Горский Петр Никитич
Бедные жильцы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В больнице и на морозе.

   

БѢДНЫЕ ЖИЛЬЦЫ

ВЪ БОЛЬНИЦѢ И НА МОРОЗѢ.

(Изъ записокъ страстотерпца)

   Я уже третій мѣсяцъ отхватывалъ въ больницѣ, будучи совершенно здоровешенекъ. Такихъ насъ была цѣлая палата. Бывало, какъ подымемъ возню, такъ только кровати трещатъ... Прибѣжитъ надзирательница, Тереза Ерыхайловна, и закричитъ: "это господа больные, да вы скоро всѣ койки переломаете; я доктору скажу,-- онъ всю палату выпишетъ". Тотчасъ всѣ притихали, ложились подъ одѣяло, потому что мы всѣ какъ огня боялись выписки. Вотъ народецъ собрался: ни у одного ни гроша; чаю даже ни у кого золотника не было, только и отдувались овсянкой. Какъ доктора пройдутъ, перевалитъ за одинадцать, -- всѣ ходятъ, потирая животы, по палатѣ, и твердятъ: да скоро ли обѣдъ? да отчего такъ долго не несутъ обѣда? Каждый разъ сорокъ на часы заглянетъ и страшно сердится, что минутная стрѣлка ползетъ тише черепахи. Вотъ пробило наконецъ двѣнадцать, забѣгали служителя.-- Несутъ, несутъ! и при этомъ восклицаніи два служителя ставили лотокъ съ двадцатью мисками на двѣ подставленныя скамеечки. Кому супъ, господа?-- Кому щи?-- Вамъ порціи недостало, завтра получите, все равно... и тому подобныя замѣчанія раздаются по палатѣ.
   Живо расхватали миски, всѣ принялись за работу, водворилась тишина.
   -- Господа, кто недоѣлъ овсянки, несите сюда! Но на это никто не отвѣчаетъ; всѣ доѣдаютъ свои порціи исправно, даже еще миски языкомъ вылизываютъ.
   Кончился обѣдъ, -- въ желудкѣ бурчитъ только да переливается. Осталось мѣсто еще на десять такихъ обѣдовъ, а тутъ жди до шести. Пробило четыре, -- всѣ проснулись, загремѣли кружки, чайники. Кто побогаче, послалъ за булочками, за крендельками къ чаю, а тутъ -- сиди да хлопай глазами. Остается только завалиться съ горя подъ одѣяло да и спать. Но какъ ни было скучно, голодно въ больницѣ, -- ужасъ ледянилъ мои члены, когда мнѣ приходило на умъ, что я долженъ непремѣнно выписаться на этой недѣлѣ.
   Но какъ выписаться, когда на дворѣ трещали морозы, одинъ другого лучше? Сегодня закатитъ въ двадцать-пять, тамъ въ тридцать, тамъ въ тридцать-два. Въ больницѣ только и знаютъ, что топятъ: стекла заволокло какъ есть, отнизу доверху, только багровые лучи закутаннаго туманомъ солнца играютъ въ кристалахъ намерзшаго на окнахъ льда. Съ сдавленнымъ отчаяніемъ въ сердцѣ подходилъ я то къ одному окошку, то къ другому, отогрѣвши кружочекъ на стеклѣ дыханіемъ, хуканьемъ, съ ужасомъ глядѣлъ на разстилающійся передо мной городъ. Чорные столбы дыма валять изъ безчисленныхъ трубъ, медленно возносятся къ небесамъ; извощики, сѣдоки, пѣшеходы, съ напудренными усами и бородами несутся во всю прыть и бѣгутъ въ притруску.
   И мнѣ, въ лѣтнемъ разодранномъ пальтишкѣ, въ дырявыхъ сапожишкахъ, безъ квартиры, безъ гроша денегъ, придется выйти на морозъ? Куда я пойду, кто приметъ меня, когда въ городѣ ни одной собаки знакомой?
   -- По мѣстамъ! по мѣстамъ! раздалось по коридору. Всѣ больные попрятались въ палаты, какъ птицы въ гнѣзда отъ коршуна, живо поправили одѣяла, скамеечки, колпаки на головахъ и благоговѣйно ожидали больничнаго начальника. Вошолъ главный докторъ, окружонный своимъ штабомъ изъ ординаторовъ, фельдшеровъ съ полотенцами черезъ плечо, служителей, глядящихъ на начальника бараньими глазами съ какимъ-то тупымъ подобострастіемъ...
   -- Вы? вы? вы? говорить отрывисто докторъ, бодро проходя мимо больныхъ.-- Поправляюсь ваше п--ство! поправляюсь, ваше п--ство, отвѣчали послѣдніе. Одинъ за одаинъ докторъ приближался ко мнѣ: сердечко мое ёкнуло, затрепетало, какъ пойманная птичка, когда онъ остановился передо мной. Шестнадцать паръ ординаторскихъ, фельдшерскихъ, служительскихъ глазъ вонзились въ мое красное, растолстѣвшее вѣроятно отъ больничной овсянки лицо, вмѣстѣ съ глазами его превосходительства... Минута была рѣшительная.
   -- Вы ужъ кажется здоровы, вамъ пора на выписку, сказалъ генералъ. Я въ эту минуту поблѣднѣлъ, свернулся какъ молоко. Губы задрожали, запрыгали вѣки отъ подступившихъ слезъ: мнѣ хотѣлось что-то сказать, но я только шевелилъ губами. Услужливый ординаторъ Розенкноспе въ одну секунду вытащилъ изъ-за доски мой скорбный листъ, на которомъ сію же минуту тремя крючками изобразилъ свою фамилію его превосходительство. Это означало, господа, что меня "выписали", что я завтра поутру долженъ буду одѣться во все свое и отправиться на собственную квартиру. Порядокъ такой: только получилъ паспортъ, вышелъ за ворота -- и можешь идти на всѣ четыре стороны куда угодно; хочешь нанимай карету четверной поѣзжай въ свой пятиэтажный домъ на Морской, или тутъ же ложись умирать середи дороги -- никому до этого дѣла нѣтъ, кромѣ матушки полиціи. Весь день сердце билось какъ-то темно, словно отъ угару. Я бросался то въ коридоръ, то опять въ палату, не зная что дѣлать, что предпринять.
   Положимъ, думалъ я, сегодгя меня два раза покормятъ, сегодня я проведу въ чистой теплой комнатѣ, усну на мягкой постелѣ, а что завтра?.. Каждая минута приближала меня къ этому странному роковому завтра; вотъ уже и отобѣдали, вотъ и чай отпили, и солнце сѣло, и шандалы зажгли. Мнѣ такъ было завидно этимъ счастливцамъ-больнымъ, которые, затягиваясь папиросами тайкомъ въ печку, расчитывали сколько намѣрены пролежатъ въ больницѣ до поправленія дѣлъ. Наконецъ все смолкло; всѣ захрапѣли, засопѣли, только я одинъ никакъ не могъ заснуть. Сердце, виски, словно въ три молота колотили внутри меня отъ волненія: я то зябъ, то весь горѣлъ; то укутывался съ головой, то сбрасывалъ съ себя все. Не желаю ни кому быть въ такомъ положенія. Я перебиралъ въ умѣ всѣ планы, но ни одинъ неприводилъ ни къ чему?
   -- Какъ же тутъ быть? твердилъ я самъ себѣ: сапожишки совсѣмъ раскисли отъ грязи, подошва на одномъ отвалилась, только на стелькѣ и держится. Въ пальто изо всей спины я выдралъ подкладку на портянки; вѣдь этакъ продрогнешь какъ собака, тѣмъ болѣе, что морозъ не унимается, а все больше да больше...
   И въ самомъ дѣлѣ морозъ не унимался, а становился все крѣпче. На темносинее небо выступали всѣ звѣзды; куда ни взглянешь -- все звѣзды и звѣзды; цѣлые мильоны ихъ уходили въ недосягаемую глубину... Казалось, не было гдѣ ткнуть иголкой на всемъ небосклонѣ... Я приподнялся съ кровати и сталъ смотрѣть въ окно. Верхушки деревьевъ больничнаго сада, не достигая до третьяго этажа, были одѣты какъ шапкой насыпавшимися снѣгами.
   За ними вдали все сливалось въ темную пелену, только въ какомъ то окошкѣ подъ трубой долго мигалъ огонекъ, да и тотъ погасъ. Не помню я какъ заснулъ. Ночью снились тяжелые сны; я страшно стоналъ, разбудилъ всю палату, замѣтилъ мнѣ поутру сосѣдъ.
   Спалъ я крѣпко, даже не слыхалъ какъ служителя зудили полъ швабрами; проснулся далеко до разсвѣта, когда еще черти на кулачки не дерутся. Вотъ настала роковая минута, пробило восемь; служитель швырнулъ мнѣ на постелю платье и приказалъ скорѣй одѣваться. Кроватей черезъ пять отъ меня еще двое выписывалось, -- какіе-то прикащики изъ магазина. Они такъ весело начали облекаться въ серебристое бѣлье, въ чистую какъ снѣгъ манишку, надѣли щеголеватые сюртучки, прицѣпили часы съ золотыми цѣпочками и начали весело расхаживать по палатѣ, рисуясь, охорашиваясь передъ больными. Какъ я увидѣлъ ихъ такими франтами, то рѣшительно остолбенѣлъ и не рѣшался притронуться къ своему платью... Ну, какъ я надѣну при двадцати человѣкахъ истлѣвшее отъ поту грязное, какъ половикъ бѣлье? Я страдалъ въ эту минуту отъ глубоко уязвленнаго самолюбія: какъ хотите, все же я заслужонный человѣкъ, тринадцать лѣтъ прослужившій вѣрою и правдой!.. Все же я, имѣя много случаевъ набить карманъ, не поживился ни одной чужой копѣйкой!.. И передъ этими господами прикащиками, торгующими на Невскомъ, разоряющими насъ впухъ товарами, я долженъ предстать такимъ отрепанцомъ, такимъ нищимъ... Поневолѣ они сочтутъ меня за пьянюшку, за негодяя, потому-что не могутъ себѣ представить какъ честный, усердный чиновникъ могъ дойти до такого бѣдственнаго положенія... Какъ-то я однако ухитрился, не скидывая совсѣмъ больничной рубашки, подпустить подъ нея грязную свою, пропустить руки въ рукава и застегнуться. Потомъ надѣвая какъ-будто сюртукъ, чтобъ прикрыть имъ свое черное бѣлье, спустилъ казенную рубашку и окончательно одѣлся. Таже исторія была съ панталонами и прочимъ. Больные, видя такіе фокусы безплатно, вмѣсто того чтобъ смѣяться, выпучили глаза. Недаромъ геній народный очеркнулъ такое положеніе тремя словами: голь хитра на выдумки. Вотъ ужъ сказалъ, какъ врѣзалъ!
   Колѣнки мои задрожали, я самъ затрясся какъ осиновый листъ, когда швейцаръ распахнулъ дверь и цѣлый столбъ холоду охватилъ меня. Прикащики, весело толкуя о томъ, кому изъ нихъ ловчѣе обирать хозяина, закутались въ свои ильковыя шубы и покатили на нанятомъ заранѣе извощикѣ.
   Едва я ступилъ за ворота, словно весь оледѣнѣлъ. Въ одно мгновеніе защипали оба уха, побѣлѣлъ носъ и закоченѣли ноги.
   Передо мной на три стороны разстилались улицы, мимо неслись сани съ закутанными въ еноты господами, бѣжали въ притруску пѣшеходы, а я рѣшительно не зналъ куда направить шаги. Ни квартиры, ни денегъ, ни знакомыхъ, ни родни -- иди куда хочешь! Странныя мысли, вотъ ужь вовсе некстати, приходили мнѣ тогда въ голову.
   Я думалъ: всѣ эти господа филантропы хлопочутъ, пишутъ о благѣ человѣчества, караютъ казнью за убійство, а между тѣмъ, въ это самое время, совершенно равнодушно смотрятъ на гибель людей невинныхъ; даже никому въ голову не приходитъ задать себѣ вопросъ: какъ, дескать, бѣдняки выписываются зимой изъ больницъ? Словно это до нихъ рѣшительно не касается, происходитъ въ какомъ-то отдаленномъ государствѣ.
   Мнѣ могутъ возразить, что есть положеніе выдавать изъ больницъ выздоровѣвшимъ бѣднымъ одежду и пособіе.
   Я человѣкъ, могу сказать, опытный, а не видѣлъ, не слыхалъ, чтобъ больнымъ выдавалось "на практикѣ", исключая одного случая, гдѣ бѣднякъ получилъ рукавъ отъ овчиннаго тулупа и четвертакъ денегъ.
   Я натянулъ пальто, какъ тетиву, чтобъ получше запахнуться, а все пола съ полой не сходились, расползались петли, воротникъ не прикрывалъ ушей. Бросивъ это все, я прикрылъ уши и носъ руками, какъ захлебывающійся пловецъ, но это не помогло. Ослабѣвшія отъ овсянки ноги, неуправляемыя руками, теряли балансъ; я шатался, пальцы на ступнѣ коченѣли, сколько я ими ни шевелилъ. Тутъ уже приходила моя окончательная погибель: я могъ отморозить члены до антовова огня. Къ счастію, какія-то дверцы хлопнули: изъ нихъ засмердило откупной водкой, меня вдругъ озарила геніяльная мысль: я скорѣй въ кабакъ. Даже въ эту горькую для меня минуту, до ушей долетала фраза: "ишь ты! одежонки нѣтъ, а въ кабакъ лѣзетъ!.." Со свѣту я ничего не могъ разглядѣть что происходило въ питейномъ. Какой-то глухой топотъ, словно ѣдущаго на рысяхъ эскадрона, заставилъ меня сообразить въ чемъ дѣло: сплоченная масса бѣдняковъ, пришедшихъ погрѣться, вытопывала окаченѣвшими ногами, отрясая примерзнувшій снѣгъ.
   -- Ну-ну-ну! пошли, пошли! раздался по кабаку громоносный голосъ "блюстителя", и неотогрѣвшаяся толпа, какъ стадо барановъ, ринулась къ двери, увлекши и меня за собою.
   Кчему, думалъ я, меня три мѣсяца держали въ теплѣ, лечили какъ больного и потомъ вышвырнули за двери какъ негодную тряпку? Впрочемъ, больницы, богадѣльни, разные пріюты устроены вовсе не для того, чтобъ сохранить жизнь человѣка: цѣль этихъ филантропическихъ заведеній та, чтобъ человѣкъ былъ по возможности сбережонъ, пока въ нихъ числится, а какъ исключенъ изъ списковъ, вышелъ за ворота -- тамъ ихъ заботливостью кончается...
   Къ счастію, черезъ домъ мнѣ попался другой кабачокъ, а еще черезъ домъ -- красовался третій. Благодѣтельная мысль -- размножить эти заведенія! Вопервыхъ, свободная конкуренція всегда поддержитъ достоинство вина, вовторыхъ, взятые всѣ вмѣстѣ, онѣ могутъ вмѣстить по крайней мѣрѣ сотую часть всѣхъ, нуждающихся въ пріютѣ въ зимнее время...
   Солнце уже выглянуло изъ-за крышъ, что означало зимній полдень, а у меня еще крохи во рту не было. Что же я буду дѣлать, куда я пойду ночевать? восклицать я въ отчаяніи. Подъ ложечкой страшно сосало отъ голоду, втянуло животъ: я со вчерашняго вечера не съѣлъ куска хлѣба. Такой любитель чаю въ былое лучшее время, -- я съ самаго утра не проглотилъ глотка кипятку, а вы знаете, что желудку, съ дѣтства къ нему привычному, это чистая смерть. Но всего вѣрнѣе было схватить горячку отъ простуды: какъ угодно, господа, а вылежавши три мѣсяца у постоянно натопленной печки, быть насильно выписаннымъ въ двадцати-пяти градусный морозъ -- здоровье Собакевича не снесетъ... Миновавши такъ называемый "малинникъ", я выбрался на Сѣнную. Тамъ уже толпились мужички съ высеребренными инеемъ бородами и усами, отставные солдаты съ подвязанными ушами: все это грѣлось горячимъ сбитнемъ, а у меня даже не было копѣйки на стаканъ.
   -- Не продаешь ли что? спросилъ какой-то кавалеръ.
   Это навело меня на другую геніальную мысль: у меня подъ суконными штанами были довольно крѣпкія невыразимыя... Правда, онѣ не уступали толщиной корабельному парусу, были не очень-то серебристы, но все, по моему вычисленію, стоили пятиалтынный. Тутъ неугомонное воображеніе начало рисовать всѣ прелести пятиалтыннаго; я уже въ умѣ назначилъ весь бюджетъ: вопервыхъ, стаканъ сбитню на копѣйку, на двѣ копѣйки сердца, полфунта хлѣба на копѣйку; еще девять остается... Но въ это время страшно защипало лѣвое ухо; большіе пальцы потеряли всякую чувствительность, и я стрѣлой ударился въ вяземскій кабакъ. По его знаменитой въ лѣтописяхъ воровства лѣстницѣ восходили и нисходили разные небритые джентльмены съ такими сизокрасными носами, что послѣдніе болѣе смахивали на гребень индѣйскаго пѣтуха, чѣмъ на носъ. У иного еле были видны пропадавшіе между синяками глаза. Всѣ они были обмотаны лоскутьями до самыхъ бровей, у всѣхъ были поддѣты подъ армяки отрывки овчинныхъ тулуповъ, а у меня и этого не было. Я искалъ между валившей сверху толпой хоть одного, который былъ бы одѣтъ такъ прозрачно, какъ я; мнѣ было бы какъ то веселѣе, но такихъ не встрѣчалось. Среди темноты и смрада отъ прокисшаго вина, копошилась, кричала, ругалась огромная толпа; какъ волны къ берегу приплывали къ конторкѣ разные любители выпить. Я сталъ искать мѣстечка поуединеннѣе, гдѣ бы снять упомянутую вещь, но негдѣ было упасть яблоку, не только раздѣться. Къ счастію, примѣръ какого-то горемыки ободрилъ меня: онъ, стоя, преспокойно снялъ рубашку и вообще распоряжался, какъ въ банѣ. Я тотчасъ послѣдовалъ его примѣру и сдѣлалъ это такъ ловко, какъ и въ больницѣ.... "А каково будетъ, въ этакой морозъ, въ однихъ штанишкахъ безъ подкладки?" шепнулъ кто-то внутри меня, но картина горячаго сердца, отъ котораго валитъ паръ столбомъ, вся поэзія набитаго желудка -- сгладили непріятное впечатлѣніе, какъ облачко... Видя, съ какимъ наслажденіемъ нѣкоторые опоражниваютъ шкалики, косушки, я робко задалъ себѣ вопросъ: не выпить-ли?.. Это лучше согрѣетъ... Да у меня всего девять копѣекъ остается, копѣйки не хватаетъ.
   Съ сокрушоннымъ духомъ я отошолъ отъ залавка.
   -- А чай-то?.. спросилъ меня внутренній голосъ какъ-то ужасно коварно, лукаво.
   -- Ахъ и въ самомъ дѣлѣ! вотъ и копѣйка нашлась! я чаю могу не пить... водка лучше согрѣетъ.
   По старой привычкѣ и въ умѣ, и на языкѣ я сбитень называлъ чаемъ.
   Тутъ разыгралось мое воображеніе съ неудержимой силой, и я ринулся къ залавку, гдѣ продавалось вино.
   -- Что жъ, думалъ я: -- я отлично распорядился: ну, какъ не выпить въ этакую стужу человѣку только-что изъ больницы?.. за-то какъ я отлично закушу сердцемъ, поѣмъ мягкаго теплаго хлѣба...
   При такой блестящей перспективѣ, я въ эти минуты былъ, можно сказать, "счастливъ". Живо представляющаяся перспектива наслажденія пріятнѣй самого наслажденія; это всѣмъ извѣстно.
   Какъ мудро все устроилъ промыслъ! какъ мало иногда нужно человѣку, чтобъ быть счастливымъ хоть на полчаса, хоть на минуту!.. Вотъ поѣлъ съ невыразимымъ апетитомъ на послѣднія три копѣйки; выпилъ, когда страшно хотѣлось выпить, и счастливъ!
   Я ринулся скорѣй изъ кабака, неся на рукѣ товаръ.
   -- Что, продаешь что ли? спросилъ меня какой-то мелкій барышникъ, вырывая вещь изъ рукъ: -- что стоитъ?
   -- Тридцать копѣекъ.
   -- Ха-ха-ха! раздалось между стоящими въ рядъ кавалерами, которые держали въ рукахъ, какъ свѣчки -- свертки нюхательнаго табаку.
   -- Семь копѣекъ!
   Болѣзненно отозвалась эта сумма въ ушахъ моихъ: прощай водка! прости горячее баранье сердце!..
   Положеніе было нестерпимое: ноги ломило отъ холоду, страшно хотѣлось разомъ и выпить, и поѣсть, тогда какъ на одно первое не хватало трехъ.
   -- А какое блаженство выпить! Нѣтъ, ты скажи, какое блаженство поѣсть! твердилъ мнѣ кто-то попоремѣнно.
   Въ душѣ происходила страшная свалка, середины не было. А, развѣ съ кѣмъ-нибудь пополамъ?.. шепнулъ разсудокъ.
   -- Много ли дашь? сказалъ я кавалеру, готовый отдать уже за семь копѣекъ.
   -- Пять копѣекъ дамъ...
   -- Да вѣдь ты самъ сказалъ семъ!
   -- А вольно было не брать, когда давали...
   Какъ мнѣ гадокъ показался этотъ барышникъ, весь рынокъ; я готовь былъ вцѣпиться какъ кошка въ плутоватую рожу кавалера. Но и уступать за пятачекъ не было никакого разсчета; нужно было, какъ говорится, немножко выдержать характеръ, и я отошолъ прочь отъ покупателя. Кто продавалъ послѣднее съ плечъ на рынкѣ, тотъ знаетъ какое жгучее, тяжолое чувство овладѣваетъ бѣднякомъ, когда предлагаютъ самую обидную цѣну. Покупатель, видя безысходно-бѣдственное положеніе продавца, его лохмотья, вырываетъ изъ души его послѣднюю копѣйку, буквально "отнимаетъ" вещь, бросая для проформы какой-нибудь пятакъ... Я былъ между двухъ огней: разойтись съ старымъ покупателемъ не хотѣлось, потому-что пожалуй новаго не пріищешь; во вторыхъ, отдать за такую цѣну не было никакой цѣли. Рискуя страшно остаться съ товаромъ на рукахъ, я ринулся мимо бабъ, торгующихъ варенымъ картофелемъ, полуоблупленными яйцами, издающими благовоніе по всему рынку и пр. и пр. Я разъ пять исходилъ площадь изъ конца въ конецъ, но никто не давалъ болѣе пятачка.
   -- Бери! сказалъ я съ глухимъ отчаяніемъ какой-то бабѣ.
   Она взяла товаръ, повертѣла его въ рукахъ взоротила назадъ.
   -- Онѣ и трехъ-то копѣекъ не стоютъ: надо мыла на пятачокъ истратить; своихъ денегъ не выберешь.
   -- Да вѣдь ты сама же давала пять, я тебя же тянулъ за языкъ! возразилъ я чуть не со слезами...
   Бабѣ вѣрно стало совѣстно: она вынула и дала четыре ковѣйки.
   Міръ потускнѣлъ, померкло солнце въ глазахъ, когда я разомъ сообразилъ весь ужасъ своего положенія.
   -- Ну, положимъ, я проѣмъ четыре копѣйки, чтожъ дальше-то?.. Прислонившись къ ларю, я съ какимъ-то тупымъ, безсмысленнымъ отчаяніемъ дожовывалъ послѣднюю корку хлѣба.
   Было съѣдено и сердце, и сычугъ, только одна несокрушимая печонка никакъ не поддавалась моимъ зубамъ. Между тѣмъ мимо меня, какъ стеклушки въ калейдоскопѣ, мѣнялись проходящіе. Идя, чуть ли не у самого моего носа, никто не обращалъ на меня, на другихъ бѣдняковъ, ни малѣйшаго вниманія: словно это были не русскіе подданные, не дѣти одного государя, не ихъ единовѣрцы, не единоплеменники, а такъ приглядѣвшіеся всѣмъ дикари съ Тихаго океана. Вотъ прошолъ въ барашкахъ какой-то военный, гремя саблей о плиту тротуара... Вотъ проѣхали какіе-то господа верхами на дорогихъ лошадяхъ; полкъ ушолъ въ походъ, а они остались совершать ратные подвиги въ Матюшкиномъ и у Излера. Вотъ проплыла какая-то чета, одѣтая въ соболя и еноты. Она, укрытая отъ мороза шестнадцатью поддѣтыми подъ платье фуфайками, душегрѣйками, катилась по тротуару, словно два шара... На кого ни взгляни, каждый задиралъ носъ кверху, каждый, увидя бѣдняка, корчитъ презрительную гримасу. Безпрестанно раздавалось, пади-пади! и бѣдные пѣшеходы стремглавъ бѣжали на тротуары.
   Ударили къ вечернѣ; какой-то толстый дьяконъ проплылъ въ церковь. Я послѣдовалъ тоже за нимъ, чтобъ сколько-нибудь согрѣться. Но въ церкви не было только вѣтру, а холодъ былъ такой же, какъ и на улицѣ. Хотѣлъ было молиться, но молитва рѣшительно не шла на умъ... Вмѣсто сердечнаго умиленія, въ душѣ скопилась какая-то нестерпимая горечь, возбуждающая больше къ ропоту, чѣмъ къ покорности...
   Вотъ ужъ солнце быстро начинаетъ спускаться, какъ всегда зимой; вотъ снова протянулась на западѣ алая заря -- предвѣстникъ завтрашней стужи.
   Вотъ погрузилось солнце въ багровый туманъ, предвѣщающій сильнѣйшій морозъ. На прозрачныхъ небесахъ, озаренныхъ закатомъ, ярко засверкала Венера, переливаясь разноцвѣтными огнями какъ брильянтъ; рѣзкій вѣтеръ потянулъ отъ сѣвера. На дворѣ было оставаться какъ-то жутко: улицы замѣтно пустѣли, пѣшеходы торопились по домамъ, купцы поспѣшно запирали лавки, пари, шкапчики; каждый спѣшилъ подъ теплый кровъ, къ своей семьѣ, только я одинъ, безъ гроша денегъ, безъ одежи, безъ пристанища, бродилъ какъ отверженный духъ, рѣшительно неаная куда идти ночевать. Не, пойти ли на Петербургскую? Тамъ въ Плуталовой улицѣ живетъ одинъ чиновникъ, забылъ какъ зовутъ, который меня знаетъ по фамиліи... Мы съ нимъ встрѣчались въ управѣ; я даже заносилъ къ нему на домъ бумаги... Обрадовавшись открытію такого короткого знакомства, я бодро поворотилъ къ Гороховой, чтобъ пройти на Мытный мимо биржи. Но только-что я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, въ головѣ зароились несносныя сомнѣнія: да еще приметъ ли онъ меня? да еще помнить ли онъ меня? это было такъ давно, три года назадъ, даже и тогда-то мы съ нимъ только раза два видѣлись...
   Я ужъ хотѣлъ было повернуть назадъ, но куда жъ назадъ, когда все-равно: куда ни иди все за спиной будетъ задъ... Вотъ уже совершенно смерклось. Въ домахъ засвѣтились огни; затуркали по гладкой дорогѣ сани богачей, спѣшащихъ на вечера, маскарады, танцъ-класы и мало-ли куда? Счастливцы! для нихъ не существуетъ временъ года, они не вѣдаютъ ни грязи, ни стужи. Закутавшись въ дорогіе соболя и еноты, они неслись во всю прыть на тысячныхъ рысакахъ, такъ что только искры брызгали изъ-подъ копытъ, да среди утихнувшей улицы громко раздавалось повелительное -- назади! Хватаясь то за уши то за носъ, я еле добрелъ до адмиралтейства: морозъ захватывалъ дыханіе, понуждалъ бѣжать, да усталыя промерзнувшія ноги еле двигались. Я нѣсколько разъ то останавливался, то снова ворочался, зная, что иду на фуфу, на угадъ; однимъ словомъ окончательно растерялся. Но, когда я пошолъ по льду, когда со взморья началъ рѣзать какъ ножомъ вѣтеръ, и рѣшительно изнемогъ, упалъ духомъ. На дорогѣ ни души: кругомъ ледяная пустыня, да гробовая тишина ночи... Господи! вырвалось изъ глубины души моей: -- за что я такъ наказанъ? Съ отчаяніемъ повалился я на снѣгъ, разулся и началъ въ рукахъ отогрѣвать свои ноги, хукать на ихъ пальцы, обсасывать окоченѣвшія кисти рукъ. На нихъ даже растрескалась кожа и кровь сочилась. Кое-какъ отогрѣвшись, отдохнувши, я снова побрелъ дальше. Далекъ былъ еще путь, ѣсть хотѣлось страшно, а особенно чайку... Чтобы ждалъ теперь за стаканъ чаю, подумалъ я, увидя сквозь освѣщонныя окна мытнинскаго трактира профили купеческихъ бородъ съ блюдечками въ рукахъ. Семь копѣекъ, только семь копѣекъ! и этихъ нѣтъ!.. Долго я плуталъ по разнымъ захолустьямъ, по Гулярнымъ, Ординарнымъ, Наличнымъ; наконецъ попалъ въ Плуталову. Былъ одинадцатый часъ ночи, на улицахъ, хоть бы одна живая душа, только жучки и бровки, просунувши морду въ подворотню, отхватывали на разные лады. Ставни, ворота вездѣ были заперты, вездѣ погашены огни. Я сталъ стучаться во знакомыя когда-то ворота, обилъ всѣ кулаки, наконецъ съ отчаянія началъ бить въ нихъ каблуками.
   -- Кто тамъ? сердито спросилъ за воротами бабій голосъ, ожидая пока я дамъ отвѣтъ.
   -- Дома чиновникъ Охинѣйкинъ?
   -- Дома, да ты-то кто?
   -- Я его знакомый, пришолъ по дѣлу.
   Добравшись до двери Охинѣйкина, я сталъ стучаться снова изо всей силы.
   -- Какой чортъ сюда лѣзетъ? послышался за дверью голосъ, на нимъ вслѣдъ шаги, отстегнутый крючокъ зазвенѣлъ, заболтался и предо иной въ замасляномъ халатѣ, съ заспаной рожей, со свѣчей въ рукѣ предсталъ Охинѣйкинъ, приближая ко мнѣ свѣчку, чтобъ разглядѣть кто я.
   -- Вы меня конечно и не узнали... сказалъ я какимъ-то слезливо ласковымъ тономъ, потому-что видѣлъ, что рушилась и эта моя послѣдняя надежда.
   -- Да кто вы такіе? ваша фамилія?
   Я сказалъ.
   -- Убирайтесь отсюда вонъ, я васъ и не знаю!.. Какъ смѣть среди ночи безпокоить честныхъ людей! Я полицію велю привесть, чтобъ тебя какъ мазурика взяли въ часть!..
   Съ этими словами онъ захлопнулъ дверь подъ самымъ моимъ носомъ и я остался въ темнотѣ, рѣшительно не зная куда выйти.
   Куда теперь идти?.. На это я не могъ датъ себѣ никакого отвѣта: въ головѣ все перемѣшалось, колѣнки подгибались отъ усталости, въ глазахъ потемнѣло, я сталъ погружаться въ сонъ...
   -- Вставай, эй! какъ тебя, вставай! кричалъ кто-то, трепля меня за рукавъ какъ мочалку. Я очнулся и побрелъ со двора...
   -- Господа! застоналъ я зарыдавъ: -- какъ спать хочется!.. какъ ѣсть хочется, отдохнуть! Хоть бы гдѣ-нибудь была собачья конура! Но нигдѣ не было видно ни одной собачьей конуры, ни одной впадины у калитки, гдѣ бы можно было приткнуться. Всѣ калитки были заперты, всѣ заборы были утыканы гвоздями или очень высоки... Не помню, сколько времени я шолъ, шатаясь во всѣ стороны, какъ пьяный, наконецъ дома, заборы, лавки начали передо мной кружиться; я чувствовалъ, хотя смутно, что это предсмертный сонъ...
   Однако кое-какъ я очнулся, когда пошолъ по доскамъ, замѣняющимъ на Петербургской тротуары. Забившись подъ выломанныя доски кладокъ, какъ въ могилу, я дрожалъ, словно осиновый листъ; отъ внутренняго холода зубы барабанили страшно, коченѣли ноги, щипало руки, прикасавшіяся къ мерзлой землѣ. Свернувшись въ комочекъ, натянувши пальто какъ струну, я долго пріискивалъ половчѣе положенія, въ которомъ бы могли быть разомъ укрыты пальтомъ и руки съ ногами, и голова. Но чуть только потянешь одну полу, чтобъ обвернуть голову, какъ пальто затрещитъ, а другая пола сползетъ съ ногъ... Къ довершенію всего, грязная, пропотѣвшая насквозь рубашка, которую поскупились бъ больницѣ вымыть, давала себя чувствовать.
   Все это я чувствовалъ смутно, страдалъ невыносимо, скребся до крови то тутъ, то тамъ и безпрестанно ворочался. Вотъ гдѣ адъ-то настоящій, такой, какой не грезился самому Данту. Но несмотря на всѣ муки, сонъ и усталость взяли свое.
   Мнѣ пригрезилось сначала, что я въ лютѣйшій морозъ сижу попоясъ въ проруби, хочу вырваться, но ноги примерзли... Напрасно я кричалъ, стоналъ, молилъ о спасеніи, никто на меня же обращалъ вниманія... Вдругъ картина начала перемѣняться: словно изъ тумана началъ выходить рядъ освѣщенныхъ комнатъ моего дядюшки, московскаго барина былыхъ временъ. Во всѣхъ комнатахъ сновали взадъ и впередъ отлично разодѣтые гости; иные сидѣли крестообразно у ломберныхъ столовъ съ картами въ рукахъ; погруженные въ глубокую думу... Барышни, взявшись за руки, цѣлыми шеренгами расхаживали по всей анфиладѣ; около нихъ, какъ мухи около сахару, увивались завитые, раздушенные кавалеры: ловкіе военные съ неизбѣжными усами, бренчащими шпорами, гремящими саблями. Въ кабинетѣ, поближе къ буфету, жужжали какъ шмеля почтенные мужи, съ очками на носу, пряжками на фракахъ, какимъ-то козьимъ пухомъ на макушкѣ вмѣсто волосъ. Въ гостиной вокругъ хозяйки чиликали, какъ воробьи на деревѣ, молодыя дамы; чинныя старушки, графини и княгини, собравшись въ особую кучку, сердито ворчали, спорили, бранились, чавкая шамшали, пережевывали слова... У дверей стояли въ чорныхъ фракахъ лакеи, вполголоса критикуя господъ; тамъ и сямъ сновали казачки, безпрестанно подувая въ трубки, поднося ихъ господамъ въ кабинетѣ хозяина. Съ непостижимой ловкостью, изгибаясь какъ тростникъ, ходили мягко, чинно офиціанты, разносили дамамъ громадные подносы, уставленные миріадами звенящихъ блюдечекъ съ разными прохладительными. Изъ открытыхъ настежь дверей, ради уничтоженія духоты, выглядывали разныя рыла кучеровъ, конюховъ, съ бородами всѣхъ цвѣтовъ и подраздѣленій, съ сережками въ ушахъ, въ бархатныхъ поддевкахъ... Все вокругъ меня ликовало, только я одинъ метался изъ залы въ залу какъ угорѣлый, въ замаслянномъ сюртучишкѣ, въ разодранныхъ штанахъ, сапогахъ безъ подошвъ. За мною гнались цѣлыя полчища, стараясь меня выпроводить; отъ меня отворачивались дѣвицы, накрывались платками дамы, презрительно посматривали ловкіе военные, гримасничали статскіе, сердито ворчали почтенные мужи, хохотали лакеи и кучера... Я отъ всѣхъ увертывался, метался, ища выхода, какъ влетѣвшая въ комнату сова или сычь,-- мнѣ было душно, тяжко, невыносимо...
   -- Вотъ, вотъ онъ здѣсь: ловите его, да въ шею... кричали одни; неуспѣли они это сказать, какъ я былъ уже въ другой залѣ... Тутъ, тутъ, сюда! кричали переполошившіяся дамы. Въ аристократическомъ салонѣ дядюшки поднялся страшный содомъ.
   -- Какъ онъ смѣлъ сюда забраться? кто его пустилъ? да кто онъ такой? да можно ли такого оборванца пускать въ нашъ кругъ?.. Всѣ эти вопросы сыпались градомъ, повторялось по нѣскольку тысячъ разъ.
   Наконецъ всѣ закричали:
   -- Вонъ, вонъ этого плебея! Онѣ человѣкъ безъ протекціи! Онъ человѣкъ безъ связей!
   -- Уродъ собой! кричала дамы.
   -- Никакого титула! кричали графини.
   -- На морозъ его, на морозъ! кричали мужчины. Все достопочтенное собраніе кинулось на меня. Я скорѣй въ двери, слетѣлъ кувыркомъ съ лѣстницы, споткнулся объ какіе-то мостки, продавилъ доску и провалился.
   -- Ахъ!!!...
   Открываю глаза, прихожу въ себя, смотрю, -- двое городовыхъ волокутъ меня къ извощику. Побѣжали мимо дома, уходя назадъ; изъ-за нихъ открывались улица за улицей, распахнулся большой проспектъ; какъ-то кокетливо выглянула петербургская каланча словно барышня, на гребенкѣ которой ползала муха.
   Такой по крайней мѣрѣ показалась тогда каланча съ ходящимъ по балкону пожарнымъ...
   -- Кто вы такой? Вашъ чинъ, имя, отчество и фамилія? мѣсто жительства? Пенсію или какія-либо пособія получаете? что васъ довело до такого бѣдственного положенія? Не испиваете ли вы? не видятся ли вамъ чортики? Что за фантазія пришла вамъ забиться въ канаву, вѣдь вы могли замерзнуть?
   Такими вопросами закидалъ меня господинъ приставъ.
   Я разсказалъ все безъ утайки, но самой сущей справедливости.
   -- Охо-хо-хо-хо-хъ!.. глубоко вздохнулъ частный приставъ, отирая платкомъ слезы {Читатель можетъ-быть усомнится въ справедливости этого факта; но увѣряю васъ что это такъ было. Авт.}.-- Пишите!
   Какой-то ощипанный сюртукъ вооружился перомъ, сдѣлалъ должные заголовки.
   "Сего тысяча восемьсотъ пятьдесятаго года, февраля семнадцатаго дня..." и т. д., и т. д.
   Ощипанный сюртучокъ "тронулся въ путь": перо запрыгало и пошло боронить бумагу, какъ пашню...
   -- Послать скорѣе объ этомъ донесеніе сегодняшнимъ же числомъ, да отвести этого господина въ больницу.
   Я, лежа за перегородкой съ обвязанными руками и ногами, слышалъ все. Еще забылъ сказать, что сострадательные городовые долго терли снѣгомъ мои руки, ноги, носъ, щоки на дворѣ, не вводя въ комнату. Послѣ этого отмороженные члены вымазали гусинымъ саломъ, обвязали тряпками, и по снятіи допроса уложили на нары.
   -- Въ какую больницу прикажете вести, ваше высокоблагородіе? ревнулъ дежурный городовой такъ, что за нарвской заставой было слышно.
   -- Разумѣется въ ту же, откуда вчера выписали! Достало же духу въ этакіе морозы выписать бѣдняка! Погодите, голубчики!..
   Причиною филантропическихъ распоряженій частнаго, кромѣ доброты души, было отчасти и то, что онъ былъ "зубъ за зубъ" съ главнымъ докторомъ этой больницы.
   -- Опять къ намъ? да давно ли выписался? Экой пьянюшка, прости Господи, а еще благородный!..
   Такими комплиментами встрѣтилъ меня фельдшеръ въ пріемномъ покоѣ. Городовой, сдавши меня съ рукъ на руаи, вмѣстѣ съ предписаніемъ, довернулся налѣво кругомъ и ушолъ.
   -- Пилъ бы поменьше! сказалъ сердито дежурный докторъ, позѣвывая и расправляя косточки. Онъ только-что расположился задать храпака, строжайше воспретивъ фельдшерамъ будить себя, исключая, если кто придетъ изъ начальства невзначай. Этакія приказанія всегда отдавались больничными врачами въ "прежнее разумѣется время" на томъ резонномъ основаніи,-- что "легкаго" больного и фельдшеръ осмотритъ, а "труднаго" и смотрѣть нечего: безъ того умретъ.
   -- Какъ ты смѣлъ будить меня изъ-за такихъ пустяковъ?
   -- Изъ полиціи привезенъ-съ по предписанію! отвѣчалъ фельдшеръ.
   -- Покажи языкъ! во рту кисло? вяжетъ? на низъ было? подъ ложечкой не болитъ? ѣшь хорошо?
   -- У меня не то болитъ! сказалъ я, отвѣтивши на все это: у меня руки, ноги отморожены, щоки, носъ, уши.
   -- Ахъ да, я и не замѣтилъ, что на тебѣ пеленки!
   -- Ну, пойдемъ чтоли? сказалъ мнѣ презрительно банщикъ послѣ всей этой процедуры.
   -- Эхъ-ма! къ нащему берегу ничего путнаго не приплыветъ! сказалъ онъ, вводя меня въ ванную.
   -- Что за времена такія пришли! Только голь, да шишголь и лѣзетъ въ больницу на казенные хлѣбы; хоть бы одинъ денежный! замѣтила жена банщика, принимавшая больныхъ на женскую половину.
   -- Ну, одѣвайся, не ждать тебя тутъ! сказалъ сердито служитель, швырнувъ мнѣ подъ носъ больничное бѣлье, состоящее, какъ извѣстно, кромѣ нижняго, изъ трехъ колпаковъ: одинъ надѣвается на голову, а два на ноги. Халатишко мнѣ дали старенькій, двушорстный, туфли съ сбитыми задами, тогда какъ другому принятому больному и халатъ съ иголочки, и бѣлье нештопаное, и туфельхи, хоть на балъ отправляйся.
   -- Покутилъ же я, братцы, лихо въ эти двѣ недѣли! Вѣрите ли, полторы тысячи тятенькиныхъ денегъ на одномъ Крестовскомъ убухалъ!
   -- Хе-хе-хе-съ! этакому-то молодцу какъ вы, сударь, только и пожить въ свое удовольствіе-съ! Не прикажете ли въ ванную-съ, мы васъ хорошенечко помоемъ-съ. Какъ вы любите: погорячѣй, или похолоднѣй-съ?
   -- Спасибо, братцы, я только-что былъ вчера въ нумерахъ. Вы мнѣ лучше купите-ко полштофчика бальзамной; оно, знаете, необходимо начать леченіе.
   Сказавши это, новоприбывшій купчикъ вынулъ изъ кармана щегольскаго сюртучка дорогое порт-моне и выкопалъ изъ кучки депозитокъ красненькую.
   Два служителя, банщикъ съ женой бросились исполнять его волю.
   -- Сейчасъ будемъ принесено-съ, только знаете: надо съ ефтими вещами немножко быть поосторожнѣе-съ. Конечно это все можно-съ и докторъ главный даже знаетъ про эфто-съ, да все же нужно не подавать вида, хоть проформу-то леченія соблюсти.
   -- Ну ты, полѣзай въ ванную, розотѣя! сказалъ мнѣ "мой" служитель.
   Я сидѣлъ, не говоря ни слова, потому-что не могъ пошевельнуть ни рукой, ни ногой.
   -- Ну чтожъ ты, хочешь, чтобъ я тебя проводилъ? Чай полпуда грязи принесъ на себѣ? Только больницу-то гадить приходите!
   Сказавши это, служитель, какой-то изъ "безсрочныхъ", хотѣлъ схватить меня и втолкнуть въ ванну.
   -- Не трожъ, не трожъ его! Вишь онъ боленъ: за это достанется отъ доктора! замѣтилъ банщикъ.
   Служитель конечно не зналъ, что я человѣкъ благородный, чиновный, а одежда этого не показывала. Въ больницахъ, гдѣ нѣтъ половинъ "благородныхъ" и "черныхъ", гдѣ не видно подъ халатомъ кто какого званія, со всѣми, кромѣ богатыхъ, обращаются грубо, ругаютъ равно и отставнаго офицера, и чухонца, и статскаго совѣтника въ отставкѣ, и государственнаго крестьянина. Зато въ больницахъ съ подраздѣленіями на благородной половинѣ для "служащихъ" очутится иногда писецъ надворнаго суда, а на "мужицкой", черной -- статскій совѣтникъ въ отставкѣ.
   -- А можно здѣсь этакъ насчетъ того? спросилъ банщика купчикъ, плутовато подмигивая лѣвымъ глазомъ.
   -- Какъ вамъ, сударь, сказать? Все можно и все неможно! отвѣчалъ банщикъ.
   -- А что, здѣсь есть и женское отдѣленіе?
   -- Какже-съ, въ одинаковой съ мужскимъ плепорціи-съ.
   -- Чтоже, за ними сидѣлки ходятъ?
   -- Сидѣлки-съ, какже. Вы, сударь, теперь одѣвайтесь-ка, да ложитесь въ постель: неравно дежурный дохтуръ пойдетъ по палатѣ.
   -- А что, ужь я очень? спросилъ купчикъ, которому по выходѣ изъ ванной служителя успѣли уже передать полштофа.
   -- Ничего-съ, только при докторѣ лягьте.
   Объ этомъ знали и швейцаръ, и фельдшеръ пріемнаго покоя, но всѣ хранили обычное величіе, осматривали очень строго посѣтительницъ побѣднѣй и не позволяли пронести больному даже булки или золотника чаю.
   -- Батюшка, чайку-то ей крошечку нельзя ли? говорила фельдшеру бѣдная баба, кланяясь ему чуть не до земли.
   -- Нельзя, чай вредитъ больному: отнимаетъ сонъ.
   -- А булочку, хоть маленькую?
   -- Булки засариваютъ желудокъ!
   -- Возьми хоть гривенничекъ отъ меня, бѣдной, не побрезгай! фельдшеръ или швейцаръ брали по гривенничку и тогда говорили бабѣ: "булки конечно можно, только чтобы онѣ были хорошо выпечены; чай тоже можно, только не крѣпкой."
   Меня съ купчикомъ повели въ одну палату и положили рядомъ.
   -- Эхъ, какъ бы зналъ, не пошолъ бы ни за что въ больницу! говорилъ онъ, покачиваясь во всѣ стороны.-- А все Лизка проклятая! Не будь этой Лизки...
   Дальше уже онъ не могъ слова выговорить: закрылъ глаза, возясь на рукахъ служителей и заснулъ. Долго онъ отхватывалъ на всю палату, бормоча во снѣ: "Лиза, Лиза, голубчикъ ты мой..."
   -- Это кто такой шумитъ? спросилъ у фельдшера дежурный ординаторъ, прохода по палатѣ.
   -- Это delirum tremens шумитъ: въ такомъ видѣ только что привезли.
   -- Я вѣдь его осматривалъ, а не замѣтилъ, чтобы онъ былъ пьянъ.
   -- Это его въ теплѣ разобрало, ваше высокоблагородіе, а тогда еще не подѣйствовало! совралъ фельдшеръ не моргнувши глазомъ.
   Докторъ не замѣтилъ даже, что эта палата была вовсе не та, въ которую кладутъ одержимыхъ делиріумами, даже не прочелъ болѣзни на доскѣ и все сошло съ рукъ.
   Принесли лекарства намъ двоимъ -- слабительное. Фельдшеръ вылилъ въ деревянную ложку весь пріемъ кастороваго масла и пихнулъ мнѣ въ ротъ.
   -- Не хочу! сказалъ я, мыча и задыхаясь отъ ложки, воткнутой въ ротъ: -- я не желудкомъ боленъ; въ немъ и безъ того пусто...
   -- Все равно! отвѣчалъ фельдшеръ и влилъ насильно слабительное. Наливши туже порцію, но уже въ серебряную ложку, принесенную въ карманѣ, онъ предложилъ выпить моему сосѣду.
   -- Убирайся, знаешь ли куда? отвѣтилъ купчикъ.
   -- Ну, какъ вамъ угодно. Я пожалуй скажу, что принимали, только вамъ отъ этого желудокъ не очистить.
   -- Поди ты съ своимъ желудкомъ, знаешь куда?..
   Фельдшеръ вылилъ слабительное въ песочницу. Тѣмъ же порядкомъ продолжалось леченіе: больные побогаче выливали, выплевывали лекарства за кровать; больные побѣднѣе хлебали всякую дрянь черезъ каждый часъ изъ ложки общей, и для чахоточныхъ, и для чесоточныхъ.
   Дня черезъ три поутру поднялась въ больницѣ страшная суматоха, ожидали какую-то высокую особу, поэтому вездѣ скребли, мели, вытирали. Служителя, проснувшись со вторыми пѣтухами, залили весь полъ водой, подняли сырость, вѣроятно очень полезную для легкихъ, одержимыхъ чахоткой и начали зудить полъ швабрами. Раньше обыкновеннаго проснулись доктора, начальство; всѣ суетились, ожидая чего-то необыкновеннаго. Появился даже экономъ, аптекарь -- лица, которыхъ больные некогда не видятъ. Наконецъ явился самъ главный докторъ.
   -- Что, что такое? спрашивали больные другъ друга, высовывая носы изъ дверей палатъ. Надзирательница металась, какъ угорѣлая, выдавала бѣлье, которое велѣно было больнымъ сейчасъ же перемѣнить. На кухнѣ отдано приказаніе готовить кушанье "парадное", какое подается на пробу посѣтителямъ, а не такое, какъ въ обыкновенное время. Фельдшера обобрали всѣ стклянки съ микстурами "неопредѣленнаго" цвѣта и замѣнили ихъ другими: красными, жолтыми, зелеными и т. п. Изъ-подъ кровати купчика убрали полштофъ и ливерную колбасу.
   Булки были отлично выпечены; овсянка даваемая по утрамъ въ кружкахъ, вмѣсто чаю желающимъ, была просто объядѣнье,-- однимъ словомъ, все предвѣщало что-то необыкновенное.
   -- Господа, главный докторъ! главный докторъ! закричала надзирательница: -- поправьте кровати! надѣньте колпаки! выровняйте подушки! и проч., и проч. Всѣ притихли, стали у кроватей; вдругъ заслышались шаги по коридору и ясно, отчетливо произносимыя слова:
   -- Ну какъ же это можно? никогда такого съ нашей больницей произшествія не было... Вѣдь это, просто срамъ... Вѣдь это знаете можетъ дойдти... Я удивляюсь какъ вы, имѣя столько платья не распорядились... Вѣдь одежей отъ умершихъ три цейгауза до потолка завалены, а ужь сапоговъ на всѣ росты многое множество... Гдѣ тутъ лежитъ чиновникъ Страстотерпцевъ? спросилъ онъ, подходя къ нашей палатѣ.
   -- Васъ кажется зовутъ? спросилъ меня сосѣдъ съ другой стороны.
   -- Нѣтъ, тутъ вѣрно есть мой однофамилецъ.
   Въ это время вошолъ главный докторъ, со звѣздой на груди; за нимъ ординаторъ, помощникъ, экономъ, смотритель, аптекарь, даже архиваріусъ и письмоводитель. Начальства, начальства -- видимо невидимо, чуть ли не столько, сколько полагается по штату больныхъ... и эта вся огромная толпа поваляла къ моей кровати, обступила кругомъ такъ, что сдѣлалось темно.
   -- Объясните мнѣ пожалуста какъ вы прибыли во второй разъ сюда въ больницу? Кто васъ привезъ? Гдѣ васъ нашли?..
   Я, лежа подъ одѣяломъ, разсказалъ все обстоятельно до малѣйшей подробности, какъ читатель уже слышалъ. Всѣ смотрѣли на меня, выпуча глаза, пожимали плечами, дивились, словно никогда ничего подобнаго не слыхали, будто я разсказывалъ имъ о какой нибудь жаръ-птицѣ...
   -- Это удивительно! это невѣроятно! тутъ что-нибудь да не такъ!.. раздавалось отвсюду.
   Даже нѣкоторые болѣе дальновидные люди, болѣе пекущіеся о спокойствіи Россіи, задавали другъ другу шопотомъ и такіе вопросы:
   -- Ужь не шпіонъ ли онъ, подосланный англійскимъ правительствомъ?
   -- Съ чего же ему такъ шляться? спросилъ аптекарь эконома.
   -- Главное, дѣйствительный ли у него паспортъ?.. Не подскоблено ли гдѣ-нибудь? замѣтилъ таинственно смотритель письмоводителю.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ письмоводитель: -- ужь я на это, батюшка, востеръ, меня не проведешь!.. А вотъ что, продолжалъ письмоводитель, понизивъ еще голосъ: -- не подучилъ ли его кто-нибудь сыграть съ нами такую штуку, неподкупилъ ли кто-нибудь...
   -- Я и самъ такъ думаю, отвѣтилъ провизоръ изъ жидковъ, который былъ ужасный охотникъ совать носъ во всѣ дѣла и корчить изъ себя проницательнаго человѣка.
   Всѣ эти допросы, выпытыванья, догадки мнѣ нисколько не были обидны, нисколько меня не удивляли; по меня удивляло, бѣсило то, какъ эти люди, доживши до сѣдыхъ волосъ, проѣвшіе на службѣ зубы,-- наивно удивляются, невѣрять, чтобъ бѣднякъ могъ неимѣть пристанища, ночевать въ тридцати-градусный морозъ въ канавѣ?..
   Какъ, развѣ они слѣпы, развѣ не видятъ, что сотни, тысячи такихъ же голышей какъ я, шатаются по Сѣнной, по Апраксину, по рынкамъ, безъ пристанища, безъ одежонки, почти босые? Да это такая аксіома, которую всякій десятилѣтній ребенокъ знаетъ. Кто не хаживалъ по Сѣнной, по Апраксину, по Сытному, кто не наталкивался тысячу разъ на оборванныхъ, отрепанныхъ статскихъ, военныхъ, немытыхъ, небритыхъ, въ дырявыхъ сапогахъ, въ лаптяхъ, просящихъ подаянія? Загляните вы только въ демидовскій домъ трудящихся, когда бѣднымъ раздаютъ пищу, такъ вы увидите какъ процвѣтаетъ наша сѣверная пальмира... Пройдитесь по Спасскому, Конному переулку, по всѣмъ улицамъ, групирующимся между Невскимъ и Вознесенскимъ, около Садовой, такъ вы не можете не убѣдиться какое ужасающее количество бѣдняковъ обитаетъ въ столицѣ. А Петербургская, а Выборгская, а всѣ окраины города? А мы все еще мажемъ себя по губамъ какимъ-то процвѣтаніемъ градовъ и весей, отворачиваемся отъ бѣдности, неопрятности, приписывая ихъ одному только пьянству да безпутству. Вотъ наше дѣло: почитать какую нибудь газетку, гдѣ все представляется въ такомъ розовомъ свѣтѣ, заглянуть въ романъ, напичканный благопристойными рыцарями, вздыхающими у ногъ своихъ маркизъ -- да отправиться въ коляскѣ на острова, чтобъ обмачивать встрѣчныхъ пѣшеходовъ съ головы до ногъ грязью...
   На что же, спрашивается, всѣ эти медицинскія, хирургическія, медико-хирургическія академіи, клиники, лечебницы, госпитали, больницы? На что же благодѣтельное правительство тратитъ несмѣтныя суммы на разные ремонты, содержанія, починки, поправки этихъ заведеній? Кчему же оно даетъ преміи, посылаетъ на свой счетъ молодыхъ людей за границу, выписываетъ дорогихъ профессоровъ, -- для того ли, чтобъ больного безъ средствъ выталкивали въ тридцатиградусные морозы, не спроси, есть ли у него квартира, деньжонки, одежонка? Спросить надо: эти господа, окружающіе теперь одръ мой, за что тридцать-сорокъ лѣтъ сряду получали жалованье, столовыя, квартирныя? А вотъ за что: напившись отличнаго кофе, вмѣсто моціона, пролетѣть вихремъ черезъ всѣ палаты, распросить каждого томъ, о чемъ нечего и спрашивать: разумѣется больной если хоть сколько нибудь волочитъ ноги, да видитъ, что докторъ выходятъ изъ себя при малѣйшей перемѣнѣ въ больномъ къ худшему -- никогда не скажетъ правды, а только будетъ отвѣчать: "поправляюсь, ваше превосходительство! поправляюсь ваше превосходительство!" "Что за чортъ, думаешь, кого ни спросятъ, -- всѣ поправляются, а корзины съ умершими только и знаютъ что носятъ, да носятъ... Вотъ отчего и больница, какъ иныя учебныя заведенія обращаются въ богадѣльню; вотъ отчего въ первыя ложатся только, чтобъ спастись отъ голодной смерти; вотъ отчего во вторыя суютъ папеньки дѣтокъ, зная по опыту, что хоть ничему тамъ путному не выучатъ, зато будутъ кормитъ, одѣвать семь-восемь лѣтъ... Зачѣмъ поѣдаетъ столько казенныхъ денегъ вся эта арава смотрителей, ординаторовъ, архиваріусовъ, провизоровъ, экономовъ, всякой всячины? А вотъ зачѣмъ: чтобъ изъ больничныхъ тряпокъ, корпіи, бинтовъ, колоченой посуды, всякаго мусору отъ построекъ, починокъ, поправокъ воздвигать себѣ пятиэтажные дворцы на Невскомъ. Затѣмъ чтобъ изъ каждой миски, изъ каждой стклянки, банки съ мазью извлекать себѣ тѣ невинныя крохи, которыя обращаются въ стотысячные капиталы, погребаемые навѣчно въ ломбартѣ. Шатаясь по больницамъ, хворая безпрестанно отъ простуды, отъ лишеній, отъ незаслужоннаго горя, радуешься по крайней мѣрѣ тому, что и въ этихъ многоэтажныхъ памятникахъ исчезающаго казнокрадства, есть и твоя частица крови, вытянутая изъ недопитыхъ лекарствъ, недоѣденныхъ обѣдовъ и мало ли отъ чего.
   Такія жолчныя мысли роились въ головѣ моей, когда вся эта арава попечителей обступила мою кровать.
   Но это было только домашнее начальство, своя семья, которая изъ избы сору не выносила, а каково-то будутъ трястись у всѣхъ поджилки, когда явится настоящій попечитель? Уже поваръ напустилъ въ каждую миску съ супомъ чуть ли не полфунта масла, уже совершилъ закланіе такого множества куръ и цыплятъ въ одинъ этотъ день, какого не совершалъ во весь предшествовавшій годъ; уже полы вызудили такъ, что отъ сходства съ водой больные боялись по нимъ ступить; уже натопили такъ жарко всѣ печи, что вынуждены были открыть всѣ форточки. И этотъ праздникъ всей больницѣ задалъ я многогрѣшный, я отрепаный, голодный чиновничишка, ночующій въ канавахъ, продающій единственное бѣлье, чтобъ перекусить что нибудь. Могу смѣло сказать, что этимъ днемъ былъ вполнѣ вознагражденъ за вчерашній, что и царемъ этого дня былъ не главный докторъ, а я.
   Вотъ толпа схлынула, поволоклась по пятамъ его превосходительства, просыпалась по палатамъ, только остались при мнѣ знакомый читателю ординаторъ нѣмецъ, да фельдшеръ Шпринцовкинъ... Ординаторъ былъ что-то не въ своей тарелкѣ: метался изъ стороны въ сторону какъ заяцъ, позабылъ всѣхъ большихъ и только юлилъ около моей кровати...
   -- Не хотите ли чего нибудь покушать? твердилъ онъ мнѣ:-- я вамъ вопервыхъ прописалъ супъ прехорошенькій, легонькій такой, а хотите, пропишу сладкій компотъ?
   Меня изумила такая ко мнѣ внимательность, тогда какъ прежде онъ меня три мѣсяца морилъ на овсянкѣ, да на молочкѣ съ тремя глотками каши. Я поблагодарилъ и за легонькій супецъ, и за сладкій компотъ.
   -- Вотъ вы теперь усните!.. какъ хорошо теперь вамъ уснуть: вы позапрошлую ночь не спали, чай каково вамъ было сердечному?..
   Сказавши это, добрый ординаторъ самъ поправилъ мнѣ подушки и укрылъ одѣяламъ.
   -- Васъ зовутъ, васъ зовутъ ихъ превосходительство! закричалъ младшій помощникъ, выставивши свой циферблатъ изъ дверей.
   Ординаторъ Розенкноспе побѣлѣлъ какъ молоко, и подобравши подъ себя шпагу, побѣжалъ въ притруску въ коридоръ. Тамъ, одесную и ошуйю его превосходительства, стоялъ весь синедріонъ, предъ которымъ надлежало судить виновника настоящихъ бѣдствій. Розенкноспе стоялъ ни живъ, ни мертвъ.
   -- Ну, какъ же можно это дѣлать? началъ генералъ:-- и мнѣ скорбный листъ больного для выписки въ такое время, когда на дворѣ такія страшныя стужи стоятъ, мнѣ подсунуть? Вы сами могли догадаться, что я въ дурномъ расположеніи духа по случаю болѣзни Амаліи Карловны находился, и этого больного, при безпрестанномъ вашемъ напоминаніи, что онъ здоровъ, какъ бычокъ -- выписалъ...
   Докторъ, какъ видите, былъ обрусѣвшій нѣмецъ, поэтому непокорный русскій языкъ, на который хотѣли надѣть нѣмецкіе кандалы, ему не давался...
   Розенкноспе выслушалъ распеканцію съ должнымъ подобострастіемъ, и состроивши умильную гримасу, хотѣлъ показать его превосходительству, что чувствуетъ полное чистосердечное раскаяніе, только по малости чина, выразить этого не осмѣливается.
   По отзыву очевидца фельдшера Шпринцовкина, сотрудника "Клубнички", физіономія Розенкноспе выражала такую сладость, такую сыновнюю любовь къ начальству, что его превосходительство какъ нѣмецъ, не могъ не смягчиться.
   -- Ну, я васъ извиняю въ послѣдній разъ, а то хотѣлъ отнять палату и представить къ исключенію изъ больницы, какъ дурного практика.
   При этихъ словахъ Розенкноспе словно ожилъ и началъ кланяться начальнику до того быстро и низко, что чуть не перекувырнулся.
   Фельдшеръ Шпринцовкинъ, сотрудникъ юмористическихъ нашихъ журналовъ, увѣрялъ всю палату, что видѣлъ между ногами подъ самыми фалдами ликъ Розенкноспе, подбородкомъ кверху, адуратъ такъ, какъ отражается въ фотографической трубѣ...
   Докторъ съ экономомъ отправилась пробовать пищу; ординаторы палатъ во всей формѣ ожидали начальника, стоя у дверей; служителя въ милліонный разъ прометали въ проулкахъ,-- больные цѣлый часъ стояли въ колпакахъ у своихъ кроватей.
   Пробилъ часъ: всѣмъ страшно хотѣлось ѣсть,-- и начальству, и больнымъ, а попечитель не являлся. Вдругъ послышался стукъ приближающейся кареты; запыхавшійся вахтеръ бросился къ главному доктору.
   -- Попечитель! попечитель! раздалось съ параднаго крыльца и все затихло.
   На лѣстницу восходилъ впереди всей свиты стройный мужчина среднихъ лѣтъ, съ благородной осанкой, съ двумя звѣздами на груди. Куда дѣвалось въ эту минуту все величіе главнаго доктора, какой ничтожной звѣздочкой показалась всѣмъ его звѣзда передъ созвѣздіемъ его высокопревосходительства. Онъ въ эту минуту былъ ничтожнѣе самого фельдшера Шпринцовкина, а ужь помощникъ его, экономъ съ брюхомъ, смахивающимъ на глобусъ географическаго общества, были чистыя букашки. Взглянувши прежде всего на потолки, его высокопревосходительство пошолъ по палатамъ, поздоровался съ больными, наконецъ вошолъ къ намъ...
   -- А гдѣ лежитъ чиновникъ Страстотерпцевъ? спросилъ онъ чуть слышно.
   Я вздрогнулъ, перепугался: какъ-то совѣстно, господа, бѣдному человѣку быть предметомъ всеобщаго вниманія.
   -- Здѣсь, ваше высокопревосходительство, отвѣтилъ Розенкноспе, сдѣлавши скачокъ отъ двери до моей кровати.
   -- Гдѣ именно?
   -- Подъ No 87, ваше высокопревосходительство, 17 Февраля 185... ульцера, порція слабая, лепеталъ со страху не помня что, ординаторъ Розенкноспе.
   Попечитель вскользь взглянулъ ему въ глаза, видитъ что "чисты" -- успокоился.
   -- Позвольте васъ спросить, почему этотъ больной былъ выписанъ въ такую стужу, тѣмъ болѣе бѣдный? почему ваше превосходительство не полюбопытствовали справиться, есть ли у него теплая одежда, деньги, наконецъ есть ли еще квартира?
   Съ такимъ вопросомъ на французскомъ языкѣ обратился попечитель къ главному доктору, совершенно не подозрѣвая, чтобъ кто-нибудь изъ двадцати больныхъ могъ понимать этотъ языкъ.
   Вообще люди высшаго круга и высокоученые люди, какъ-то: нѣмцы, доктора, думаютъ, что русскій человѣкъ ни въ чемъ ни аза въ глаза не смыслитъ, я въ присутствіи цѣлой сотни людей совершенно свободно, во всеуслышаніе высказываютъ свои служебные секреты на французскомъ или нѣмецкомъ языкѣ.
   -- Я, ваше высокопревосходительство, отвѣчалъ главный врачъ пофранцузски:-- выписалъ этого больного по его собственному желанію.
   -- Какъ это по его собственному желанію?.. Человѣкъ безъ сапоговъ ходитъ, ѣсть нечего и будетъ имѣть собственное желаніе изъ чистыхъ, теплыхъ комнатъ, отъ казенной пищи, обуви, одежи бѣжать на морозъ въ тридцать градусовъ.
   -- Ординаторъ Розенкноспе такъ по крайней-мѣрѣ мнѣ передалъ... отвѣчалъ оторопѣвшій генералъ, совершенно позабывши съ испугу, что простилъ ему всѣ вины, и прошедшія и грядущія...
   Отъ этихъ словъ ординатора словно ожгло, словно его кто уязвилъ булавкой въ самую нѣжную, самую чувствительную мякоть...
   Положеніе его, по мнѣнію Шпринцовкина, было въ самомъ дѣлѣ ужасно. Онъ только что ощутилъ сладость чувствъ человѣка прощеннаго, только что оцѣнилъ всѣ прелести хорошаго жалованья, казенной квартиры, когда чуть ихъ не лишился, и вдругъ всю вину докторъ сваливаетъ на него.
   -- Ординаторъ Розенкноспе, пожалуйте сюда! Онъ уже бѣдняга спрятался подальше, въ самую глубь свиты; а теперь долженъ былъ продираться между брюхомъ эконома и смотрителя, твердыми какъ долото бедрами вахтера и аптекарскаго провизора. Прищемивши свои фалды, онъ насилу выдрался изъ толпы и предсталъ передъ попечителемъ.-- На какомъ основаніи вы увѣряли, что этотъ больной самъ желаетъ выписаться?
   -- Не то чтобы желалъ... по крайней-мѣрѣ, ваше превосходительство, не противился...
   -- Не противился, ваше высокопревосходительство, отвѣтилъ главный врачъ, ухватившись за эту мысль.
   -- Вы желали выписаться сами? спросилъ меня попечитель порусски.
   -- Самъ пожелалъ, ваше высокопревосходительство, отвѣтилъ я отрывисто.
   -- Такъ-таки сами и просили? Да чтожь была вамъ за охота идти на явную смерть?..
   -- Такъ-таки, самъ и попросился: фантазіи такая пришла, ваше высокоп--ство, повторилъ я настойчиво, желая поскорѣй положить конецъ этой тяжолой для всѣхъ сценѣ и избавить отъ отвѣтственности и главнаго врача Зюссешпейзе, и ординатора Розенкноспе, и эконома, у котораго съ испуга глобусъ замѣтно уменьшился въ объемѣ, и смотрителя, и всѣхъ тѣхъ, которые такъ дорожатъ своими насиженными мѣстечками, трясутся, дрожатъ за свое дрянное, милому ненужное существованьице...
   -- Радостная улыбка просіяла на всѣхъ лицахъ: у всѣхъ отлегло отъ сердца; вокругъ меня стало какъ-то свѣтлѣе, словно разлилась заря... Всѣ пріободрились, морщины на лицахъ расправились, въ безмолвной доселѣ какъ могила толпѣ поднялся похожій на шелестъ листьевъ шопотъ, превратившійся въ глухой говоръ. Самъ попечитель кажется былъ радъ-радешенекъ, что дѣло кончилось пустяками. На меня и онъ и всѣ стали смотрѣть какъ на чудака, которому вздумалось ни съ того ни съ сего забиться въ канаву, попроситься на выписку въ такіе холода!..
   -- Вѣдь мы, ваше высокоп--ство, никого не имѣемъ права силой удерживать въ больницѣ; не гонимъ противъ желанія вонъ, да еще въ морозы, а если хочешь выписываться -- выписывайся! Ты долженъ лучше знать, есть ли тебѣ гдѣ пріютиться; каждый самъ объ себѣ долженъ заботиться.
   Такую мысль выразилъ попечителю главный докторъ, который теперь какъ-то больше вошелъ въ свою превосходительную сферу, и какъ человѣкъ съ чистою совѣстью, былъ даже нѣсколько фамильяренъ съ его высокоп--ствомъ.
   -- Чудакъ должно быть этотъ чиновникъ, сказать весело смѣясь попечитель:-- вѣрно страшно испиваетъ сердечный?..
   -- Испиваетъ,-- да еще какъ, ваше высокоп--ство, осмѣлился подать свой голосъ ординаторъ Розенкнсопе:-- и въ больницу привезли съ полуштффомъ...
   -- Дайте ему одежонку-то, да и денегъ тамъ сколько нибудь.. Внесите въ смѣту...
   -- Дамъ, дамъ, ваше высокоп--ство, изъ своихъ дамъ!.. сказалъ докторъ, провожая начальника до кухни.
   -- Пойдемте Висаріонъ Елеазарычъ, весело сказалъ экономъ своему помощнику:-- слава-богу, все кончилось благополучно.-- Побѣжимте, кто кого обгонитъ?
   И оба жиряка пустились дробной рысцой наперегонну; чтобъ успѣть опередить попечителя, эконому мѣшало брюхо, а у кругленькаго какъ боченокъ помощника были ножки коротка.
   По уходѣ начальства всѣ больные на меня возстали... Самъ сотрудникъ "Клубнички" замѣтно охладѣлъ ко мнѣ.
   -- Пьяницъ приводятъ, что пропиваютъ все съ себя, въ канавахъ ночуютъ, да потомъ за нихъ же и главный докторъ, и все начальство отвѣчай!
   Такъ язвительно на мой счетъ говорилъ одинъ чахоточный изъ крѣпостныхъ другому какому-то дворовому человѣку.
   -- Срамъ какой на всю больницу пошелъ, отвѣчалъ тотъ:-- а еще господами, называются, чины имѣютъ! Да этого простой мужикъ не сдѣлаетъ.
   Оба собесѣдника ужасно какъ низкопоклонничали, нетолько передъ докторами, даже передъ служителями: помогали имъ застилать кровати, мести полы, носить лотокъ съ обѣдомъ изъ буфета въ палату. Господа доктора позволяютъ больнымъ прислуживалъ, и видя, какъ слабый больной напрягаетъ послѣднія силенки, таща за одинъ край тяжолый лотокъ съ мисками, необращаютъ на это ни малѣйшаго вниманія, будто не видятъ. Бѣдные же отставные чиновники, какъ люди болѣе деликатные, помогаютъ фельдшерамъ писать доски, вести списки, считать и записывать порціи и т. п. За это г. фельдшеръ иногда тайкомъ выпишетъ въ праздникъ своему благопріятелю ординарную порцію, или крематумъ амаре...
   Попечитель уѣхалъ и объявилъ, что остался всѣмъ отлично доволенъ. Въ первые минуты восторга главный докторъ и Розенкноспе съ полчаса сидѣли около меня, распрашивали подробно о моей болѣзни, о домашнихъ дѣлахъ, предлагали ординарную порцію, но потомъ, когда кто-то, желая подслужиться, растолковалъ имъ, что я причиной всей передряги -- стали на меня коситься. Пока еще были подъ вліяніемъ робости, то ворчали, да хмурились только; а когда визитъ попечительскій улетучился у всѣхъ изъ головы, стали меня ненавидѣть и даже преслѣдовать.
   -- Што полюшаетъ "этотъ больной?" спросилъ сердито у фельдшера ординатовъ.
   -- Супъ съ курицей и компотъ.
   -- Это возбуждаетъ жаръ... Дать ему четвертую порцію, овсяный супъ!..
   Я продежурилъ двѣ недѣли на овсяномъ супѣ, чувствуя волчій апетитъ. Отмороженныя части начали совсѣмъ уже заживать, но мнѣ строжайше было воспрещено вставать съ постели... Это страшное мучительное положеніе лежать и лежать цѣлые дни человѣку здоровому внутренне, чувствующему неодолимую потребность въ моціонѣ, въ чистомъ воздухѣ, хоть въ коридорномъ. Вотъ отчего простолюдины боятся больницъ, какъ чумы, вотъ отчего идутъ въ нихъ съ полной увѣренностью, что оттуда имъ не выйти. Ну какъ человѣка, всю почти жизнь проведшаго на чистомъ воздухѣ, въ полѣ, вѣчно работающаго, положатъ въ числѣ двадцати человѣкъ въ палату, вѣчно проспиртованную разными мазями, пластырями, вонью отъ брошенныхъ бинтовъ, отъ разныхъ-разностей?.. Онъ еще чувствуетъ желаніе походить, побродить, потомъ отдохнуть, а его кладутъ на весь день, на всю ночь, закутываютъ въ одѣяло. Ему, привыкшему отъ пеленокъ по десяти разъ въ день жевать чорный хлѣбушко, даютъ на цѣлые двадцать четыре часа такія двѣ булочки, какими развѣ насытишь воробья, а не человѣка... Вдругъ желудокъ его, съ трехъ фунтовъ крутого чорного хлѣба, четырехъ корчагъ щей и каши, переходитъ на двѣ тарелочки овсянки, особенно больничной, изъ которой, начиная отъ эконома и смотрителя, и кончая вахтеромъ и поваренкомъ, каждый что-нибудь украдетъ... Ну, и остается въ ней только одна соль и овсяная шелуха!..
   Не говоря о трудно больныхъ, которые, мимоходомъ говоря, довольно рѣдко въ больницахъ и вылечиваются, развѣ можно такъ кормить средне-больныхъ, легко-больныхъ, а тѣмъ болѣе изъ простолюдиновъ? Есть ли физическая возможность пролежать мѣсяцъ, два въ больницѣ безъ собственной копѣйки? Мнѣ скажутъ, конечно есть: курскій крестьянинъ три недѣли пролежалъ подъ стогомъ сѣна, занесеннымъ снѣгомъ...
   А!.. съ этажъ я согласенъ! такъ, можно!.. Но можно ли ровнять "комплексно" орловскаго, курскаго, ярославскаго мужика съ комплекціей нѣмца изъ какого-нибудь Мекленбургъ-Стрелица и Рейсъ-Грейцъ, Рейсъ-Шлейцъ, Рейсъ-Эберодорфъ-Левенштейна?.. Вотъ отчего больные и мрутъ въ больницахъ, какъ мухи, вотъ отчего и отправляются они такъ часто на Смоленское, на Волково и пр. Да, не отъ невѣжества докторовъ, какъ думаютъ нѣкоторые, а отъ діеты, отчасти отъ ограниченнаго круга лекарствъ, которые не переходятъ извѣстной цыфры... Кормить такъ, чтобъ только не уморить съ голода, незначитъ ли коротать жизнь человѣка!..
   Вотъ какія ядовитыя мысли приходили мнѣ на умъ, когда я, ни за что-ни про что, пролежалъ связанный двое сутокъ на постелѣ. И это вѣроятно невзначай случилось на дежурствѣ Розенкноспе.
   Дѣло было вотъ какъ: ни съ того ни съ сего, чахоточный изъ крѣпостныхъ началъ ругать меня при всей палатѣ. Отчего онъ сдѣлалъ это именно на дежурствѣ Розенкноспе, мнѣ неизвѣстно... Я не вытерпѣлъ... Прилетѣлъ на шумъ обличительный поэтъ Шпринцовкинъ, доложилъ дежурному...
   -- Кто у фасъ терется! спросилъ дежурный у палаты.
   Указали на меня.
   -- Я не думалъ драться, отвѣчалъ я: -- а только повозилъ...
   -- Кто фы такой? какъ ваша фамилія?
   -- Будто вы не знаете?..
   Это его взорвало.
   -- Онъ, бѣдный, немножко помѣшался... Поставить его на полчаса подъ души!
   Меня потащили на страшное истязаніе: цѣлый часъ лили на голову, на тѣло холодную, какъ ледъ, воду. Я оралъ чуть ли не на весь Петербургъ, но никто не обращалъ на это ни малѣйшаго вниманія, полагая, что я помѣшанъ, что мнѣ это полезно.. Пролежавши три дня, я настоятельно сталъ проситься на выписку, тѣмъ болѣе, что сдѣлалась на дворѣ оттепель.
   -- Не будете теперь ночевать въ канавахъ "съ умысломъ", да приносить жалобы полиціи? спросилъ Шпринцовкинъ, вѣроятно слышавшій эту басню отъ людей повыше.
   -- Не буду! не буду! не буду!
   Дѣло было вотъ какъ: добрый и вмѣстѣ дѣльный частный приставъ донесъ о случившемся со мной по начальству. Дошло до губернатора, который не пуская дѣла въ опаску, келейно, у себя на балу, разсказалъ это происшествіе. Всѣ досыта похохотали надъ чудакомъ, чуть не замерзшимъ такимъ страннымъ образомъ, а попечитель этимъ обидѣлся и горячо взялся за дѣло. Меня выписали; дали мнѣ синее ветошное пальто съ оранжевыми полами и коричневыми рукавами, чорный сюртукъ въ "сѣрыхъ яблокахъ", въ родѣ того, какъ бываютъ лошади въ гусарскихъ полкахъ; бѣлье, очень теплое отъ тройныхъ заплатъ; выростковые сапоги, вѣроятно, съ умершаго гвардейскаго тамбуръ-мажора, и три рубля денегъ.
   Такъ вотъ какъ было прежде, милостивые государи.

Петръ Горскій.

"Эпоха", NoNo 1--2, 1864

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru