Lib.ru/Классика: Горький Максим. В. Г. Короленко

Максим Горький

В.Г. Короленко

"Собрание сочинений в тридцати томах": Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1949

Том 15. Рассказы, очерки, заметки 1921-1924

Когда я вернулся в Нижний из Тифлиса, -- В.Г. Короленко был в Петербурге.

Не имея работы, я написал несколько маленьких рассказов и послал их в "Волжский Вестник" Рейнгардта, самую влиятельную газету Поволжья, благодаря постоянному сотрудничеству в ней В.Г.

Рассказы были подписаны М. Г. - или Г-ий, -- их быстро напечатали, Рейнгардт прислал мне довольно лестное письмо и кучу денег, около тридцати рублей. Из каких-то побуждений, теперь забытых мною, я ревниво скрывал свое авторство даже от людей очень близких мне, от Н. З. Васильева и А. И. Ланина; не придавая серьезного значения этим рассказам, я не думал, что они решат мою судьбу. Но Рейнгардт сообщил Короленко мою фамилию, и, когда В.Г. вернулся из Петербурга, мне сказали, что он хочет видеть меня.

Он жил все в том же деревянном доме архитектора Лемке на краю города. Я застал его за чайным столом в маленькой комнатке окнами на улицу, с цветами на подоконниках и по углам, с массой книг и газет повсюду.

Жена и дети, кончив пить чай, собирались гулять. Он показался мне еще более прочным, уверенным и кудрявым.

-- А мы только что читали ваш рассказ "О чиже" -- ну, вот, вы и начали печататься, поздравляю! Оказывается, вы -- упрямый, все аллегории пишете? Что же, -- и аллегория хороша, если остроумна, и упрямство -- не дурное качество...

Он сказал еще несколько ласковых слов, глядя на меня прищуренными глазами. Лоб и шея у него густо покрыты летним загаром, борода -- выцвела. В сарпинковой рубахе синего цвета, подпоясанной кожаным ремнем, в черных брюках, заправленных в сапоги, он, казалось, только что пришел откуда-то издалека и сейчас снова уйдет. Его спокойные умные глаза сияли бодро и весело.

Я сказал, что у меня есть еще несколько рассказов и один напечатан в газете "Кавказ".

-- Вы ничего не принесли с собой? Жаль. Пишете вы очень своеобразно. Не слажено все у вас, шероховато, но -- любопытно. Говорят -- вы много ходили пешком? Я тоже, почти все лето, гулял за Волгой, по Керженцу, по Ветлуге. А вы где были?

Когда я кратко очертил ему путь мой, он одобрительно воскликнул:

-- Ого? Хорошая путина! Вот почему вы так возмужали за эти три года почти! И силищи накопили, должно быть, много?

Я только что прочитал его рассказ "Река играет" -- он очень понравился мне и красотой, и содержанием. У меня было чувство благодарности к автору, и я стал восторженно говорить о рассказе.

В лице перевозчика Тюлина Короленко дал -- на мой взгляд -- изумительно верно понятый и великолепно изображенный тип крестьянина "героя на час". Такой человек может самозабвенно и просто совершить подвиг великодушия, а вслед затем изувечить до полусмерти жену, разбить колом голову соседа. Он может очаровать вас добродушными улыбками и сотней сердечных слов, ярких, как цветы, и вдруг, без причины, наступить на лицо вам ногою в грязном сапоге. Как Козьма Минин, он способен организовать народное движение, а потом -- спиться с круга, "скормить себя вшам".

В.Г. выслушал мою путаную речь, не прерывая, внимательно присматриваясь ко мне -- это очень смущало меня. Порою, он, закрыв глаза, пристукивал ладонью по столу, а потом встал со стула, прислонился спиной к стене и сказал, усмехаясь добродушно:

-- Вы преувеличили. Скажем проще: рассказ удачный. Этого достаточно. Не утаю -- мне самому нравится он. Ну, а таков ли мужик вообще, каков Тюлин, -- этого я не знаю! А вот вы хорошо говорите, выпукло, ярко, крепким языком, -- на-те вам в оплату за вашу похвалу! И чувствуется, что видели вы много, подумали немало. С этим я вас от души поздравляю. От души!

Он протянул мне руку с мозолями на ладони, -- должно быть, от весел или топора, -- он любил колоть дрова и вообще физический труд.

-- Ну, расскажите, что видели?

Рассказывая, я коснулся моих встреч с различными искателями правды, -- они сотнями шагают из города в город, из монастыря в монастырь по запутанным дорогам России.

Глядя в окно, на улицу, Короленко сказал:

-- Чаще всего они -- бездельники. Неудавшиеся герои, противно влюбленные в себя. Вы заметили, что почти все они -- злые люди. Большинство их ищет вовсе не "святую правду", а легкий кусок хлеба и -- кому бы на шею сесть?

Слова эти, сказанные спокойно, поразили меня сразу, открыв предо мною правду, которую я смутно чувствовал.

-- Хорошие рассказчики есть среди них, -- продолжал Короленко. -- Богатого языка люди! Иной говорит, как шелками вышивает.

"Искатели правды", "взыскующие града" -- это были любимые герои житийной народнической литературы, а вот Короленко именует их бездельниками, да еще и злыми. Это звучало почти кощунством, но в устах В.Г. продуманно и решенно. И слова его усилили мое ощущение душевной твердости этого человека.

-- На Волыни и в Подольи -- не были? Там -- красиво!

Сказал я ему о моей насильственной беседе с Иоанном Кронштадтским, -- он живо воскликнул:

-- Как же вы думаете о нем? Что это за человек?

-- Человек искренно верующий, как веруют иные -- не мудрые -- сельские попики хорошего, честного сердца. Мне кажется -- он испуган своей популярностью, тяжела она ему, не по плечу. Чувствуется в нем что-то случайное и, как будто, он действует не по своей воле. Все время спрашивает бога своего: так ли, Господи? и всегда боится: не так.

-- Странно слышать это, -- задумчиво сказал В.Г.

Потом он сам начал рассказывать о своих беседах с мужиками Лукоянова, сектантами Керженца, великолепно, с тонким, цепким юмором, подчеркивая в речах собеседников забавное сочетание невежества и хитрости, ловко отмечая здравый смысл мужика и его осторожное недоверие к чужому человеку.

-- Я иногда думаю, что нигде в мире нет такой разнообразной духовной жизни, как у нас на Руси. Но если это и не так, то во всяком случае характеры думающих и верующих людей бесконечно и несоединимо разнообразны у нас.

Он веско заговорил о необходимости внимательного изучения духовной жизни деревни.

-- Этого не исчерпывает этнография, -- нужно подойти как-то иначе, ближе, глубже. Деревня -- почва, на которой мы все растем и много чертополоха, много бесполезных сорных трав. Сеять "разумное, доброе, вечное" на этой почве надо так же осторожно, как и энергично. Вот я, летом, беседовал с молодым человеком, весьма неглупым, но он серьезно убеждал меня, что деревенское кулачество -- прогрессивное явление, потому что, видите ли, кулаки накопляют капитал, а Россия обязана стать капиталистической страной. Если такой пропагандист попадет в деревню...

Он засмеялся.

Провожая меня, он снова пожелал мне успеха.

-- Так вы думаете -- я могу писать? -- спросил я.

-- Конечно! -- воскликнул он несколько удивленно. -- Ведь вы уже пишете, печатаетесь, -- чего же? Захотите посоветоваться -- несите рукописи, потолкуем...

Я вышел от него в бодром настроении человека, который, после жаркого дня и великой усталости, выкупался в прохладной воде лесной речки.

В.Г. Короленко вызвал у меня крепкое чувство уважения, но -- почему-то -- я не ощутил к писателю симпатии, и это огорчило меня. Вероятно, это случилось потому, что в ту пору учителя и наставники уже несколько тяготили меня, мне очень хотелось отдохнуть от них, поговорить с хорошим человеком дружески -- просто, не стесняясь ни с чем, о том, что беспощадно волновало меня. А когда я приносил материал моих впечатлений учителям, они кроили и сшивали его сообразно моде и традициям тех политико-философских форм, закройщиками и портными которых они являлись. Я чувствовал, что они совершенно искренно не могут шить и кроить иначе, но я видел, что они портят мой материал.

Недели через две, я принес Короленко рукописи сказки "О рыбаке и фее" и рассказа "Старуха Изергиль", только что написанного мною. В.Г. не было дома, я оставил рукописи и на другой же день получил от него записку:

"Приходите вечером поговорить. Вл. Кор.".

Он встретил меня на лестнице с топором в руке.

-- Не думайте, что это мое орудие критики, -- сказал он, потрясая топором, -- нет, это я полки в чулане устраивал. Но -- некоторое усекновение главы ожидает вас...

Лицо его добродушно сияло, глаза весело смеялись и, как от хорошей, здоровой русской бабы, от него пахло свеже выпеченным хлебом.

-- Всю ночь -- писал, а после обеда уснул, проснулся -- чувствую: надо повозиться!

Он был непохож на человека, которого я видел две недели тому назад; я совершенно не чувствовал в нем наставника и учителя; передо мной был хороший человек, дружески внимательно настроенный ко всему миру.

-- Ну-с, -- начал он, взяв со стола мои рукописи и хлопая ими по колену своему, -- прочитал я вашу сказку. Если бы это написала барышня, слишком много прочитавшая стихов Мюссе, да еще в переводе нашей милой старушки Мысовской, -- я бы сказал барышне: -- недурно, а -- все-таки выходите замуж. Но для такого свирепого верзилы, как вы, писать нежные стишки, -- это почти гнусно, во всяком случае преступно. Когда это вы разразились?

-- Еще в Тифлисе...

-- То-то! У вас тут сквозит пессимизм. Имейте в виду: пессимистическое отношение к любви -- болезнь возраста, это теория наиболее противоречивая практике, чем все иные теории. Знаем мы вас, пессимистов, слышали о вас кое-что!

Он лукаво подмигнул мне, засмеялся и продолжал серьезно:

-- Из этой панихиды можно напечатать только стихи, они -- оригинальны, это я вам напечатаю. "Старуха" написана лучше, серьезнее, но -- все-таки и снова -- аллегория. Не доведут они вас до добра. Вы в тюрьме сидели? Ну, и еще сядете!

Он задумался, перелистывая рукопись:

-- Странная какая-то вещь! Это -- романтизм, а он -- давно скончался. Очень сомневаюсь, что сей Лазарь достоин воскресенья. Мне кажется, вы поете не своим голосом. Реалист вы, а не романтик, реалист. В частности, там есть одно место о поляке, оно показалось мне очень личным, -- нет, не так?

-- Возможно.

-- Ага! вот видите! Я же говорю: мы кое-что знаем о вас. Но -- это недопустимо, личное -- изгоняйте! Разумею -- узко личное.

Он говорил охотно, весело, у него чудесно сияли глаза, -- я смотрел на него все с большим удивлением, как на человека, которого впервые вижу. Бросив рукопись на стол, он подвинулся ко мне, положил руку на мое колено.

-- Слушайте, -- можно говорить с вами запросто? Знаю я вас -- мало, слышу о вас -- много, и кое-что вижу сам. Плохо вы живете. Не туда попали. По-моему вам надо уехать отсюда или жениться на хорошей, не глупой девушке.

-- Но я женат.

-- Вот это и плохо.

-- Я сказал, что не могу говорить на эту тему.

-- Ну, извините!

Он начал шутить, потом, вдруг озабоченно спросил:

-- Да! Вы слышали, что Ромась арестован! Давно? Вот как. Я только вчера узнал. Где? В Смоленске. Что он делал там?

На квартире Ромася была арестована типография "народоправцев", организованная им.

-- Неугомонный человек, -- задумчиво сказал В.Г. -- Теперь -- снова сошлют его куда-нибудь. Что он -- здоров? Здоровеннейший мужик был...

Он вздохнул, повел широкими плечами.

-- Нет, все это -- не то! Этим путем ничего не достигнешь. Астыревское дело -- хороший урок, он говорит нам: беритесь за черную, легальную работу, за будничное культурное дело. Самодержавие -- больной, но крепкий зуб, корень его ветвист и врос глубоко, нашему поколению этот зуб не вырвать, -- мы должны сначала раскачать его, а на это требуется не один десяток легальной работы.

Он долго говорил на эту тему, и чувствовалось, что говорит он о своей живой вере.

Пришла Авдотья Семеновна, зашумели дети, я простился и ушел с хорошим сердцем.

Известно, что в провинции живешь как под стеклянным колпаком, -- все знают о тебе, знают, о чем ты думал в среду около двух часов и в субботу перед всенощной; знают тайные намерения твои и очень сердятся, если ты не оправдываешь пророческих догадок и предвидений людей.

Конечно, весь город узнал, что Короленко благосклонен ко мне, и я принужден был выслушать не мало советов такого рода:

-- Берегитесь, собьет вас с толку эта компания поумневших.

Подразумевался, популярный в то время, рассказ П. Д. Боборыкина "Поумнел", -- о революционере, который взял легальную работу в земстве, после чего он потерял дождевой зонтик и его бросила жена.

-- Вы -- демократ, вам нечего учиться у генералов, вы -- сын народа! -- внушали мне.

Но я уже давно чувствовал себя пасынком народа; это чувство, от времени, усиливалось и, как я уже говорил, сами народопоклонники казались мне такими же пасынками, как я. Когда я указывал на это -- мне кричали:

-- Вот видите, вы уже заразились!

Группа студентов Ярославского лицея пригласила меня на пирушку, я что-то читал им, они подливали в мой стакан пива -- водку, стараясь делать это незаметно для меня. Я видел их маленькие хитрости, понимал, что они хотят "в дребезги" напоить меня, но не мог понять -- зачем это нужно им? Один из них, самовлюбленный и чахоточный, убеждал меня:

-- Главное -- пошлите ко всем чертям идеи, идеалы и всю эту дребедень! Пишите -- просто! Долой идеи...

Невыносимо надоедали мне все эти советы.

В.Г. Короленко, как всякий заметный человек, подвергался разнообразному воздействию обывателей. Одни, искренно ценя его внимательное отношение к человеку, пытались вовлечь писателя в свои личные, мелкие дрязги, другие избрали его объектом для испытания легкой клеветой. Моим знакомым не очень нравились его рассказы.

-- Этот ваш Короленко, кажется, даже в Бога верует, -- говорили мне.

Почему-то особенно не понравился рассказ "За иконой": находили, что это -- "этнография", не более.

-- Так писал еще Павел Якушкин.

Утверждали, что характер героя-сапожника, -- взят из "Нравов Растеряевой улицы" Г. Успенского. В общем критики напоминали мне одного воронежского иеремонаха, который, выслушав подробный рассказ о путешествии Миклухи-Маклая, недоуменно и сердито спросил:

-- Позвольте! вы сказали: он привез в Россию папуаса. Но -- зачем же, именно, папуаса? И -- почему -- только одного?

Рано утром я возвращался с поля, где гулял ночь, и встретил В.Г. у крыльца его квартиры.

-- Откуда? -- удивленно спросил он. -- А я иду гулять, отличное утро! Пройдемтесь?

Он, видимо, тоже не спал ночь: глаза красные и сухие, смотрят утомленно, борода сбита в клочья, одет небрежно.

-- Прочитал я в "Волгаре" вашего "Деда Архипа", -- это недурная вещь, ее можно бы напечатать в журнале. Почему вы не показали мне этот рассказ, прежде чем печатать его? И почему вы не заходите ко мне?

Я сказал, что меня оттолкнул от него жест, которым он дал мне три рубля взаймы, -- он протянул мне деньги молча, стоя спиной ко мне. Меня это обидело. Занимать деньги в долг так трудно, я прибегал к этому только в случаях действительно крайней необходимости.

Он задумался, нахмурясь:

-- Не помню! Во всяком случае это -- было, если вы говорите, что было. Но вы должны извинить мне эту небрежность. Вероятно, я был не в духе, это часто бывает со мною последнее время. Вдруг, задумаюсь, точно в колодец свалился. Ничего не вижу, не слышу, но что-то слушаю и очень напряженно.

Взяв меня под руку, он заглянул в глаза мне.

-- Вы забудьте это. Обижаться вам не на что, у меня хорошее чувство к вам, но что вы обиделись, это вообще -- не плохо. Мы не очень обидчивы, вот это плохо. Ну, забудем. Вот что я хочу сказать вам: пишете вы много, торопливо, нередко в рассказах ваших видишь недоработанность, неясность. В "Архипе", -- там, где описан дождь, -- не то стихи, не то ритмическая проза. Это -- нехорошо.

Он много и подробно говорил и о других рассказах, было ясно, что он читает все, что я печатаю, с большим вниманием. Разумеется, -- это очень тронуло меня.

-- Надо помогать друг другу, -- сказал он в ответ на мою благодарность. -- Нас -- не много! И всем нам -- трудно!

Понизив голос, он спросил:

-- А вы не слышали, -- правда, что в деле Натансона, Ромася и других запуталась некая девица Истомина?

Я знал эту девицу, познакомился с ней, вытащив ее из Волги, куда она бросилась вниз головою с кормы дощанника. Вытащить ее было легко, -- она пробовала утопиться на очень мелком месте. Это было -- бесцветное, неумное существо, с наклонностью к истерии и болезненной любовью ко лжи. Потом, она была, кажется, гувернанткой у Столыпина в Саратове и убита, в числе других, бомбой максималистов при взрыве дачи министра на Аптекарском острове.

Выслушав мой рассказ, В.Г. почти гневно сказал: -- Преступно вовлекать таких детей в рискованное дело. Года четыре тому назад или больше, я встречал эту девушку. Мне она не казалась такой, как вы ее нарисовали. Просто -- милая девчурка, смущенная явной неправдой жизни, из нее могла бы выработаться хорошая сельская учительница. Говорят, -- она болтала на допросах? Но что же она могла знать? Нет, я не могу оправдать приношение детей в жертву Ваалу политики...

Он пошел быстрее, а у меня болели ноги, я спотыкался и отставал:

-- Что это вы?

-- Ревматизм.

-- Рановато! -- О девочке вы говорили совсем неверно, на мой взгляд. А, вообще, вы хорошо рассказываете. Вот что, -- попробуйте вы написать что-либо покрупнее, для журнала. Это пора сделать. Напечатают вас в журнале, -- и, надеюсь, вы станете относиться к себе более серьезно!

Не помню, чтоб он еще когда-нибудь говорил со мною так обаятельно, как в это славное утро, после двух дней непрерывного дождя, среди освеженного поля.

Мы долго сидели на краю оврага у еврейского кладбища, любуясь изумрудами росы на листьях деревьев и травах, он рассказывал о трагикомической жизни евреев "черты оседлости", а под глазами его все росли тени усталости.

Было уже часов девять утра, когда мы воротились в город. Прощаясь со мною, он напомнил:

-- Значит -- пробуете написать большой рассказ, решено?

Я пришел домой и тотчас же сел писать "Челкаша", -- рассказ одесского босяка, моего соседа по койке в больнице города Николаева, написал в два дня и послал черновик рукописи В.Г.

Через несколько дней он привел к моему патрону обиженных кем-то мужиков и, сердечно, как только он умел делать, поздравил меня:

-- Вы написали недурную вещь. Даже, прямо-таки хороший рассказ! Из целого куска сделано...

Я был очень смущен его похвалой.

Вечером, сидя верхом на стуле в своем кабинетике, он оживленно говорил:

-- Совсем не плохо! Вы можете создавать характеры, люди говорят и действуют у вас от себя, от своей сущности, вы умеете не вмешиваться в течение их мысли, игру чувства, -- это не каждому дается! А самое хорошее в этом то, что вы цените человека таким, каков он есть. Я же говорил вам, что вы реалист.

Но, подумав и усмехаясь, он добавил:

-- Но, в то же время -- романтик! И, вот что, -- вы сидите здесь не более четверти часа, а курите уже четвертую папиросу...

-- Очень волнуюсь...

-- Напрасно. Вы и всегда какой-то взволнованный, поэтому, видимо, о вас и говорят, что вы много пьете. Костей у вас много, мяса -- нет, курите -- не нужно, без удовольствия, -- что это с вами?

-- Не знаю.

-- А -- пьете много, -- есть слух.

-- Врут.

-- И какие-то оргии у вас там...

Посмеиваясь, пытливо поглядывая на меня, он рассказал несколько, не плохо сделанных, сплетен обо мне.

Потом, памятно, сказал:

-- Когда кто-нибудь немножко высовывается вперед, его -- на всякий случай -- бьют по голове, -- это изречение одного студента Петровца. -- Ну, так пустяки -- в сторону, как бы они ни были любезны вам. "Челкаша" напечатаем в "Русском Богатстве" да еще на первом месте, это некоторая отличка и честь. В рукописи у вас есть несколько столкновений с грамматикой, очень невыгодных для нее, я это поправил. Больше ничего не трогал, -- хотите взглянуть?

Я отказался, конечно.

Расхаживая по тесной комнате, потирая руки, он сказал:

-- Радует меня удача ваша.

Я чувствовал обаятельную искренность этой радости, и любовался человеком, который говорит о литературе, точно о женщине, любимой им спокойной, крепкой любовью, -- навсегда. Незабвенно хорошо было мне в этот час, с этим лоцманом, я молча следил за его глазами, -- в них сияло так много милой радости о человеке.

Радость о человеке -- ее так редко испытывают люди, а ведь это величайшая радость на земле.

Короленко остановился против меня, положил тяжелые руки свои на плечи мне.

-- Слушайте, -- не уехать ли вам отсюда? Например, в Самару? Там у меня есть знакомый в "Самарской газете" -- хотите, я напишу ему, чтоб он дал вам работу? Писать?

-- Разве я кому-то мешаю здесь?

-- Вам мешают.

Было ясно, что он верит рассказам о моем пьянстве, "оргиях в бане" и вообще о "порочной" жизни моей, -- главнейшим пороком ее была нищета. Настойчивые советы В.Г. мне -- уехать из города несколько обижали, но, в то же время, его желание извлечь меня из "недр порока" трогало за сердце.

Взволнованный, я рассказал ему, как живу, он молча выслушал, нахмурился, пожал плечами.

-- Но ведь вы сами должны видеть, что все это совершенно невозможно и -- чужой вы во всей этой фантастике. Нет, вы послушайте меня! -- Вам необходимо уехать, переменить жизнь...

Он уговорил меня сделать это.

Потом, когда я писал в "Самарской газете" плохие ежедневные фельетоны, подписывая их хорошим псевдонимом Иегудиил Хламида, Короленко посылал мне письма, критикуя окаянную работу мою насмешливо, внушительно, строго, но -- всегда дружески. Особенно хорошо помню я такой случай: мне до отвращения надоел поэт, носивший роковую для него фамилию -- Скукин. Он присылал в редакцию стихи свои саженями, они были неизлечимо малограмотны и чрезвычайно пошлы, их нельзя было печатать. Жажда славы внушила этому человеку оригинальную мысль: он напечатал стихи свои на отдельных листах розовой бумаги и роздал их по гастрономическим магазинам города, приказчики завертывали в эту бумагу пакеты чая, коробки конфет, консервы, колбасы и таким образом обыватель получал в виде премии к покупке своей, поларшина стихов, в них торжественно воспевались городские власти, предводитель дворянства, губернатор, архиерей.

Каждый на свой лад, все эти люди были примечательны и вполне заслуживали внимания, но -- архиерей являлся особенно выдающейся фигурой, он насильно окрестил девушку татарку, чем едва не вызвал бунт среди татар целой волости, он устроил совершенно идиотский процесс хлыстов; по этому процессу были осуждены люди ни в чем не повинные, -- это я хорошо знал. Наиболее славен был такой подвиг его: во время поездки по епархии, в непогожий день, у него сломалась карета около какой-то маленькой, заброшенной деревеньки, и он должен был зайти в избу крестьянина. Там, на полке, около божницы, он увидал гипсовую голову Зевса. Разумеется, это поразило его. Из расспросов и осмотра других изб, оказалось, что изображение владыки олимпийцев, а также и статуэтка богини Венеры есть и еще у нескольких крестьян, но никто из них не хотел сказать -- откуда они взяли идолов? Этого оказалось достаточно, чтоб возбудить уголовное дело о секте самарских язычников, которые поклонялись богам древнего Рима. Идолопоклонников посадили в тюрьму, где они и пробыли до поры, пока следствие не установило, что ими убит и ограблен некий торговец гипсовыми изделиями Солдатской слободы в Вятке; убив торговца, эти люди дружески разделили между собой его товар и -- только.

Одним словом -- я был недоволен губернатором, архиереем, городом, миром, самим собою и еще многим. Поэтому, в состоянии запальчивости и раздражения, я обругал поэта, воспевшего ненавистное мне, приставив к его фамилии -- Скукин -- слово -- сын. В.Г. тотчас прислал мне длинное и внушительное письмо на тему: даже и за дело ругая людей, следует соблюдать чувство меры. Это было хорошее письмо, но его при обыске отобрали у меня жандармы, и оно пропало вместе с другими письмами Короленко. Кстати -- о жандармах.

Ранней весной 97 года меня арестовали в Нижнем и, не очень вежливо, отвезли в Тифлис. Там, в Метехском замке, ротмистр Конисский, впоследствии начальник Петербургского жандармского управления, -- допрашивая меня, уныло говорил:

-- Какие хорошие письма пишет вам Короленко, а ведь он теперь лучший писатель России!

Странный человек был этот ротмистр: маленький, движения мягкие, осторожные, как будто неуверенные; уродливо большой нос грустно опущен, а бойкие глаза -- точно чужие на его лице и зрачки их забавно прячутся куда-то в переносицу.

-- Я -- земляк Короленко, тоже волынец, потомок того епископа Конисского, который -- помните? -- произнес знаменитую речь Екатерине Второй: "Оставим солнце" и т. д. Горжусь этим.

Я вежливо осведомился -- кто больше возбуждает гордость его -- предок или земляк?

-- И тот и другой, конечно, и тот и другой!

Он загнал зрачки в переносицу, но тотчас громко шмыгнул носом, и зрачки выскочили на свое место. Будучи болен и, потому, сердит, -- я заметил, что плохо понимаю гордость человека, которому чрезмерно любезное внимание жандармов так много мешало и мешает жить, -- Конисский благочестиво ответил:

-- Каждый из нас -- творит волю пославшего, каждый и все! Пойдемте далее. Итак, -- вы утверждаете... А между тем, нам известно...

Мы сидели в маленькой комнатке под входными воротами замка. Окно ее помещалось очень высоко, под потолком, через него, на стол загруженный бумагами, падал луч жаркого солнца и, между прочим, -- на позор мой, -- освещал клочок бумаги, на котором мною было четко написано: -

-- Не упрекайте лососину за то, что гложет лось осину.

Я смотрел на эту проклятую бумажку и думал:

-- Что я отвечу ротмистру, если он спросит меня о смысле этого изречения? <br> <br>

Шесть лет, -- с 95 по 901 год, -- я не встречал Владимира Галактионовича, лишь изредка обмениваясь письмами с ним.

В 901 году я впервые приехал в Петербург, город прямых линий и неопределенных людей. Я был "в моде", меня одолевала "слава", основательно мешая мне жить. Популярность моя проникала глубоко: помню, шел я ночью по Аничкову мосту, меня обогнали двое людей, видимо парикмахеры, и один из них, заглянув в лицо мое, испуганно вполголоса сказал товарищу:

-- Гляди -- Горький!

Тот остановился, внимательно осмотрел меня с ног до головы и, пропустив мимо себя, сказал с восторгом:

-- Эх, дьявол, -- в резинковых калошах ходит!

В числе множества удовольствий я снялся у фотографа с группой членов редакции журнала "Начало", -- среди них был провокатор и агент охранного отделения М.Гурович.

Разумеется, мне было крайне приятно видеть благосклонные улыбки женщин, почти обожающие взгляды девиц, -- и, вероятно, как все молодые люди, только что ошарашенные славой, -- я напоминал индейского петуха.

Но, бывало, ночами, наедине с собою, вдруг почувствуешь себя в положении непойманного уголовного преступника; его окружают шпионы, следователи, прокуроры, все они ведут себя так, как будто считают преступление несчастием, печальной "ошибкой молодости", и -- только сознайся! -- они великодушно простят тебя. Но -- в глубине души каждому из них непобедимо хочется уличить преступника, крикнуть в лицо ему торжествующе:

-- Ага-а!

Нередко приходилось стоять в положении ученика, вызванного на публичный экзамен по всем отраслям знания.

-- Како веруеши? -- пытали меня начетчики сект и жрецы храмов.

Будучи любезным человеком, я сдавал экзамены, обнаруживая терпение, силе которого сам удивлялся; но после пытки словами у меня возникало желание проткнуть Исаакиевский собор Адмиралтейской иглою или совершить что-либо иное, не менее скандальное.

Где-то позади добродушия, почти всегда несколько наигранного, россияне скрывают нечто, напоминающее хамоватость. Это качество -- а, может быть, это метод исследования? -- выражается очень разнообразно, главным же образом -- в стремлении посетить душу ближнего, как ярмарочный балаган, взглянуть, какие в ней показываются фокусы, пошвырять, натоптать, насорить пустяков в чужой душе, а иногда -- опрокинуть что-нибудь и, по примеру Фомы, тыкать в раны пальцами, очевидно, думая, что скептицизм апостола равноценен любопытству обезьян.

В.Г.Короленко и в каменном Петербурге нашел для себя старенький деревянный дом, провинциально уютный, с крашенным полом в комнатах, с ласковым запахом старости.

В.Г. поседел за эти годы, кольца седых волос на висках были почти белые, под глазами легли морщины, взгляд -- рассеянный, усталый. Я тотчас почувствовал, что его спокойствие, раньше так приятное мне, заменилось нервозностью человека, который живет в крайнем напряжении всех сил души. Видимо -- не дешево стоило ему Мультанское дело и все, что он, как медведь, ворочал в эти трудные годы.

-- Бессонница у меня, отчаянно надоедает. А вы, не считаясь с туберкулезом, все так же много курите? Как у вас легкие? Собираюсь в Черноморье, -- едем вместе?

Сел за стол, против меня и, выглядывая из-за самовара, заговорил о моей работе.

-- Такие вещи, как "Варенька Олесова", удаются вам лучше, чем "Фома Гордеев". Этот роман -- трудно читать, материала в нем много, порядка, стройности -- нет.

Он выпрямил спину так, что хрустнули позвонки и спросил:

-- Что же вы -- стали марксистом?

Когда я сказал, что -- близок к этому, он невесело улыбнулся, заметив:

-- Не ясно мне это. Социализм без идеализма для меня -- непонятен. И не думаю, чтобы на сознании общности материальных интересов можно было построить этику, а без этики -- мы не обойдемся.

И, прихлебывая чай, спросил:

-- Ну, а как вам нравится Петербург?

-- Город -- интереснее людей.

-- Люди здесь...

Он приподнял брови и крепко потер пальцами усталые глаза.

-- Люди здесь более европейцы, чем москвичи и наши волжане. Говорят -- Москва своеобразнее, -- не знаю. На мой взгляд -- ее своеобразие -- какой-то неуклюжий, туповатый консерватизм. Там славянофилы, Катков и прочее в этом духе. Здесь -- декабристы, Петрашевцы, Чернышевский...

-- Победоносцев, -- вставил я.

-- Марксисты, -- добавил В.Г., усмехаясь. -- И всякое иное заострение прогрессивной, т. е. революционной, мысли. А Победоносцев-то талантлив, как хотите. Вы читали его "Московский сборник"? Заметьте -- московский все-таки!

Он сразу, нервозно оживился и стал юмористически рассказывать о борьбе литературных кружков, о споре народников с марксистами.

Я уже кое-что знал об этом, -- на другой же день по приезде в Петербург, я был вовлечен в "историю", о которой я даже теперь вспоминаю с неприятным чувством; я пришел к В.Г. для того, чтобы, между прочим, поговорить с ним по этому поводу.

Суть дела такова: редактор журнала "Жизнь" В. А. Поссе организовал литературный вечер в честь и память Н. Г. Чернышевского, пригласив участвовать В.Г.Короленко, Н.К. Михайловского, П. Ф. Мельшина, П. Б. Струве, М. И. Туган-Барановского и еще несколько марксистов и народников. Литераторы дали свое согласие, полиция -- разрешение.

На другой день, по приезде моем в Петербург, ко мне пришли два щеголя студента с кокетливой барышней и заявили, что они не могут допустить участие Поссе в чествовании Чернышевского, ибо "Поссе -- человек, неприемлемый для учащейся молодежи, он эксплоатирует издателей журнала "Жизнь". Я уже более года знал Поссе и хотя считал его человеком оригинальным, талантливым, однако -- не в такой степени, чтобы он мог и умел эксплоатировать издателей. Знал я, что его отношения с ними были товарищеские, он работал, как ломовая лошадь, и, получая ничтожное вознаграждение, жил с большою семьей впроголодь. Когда я сообщил все это юношам, они заговорили о неопределенной политической позиции Поссе между народниками и марксистами, но -- он сам понимал эту неопределенность и статьи свои подписывал псевдонимом Вильде. Блюстители нравственности и правоверия рассердились на меня и ушли, заявив, что они пойдут ко всем участникам вечера и уговорят их отказаться от выступлений.

В дальнейшем оказалось, что "инцидент в его сущности" нужно рассматривать не как выпад лично против Поссе, а "как один из актов борьбы двух направлений политической мысли", -- молодые марксисты находят, что представителям их школы неуместно выступать пред публикой с представителями народничества "изношенного, издыхающего". Вся эта премудрость была изложена в письме, обширном, как доклад, и написанном таким языком, что, читая письмо, я почувствовал себя иностранцем. Вслед за письмом от людей, мне неведомых, я получил записку П. Б. Струве, -- он извещал меня, что отказывается выступить на вечере, а через несколько часов, другой запиской сообщил, что берет свой отказ назад. Но -- на другой день отказался М. И. Туган-Барановский, а Струве прислал третью записку, на сей раз с решительным отказом и, как в первых двух, без мотивации оного.

В.Г., посмеиваясь, выслушал мой рассказ об этой канители и, юмористически грустно, сказал:

-- Вот, -- пригласят читать, а выйдешь на эстраду -- схватят, снимут с тебя штаны и -- выпорют.

Расхаживая по комнате, заложив руки за спину, он продолжал вдумчиво и негромко:

-- Тяжелое время! Растет что-то странное, разлагающее людей. Настроение молодежи я плохо понимаю, -- мне кажется, что среди нее возрождается нигилизм и явились какие-то карьеристы-социалисты. Губит Россию самодержавие, а сил, которые могли бы сменить его, -- не видно!

Впервые я наблюдал Короленко настроенным так озабоченно и таким усталым. Было очень грустно.

К нему пришли какие-то земцы из провинции, и я ушел. Через два-три дня он уехал куда-то отдыхать, и я не помню, встречался ли с ним после этого свидания.

Встречи мои с ним были редки, я не наблюдал его непрерывно, изо дня в день, хотя бы на протяжении краткого времени.

Но каждая беседа с ним укрепляла мое представление о В.Г.Короленко как о великом гуманисте. Среди русских культурных людей я не встречал человека с такой неутомимой жаждою "правды-справедливости", человека, который так проникновенно чувствовал бы необходимость воплощения этой правды в жизнь.

После смерти Л.Н.Толстого он писал мне:

"Толстой, как никто до него, увеличил количество думающих и верующих людей. Мне кажется, вы ошибаетесь, утверждая, что это увеличено за счет делающих или способных к делу. Человеческая мысль всегда действенна, только разбудите ее, и стремление ее будет направлено к истине, справедливости".

Я уверен, что культурная работа В.Г. разбудила дремавшее правосознание огромного количества русских людей. Он отдавал себя делу справедливости с тем редким, целостным напряжением, в котором чувство и разум, гармонически сочетаясь, возвышаются до глубокой, религиозной страсти. Он как бы видел и ощущал справедливость, как все лучшие мечты наши, она -- призрак, созданный духом человека, ищущий воплотиться в осязаемые формы.

В ущерб таланту художника он отдал энергию свою непрерывной, неустанной борьбе против стоглавого чудовища, откормленного фантастической русской жизнью.

Суровые формы революционной мысли, революционного дела тревожили и мучили его сердце, -- сердце человека, который страстно любил красоту-справедливость, искал слияния их во единое целое. Но он крепко верил в близкий расцвет творческих сил страны и предчувствовал, что чудо воскресения народа из мертвых будет страшным чудом.

В 1908 году он писал:

"Все, что делают сейчас, через несколько лет отзовется вулканическим взрывом, страшные это будут дни. Но он будет, если жива душа народа, а душа его жива".

В 87 году он закончил свой рассказ "На затмении" стихами Н.Берга:

На святой Руси петухи поют,

Скоро будет день на святой Руси.

Всю жизнь, трудным путем героя, он шел встречу дню, и неисчислимо все, что сделано В.Г.Короленко для того, чтоб ускорить рассвет этого дня.

Комментарии

Впервые напечатано как часть более обширного произведения "В.Г. Короленко. Глава из воспоминаний" в журнале "Летопись революции", 1922, книга I.

В письмах к И.П. Ладыжникову от 10 и 16 февраля 1922 года М. Горький сообщал, что написал произведение о В.Г. Короленко (Архив А.М. Горького). По-видимому, очерк по первоначальному замыслу М. Горького должен был войти в книгу "Среди интеллигенции" (нереализованный замысел писателя).

В журнале "Красная новь", 1923, номер 1, январь-февраль, очерк был напечатан со стилистическими поправками в серии "Автобиографические рассказы".

Подготавливая текст очерка для собрания сочинений в издании "Книга", М. Горький в 1923 году дописал заключительную часть (последние 12 абзацев).

Начиная с 1923 года, очерк "В.Г. Короленко" включался во все собрания сочинений.

Печатается по тексту шестнадцатого тома собрания сочинений в издании "Книга", сверенному с авторизованной корректурой этого издания (Архив А.М. Горького) и первопечатными текстами.

Комментарии: 1, последний от 11/08/2018. Горький Максим (yes@lib.ru) Год: 1921 Обновлено: 11/08/2018. 47k. Статистика. Очерк: Мемуары Публицистика	Скачать FB2 Оценка: *5.017** Ваша оценка:

Горький Максим В. Г. Короленко

Горький Максим
В. Г. Короленко