Мы, бѣдняки, бывало, какъ назябнемся хорошенько въ гротѣ Александровскаго сада (въ Москвѣ), то и отправляемся грѣться въ Чудовъ монастырь въ Кремль, морозы стоятъ залихватскіе, декабрьскія, январьскія ночи становятся даже страшны. Багровый туманъ, предвѣстникъ студёной ночи, разливается на западѣ, даже птицы, унизывающія кресты церквей и колоколенъ, скорѣе спѣшатъ въ свои гнѣзды, а каково бѣдняку, непокрытому никакой шерстью и перьями какъ животныя, провесть всю ночь на стужѣ? квартиришки нѣтъ, тонкую, какъ тюль одежонку прохватываетъ вѣтеръ, дворники гонятъ отовсюду, ну, и спѣшишь въ гротъ Александровскаго сада. Тамъ, бывало, много собирается нашей братіи -- грѣться животнымъ тепломъ. Около меня ночевалъ всегда какой-то рыжій жирный, мясистый дѣтина; подлѣ него было всегда тепло, а какъ рыжаго призрѣли въ богадѣльню, занялъ его мѣсто костлявый старичишка, безъ всякаго теплорода... Всю одежонку -- въ складчину: половину подъ себя, половину -- на верхъ, укрываемся. У насъ былъ уговоръ: лежащіе съ краевъ, какъ пробьютъ часы на Спасской башнѣ, имѣютъ право лѣзть въ середину. Такимъ образомъ мы всю ночь возимся, не имѣемъ покою. Какъ стемнѣетъ, пробьетъ семь и часовой на куполѣ кремлевскаго дворца выстрѣлитъ изъ ружья, чтобъ задать воронамъ должнаго фоферу. (дабы онѣ не загаживали купола дворца), мы собираемся на ночлегъ въ гротъ.-- Епишка, глянь-ка! говоритъ какой нибудь встрѣчный мужичокъ другому:-- ишь, мазурики-то на добычу собираются. Спасибо еще, что солдаты садовой роты попадались все добрые: они понимали, что ужь тутъ не до воровства. Обходя по обязанности всѣ садовыя дорожки, они какъ будто насъ не замѣчали. Неспится бывало, въ животѣ какая-то торичелліева пустота, хлопаешь, хлопаешь глазами и конца нѣтъ. Вотъ спасскіе часы четыре раза проиграли, приготовились бить, думаешь, часа три, а тутъ только 12-ть. Господи, да скоро ли заутреня? спрашиваешь самъ себя, дрожа отъ холоду, какъ осиновый листъ. Въ пещерѣ только сапъ да храпъ съ визгомъ, передъ открытыми глазами синее до черноты небо, миріады мигающихъ звѣздъ, которыя чѣмъ больше разсматриваешь, тѣмъ ихъ видимо больше и больше. Вотъ надъ головой макушка дерева, покрытая снѣгомъ, словно шапкой. Испугавшаяся въ просонкахъ ворона встрепенулась, заболтала крыльями, и на землю посыпались комья снѣгу... Пробило три, и вслѣдъ за послѣднимъ ударомъ среди могильной тишины ночи, разлился звонъ соборнаго колокола...-- Вставайте, братцы, Богу молиться! И спящая братіи, кряхтя и поскребываясь, начинала искать въ темнотѣ, кто армякъ, кто пальтишко, подбитое уксусомъ, кто зипунъ. Впрочемъ зипуны -- были здѣсь objet de luxe, ихъ имѣли только двое. Съ какой невыразимой радостью мы располагались около текло натопленной церковной печки, которая такъ и дышала жаромъ. Удивительно пріятно, продрогнувши часовъ семь на морозѣ, попасть въ теплоту! Такъ путникъ, продрогнувшій на дорогѣ, съ восторгомъ располагается на стульяхъ, около горячихъ изразцовъ печки на постояломъ дворѣ и въ одно мгновеніе засыпаетъ. Насъ, богомольцевъ, тоже клонило ко сну и многіе, забившись въ уголъ, подъ видомъ земныхъ поклоновъ, спали мертвецкимъ сномъ. Служка Аникій, исполнявшій должность церковнаго сторожа, не будилъ несчастныхъ бѣдняковъ чисто изъ сожалѣнія. Можетъ быть, онъ этимъ лучше угождалъ вселюбящему, всепрощающему Іисусу, чѣмъ когда бы выгонялъ этихъ бѣдняковъ на морозъ. Такимъ образомъ, восхищенный добродушіемъ церковнаго служителя, я повадился ходить въ монастырь каждую заутреню, обѣдню, вечерню, даже повечеріе. Однажды я пришелъ туда на первой недѣлѣ поста, когда служили еѳимоны. Всѣ собравшіеся въ церковь знали, что будетъ служить высокопреосвященнѣйшій. Народу было столько, что буквально негдѣ было упасть яблоку, негдѣ было городничему пройти. Прекрасный полъ удивительно какъ порывался пробраться въ главное отдѣленіе церкви, куда его не пускали. Всѣ предстоящіе хранили могильное молчаніе въ ожиданіи высокопреосвященнѣйшаго. Вдругъ раздалось и въ безъ того тихой церкви -- тише! тише! Потомъ за этимъ образовалась живая аллея, вслѣдствіе раздвоенія публики на двѣ половины, которое совершилъ очень деликатно господинъ квартальный. И вошелъ на помостъ по серединѣ церкви сѣдой, истощенный старичокъ, раздалось по храму: "Помощникъ покровитель, бысть мнѣ во спасеніе!" Я, пришедшій къ вечернѣ встрѣться, замеръ отъ восторга, словно вросъ въ землю. Было мнѣ невообразимо сладко. Этотъ напѣвъ охватилъ все мое существованіе, оторвалъ разомъ въ какой-то горній, невѣдомый міръ, унесъ меня куда-тоо отъ этихъ тряпокъ, отъ этого колотырства изъ-за грошей, гдѣ каждый бьется изъ-за того, чтобы на счетъ ближняго сегодня посытнѣе поѣсть... Ефимоны и вечерня кончились, а я еще стоялъ, какъ бы не въ себѣ, машинально разсматривая ветхія знамена, память побѣдъ Россіи, ветхія ризы святителя Алексѣя, вставленныя за стекло.-- Ну, что же вы не выходите, пора! сказалъ мнѣ церковный сторожъ Аникій. Я побрелъ, куда глаза глядятъ. Едва выползъ я на морозъ, какъ слезы хлынули градомъ: въ ушахъ моихъ раздавалось это тое и торжественное: по -- мо -- щникъ и -- по -- кро -- ви -- тель, бысть -- мнѣ -- во -- спа -- се -- ніе! изъ-за чего же мы суетимся, егозимъ, надуваемъ другъ друга, когда одинъ звукъ, слетѣвшій словно съ неба, можетъ въ одно мгновеніе оторвать насъ отъ всего земнаго, увлечь въ облака?
Пока я прошелъ черезъ Боровицкія ворота, пока закусилъ хлѣбомъ и печенкой на три бывшія въ карманѣ копѣйки, -- стало смеркаться. Снова побагровѣлъ западъ, снова сталъ рѣзать какъ ножомъ вѣтеръ. Видно было, что морозъ зарядилъ не на шутку. Я опять поспѣшилъ въ гротъ. Эту ночь я провелъ невыразимо сладко, заснулъ превосходно: мнѣ снились великолѣпные сны. Разскажу одинъ изъ нихъ, который былъ всѣхъ яснѣе, поэтому отчетливо врѣзался въ моей памяти. Даже и теперь я словно вижу всѣ подробности и могу разсказать сонъ, не преувеличивая ничего ни на волосъ. Мнѣ снилось, что я состою на службѣ въ ***скомъ егерскомъ полку, который, лѣтъ десять назадъ, стоялъ въ благословенной Малороссіи.
Вотъ я вижу, что нашъ полкъ расположился на дневку въ какой-то патріархальной деревнѣ, съ хатами съ соломенными крышами, вишневыми садочками, съ чиликающими въ нихъ воробьями. Лежу я подъ развѣсистой грушей и мнѣ приходятъ на умъ стихи:
Тамъ все какъ-то дышетъ добромъ, простотой,
И тучный хозяинъ съ несчетной семьей,
И чистенькій домикъ, и тѣнистый садъ,
Поютъ воробьи тамъ, деревья шумятъ,
Лужайки, дорожки травой поросли,
Подернулась тиной поверхность прудовъ
Бесѣдки скривились, перильцы мостовъ
Кухарки на топку печей разнесли...
Я лежу подъ развѣсистой грушей, передо мной разстилается озеро, широкое, безпредѣльное, какъ небо. На противоположномъ берегу разстилается деревня, мнѣ представляется іюльскій полдень, нестерпимая жара; все живое: мальчишки, бабы, дѣвки, мужики -- лѣзетъ въ воду, я самъ соблазняюсь примѣромъ, и сбросивши въ одно мгновеніе все съ себя, также лѣзу въ воду. И вотъ мнѣ видится во снѣ, что я плаваю въ теплой водѣ озера, блаженствую, подплываю къ противоположному берегу, къ деревнѣ. Я прихожу въ высочайшій восторгъ, видя, какъ въ бездонномъ небѣ плывутъ ярко-жолтыя облака, какъ по темно-синему небу плыветъ лучезарное солнце. Вдругъ, мерещится мнѣ, что я тону, стремлюсь къ берегу, но до берега далеко, я задыхаюсь, холодныя волны обхватываютъ мое тѣло, я дрожу, кричу о спасеніи и просыпаюсь. Какая горькая существенность! я сознаю почти въ одно мгновеніе, что я горькій злосчастный бѣднякъ. Тотъ холодъ, который я чувствовалъ во снѣ отъ воды,-- происходилъ отъ зимней морозной ночи въ Москвѣ, я съ невыразимой тоской начинаю чувствовать, что я нищій, ночую, по милости солдата садовой роты, въ гротѣ Александровскаго сада.
Опять эта глупая дѣйствительность! восклицаю я съ досадой. Но къ счастію, послѣ долгаго хлопанья глазами я слышу торжественный звукъ кремлевскихъ колоколовъ, призывающихъ къ заутренѣ.
Подъ вліяніемъ теплоты церковной печки, я впадалъ въ какую-то мечтательность. Образецъ ея я могъ бы представить читателямъ въ одномъ моемъ бѣгломъ наброскѣ, подъ заглавіемъ:
"Бойтесь, господа, смерти и страшнаго суда!"
Это было произведеніе, до того меня восхитившее, что я даже рѣшился отнести его къ одному солидному московскому редактору. Но когда онъ прочелъ его, то посмотрѣлъ очень пристально въ мои глаза,-- что онъ прочелъ въ нихъ, мнѣ неизвѣстно; знаю только то, что онъ мнѣ сказалъ: подождите, я прочту вашу рукопись. А самъ между тѣмъ куда-то вышелъ и съ кѣмъ-то изъ своихъ пошепталъ объ чемъ-то. Черезъ нѣсколько минутъ послѣ явленія моего къ солидному редактору, ввалилось въ комнату двое солидныхъ городовыхъ и одинъ изъ нихъ сказалъ мнѣ очень нѣжно: Васъ кто-то зоветъ за дверью. Я вышелъ на улицу. Двое городовыхъ посадили меня на извощика и мы поѣхали. Недоумѣвая, что со мною происходитъ, я глазѣлъ кругомъ; кругомъ были всевозможныя лавки, магазины,
Избушки, лавки, мужики.
Лачужки, башни, казаки,
Бухарцы, сани, огороды,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротахъ,
И стаи галокъ на крестахъ.
Меня привезли къ московскому вокзалу желѣзной дороги. Ударилъ часъ, машина засвистала, меня усадили въ вагонъ 3-го класса и мы покатили. Вагоны только грохотали и вздрагивали, мимо васъ несясь поля, фонари, будки сторожей по желѣзной дорогѣ, какъ дымъ мелькали лѣса, города и села, а мы все неслись и неслись.-- Вотъ прикатили въ петербургскій вокзалъ московской дороги, въ 8 или 9 вечера. Передо мной открылся сіяющій огненными глазами Невскій проспектъ. Наконецъ двое городовыхъ привезли меня, сдали меня на какую-то квартиру на ..рской сторонѣ. Тамъ я прожилъ недѣли двѣ. На меня очень дико посматривали квартирные хозяева, особенно когда я напѣвалъ: Помощникъ и покровитель бысть мнѣ во спасеніе.
Наконецъ все дѣло разрѣшилось чрезвычайно просто: въ одно крайне неблагопристойное февральское утро (сего 1864 года) вошелъ въ мою квартиру видный мужчина съ бѣлыми форменными пуговицами и спросилъ очень сладко.
-- Честь имѣю рекомендоваться, Константинъ Гаврилычъ,-- сказалъ мнѣ вошедшій и поглядѣлъ на меня такъ сладко, какъ котъ на воробушковъ, которые, чиликая и перелетая съ куста на кустъ, словно дразнятъ коварнаго мурлыку. Я отрекомендовался.
-- Ну, какъ вы поживаете? всѣмъ ли вы довольны у насъ въ кварталѣ!
-- Я бы хотѣлъ перемѣнить квартиру...
-- Ахъ, позвольте, я вамъ въ этомъ услужу: у меня для васъ есть отличнѣйшая квартира,-- сказалъ мнѣ господинъ съ форменными пуговицами:-- поѣдемте посмотрѣть; у меня кстати и извощикъ стоитъ у воротъ. Мы поѣхали.
-- Куда же вы меня везете, вѣдь это ...ская часть?
-- Войдите, войдите!
Мы поднялись по довольно грязной каменной лѣстницѣ, мимо васъ сновали пожарные, въ сѣрыхъ доспѣхахъ и мѣдныхъ каскахъ, чрезвычайно хорошо напоминающихъ римскіе шлемы.
Направо отъ пожарныхъ казармъ была дверь, съ надписью на верху: "лазаретъ".
-- Вотъ вамъ очень удобная комната, сказалъ новый знакомецъ и ввелъ въ нее. И дѣйствительно, она была очень удобная для холостаго человѣка: два окна, съ предохранительными желѣзными рѣшетками, шкафъ съ хирургическими инструментами и -- двѣ кровати.
У стола, заваленнаго сѣрыми, какъ солдатскій набрюшникъ, книгами, сидѣлъ полицейскій фельдшеръ (писарь тожъ) и строчилъ разныя лепортички. Одну кровать занимала какая-то семидесятилѣтняя старушка нѣмка, другую кровать отвели мнѣ. Добрый мурлыка, приведшій меня, изчезъ во мгновеніе ока и я стоялъ, какъ истуканъ, посреди комнаты, рѣшительно не зная, что мнѣ дѣлать.
-- Неугодно ли вамъ надѣть ефтотъ халатецъ, рубашку и казенныя невыразимыя,-- сказалъ мнѣ фельдшеръ, указывая на казенное платье, лежащее на кровати; я повиновался.-- Извините, что за неимѣніемъ вакансій, вы будете лежать вмѣстѣ съ прекраснымъ поломъ... Но согласитесь, что она дама солидная -- лѣтъ семидесяти... Слѣдовательно, вы пролежите въ одной комнатѣ съ нею такъ же спокойно, какъ съ своимъ поломъ-съ.
Изъ этой галантерейности писарскаго обращенія я заключилъ, что онъ порядкомъ нюхнулъ цивилизаціи.
Ева Альтергемихтъ (старуха-нѣмка) была полезная дама для практики въ нѣмецкомъ языкѣ: болтала цѣлые дни безъ умолку до девяти вечера; послѣ девяти мы оба легли спать. Долго, чуть ли не до одиннадцати, мы ворочались на своихъ одинокихъ постеляхъ и только темнота февральской ночи позволяла нѣсколько разыгрываться моей фантазіи... Какъ только стѣнные часы пробили 9 часовъ (что означало одиннадцать), я пересталъ отвѣчать на вопросы моей сожительницы по лазарету и заснулъ.
Читатель пожелаетъ узнать, почему медоточивый посѣтитель такъ ловко и скоро упряталъ меня въ лазаретъ ...ской части. Дѣло было очень просто: я, отчасти отъ разныхъ неудачъ, отчасти отъ неумѣреннаго употребленія сиводеру, впалъ въ помѣшательство, вообразилъ, что въ этомъ году послѣдуетъ кончина міра, вслѣдствіе чего и явился къ одному изъ добрѣйшихъ и кротчайшихъ нашихъ градоначальниковъ.
-- Что вамъ угодно? спросилъ онъ меня невыразимо тихо и сладко.
-- Имѣю честь вамъ донести, что въ текущемъ 1864 году послѣдуетъ кончина міра, и вамъ, какъ градоначальнику, осмѣлился донести объ этомъ событіи, дабы вы приняли должныя мѣры во ввѣренномъ вамъ городѣ...
-- Очень хорошо, потрудитесь подождать здѣсь.
Меня отвели въ особую комнату, откуда взялся меня проводить до квартиры очень любезный кавалеръ -- городовой. Поутру, извѣщенный по телеграфу мурлыка явился въ мою квартиру и препроводилъ меня и лазаретъ ...рской части.
-- Неугодно ли вашему высокоблагородію росписаться въ полученіи 16 копѣекъ,-- ревнулъ дежурный по арестантской городовой и высыпалъ на столѣ кучку мѣдныхъ денегъ, это были суточныя порціонныя. Ева Альтергемихтъ съ завистью посмотрѣла на эти 16 копѣекъ: ей бы очень хотѣлось, вмѣсто арестантскихъ щей, получить деньги и купить на нихъ кофеишку, булокъ или чего другаго. На другой день явился фельдшеръ-писарь Викентій Станиславовичъ и переселилъ меня въ сосѣднюю -- собственно мужскую комнату. Ко мнѣ ежедневно, являлся вѣстовой изъ пѣшей полицейской команды.-- Онъ сидѣлъ при мнѣ безотлучно, и я могъ, за неимѣніемъ другихъ собесѣдниковъ, открывать ему всѣ свои сердечныя тайны. Но ни одинъ изъ нихъ не слушалъ моихъ сердечныхъ изліяній и былъ строгъ, какъ самъ полицейскій уставъ...
-- Позвольте выдти! говаривалъ я служителю, не имѣя вовсе никаой надобности, а просясь такъ, для развлеченія.
-- Давно ли вы ходили? нельзя.
-- Отчего же нельзя?
-- Оттого, что я свой долгъ въ точности сполняю.
Послѣ такихъ отвѣтовъ, во мнѣ родилась адская мысль подкопаться подъ исполненіе долга. Я выбралъ для этого вѣстоваго, у котораго былъ носъ покраснѣе.
-- Нельзя ли этакъ того? спросилъ я его многозначительно, подавая ему соблазнительный гривенникъ.
-- Съ чего вы выдумали? Развѣ больнымъ можно того?
-- Да конечно пополамъ... Попробуй, куда ни шло!...
-- Чудной вы, баринъ, право! Знаете, что за ефто нашему брату коснется...
Однако взялъ гривенникъ и отправился. Откуда явился стаканчикъ; совершилось дѣленіе жидкости на двѣ равныя части и вѣстовой размякъ: глазки сдѣлались масляными. Онъ пускалъ меня и за надобностью, и дозволялъ мнѣ любоваться на полицейскій дворъ. Все на немъ дышало какимъ-то семейнымъ счастіемъ и оффиціальнымъ порядкомъ. Во первыхъ, направо, подъ навѣсомъ красовался пожарный струментъ, колеса выровнены, дышла тоже. Даже кишки были загнуты и свернуты совершенно однообразно. По двору постоянно ходилъ пѣтухъ и господинъ брантмейстеръ. Господинъ брантмейстеръ былъ мужчина чрезвычайно толстый и красный, рѣшительно неимѣющій цѣлый день покоя. Какъ я помѣшался на близкой кончинѣ міра, такъ онъ помѣшался на усердіи къ службѣ. Это былъ добрѣйшій, благороднѣйшій человѣкъ, обожаемый всей пожарной командой, но страшно-безпокойный и требовательный. Какъ соснетъ часа два послѣ обѣда, то выходитъ въ три на дворъ.
-- Лопоухова сюда!
Является Лопоуховъ.
-- Выведи изъ конюшни Добросовѣстнаго!
Выводятъ Добросовѣстнаго -- жирнаго гнѣдаго ваську. Тотть заигрываетъ, поднимаетъ морду, хочетъ вырваться изъ рукъ Лопоухова. Но тотъ чуть не виситъ на рылѣ мерина, а не выпускаетъ его изъ рукъ.
-- Садись, пропусти его въ галопъ!
Добросовѣстный галопируетъ передъ г. брантмейстеромъ, наконецъ Лопоуховъ выпускаетъ его изъ рукъ и конь бѣжитъ самъ въ любезное для него стойло.
-- Позвать Свинодѣева! кричитъ снова брантмейстеръ на не дворъ.
Осмотрѣвши повозки, струментъ, лошадей, брантмейстеръ шелъ на задній дворъ.
Тамъ за изгородью нѣжилось до 13 свиней, обремененныхъ многочисленнымъ семействомъ. Только и слышно было, какъ хрюкали маменьки, которыхъ нещадно трепали и теребили юные подсвинки.
-- Да они вмѣстѣ тамъ вѣники вяжутъ; сегодня вѣдь не топится
-- Афросинья! щупала куръ?
-- Щупала, батюшка.
-- У многихъ куръ есть яйца?...
-- У тридцати шести, батюшка, а остальные 14 совсѣмъ безъ яицъ, другую недѣлю не несутся, вѣрно теряютъ.
-- А что принцесса, сидитъ?
-- Сидитъ, третій день сидитъ.
Такимъ образомъ брантмейстеръ, обревизовавши свое хозяйство и подчиненныхъ, спокойно возвращается домой. Вдругъ ему приходитъ аппетитъ сдѣлать фальшивую тревогу. Раздается звонъ; пожарные бѣгутъ по лѣстницѣ, топая полупудовыми сапогами, выводятъ васекъ, которые словно чуютъ, что это тревога фальшивая и идутъ довольно лѣниво. Каждый васька, не управляемый ни единымъ пожарнымъ, самъ выходитъ изъ конюшни и лѣзетъ въ свою упряжку.
-- Садись! кричитъ брантмейстеръ.
Тутъ онъ начинаетъ кричать на опоздавшихъ, размахиваетъ кулаками, но только близиру ради, не ударитъ ни за что. Начинается проѣздка: повозка за повозкой, предшествуемая алымъ, какъ кровь флагомъ, несутся по мостовой, къ крайнему удовольствію зѣвакъ, которые кричатъ: пожаръ! пожаръ! Я иногда любовался изъ окна на репетицію пожаровъ. По раздвижной лѣстницѣ, саженъ десять длины, лезли на крышу пожилые, угрюмые пожарные, втягивали на верхъ бадьи съ водою.
Эта операція нѣсколько смахивала на представленія ученыхъ медвѣдей...
-- Ну что, налюбовались? спрашивалъ меня служитель.
-- Да.
-- Ну, пора домой, скоро фельдшеръ пожалуетъ.
Являлся фельдшеръ, а за нимъ вторгались въ лазаретный коррніръ разные петербургскіе обыватели, плотные, красные, какъ свекла. Это были по преимуществу огородники, попадались и сидѣльцы, мелочные лавочники, и прочіе мелкіе торговцы. Начиналось обыкренно съ того, что проситель, явившійся къ фельдшеру, падалъ ему въ ноги.
-- Что ты, что ты? Какъ тебѣ не стыдно? Я такой же человѣкъ, изъ ты. Прошло то время...
-- Отецъ, успокой! и православный снова валялся въ ногахъ прогрессиста-фельдшера, не взирая на его смущеніе.
-- Да что тебѣ нужно отъ меня?
-- Кровь больно нудитъ, отецъ, анамеднись, въ запрошломъ году, въ ефто самое время пущалъ; таперича, какъ подошло ефто время, претъ да претъ.
-- А ходилъ ты къ доктору? Далъ онъ записку, чтобъ тебѣ пуски кровь?
-- Онъ говорилъ, что таперича кровь изъ человѣка жилистую не пущаютъ.
-- Такъ какъ же я тебѣ, безъ дозволенія доктора пущу?
-- Ты все можешь, ты ефту часть трафишь.
-- Ступай, ступай, не проѣдайся! Да. Безъ докторской записки не смѣю.
-- Пять симитокъ дамъ, только пусти!
-- Экъ гривенникомъ хочетъ отбояриться! Да хоть полтинникъ дай, не рѣшусь
-- Родимый, всѣ цырульни исходилъ; не пущаютъ!
-- Да ты гдѣ проживаешь, въ городѣ, или за городомъ?
-- На Черной рѣчкѣ, на енаральской дачѣ огороды копаю.
-- Сколько тебѣ лѣтъ, давно ли кровь изъ руки пускаешь?
-- Да семнадцатый годокъ, отецъ, какъ женился, началъ кровь выпущатъ...
Тутъ прогрессистъ-федьдшеръ, если видѣлъ, что мужикъ здоровъ и кровопусканіе отъ привычки вошло въ необходимую потребность,-- пускалъ чайную чашку, или полторы, взявши предварительно не пять, а двадцать пять семитокъ.
-- Ну, отецъ, спасибо! словно гора свалила! кланялся погожъ мужичокъ:-- таперича не впримѣръ легче.
Такимъ безгрѣшнымъ способомъ фельдшеръ наживалъ ежедневно рубля три-четыре. Оттого писарь-фельдшеръ любилъ пожуировать жизнью и изъ полицейскаго ундера неожиданно превращался въ джентльмена, съ золотыми часами. Вообще, при нынѣшней цивилизаціи, всѣ порядочные писаря, ундеръ-офицеры, а тѣмъ болѣе фельдшера имѣютъ статское платье, и по окончаніи служебной обязанности, облекаются въ сюртуки, визитки, пиджаки.
Однажды, часовъ въ 9 утра, вошелъ ко мнѣ полицейскій служитель и объявилъ, что меня сегодня повезутъ въ пріютъ.
-- Да мнѣ не хочется; мнѣ здѣсь хорошо,-- сказалъ я.
-- Начальство предписало, нельзя ослушаться, значится.
-- Какъ же мы, братъ, поѣдемъ въ пріютъ? спросилъ я.
-- Да вотъ увидите, ваше благородіе, отвѣтилъ мнѣ полицейскій служитель Савельичъ, плутовато подмигивая единственнымъ глазомъ. Савельичъ былъ кривъ на одно око; онъ промышлялъ деньгу тѣмъ, что теръ табакъ, который продавалъ на грошъ и на копѣйку всей пѣшей командѣ. Всѣ солдатики его очень любили и даже приставъ прощалъ ему промахи, ради его долголѣтія на службѣ. Напримѣръ, пошлютъ Савельича поднять пьянаго съ улицы, а онъ самъ насвищется такъ, что вмѣсто искомаго пьянюшки поднимутъ его самого. Привели на частный дворъ извощика, чтобъ везти меня въ пріютъ.-- Одѣвайтесь-ка, сударь, сказалъ мнѣ фельдшеръ полицейскаго лазарета,-- карета готова.
Чувствуя, какъ скверно мое платьишко, я долго не рѣшался къ нему прикоснуться. И въ самомъ дѣлѣ, узелъ съ одеждой, отсырѣвшій три мѣсяца назадъ подъ дождемъ и снѣгомъ, не былъ просушенъ и обратился въ какое-то тѣсто.
-- Не стыдитесь, в. б., такіе ли еще архаровцы къ намъ прибываютъ. Одного привели какъ мать родила, да спасибо господину приставу,-- одѣлъ его въ какую-то хламиду, изъ нашей товарной шинели перешивали.
На дворѣ стояла уже кляча, вся мокрая и мохнатая, понуривши голову. Она словно чувствовала, что ей придется прокатиться безплатно.
Но сострадательный Савельичъ, усаживаясь со мною на дрожки, сказалъ извощику:-- только что перевалишь за Тучковъ -- отпущу. Извощикъ разцвѣлъ отъ такого пріятнаго извѣстія, даже сивка какъ-то весело растопырила уши, словно смѣкнула, объ чемъ идетъ рѣчь.
Переѣхавши Тучковъ, извощикъ остановился.
-- Отпусти, отецъ! завопилъ онъ жалостно: -- сегодня ничего не выѣздилъ, лошадка заморилась.!
-- Погоняй, погоняй до Загибенина, тамъ увидимъ.
-- Стой! слѣзайте, в. б.-- я слѣзъ.-- Станьте вотъ тутъ за угломъ да не выглядывайте!-- я сталъ. Савельичъ тоже спрятался неподалеку и караулилъ порожняка извощика, какъ лукавый мурлыка мышь. Проѣзжалъ одинъ и дремалъ, лошадка была порядкомъ вспотѣвшая. Въ три прыжка Савельичъ очутился на дрожкахъ.
-- Садитесь, в. б., крикнулъ мнѣ служитель. Я повиновался.
-- Батюшка, отпусти, лошадка вся въ мылѣ, завопилъ проснувшійся извощикъ.
-- Переѣдешь за Николаевскій, отпущу, а будешь дурно везти, такъ и подъ Смольный проору...
Такимъ образомъ, мы перемѣнили до шести извощиковъ. Оно было и имъ не обременительно, и вмѣстѣ справедливо, только Савельичъ все-таки кривилъ душой.
-- Да что, развѣ казна не отпускаетъ денегъ на переѣздъ изъ части въ пріютъ?...
-- Про ефто не намъ съ вами разсуждать, про ефто знаетъ только Богъ да начальство, строго отвѣчалъ Савельичъ.
-- Да ты не подпускай турусовъ на колесахъ! Вѣдь ты получилъ на наемъ извощика?
-- Ну, хоша бы я и получилъ? Эхъ, сударь! Да какое наше жалованьишко! Ну, что ему стоитъ прокатиться съ полверсты, вѣдь онъ ефтимъ доброе дѣло дѣлаетъ для больного человѣка. А мнѣ полтинничекъ-то казенный на рубашки дѣткамъ пригодится.
-- Такъ бы и сказалъ.
Отъ нечего дѣлать, я пустился въ разговоры съ Савельичемъ, съ которымъ былъ уже знакомъ и прежде. Когда я сидѣлъ въ полицейскомъ лазаретѣ, то онъ, въ числѣ прочихъ, назначался ко мнѣ вѣстовымъ, для наблюденія. Какъ особа благородная, я получалъ ежедневно шестнадцать копѣекъ въ сутки порціонныхъ. Своихъ-то денегъ ни гроша, всѣ меня позабыли, вотъ я и пустился на спекуляцію. Извѣстное дѣло, голь хитра на выдумки. Какъ подойдетъ адмиральскій часъ, я по прежнему и говорю служителю: принеси, знаешь, того на гривенничекъ.
-- Да вѣдь ефто оченно запрещается.
-- Разопьемъ пополамъ.
-- Развѣ попробовать? отвѣчалъ вѣстовой и приносилъ просимое. Потомъ на шесть копѣекъ купишь сыраго картофелю да масла. Служитель затопитъ печь, натычетъ въ нее полѣньевъ столько, что вонъ лѣзутъ. Кчему казенныя дрова беречь, казна матушка богата. Ну, и начнемъ печь картофель, пробьетъ 12~ть, глядишь -- и везутъ арестантамъ цѣлый фургонъ щей, каши и хлѣба.
-- А что, не попробовать ли арестантской пищи? спрашиваешьслужителя, который уже дернулъ на пятачокъ.
-- Извольте, батюшка. Арестантская пища хороша. Этакъ я день!= за день, и перезнакомился лично со всей пѣшей командой.
-- Экой славный баринъ у насъ сидитъ!-- говорили солдатики,--добрый человѣкъ! Дай Богъ, чтобъ еще у насъ годика три просидѣлъ...
Вотъ, на правахъ знакомаго, я и сталъ Савельича исповѣдывать.
-- Ну, что, Савельичъ, есть ли вамъ въ полиціи какіе нибудь доходишки?
-- Какіе доходишки, в. б., ноньче не то время: силой да съ нахрапу ничего ужь теперь не возьмешь, а только что дадутъ, тѣмъ ипользуешься... Вотъ въ пріемномъ покоѣ такъ хорошо.
-- Ну, а еще съ чего доходы?
-- Да ни съ чего-съ: не тѣ времена, значитъ. Развѣ съ газетъ.Господину приставу доставляютъ газету, а пока онъ пріѣдетъ, ее обнесешь на прочитку. Сами знаете, судыръ, велико ли наше жалованье: "три денежки въ день, куды хочешь, туды и дѣнь". Анамеднись водкой торговать пустился: купилъ ведро вина, сдѣлалъ два: воды въ лавочкѣ взялъ на копѣйку, истратился. Пронюхали господа кавалеры,что у меня водится, стали въ долгъ испивать. Только и вѣры было на пятиалтынный. Пристали служивые, что бъ я вѣры на четвертакъ имѣлъ. Нѣтъ-ста, не хочу-ста! закричалъ я,-- не хотите ли того? Вѣдь этакіе шельмецы, ваше благородіе, какую штуку сотворили! Я смотрю, что моя водка неубываетъ; сколько ни шинкую, ведерная бутыль все полна да полна. Дай-ко попробую! попробовалъ, такая пакость: они это ночью напроказили... А жалиться нельзя: запрещенную продажу велъ...
По мѣрѣ приближенія къ новому мѣсту заключенія сердце мое сжималось, одолѣвала какая-то робость.
-- Знаю, знаю, куда везутъ тебя, соколика! шепталъ кто-то внутри меня.
-- Неправда, не туда!... отвѣчалъ я мысленно внутреннему голосу; меня хотятъ выпустить на волю, потому что я вовсе не помѣшанный.-- Не финти, не изворачивайся! меня, братъ, не обманешь! шептало опять внутри. Свѣтопреставленіе предсказывалъ.
-- Да нѣтъ же, за что же въ сибирку? думалось мнѣ. Ахъ ты Боже мой!
Такой неслышимый разговоръ происходилъ внутри моей особы, когда я, везомый изъ городской части въ ...скій пріютъ, трепеталъ на дрожкахъ. По расположенію улицъ, я старался угадать, въ какой части города мнѣ приготовлена ловушка. Сторожъ ....ской части, отвозившій меня въ пріютъ, придерживалъ меня дружески за талію, какъ карманнаго художника, котораго поймали съ поличнымъ и везутъ жъ часть на расправу.
-- Да ты не придерживай меня, вѣдь я ничего не укралъ,-- замѣтилъ я сторожу.-- Не бойся, не уйду.
-- Я свой долгъ исполняю. Хотя вы и тихой баринъ, а всячески у васъ на лбу не написано, уйдете, или нѣтъ. А какъ дадите стречка въ первыя сквозныя ворота, кто будетъ въ отвѣтѣ? Анамеднись такой же баринъ сидѣлъ въ палицеѣ; ужь на что вы важнѣйшій баринъ, а вередъ нимъ плевка не стоите! Тоже-съ ѣхалъ со мною въ пріютъ, да какъ далъ ефтакимъ манеромъ стречка въ ворота и слѣдъ простылъ...
Чуяло сердце, куда меня везутъ. Вотъ ванька, саданувши свою сивку кнутомъ подъ брюхо, нырнулъ въ мерзѣйшій переулокъ близь перваго сухопутнаго. Сивка лягнула съ досады какъ-то скверно и пустилась въ отвратительную скачь.
Мы подъѣхали къ низенькому одноэтажному домику, не имѣвшему въ своей наружности ничего казеннаго. Скорѣе онъ доходилъ на домикъ Аѳанасія Иваныча и Пульхеріи Ивановны, чѣмъ на ..скій пріютъ. Ворота были заперты, семь наружныхъ оковъ забраны густыми деревянными рѣшотками, словно жильцы его спасались за ними отъ палящаго лѣтняго солнца и нѣжились въ тѣни и прохладѣ. Я страшно сробѣлъ, ступивши въ низенькія темныя комнаты и подозрѣвая подъ каждой половицей капканы...
-- Не бойтесь ничего! сказалъ мнѣ какой-то пожилой унтеръ-офицеръ, весь въ крестахъ и медаляхъ. Онъ накладывалъ какія-то сѣрыя лепешки на свои невыразимыя. Поднявши очки на брови, онъ важно осмотрѣлъ меня отъ темени до пятъ.
-- Откуда?
-- Изъ ......рской.
-- Видъ у него какой нибудь есть?
-- По предписанію, отвѣтилъ привезшій меня сторожъ и вручилъ служителю пріемнаго покоя предписаніе. Послѣдній изобразилъ въ разсыльной книгѣ нѣсколько буквъ, очень похожихъ на кривые гвозди. Это значило -- я принятъ.
-- Да ты изъ какихъ? спросилъ меня пріемщикъ, когда служащій изъ части ушелъ.
-- Я -- отставной капитанъ.
-- Капитанъ?! Вы, значится, изъ благородныхъ?
-- Изъ благородныхъ.
-- Посидите здѣсь маненечко, я вамъ платье принесу. А деньги или иное прочее при васъ имѣется?
-- Пять копѣекъ съ половиной и розанчикъ въ полторы копѣйки.
-- Ну, ефто можно у себя держать. Пріемщикъ ушелъ.
-- Ты что ножищи-то на диванъ кладешь? Аль безъ васъ грязи мало? Только и знай, что за вами подтирай да подметай. Долой ноги съ дивана!
Я опустилъ ноги.
Такъ привѣтствовалъ меня другой дежурный служитель.
-- Да ты изъ мѣщанъ что ли?
-- Я отставной капитанъ.
-- Ой ли? Что-то капитаномъ-то отъ тебя и не пахнетъ...
Я побожился.
-- Ну, ну, ладно, не божись, и такъ повѣрю. Должно быть ты изъ пьющихъ.
-- Былъ грѣшокъ.
-- То-то, оно и видно. Вотъ у меня у самого сегодня голова трещитъ.
Онъ дѣйствительно былъ на градусахъ, по случаю воскресенья, а впослѣдствіи, когда я узналъ его покороче, оказался добрѣйшимъ честнѣйшимъ гражданиномъ.
Другой служитель принесъ казенное платье. Я началъ одѣваться, стараясь скрыть свое собственное грязное бѣлье и прорѣхи на сапогахъ и панталонахъ.
-- Что ты надѣваешь на голову такое?!
-- Колпакъ.
-- Какой это колпакъ, -- это чулокъ.
И въ самомъ дѣлѣ, это былъ чулокъ, только чрезвычайно просторный, на общій ростъ и безъ пятки.
Когда меня одѣли, то свели въ мужскую палату и положили на койку.
-- Нельзя ли мнѣ встать? лежать какъ-то не хочется.
-- Лежи. Здѣсь такое положеніе: всякой больной, какъ бы онъ здоровъ ни былъ, долженъ пролежать цѣлые сутки.
-- А нельзя ли чего нибудь поѣсть? ѣсть ужасно хочется.
-- Какая теперь ѣда? завтра въ обѣдъ получишь порцію.
-- Неужели и ужинать не дадутъ? Вѣдь теперь только второй часъ послѣ обѣда.
-- Эва, какой баричъ, ѣсть захотѣлъ! На тебя только завтра вытребуютъ порцію.
-- Кондратій! вскричалъ лежащій подлѣ меня больной,
Кондратій въ одинъ прыжокъ очутился у кровати сосѣда.
-- Можно получить здѣсь плюхи?
-- Сколько угодно-съ.
-- Такъ дай мнѣ сегодня къ чаю 16 плюхъ, да еще чего бы? Колбаски развѣ?
-- Можно и колбаски-съ.
-- Кемой лучше, ты думаешь, ливерной, или кровяной?
Тмимъ образомъ, Кондратій ворочался разъ по крайней мѣрѣ десять, а Шкуродеровъ мѣнялъ роды колбасъ, икры, водокъ.
Наконецъ, служитель внесъ чуть не цѣлый буфетъ накупленныхъ продуктовъ.
Надо было видѣть, съ какимъ аппетитомъ купеческій сынокъ уписывалъ колбасы, икру съ плюхами и пр. Водка была принесена въ склянкѣ для микстуры.
Другіе больные, лежа подъ одѣяломъ, только языки облизывали, у меня у самого текли слюнки, такъ хотѣлось ѣсть.
-- Не изволили ли вы торговать въ перинной линіи?
-- Торговалъ.
-- Кажется, недалеко отъ часовня?
-- Да, не далеко, отвѣчалъ онъ, работая зубами такъ, что щелкало за ушами. Скулы, десны ходили, трудились; онъ кушалъ съ такимъ вниманіемъ, словно дѣлалъ какое нибудь важное государственное дѣло.
-- Почемъ изволили брать икру? спросилъ я умильно.
-- По сорока пяти.
-- Не дорого-съ. И прекрасная должно быть икра-съ?
-- Да, не дурна...
Онъ словно не хотѣлъ понять, для чего я закидываю эти вопросы.
-- Охота вамъ говорить по человѣчески съ этой откормленной свиньей! прохрипѣлъ мнѣ сосѣдъ съ другой стороны -- чахоточный изъ благородныхъ. У него тоже было не густо въ карманѣ и онъ подобно мнѣ и прежде дѣлалъ попытки, справлялся обѣ цѣнѣ и достоинствѣ икры, но потерпѣлъ пораженіе, подобно мнѣ.
Кондратій опять подкрался на цыпочкахъ къ Шкуродерову. Онъ какъ вампиръ кровь, высасывалъ ежедневно гривенники изъ Шкуродерова и подличалъ передъ нимъ, какъ говорится во всѣ лопатки.
-- Не прикажете ли еще чего нибудь?
-- Да что приказать? сказалъ надмѣнно и полусонно купчикъ, ворочаясь подъ одѣяломъ.
Говорилось такъ тихо, что только я, какъ сосѣдь, могъ все слышать.
Кондратій отправился вершить свои темныя дѣлишки, но, какъ на грѣхъ, является къ Шкуродерову посѣтительница.
Благородно чахоточный больной взглянулъ на меня и язвительно улыбнулся.
-- Кого тамъ еще несетъ нелегкая? сказалъ гордо Шкуродеровъ Въ это время вошла дѣвица, лѣтъ семнадцати, розовенькая, хорошенькая, въ бѣлой шляпкѣ, отличномъ бурнусѣ.
-- А, дорогая кузина! воскликнулъ Шкуродеровъ.
Всѣ больные, числомъ до 14, устремили глаза на посѣтительницу.
-- Представь, мой милый кузенъ, -- я искала тебя по всему городу, къ счастію, наткнулась на этотъ пріютъ... Ну, какъ ты здѣсь?
-- Да ничего, жуирую понемножку... Ну, признавайся, Юлинька, какъ ты проводила это время?
-- Все плакала объ тебѣ, никуда шагу не выходила... Думаю, гдѣ-то онъ сердешный теперь?..
-- Ну, врешь, какъ сивый меринъ... Чай у Дышлова была?
-- У Дышлова?!! Да ты знаешь, что онъ мнѣ ненавистный человѣкъ!..
-- Ужь если женщина кого ненавидитъ, то это самый опасный челомгѣгь...
-- Да я вынесъ, только служитель заарестовалъ хлѣбъ, -- отвѣтилъ больной Молчковъ Мученикову.
-- Посмотри, какъ Шкуродеровъ здѣсь ликуетъ, а нашего брата на цѣлый день въ кровать кладутъ, если одѣяло смято.
-- Что дѣлать! отвѣтилъ со вздохомъ другой,-- всякому своя доля.
Прибывши въ больницу, я какъ-то всѣхъ дичился. И дѣйствительно, мое положеніе было страшно неловкое. Тутъ лежали по большей части мѣщане, купчики, помѣшавшіеся отъ чрезмѣрнаго употребленія сиводеру, а я все-таки былъ отставной капитанъ. Всѣ смотрѣли на меня съ какимъ-то презрительнымъ почтеніемъ... Какъ отреванецъ, привезенный сюда въ лохмотьяхъ съ однимъ пятачкомъ, я не стоилъ ломаннаго гроша, но какъ капитанъ, имѣлъ значеніе. Бальные и служителя рѣшительно стали въ тупикъ и не знали, какъ со иной обращаться, почтительно, или презрительно.
Даже одинъ очень умный больной дворянинъ такъ говорилъ про меня служителю, полагая, что я сплю.
-- А чортъ его знаетъ, можетъ быть, онъ и важное лицо, какой нибудь подосланный шпіонъ; что, если въ одно прекрасное утро пріѣдетъ какой нибудь генералъ, да вручитъ ему полсотенную, что тогда? Вѣдь мы будемъ пѣшки, нули передъ нимъ. Нѣтъ, лучше, господа, подождать, выглядѣть, что онъ за птица.
-- Да вѣдь его привезли оборваннаго, въ грязномъ дырявомъ бѣльишкѣ, такъ что смотрѣть скверно, -- возразилъ умному совѣтчику служитель Кондратій.
-- Да это ничего не значитъ, возразилъ совѣтчикъ: -- теперь онъ къ уничиженіи, потому что пьющій, а потомъ, какъ поправится, такъ утретъ намъ рыло...