- тоже хорошо, но не следует допускать убийства... Музыка должна быть патриотична. Марш -- это всегда хорошо, но лучший марш -- американский. Америка -- лучшая страна мира, -- вот почему американская музыка лучше всех на земле. Хорошая музыка всегда там, где хорошие люди. Американцы -- лучшие люди земли. У них больше всего денег. Никто не имеет столько денег, как мы. Поэтому к нам скоро приедет весь мир...
   Я слушал, как самодовольно болтал этот больной ребёнок, и с благодарностью думал о дикарях Тасмании. Говорят, и они тоже людоеды, но у них всё-таки развито эстетическое чувство.
   -- Вы бываете в театре? -- спросил я старого раба Жёлтого Дьявола, чтобы остановить его хвастовство страной, которую он осквернил своей жизнью.
   -- Театр? О, да! Я знаю, это тоже искусство! -- уверенно сказал он.
   -- А что вам нравится в театре?
   -- Хорошо, когда много молодых дам декольте, а вы сидите выше их! -- ответил он, подумав.
   -- Что вы любите больше всего в театре? -- спросил я, приходя в отчаяние.
   -- О! -- воскликнул он, раздвинув рот во всю ширину щёк. -- Конечно, артисток, как все люди... Если артистки красивы и молоды -- они всегда искусны. Но трудно угадать сразу, которая действительно молода. Они все так хорошо притворяются. Я понимаю, это их ремесло. Но иногда думаешь -- ага, вот это девушка! Потом оказывается, что ей пятьдесят лет и она имела не менее двухсот любовников. Это уже неприятно... Артистки цирка лучше артисток театра. Они почти всегда моложе и более гибки...
   Он, видимо, был хорошим знатоком в этой области. Даже я, закоренелый грешник, всю жизнь утопавший в пороках, многое узнал от него только впервые.
   -- А как вам нравятся стихи? -- спросил я его.
   -- Стихи? -- переспросил он, опуская глаза к сапогам и наморщив лоб. Подумал и, вскинув голову, показал мне все зубы сразу. -- Стихи? О, да! Мне очень нравятся стихи. Жизнь будет очень весела, когда все начнут печатать рекламы в стихах.
   -- Кто ваш любимый поэт? -- поспешил я поставить другой вопрос.
   Старик взглянул на меня в недоумении и медленно спросил:
   -- Как вы сказали?
   Я повторил вопрос.
   -- Гм... вы очень забавный малый! -- сказал он, с сомнением качая головой. -- За что же буду я любить поэта? И зачем нужно любить его?
   -- Извините меня! -- произнёс я, отирая пот со лба. -- Я хотел спросить вас, какая ваша любимая книга? Я исключаю книжку чеков...
   -- О! Это другое дело! -- согласился он. -- Я люблю две книги -- библию и Главную Бухгалтерскую. Они обе одинаково вдохновляют ум. Уже когда берёшь их в руки, -- чувствуешь, что в них сила, которая даёт тебе всё, что нужно.
   "Он издевается надо мной!" -- подумал я и внимательно взглянул в его лицо. Нет. Его глаза убивали всякое сомнение в искренности этого младенца. Он сидел и кресле, как высохшее ядро ореха в своей скорлупе, и было видно, что он уверен в истине своих слов.
   -- Да! -- продолжал он, рассматривая ногти. -- Это вполне хорошие книги! Одну написали пророки, другую создал я сам. В моей книге мало слов. В ней цифры. Они рассказывают о том, что может сделать человек, если захочет работать честно и усердно. После моей смерти правительство должно бы опубликовать мою книгу. Пусть люди видят, как нужно идти, чтобы подняться на эту высоту.
   И торжественным жестом победителя он обвёл вокруг себя.
   Я чувствовал, что пора прекратить беседу. Не всякая голова способна относиться безразлично, когда по ней топают ногами.
   -- Может быть, вы скажете что-нибудь о науке? -- тихо спросил я.
   -- Наука? -- он поднял палец, глаза и посмотрел в потолок. Затем вынул часы, взглянул, который час, закрыл крышку и, намотав цепочку на палец, покачал часами в воздухе. После всего этого он вздохнул и заговорил:
   -- Наука... да, я знаю! Это -- книги. Если в них хорошо пишут об Америке -- книги полезны. Но в книгах редко пишут правду. Эти... поэты, которые делают книги, -- мало зарабатывают, я думаю. В стране, где каждый занят делом, некому читать книги... Да, поэты злы, потому что у них не покупают книг. Правительство должно хорошо платить писателям книг. Сытый человек всегда добр и весел. Если вообще нужны книги об Америке, следует нанять хороших поэтов, и тогда будут сделаны все книги, какие нужны для Америки... Вот и всё.
   -- Вы несколько узко определяете науку! -- заметил я.
   Он опустил веки и задумался. Потом вновь открыл глаза и уверенно продолжал:
   -- Ну да, учителя, философы... это тоже наука. Профессора, акушерки, дантисты, я знаю. Адвокаты, доктора, инженеры. All right. Это необходимо. Хорошие науки... не должны учить дурному... Но -- учитель дочери моей сказал мне однажды, что существуют социальные науки... Этого я не понимаю. Я думаю, это вредно. Хорошая наука не может быть сделана социалистом. Социалисты вовсе не должны делать науку. Науку, которая полезна или забавна, делает Эдисон, да. Фонограф, синематограф -- это полезно. Л когда много книг с науками -- это лишнее. Людям не следует читать книг, которые могут возбудить в уме... разные сомнения. Всё на земле идёт как нужно... и вовсе незачем путать книги в дела...
   Я встал.
   -- О! вы уходите? -- спросил он.
   -- Да! -- сказал я. -- Быть может, теперь, когда я ухожу, вы, наконец, всё-таки объясните мне -- какой смысл быть миллионером?
   Он начал икать и дрыгать ногами вместо ответа. Может быть, такова была его манера смеяться?
   -- Это привычка! -- воскликнул он, переводя дух.
   -- Что привычка? -- спросил я.
   -- Быть миллионером... это привычка!
   Я подумал и поставил ему мой последний вопрос:
   -- Вы думаете, что бродяги, курильщики опиума и миллионеры -- явления одного порядка?
   Это, должно быть, обидело его. Он сделал круглые глаза, окрасил их желчью в зелёный цвет и сухо ответил:
   -- Я думаю, что вы плохо воспитаны.
   -- До свиданья! -- сказал я.
   Он любезно проводил меня до крыльца и остался стоять на верхней ступеньке лестницы, внимательно рассматривая носки своих сапог. Перед его домом лежала площадка, поросшая густою, ровно подстриженной травой. Я шагал по ней и наслаждался мыслью о том, что больше уже не увижу этого человека.
   -- Галло! -- услышал я сзади себя.
   Обернулся. Он стоял там, на крыльце, и смотрел на меня.
   -- А что, у вас в Европе есть лишние короли? -- медленно спросил он.
   -- Мне кажется, они все лишние! -- ответил я.
   Он сплюнул направо и сказал:
   -- Я думаю нанять для себя пару хороших королей, а?
   -- Зачем это вам?
   -- Забавно, знаете. Я приказал бы им боксировать вот здесь...
   Он указал на площадку перед домом и добавил тоном вопроса:
   -- От часа до половины второго каждый день, а? После завтрака приятно отдать полчаса искусству... хорошо.
   Он говорил серьёзно, и было видно, что он приложит все усилия, чтобы осуществить своё желание.
   -- Зачем вам нужны короли для этой цели? -- осведомился я.
   -- Этого здесь ещё ни у кого нет! -- кратко объяснил он.
   -- Но ведь короли дерутся только чужими руками! -- сказал я и пошёл.
   -- Галло! -- позвал он в другой раз.
   Я снова остановился. Он всё ещё стоял на старом месте, сунув руки в карманы. На лице его выражалось что-то мечтательное.
   -- Вы что? -- спросил я.
   Он пожевал губами и медленно сказал:
   -- А как вы думаете, сколько это будет стоить -- два короля для бокса, каждый день полчаса, в течение трёх месяцев, э?
   

Хозяева жизни

   -- Пойдём со мной к источникам истины! -- смеясь, сказал мне Дьявол и привёл меня на кладбище.
   И когда мы медленно кружились с ним по узким дорожкам среди старых камней и чугунных плит над могилами, он говорил утомлённым голосом старого профессора, которому надоела бесплодная проповедь его мудрости.
   -- Под ногами твоими, -- говорил он мне, -- лежат творцы законов, которые руководят тобой, ты попираешь подошвой сапога прах плотников и кузнецов, которые построили клетку для зверя внутри тебя.
   Он смеялся при этом острым смехом презрения к людям, обливая траву могил и плесень памятников зеленоватым блеском холодного взгляда тоскливых глаз. Жирная земля мёртвых приставала к ногам моим тяжёлыми комьями, и было трудно идти по тропинкам, среди памятников над могилами житейской мудрости.
   -- Что же ты, человек, не поклонишься благодарно праху тех, которые создали душу твою? -- спрашивал Дьявол голосом, подобным сырому дуновенью ветра осени, и голос его вызывал дрожь в теле моём и в сердце моём, полном тоскливого возбуждения. Тихо качались печальные ветви деревьев над старыми могилами людей, прикасаясь, холодные и влажные, к моему лицу.
   -- Воздай должное фальшивомонетчикам! Это они наплодили тучи маленьких, серых мыслей -- мелкую монету твоего ума, они создали привычки твои, предрассудки и всё, чем ты живёшь. Благодари их -- у тебя огромное наследство после мертвецов!
   Жёлтые листья медленно падали на голову мою и опускались под ноги. Земля кладбища жадно чмокала, поглощая свежую пищу -- мёртвые листья осенних дней.
   -- Вот здесь лежит портной, одевавший души людей в тяжёлые, серые ризы предубеждений, -- хочешь посмотреть на него?
   Я молча наклонил голову. Дьявол ударил ногой в старую, изъеденную ржавчиной плиту над одной из могил, ударил и сказал:
   -- Эй, книжник! Вставай...
   Плита поднялась, и, вздыхая густым вздохом потревоженной грязи, открылась неглубокая могила, точно сгнившее портмоне. В сыром мраке её раздался брюзгливый голос:
   -- Кто же будит мертвецов после двенадцати?
   -- Видишь? -- усмехаясь, спросил Дьявол. -- Творцы законов жизни верны себе, даже когда они сгнили...
   -- А, это вы, Хозяин! -- сказал скелет, садясь на край могилы, и он независимо кивнул Дьяволу пустым черепом.
   -- Да, это я! -- ответил Дьявол. -- Вот я привёл к тебе одного из друзей моих... Он поглупел среди людей, которых ты научил мудрости, и теперь пришёл к первоисточнику её, чтобы вылечиться от заразы...
   Я смотрел на мудреца с должным почтением. На костях его черепа уже не было мяса, но выражение самодовольства ещё не успело сгнить на его лице. Каждая кость тускло светилась сознанием своей принадлежности к системе костей исключительно совершенной, единственной в своём роде...
   -- Что ты сделал на земле, расскажи нам! -- предложил Дьявол.
   Мертвец внушительно и гордо оправил костями рук тёмные лохмотья савана и мяса, нищенски висевшие на его рёбрах. Потом он гордо поднял кости правой руки на уровень плеча и, указывая голым суставом пальца во тьму кладбища, заговорил бесстрастно и ровно:
   -- Я написал десять больших книг, которые внушили людям великую идею преимущества белой расы над цветной...
   -- В переводе на язык правды, -- сказал Дьявол, -- это звучит так: я, бесплодная старая дева, всю жизнь низала тупой иглой моего ума из ветхих шерстинок поношенных идей дурацкие колпаки для тех, кто любит держать свой череп в покое и тепле...
   -- Вы не боитесь обидеть его? -- тихонько спросил я Дьявола.
   -- О! -- воскликнул он. -- Мудрецы и при жизни плохо слышат правду!
   -- Только белая раса, -- продолжал мудрец, -- могла создать такую сложную цивилизацию и выработать столь строгие принципы нравственности, этим она обязана цвету своей кожи, химическому составу крови, что я и доказал...
   -- Он это доказал! -- повторил Дьявол, утвердительно кивая головой. -- Нет варвара, более убеждённого в своём праве быть жестоким, чем европеец...
   -- Христианство и гуманизм созданы белыми, -- продолжал мертвец.
   -- Расой ангелов, которой должна принадлежать вся земля, -- перебил его Дьявол. -- Вот почему они так усердно окрашивают её в свой любимый цвет -- красный цвет крови...
   -- Они создали богатейшую литературу, изумительную технику, -- считал мертвец, двигая костями пальцев...
   -- Три десятка хороших книг и бесчисленное количество орудий для истребления людей... -- пояснил Дьявол, смеясь. -- Где жизнь раздроблена более, чем среди этой расы, и где человек низведён так низко, как среди белых?
   -- Быть может, Дьявол не всегда прав? -- спросил я.
   -- Искусство европейцев достигло неизмеримой высоты, -- бормотал скелет сухо и скучно.
   -- Быть может, Дьявол хотел бы ошибиться! -- воскликнул мой спутник. -- Ведь это скучно -- всегда быть правым. Но люди живут только для того, чтобы питать презрение моё... Посевы зёрен пошлости и лжи дают самый богатый урожай на земле. Вот он, сеятель, перед вами. Как все они -- он не родил что-либо новое, он только воскрешал трупы старых предрассудков, одевая их в одежды новых слов... Что сделано на земле? Выстроены дворцы для немногих, церкви и фабрики для множества. В церквах убивают души, на фабриках -- тела, это для того, чтобы дворцы стояли незыблемо... Посылают людей глубоко в землю за углём и золотом -- и оплачивают позорный труд куском хлеба с приправой свинца и железа.
   -- Вы -- социалист? -- спросил я Дьявола.
   -- Я хочу гармонии! -- ответил он. -- Мне противно, когда человека, существо по природе своей цельное, дробят на ничтожные куски, делают из него орудие для жадной руки другого. Я не хочу раба, рабство противно духу моему... И за это меня сбросили с неба. Где есть авторитеты, там неизбежно духовное рабство, там всегда будет пышно цвести плесень лжи... Пусть земля -- вся живёт! Пусть она вся горит весь день, хотя бы к ночи только пепел остался от неё. Необходимо, чтобы однажды все люди влюбились... Любовь, как чудесный сон, снится только один раз, но в этом однажды -- весь смысл бытия...
   Скелет стоял, прислонясь к чёрному камню, и ветер тихо ныл в пустой клетке его рёбер.
   -- Ему, должно быть, холодно и неудобно! -- сказал я Дьяволу.
   -- Мне приятно посмотреть на учёного, который освободился от всего лишнего. Его скелет -- скелет его идеи... Я вижу, как она была оригинальна... Рядом с ним лежат остатки другого сеятеля истины. Разбудим и его. При жизни все они любят покой и трудятся ради создания норм для мыслей, для чувства, для жизни -- искажают новорождённые идеи и делают уютные гробики для них. Но -- умирая, они хотят, чтобы о них не забывали... Компрачикос -- вставайте! Вот я привёл вам человека, которому нужен гроб для его мысли.
   И снова предо мной явился из земли пустой и голый череп, беззубый, жёлтый, но всё-таки лоснящийся самодовольством. Должно быть, он уже давно лежал в земле -- его кости были свободны от мяса. Он встал у камня над своей могилой, и рёбра его рисовались на чёрном камне, как нашивки на мундире камергера.
   -- Где он хранит свои идеи? -- спросил я.
   -- В костях, мой друг, в костях! У них идеи -- вроде ревматизма и подагры -- глубоко проникают в рёбра.
   -- Как идёт моя книга, Хозяин? -- глухо спросил скелет.
   -- Она ещё лежит, профессор! -- ответил Дьявол.
   -- Что ж, разве люди разучились читать? -- сказал профессор, подумав.
   -- Нет, глупости они читают по-прежнему -- вполне охотно... но глупость скучная -- иногда долго ждёт их внимания... Профессор, -- обратился Дьявол ко мне, -- всю жизнь измерял черепа женщин, чтобы доказать, что женщина не человек. Он измерял сотни черепов, считал зубы, измерял уши, взвешивал мёртвые мозги. Работа с мёртвым мозгом была любимейшей работой профессора, об этом свидетельствуют все его книги. Вы их читали?
   -- Я не хожу в храмы через кабаки, -- ответил я. -- И я не умею изучать человека по книгам -- люди в них всегда дроби, а я плохо знаю арифметику. Но я думаю, что человек без бороды и в юбке -- не лучше и не хуже человека с бородою, в брюках и с усами...
   -- Да, -- сказал Дьявол, -- пошлость и глупость вторгаются в мозги независимо от костюма и количества волос на голове. Но всё же вопрос о женщине интересно поставлен.
   И Дьявол по обыкновению засмеялся. Он всегда смеётся -- вот почему с ним приятно беседовать. Кто умеет и может смеяться на кладбище, тот -- поверьте! -- любит и жизнь и людей...
   -- Одни, которым женщина необходима лишь как жена и рабыня, утверждают, что она -- не человек! -- продолжал он. -- Другие, не отказываясь пользоваться ею как женщиной, хотели бы широко эксплоатировать её рабочую энергию и утверждают, что она вполне пригодна для того, чтобы работать всюду наравне с мужчиной, то есть для него. Конечно, и те и другие, изнасиловав девушку, не пускают её в своё общество, -- они убеждены, что после их прикосновения к ней она становится навсегда грязной... Нет, женский вопрос очень забавен! Я люблю, когда люди наивно лгут, -- они тогда похожи на детей, и есть надежда, что со временем они вырастут...
   По лицу Дьявола было видно, что он не хочет сказать нечто лестное о людях в будущем. Но я сам могу сказать о них много нелестного в настоящем, и, не желая, чтобы Чёрт конкурировал со мной в этом приятном и лёгком занятии, -- я прервал его речь:
   -- Говорят -- куда чёрт сам не поспеет, туда женщину пошлёт, -- это правда?
   Он пожал плечами и ответил:
   -- Случается... если под рукой нет достаточно умного и подлого мужчины...
   -- Мне почему-то кажется, что вы разлюбили зло? -- спросил я.
   -- Зла больше нет! -- ответил он, вздыхая. -- Есть только пошлость! Когда-то зло было красивой силой. А теперь... даже если убивают людей -- это делают пошло, -- им сначала связывают руки. Злодеев нет -- остались палачи. Палач -- всегда раб. Это рука и топор, приводимые в движение силой страха, толчками опасений... Ведь убивают тех, кого боятся...
   Два скелета стояли рядом над своими могилами, и на кости их тихо падали осенние листья. Ветер уныло играл на струнах их рёбер и гудел в пустоте черепов. Тьма, сырая и пахучая, смотрела из глубоких впадин глаз. Оба они вздрагивали. Мне было жалко их.
   -- Пусть они уйдут на своё место! -- сказал я Дьяволу.
   -- А ты гуманист даже на кладбище! -- воскликнул он. -- Так. Гуманизм более уместен среди трупов -- здесь он никого не обижает. На фабриках, на площадях и улицах городов, в тюрьмах и шахтах, среди живых людей -- гуманизм смешон и даже может возбудить злобу. Здесь некому над ним смеяться -- мертвецы всегда серьёзны. И я уверен, что им приятно слышать о гуманизме -- ведь это их мертворождённое дитя... А всё-таки не идиоты были те, которые хотели поставить на сцену жизни эту красивую кулису, чтобы скрыть за нею мрачный ужас истязания людей, холодную жестокость кучки сильных... силою глупости всех...
   И Дьявол хохотал резким смехом зловещей правды.
   В тёмном небе вздрагивали звёзды, неподвижно стояли чёрные камни над могилами прошлого. Но его гнилой запах просачивался сквозь землю, и ветер уносил дыхание мертвецов в сонные улицы города, объятого тишиною ночи.
   -- Здесь немало лежит гуманистов, -- продолжал Дьявол, широким жестом указав на могилы вокруг себя. -- Некоторые из них были даже искренны... в жизни множество забавных недоразумений, и, может быть, не это самое смешное... А рядом с ними, дружески и мирно, лежат учителя жизни другого типа -- те, которые пытались подвести солидный фундамент под старое здание лжи, так кропотливо, с таким трудом воздвигнутое тысячами тысяч мертвецов...
   Откуда-то издалека донеслись звуки песни... Два-три весёлых крика, вздрагивая, проплыли над кладбищем. Должно быть, какой-то гуляка беззаботно шёл во тьме к своей могиле.
   -- Вот под этим тяжёлым камнем гордо гниёт прах мудреца, который учил, что общество есть организм, подобный... обезьяне или свинье, не помню. Это хорошо для людей, которые хотят считать себя мозгами организма! Почти все политики и предводители воровских шаек -- сторонники этой теории. Если я мозг, я двигаю руками, как хочу, я всегда сумею подавить инстинктивное сопротивление мускулов моей царственной власти -- да! А здесь лежит прах человека, который звал людей назад, ко времени, когда они ходили на четвереньках и пожирали червей. "Это были самые счастливые дни жизни", -- усердно доказывал он. Ходить на двух ногах, в хорошем сюртуке, и советовать людям: обрастайте снова шерстью, -- это ли не оригинально? Читать стихи, слушать музыку, бывать в музеях, переноситься в день за сотни вёрст и проповедовать для всех простую жизнь в лесах, на четырёх лапах -- право, недурно! А этот успокаивал людей и оправдывал их жизнь тем, что доказывал -- преступники не люди, они -- больная воля, особый, антисоциальный тип. Они -- враги законов и морали по природе, значит, с ними не стоит церемониться. От преступлений лечит только смерть. Это -- умно! Возложить на одного преступления всех, заранее признав его естественным вместилищем порока и органическим носителем злой воли, -- разве это глупо? Всегда есть в жизни некто, оправдывающий уродливое строение жизни, искажающее душу. Мудрые и сморкаются не без смысла. Да, кладбища богаты идеями для лучшего устройства жизни городов...
   Дьявол оглянулся вокруг. Белая церковь, как палец скелета-колосса, молча поднималась из тучной нивы мёртвых к тёмному небу, безмолвной ниве звёзд. Густая толпа камней над источниками мудрости, одетая в ризы плесени, окружала эту трубу, разносившую по пустыням вселенной едкий дым человеческих жалоб и молитв. Ветер, напоённый жирным запахом тления, тихо качал ветвями деревьев, срывая умершие листья. И они бесшумно падали на жилища творцов жизни...
   -- Мы устроим теперь небольшой парад мертвецов, репетицию Страшного Суда! -- говорил Дьявол, шагая впереди меня по змеиной тропе, среди холмов и камней. -- Ты знаешь, Страшный Суд будет! Он будет на земле, и день его -- лучший день её! Он наступит, этот день, когда люди сознают все преступления, совершённые против них учителями и законодателями жизни, теми, которые разорвали человека на ничтожные куски бессмысленного мяса и костей. Всё, что живёт теперь под именем людей, -- это части, цельный человек ещё не создан. Он возникнет из пепла опыта, пережитого миром, и, поглотив опыт мира, как море лучи солнца, он загорится над землёй, как ещё солнце. Я это увижу! Ибо я создаю человека, я создам его!
   Старик немного хвастался и впадал в несвойственный для чёрта лиризм. Я извинил ему это. Что поделаешь? Жизнь искажает даже дьявола, окисляя своими ядами крепко скованную душу его. К тому же, у всех голова кругла, а мысли угловаты, и каждый, глядя в зеркало, видит красавца.
   Остановясь среди могил, Дьявол крикнул голосом владыки:
   -- Кто здесь мудрый и честный человек?..
   Был момент молчания, потом -- вдруг -- земля всколыхнулась под ногами моими, и точно сугробы грязного снега покрыли холмы кладбища. Как будто тысячи молний рыли её изнутри, или в недрах её судорожно повернулось некое чудовище-гигант. Всё вокруг зацвело желтовато-грязным цветом, всюду, точно стебли сухих трав под гром, закачались скелеты, наполняя тишину трением гостей и сухими толчками суставов друг о друга и плиты могил. Толкая друг друга, скелеты вылезали на камни, всюду мелькали черепа, похожие на одуванчики, плотная сеть рёбер тесной клеткой окружала меня, напряжённо вздрагивали голени под тяжестью уродливо развёрстых костей таза, и всё вокруг кипело в безмолвной суете...
   Холодный смех Дьявола покрыл безличные звуки.
   -- Смотри -- они все вылезли, все до одного! -- сказал он. -- И даже городские дурачки -- среди них! Стошнило землю, и вот она изрыгнула из недр своих мёртвую мудрость людей...
   Влажный шум быстро рос -- казалось, чья-то невидимая рука жадно роется в сыром мусоре, сметённом дворником в углу двора.
   -- Вот как много было в жизни честных и мудрых людей! -- воскликнул Дьявол, широко простирая свои крылья над тысячами обломков, теснивших его со всех сторон.
   -- Кто из вас больше всех сделал людям добра? -- громко спросил он.
   Всё вокруг зашипело, подобно грибам, когда их жарят в сметане на большой сковороде.
   -- Позвольте мне пройти вперёд! -- тоскливо закричал кто-то.
   -- Это я, Хозяин, я здесь! Это я доказал, что единица -- ноль в сумме общества!
   -- Я пошёл дальше его! -- возражали откуда-то издали. -- Я учил, что всё общество -- сумма нолей и потому массы должны подчиняться воле групп.
   -- А во главе групп стоит единица -- и это я! -- торжественно крикнул некто.
   -- Почему -- вы? -- раздалось несколько тревожных голосов.
   -- Мой дядя был король!
   -- Ах, это дядюшке вашего высочества преждевременно отрубили голову?
   -- Короли теряют головы всегда вовремя! -- гордо ответили кости потомка костей, когда-то сидевших на троне.
   -- Ого-о! -- раздался довольный шёпот. -- Среди нас есть король! Это встретишь не на всяком кладбище...
   Влажные шёпоты и трение костей сливались в один клубок, становясь всё гуще, тяжелее.
   -- Посмотрите -- правда ли, что кости королей голубого цвета? -- торопливо спросил маленький скелет с кривым позвоночником.
   -- Позвольте вам сказать... -- внушительно начал какой-то скелет, сидевший верхом на памятнике.
   -- Лучший пластырь для мозолей -- мой! -- крикнул кто-то сзади него.
   -- Я тот самый архитектор...
   Но широкий и низенький скелет, расталкивая всех короткими костями рук, кричал, заглушая шелест мёртвых голосов:
   -- Братие во Христе! Не я ли это врач ваш духовный, не я ли лечил пластырем кроткого утешения мозоли ваших душ, натёртые печалями вашей жизни?
   -- Страданий нет! -- заявил кто-то раздражённо. -- Всё существует только в представлении.
   -- Тот архитектор, который изобрёл низкие двери...
   -- А я -- бумагу для истребления мух!..
   -- ...для того, чтобы люди, входя в дом, невольно склоняли голову перед хозяином его... -- раздавался назойливый голос.
   -- Не мне ли принадлежит первенство, братие? Это я поил души ваши, алкавшие забвения печалей, млеком и мёдом размышлений моих о тщете всего земного!
   -- Всё, что есть, -- установлено раз навсегда! -- прожужжал чей-то глухой голос.
   Скелет с одной ногой, сидевший на сером камне, поднял голень, вытянул её и почему-то крикнул:
   -- Разумеется, так!
   Кладбище превратилось в рынок, где каждый выхвалял свой товар. В тёмную пустыню ночной тишины вливалась мутная река подавленных криков, поток грязного хвастовства, душного самолюбия. Как будто туча комаров кружилась над гнилым болотом и пела, ныла и жужжала, наполняя воздух всеми отравами, всеми ядами могил. Все толпились вокруг Дьявола, остановив на лице его тёмные впадины глаз и стиснутые зубы свои, -- точно он был покупателем старья. Воскресали одна за другой мёртвые мысли и кружились в воздухе, как жалкие осенние листья.
   Дьявол смотрел на это кипение зелёными глазами, и его взгляд изливал на груды костей фосфорически мерцающий холодный свет.
   Скелет, сидевший на земле у ног его, говорил, подняв кости руки выше черепа и плавно качая ими в воздухе:
   -- Каждая женщина должна принадлежать одному мужчине...
   Но в его шёпот вплетался другой звук, слова его речи странно обнимались с другими словами.
   -- Только мёртвому ведома истина!..
   И кружились медленно ещё слова:
   -- Отец, говорил я, подобен пауку...
   -- Жизнь наша на земле -- хаос заблуждений и тьма кромешная!
   -- Я трижды был женат, и все три раза -- законно...
   -- Всю жизнь он неустанно ткёт паутину благополучия семьи...
   -- И каждый раз на одной женщине...
   И вдруг откуда-то явился скелет, пронзительно скрипевший своими жёлтыми и ноздреватыми костями. Он поднял к глазам Дьявола своё полуразрушенное лицо и заявил:
   -- Я умер от сифилиса, да! Но я всё-таки уважал мораль! Когда жена моя изменила мне -- я сам предал гнусный поступок её на суд закона и общества...
   Но его оттолкнули, затёрли костями, и снова, как тихий вой ветра в трубе, раздались смешанные голоса:
   -- Я изобрёл электрический стул! Он убивает людей без страданий.
   -- За гробом, утешал я людей, вас ждёт блаженство вечное...
   -- Отец даёт детям жизнь и пищу... человек становится таковым после того, как он стал отцом, а до этого времени -- он только член семьи...
   Череп, формой похожий на яйцо, с кусками мяса на лице, говорил через головы других:
   -- Я доказал, что искусство должно подчиняться комплексу мнений и взглядов, привычек и потребностей общества...
   Другой скелет, сидя верхом на памятнике, изображавшем сломанное дерево, возражал:
   -- Свобода может существовать только как анархия!
   -- Искусство -- это приятное лекарство для души, усталой от жизни и труда...
   -- Это я утверждал, что жизнь есть труд! -- доносилось издали.
   -- Пусть книга будет красива, как те коробочки с пилюлями, которые дают в аптеках...
   -- Все люди должны работать, некоторые обязаны наблюдать за работой... её плодами пользуется всякий, предназначенный для этого достоинствами своими и заслугами...
   -- Красиво и человеколюбиво должно быть искусство... Когда я устаю, оно поёт мне песни отдыха...
   -- А я люблю, -- заговорил Дьявол, -- свободное искусство, которое не служит иному богу, кроме богини красоты. Особенно люблю его, когда оно, как целомудренный юноша, мечтая о бессмертной красоте, весь полный жажды насладиться ею, срывает пёстрые одежды с тела жизни... и она является пред ним, как старая распутница, вся в морщинах и язвах на истрёпанной коже. Безумный гнев, тоску о красоте и ненависть к стоячему болоту жизни -- это я люблю в искусстве... Друзья хорошего поэта -- женщина и чёрт...
   С колокольни сорвался стонущий крик меди и поплыл над городом мёртвых, невидимо и плавно качаясь во тьме, точно большая птица с прозрачными крыльями... Должно быть, сонный сторож неверной и вялою рукой лениво дернул веревку колокола. Медный звук плавился в воздухе и умирал. Но раньше чем погас его последний трепет, раздался новый резкий звук разбуженного колокола ночи. Тихо колебался душный воздух, и сквозь печальный гул дрожащей меди просачивался шорох костей, шелест сухих голосов.
   И снова я слышал скучные речи назойливой глупости, клейкие слова мёртвой пошлости, нахальный говор торжествующей лжи, раздражённый ропот самомнения. Ожили все мысли, которыми живут люди в городах, но не было ни одной из тех, которыми они могут гордиться. Звенели все ржавые цепи, которыми окована душа жизни, но не вспыхнула ни одна из молний, гордо освещающих мрак души человека.
   -- Где же герои? -- спросил я Дьявола.
   -- Они -- скромны, и могилы их забыты. При жизни душили их, и на кладбище они задавлены мёртвыми костями! -- ответил он, качая крыльями, чтобы разогнать жирный запах гниения, окружавший нас тёмной тучей, в которой рылись, как черви, однотонные, серые голоса мертвецов.
   Сапожник говорил, что он первый из всех людей своего цеха имеет право на благодарность потомства -- это он изобрёл сапоги с узкими носками. Учёный, описавший в своей книге тысячу разных пауков, утверждал, что он величайший ученый. Изобретатель искусственного молока раздраженно ныл, отталкивая от себя изобретателя скорострельной пушки, который упорно толковал всем вокруг пользу своей работы для мира. Тысячи тонких и влажных бечёвок стягивали мозг, впиваясь в него, как змеи. И все мёртвые, о чём бы они ни говорили, говорили, как строгие моралисты, как тюремщики жизни, влюблённые в своё дело.
   -- Довольно! -- сказал Дьявол. -- Мне надоело это... Мне надоело всё и на кладбищах мёртвых и в городах, кладбищах для живых... Вы, стражи истины! В могилы!..
   Он крикнул железным голосом владыки, которому противна его власть.
   Тогда пепельно-серая и жёлтая масса праха вдруг зашипела, закружилась и вскипела, как пыль под ударом вихря. Земля раскрыла тысячи тёмных пастей и, чмокая, лениво, как сытая свинья, снова проглотила извергнутую пищу свою, чтобы переваривать её далее... Всё вдруг исчезло, камни пошатнулись и твёрдо встали вновь на свои места. Остался только душный запах, хватавший за горло тяжёлой и влажной рукой.
   Дьявол сел на одну из могил и, поставив локти на свои колена, обнял голову длинными пальцами чёрных рук. Его глаза неподвижно остановились в тёмной дали, в толпе камней и могил... Над головой его горели звёзды, в посветлевшем небе тихо плавали медные звуки колокола и будили ночь.
   -- Ты видел? -- сказал он мне. -- На зыбкой, на ядовитой, на цепкой почве всей этой глупой плесени, нехитрой лжи и липкой пошлости -- построено тесное и тёмное здание законов жизни, клетка, в которую вы все загнаны покойниками, как овцы... Лень и трусость думать скрепляет гибкими обручами вашу тюрьму. Истинные хозяева жизни вашей -- всегда мертвецы, и хотя тобой правят живые люди, но вдохновляют их покойники. Источниками мудрости житейской являются могилы. Я говорю: ваш здравый смысл -- цветок, вспоённый соками трупов. Быстро сгнивая в земле, покойник хочет вечно жить в душе живого человека. Тонкий и сухой прах мёртвых мыслей свободно проникает в мозг живых, и вот почему наши проповедники мудрости -- всегда проповедники смерти духа!
   Дьявол поднял голову свою, и зелёные глаза его остановились на моём лице двумя холодными звёздами.
   -- Что проповедуют на земле громче всего, что хотят утвердить на ней незыблемо? Раздробление жизни. Законность разнообразия положений для людей и необходимость единства душ для них. Квадратное однообразие всех душ, чтобы можно было удобно укладывать людей, как кирпичи, во все геометрические фигуры, удобные для нескольких владельцев жизни. Эта лицемерная проповедь примирения горького чувства порабощённых с жестокой и лживой волей ума поработителей -- вызвана гнусным желанием умертвить творческий дух протеста, эта проповедь -- только подлое стремление построить из камней лжи склеп для свободы духа...
   Светало. И на небе, побледневшем в ожидании солнца, тихо меркли звёзды. Но всё ярче разгорались глаза Дьявола.
   -- Что нужно проповедовать людям для жизни красивой и целостной? Однообразие положений для всех людей и различие всех душ. Тогда жизнь будет кустом цветов, объединённых на корне уважения всех к свободе каждого, тогда она будет костром, горящим на почве общего всем чувства дружбы и общего стремления подняться выше... Тогда будут бороться мысли, но люди останутся товарищами. Это невозможно? Эго должно быть, потому что этого ещё не было!
   -- Вот наступает день! -- продолжал Дьявол, посмотрев на восток. -- Но кому солнце принесёт радость, если мочь спит в самом сердце человека? Людям нет времени восприять солнце, большинство хочет только хлеба, одни заняты тем, чтобы дать его возможно меньше, другие одиноко ходят в суете жизни и всё ищут свободы, и не могут найти её среди неустанной борьбы за хлеб. И в отчаянии, несчастные, озлобленные одиночеством, они начинают примирять непримиримое. И так тонут лучшие люди в тине грубой лжи, сначала искренно не замечая своей измены самим себе, затем сознательно изменяя своей вере, своим исканиям...
   Он встал и мощно расправил крылья.
   -- Пойду и я по дороге моих ожиданий навстречу прекрасных возможностей...
   И, сопровождаемый унылым пением колокола, -- умирающими звуками меди, -- он полетел на запад...
   
   Когда я рассказал этот сон одному американцу, более других похожему на человека, он сначала задумался, а потом воскликнул, улыбаясь:
   -- А, понимаю! Дьявол был агентом фирмы кремационных печей! Конечно, так! Всё, что он говорил, -- доказывает необходимость сжигать трупы... Но, знаете, какой прекрасный агент! Чтобы служить своей фирме -- он даже во сне является людям...
   

Комментарии

Мои интервью

   Впервые напечатано в 1906 г. в различных изданиях.
   Цикл создавался в 1906 г., начиная с апреля месяца.
   Развивая агитацию против предоставления иностранными империалистами займа русскому царю, М. Горький опубликовал весной 1906 г. ряд обращений к рабочим и прогрессивной интеллигенции Европы и Америки. Во французской газете "Юманите" и парижском журнале "Красное знамя" он напечатал в апреле статью "Не давайте денег русскому правительству!", летом в печати появились его обращения к рабочим Англии, Франции, Италии.
   Характеризуя взаимоотношения России и Европы после революции 1905 г., И.В. Сталин писал:
   
   "Русско-японская война вскрыла всю гнилость и слабость русского самодержавия. Успешная общая политическая забастовка в октябре 1905 года довела эту слабость до полной ясности (колосс на глиняных ногах). Далее, 1905 г. вскрыл не только слабость самодержавия, хилость либеральной буржуазии и мощь русского пролетариата, но и опроверг имевшее раньше силу ходячее мнение о том, что русское самодержавие является жандармом Европы, что оно будто бы в силах быть жандармом Европы. Факты показали, что русское самодержавие не в состоянии справиться даже со своим рабочим классом без помощи европейского капитала. Пока рабочий класс России спал, а русское крестьянство не шевелилось, сохраняя веру в царя-батюшку, русское самодержавие действительно имело возможность быть жандармом Европы, но 1905 г. и прежде всего выстрелы 9-го января 1905 г. разбудили русский пролетариат, а аграрное движение того же года подорвало веру мужика в царя. Теперь центр тяжести контрреволюции европейской перемещён от русских помещиков к англо-французским банкирам-империалистам. Германские с.-д., пытавшиеся оправдать свою измену пролетариату в 1914 г. ссылкой на прогрессивность войны с русским самодержавием, как с жандармом Европы, козыряли собственно тенью прошлого, козыряли, конечно, фальшиво, -- ибо настоящие жандармы Европы, располагающие достаточными силами и средствами для того, чтобы быть жандармами, сидели не в Петрограде, а в Берлине, Париже, Лондоне.
   Теперь для всех стало ясно, что Европа ввозит в Россию не только социализм, но и контрреволюцию в виде займов царю и т. п., а Россия в Европу кроме политических эмигрантов -- революцию (Россия в 1905 г. ввезла в Европу во всяком случае общую забастовку, как средство борьбы пролетариата)"

И.В. Сталин, Сочинения, т. 5, стр. 72-73

   М. Горький увидел опасность, грозившую русской революции со стороны европейских империалистов. Приехав в Америку, он приступил к работе над книгой "Мои интервью". В мае 1906 г. он сообщил И.П. Ладыжникову: "Посылаю Вам начало моей книги, которая должна носить название "Мои интервью". "Прекрасная Франция", как вещь, имеющая характер злободневный, должна быть, на мой взгляд, издана отдельной брошюрой немедленно. Если Вы не найдёте этого возможным -- продайте её газетам теперь же. Она может иметь некоторое практическое значение. Следующие интервью будут с Миллиардером, Николаем II, Мертвецом, Грешником, Прометеем, Агасфером, с самим собой и т. д. -- не более десяти" (Архив А.М. Горького).
   Полностью замысел книги "В Америке" и серии "Мои интервью" М. Горьким осуществлён не был.
   "Не печатайте на обложке о моих "Интервью" и об "Америке", -- писал М. Горький И.П. Ладыжникову в начале 1907 г., -- я отвлёкся сильно в сторону от этих задач и -- не знаю теперь, когда выполню их?" (Архив А.М. Горького).
   В тринадцатом "Сборнике товарищества "Знание" за 1906 год" было объявлено следующее содержание серии "Мои интервью": "Предисловие. Король, который высоко держит своё знамя. Прекрасная Франция. Царь. Один из королей республики. Жрец морали. Хозяева жизни". Серия открывалась ироническим предисловием:
   
   "Когда автор делает предисловие к своей книге, он очень похож на молодого человека, который, входя в церковь, рядом со своей невестой, предупредительно извещает публику:
   -- Я женюсь для того, чтобы у меня родился рыжий мальчик с голубыми глазами и не менее двенадцати фунтов весу.
   Такого рода заявления всегда казались мне несколько самонадеянными. Я скромен и не скажу ничего подобного. Мне просто захотелось написать весёлую, для всех приятную книгу. Я чувствую, что до сего времени немножко мешал людям жить спокойно и счастливо. Останавливая внимание человека на тёмных сторонах жизни, я запятнал его чистое сердце брызгами жизненной грязи, но теперь сознаю свою ошибку.
   И это сознание заставляет меня попробовать, не могу ли я омыть грязное сердце читателя в ручье безобидного смеха?
   Вот скромная цель моей книги"

"Сборник товарищества "Знание" за 1906 год", книга тринадцатая, СПб, 1906, стр.3, 5

   В настоящем издании соблюдена последовательность размещения произведений, установленная М. Горьким для печатания в "Сборниках товарищества "Знание".
   
   КОРОЛЬ, КОТОРЫЙ ВЫСОКО ДЕРЖИТ СВОЁ ЗНАМЯ. Впервые напечатано в серии "Мои интервью" в "Сборнике товарищества "Знание" за 1906 год", книга тринадцатая, СПб, 1906.
   Памфлет, представляющий собой сатиру на немецкого кайзера Вильгельма II, не мог быть напечатан в Германии, в отличие от остальных произведений этого цикла. Не включён он автором и в собрание сочинений в издании "Книга", потому что текст к этому собранию сочинений подготовлялся по штутгартским изданиям.
   Включался во все собрания сочинений, выходившие после Октябрьской революции.
   Печатается по тексту, подготовленному М. Горьким для тринадцатого "Сборника товарищества "Знание" за 1906 год".
   
   ПРЕКРАСНАЯ ФРАНЦИЯ. В России впервые напечатано в серии "Мои интервью" в "Сборнике товарищества "Знание" за 1906 год", книга тринадцатая, СПб, 1906, с изъятиями, сделанными царской цензурой. За границей очерк был напечатан в ряде газет и выпущен отдельной книгой издательством И.Дитца, Штутгарт, 1906. Под текстом указано место и время создания произведения: "Нью-Йорк. Май 1906".
   Памфлет является откликом на получение царским правительством займа во Франции.
   Включалось во все собрания сочинений, выходившие после Октябрьской революции.
   Печатается по тексту, подготовленному М. Горьким для тринадцатого "Сборника товарищества "Знание" за 1906 год".
   
   РУССКИЙ ЦАРЬ. Впервые напечатано в парижском журнале "Красное знамя", 1906, номер 3, июнь, и тогда же выпущено отдельной брошюрой издательством И.Дитца, Штутгарт, 1906. В изданиях указаны место и время написания: "Нью-Йорк, 10 мая 1906".
   В России очерк не мог быть напечатан. В тринадцатом "Сборнике товарищества "Знание" за 1906 год" вместо интервью "Русский царь" было напечатано одно название "Царь". Текст же заменён рядом многоточий (см. "Сборник товарищества "Знание" за 1906 год", книга тринадцатая, СПб, 1906, стр.27).
   Включалось во все собрания сочинений, выходившие после Октябрьской революции.
   Печатается по тексту штутгартского издания 1906 года.
   
   ОДИН ИЗ КОРОЛЕЙ РЕСПУБЛИКИ. Впервые напечатано в серии "Мои интервью" в "Сборнике товарищества "Знание" за 1906 год", книга тринадцатая, СПб, 1906. Тогда же выпущено за границей отдельной брошюрой издательством И. Дитца, Штутгарт, 1906.
   Включалось во все собрания сочинений, выходившие после Октябрьской революции.
   Печатается по тексту, подготовленному М. Горьким для собрания сочинений в издании "Книга".
   
   ХОЗЯЕВА ЖИЗНИ. Впервые напечатано отдельной брошюрой в 1906 г. издательством И. Дитца, Штутгарт, 1906.
   В "Сборнике товарищества "Знание" очерк был объявлен в серии "Мои интервью", но не был напечатан.
   Включался во все собрания сочинений, выходившие после Октябрьской революции.
   Печатается по тексту, подготовленному М. Горьким для штутгартского издания 1906 г.
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru