Городецкий Сергей Митрофанович
Островитяне

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Сергей Городецкий

Островитяне

   Про Пустоемское болото говорят, что тут черти лопаются, оттого никогда не просыхает. Лежит оно за лесами, дорога как кнутом стегнута, а ехать некуда: как выедешь из леса, и раскинется перед тобой вся эта зыбь зеленая с хворыми деревьями, да поедешь по трясучей гати колеса ломать, в Пустоем приедешь -- и все тут.
   А в Пустоем, известно, никто не ездит. Место гиблое, избенок чертова дюжина, и народ мохнатый. Должно, уж вымерло все. Пустое место. Одно слово -- остров.
   Так мне говорили, и когда настало время пожарче, сухмень жгучий, я, чтобы не ломать колес, пошел пешком в Пустоем. Хороши леса, и болото славное, трещит здорово, и гать трясется -- как по студню идешь. Хатенок не больше тринадцати, и подходить к ним надо по толстому бревну. Кругом вода, а у самого берега бревно облепила голая детвора, кувыркается, полощется и на меня не смотрит.
   Пустоем вправду остров. Теперь еще проедешь -- лошадям по колено будет, а чуть дожди -- сиди. Ну, зимой, на санках -- другое дело.
   Хаты грузные, старые, ни улицы, ни дворов, стоят, в разные стороны глядят. Мокрые собаки как черти лезут из воды и лают.
   Пыля ногами, молодые островитяне, мальчишка и девчонка, бесшумно появляются откуда-то сбоку. Я остановился. Стоят и смотрят.
   -- Как тебя звать?
   Оглядывает меня: стоит ли отвечать. Потом говорит звонко:
   -- Ванька Мохнач.
   -- А тебя?
   Оглядывает меня и еще звонче:
   -- Катька Мохнач.
   -- Мы все Мохначи, значит.
   -- Мохначевы.
   "Ладно. Будем знакомы", -- думаю я и вижу, как подползают островитяне. Их немного. Они возбуждены. Стали кольцом. Впереди самый главный, должно быть, Мохначев, тонкий и высокий, как чучело на палке. Все ужасно худые. Только одна старуха круглая. И то не толстая, а раздутая.
   -- Здравствуйте, -- говорю я.
   -- Здравствуй, -- говорят.
   Смотрят, совещаются между собой на мой счет, показывают что-то, потом самый главный:
   -- Ну, говори.
   -- Что говорить?
   -- Рассказывай.
   -- Да что рассказывать?
   -- Да зачем приехал, про то и рассказывай. Про землю что ли. Или еще там, как богачами будем. Ну!
   И он решительно становится в позу слушателя. Другие за ним одергивают рубахи, круглая баба крестится и складывает руки по экватору.
   -- Я смущен. Говорю, что так пришел, погулять.
   -- Не верят.
   Потом самый главный соображает что-то и, таинственно сверкая глазами, нагибается:
   -- Листки принес? Так бы и говорил.
   -- Нет, и листков нет.
   -- Ой, не врешь ли? В прошлом году приходил один и листки принес, и говорил таково ладно.
   -- То один, а я другой.
   -- А другой, так нечего зря ходить.
   Самый главный Мохначев круто поворачивается и, размахивая руками, как чучело на ветре, уходит. За ним все.
   Я один не то на улице, не то на дворе. Летает солома, кричит где-то сосунок. Петух, обдерганный и старый, идет мне навстречу и, подойдя близко, слишком близко, вскидывает голову и кричит мне прямо в лицо. Я выслушиваю, но не желаю оскорбляться и гляжу по крышам, выискивая какого-нибудь уцелевшего резного конька или подвеску. Старое тут все.
   Резного ничего нет, но профиль одного амбара интересен: нос крыши далеко выбегает вперед. Я выбираю удобное место, достаю походный альбом из-за пазухи и рисую.
   Все тихо. Карандаш хороший. Я чувствую себя в лоне природы и народа. Намечаю место этого рисунка в ряду других, уже сделанных мною. Петух кричит издали. С крыши сыплется какая-то труха на бумагу. Солнце плывет книзу и все-таки сильно греет мне спину. Хорошо жить на острове.
   Но за спиной шуршат шаги, и я чувствую, как что-то грузное надвигается на меня. Остановилось. Мне еще нельзя обернуться: сейчас докончу.
   Обернулся -- круглая старуха поспешно уплывает. Вся ее спина дышит негодованием и решимостью. Она, несомненно, раскрыла какое-то грозившее всему Пустоему преступление.
   Я завязываю альбом, запихиваю его обратно за пазуху и иду. Но у берега в полном составе на меня наступают все Мохначевы. Их объединила одна какая-то мысль. Круглая старуха впереди всех. Она еще убеждает остальных, подогревает их и, тыча на меня пальцем, говорит с крестами и божбой:
   -- Снимал. Сама видела. Снимал. Терехину клеть. Иду, это, смотрю, это, -- сидит. Я, это, сзади, я, это, глядь -- снимает.
   Островитяне гудят еще неопределенно, но не очень дружелюбно. Слышатся отдельные мнения:
   -- Сегодня снимает, а завтра коней сведет.
   -- Сегодня снял, а завтра красного петуха пустил.
   Тогда выделяется самый главный и говорит беспрекословно.
   -- Показывай.
   Вытаскиваю, показываю. Дело плохо. Глаза островитян ничего не видят и поблескивают тупыми, злобными огоньками.
   -- Зачем сымал?
   -- Да так.
   -- Как так?
   -- Да так. Снял да ушел.
   -- Ой ли! Ушел ли?
   Кто-то размашисто утирает себе нос и весело скалит зубы, как мясник перед убоем. Кто-то засучивает рукава.
   Подходят ближе. Гудят. Звереют. Жрут глазами. Мне жарко от тел их и страшно от глаз. Моя рука нервно бегает по обрезу альбома, и вдруг я вижу один рисунок, спасительный рисунок, всем известный рисунок за много верст кругом: это старая Заозерская мельница, много-много лет работавшая на всю округу, теперь уставшая и спящая с обломанным крылом. За нее работают другие. Но ее все знают. Старики на ней мололи. Их внуки теперь играют под нею, слушают, как ветер свистит в дырявой крыше, и качаются на нижних крыльях.
   Я порывисто распахиваю альбом и высоко подымаю его.
   -- А это знаете?
   Подозрительный, общий взгляд -- и взрыв чистокровного художественного чувства. Если бы болото вдруг высохло, островитяне не поразились бы сильнее.
   Шеи вытянулись, лица расправились, рты расползлись к ушам, и возгласы, возгласы первобытного восторга загорелись вокруг. Впереди, конечно, круглая старуха как виновница события, со сложенными по экватору руками, в молчаливом и сосредоточенном созерцании. За нею пугало с разинутым ртом и протянутым пальцем и еще, и еще люди, потрясенные до самых корней.
   Когда голод, испытанный впервые в жизни, насытился, потребовали Терехину клеть. Узнали и разглядели все: дыру в крыше, кривое бревно, все сучья в срубе. На Тереху смотрели с благоговением, гладили его, трогали, как невиданного зверя.
   Говорили ему:
   -- Ишь ты!
   -- Какое тебе выпало!
   -- Кто ж тебя знал!
   Тереха был как Тереха и принимал все степенно, рассудительно...
   Закатывалось солнце, и болото сверкало отдельными светлыми алыми пятнами. Меня довели до бревна.
   -- Прощайте, Мохначи.
   -- Прощай.
   -- Приходи когда.
   Держась за тоненькую белую березку, протянутую на высоте колена, я ступал неверными шагами. Бревно было уже мокрое от росы и скользкое. Вдруг в болоте треснуло.
   -- Черт лопнул, -- донеслось с острова.
   -- Слава тебе, господи!
   Прямой просекой светилась дорога в темном лесу. Гать тряслась. Заря разгоралась. Ступив на сушу и обернувшись назад, я увидел, как черная кучка людей ползла от воды к хатенкам. И лаяла на нее своя же собака.
   Одно слово, остров.

-------------------------------------------------------------

   Впервые -- "Наша газета", 1909, 8/21 февраля.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru