Горный Сергей
Русскому офицерству

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Русскому офицерству.

  
   Разве это было не так? Припомните.
   Всегда интеллигенция, типичная российская -- жила какой-то особой, кастовой жизнью. Тонкой коркой с дразнящим и ярким цветением мысли -- над большими молчаливыми, глубинными пластами народа. И сама эта корка расщеплялась, кололась, трескалась на отдельные лучиночки, на отдельные пластиночки. Точно и впрямь слоистая кора. И, припомните, -- каждая пластинка, каждый листок жил своей объединенной, самодовлеющей жизнью. У сектантов, в глубинах религиозной вражды--также заострялась взаимная рознь, отчетливая глухая застегнутость толков -- как в интеллигентской толще. Каждая группка считала, что правда у нее, возглашала это с истерической, озлобленной уверенностью, с неистовством, с изуверством. Социал-демократы -- расщеплялись на "искровцев", "плехановцев", "твердокаменных". Общинники на "эсэров" и "энэсов". Потом шли подсобные ветви: "бунды", "п. п. с." и "дашнакцутюны". Каждый считал, что истина у него, с той горячностью и нетерпимостью, которые рождаются только у молодых прозелитов, у схвативших верхушки учения, у прослушавших только первые гулкие каноны. Понятно это было молодое хмельное бродило творческой мысли. Дрожжи и пена, и пузыри были еще на поверхности. В нем была едкая острота свежести. И все. Ни глубины, ни органичности, ни продуманной до дна проникающей густоты мысли. 905-й год пришел весь обвенчанный, как стружками, шинкованною мудростью Каутских, Жюль Гедов и Лафаргов в пятикопеечных брошюрах "Молота" и "Буревестника". Это была большая отъединенная секта, замкнутая и разъедаемая внутри. Это была каста со своим особым бытом, своею моралью, своими канонами и своею узкою, четкою и карающей скрижалью законов.
   Вы помните, понятно, этот быт.
   Чеховские доктора и провинциальные акцизники, Кулигины из "Трех сестер", и земские "принципиальные" работники, подписчики "Русского Богатства", презиравшие Тугана-Барановского за марксизм, и послушники "Мира Божьего", чуравшиеся Михайловского за мелко-буржуазный апофеоз личности. Там, где мысль углублялась, она цвела "ревизионизмом", "бернштейнианством", бердяевским "возвратом к идеализму", а порой даже чулковским "мистическим анархизмом". Там, где она мелела и плыла меж плоских, песчаных житейских берегов, -- она сводилась просто к несложному катехизису штампованного интеллигентского мышления к сотне "принципов", навернутых в мозгу на валик. Плакали на Татьянин день, вспоминали "альму-матер", пели "Гаудеамус", толстели, коснели, плесневели. Но держались крепко. "Принципиально".
   "Принципиально"...
   Эта каста обвиняла офицерство, прежнее кадровое офицерство в сектантском, отъединенном духе, а сама была пронизана гордыней и нетерпимостью, фанатизмом и узостью.
   И жизнь, великая затейница, выдумщица и пересмешница -- так повернула свой узор -- (как стеклышки в детской игрушке, где в зеркальной трубке складываются цветные осколочки разными арабесками) -- так повернула, что поменяла людей местами, странно и причудливо совлекла с пьедестала одних и короновала других.
   И рыцарство и принципиальность оказались у них, у этих, "отвергаемых"...
   "Прин-ци-пи-аль-но"...
   Так с надменной гримасой своей избранности, прошла весь свой путь "интеллигентщина". Не о нутре ее речь, не о той часовенке, где не потухла свечка четверговая, пламенеющий язычок веры, "аще за други своя". Не о тех сотнях и тысячах, что любили народ и в нем Русь, -- пускай ошибочной, заблудшею, но все же жертвенной любовью. Речь о шуршащем и осыпающемся пустоцвете, о средней, о "панурговой" массе. Не об интеллигенции, а об "интеллигентщине". Хотя и в избранных и в жертвенных слоях своих -- интеллигенция тоже была и замкнутой, и сектантской, и нетерпимой. Но здесь это умерялось красотой настоящего подвига, глубиною, верой, порывом. У масс, в "интеллигентщине" это все мельчало. Червонец менялся на звонкие, новые, отчеканенные гривенники. И благородный звон тонул в ухарском звякании. В массе вера одиночек превращалась в бездейственный фанатизм. Там было оправдание: -- вера, жертва, подвиг. Здесь, в жизни, в быту, внизу -- была нетерпимость, изуверство, внешние догмы партийных канонов, принятых не из-за внутреннего пламенеющего порыва, а из-за общности, стадности. Как форма. Как студенческие наплечники.
   Были еще на Руси -- другие наплечники. Их считали принадлежностью касты. С ними сочеталось понятие об узости, казарме, отжившей сословности, карьеризме. Патент на интеллигентность был прочно взят и все, кто были вне круга избранных, особенно офицерство, были врагами, париями, несподобившимися.
   Пришел черт и перетасовал колоду русской жизни. Не спрашивая азартных игроков, не посмотревши в каноны и святцы, не осведомившись с какой карты собирался пойти сам "председатель Учредительного Собрания" -- Чернов, проводивший эсэровскую масть в козыри -- взял и перетасовал... И что же? Тузы стали двойками совнархозов, смирившимися, блеклыми оппозиционерами. В интеллигенции, в средней и массовой -- не родилось (быть может, и не могло родиться) пафоса борьбы. Куда делся канон "принципиальной" жизни? Ведь при самодержавии боролись против "жандармов и тюремщиков"? Почему же теперь только жалуются дрезденским партейтагам? Почему?
   Потому что мысль, и пафос, и гордые клики, и броские лозунги -- все это было только цветением. Внутри не было стальной и пружинящей воли. Не было волевого бицепса. Он поник и смяк за библиотечною полкой, в брошюрной пыли. Жизнь, наглая и смешливая, раздула, развеяла на сквозняке картонные домики, -- взяла хилых за горло и согнула их выю под ярмо. Большой торной дорогой пошла интеллигенция на Руси. На Голгофу пошла с мукой и крестным страданием. Бездейственная и не волевая, она, понятно, не могла обрести силы и стойкости. Просто вдруг сразу смякла и поникла.
   И сила, стойкость и "принципиальная" борьба против насилия заострилась не у них, а у тех, ранее "недопущенных" в интеллигентские святцы, у "казарменных", у "отсталых"...
   Против "насилия, произвола и деспотизма" борется и боролось офицерство. Десятки и сотни тысяч безвестных могил и вдоль Волги, и на Дону, под бесчисленными Харциссками и Дебальцевами. Почему же вы, "принципиальные" не пошли? Почему вдруг "принципиально" высказались против "вооруженной тактики"?
   Почему их жены и близкие в концентрационных лагерях, а Дан "прибыл" в Ревель и Чернов вывез всю семью? Они, перенявшие от вас флаг принципиальной борьбы, который Керенский уронил, убегая переодетым из дворца -- не смогли и не смогут вывезти свой семьи? Почему же?
   В низкой, сводчатой караулке собрались у Зубова -- Пестель, и Рылеев, и Трубецкой. Расстегнули офицерские мундиры, и билось ПОД ними горячее сердце, полное любви к народу. А потом, уже через сто лет -- как странно! -- эта действенная любовь проснулась опять у тех, кто долгие годы жил в дисциплине и стойкости, в траншейном и смертном общении с солдатом, которого видел тут же в окопе, а не чрез близорукие, интеллигентские очки. Легче читать доклады об учредительном собрании, не краснея выступать в "прениях" о России, запутанной в тенетах "интеллигентщины" и в сетях самовлюбленной, ставшей "калифом на час" и ныне навеки усопшей "эсеровщины", -- чем производить лагерное учение в Галлиполи. Где "принципы"? Где борьба действеннее? Почему семью галлипольца не выпустят? Большевики понимают. Большевики не глупы: выпускают за заслуги. Ибо велики и неисчислимы заслуги эсэров пред большевиками. Дорожку утоптали, подготовили, ворота настежь раскрыли.

* * *

  
   Я помню до сих пор это побледневшее усталое лицо, эту утомленную, актерскую декламацию. Керенский говорить на Московском Государственном Совещании. Это был апофеоз "интеллигентщины", -- неврастенической, цветистой, упоенной гашишем. Словно символ безвольной, мечтательной массы -- был этот один человек.
   Потом, через несколько месяцев, рванувшись в Гатчину, он с заднего крыльца, и, окруженный немногими друзьями, в теплой женской кацавейке, -- тихо и озираючись ушел. Скрылся. Жизнь свою спас. Ибо принципы это одно -- а жизнь, живая, всамделишная, с последующим (чего доброго?) Учредительным Собранием и (кто знает?) новою властью -- это другое. Нужна реальная тактика, а не мечты. Неправда ли? И не потому ли на том же последнем совещании, разворачивая гирлянды декламаций -- он, с неврастенической паузой "под Орленева", простонал: "Я растоптал цветы своих мечтаний". Понятно, к чему мечты и принципы? Нужна реальная тактика. Это -- как странно! -- сказал и Ллойд Джордж, позвав Кремль в Геную. Нужна реальная тактика. Тихо, на цыпочках, чтоб не увидел ставший ненадежным конвой, подошел к телеге переодетый крестьянкою. Сел, свесил ноги и поехал к границе. В это время у Зимнего расстреливали последних юнкеров и переодетых в шинели женщин. А переодетый в женское мужчина ("железом и кровью!") тихо и осторожно подъезжал к границе, к спасению.
   -- "Ваше Превосходительство", -- сказал Духонину дежурный. "Есть телефонограмма о том, что Крыленко с матросами уже выехал сюда. Поезд стоит на третьем пути. Если вы не уедете -- ни за что нельзя ручаться". И вот, в "казарменной" душе, началась борьба. Подумал, отрицательно покачал головой, посидел. Потом встал, оделся и пошел на третий путь. Взялся было за вагонные поручни, потом резко повернулся и пошел обратно. Во имя мечты. Не так ли? Во имя принципов. Не так ли? Вопреки очевидной и ясной "реальной тактике" жизни. А потом через полчаса к платформе подлетел поезд Крыленки и еще через полчаса в товарном вагоне в углу полустоял труп Духонина. Кто-то из матросов воткнул ему в рот папироску.
   А ведь мог спастись. Но вот почему-то не спасся. А тот, из Гатчины, мог остаться, но почему-то, -- подите, вот, -- спасся.
   Два итога. Один итог интеллигентщины, безвольной, самовлюбленной, фразерской, утерявшей принципы, обманчивой и сгнившей. Пустоцвет. Итог, по которому платит вся Русь. Платит братской, кровавою склокой. И волжскими трупами, вырытыми из земли и поеденными. И посеревшею жизнью, обескрыленною, приникшею к земле.
   И другой итог. Жизни в духе и гордости. Дисциплинированной, выверенной, как компас души русского офицерства. Вот кто поднял выпавший флаг "принципиальной" борьбы и жизни.
   Когда стрелка компаса показала "Смерть" -- пошел так просто и ясно, куда надлежало. Ибо привык. Ибо на войне -- смерть не декламация, а ежеминутная пришелица, осеняющая своим покрывалом то одного, то другого. В траншеях "принципам" и научился. Ибо настоящая смерть -- не монолог сред Черновых и Некрасовых, не пафос минуты и не тихое на цыпочках бегство с заднего театрального крыльца, когда пред рампою еще кончают расстреливать юнкеров, женский батальон и Духонина.
   Смерть -- это смерть.
   И если интеллигентщина -- подвязав косу и юбку, сбежала, -- то интеллигенция, настоящая и жертвенная, та, чьи семьи не "возвращаются", та, чьи принципы не знают "реальной политики" -- возрождается в лучших традициях своих. Она у тех, с кем был Духонин. Она была на Галлиполи. Она сейчас в Болгарии. Там ищите грядущего подвига.

Сергей ГОРНЫЙ.

  
   Оригинал здесь -- http://white-force.ru/publ/4-1-0-99
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru