Горький Максим
Встряска

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 4.17*12  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Страничка из Мишкиной жизни.

Максим Горький

Встряска

Страничка из Мишкиной жизни

   ...Однажды в праздничный вечер он стоял на галерее цирка, плотно прижавшись грудью к дереву перил, и, бледный от напряжённого внимания, смотрел очарованными глазами на арену, где кувыркался ярко одетый клоун, любимец цирковой публики.
   Окутанное пышными складками розового и жёлтого атласа тело клоуна, гибкое, как у змеи, мелькая на тёмном фоне арены, принимало различные позы: то лёгкие и грациозные, то уродливые и смешные; оно, как мяч, подпрыгивало в воздухе, ловко кувыркалось там, падало на песок арены и быстро каталось по ней. Потом клоун вскакивал на ноги и, смелый, довольный собой, весело смотрел на публику, ожидая от неё рукоплесканий. Она не скупилась и дружно поощряла его искусство громким смехом, криками, улыбками одобрения. Тогда он вновь извивался, кувыркался, прыгал, жонглировал своим колпаком; при каждом движении его золотые блёстки, нашитые на атласе, сверкали, как искры, а мальчик с галереи жадно следил за этой игрой гибкого тела и, прищуривая от удовольствия свои чёрные глазки, улыбался тихой улыбкой неизъяснимого удовольствия.
   -- Фот тяк! -- ломаным языком и тонким голосом говорил клоун, перепрыгивая через стул.
   -- И фот тяк... -- Он вспрыгнул на спинку стула, несколько секунд балансировал на ней, но вдруг неестественно изогнулся, упал и, съёжившись в ком, вместе со стулом замелькал по арене, так что, казалось, будто стул ожил и гонится за ним. Мальчик следил за всем, что делал клоун, и, увлечённый его ловкостью, невольно отражал и повторял на своей рожице все гримасы уморительно подвижного, набелённого лица. Он повторял бы и жесты, но был стиснут со всех сторон до того, что не мог двинуть рукой. Сзади на него навалился какой-то бородач в кучерском костюме, с боков тоже давили его. На галерее было душно; грудь, прижатая к дереву перил, болела, ноги ныли от усталости и полученных толчков, но -- как ловок и красив этот клоун, и как люб он всем! Увлечение мальчика ловкостью артиста возвышалось до благоговейного чувства, он молчал, когда публика громко выражала свои одобрения клоуну, молчал и порой вздрагивал от желания самому быть там, на арене, кувыркаться по ней в сияющем костюме, смешить людей, слышать их похвалы и видеть сотни весёлых лиц и внимательных глаз, устремлённых на него. Сильное, но смутное чувство, властно охватившее мальчика, было, в общем, тёмным чувством -- оно не оживляло, а подавляло своей силой, в нём было много грусти и зависти, ещё более обострявшихся каждый раз, когда у мальчика вспыхивала мысль о том, что всё это, красивое и приятное, как сон, должно скоро кончиться и опять ему придётся идти домой, в тёмную и грязную мастерскую...
   А клоун встал на четвереньки, одну ногу вытянул и, прыгая по арене на другой и на руках, с визгом и хрюканьем скрылся, возбудив в публике дружный хохот. Следующим номером программы была борьба двух атлетов, потом выехала на лошади барыня в длинном чёрном платье и в шляпе, похожей на маленькое ведёрко, за ней вышли трое акробатов... было и ещё много разных "номеров", но из них внимание маленького зрителя заняли только двое артистов, ещё более маленьких, чем он сам. Исполнив трудное упражнение на турнике, они ушли, но и они не затушевали того впечатления, которое оставил клоун.
   Когда представление кончилось и публика с шумом стала расходиться -- мальчик с галереи всё ещё медлил уходить и смотрел на арену, где уже гасили огни. Вот там явился какой-то низенький господин с тростью в руке и с сигарой в зубах.
   -- Это и есть самый он... клоун-то, -- сказал бородатый человек и, широко улыбаясь, добавил: -- Очень я его хорошо знаю... хоша он и обрядился в настоящее...
   Мальчик слышал эти слова и пристально смотрел на человека с сигарой, который стоял среди арены, что-то приказывая людям в красных мундирах, суетившимся по ней. Это -- блестящий, ловкий клоун? И мальчик разочарованно тряхнул головой -- не понравилось ему, что такой удивительный человек одевается, как самый обыкновенный модный барин. Вот если б он, Мишка, был клоуном, он так бы и ходил по улицам в ярком, широком атласном костюме с золотом и в высоком белом колпаке. И Мишка вышел из цирка, решительно недовольный этим неприятным превращением артиста в обыкновенного человека.
   Длинная улица лежала пред мальчиком; по обеим сторонам её, как две нити крупных огненных бус, протягивались в даль фонари, оживлённо и безмолвно состязаясь с тьмой ночи, полной говора людей и дребезга пролёток. Вспоминая выходки клоуна, мальчик улыбался, а иногда, перепрыгивая через впадину на панели или вскакивая на ступеньку крыльца, вполголоса восклицал:
   -- Фот тяк! И фот тяк!..
   И, воспроизводя на лице гримасы и ужимки, потешавшие публику, мальчик порой останавливался пред окнами магазинов и серьёзно подолгу рассматривал своё отражение на стекле.
   Удовлетворённый видом своей исковерканной гримасами скуластой рожицы с маленькими, живыми, чёрными глазами, он весело подпрыгивал и свистал. Но уже в нём являлось нечто портившее ему настроение -- память, оживлённая боязнью наказания, чувством, которое постоянно жило в худой груди Мишки, -- память упорно восстановляла пред ним завтрашний день -- тяжёлый, суетливый день!
   Завтра утром он проснётся, разбуженный сердитым окриком кухарки, и пойдёт ставить самовар для мастеров. Потом приготовит посуду для чая на длинном столе среди мастерской и станет будить мастеров, а они будут ругать его и лягаться ногами... Пока они пьют чай -- он должен прибрать их постели, вымести мастерскую, потом, выпив стакан холодного и спитого чая, он достанет из угла мастерской большую каменную плиту, положит её на табурет и с пирамидальным камнем в руках усядется растирать краски. От возни тяжёлым камнем по плите у него заболят, заноют и руки, и плечи, и спина. После обеда около часа отдыха, он уберёт со стола и, свернувшись где-нибудь в углу, -- заснёт, как котёнок... а разбудят его пинком. Может быть, его заставят чистить пемзой доски, зашпаклёванные под иконы, и он, кашляя и чихая, долго будет дышать тонкой меловой пылью. И так весь день, до ужина...
   Единственное приятное, что испытывал Мишка и чего он всегда с нетерпением ждал, -- это приказание бежать куда-нибудь -- к столяру за досками для икон, в москательную лавку, в кабак за водкой... А самым неприятным и даже страшным для него было копотливое и требовавшее большой осторожности поручение заготовить яичных желтков для красок (Краски, которыми пишут большинство икон, разводятся на желтке яиц. -- Прим. М.Г.). Нужно было осторожно разбить яйцо, слить желток в одну чашку, белок в другую, а он то портил яйцо, раздавливая в нём желток, то сливал белок в чашку с желтком и портил уже все желтки, которые успел отделить. За это -- били.
   Скучную и нелёгкую жизнь изживал он...
   ...Дойдя до ворот хмурого двухэтажного дома, окрашенного в какую-то рыжую краску, Мишка торкнулся в калитку и, убедившись, что она заперта, тотчас же решил перелезть через забор, что и исполнил быстро и бесшумно, как кошка. Проникая во двор таким необычным путём, он избегал подзатыльника, которым непременно отплатил бы ему дворник за беспокойство отворить калитку, -- ведь всегда приятно получать одним подзатыльником меньше против того, сколько вам их назначено -- от судьбы. А кроме этого, Мишке было и невыгодно, чтоб дворник видел, где он ляжет спать. Хитрый мальчик для сна всегда выбирал самые укромные уголки двора -- этим он выигрывал у хозяина несколько лишних минут сна, ибо поутру, для того, чтоб разбудить Мишку, -- сначала нужно было найти его. И теперь он тихо пробрался в угол двора, там в узкой дыре между поленницей дров и стеной погреба зарылся в солому и рогожи, с наслаждением вытянулся на спине и несколько секунд смотрел в небо. В небе сверкали звёзды... Они напомнили Мишке золотые блёстки на атласном костюме клоуна, он зажмурил глаза, улыбнулся сквозь дрёму и, беззвучно, одними губами, повторив: "Фот тяк...", -- уснул крепким детским сном.
   ...Проснуться его заставило странное ощущение: ему показалось, что левая нога его быстро бежит куда-то и тащит за собой всё тело. Он с испугом открыл глаза.
   -- Чертёнок! -- укоризненно говорила кухарка, дёргая его за ногу: -- Опять ты спрятался? Вот я ужо -- погоди! -- скажу хозяйке...
   -- Это я, тётенька Палагея, не прятался, -- вот, ей-богу, не прятался! -- И Мишка, вскочив на ноги, убеждённо перекрестился.
   -- Черти тебя спрятали?
   -- А я пришёл и было везде заперто... дядя Николай стал бы ругаться, -- ну я -- махать через ворота... -- скороговоркой объяснил Мишка, зорко следя за руками тётеньки Палагеи.
   -- Иди, иди, шишига, ставь самовар-от, ведь уж скоро шесть часо-ов...
   -- Это я чичас! -- с полной готовностью воскликнул Мишка и, довольный тем, что так дёшево отделался, сломя голову побежал в кухню.
   Там, бодро возясь около самовара, позеленевшего от старости, пузатого ветерана с исковерканными боками, Мишка вступил в беседу с кухаркой.
   -- Ну уж в цирке вчерась -- ах тётенька! здорово представляли! -- щуря глаза от удовольствия, сказал он.
   -- Я тоже было хотела пойти, -- угрюмо отозвалась кухарка и со злым вздохом добавила: -- Да разве у нас вырвешься!
   -- Вам нельзя, -- серьёзно сказал Мишка, и так как он был великий дипломат, то, ответив кухарке сочувственным вздохом, -- пояснил свои слова: -- Потому вы вроде как на каторге...
   -- То-то что...
   -- А уж был там паяц один... ах и шельма!
   -- Смешной? -- заинтересовалась кухарка оживлением Мишки.
   -- Тоись просто уморушка! Согнёт он какой-нибудь крендель -- так все за животики и возьмутся! -- живо описал Мишка, держа в руках пучок зажжённой лучины.
   -- Ишь ты... люблю я этих паяцев... клади лучину-то в самовар -- руки сожжёшь.
   -- Фюить! Готово!.. Рожа у него -- как на пружинах... уж он её и так кривит и эдак... -- Мишка показал, как именно паяц кривит рожу.
   Кухарка взглянула на него и расхохоталась.
   -- Ах ты... таракан ты... ведь уж перенял! Ступай убирай мастерскую-то, ангилютка.
   -- И фот тяк! -- пискливо крикнул Мишка, исчезая из кухни, сопровождаемый добродушным смехом Палагеи. Прежде чем попасть в мастерскую, он подбежал в сенях к кадке с водой и, глядя в неё, проделал несколько гримас. Выходило настолько хорошо, что он даже сам рассмеялся.
   ...Этот день стал для него роковым днём и днём триумфа. С утра он рассказывал в мастерской о клоуне, воспроизводил его гримасы, изгибы его тела, пискливую речь и всё, что врезалось в его память. Мастеров томила скука, они рады были и той незатейливой забаве, которую предлагал им увлечённый Мишка, они поощряли его выходки и к вечеру уже звали его -- паяц.
   -- Паяц! На-ко вымой кисти!
   -- Паяц! Принеси лазури!
   И Мишка, чувствуя себя героем дня, белкой прыгал по мастерской, всё более входя в роль потешника, гримасничая и ломаясь. Эта роль, привлекая к нему общее и доброе внимание мастеров, льстила его маленькому самолюбию и весь день охраняла его от щелчков, пинков и иных поощрений, обычных в его жизни. Но -- чем выше встанешь, тем хуже падать, это ведь известно...
   Вечером, пред концом работы, один из мастеров, писавший поясной образ св. великомученика Пантелеймона, подозвал к себе Мишку и сказал ему, чтобы он поставил икону, ещё сырую, на окно; Мишка, кривляясь, схватил образ и... смазал пальцем краску с ящичка в руке св. целителя... Бледный от испуга, он молча и вопросительно взглянул на мастера.
   -- Что? Дорвался? -- ехидно спросил тот.
   -- Я нечаянно-о... -- тихо протянул Мишка.
   -- Дай сюда...
   Мишка покорно отдал ему икону и потупился.
   -- Давай башку!
   -- Господи! -- умоляюще взвыл Мишка.
   -- Ну?!.
   -- Дяденька! я...
   Но мастер схватил его за плечи и притянул к себе. Потом он, не торопясь, запустил ему пальцы своей левой руки в волосы на затылке снизу вверх и начал медленно поднимать мальчика на воздух. Мишка подобрал под себя ноги и поджал руки, точно он думал, что от этого тело его станет легче, и с искажённым от боли лицом повис в воздухе, открыв рот и прерывисто дыша. А мастер, подняв его левой рукой на пол-аршина от пола, взмахнул в воздухе правой и с силой ударил мальчика по ягодицам сверху вниз. Это называется "встряска", она выдирает волосы с корнями и от неё на затылке является опухоль, которая долго заставляет помнить о себе.
   Стоная, схватившись за голову руками, Мишка упал на пол к ногам мастера и слышал, как в мастерской смеялись над ним.
   -- Ловко кувыркнулся, паяц!
   -- Это, братцы, воздушный полёт.
   -- Ха-ха-ха! Мишка, а ну-ка ещё посартоморталь!
   Этот смех резал Мишке душу и был намного острее боли от "встряски". Ему приказали подняться с пола и накрывать на стол для ужина. В кухне его ждало ещё огорчение. Там была хозяйка -- она поймала его и начала трясти за ухо, приговаривая:
   -- А ты, чертёнок, спи, где велят, а не пря-чься, не пря-чься, не пря-чься.
   Мишка болтал головой, стараясь попасть в такт движениям хозяйкиной руки, и чувствовал едва одолимое желание укусить эту руку.
   ...Через час он лежал на своей постели, под столом в мастерской, сжавшись в плотный маленький комок так, точно он хотел задавить в себе боль и горечь. В окна смотрела луна, освещая голубоватым сиянием большие иконостасные фигуры святых, стоявшие в ряд у стены. Их тёмные лики смотрели сурово и внушительно в торжественной безмятежности своей славы, лунный свет придавал им вид призраков, смягчая резкие краски и оживляя складки тяжёлых риз на их раменах.
   Без дум, весь поглощённый чувством обиды, мальчик покорно ожидал, когда это чувство затихнет... а блестящие краски икон постепенно вызывали воспоминания о вчерашнем вечере, о красивых костюмах ловких, гибких людей, которые так свободно прыгают, так веселы и красивы...
   ...И вот он видит арену цирка и себя на ней, с необычайной лёгкостью он совершал самые трудные упражнения, и не усталостью, а сладкой и приятной негой они отзывались в его теле... Гром рукоплесканий поощрял его... полный восхищения пред своей ловкостью, весёлый и гордый, он прыгнул высоко в воздух и, сопровождаемый гулом одобрения, плавно полетел куда-то, полетел со сладким замиранием сердца... чтоб завтра снова проснуться на земле от пинка.
  

Комментарии
Встряска

   Впервые напечатано в газете "Нижегородский листок", 1898, номер 237, 30 августа.
   В собрания сочинений не включалось.
   Печатается по тексту газеты "Нижегородский листок".
  
  
  
Оценка: 4.17*12  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru