В одиннадцатом часу вечера, в феврале 1917 года, по Коджорской дороге вниз к Тифлису бесшумно неслась великолепнейшая открытая машина. Два белых как мел сектора света от фонарей врезывались в ночь, выхватывая из темноты скалы, обрывы, придорожные деревья, спящую саклю. Россыпью огненных звезд внизу полыхал Тифлис, исчезая на мгновение, чтоб за следующим поворотом сверкнуть еще ярче и крупней. Опытный шофер привык весь этот стремительный спуск делать в пятнадцать минут. Ко дворцу надо было поспеть ровно в половину одиннадцатого. Оставалось еще четыре минуты. Уже промелькнули смуглые огни духанов, и звуки заунывной зурны остались наверху. Влажный и пахнущий фиалками ночной воздух гор сменился дыханием города.
Сидевший в машине, откинувшись в угол, очень высокий человек плотнее запахнулся в бурку и надвинул низкую папаху. Ни того ни другого он носить не умел, но верховному главнокомандующему кавказскими армиями неудобно было на выезд не одеваться по-кавказски. Эта вечерняя прогулка предпринята была его высочеством для того, чтобы оно могло собраться с мыслями и суммировать, как оно любило выражаться, впечатления дня достаточно неприятные.
Впрочем, в Тифлисе ничто не могло быть для его высочества приятным, потому что неприятен был основной фон всех здешних впечатлений, самый факт пребывания здесь был очень неприятен. С тех пор как его величество Николай Второй соизволил принять на себя верховное командование всеми русскими армиями -- как об этом писалось в газетах -- или с тех пор как этот Гришкин помазанник зазнался до того, что забыл свой полковничий чин, как о том же факте мыслило его высочество, в полном, как оно не без основания полагало, согласии с московским дворянством, высшим генералитетом и всем, за исключением самого императора и его семьи, домом Романовых, -- с тех пор желчная обида отравляла существование его высочества.
Чем выше были титулы, чем неограниченней была предоставленная ему над Кавказом власть сатрапа, чем больше пил за здоровье победоносной кавказской армии император и чем милостивее были извещавшие об этом телеграммы и рескрипты, тем было очевидней, что все это -- только маскировка опалы.
Мечта захватить Константинополь с суши, волновавшая его высочество вначале, как возможность превратить свое унижение в неслыханную славу освободителя Царьграда и таким образом расчистить себе путь к престолу, -- оказалась неосуществимой при первом же ознакомлении с состоянием Кавказского фронта. К тому же к еще не взятому Константинополю уже тянулись толстопалые лапы Распутина и красные от нервной экземы руки императрицы. Брать Царьград для них -- это было слишком для больной печени его высочества.
Мечта отплывала -- оставались заботы и тревоги фронтовых буден, особенно тяжелых на Кавказе. Недостаток снарядов, провианта, фуража и транспорт, транспорт, транспорт -- верблюжий, ишачий, человечий -- без дорог, по горам, -- срывал всякую мысль о какой бы то ни было сколько-нибудь приличной стратегии.
-- Фарс, а не фронт! -- справедливо говаривало его высочество.
На этом основном, достаточно неприятном фоне ежедневно вставали все новые неприятности. Сегодня была особенно крупная: англичане, не удовлетворяясь успехами генерала Арбатова, требовали немедленного наступления на Урмийском направлении на Банэ, для облегчения их диверсии на Багдад. Вследствие этого его высочество, во-первых, должно было вспомнить о существовании урмийского направления, совершенно им забытого направления, потому что если для сумасшедшей идеи брать Константинополь с суши могли пригодиться трапезундское, эрзерумское и, пожалуй, ванское направления, то уж захудалое урмийское даже стратегам сухопутного похода на Константинополь ни на что не могло понадобиться; во-вторых, его высочество, считавшее себя величайшим патриотом великодержавной России, лишний раз почувствовало, что Россия, то есть десятки миллионов пудов ее мужичьего мяса со всеми костями и кожей, запродана англичанам. Посол Англии и Петрограде сэр Бьюкенен не стеснялся давать это чувствовать, так же как и представитель английского командования при его высочестве полковник Ковейль.
Если его высочеству мыслилось какое-либо наступление, так это на Ванском направлении -- с перспективой пройти к Евфрату. Несмотря на то, что после сдачи Битлиса 25 июля 1916 года положение и здесь было непрочно -- его высочеству казалось, что Ван, столица турецкой Армении, может возместить неудачу с Константинополем. Две идейки, не такие блистательные, как константинопольская, но такие же, как она, гнилые, улыбались его высочеству. Первая идейка: "нам нужна Армения без армян". Она достаточно исправно проводилась в жизнь и наполовину уже осуществилась: провокация национальной резни между горцами -- курдами и долинными землепашцами -- армянами, внезапные фиктивные отступления, беженство и гибель многотысячных масс уже основательно очистили турецкую Армению от армян, покрыв трупами весь путь от русского Игдыря, через Сувалан и Бегри-Калу к Ванскому озеру. Нужная его высочеству турецкая Армения была уже почти без армян, но потеря Битлиса заставила очистить и Ван. Его высочество предполагало захватить Ван и Битлис снова, чтобы осуществить вторую идейку: пробиться к Евфрату и создать в его бассейне евфратское казачество, переселив туда донцев и кубанцев и ассимилировав уцелевших от резни курдов. Уж если где наступать -- то именно на Ванском направлении.
Эти замыслы ликвидировались английским приказом наступать на Урмийском направлении.
Никаких выгод наступление на Урмийском направлении не сулило. Нелепость его была очевидна. Без особого напряжения памяти его высочество вспомнило командующего урмийским отрядом генерала Буроклыкова: маленького, сытенького старичка, который, будучи приглашен к завтраку, после того как он представлялся его высочеству, усиленно пожирал эклеры и даже при этом слизнул с пальцев выдавленные сливки. Сладкоежка! И еще о чем-то он усиленно хлопотал?.. Да! О добавочных грузовиках. Ковры вывозить собирается, шельма! -- тогда же догадалось его высочество. И с таким генералом вести наступление? А заменить его поздно И кем? А войска? А транспорт, транспорт! Этот транспорт! О том же, чтоб не исполнить английский приказ, -- нельзя было и думать. Приказ о наступлении был уже послан.
Тридцати минут вверх на Конджоры и пятнадцати вниз было слишком мало, чтобы "суммировать" все эти неприятные мысли. Его высочество катилось вниз в еще более смутном настроении, чем подымалось вверх.
Тифлис сверкал своей огненной россыпью все ярче, все ближе. Его высочество приняло молодцеватый вид, что достигалось некоторым выпячиванием, уже от природы выпирающей, наследованной от королевских немецких кровей, нижней губы.
Автомобиль лихо влетел в Сололаки по асфальтовой мостовой, в звон и свет ресторанов, где бесновался тыл и кутили заезжие фронтовики, круто срезал Эриванскую площадь, где его высочество отдало честь восторженно встречавшему его в лице городового населению, и через полминуты, ровно в половину одиннадцатого, остановился у дворца, где жили когда-то кавказские наместники -- князь Голицын и граф Воронцов, а теперь была резиденция его высочества.
Его высочество журавлиным шагом вымахнулось из машины и, сбросив бурку на руки красных гайдуков, взметнулось по лестнице.
Уже на втором повороте его обдал кислый запах разогреваемых на кухне в подвале, к ужину дворцового конвоя, русских щей. Его высочество брезгливо вздернуло ноздрями. Не то чтобы оно не любило щей. Наоборот, отведывало их не без удовольствия на патриотических обедах, особенно в Москве. Но то были московские щи, а это -- тифлисские. В Москве они пахли престолом, а здесь -- опалой. В Москве они возбуждали непомерные мечты, здесь они лишний раз напоминали, что мечты эти в отлете. За тифлисскими щами нервному воображению его высочества чудилась чуть ли не демонстрация, чуть ли не крамола. Конечно, дворец был провинциальной стройки, хотя и знаменитого какого-то архитектора, и вопросы вентиляции не были еще разрешены во время его сооружения. Но все же... опять щами пахнет.
Отшагав несколько комнат по красным дорожкам, его высочество вступило в собственный кабинет.
Это была длинная и высокая комната. Русский дух разгулялся в ней неудержимо. Стены от пола до потолка и весь потолок были покрыты деревянной резьбой и русском стиле. Мало того, по стенам были развешаны расшитые руками костромских, вологодских, и тамбовских крестьянок полотенца с красными, синими и черными петушками, избушками, елочками по концам и длинными, плетенными на колышках, кружевами. Мало того, под полотенцами были развешаны резные деревянные и серебряные с надписями славянской вязью блюда и тарелки -- приношения верноподданных бывшим наместникам. Но и этого мало: между блюдами и тарелками высовывались огромные рога убитых на праздничных охотах оленей и туров, загонявшихся прямо под дула винчестеров царей и наместников.
Прежним наместникам, организаторам всей этой патриотической роскоши, конечно, казалось, что этот кабинет -- рассадник русской культуры на Кавказе. Его высочеству этот кабинет напоминал зал ресторана Крынкина в Москве, на Воробьевых горах. Его высочеству было совершенно очевидно, что вкусы блаженной памяти его двоюродного брата императора Александра Третьего и всей его эпохи трогательно совпадали со вкусами московских купцов даже не первой гильдии, что несомненно свидетельствовало об "единении царя с народом". Но сейчас его высочество раздражали все эти резные и вышивные петушки, избушки и елочки: ему казалось, что они невыносимо пахнут щами.
В глубине комнаты стоял огромный письменный стол, заставленный письменными принадлежностями того же, что и сама комната, стиля. Тут было и сибирское шитье, и уральская яшма, и дагестанское серебро с чернью, как будто все края Российской империи покорно снесли сюда дары своего каторжного и зачастую бессмысленного труда.
Бросив папаху на стол, его высочество распахнуло дверь на балкон, выходившую в сад. В кабинет ворвалась музыка ресторанов, сквозь которую слышалась далекая зурна. Мотив популярного марша "Под звуки лихих трубачей" несколько развлек его высочество. Оно подошло к зеркалу. Вплоть до верхней перекладины в зеркале, отразилась сухая, длинная, как жердь, фигура его высочества. Длинная рука, согнувшись острым углом, зацепилась костлявым пальцем за пуговицу. Голова дернулась и повернулась в три четверти. Этот поворот его высочество находило наиболее портретным. Но лицо? Трудно было придать ему давно искомое "императорское" выражение. Мелковаты и незначительны были черты лица его высочества. Что бы ни задумало соорудить из них его высочество -- властность, высокомерие, надменность, милостивую улыбку, -- выходила одна и та же гримаса мелкой хищной птицы. На подзеркальнике лежал журнал -- не первой свежести -- с многокрасочным героическим портретом его высочества на обложке работы знаменитого художника. На коне, под стягом, с простертой рукой, во главе предполагаемых вне обложки войск, а внизу -- пушки, дым от пушек, под ногами лошади -- вражеские знамена, -- оригинал явно отставал от обложки.
-- Теперь не поместят! -- пробурчало его высочество, взглянув на журнал, и с болью перечитало подпись: "верховный главнокомандующий всеми русскими армиями...".
С журнала глаза его высочества перескочили на часы, стоявшие на подзеркальнике. Тридцать три минуты одиннадцатого! А Орлова еще нет! Но прежде чем его высочество успело разгневаться, с улицы донесся знакомый сигнал орловского автомобиля, и едва его высочество успело сесть за стол и принять позу обремененного мыслями государственного деятеля, в дверях кабинета показался непомерной толщины, тяжело дышащий коренастый человек, торопящийся, насколько позволяло ожирение сердца.
Его высочество встало Орлову навстречу, протянуло длинные пальцы похожей на крыло летучей мыши костлявой руки и, брезгливо почувствовав, как они погрузились в широкую, мягкую и горячую, как булка, ладонь Орлова, теми же пальцами указало на кресло против себя.
Помощник наместника и начальник собственной его высочества канцелярии генерал Орлов сел, тяжело дыша, и отер пот с лица, мгновенно взмокшего, большим батистовым платком.
Две пары глаз -- сухие, старчески острые его высочества и хитрые, заплывшие жиром, Орлова -- всверлились друг в друга.
Глухая борьба шла между этими двумя людьми, по внешности необычайно похожими на Дон Кихота и Санчо Пансу. Дальше это сходство ограничивалось только тем, что роль доброй ключницы, поручившей Дон Кихота заботам и наблюдению Санчо Пансы, в данном случае играла императрица. Его высочеству хорошо была известна эта роль его оруженосца, и потому уже один вид Орлова приводил его в немое бешенство. Орлов был не умен, хитер и дальновиден и всячески старался не дать никакого повода прорваться наружу этой реакции его высочества.
-- Разрешите доложить, ваше высочество, -- начал Орлов, отдышавшись и дав время его высочеству подавить первый приступ бешенства.
-- Потом! -- оборвало его высочество. -- Что вызнаете об Урмии?
-- Озеро Урмия, ваше высочество, замыкает с юга треугольник, образуемый им, Ванским озером и Севанским, оно же Гохча. Оно отличается необычайной соленостью, плотностью воды...
Все это Орлов прочитал в переведенной с английского книге.
-- Не то!.. Что дальше?
Орлов посмотрел на свой живот и продолжал:
-- Человек средней плотности не сразу может окунуться в него.
-- Не то! Не то! -- уже начинало гневаться его высочество. -- Кто там живет?
-- Персы, ваше высочество.
-- Еще?
-- Айсоры, ваше высочество.
-- Это что?
-- Бывшие ассирийцы, ваше высочество, которые на барельефах в берлинском музее. Отличаются низким ростом, длинными бородами и вообще волосатостью. Правление имеют такое же, как у нас.
Его высочество удивленно вздернуло брови.
Орлов пояснил:
-- Глава государственной власти и глава власти духовной, ваше высочество, у них соединяются в одном лице, именуемом Маршимун и имеющем местопребывание в Дильмане. Маршимун недавно был убит нашими войсками.
"Это он, чтоб злить меня, нарочно на распутинского помазанника намекает", -- мелькнула у его высочества мысль, но, взглянув на сонное лицо Орлова, оно успокоилось.
-- Эти ассирийцы с нами воюют?
-- Никак нет, ваше высочество. Они -- кочевники. Они кочуют по своим древним могильникам.
-- Буроклыков дурак! -- крикнуло его высочество. -- Сладкоежка! Из возможных союзников делает врагов! Затребовать объяснения по поводу убийства этого Марья... Марму...
-- Маршимуна, ваше высочество.
-- К карте!
Его высочество выскочило из-за стола и в два-три шага оказалось перед картой Кавказского фронта, усеянной флажками, и пальцем, выпрыгивающим из ладони, стало водить по линии фронта.
-- Трапезунд -- Эрзерум -- Ван. Ага! -- Вот Урмийское озеро. А что между Трапезундом и Эрзерумом? Между Эрзерумом и Ваном? Фронт?
-- Никак нет, ваше высочество.
-- Между Ваном и Урмией?
-- Были сторожевые посты. Сняты после падения Битлиса.
-- Где фронт? Нет фронта! Фарс, а не фронт! Что такое Банэ, куда мы наступаем?
-- Селение, ваше высочество.
-- Дорога туда?
-- Озером до Гейдерабада, ваше высочество, потом на Караверан, через персидский Курдистан на Саккиз и далее, через Калиханский перевал, на Банэ. Генерал Буроклыков будет бить с фланга Исханбея, отступающего под давлением генерала Арбатова.
Орлов коротеньким пальцем тыкал в карту вокруг Урмийского озера, показывая называемые места с точностью весьма приблизительной. Только вчера в штабе его высочества все это показывалось им на десятиверстке, но на этой карте все сжалось до неузнаваемости. Но Орлов знал, что его высочество запомнило еще меньше, чем он.
При слове "Курдистан" его высочество насторожилось. Вчера оно прошло мимо его ушей.
-- Курдистан? Там есть курды?
-- Там есть курды, ваше высочество. Персидские курды.
-- Курды...
-- Независимое племя, ваше высочество.
-- Что значит: независимое племя? Таковых не бывает.
-- Они не платят податей персидскому шаху, ваше высочество.
Его высочество зашагало по ковру.
-- Тем лучше... Тем лучше... Курды... Это начинает меня интересовать.
Нервное воображение его высочества заработало. Если не удалось евфратское казачество, может быть, удастся караверанское? Курды -- везде курды...
-- Буроклыков выступил?
-- Сведений еще не имею, ваше высочество.
Его высочество продолжало шагать. Пока оно шагало, Орлов скромно стоял в углу, сложив рыхлые руки на непомерном животе и не выпуская из-под мышки туго набитого портфеля.
-- Ваше высочество!
Оно не слышало.
"Выродок! -- думал Орлов, наблюдая его. -- Закаченный череп, губа торчит, а рост-то, рост! Как береза на болоте! И ничего не знает. Ничем не интересуется. Книг не читает. Императором хотел быть! Оскудела семья Романовых. Доклада боится! Погоди, я тебя угощу! Хорошенькие вести с фронта. Из Петрограда не лучше. Долго ли он будет шагать?"
Орлов посмотрел на часы. Было уже близко к одиннадцати. К одиннадцати Орлов привык уже быть у дамы своего ожиревшего сердца, тифлисской красавицы, Нины Георгиевны. Опоздает!
Искоса поглядывая на Орлова, его высочество вперемежку с мечтами о караверанском казачестве, в свою очередь, думало об Орлове:
"Соня! Обжора! Кутузову подражает! Никакого государственного размаха! Туша, набитая соломой! Никаких планов! Карьеру делает на шпионстве! Гессенский клоп! Опять присосется со своими канцелярскими докладами!"
-- Что у вас там? -- резко остановился он перед Орловым, кивая головой на его портфель. -- Что-нибудь важное?
-- Разрешите доложить, ваше высочество.
-- Докладывайте.
Они вернулись к столу и сели на прежние места.
-- Генерал Воропанов, генерал Пирогов, генерал Буроклыков, ваше высочество, пишут...
-- Сводку! -- оборвало его высочество.
"А, ты так? -- внезапно озлившимися глазами взглянув на его высочество, подумал Орлов. -- Сводку так сводку!"
-- В армиях, ваше высочество, неблагополучно.
-- Опять транспорт? Я просил ишачьими вопросами меня не беспокоить.
"Ишачьими вопросами"? -- регистрировал где-то у себя в желчи Орлов и с напускной кротостью возразил:
-- Не в транспорте дело, ваше высочество. Дело в настроениях армий.
-- У моих армий должно быть только одно настроение: вперед, на врага!
-- Имеются и другие настроения, ваше высочество.
-- Агитация социалистов! Выловить и перевешать.
-- Социалистов мы вылавливаем, ваше высочество. Метехская тюрьма переполнена. Солдаты волнуются, ваше высочество.
-- Плохо кормите! Сколько раз я вам говорил, что солдат -- это ноги, живот и ружье! Ноги солдата должны быть обуты, живот -- набит, ружье -- заряжено. Тогда -- победа!
-- Ежедневная дача улучшена, ваше высочество. Выдается вермишель. Соль поступила на фронт в достаточном количестве.
-- Ну и что же? Не едят вермишели? Бульона к ней требуют? Гренков с сыром? Салфеток? Мадеры?
Выждав, пока прошла вспышка и даже как-то подпольно насладившись ею, Орлов продолжал тем же убийственно спокойным тоном:
-- Едят, ваше высочество. На воде варят и едят. Но волнуются.
-- Вы судите по донесениям генералов? Наши генералы любят панику. Кто волнуется -- под ружье! Под ранец! а в ранец -- кирпичей! Сутки простоит -- успокоится!
-- У меня имеются, ваше высочество, секретные сведения из другого источника. Тайный английский агент при урмийском отряде, служащий в Шерифхане в союзе городов, доносит...
-- Откуда вы знаете, что доносит тайный агент Англии?
-- Он и у меня служит, ваше высочество.
Его высочество пустило смеховую трель...
-- Что же он вам доносит? -- Его высочество сделало ударение на слове "вам".
-- Он доносит, выше высочество, что патриотический дух в армиях угасает, что солдаты ропщут и не понимают, зачем они стоят в Персии...
-- С каких пор солдаты должны понимать? -- прервало его высочество. -- Вы верите английским источникам? Вы испугались обычной генеральской паники? Вы знаете, каких нам дали на этот фронт генералов! Канцелярские крысы, а не генералы! Астмики! Геморроидики! Ревматики!
По лицу Орлова пробежала тень. Камни летели явно в его огород.
-- В наступление! Наступление оздоровит армию. А сомнительными источниками советую вам не пользоваться.
-- Не угодно ли ознакомиться с документами, ваше высочество?
-- Кавказская армия верна царю, -- он слегка поперхнулся перед этим словом, -- и отечеству.
Его высочество встало, показывая, что доклад окончен.
Когда толстая спина Орлова была уже в дверях, его высочество еще что-то вспомнило.
-- Зачем вы ко мне этого докторишку на прием допустили? Как его? Погосов? Поносов?
-- Доктор Ослабов, ваше высочество. У него важные рекомендации из Москвы.
-- Чего он хочет от меня? Чего он вообще хочет?
-- Единственно из патриотических чувств желал представиться вашему высочеству.
-- Откуда вы это знаете? Из его слов? Это тоже достоверный источник осведомления?
-- Его бумаги, ваше высочество.
-- Его бумаги? Его образ мыслей, вот что важно.
-- Я имел с ним беседу. Вполне преданный патриот.
-- Я не ретроград, вы знаете. Я либерал. Я благожелательно отношусь к реформам. Но пока война -- никаких реформ. Кончим войну -- тогда реформы... Но этот доктор Слабов...
-- Доктор Ослабов, ваше высочество, -- почтительно склоняя голову, прервал эту декларацию Орлов.
-- Чего он хочет? Он толстовец? Он едет на войну и боится крови? Я ему высказал свои взгляды. Он был поражен. Он кончил естественный факультет в Петрограде. Чему их там учат? Вы слышите, я вас спрашиваю, чему их там учат?
-- Резать трупы, ваше высочество, -- сострил Орлов, изнемогая от нетерпения уйти отсюда скорей, чтобы не слишком опоздать к своей даме.
-- Вы не лишены остроумия.
Жестокая улыбка проскользнула по губам его высочества.
-- А живых людей резать не учат? -- продолжало оно. -- Фронт научит! Пошлите этого доктора на фронт, в Урмию, в наступление! И впредь мне таких институток в галифе не представлять!
Орлов поклонился и вторично направился к двери. На полпути ему еще раз пришлось остановиться.
-- Да! Вы проходили по лестнице?
Едва сдерживая себя, Орлов ответил:
-- Проходил, ваше высочество.
-- Чем там пахнет?
-- Не могу знать, ваше высочество!
-- Там опять щами пахнет! Понюхайте! Никакой вентиляции! Халупа, а не дворец! Скажите, чтоб больше не пахло щами! Пусть жрут баранину.
-- Слушаю, ваше высочество, -- поклонился Орлов, задыхаясь от негодования на такое поручение и на такую задержку.
-- Письменную сводку о... о... настроении армии представите завтра утром.
-- Слушаю, ваше высочество.
"Опоздал! Опоздал! -- думал Орлов, в третий раз, насколько мог, быстро направляясь к двери. -- Будет сцена!"
На этот раз ему удалось уйти.
Спускаясь с лестницы, он потянул воздух ноздрями.
"Действительно, пахнет щами! И очень вкусными притом!" -- подумал он, прислушиваясь, есть ли у него аппетит для ужина с Ниной Георгиевной.
-- Наверх! -- махнул он рукой шоферу по направлению к улице, где жила Нина Георгиевна, грузно влезая в лимузин и тотчас опуская занавески.
К Нине Георгиевне последнее время он ездил только по вечерам, ужинать, потому что весь город знал об его связи и вся улица наблюдала из окон за ним, когда он приезжал днем, к обеду.
II. Наступление! Наступление!
Почти ежедневно, часам к восьми, у Нины Георгиевны собирались на чашку чая. Засиживались поздно, а часто и до утра. С тех пор как Орлов стал ездить к ней по вечерам, она назначила точное время для приема -- от шести до десяти. Оправдываясь в этом ограничении перед друзьями, Нина Георгиевна сверкала своими знаменитыми на весь Тифлис белками и говорила: "Надо же хоть чуточку пожить для себя", что надо было понимать: "После десяти ко мне приезжает Орлов". Ровно в десять "чашка чая" закрывалась, и тут, торопя гостей уходить, Нина Георгиевна не стеснялась сыпать намеками: "Вы же знаете... Я ведь занята... Я ведь пленница".
Нину Георгиевну и до войны хорошо знали в Тифлисе. Отец ее, сподвижник Голицына, один из покорителей Кавказа, оставил ей в наследство уютный двухэтажный домик на Верхней улице. Мать ее, разорившаяся грузинская княжна, была еще жива, но все хозяйство вела сама Нина Георгиевна. Мать только хранила в доме старинные кавказские традиции гостеприимства хлебосольства -- "нам каждый гость дается Богом", носила старинный костюм, ездила по святыням и не мешала Нине жить, как она хочет. Некоторое время Нина Георгиевна была замужем в Петербурге за каким-то видным чиновником, но незадолго до войны вернулась оттуда одна, без мужа, но с деньгами. Если бы не война, такое возвращение долгое время служило бы темой для сплетен, но война перешибла эту мелкую тему, и, забыв о муже Нины Георгиевны, тифлисское общество простило ей эту неясную главу ее биографии. Широкие приемы, которые открыла у себя Нина Георгиевна, участие в благотворительных вечерах, в устройстве курсов для сестер милосердия, несколько небольших, но все-таки взносов в Красный Крест, открытие кафе и публичных чашек чая в пользу раненых, возня с подарками для "солдатиков", все это быстро выдвинуло Нину Георгиевну в ряды виднейших дам-патронесс Тифлиса. Когда же на каком-то рауте в городской Думе ее заметил и там же попросту договорился с ней Орлов, место первой дамы-патронессы за ней было обеспечено.
Орлов был подозрителен и туго поддавался на протекцию. Но все же Нине Георгиевне удавалось иногда проводить кое-какие дельца, а одно или два даже крупных. Делала она это совершенно бескорыстно, без всякого куртажа, единственно для того, чтобы все восхищались не только ее красотой, но и властью. Красива она была весьма условно. Знаменитые белки ее с черно-матовыми зрачками, в обрамлении чересчур длинных ресниц, которые она даже подстригала, действительно могли ошарашить не только ленивого к впечатлениям Орлова. Его, пожалуй, раздразнили не столько белки Нины, сколько ее гибкая худоба, кошачья подвижность, многообещающая вкрадчивость всех ее жестов.
На чашку чая к Нине Георгиевне собиралась самая разнообразная публика. Воротилы тифлисского отделения Всероссийского союза городов и земского союза, начальники и служащие тыловых частей армии, гастролеры из центра, налетавшие в Тифлис по всевозможным делам, крупные местные спекулянты и поставщики на армию считали небесполезным для себя посещать салон Нины Георгиевны, где всегда можно было встретить нужного человека, разузнать последние новости, завести необходимые знакомства.
По натуре Нина Георгиевна была слишком артистична, чтобы удовлетвориться такого рода публикой. Она дружила также с представителями искусства и литературы. У нее бывали издатели и редакторы местных газет, профессора консерватории, артисты и артистки, наконец, у нее бывал идол тифлисских дам, автор фривольных песенок на собственные слова, выступавший в костюме и под гримом Пьеро, гвоздь всех концертов на чашке чая -- Вертинский.
Конечно, заезжие фронтовики были желанными гостями в салоне Нины Георгиевны.
На приемах гостям предоставлялись все три передних комнаты особняка: длинная, в пять окон, увешанная коврами и заставленная оттоманками гостиная, столовая с балконом и даже половина спальни, -- вторая половина, где стояла кровать, была отгорожена пестрыми паласами.
Сегодняшнее собрание было особенно оживленным. Вести об удачном наступлении генерала Арбатова и о начале наступления генерала Буроклыкова просачивались в город раньше опубликования телеграмм. Каждое известие о наступлении создавало в тылу необыкновенно приподнятое настроение. Мгновенно приходила в движение вся грузная тыловая машина. Интенданты, подрядчики заполняли центральные улицы и кафе, толпились на тротуарах и в скверах, предлагая никому не нужные, а часто и несуществующие товары. Все нужное -- кожа, мука, крупа, соль, сахар, рис -- давно исчезло с рынка, было продано или спрятано, и владельцы этих товаров сидели в своих лавках и конторах, по большей части имеющих совсем не соответствующие товару вывески часовых магазинов, кондитерских, просто восточных лавок, и ждали, когда к ним придут. На улицах слышались фразы: "Два вагона каустической соды", "Вагон вермишели", "Вагон лаврового листа". Потные, возбужденные фигурки спекулянтов в пальто клеш, синих брюках и рыжих ботинках сновали взад и вперед, ловили друг друга, толпились на перекрестках, выводили цифры в блокнотах, уверяли друг друга в счастливых сделках, приглашали друг друга в кафе, с тайной надеждой выпить оранжад или проглотить мороженое за счет приглашенного. Те из них, у кого были в руках кончики хвостика, ведущего к какому-нибудь интенданту, строили непроницаемые физиономии, горя желанием выболтать новости: "Новая победа! Наступление!" -- "На Константинополь?" -- "На что вам Константинополь?! На Багдад! Через неделю там будем". Необычайная воинственность охватывала всю эту нечисть тыла. То и дело слышалось: "Ну и колошматим же мы турок!", "Всыпали по первое число!", "Куда им против нас!". По мостовым неслись автомобили с расфранченными военными тыловиками, вперемежку с сестрами в развевающихся свежих апостольниках [апостольник -- плат, которым монахини покрывают грудь и шею], мчались дельцы на лихачах с Эриванской площади и обратно, со всех сторон неслась музыка марша "Под звуки лихих трубачей". Музыке подпевали, подсвистывали, подмаршировывали. Особенно нравилось вот это место песенки: "А там, приподняв занавеску, две пары таинственных глаз..."
Чем ближе к вечеру, тем более усиливался угар. Кое-где в городских духанах, в двух шагах от центра, уже заказывались шашлыки и лилось кахетинское. Военное возбуждение усиливалось винным. Уже были сумерки, когда сквозь беснующийся в пафосе наступления город прошла рота обглоданных ветром и зноем солдат, в наскоро подправленных и подчищенных гимнастерках, только что, очевидно, пришедшая с фронта, откуда-нибудь из-под Эрзерума, кое-как пополненная и вновь гонимая на вокзал, в теплушки, на новый фронт, в Персию.
Измученные злые глаза солдат косились с мостовой на усеянные разодетой толпой тротуары и освещенные окна кафе. Молоденький щеголеватый офицерик, из прапорщиков, шедший впереди солдат, наоборот, гарцевал, хотя и не был верхом, перед улицей, перемигивался с женщинами и чуть не вымаливал глазами напутственного на подвиг привета. Но улица старалась не замечать хмурых, настороженных лиц солдат, а потому не замечала и офицерика.
Высокий, в широкой не по мерке шинели, человек, с университетским значком в петлице, в сбившейся на ухо фуражке, загляделся на солдат несколько пристальнее, чем другие. Даже попробовал идти по тротуару в ногу с ротой, но не поспел за крупным солдатским шагом, отстал и растерянно пошел в обратную сторону. В руках у него было несколько свертков, мелких и аккуратных, как увязывают в аптеках. Он пополнял свою дорожную аптечку, мучительно вспоминая, чего не хватает: йод, главное -- йод, камфора есть, хинин есть, что еще? Бледное лицо его с узенькой бородкой, слишком выросшими усами, с большими недоверчивыми глазами было непохоже на лица улицы. И нескладная фигура его как-то топорщилась среди уличных франтов. На него оборачивались, отпускали на его счет шуточки. Доктор Ослабов и сам чувствовал себя не по себе на этой улице. Он не на нее ехал. Он ехал на фронт. Но несмотря на недостаток врачей на фронте, попасть туда было не так легко. Уже несколько дней Ослабов бегал по канцеляриям, подавал заявления, получал обещания и все не мог выехать. В один из таких дней беготни ему пришла в голову нелепая, как теперь ему было ясно, мысль пойти представиться верховному главнокомандующему и сказать ему: "Вот я, доктор Ослабов, не могу больше оставаться в тылу, иду на фронт, сражаться я не умею, но опасности не боюсь. Хочу быть полезным родине, в великую годину испытаний, ниспосланных" и т. д., и т. д. Казалось Ослабову, что все это "и так далее", то есть вся мотивировка необходимости его личного участия в войне, придумано и найдено им самим, является самым его задушевным помыслом, самой драгоценной его собственной идеей. Не знал он, что вся эта мотивировка подсунута ему, вдолблена ему в мозг, вбита ему в нервы ежедневными статьями газет, стихами и рисунками журналов, речами и тостами, парадами и проводами, даже театром, даже музыкой, даже папиросными коробками и конфетными обертками. Но это было так, это было так для очень многих, и не могло не быть так, потому что все, что окружало рядового интеллигента, было пропитано идеей оправдания войны и необходимости личного в ней участия.
Что-то узнать о войне, может быть, самое главное узнать и хотелось Ослабову, когда он шел к верховному главнокомандующему. Против ожидания его очень легко пропустили. И против ожидания он не только ничего не узнал, но, наоборот, что-то потерял из своего пафоса, что-то навсегда оставил в завешенном полотенцами кабинете. Все слова умерли перед этим любезным генералом, в руках которого были десятки тысяч солдатских жизней и которому ничего не стоило принять в эти же длиннопалые руки и маленькую, испуганную жизнь доктора Ослабова.
"Лучше бы не ходить, -- думал Ослабов, бегая по улицам за недостающими медикаментами, -- лучше бы прямо туда, вот с этой ротой, которая тут прошла".
Кто-то крепко взял его сзади под руку.
-- Наслаждаетесь тифлисской духотой, доктор? -- раздался над его ухом скользкий, лакированный голос. -- Пойдемте выпьем лучше доброго кахетинского. Или вот что. Пойдемте к Нине Георгиевне. Да, конечно, к ней. Там будет и кахетинское и все прочее.
Говоривший был в очень изящном френче. Небольшого роста, большеголовый, с хорошо выбритым тяжелым подбородком, с узкими, бесцветными, холодными глазами, с уверенными жестами, твердой походкой, он похож был на иностранца.
Ослабов нервно выдернул руку и сейчас же, сконфузившись своего жеста, всунул ее обратно.
-- Ах, это вы, Гампель? Очень рад. Я тут с аптечкой. А духота действительно ужасная. И я почему-то в шинели. А кто такая Нина Георгиевна?
-- Нина Георгиевна? Вы не знаете?
И Гампель, приподнявшись к уху Ослабова, шепнул ему что-то.
-- Не может быть? Того самого Орлова?
-- Не называйте фамилии. Nomina sunt odiosa. Все люди, все человеки. Вы как доктор должны это знать.
Гампель был соседом Ослабова по номерам тут же, на Головинском, где они жили оба. Он не нравился Ослабову, но чем-то заинтересовал его. Вероятно, тем, что война была для него таким же обыкновенным, ничем особенным не отличающимся делом, как еда, торговля, размен денег. От него Ослабов получил первый холодный душ на все свои глубочайшие, как ему казалось, чувства и мысли по поводу войны, в первом же разговоре, при первом же знакомстве. Чувствуя в нем противника и не умея одолеть его, Ослабов любопытствовал узнать ближе Гампеля.
-- Ну так идемте к Нине Георгиевне? -- повторил Гампель.
-- Неудобно. Я ведь незнаком. И не одет. И с пузырьками.
-- Я вас познакомлю. Пузырьки оставите в передней. Вы в форме -- этого достаточно.
И он повлек Ослабова вверх с Головинского по какому-то переулку, который скоро вывел их на тенистую улицу к белому особняку.
Собрание у Нины Георгиевны было уже в разгаре. В гостиной было людно и шумно. Оставив Ослабова раздеваться в передней, Гампель вошел в комнату и тотчас вернулся с хозяйкой.
-- Вот он, будущий герой фронта, бесстрашно кидающий свою жизнь в пасть смерти, петербургский доктор Иван Петрович Ослабов, -- продекламировал Гампель, театральным жестом показывая на Ослабова. И Ослабову показалось, не в первый раз, что он слегка над ним издевается.
-- Ах, как это интересно! -- воскликнула Нина Георгиевна, подавая обе руки Ослабову.
Как многим, кто видел ее в первый раз, она показалась Ослабову красавицей. От этого и от того, что он пришел в незнакомый дом, он сконфузился, не зная, что делать с ее мягкими, теплыми руками. Нина Георгиевна помогла ему, привычным жестом подбросив свою руку к губам Ослабова.
-- Простите, что так, незнакомый, пришел, -- сказал Ослабов, -- это все Гампель.
-- Очень рада. Входите. Искренне рада, -- ответила Нина Георгиевна.
Она действительно была рада похвастаться новым фронтовиком.
-- Господа, -- провозгласила она, вводя Ослабова в гостиную, -- наш новый друг, доктор... как фамилия? -- наклонилась она к Гампелю, -- Ослабов? Доктор Ослабов, известный петербургский врач. Вы на Багдад? -- повернулась она к Ослабову.
-- Как на Багдад?
-- Вы еще не знаете? Мы же на днях возьмем Багдад! Ну, вам сейчас расскажут.
Навстречу Ослабову поднялось несколько человек. Первым подскочил низенький, толстенький, в обтянутом костюме.
-- Сочувствую! Сочувствую! -- начал он. -- Но трудно вам будет, очень трудно! Медикаментов никаких!
И, сразу отведя Ослабова конфиденциально в сторону, к бронзовому амуру, держащему факел с голубой электрической лампочкой, зашептал:
-- Если что нужно -- сообщите, немедленно доставлю в любом количестве по недорогой цене. Вот моя карточка и адрес. Вам каустической соды не надо?
-- Он вас замучил? -- услышал Ослабов откуда-то голос хозяйки. -- Он всегда накидывается на новых. Идите сюда, доктор!
Оттоманка, с которой звала Ослабова Нина Георгиевна, была центром салона. Там сидели почти друг на друге самые почетные гости, которых Ослабов при входе не заметил. С трудом подсовывая под себя подагрические ноги, там важной тушей сидел старый интендантский генерал, помнивший "ту турецкую кампанию". Там раскинулся вертлявый юноша в широченном галифе, с обтянутыми коленками и в тончайших сапогах -- племянник очень важной в военных кругах тетки. Там томно возлежал модный тенор, ежеминутно высвобождая свой кадык из напиравшего крахмала. Там именинниками сидели братья Ильмановы, известные поставщики сукна на армию, -- они действительно могли чувствовать себя именинниками, потому что только сегодня была опубликована высочайшая телеграмма из ставки об освобождении их под многотысячный залог из Метехской тюрьмы, где они сидели за хищения при поставке сукна, и замене военного суда гражданским. Тифлис говорил, что это устроила Нина Георгиевна. Там же, на оттоманке, вокруг как бы посыпанной пеплом чопорной старухи вертелись молоденькие черномазенькие княжны, сборщицы подарков для "солдатиков". Там ханом сидел красивый, с чересчур густыми бровями, армянин, передовик местной газеты. С края примостился низенький, толстенький человек, напавший на Ослабова с своей каустической содой. Посреди всего этого шуршала голубым с зелеными волнами шелком, расшитым блестками, Нина Георгиевна. Все это говорило, восклицало, поддакивало, возражало, смеялось, восторгалось и возмущалось под дирижерством хозяйки, как своеобразно и хорошо вымуштрованный оркестр.
Так как сесть было некуда, Ослабову пришлось остановиться и стоять, несколько склонившись, выдерживая музыку этого оркестра, целиком обратившуюся на него, как только Нина Георгиевна подозвала его.
-- Вот в ту турецкую кампанию, молодой человек, не так наступали.
-- Генерал Арбатов двадцать четыре версты в день делает.
-- А мы и по пятьдесят махали!
-- Вы знаете... фронт... Когда наступление... Это чудесно... Моя тетя...
-- Паду ли я стрелой пронзенный?
-- Это, несомненно, разумное, сознательно подготовленное и потому, конечно, победоносное наступление. Мы здесь действуем в полном согласии с державами согласия и, следовательно...
-- Иль мимо пролетит она?..
-- Общественные силы, будьте уверены, окажут всяческое содействие армии, когда она наступает. Но когда отступает...
-- Мы вам на дорогу несколько ящиков с подарками дадим. Если бы вы видели, какой восхитительный сатин нашли мы на кисеты! Пестренький и в то же время немаркий.
-- Ах, наши солдатики!
-- Вы подумайте, какое счастье, -- прямо из Петербурга в Багдад! Вы довольны?
-- Но я еще не имею назначения! -- возразил Ослабов.
-- Как? Вы еще не назначены? Что же вы раньше не сказали? Гампель, Гампель! Идите сюда! Как это называется?
-- Что именно?
-- Вот откуда ваш отряд наступает!
-- Урмия, точнее Шерифхане.
-- В ту турецкую кампанию не такие названия были.
-- Это Персия, генерал, а не Турция!
-- Запишите мне все эти названия в блокноте, сейчас же!
Нина Георгиевна сняла с себя маленький блокнот в серебряном переплете, висевший у нее на цепочке, протянула его Гампелю и перевела белки на Ослабова:
-- Собирайтесь в дорогу. Вы завтра же получите назначение. Гампель, запишите там же и адрес доктора.
-- Иван Петрович стоит со мною в одних номерах. Он уже вполне готов в дорогу. Не так ли, доктор?
Он возвратил блокнот и тем же жестом, что на улице, взяв Ослабова под руку, увел его в столовую. Там в беспорядке на столе стояли бесчисленные бутылки и закуски. Видно было, что тут уже много пили. Несколько человек еще сидели за столом, говоря на те же темы, что и в гостиной, но с еще большим запалом.
-- Итак, завтра вы едете. Видите, как это просто делается? -- сказал Гампель Ослабову. -- Белого или красного?
-- Все равно, давайте белого.
Пившие за столом не обратили никакого внимания на вновь вошедших.
Небольшой человек с горящими глазами судорожно опорожнил стакан и продолжал, близко наклоняясь к близорукому лысому старичку:
-- Да, вначале мы поверили всем этим декларациям и отдали в руки злейшему нашему врагу, русскому самодержавию, сотни и тысячи наших юношей. Мы были дураки. Мы были идиоты. Мы были ишаки. Это была провокация. Нас вырезали. Сотни тысяч трупов мирного армянского населения удобрили территорию, на которую зарится его высочество. Ему, видите ли, нужна Армения без армян. Этого он не писал в декларациях. Трупы, втоптанные в дороги, трупы, забитые в колодцы. Малолетние беременные. Поголовное изнасилование женщин и девушек. Мы потеряли свой единственный резерв, свою первозданную родину, мы потеряли все, вы понимаете? И царская Россия даст еще свой ответ истории.
Он залпом выпил стакан и вытер лоб.
Слушавший его старичок методично намазывал хлеб сначала маслом, потом икрой и медленно жевал бутерброд, все время в знак согласия кивая головой.
-- А вы говорите: наступление, -- продолжал говоривший. -- Царская армия наступать больше не может. Где она прошла, там смердящая могила, и мертвецы встанут из могил, чтобы закидать ее своими костями. Ваше здоровье!
Ослабов перестал пить, прислушиваясь к этим словам.
-- Что же вы не пьете? -- спросил его Гампель. -- Расстроились? Бросьте сентиментальности. Живая изнасилованная девочка вовсе не так страшна, как ее описание вот в такой застольной речи или в газетах -- там ведь это описывается, только насильниками всегда являются наши противники.
-- На что же теперь вы делаете ставку? -- спросил старичок.
-- На Европу! -- с азартом ответил оратор.
-- На какую? -- захихикал старичок, намазывая новый бутерброд. -- На союзников? Так ведь Англии тоже нравятся места близ вашего Ванского царства, там ведь нефть водится. На Германию? Но ведь ей тоже нельзя без керосинчика. Пиковое ваше положение. Зашлепнуты вы с обоих боков. Но ведь не всех же вырезали? Кто-нибудь остался?
-- Что же вы не пьете, -- повторил Гампель, -- пейте. Знаете, что я вам скажу, если вы не будете пить, вы здесь спятите. Особенно с вашей нежной нервной системой.
-- Откуда вы знаете мою нервную систему? -- озлился Ослабов, -- Я могу много пить, когда хочу.
-- В том-то и беда, что вы не хотите. Ну! -- Ослабов залпом выпил стакан. Гампель налил еще.
-- Ну?
Ослабов выпил еще. Вино ударило ему в голову. Холодные, серые глаза Гампеля внимательно смотрели на него.
Ослабову захотелось освободиться от них. Лысый старичок сверкал черепом. У армянина слишком разблестелись глаза. Они оба говорили теперь одновременно друг другу, и Ослабов не мог разобрать -- что. Зеленая ветка распускающейся акации закачалась за открытым окном слишком быстро. Стекло стаканов, тарелок и бутылок дробилось на мелкие кусочки света, стол уплывал куда-то, как будто тоже спасаясь от стальных глаз Гампеля. Ослабов встал и подошел к окну. К подъезду, внизу, подходил стройный молодой человек, весь в черном, с напудренным лицом.
-- Вот сейчас вы развлечетесь, -- услышал Ослабов голос Гампеля за собою. -- Это Вертинский. Он будет петь свои песенки. Они считаются веселыми, хотя в них рассказываются самые печальные вещи. Например, о том, как повесился Пьеро из-за того, что Коломбина наклеила мушку не на ту щеку. Повод для смерти вполне достаточный. Во всяком случае, более достаточный, чем на этой войне. Вы не находите? Эти песенки вам должны понравиться, Иван Петрович.
-- Я терпеть не могу музыки, -- вдруг рассердился Ослабов. -- А сейчас и просто не могу слушать музыку. Зачем вы меня сюда привели?
-- Чтобы вы получили назначение.
-- Ах, да!
-- Вот именно. Идемте в гостиную.
Там уже шелестело во всех углах: Вертинский, Вертинский!
Поэта окружили. Он жеманно раскланивался во все стороны, на лету целуя ручки дамам и задирая подведенные, как у Пьеро, брови. Его еще никто не просил петь, а он уже отказывался.
-- Ах, я так устал! Вчера такой успех! Не отпускали. Засыпали цветами. Вы знаете, когда я наступаю ногой на розу, мне кажется, что я топчу собственное сердце. А ведь нельзя не наступить на розу, если нас осыпают розами. Не правда ли? -- деланно наивно добавил он.
-- Буддийские ламы в дождик не выходят, чтобы не давить червей. Не буддист ли вы?
Это сказал Гампель, протискиваясь с Ослабовым к Вертинскому.
-- Ах, что вы, я христианин. Я люблю страдание.
-- Вот ваш единомышленник. Познакомьтесь. Доктор Ослабов -- Вертинский.
-- Я уже вижу, -- попытался улыбнуться Ослабов.
-- Вы стихи пишете? -- несколько обеспокоился Вертинский.
-- Нет, что вы! Я просто иногда позволяю над собой издеваться. -- Он взглянул на Гампеля.
-- Я же говорил, -- улыбнулся Гампель, -- он тоже христианин.
-- Пока мне это нравится, -- строго сказал Ослабов.
-- Не сердитесь, Иван Петрович, -- с неожиданной искренностью откликнулся Гампель. -- Когда слушают Вертинского, все влюбляются в страдание.
-- Вы очень любезны. Я для вас спою. Новую песенку.
-- Как Пьеро повесился?
-- Вы уже слышали?
-- Я с удовольствием еще прослушаю, -- поклонился Гампель.