Горнфельд Аркадий Георгиевич
Путь Сергеева-Ценского

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Путь Сергѣева-Ценскаго.

   Новыя произведенія Сергѣева-Ценскаго хотѣлось бы цѣнить внѣ связи съ его литературнымъ прошлымъ: важно вѣдь не то, что онъ былъ хуже, а сталъ лучше; и въ будущее перейдутъ не преимущества его послѣднихъ разсказовъ сравнительно съ предыдущими, а ихъ безотносительныя достоинства. Но шагъ, сдѣланный Сергѣевымъ-Ценскимъ въ его послѣднихъ томахъ, такъ значителенъ, что невозможно не говорить прежде всего о разстояніи, отдѣляющемъ его отъ прежнихъ. Не то, чтобы недостатки ихъ были такъ важны, да и не стоитъ здѣсь говорить о недостаткахъ въ настоящемъ смыслѣ: можно говорить лишь о новомъ пути, поэтомъ обрѣтенномъ и поэту свойственномъ. Если побѣда надъ собой есть лучшая изъ побѣдъ, то Сергѣевъ-Ценскій имѣетъ право гордиться такой побѣдой. Его новый путь есть сплошное преодолѣніе его прошлаго, и это не скачокъ, не случайность: не больше, но яснѣе, крѣпче, увѣреннѣе становится дарованіе Сергѣева-Ценскаго съ каждымъ новымъ его произведеніемъ. И болѣе цѣннымъ и значительнымъ и близкимъ читателю становится его прошлое: видишь, что это былъ путь исканій, и изъ-за достигнутаго ставишь выше путь достиженіи. Въ этихъ условіяхъ хочется вѣрить, что литературное прошлое Сергѣева-Ценскаго будетъ оправдано и сохранено въ дѣйственномъ вниманіи читателей его нынѣшнимъ творчествомъ: такъ бываетъ иногда въ литературѣ.
   Въ наше время трудно ищущему художественному уму не быть хотя временно манернымъ. Старые пути пройдены, быть собой, давая новое, не повторять другихъ, оставаясь въ предѣлахъ реализма,-- задача для немногихъ; простыми въ старомъ стилѣ исконной бытовой правды легко остаются въ этихъ условіяхъ тѣ, кто послабѣе. Легко и увѣренно они идутъ по протореннымъ путямъ, которые уже никуда не ведутъ; кто покрупнѣе, рискуетъ двинуться по невѣдомымъ тропамъ -- и часто разбиваетъ себѣ голову. Такихъ рискнувшихъ п. оборвавшихся прошло не мало предъ нами за послѣдніе годы; не мало увѣчій унесли и болѣе сильные изъ этихъ неувѣнчанныхъ дерзаній. Мы читали -- и хочется объ этомъ забыть -- и "Прекрасную Францію" Горькаго, и "Суламиѳь" Куприна, и "Проклятіе звѣря" Андреева, и "Береговое" Сергѣева-Ценскаго. И никто но вышелъ изъ этихъ судорогъ такимъ обогащеннымъ, такимъ крѣпкимъ и увѣреннымъ въ себѣ, какъ Сергѣевъ-Ценскій. Онъ колебался, онъ метался, онъ то не вѣрилъ своему читателю и грубо, по-дѣтски ставилъ всѣ точки надъ і, все договаривая до конца и ничего не давая ему додумать самостоятельно; то онъ черезчуръ довѣрялся своему читателю, весь отдаваясь произволу этого читательскаго творчества; онъ былъ и декадентски-манеренъ и морально-тенденціозенъ, и крикливъ и прозаиченъ. Но онъ не даромъ въ кровь обломалъ себѣ пальцы; не даромъ всякій снобъ изъ читательской черни, который, конечно, все знаетъ и все понимаетъ, при любомъ упоминаніи о Сергѣевѣ-Ценскомъ, говоритъ: "Да, это тотъ, который "у нея лицо было какъ улица". Тяжелъ гнетъ такой славы; не трудно подъ этимъ гнетомъ спутаться и пасть, не трудно смѣшать друзей и враговъ, не трудно отказаться отъ себя. Но Ценскій отъ себя не отказался: его побѣда есть самоутвержденіе; своимъ лучшимъ я онъ преодолѣлъ свои заблужденія.
   

I.

   Онъ прежде всего отказался отъ того ложнаго импрессіонизма, которому такъ довѣрился, которымъ хотѣлъ выразить столь многое и который, вопреки ожиданіямъ, оказался столь бѣднымъ выразительностью средствомъ. Сергѣевъ-Ценскіи говорилъ: "безстѣнное", "береговое", что-то такое общее, большое, обобщающее -- "кто-то вздыхалъ на горахъ, огромный, и повсюду густо ползли его вздохн", "протяжно и жалобно пискнуло въ лѣсу, и потомъ стояло въ ушахъ, острое, какъ булавка" -- и Донскому казалось, что это въ высшей степени безличное предложеніе должно обратиться въ нѣчто чрезвычайно личное, что этотъ неясный намекъ будетъ для воспринимающаго могучимъ толчкомъ, что это туманное пятно, подъ вліяніемъ творческаго настроенія читателя, заполнится жизненнымъ содержаніемъ, станетъ яркимъ и живымъ. Критики и читатели ворохами вырывали и преподносили другъ другу натянутыя сравненія, вздернутыя метафоры, нарочито, но безъ убѣдительности перетасованныя ощущенія, нелѣпыя гиперболы. Въ первыхъ томахъ они вѣдь если не на каждой страницѣ, то достаточно часто, чтобы завладѣть вниманіемъ, чтобы отравить довѣріе, чтобы почувствовать себя въ атмосферѣ сочиненнаго.
   Надо ли приводить примѣры? Ихъ приводили болѣе, чѣмъ достаточно. Отмѣтимъ хоть одинъ пріемъ Сергѣева-Ценскаго той эпохи. Его героямъ все что-то казалось. Ему хотѣлось этимъ путемъ усилить, расширить, углубить, осмыслить ихъ темную душевную жизнь, выразить ее полнѣе, заразить ею читателя. И вмѣсто того, чтобы объективно въ дѣйствіи и съ надлежащей убѣдительностью изображать своихъ героевъ, онъ приписывалъ имъ эти безчисленныя "ему казалось". Герою разсказа "Маска" Хохлову "отъ ширины зала потолокъ казался тяжелымъ и низкимъ, и Хохловъ ясно видѣлъ, что въ углахъ его притаилось что-то безкрылое, ползучее, сѣрое, и сонно и мутно улыбалось". "И когда онъ пилъ, непривычный къ водкѣ, ему казалось, что внутри его становилось шире и свѣтлѣе". Ему "казалось, что онъ никогда раньше не видѣлъ такъ ясно, въ такихъ мелкихъ чертахъ, какъ смѣются люди", а "сѣрый клѣтчатый пиджакъ Чинникова казался ему маской". Это еще терпимо; но въ разсказѣ "Уголокъ" трескъ "цикады" казался густымъ и смолистымъ, а "углы печки, острые днемъ, теперь круглились, и это казалось умышленнымъ и ехиднымъ", Тамъ же труба духового оркестра "подскакивала къ самымъ окнамъ, что-то кричала, задыхаясь, какъ базарная торговка, и казалась такою же, какъ торговка, грязной, красной и потной". Потомъ эта же труба "казалась уже де вздорной, а жалкой" и "голосъ у нея былъ хриплый и умоляющій, какъ у стараго верблюда, которому поѣздимъ переѣхало ноги. Представлялись большіе глаза, а изъ нихъ крупныя слезы не бѣгутъ, а катятся одна за другой, медленныя-медленныя, соленыя-соленыя".
   Спросимъ себя: кому представлялось? Кому казалось? Не герою же Ценскаго, маленькому больному мальчику. Самому Донскому? Да, въ тотъ только моментъ, когда захотѣлось какъ-нибудь передать читателю особенное ощущеніе. И вышло ли что-нибудь изъ этихъ преувеличеній болѣзненной чувствительности, говорятъ ли намъ соленыя-соленыя слезы верблюда съ перебитыми погани что-нибудь о силѣ и окраскѣ звуковъ мѣдной трубы? Ничего не говорятъ. Это техническое заблужденіе Сергѣева-Ценскаго, это его художественная ошибка, это его ложный литературный путь.
   И дальше то же. Герои разсказа "Вѣрю" сидятъ въ театрѣ, гдѣ звуки пѣнія "тупо скрипѣли, какъ большія пилы лѣсопильнаго завода, и вонзались въ барабанныя перепонки, какъ кривые гвозди". И "тѣсно было въ воздухѣ, тѣсно и безпокойно. Казалось, ползешь гдѣ-то въ темномъ корридорѣ, цѣпляясь за шершавыя стѣны, ползешь на четверенькахъ, вдыхая что-то спертое и круглое, какъ булыжникъ, и чувствуешь, какъ впереди тебя тоже кто-то ползетъ. и кто-то, хрипя, ползетъ сзади, а сверху медленно капаетъ теплая вода". Потомъ "казалось, что вся жизнь человѣчества состоитъ только изъ стремленія забыть свою человѣчность и повѣрить въ иллюзію божества, и многіе пытаются вѣрить, по "забыть" не можетъ никто". Потомъ "казалось, что все уже горѣло сзади: горѣлъ воздухъ, горѣлъ ужасъ, горѣли крики. Казалось, что все горѣло и внутри, что клубокъ нервовъ, вылетѣвшихъ навстрѣчу внѣшнимъ впечатлѣніямъ, былъ обожженъ и поспѣшно спрятался внутрь, но тамъ и не могъ погаснуть, и то медленно тлѣлъ, то вспыхивалъ ярко и жгуче".Все кажется и кажется Лизѣ, героинѣ разсказа "Скука": "Столъ за которымъ она сидѣла, былъ тоже какой-то вѣчный... и ей самой начинало казаться, что живетъ она уже давнымъ давно, не меньше ста лѣтъ". Подруги Лизѣ "казались похожими на севрюгъ". "Ей казалось, что никого нѣтъ, что она одна и то, что придавлено къ землѣ и ищетъ выхода,-- это она сама". Ей "казалось, что вѣтки яблонь все хотятъ достать до неба и не могутъ... Показалось, что вмѣсто того, чтобы идти по большаку, идутъ люди по переплету узкихъ тропинокъ". Ей "казалось смѣшнымъ, что такіе маленькіе люди, построили для себя такіе большіе дома". Въ разсказѣ "Поляна" тѣла героевъ, казалось (автору), "струились, какъ воздухъ вдали". Въ разсказѣ "Молчальники". "когда пѣлъ хоръ, то тягучіе напѣвы... казались влажными, какъ росистая трава". Въ разсказѣ "Садъ" "узкая дорога вонзалась въ лѣсъ острой стрѣлой и дѣлала въ немъ гнойную рану: этой раной казался Бариновъ хуторъ на полянѣ" "простыя слова казались Шевардину замысловатыми и вязкими", "Шевардину казалось, что это назойливо жужжитъ около большая сѣрая муха". Въ разсказѣ "Убійство" Семену Ивановичу показалось, что это не она сказала, что это что-то внутри ея оборвалось и прошелестѣло". Въ "Лѣсной топи" бабы были степенныя, и оттого "то, что онѣ говорили, казалось такимъ прочнымъ, какъ ременныя плети".
   Довольно примѣровъ. Можно число ихъ удвоить, можно бы различить среди нихъ разныя категоріи: одни изъ образцовъ такого пріема должны сдѣлать отчетливѣе изображеніе внѣшняго міра, другіе должны перенести читателя въ психику -- иногда причудливую -- героя. Но передаютъ ли они ощущенія автора или его дѣйствующихъ лицъ, въ основѣ ихъ одна необходимая предпосылка: необходимо, чтобы они были убѣдительны, то есть, чтобы читателю сообщилось убѣжденіе, что въ этихъ обстоятельствахъ нѣчто такое могло и должно было казаться, чтобы ему то же казалось. Вотъ, этого нѣтъ во всѣхъ этихъ многочисленныхъ казалось: не то, чтобъ они были невозможны сами по себѣ, но они не оправданы обстановкой, не оправданы контекстомъ. Нѣтъ ничего невозможнаго въ томъ, что монастырь у рѣки кажется кучей яичной скорлупы или что напѣвы кому-то кажутся влажными. Казалось же Наташѣ Ростовой, что Пьеръ "темносиній съ краснымъ". Но тамъ это оправдано, тамъ заражаетъ, здѣсь выдумка, здѣсь литература; здѣсь безсильно. Чтобы повѣрить, что Лизѣ изъ "Скуки" столъ, за которымъ она сидитъ, кажется вѣчнымъ, что на квартирѣ у регента все кажется желтымъ, что у лакея глаза впрыгиваютъ туда, куда онъ смотритъ, а потомъ возвращаются въ орбиты, необходимо вѣдь, чтобы все это сливалось въ одинъ образъ особенной, живой Лизы и въ этомъ образѣ находило свое объясненіе и основаніе. А этого нѣтъ -- куча метафоръ остается кучей метафоръ. Но когда обреченному на смерть Антону Антоновичу, герою "Движеній", старая любимая жена вдругъ показалась чужой, похожей на паука, "на паучью самку съ круглымъ большимъ паучьимъ тѣломъ", а случайный знакомый, шахматный партнеръ, хоть ему было лѣтъ не больше тридцати, показался очень старымъ -- "точно весь онъ былъ только футляръ для другого, а другому этому тысяча лѣтъ" --. то это такъ просто, такъ необходимо, этому такъ вѣришь: знаешь, что это было, и Антонъ Антонычъ былъ, былъ и, увѣковѣченный Ценскимъ, остался и живетъ въ нашемъ сознаніи, и дорогъ намъ. А между тѣмъ вѣдь еще не такъ давно падали въ безсиліи разнообразныя попытки Сергѣева-Ценскаго подѣйствовать на насъ этимъ импрессіонистскимъ письмомъ, заставить насъ повѣрить въ своеобразную душевную жизнь его героевъ; онъ все хотѣлъ принудить насъ, читателей, принять какъ общее, какъ обычное, какъ типъ и норму то, что онъ рисовалъ особеннымъ, причудливымъ, обостренно индивидуальнымъ.
   "И сны старалась Анна видѣть легкіе и голубые. Когда видѣла темные, просыпалась и потомъ какъ-то перекладывала себя снова, чтобы утонуть въ голубомъ. Это можно было. Можно было нажать въ себѣ какую-то бережно закрытую дверь, чтобы открылось голубое. И, даже проснувшись уже, можно было долго еще лежать, вѣря, что это не было сномъ и что это только отблескъ того, что. впереди, что идетъ и будетъ".
   Вѣдь вотъ и у Толстого сплошь нарядомъ раскрывается такое безсознательное и безконечно индивидуальное. Но тамъ оно какъ-то сразу кажется общимъ, кажется своимъ; то, что Пьеръ синій, а Борисъ сѣрый, узкій, какъ стѣнные часы, это, при всей особенности этихъ ощущеній, сейчасъ сообщается вамъ; а здѣсь этого нѣтъ: стараешься повѣрить, что Анна "нажимала въ себѣ дверь, чтобы открылось голубое", не хочешь спорить съ художникомъ,-- но не "ощущаешь. И это не оттого, что это неправда, а оттого, что оно не дозрѣло въ самомъ художникѣ, выражено извнѣ отчетливо, а изнутри вяло.
   И эта внѣшняя отчетливость, при внутренней вялости, относи тельно слабой выразительности проявлялась не только въ стилистической ткани произведеній Сергѣева-Ценскаго, но и въ ихъ большихъ линіяхъ, не только въ ихъ микроструктурѣ, но и въ ихъ архитектурѣ. Съ одной стороны, онъ все какъ будто предоставлялъ воображенію читателя, съ другой стороны, не довѣрялъ его пониманію и его творчеству, подчеркивалъ, обнажалъ нѣжныя нити, скрѣпляющія его образы въ идейное цѣлое, подсказывалъ: былъ тенденціозенъ. У него была идея -- и идею эту онъ настойчиво возвѣщалъ не столько въ художественныхъ образахъ, заставляющихъ думать и додумываться, сколько въ эмфатическихъ формулахъ, дававшихъ готовую истину.
   

II.

   Уже въ заглавіяхъ Сергѣева-Ценскаго намѣчены двѣ противоположныя категоріи,.въ которыхъ отражены два устремленія его мысли: съ одной стороны, "Тундра", "Садъ", "Лѣсная топь", "Поляна", "Печаль полей", "Небо", "Береговое", "Погостъ", "Нѣдра" -- и какъ великолѣпный символъ всего этого вѣчнаго, неподвижнаго, статическаго, природнаго -- "Неторопливое солнце"; съ другой стороны: "Бредъ", "Дифтеритъ", "Убійство", "Испугъ", и многообъемлющее воплощеніе всего этого приходящаго, случайнаго, человѣческаго, динамическаго: "Движенія". Эта полярность -- излюбленная мысль Сергѣева-Ценскаго и какъ-бы идейная подпочва всего его творчества. Люди мечутся, сталкиваются, строютъ жизнь -- и все это безъ мысли о всеобщемъ, на свой страхъ и рискъ, безъ хозяина; а надъ ними -- "Неторопливое солнце" природы, быта, строя, всеобщей жизни: и съ этой твердыней сталкивается и гибнутъ тѣ, которые не съумѣли стать ея частью, не приспособились, жили -- сознательно или безсознательно, Но своему. "Наша" жизнь не наша, чужое владѣетъ жизнью, все равно что: природа или люди, бытъ исконный или требованія новаго быта,-- такъ или иначе: построить свою.жизнь нельзя, общее рѣшаетъ за человѣка.

-----

   Подчеркнуты и навязчивы были образы, въ которыхъ Сергѣевъ-Ценскій, проводилъ эту идею, въ однозначности этихъ образовъ обращавшуюся въ элементарную тенденцію; но и этой ясности ему было мало: онъ дѣлалъ надписи подъ своими картинами, онъ заставлялъ своихъ героевъ быть выразителями философіи автора, онъ, наконецъ, самъ излагалъ предъ читателемъ эту жизненную философію, иногда трогавшую своей безотрадностью, но чаще и этимъ паѳосомъ не покупавшую своей обнаженности.
   Бѣденъ я крикливъ былъ этотъ пессимизмъ. "На улицахъ^ между высокими огромными домами кипѣла жизнь, странная, суетливая, человѣчья. Можно было идти цѣлый день и на каждомъ поворотѣ улицы натыкаться все на тѣ же тупые многоэтажные дома, до тошноты похожіе одинъ на другой. Какъ-то странно было думать о рѣкѣ, не закованной въ набережную, о деревьяхъ, не выстроенныхъ по ранжиру, о поляхъ, не заполненныхъ домахъ и мостовыми. О природѣ напоминало небо, но и оно было какое-то прихотливое, точно придуманное по заказу людьми, безцвѣтное, пропитанное, какъ губка, дождемъ... Жизнь казалась похожей на острый уголъ. Чѣмъ ближе къ вершинѣ, тѣмъ тѣснѣе, чѣмъ дальше отъ вершины, тѣмъ просторнѣе, но всѣ они сбивались къ вершинѣ. И такъ какъ тамъ нечѣмъ было дышать, то выдумывали свой воздухъ". И картинка изъ жизни большого города получаетъ выразительное, слишкомъ выразительное заглавіе "Тундра".
   И для мыслей своего пессимистически настроеннаго студента Хохлова Ценскій не находитъ менѣе риторическихъ и болѣе захватывающихъ терминовъ: "Хохловъ шелъ и думалъ, что на жизнь кто-то большой и могучій надвинулъ колоколъ воздушнаго насоса, крѣпко придавилъ его краями къ землѣ и выкачалъ изъ-подъ него воздухъ, оттого въ жизни тѣсно, густо и нечѣмъ дышать, и жизнь казалась ему бутафорски обставленной дорогой на кладбище". "Въ глухомъ переулкѣ глухо стучали его шаги, и навстрѣчу имъ низко надъ землей ползли, какъ какое-то длинное, цѣпкое, плоскообразное чудовище, смутные въ очертаніяхъ дома". "Скукой было то, что было кругомъ, обидой казалась вся жизнь. Вся жизнь, точно желѣзной проволокой притянутая къ землѣ; вся жизнь, въ которой нѣтъ ни добра, ни зла, есть только факты; вся жизнь, въ которой ужасъ только придуманъ слабой человѣческой душой, ужасъ, освящающій жизнь". Въ порывѣ. непонятнаго оптимизма, Сергѣевъ-Ценскій той эпохи приписываетъ своему герою неожиданную вѣру въ будущее: "Я смотрю на него (ребенка) и вѣрю: "мы были животными, -- онъ будетъ человѣкомъ, мы были каторжниками, прикованными къ тачкамъ,-- онъ будетъ свободенъ. Жизни нелѣпыхъ случайностей и нелѣпыхъ смертей долженъ быть конецъ -- я вѣрю... Вѣрю". Но пока-что герои Сергѣя-Ценскаго могутъ только или истерически кричать отъ ужаса жизни, или, ковыряя свою безысходную рану, спрашивать другъ друга: "А отчего у насъ у всѣхъ жизнь треугольная?" ("Погостъ"). Эти первые разсказы Сергѣева-Ценскаго кишатъ уродами, ув 23;чными, Богомъ обиженными. "Дохлый" и "дрыхлый" Никишка, озлобленный сознаніемъ, что онъ не по своей винѣ, а по какому-то странному капризу судьбы вышелъ никуда негоднымъ къ жизни ("Умру я скоро"), укушенный бѣшенной собакой ("Взмахъ крыльевъ"), дурочка Олимпіада, которой "нужно было приказать начать и приказать кончить, иначе она могла до кровавыхъ мозолей мыть полы и до полнаго одурѣнія таскать изъ рѣки воду": вотъ его былые герои. Надо еще помнить, что и вообще-то особенность Сомова -- города, гдѣ жила эта несчастная -- "было обиліе въ немъ дураковъ и дуръ. Они безпризорно бродили по улицамъ, полунагіе, босые, бормотали нелѣпицу и выманивали копеечки у прохожихъ" ("Скука"). Нечего и говорить, что на богомольѣ у монастыря половина толпы -- нищіе, слѣпые, гнусавые, ползучіе, съ выставленными напоказъ култышками рукъ и ногъ" ("Садъ"). Кириллъ съ болѣзнью сердца ("Смерть"), психопатъ Бабаевъ -- продолжаютъ эту галлерею увѣчныхъ. "Лѣсная топь" полна изуродованными людьми: здѣсь и Антонина, кликуша отъ дѣтскаго испуга, и дѣвочка ея съ огромнымъ пятномъ на лицѣ: "пятно было ярко-багровое, начиналось на лбу тремя наростами и спускалось черезъ лѣвый глазъ и всю щеку на тонкую шею, точно звѣриная лапа сжала на лицѣ когти и взрыла кору кровавыми бороздами"; здѣсь и сгноенный сифилисомъ Зайцевъ, безносый, безгубый, гундосый, и Тиша, слабоумный и нѣмой, и Филька сухорукій, и Стратонъ слѣпой. Потомъ идетъ "Печаль полей" съ несчастной безплодной Анной, съ колченогимъ Демой, съ веселымъ калѣкой, у котораго -- такъ ему захотѣлось соврать -- и братья были безногіе,-- и Игнатомъ, исковерканнымъ чужой шуткой.
   И не только уродами патологическими -- эти разсказы переполнены уродами, такъ сказать, нормальными,-- чрезвычайно некрасивыми людьми: просто Сергѣеву-Ценскому уродство представляется въ это время нормой; о красивыхъ онъ еле упоминаетъ, о некрасивыхъ кричитъ; они бьютъ по его нервамъ, и онъ точно ничего, кромѣ нихъ, не видитъ.
   Чѣмъ дальше, тѣмъ этихъ несчастныхъ меньше. Въ шестомъ томѣ ихъ нѣтъ совсѣмъ -- и хочется думать, что это знаменательно. Ибо все это множество уродовъ и несчастій было, несомнѣнно, тенденціозно: въ обнаженной формѣ оно выражало крайній пессимизмъ Сергѣева-Ценскаго.
   Чѣмъ преодолѣлъ его писатель? Тѣмъ ли, что отрекся отъ мрачнаго взгляда на жизнь? Конечно, нѣтъ. Оптимистомъ не сталъ Сергѣевъ-Ценскій, идейнаго оправданія жизни не нашелъ. Но онъ обрѣлъ спасеніе: обрѣлъ подъемъ для исканія, обрѣлъ не отвѣтъ на свои вопросы и сомнѣнія, но силу для новой художественной ихъ постановки. А въ ихъ постановкѣ, въ ихъ творческомъ обсужденіи, въ пути къ ихъ рѣшенію -- самое рѣшеніе: рѣшеніе не въ формулѣ, но въ мыслительномъ порывѣ, въ поэтическомъ охватѣ, въ процессѣ исканія.
   

III.

   Міръ полонъ для Сергѣева-Ценскаго; все вокругъ него имѣетъ лицо, имѣетъ жизнь, имѣетъ названіе. Хочется противопоставить его міру Достоевскаго, гдѣ есть только люди и вокругъ нихъ пустота. Не о дѣйствительномъ мірѣ идетъ рѣчь, который и у Достоевскаго находилъ вниманіе и любовь: отъ міра культуры до міра природы все было дорого Достоевскому -- и можно ли найти что-нибудь напряженнѣе по страстному влеченію, чѣмъ слова о "святыхъ могилахъ" культуры и о "клейкихъ листочкахъ". Но вотъ, Достоевскій вѣдь такъ и не назвалъ въ своихъ художественныхъ произведеніяхъ ни святой могилы, ни какого дерева клейкіе листочки. Для него это вообще, не конкретно, не индивидуально; художественно-внѣшній міръ для Достоевскаго даже не фонъ: онъ необходимъ, какъ воздухъ, но, какъ воздухъ, онъ прозраченъ, безцвѣтенъ, пустъ. Художественный міръ Сергѣева-Ценскаго -- прямая противоположность: онъ насыщенъ разнообразіемъ; это разнообразіе давно схвачено, запечатлѣно, выражено въ народной рѣчи, въ бытовой терминологіи -- и жадно припадаетъ Сергѣевъ-Ценскій къ этой неисчерпаемой сокровищницѣ познанія предметнаго міра.
   "Каждый день былъ биткомъ набитъ солнцемъ, цвѣтами, заботами объ обѣдѣ, чаѣ, здоровомъ снѣ" ("Печаль полей"). Такъ и у Сергѣева-Ценскаго каждый разсказъ биткомъ набитъ разными вещами, красками, названіями, словечками. У другого, если женщины нарвали цвѣтовъ полевыхъ, то мы и не узнаемъ какихъ, -- не все ли равно; у Цеискаго же: "Несли цвѣты: чаберъ, колокольчики, звѣробой, розовый шпажникъ". И такъ всегда. Если голуби, то перечислены: "трубачи и щиграши, чистые ленточные и ленточные тульскіе, монахи и галочки, скакуны и винтовые". Если лошади, то: "восьмивершковые орловцы, красиво скованныя полукровки, зубатые киргизы, даже червонные тонкіе эстонцы и шведки, съ дюжими шеями". Вотъ рыбакъ говоритъ о своемъ дѣлѣ: "Мы ужь сколько лѣтъ здѣсь рыбачимъ: здѣсь суда такая, напримѣръ, а здѣсь другая, на спинѣ полоса темнѣе. Здѣсь вотъ въ этомъ мѣстѣ, гдѣ дубки,-- каряги на днѣ,-- здѣсь сазанъ... И здоровый, стерва! На крючокъ попадется, если струментъ плохой, слабый, значитъ, все чисто порветъ и уйдетъ... За дубками тамъ вырѣзубъ ходитъ. Этотъ ни за что на удочку не попадется, ходитъ и ходитъ, мелочью, сенгавками питается... А если чабака хочешь пымать, этому обязательно принаду нужно" ("Садъ"). О себѣ говоритъ Сергѣевъ-Ценскій, когда разсказываетъ объ одномъ своемъ героѣ: "Великая дающая сила земли покоряла его въ каждомъ зеленомъ листѣ, въ каждой тонкой былинкѣ. Онъ по цѣлымъ часамъ могъ наблюдать, какъ завивались около сучьевъ гибкіе усики хмеля, точно осмысленно тянулись къ нимъ издалека, снизу, и какъ, укрѣпившись на одномъ сучкѣ, топкая зеленая вѣточка шла выше и усики ея искали новый сучокъ". Здѣсь все -- отчетливо, все имѣетъ лицо и имя. Если домъ строютъ, то непремѣнно мы узнаемъ, что здѣсь стругаютъ лутки и фрамуги, тамъ тешутъ кроквы и мурлаты; если объ арбузахъ рѣчь, то и сорта тутъ, и наставленіе къ культурѣ.-- "Гетманъ!-- красномясый, здоровенный... А это новопавловскій бѣлокурый... Плохо всходитъ... Нужно, чтобы три года сѣмена лежали та сохли".
   "Я далекъ отъ мысли рисовать сложную жизнь алнатовскаго двора",-- говоритъ Ценскій,-- и непосредственно вслѣдъ за этимъ рядъ страницъ отдаетъ описанію этой жизни алпатовскаго двора и дома. "Дворъ былъ обширный, обнесенный плотнымъ заборомъ, утоптанный крѣпко, обставленный птичниками, конюшней, коровникомъ, каретнымъ сараемъ; на всемъ этомъ легли тяжело слоеныя крыши изъ розовыхъ новыхъ сосновыхъ обаполъ, скребли куры-лонгшаны, важничали тулузскіе гуси, крякали утки -- бѣлыя съ красными мозолями надъ клювомъ, бормотали индюки бѣлые и сѣрые,-- много скопилось крикливаго земного добра. И собаки были". И идутъ клички собакъ, и описаніе лошадей, и кота, и комнатъ алпатовскихъ съ тремя дѣтскими, съ широкозадой нянькой Пелагеей, съ добродушной лампой въ столовой, съ томами "Развѣдчика" и зубомъ мамонта въ кабинетѣ -- и все это обстоятельно, внимательно, сочно, съ громадной любовью, любовью не только къ жизни, какъ она сама складывается, но съ любовью къ человѣческимъ усиліямъ, на строеніе ея затраченнымъ,
   "Назаръ внизу около дачи. Здѣсь все требуетъ его глаза: и молодыя павлоніи, у которыхъ отъ горной сухой земли и солнца каждый день колпачками безпомощно обвисаютъ широкіе клейкіе листья: нужно ихъ напоить, какъ усталыхъ рабочихъ конягъ; и виноградъ, у котораго сочные доходные чубуки выгнало длиннѣе, чѣмъ въ сажень: нужно сдѣлать ему широкимъ ножомъ вторую чеканку; кисти въ наливѣ: нужно осыпать ихъ вторично сѣрой. И нужно выбѣлить густо известью толь на крышѣ бесѣдки въ нижнемъ саду и залѣпить трещины въ цементныхъ ступенькахъ лѣстницы, чтобы не разсѣлись совсѣмъ". Какая поэзія практичности, какой паѳосъ хозяйственности! И когда Назаръ возмущенно восклицаетъ: "Положили прямо на глину бетонъ, ахъ, гады! А гля бетону глина -- да это же чистый ядъ!" -- то чувствуешь, что это хозяйственное чувство Ценскаго возмущается, это въ немъ кипитъ возмущеніе по поводу напрасно затраченной человѣческой энергіи. Охотничій ли разговоръ, инспекторскій ли смотръ полка, покупка ли имѣнія въ Прибалтійскомъ краѣ,-- обо всемъ этомъ у Ценскаго говоритъ спеціалистъ, жадный къ тому, что онъ въ этотъ моментъ изображаетъ: не художественно жадный, а жизненно; обо всемъ говоритъ человѣкъ, переполненный сознаніемъ, что всякое дѣло въ жизни, какое бы оно ни было, можно и должно дѣлать хорошо, съ знаніемъ, съ увлеченіемъ. Этотъ человѣкъ, сосредоточенный на мысли, что вся наша жизнь въ чьихъ-то вражескихъ рукахъ, въ то же время упоенъ строительствомъ жизни. "Я больше степенный хозяинъ, чѣмъ бродяга",-- говоритъ онъ о себѣ въ "Медвѣжонкѣ". Онъ видитъ начало лѣсного пожара и вздыхаетъ: "Каюсь, огромнаго лѣса мнѣ хозяйственно жаль,-- плохой я бродяга... Я прозаикъ, возвышенный стиль мнѣ незнакомъ, тянетъ меня къ жизни, къ яичницѣ, къ самовару". Это не иронія, не только иронія, это признаніе. Ценскій въ самомъ дѣлѣ хозяинъ и поэтъ хозяйственности. Онъ любитъ человѣческую энергію, любитъ хозяйственное творчество. Такую религію труда знала русская литература лишь у Гоголя, который и Костанжогло своего сдѣлалъ вѣдь не просто практикомъ и пріобрѣтателемъ, а такимъ же пылкимъ поклонникомъ человѣческой работы, апологетомъ хозяйственности и могучимъ добытчикомъ, какъ Антонъ Антонычъ въ "Движеніяхъ". Не законченъ и не вышелъ живымъ у Гоголя,-- а, можетъ быть, только не нашелъ сочувственной читательской атмосферы -- этотъ идеалистъ-практикъ, но полонъ заражающаго паѳоса его монологъ о радости труда, о наслажденіи хозяйственнымъ созиданіемъ: "Да, надобно имѣть любовь къ труду: безъ этого ничего нельзя сдѣлать. Надобно полюбить хозяйство,-- да... Хозяину нельзя, нѣтъ времени скучать... Вѣдь тутъ человѣкъ идетъ рядомъ съ природой, съ временами года, соучастникъ и собесѣдникъ всего, что совершается въ твореніи". И прочувствованный обзоръ деревенскихъ работъ по временамъ года заключается: "Да для меня, если просто плотникъ хорошо владѣетъ топоромъ, я два часа готовъ передъ нимъ простоять: такъ веселитъ меня работа. А если видишь еще, съ какой цѣлью все это творится, какъ вокругъ тебя все множится да множится, принося плодъ да доходъ,-- да я и разсказать не могу, что тогда въ тебѣ дѣлается. И не потому, что ростутъ деньги,-- деньги деньгами,-- но потому, что все это дѣло рукъ твоихъ; потому, что видишь, какъ ты всему причина, ты творецъ и отъ тебя, какъ отъ какого-нибудь мага, сыплется изобиліе и добро на все. Да гдѣ вы найдете мнѣ равное наслажденіе?" -- сказалъ Костанжогло, и лицо его поднялось кверху, морщины исчезнули. Какъ царь, въ день торжественнаго вѣнчанія своего, сіялъ онъ весь, и казалось, какъ бы лучи исходили изъ его лица. "Да въ цѣломъ мірѣ не отыщете вы подобнаго наслажденія! Здѣсь именно подражаетъ Богу человѣкъ: Богъ предоставилъ Себѣ дѣло творенія, какъ высшее всѣхъ наслажденіе, и требуетъ отъ человѣка также, чтобы онъ былъ подобнымъ творцомъ благоденствія вокругъ себя".
   Но столь близкій Гоголю въ обожествленіи труда Сергѣевъ-Ценскій безконечно далекъ отъ него, отъ ощущенія этой гармоніи труда божественнаго и человѣческаго. Хозяйственное творчество Костанжогло ведетъ къ милліонамъ и сытости, хозяйственность Антона Антоныча и Шевардина, полковника Алпатова и Модеста Гавриловича должна быть оборвана ихъ гибелью; хозяйственная поэзія Антона Антоныча есть поэзія трагическая. Любитъ Сергѣевъ-Ценскій человѣческую работу,-- но и презираетъ; любитъ -- и содрогается отъ неизмѣнной мысли, что все это ни къ чему. Два раза -- въ "Печали полей" и въ "Движеніяхъ" люди Сергѣева-Ценскаго строятъ заводъ -- символъ хозяйственнаго творчества -- и неизмѣнно это -- символъ тщеты, неизмѣнно въ немъ есть что-то безсмысленное, и оба раза смерть обнажаетъ эту безсмысленность. Ознобишинъ "все хотѣлъ повѣрить въ то, что онъ здѣсь хозяинъ, что это онъ задумалъ сдѣлать заводъ -- и вотъ строятъ ему заводъ, все хотѣлъ повѣрить, и не было гдѣ-то въ самой его глубинѣ вѣры въ то, что хозяинъ здѣсь онъ. И поднимавшееся важно старое полевое солнце было свое, заводъ -- чужой". Надо, чтобы люди копошились, что-то дѣлали, и надо, чтобы нелѣпая гибель показала всю тщету этой интенсивной затраты силъ, всю гниль этого здороваго размаха.
   

IV.

   Образъ хозяина, человѣка разумнаго, логичнаго, справедливаго, который однако, не смотря на всю эту разумность и логичность, разбиваетъ себѣ голову объ судьбу, объ безсмыслицу, объ случайность,-- старый образъ Сергѣева-Ценскаго; неизмѣнно возвращается къ нему его мысль, начиная еще съ юнаго Шевардина, героя "Сада" -- и даетъ все въ болѣе жизненныхъ, болѣе глубокихъ варіантахъ.
   "Добытчикъ! Хлѣборобъ!" -- говорилъ дѣдъ о Шевардинѣ, только что окончившемъ земледp3;льческое училище -- богатѣемъ будешь, правду тебѣ истинную говорю... Настоящій мериканецъ!" И быть бы Шевардину богатѣемъ: у него всѣ данныя для этого -- неукротимая жадность къ работѣ, знанія, сметка. Сталъ вѣдь богатѣемъ съ такими же данными тоже садовникъ, начавшій съ маленькой аренды, герой "Движеній" Антонъ Антонычъ. Но въ раннемъ разсказѣ Сергѣева-Ценскаго ранняя рефлексія героя становится тенденціей разсказа. Участокъ, арендованный Шевардинымъ,-- въ предѣлахъ громаднаго имѣнія графа, въ которое входитъ восемнадцать селъ. Жизнь этихъ селъ, конечно, въ рабской зависимости отъ графскаго права собственности. И, когда Шевардинъ узналъ объ этомъ, "впечатлѣніе чего-то огромнаго, слѣпо навалившагося и тяжелаго прошло по его тѣлу" -- и "тѣснилъ его душу недоумѣнный тупой вопросъ: кто это, огромный и могучій, такъ устроилъ жизнь, что отвелъ человѣку слишкомъ мало "можно" и слишкомъ много "нельзя", и почему человѣкъ этому повѣрилъ и возвелъ это въ культъ, какъ святыню". И уже "огромныя сосны и широкій размахъ дали внизу смотрятъ на него, какъ что-то чужое и враждебное, какъ что-то такое, что упало сверху на жизнь заколдованнымъ кругомъ и мѣшаетъ жить", и видъ покорной маленькой клячи доводитъ Шевардина до того, что ему "хотѣлось схватить толстый колъ и бить, и бить ее до изнеможенія и потери сознанія, какъ ходячее воплощеніе всего рабскаго, убогаго и нищаго, какъ живое сборище всѣхъ маленькихъ "можно" и безконечнаго "нельзя".
   Это міровое, надземное насиліе, находитъ, конечно, выраженіе въ земномъ -- и воплощеніемъ послѣдняго явилась личность графа, владѣльца земли. "Съ дѣтства привыкшій къ землѣ", Шевардинъ "боготворитъ землю", "какъ полнозвучную красоту, какъ великую мощь, какъ воплощенную сказку"; "черная свѣже-вспаханная земля не была для него беззвучной: она была какъ блѣдное лицо, полное притаившейся скрытой работы". И вотъ: "огромной и пустой землей владѣлъ, неизвѣстно почему, одинъ человѣкъ, такой же, какъ тѣ люди внизу, но не любившій земли и живущій гдѣ-то вдали. И тамъ, гдѣ онъ не зналъ, что дѣлать съ огромной землею, въ глубокихъ трещинахъ отъ тѣсноты задыхались люди. Въ черныхъ провалахъ жизни дѣти смѣняли отцовъ, внуки дѣдовъ, и въ старыхъ зловонныхъ избахъ ютились они, скопище нищихъ, лѣнтяевъ и пьяницъ, рабовъ и невѣждъ. А въ то время тотъ, кто владѣлъ огромной землею, окутывалъ тѣла дорогихъ продажныхъ женщинъ мачтовыми соснами своего майората и пріѣзжалъ сюда только послушать, какъ трубятъ охотничьи рога въ его лѣсахъ". Графъ былъ для Шевардина "тяжестью, давившей руки, дождемъ, смывавшимъ краски, стѣной, заслонившей даль". Съ этой тяжестью не смогъ справиться Шевардинъ -- и убилъ графа. Это убійство и выступаетъ на первый взглядъ какъ политическая тенденція разсказа; но за ней ясна и подчеркнута иная тенденція, не политическая, а надмірная: не Шевардинъ убилъ графа, а графъ, въ сущности, убилъ Шевардина: задушилъ его своимъ гнетомъ, разбилъ его жизнь, ибо хозяйственный Шевардинъ, практичный работникъ, очевидно, пойдетъ на каторгу или на висѣлицу.
   Съ той же юношеской тенденціозностью то же столкновеніе самочиннаго, логическаго, разсудочнаго строительства жизни съ Верховной Силой трактовано въ "Дифтеритѣ". Въ ненависти къ нелѣпымъ, безхозяйнымъ мужикамъ -- да и въ судьбѣ работника, добытчика широкаго пошиба, герой разсказа Модестъ Гавриловичъ мѣстами дословно предвосхищаетъ Антона Антоныча изъ "Движеніи". Онъ также правъ и смѣлъ, и бодръ -- и также изъ всей этой правды и смѣлости, и бодрости ничего не выходитъ. "Что вы съ мужиками своими все носитесь?-- кричитъ онъ горячо и сердито:-- вы спросите у меня, у хозяина, что такое мужикъ,-- я вамъ скажу. Съ тридцати шести лѣтъ, какъ сталъ арендаторомъ, я съ нимъ войну веду, войну, прямо-таки воину, и безпощадную!.. Они травили своимъ скотомъ мои поля, рубили мой лѣсъ, дѣлали стачки передъ полевыми работами... Они пообжигали мой хлѣбъ въ полѣ и сѣно въ лугахъ, крали лошадей, портили машины... А я боролся съ ними одинъ, самъ ихъ выслѣживалъ, самъ ловилъ... А вѣдь я въ свое время сельскохозяйственный институтъ окончилъ... Вѣдь первое время я пришелъ къ нимъ съ открытою дутою, развивалъ передъ ними на сходкахъ цѣлыя теоріи общинныхъ сбереженій, взаимопомощи, обработки земли... Когда я взялъ въ аренду эту землю, у меня были: теоретическія знанія по сель, скому хозяйству, разъ; только что вышедшая за меня жена, два; масса энергіи, три; двѣ копейки наличными деньгами и кредитъ! И вотъ, со всѣмъ этимъ я, человѣкъ здѣсь новый, интеллигентъ, бѣлоручка, на этой же самой землѣ, на которой по-свински живутъ 400 крестьянскихъ семей, наживаю состояніе..." Ясно поэтому для Модеста Гавриловича, что дуракъ его пріятель Ульянъ Ивановичъ, который все говоритъ о какихъ-то случаяхъ въ жизни,-- и философія его дурацкая: "То судьба, то случай. Не должно быть ни судьбы, ни случая, никакой этой ерунды не должно быть, -- все должно быть ясно! Есть слѣдствіе -- значитъ, должна быть причина, и больше ничего". И вотъ пришелъ, случай и перевернулъ и всю жизнь, и все стройное, логическое, самоувѣренное міровоззрѣніе Модеста Гавриловича. Пришелъ дифтеритъ и унесъ сперва одного ребенка Модеста Гавриловича, потомъ другого -- который по всѣмъ логическимъ, разумнымъ выкладкамъ долженъ, долженъ, долженъ былъ выздоровѣть и жить; и правымъ остался нелѣпый Ульянъ Ивановичъ съ его "дурацкой философіей" судьбы и случая, съ дикой примѣтой: "чуть что тебѣ удастся для самого себя сдѣлать пріятное, то есть веселое этакое какое-нибудь,-- такъ и знай, что не къ добру веселился... Тамъ ужь что-нибудь ждетъ такое... возьметъ и кокнетъ!.. Не тутъ, такъ тамъ -- ужь гдѣ-нибудь оно есть: возьметъ и кокнетъ!" И только когда "кокнуло" Модеста Гавриловича, какъ должно "кокнуть" у Ценскаго всякагохозяина, работника, строителя жизни,-- онъ понялъ, что есть другой Строитель -- или Разрушитель -- нелѣпый, ирраціональный, недоступный глупой мѣркѣ разумныхъ и хозяйственныхъ человѣческихъ "зачѣмъ" и "почему".
   "И въ душѣ его заколыхался животный страхъ передъ чѣмъ-то большимъ и всесильнымъ, имя которому на человѣческомъ языкѣ -- "жестокость". Оно встало передъ нимъ, ледяное и гладкое и погребло подъ собою то, что онъ называлъ раньше "справедливостью", "причиной", "долгомъ" и другими, теперь лишенными значенія, словами". И метель выла и "полновластной хозяйкой носилась по его землѣ, купленной трудами всей его жизни. Она издѣвалась и надъ его булаными, и надъ медвѣжьей полостью его саней, и надъ нимъ самимъ. Она хохотала прямо ему въ уши дребезжащимъ, подлымъ смѣхомъ... А онъ стоялъ злобный, раздавленный, непонимающій и жадно и жестоко билъ и гналъ лошадей, точно хотѣлъ нагнать и раздавить судьбу".
   Нѣтъ, не раздавишь: объ этомъ непремѣнно кричитъ каждый герой Сергѣева-Ценскаго, каждая страница его произведеній -- сперва съ грубой категоричностью, потомъ въ художественномъ усложненіи.
   Навязчива и непріятна эта категоричность. Когда офицеръ Бабаевъ говорятъ: "каждый чужая собственность... вы -- моя, я -- ваша", то это очень выразительно, но лучше было бы предоставить сказать это критику, читателю. Въ тѣ годы Сергѣевъ-Ценскій предпочиталъ говорить за нихъ. "Я зеленую росистую жизнь люблю...-- говоритъ герой пьесы "Смерть", умирающій Кириллъ:-- такую, какъ утро лѣтомъ. Я этой жизни молюсь... И вотъ она кругомъ, а не моя... До чего ни дотронусь я, все превращается въ боль". "Я бы, можетъ, расплющилъ землю такъ, чтобы она пошла по другой орбитѣ! Можетъ быть, новое бы солнце надъ ней зажегъ... ІХа!.. Вотъ она смѣется надо мною, жизнь, изо всѣхъ оконъ"... "И вотъ что страшно: она но была бы жизнью, еслибы не смѣялась!.. Она должна смѣяться!.. Она должна быть равнодушна и смѣяться, иначе погибнетъ міръ!"
   И герой "Берегового" мучается тѣмъ же вопросами: "Если бы знать,-- чьи это ч елюсти тебя жуютъ? Для какой другой жизни ты сѣно?.. Земля создана такъ, что на ней нельзя строить... Развѣ есть на землѣ выше и ниже?.. Жуютъ жвачку челюсти, -- а поднялъ ли ты новое солнце надъ землей или гвоздь забилъ въ заброшенную деревяшку,-- все только сѣно для этой жвачки". И въ "Лѣсной топи" тотъ же навязчивый мотивъ: "Составлялась цѣлая жизнь, полная и по-своему красивая, которую кто-то сразу сломалъ, какъ палку на колѣнѣ, а обломокъ бросилъ въ бѣлый водоворотъ. И нельзя было найти виноватаго во всемъ этомъ, кромѣ самого Бога".
   Настойчиво повторяются эти мысли въ раннихъ произведеніяхъ Сергѣева-Ценскаго. И нельзя сказать, чтобы онъ въ дальнѣйшемъ совсѣмъ отрекся отъ нихъ. "Думаешь, Богъ допуститъ надъ мной посмѣяться? Нѣтъ, братъ, не допуститъ!" -- говоритъ Игнатъ въ "Печали полей" -- и тутъ же Ценскій покажетъ, что нѣтъ того издѣвательства, котораго бы Богъ не допустилъ. "Какъ же можно, чтобы Онъ обидѣлъ" -- скажетъ тамъ же милая Анна, и тутъ же Онъ ее "обидитъ" зло и жестоко. И всю свою пессимистическую философію сжимаетъ Сергѣевъ-Ценскій въ притчу Антона Антоныча о человѣкѣ, который шелъ ночью и упалъ въ помойную яму. "Вымыть бы этого человѣка да высушить, абы и не вспомнить объ этомъ; да того, чья та яма необгорожена, по мордѣ подлеца, по мордѣ, хама!.. А... а... а только что хозяина того нѣтъ, хозяина того... нѣтъ: черти на бубенъ взяли"...
   

V.

   Если нѣтъ никакого хозяина, т. е., точнѣе, Хозяина, то вѣдь нельзя быть просто хозяиномъ, нельзя строить жизнь, нельзя жить. Такимъ образомъ, и въ позднѣйшихъ своихъ произведеніяхъ Сергѣевъ-Ценскій не измѣнилъ своей идеѣ; но такъ какъ онъ художникъ, такъ какъ онъ ищетъ и мыслитъ въ образахъ, а не въ формулахъ, то его идея становится не опредѣленнѣе, не тверже и категоричнѣе, а расплывчатѣе, сложнѣе, многообразнѣе. Это можетъ -- по недоразумѣнію -- показаться шагомъ назадъ; но едва-ли есть необходимость выяснять это очевидное недоразумѣніе. Чѣмъ больше видитъ Ценскій жизнь, чѣмъ глубже понимаетъ ее, чѣмъ отчетливѣе ставитъ ея сложность предъ читателемъ, тѣмъ бѣднѣе содержаніемъ, тѣмъ кургузѣе въ своей ясности кажутся его былыя формулы. О "Тундрѣ", о "Садѣ", о "Дифтеритѣ" можно сказать: эти разсказы исходятъ изъ идеи, это образы à thèse, и нетрудно выразить эту идею: слишкомъ часто это дѣлаютъ и авторъ, и его герои, слишкомъ понятно то, что они знаютъ. Но идея "Движеній", идея "Медвѣжонка" -- можно ли и должно ли отливать ихъ въ коротенькіе тезисы? Можно ли исчерпать въ формулѣ живую личность и судьбу Антона Антоныча, полковника Алпатова, осетина-"Ближняго"? Мы слишкомъ близки имъ, слишкомъ хорошо знаемъ ихъ для этого: прелестную Вареньку изъ "Нѣдръ" я также мало берусь опредѣлить въ формулѣ, какъ мою сестру; я могу думать о ней, могу чувствовать съ ней, могу говорить о ней, но не могу живого человѣка втиснуть въ идею, не могу цѣлью его существованія считать воплощеніе той или иной мысли.
   Новые образы Сергѣева-Ценскаго стали поэтичны -- вотъ, быть можетъ, лучшее пріобрѣтеніе, сдѣланное имъ въ переходѣ отъ былого его импрессіонизма къ реальному изображенію жизни. На первый взглядъ странно. Мы привыкли отожествлять романтику съ поэзіей; дѣловитый реализмъ кажется болѣе близкимъ къ прозѣ. Лирика тяготѣетъ къ стихотворной формѣ, и подъемъ поэтическаго чувства не связывается въ нашемъ представленіи съ безыскуственностью реальнаго разсказа. И однако въ романтикѣ Сергѣевъ-Ценскій былъ нарочитъ, въ реализмѣ сталъ задушевенъ. Такъ или иначе относились къ нарисованнымъ имъ людямъ, ихъ никто не любилъ; въ лучшемъ случаѣ жалѣли, какъ носителей печальной судьбы, но и эта жалость сомнительна, ибо это были только носители внѣ ихъ сущей судьбы, какія-то подставки для міровоззрѣнія автора. Жалко Бабаева, жалко Никишку, жалко Антонину,-- но живого отношенія, поглощающаго эту жалость, къ нимъ нѣтъ. Ихъ нельзя любить, какъ живое, какъ свое, какъ близкое. Эта возможность любви медленно наростаетъ въ произведеніяхъ Сергѣева-Ценскаго -- и такъ мы любимъ Антона Антоныча, полковника Алпатова, Вареньку. И, быть можетъ, придетъ время -- ихъ будутъ всѣ знать и любить, какъ любятъ Лизу Калитину и Базарова, и бабушку изъ "Обрыва", и Любима Торцова, и Долли Облонскую, и Мармеладова, и дядю Ваню. Дѣло не въ размѣрахъ творцовъ и не въ значительности образовъ. Но, живые среди живыхъ, эти образы живутъ среди насъ и вызываютъ живое къ себѣ отношеніе. Это не поэтическія схемы, не обобщенія, не литературные образы только, но какъ бы впечатлѣнія отъ подлинной дѣйствительности, какъ бы воспоминанія. Теряется разница -- и начинаетъ казаться, что я не у Сергѣева-Ценскаго вычиталъ объ Антонѣ Антонычѣ, но самъ ѣхалъ съ нимъ въ вагонѣ, самъ слышалъ отъ него: "Три сына у меня, какъ сказать, -- молодцы, студенты, такіе, аж-аж-аж..." -- и самъ могу разсказать о немъ, и главное -- живу съ нимъ и въ немъ, въ его настроеніяхъ, въ его предчувствіяхъ. Умираютъ поголовно чуть не всѣ герои первыхъ разсказовъ Сергѣева-Ценскаго и, хотя ихъ писалъ талантливый человѣкъ, намъ отъ этого ни тепло, ни холодно. А когда черная птица неминуемой гибели начинаетъ кружиться надъ головой Антона Антоныча и легко сперва, незамѣтно, но съ желѣзной послѣдовательностью начинаетъ наростать ощущеніе смерти, намъ не просто жалко, а страшно: за него или за себя -- не скажешь. И что-то свое умираетъ съ нимъ, родное.
   О Гете хорошо было сказано, что онъ въ своихъ произведеніяхъ "hat vieles eingeheimnisst"; "многое затаилъ" не передаетъ совсѣмъ этого выраженія; скорѣе: "многое зарылъ", многое предалъ тайнѣ и въ тайнѣ выразилъ, въ тайнѣ воплотилъ. Это существенный признакъ подлиннаго художественнаго творенія: тайна, т. е. нѣчто вѣчно подлежащее отгадкѣ. И въ этомъ лучшее завое ваше Сергѣева-Ценскаго: его новыя произведенія причастны тайнѣ, они многозначны и многозначительны, и это ихъ значеніе и ихъ значительность не лежатъ снаружи, а глубоко затаены въ нихъ, не всякому видны, но всякому, кому видны, видны иначе. Въ этой такъ сказать очевидности недостатокъ такого, напр., незауряднаго произведенія, какъ "Крестовыя сестры" Ремизова: то, что хорошо въ разсказѣ, все снаружи, все сразу видно; поставлена читателю видимая задача, но рѣшеніе ея тутъ же. Такъ было у Ценскаго раньше -- въ символико-импрессіонистскомъ періодѣ его творчества; тамъ говорилось о тайнѣ, подсказывалась тайна, но тайной не дышало. Слишкомъ много было тамъ яснаго, извѣстнаго, не смотря на то, что вопросовъ были полны старые разсказы Сергѣева-Ценскаго. Но рядомъ съ вопросами была неизмѣнная категоричность; чѣмъ меньше знаетъ юность, тѣмъ рѣшительнѣе ея сужденія.
   Вотъ этой категоричности нѣтъ въ новыхъ произведеніяхъ Ценскаго. Они не отвѣчаютъ, а спрашиваютъ, они не поучаютъ, но учатъ. Въ новой углубленной формѣ они ставятъ тѣ самые вопросы, которые и десять лѣтъ назадъ волновали Сергѣева-Ценскаго. Но тогда откликомъ на эти волненія пытливой мысли были сужденія, дѣтскія въ своей ясности, и вопросы, наивные въ своей элементарности. Теперь эти вопросы перешли изъ прозы въ поэзію, изъ тенденціи въ художественные образы. Нетрудно ихъ найти и въ "Движеніяхъ", и въ "Медвѣжонкѣ", и въ "Неторопливомъ солнцѣ",-- но какой жизненной полнотой и сложностью дышутъ они въ покой постановкѣ! И какъ приближаютъ къ рѣшенію, не смотря на то, что формально они много дальше отъ рѣшенія, чѣмъ прежняя рѣшительность.
   Это наростаніе жизненности, это отдаленіе отъ прозы и тенденціи относится не только къ образамъ Сергѣева-Ценскаго, но и къ его идейнымъ задачамъ. Не только его люди становятся живѣе и интереснѣе: глубже и многообразнѣе становится проблема; она утончается, усложняется и мѣсто былой тенденціозности въ ней занимаетъ подлинная многозначность жизни. Изъ злобнаго недоумѣнія дѣлается вопросъ. Ценскій преодолѣлъ въ себѣ Бабаева; онъ не бьется головой о стѣну, пстерически раздраженный тѣмъ, что тайна не поддается его безсильнымъ усиліямъ. Онъ ищетъ, думаетъ, пытливо всматривается въ жизнь. И если приходится втискивать сложность нынѣшняго воззрѣнія въ прозаическую формулу, то дѣлаешь это неохотно, лишь въ надеждѣ, что читатели примутъ эти намеки только какъ толчокъ къ самостоятельному уясненію "идеи" Сергѣева-Ценскаго. Самъ онъ, чѣмъ далѣе, тѣмъ менѣе охотно отливаетъ ее въ публицистическую формулу -- и въ этомъ его ростъ.
   

VI.

   Ошибочно было бы думать, что это только прогрессъ художественной техники: это ростъ человѣка, это усложненіе міровоззрѣнія. Слишкомъ легокъ, простъ и безспоренъ пессимизмъ Сергѣева-Ценскаго, и писатель понемногу преодолѣваетъ его. Трудно логически спорить съ этимъ пессимизмомъ: въ самомъ дѣлѣ -- если всякая жизнь кончается смертью, если безсмысленный случай, столь же ничтожный, сколь непобѣдимый, разрушаетъ разумное строеніе любой творческой жизни, если жизнь есть лишь "дьяволовъ анекдотъ", то чего стоятъ всѣ человѣческія порыванія, всѣ попытки внести въ человѣческое существованіе разумность, правду, творчество матеріальное, идейное, моральное: все это вѣдь вѣрно -- вѣрно постольку, поскольку не поддается раціональному опроверженію. Опровергнуто это "темное кладбищенство" можетъ быть лишь эмоціонально, преодолѣніе его не въ логикѣ, а въ самой жизни. И кто же, какъ не художникъ, "полюбившій жизнь больше" чѣмъ смыслъ ея", долженъ былъ вернуться къ исконному непосредственному оправданію жизни, къ ея стихійному пріятію? "Полюбить жизнь прежде логики -- тогда только я ея смыслъ пойму" -- говоритъ Алеша Карамазовъ. Уже въ широтѣ "Движеній", уже въ бытовой реальности "Медвѣжонка" были проблески этого могучаго стихійнаго оптимизма, внѣ-логической любовью къ жизни поправшаго внѣ-логичность отдѣльной жизни.
   Но такъ ли ужь внѣ-логична эта жизнь? Да, страшенъ сюжетъ "Движеній", страшна, на первый взглядъ, эта жизнь человѣка, такъ смѣло и талантливо создававшаго свою судьбу и такъ обманутаго ею: единственный другъ его оказался злобнымъ предателемъ, семья -- странно-чужою и своеобычною; безсмысленная клевета опутала его, дѣтски-правдиваго, безсмысленная болѣзнь подкосила его, богатырски-здороваго. И однако -- это только первое впечатлѣніе: не такъ ужь разумно было зданіе, построенное Антономъ Антонычемъ, не такъ ужь нелѣпо его одиночество, не такъ ужь исключительна его смерть. Что-то узенькое, тупенькое, сытое и самодовольное есть въ его пріобрѣтательскомъ паѳосѣ; не видно мысли о другихъ, не видно вниманія къ другимъ, не только къ далекимъ, но и къ близкимъ. Мы не можемъ съ особенной энергіей обличать недостатки Антона Антоныча -- слишкомъ близокъ намъ этотъ простой, честный, сильный и, въ концѣ концовъ, не плохой вѣдь человѣкъ, слишкомъ заурядны его недостатки, но не станемъ же закрывать глава на нихъ. Пріобрѣтательство съѣло его, практичность съузила его горизонтъ до ужаса, окарнала его мысль, окургузила его чувство; сыновья ему чужіе, хотятъ строить свою жизнь по-своему: да почему имъ быть иными? Потому что Антонъ Антонычъ кормилъ ихъ и ростилъ изъ нихъ будущихъ инженеровъ для своихъ заводовъ? Не мало-ли?.. Почему такъ безобразно прогналъ отъ себя больной Антонъ Антонычъ стараго, милаго, бѣднаго Тифенталя? Не потому только, что онъ боленъ и раздражителенъ, но и потому, что у него нѣтъ навыка къ душевной близости, нѣтъ навыка къ дружбѣ. Не нелѣпо гибнетъ Антонъ Антонычъ, не потому, что "нѣтъ Хозяина": онъ создалъ себѣ Хозяина по образу и подобію своему, не подозрѣвая, что замыслы и планы Хозяина могутъ не совпадать съ пріобрѣтательскимъ замысломъ маленькаго человѣка. Въ его жизни была ошибка, въ его созданіи былъ порокъ. Онъ жалуется: "нѣтъ Хозяина"; но будемъ справедливы: вѣдь никогда до сихъ поръ онъ. не чувствовалъ нужды въ этомъ Хозяинѣ -- въ необходимости осмыслить жизнь, связать ее съ міромъ, съ иными жизнями. "Никогда раньше не вглядывался такъ въ лица Антонъ Антонычъ, какъ теперь, когда онъ не зналъ, зачѣмъ ѣздилъ,-- ни въ лица, ни въ деревья, ни въ дома, ни въ облака вечернія и дневныя, ни въ поля. Было безотчетное чувство впитать въ себя какъ можно больше, какъ-то все согласовать, углу бить, продолжить".
   Да, будь оно своевременно углублено и продолжено, не такъ печальна была бы кончина Антона Антоныча. Мы не настаиваемъ на этомъ толкованіи "Движеній" и ихъ героя, какъ на единственномъ; но совершенно очевидно, что такое толкованіе возможно и защитимо. И уже возможность его показываетъ, какъ широкъ Замыселъ произведенія, какъ жизненно-многозначенъ образъ героя. И исторія полковника Алпатова, если ее вышелушить изъ привлекательныхъ бытовыхъ подробностей, окажется въ конечномъ счетѣ не нелѣпой гибелью прекраснаго человѣка, но совершенно естественнымъ, разумнымъ заключеніемъ алпатовскаго хозяйничанья и бытія. "Хозяинъ со всѣхъ сторонъ" полковникъ Алпатовъ. "Это было основное въ Алпатовѣ -- полная ясность всего, что онъ дѣлалъ: почему дѣлалъ, зачѣмъ дѣлалъ, какъ дѣлалъ, -- и потому меньше всего понималъ онъ неосмысленность, торопливость, растерянность, глупость". Но новое ладно въ этой ясности: "бываютъ такіе дни въ жизни каждаго, когда самые расторопные люди вдругъ чувствуютъ оторопь, неизвѣстно почему". Великолѣпно, съ захватывающимъ лиризмомъ и возвышающей серьезностью рисуетъ здѣсь -- какъ и въ "Движеніяхъ" -- Сергѣевъ-Ценскій эти темныя человѣческія предчувствія близкаго неминуемаго конца, эти дни итога, дни переоцѣнки, когда все, что такъ долго казалось важнымъ, устойчивымъ, значительнымъ, оказывается мелкимъ, хрупкимъ, пустымъ, когда все окружающее вдругъ пріобрѣтаетъ новый обликъ, новый смыслъ, новую значительность, все, что такъ долго было мимолетнымъ и незамѣтнымъ, становится намекомъ, предуказаніемъ, символомъ. Глава объ отлетѣ журавля и о смерти дрозда въ "Движеніяхъ" принадлежитъ къ самымъ волнующимъ лирическимъ страницамъ, какія знаетъ русская литература. Такъ и въ "Медвѣжонкѣ" съ душу щемящей выразительностью показано это непонятное зарожденіе и естественное наростаніе предчувствія. Только "остро почувствовалъ Алпатовъ, какъ сосетъ у него подъ ложечкой" -- и вдругъ ощутилъ, какъ непрочно, какъ неустойчиво его хозяйственное, дѣятельное, здоровое бытіе. Хозяинъ ли онъ? Не гость ли только?
   "Иногда хорошо бываетъ осязательно, обѣими руками въ обхватъ почувствовать, что ты на землѣ не гость. Многимъ знакомо это: сумерки,-- особенно зимнія,-- слишкомъ синяя, чернѣющая улица въ окнахъ,-- отдыхающая, дремлющая, настоявшаяся за день мебель, около тишина,-- и на минуту, на двѣ ясно звучитъ вдругъ въ душѣ какимъ-то деревяннымъ голосомъ, какъ стукъ снизу въ дубовый полъ: гость!.. Смотришь на улицу, на мебель, на самого себя въ темное зеркало,-- а голосъ все также тихо и деревянно: гость!.. Тогда становится немного жутко, -- зажигаешь лампу, опускаешь шторы, сильнѣе, чѣмъ надо, ходишь по комнатамъ и стараешься ступать прочнѣй. Такъ было и съ Алпатовымъ въ сумерки..." И міръ, наканунѣ разставанія, кажется новымъ Алпатову, и чувства являются новыя. "Стало тоскливо, -- почти незнакомое Алпатову чувство". "Въ первый разъ въ жизни омерзительнымъ показался Алпатову обыкновенный, простой, веселый человѣческій смѣхъ". И даже о дѣтяхъ своихъ по-новому упорно подумалъ Алпатовъ, "не помнилъ, чтобы когда-нибудь раньше такъ думалъ". И это такъ понятно: обо всемъ думалъ Алпатовъ, какъ о части своего міра, своего я; а вотъ этого я не станетъ: надо строить міръ по-иному, а на это нѣтъ силъ, нѣтъ данныхъ. Узокъ міръ Алпатова и Антона Антоныча, узки ихъ интересы, ограничены въ себѣ ихъ запросы; оттого такъ непрочно зданіе ихъ жизни. Не плохіе они люди -- скорѣе хорошіе, но даже въ этихъ простыхъ, крѣпкихъ, примитивныхъ душахъ обострено индивидуальное; нѣтъ въ нихъ чувства связи съ окружающимъ, съ далекимъ, съ прошлымъ, съ будущимъ. Нѣтъ въ нихъ ощущенія: ну, я умру -- вѣдь міръ остается. Нѣтъ ощущенія близости къ живому человѣку, какое обычно присуще намъ -- и бываетъ иногда вытравлено въ насъ.
   Вспомнимъ, какъ превосходно изображено внезапное пробужденіе этого ощущенія въ разсказѣ "Ближній". Прекрасно -- какъ это часто бываетъ у Ценскаго -- намѣчена мысль разсказа въ заглавіи: человѣкъ всегда нашъ ближній, а мы этого не знаемъ. Герой разсказа -- солидный "сухой и корректный" петербургскій чиновникъ Чекаловъ, воплощеніе мелкаго эстетизма, педантъ, брюзга и эгоистъ, ничего и никого не любящій. Пропасть между нимъ и Алпатовымъ, многодѣтнымъ, благодушнымъ, открытымъ -- но вѣдь по существу и тамъ, и здѣсь таже ограниченность въ своемъ тѣсномъ міркѣ. "Одно время онъ любилъ мѣха: какъ-то одинъ сослуживецъ, переведенный въ Сибирь, прислалъ ему красивую кунью шкурку -- съ этого и началось. Теперь у него были четыре голубыхъ песца, рѣдкостные шеншиля, чернобурая лиса и бѣлый волкъ -- все по случаю. Но мѣха надоѣли, и трудно было въ ними". Даже этой любви -- никакихъ жертвъ. Поэтому Иванъ Петровичъ "увлекся старинными камеями, которыхъ не портила моль, и которыя говорили о серьезности и прихотливомъ вкусѣ. Теперь его занимали перстни и набалдашники палокъ". Конечно, "на такую черезчуръ дорогую собственность, какъ жена, Иванъ Петровичъ не посягалъ" и, разумѣется, написавъ письмо и надушивъ, "долго думалъ надъ тѣмъ, какъ наклеить марку, чтобы не вышло по-казенному, въ правомъ или лѣвомъ углу, и не по-мѣщански на заклейкѣ, а на какомъ-нибудь совсѣмъ неожиданномъ мѣстѣ". И, конечно, меньше всего нужна этому мелкому эстетизму большая красота -- красота природы: "Въ окнѣ (вагона), какъ въ одной и той же рамѣ, все мѣнялись картины и, еслибы Чекаловъ былъ художникъ, можетъ быть, онъ бы и любовался этимъ низкимъ, длиннымъ, синимъ, набухшимъ облакомъ... Но Чекалову съ этими клочками полей въ окнѣ скучно было, какъ съ китайцами: всѣ нѣмые, всѣ -- съ косицами, всѣ -- на одно лицо. По своей удобной петербургской квартирѣ онъ тосковалъ и въ Крыму: слугѣ за лампу и ванную онъ все-таки больше былъ признателенъ, чѣмъ Богу за солнце и море".
   Человѣкъ для такого анестезированнаго эстета просто не существуетъ, пи вообще, ни въ частностяхъ. Въ этой душѣ, заполненной даже не собою, а присоединеннымъ къ ней тѣломъ, просто мѣста нѣтъ ни для кого другого. И вотъ -- Ценскій заставляетъ насъ быть свидѣтелями чуда рожденія въ этой мертвой душѣ "чувства ближняго": не любви еще къ ближнему, а просто ощущенія, что я вѣдь не одинъ, что есть другіе, я съ ними связанъ, я ихъ различаю, одни мнѣ ближе, другіе дальше,-- но они мои, "близкіе". Глубокая деталь: даже нѣтъ имени у того "ближняго", который такъ неожиданно пробудилъ новаго человѣка въ мертвомъ человѣкѣ, -- поистинѣ "смертію смерть поправъ". Съ самаго начала ничего, кромѣ брезгливости, не возбуждалъ въ Чекаловѣ этотъ старый обрусѣлый осетинъ, подхорунжій изъ рядовыхъ, простой, благодушный, жизненный. Онъ намѣченъ, какъ прямая противоположность Чекалову. Со всѣми онъ сразу знакомъ, простъ, близокъ; онъ полонъ.какъ разъ того ощущенія связи съ людьми, которое атрофировано въ Чекаловѣ. Великолѣпна его грубоватость, его наивная дѣловитость, его стихійное за панибрата со всякимъ: онъ среди людей не во враждебномъ лагерѣ, онъ среди своихъ, онъ "ближній", онъ человѣкъ.
   И Чекалову онъ сталъ "ближній": тѣмъ, что умеръ -- побѣжалъ на станціи, съ чайникомъ за горячей водой и попалъ подъ поѣздъ. Только что Чекаловъ злорадствовалъ, что опоздалъ несносный старикашка и остался на станціи! Ничего,кромѣ его надоѣдливости и развязности, онъ отъ него какъ будто и не воспринялъ. Но вотъ дернулся и остановился поѣздъ и пронесся крикъ: "Неужто кого задавили?" -- и, "поблѣднѣвши, Чекаловъ сердцемъ повѣрилъ, что задавили, непремѣнно, и задавили не "кого-то", а его, старика съ чайникомъ, съ Георгіемъ, съ одной звѣздочкой...не кого-то, а именно его".
   И за подчеркнутымъ его, означающимъ именно личность, идутъ особыя примѣты: "И сердце такъ больно вдругъ дернулось, какъ поѣздъ, и сжалось въ кулачокъ. И сразу представилъ онъ ясно не чьи-то, а такіе знакомые сѣрые широкіе старые глаза, когда бѣжалъ онъ съ чайникомъ, догонялъ поѣздъ... Представилъ не чьи-то, а его ноги въ мягкихъ рыжихъ сапогахъ, его нанковые шаровары, его бешметъ, его облѣзлую папаху съ краснымъ верхомъ... Бѣжалъ такъ же смѣло, какъ встарину, когда былъ молодъ, на турецкіе окопы,-- вѣдь за что-то дали же ему Георгія всѣхъ четырехъ степеней и звѣздочку на погоны... Подпрыгнулъ, и измѣнили руки или помѣшалъ чайникъ,-- сорвался и попалъ подъ колеса, И вотъ теперь задавленъ... не кто-то, а онъ задавлепъ".
   Не чьи-то, а его, не кто-то, а онъ: въ душу опустошенную, въ душу, знающую только себя, ничего, кромѣ себя, бурно врываются эти признаки отдѣльнаго, особаго человѣка, то именно, что, прежде всего, связываетъ насъ съ людьми человѣческимъ чувствомъ. "И забылъ о себѣ Чекаловъ". И когда тщетной оказалась слабая надежда -- "можетъ быть, не онъ?" -- "подлая надежда, потому что отъ нея было легче",-- это чувство близости становится еще полнѣе и сильнѣе. Чекаловъ проситъ открыть лицо убитаго старика; станціонный жандармъ не разрѣшаетъ.-- "Нельзя? Какъ такъ нельзя?.. Мнѣ?-- и показалось такъ естественно это,-- спросить:-- кому же можно, если мнѣ нельзя?"
   "Онъ хотѣлъ бы добавить, что изъ всѣхъ людей здѣсь около тѣла, и въ поѣздѣ, и на станціи, и кругомъ -- только онъ одинъ зналъ старика, зналъ о немъ такъ много: какъ онъ говорилъ, ѣлъ яблоки, или сыръ, или щи, какъ хотѣлъ, чтобы всѣ спали,-- потому что трудно ѣхать и не спать,-- какъ показывалъ кинжалъ, вынималъ чайникъ, какъ спрашивалъ: "Можьно успѣть?" и какіе у него были при этомъ глаза". И какъ бы символомъ, какъ бы ключомъ къ разсказу звучитъ нѣсколько неожиданный, но такой понятный вопросъ жандарма: "Вы, стало быть, ихъ родственникъ?" -- Да, всѣ мы родственники, только не узнаемъ въ человѣкѣ своего ближняго, своего близкаго. И Чекаловъ падаетъ безъ чувствъ рядомъ съ тѣломъ "ближняго".
   Вѣроятно, онъ оправится отъ обморока -- и дорожный эпизодъ не станетъ переломомъ его жизни. Во всякомъ случаѣ, разсказъ не даетъ намъ отвѣта -- и это очень хорошо: задумался пришедшій въ себя Чекаловъ или нѣтъ,-- мы навѣрное задумаемся.
   

VII.

   Было время: смѣлый и полный жизни, бѣжалъ молодой осетинъ на турецкіе окопы, не думая о себѣ, о своей жизни -- "вѣдь за что-то дали же ему Георгія всѣхъ четырехъ степеней и звѣздочку на погоны". Тогда судьба сберегла его, чтобы теперь нелѣпо изуродовалъ его паровозъ, и онъ палъ не на бранномъ полѣ, а на грязной желѣзнодорожной платформѣ. И однако у насъ нѣтъ озлобленія, нѣтъ ощущенія подлой обиды. Причина, скорѣе всего, въ примиряющей личности старика: такъ естественно (если не разумно) для него все дѣйствительное, такъ далекъ самъ онъ отъ мысли, что судьба "кокаетъ", такъ связанъ онъ со всѣмъ міромъ, что мы примиренно присутствуемъ при его гибели. Смерть всякаго безсмертнаго есть не удручающее, а возвышенное явленіе.
   Бываютъ безсмысленныя гибели, бываютъ неувѣнчанные порывы, бываютъ злобные удары судьбы. Но не всякая жизнь безсмысленна, не всякое творчество безцѣльно. Этого, во всякомъ случаѣ, не утверждаютъ послѣднія произведенія Сергѣева-Ценскаго. Не въ атмосферѣ голаго, упрямаго, злобнаго бабаевскаго пессимизма созданы его новые образы. Они говорятъ не только о неизбѣжной безсмыслицѣ всего земного -- но и объ иномъ: о солнечной правдѣ на землѣ. Да, это новость для читателей Сергѣева-Ценскаго -- "есть какая-то на землѣ своя солнечная правда,-- человѣку этого не дано знать,-- человѣкъ только чувствуетъ это смутно, когда вдругъ возьметъ да повѣритъ сказкѣ о томъ, напримѣръ, что никогда не разлюбитъ, никогда не состарится, никогда не умретъ". И Ценскому страстно хочется вдругъ почувствовать себя внѣ исторической жизни, внѣ времени и пространства, освободиться отъ настоящаго, отъ прошлаго, отъ будущаго: "Сядьте здѣсь на большой высотѣ надъ моремъ, нзбочите голову, какъ это дѣлаютъ птицы, тогда все вамъ покажется новымъ; забудьте, что влѣво верстъ за сто такой-то городъ, вправо верстъ за сто -- такой-то: пусть будетъ только свѣтлое яркое море передъ вами и вы, и на морѣ вонъ одинъ, вонъ другой, вонъ третій, точно въ другомъ мірѣ -- такъ далеко, какъ лебеди бѣлые, бѣлѣютъ баркасы-парусники. Крикните имъ вдругъ: "Эй, кораблики!" -- громче кричите: "Эй, кораблики! Вы куда это плывете, кораблики?" Пусть они выплыли изъ какой-нибудь зачарованной страны, пусть плывутъ они въ страны, совсѣмъ неслыханныя, пусть паруса у нихъ вѣчные, мачты вѣчныя, матросы вѣчные... Пусть не будетъ хотя бы для нихъ однихъ такъ обидно мала земля... Эй, кораблики!".
   Любопытно мѣсто, занимаемое этимъ лирическимъ эпизодомъ въ разсказѣ. Ему непосредственно предшествуетъ фраза: "Зиновья, синеглазая, улыбается Ѳедору грѣшному, пьяному. Простыя русскія бабы почему-то матерински любятъ неправильныхъ мужиковъ". Непосредственно за томительно-призывнымъ кличемъ: "Эй, кораблики", слѣдуетъ фраза: "Для сна послѣ обѣда Ѳедоръ не выбиралъ мѣста: онъ легъ позади кухни въ тѣни такъ, какъ былъ, прямо на землю, только лицо обернулъ фартукомъ, чтобы не кусала муха". Но вкрапленное такимъ образомъ въ дѣловую ткань въ высшей степени реальнаго разсказа о томъ, какъ подрядилъ дѣловитый Назаръ безпутнаго печника Ѳедора исправить плиту и какъ Ѳедоръ обидѣлся и ушелъ съ работы -- это романтическое отступленіе совершенно не случайно: оно нужно не для прозы разсказа, но для его поэзіи, для его лирики, для его настроенія въ цѣломъ. Охватывающее весь разсказъ чувство спокойнаго властнаго движенія природы естественно дополняется порывомъ и человѣческія метанія, кипѣнія, "движенія" перенести въ эту неторопливость солнца, въ эту вѣчность, почувствовать себя частицей природы, " почувствовать, что ты на землѣ не гость". Послѣ жаркаго крымскаго дня, изображеннаго Ценскимъ, настанетъ вечеръ: "успокоится глазъ и придутъ часы долгой прохлады, топкой темноты, воспоминаній, недомолвокъ, грусти, и странныхъ мечтаній, и сказокъ, и радостной, прочной, какъ земля, убѣжденности въ томъ, что изъ-за моря подымется въ свое время такое же спокойное солнце, и настанетъ завтра". Завтра это будетъ человѣческое, хлопотливое, суетливое, заботливое: противоположность солнцу спокойному, солнцу неторопливому -- и такъ хочется, чтобы человѣческая жизнь была -- частью солнечной, такой же лѣниво-дѣятельной, неподвижно-созидательной. И оттого не только Зиновья улыбается грѣшному, пьяному Ѳедору, но и самъ Ценскій ему улыбается. Энергичный Назаръ до глубины души возмущенъ благодушной лѣнивостью Ѳедора, его мечтательными побасенками о кладахъ. "Кладъ -- вотъ онъ кладъ!-- съ азартомъ стучитъ себя пальцемъ по лбу Назаръ.-- Ежели у кого шарикъ работаетъ!.. Двѣ руки тебѣ даны, вотъ это тебѣ кла-адъ!.. Ты только на людей не тянись, не нагоняй лѣни,-- вотъ тебѣ кладъ! Ахъ, народъ!" Не въ первый разъ слышимъ мы эти слова отъ героевъ Ценскаго, не въ первый разъ воплощенъ въ нихъ этотъ паѳосъ труда -- давно стучится въ это мѣсто Ценскій -- но никогда побѣдителемъ онъ не сдѣлайте героя труда, даже моральнымъ... Придетъ что-то и сломитъ, и скомкаетъ, и скажетъ, что оно сильнѣе, оно правѣе, оно первичнѣе. И грѣшный и пьяный Ѳедоръ остается моральнымъ побѣдителемъ, и всѣ симпатіи Ценскаго и читателя съ нимъ, когда онъ безсмысленно бросаетъ начатую свою работу и гордо уходитъ отъ нея, бросивъ свои инструменты, хотя для такой гордости нѣтъ ровно никакихъ человѣческихъ основаній. Да, но Ѳедоръ, благодушный болтунъ, нерадивый работникъ, -- какая-то часть "неторопливаго солнца", земли, природы. Онъ свое сдѣлаетъ -- только не спѣша. "Есть на землѣ какая-то солнечная, правда" -- и она не то что воплощена, а какъ-то смутно мелькаетъ въ спокойномъ Ѳедорѣ, и нѣтъ ея въ напряженно-суетливомъ, заботливомъ, работящемъ Назарѣ. Есть на землѣ правда, но это правда не человѣческая, а солнечная, правда не отдѣльной судьбы, а всечеловѣческаго круговорота.
   Въ высшей степени показателенъ для міровоззрѣнія Сергѣева-Ценскаго этотъ пантеистическій мотивъ круговорота, вѣчно обновляющейся всеобщей жизни, въ которой тонетъ отдѣльное существованіе съ его горестями, толчками, обидами. Безсмыслица жизни -- необходимое слѣдствіе безсмыслицы смерти -- исчезаетъ тамъ, гдѣ отринута самая смерть, гдѣ все есть жизнь вѣчная. Умерла милая Анна, безплодная, то-есть не вѣчная, но съ ея концомъ не примирится мысль Сергѣева-Ценскаго. Онъ долженъ связать ее съ вѣчностью, долженъ вдвинуть ее въ рядъ смѣняющихся поколѣній: конечно ихъ отдѣльное звено, но безконечна ихъ цѣпь. И не случайно у гроба Анны мужъ ея, могучій, здоровый, изъ рода столѣтнихъ, Ознобишинъ смотритъ то на портретъ своей бабки и думаетъ: "двѣ Анны", то на Машу, младшую сестру Анны -- и "жуткое сходство находитъ въ этой совсѣмъ и навсегда умершей, до послѣдней мысли изжитой, и въ этой, начинающей жизнь". "Даже робкій запинающійся голосъ былъ точно не ея, а Анны... И такимъ испуганно яснымъ казалось Ознобишину, что вотъ уже расплывается въ желтизнѣ свѣчей Маша, что уже нѣтъ и не будетъ У мы, станетъ Анна". И ясно читателю, что станетъ женой Ознобишина и, быть можетъ, дастъ ему дѣтей Маша, принявшая "отъ мертвой Анны таинственное помазаніе на длинную печаль жизни, которая никогда не можетъ оторваться вдругъ, а не глядя ткетъ свою крѣпкую нить, которой нѣтъ и не будетъ конца, и на ходу, то здѣсь, то тамъ. передаетъ ее изъ рукъ въ руки". Разсказъ и заканчивается тѣмъ, что на какой-то вопросъ Маши Ознобишинъ отвѣчаетъ ей: "Да, Анна". Передъ этимъ символическимъ заключеніемъ столь же символически появляется на большой дорогѣ открывающій разсказъ сплачъ мужикъ Никита -- "существо могучее, темное, пашущее, сѣющее, собирающее урожаи,-- плодотворецъ полей". Въ той же сонной позѣ ѣдетъ онъ ничкомъ въ поляхъ, ту же нечленораздѣльную пѣсню мурлычетъ -- и всю исторію о несчастной Аннѣ и ея безплодіи смыкаетъ въ кольцо, включаетъ въ круговоротъ вѣчности. "Поля понимали Никиту и Никита понималъ поля": ему и надлежитъ быть символомъ непреходящаго "возвращенія", обновленія міровой жизни.
   То же отмѣтимъ мы въ "Медвѣжонкѣ". Въ самомъ началѣ разсказа -- сцена на базарѣ: чалдонъ Силинъ привезъ на продажу медвѣжонка. Купилъ его полковникъ Алпатовъ, герой разсказа, и жизнь полковника проходитъ предъ читателями вплоть до его неожиданной и необходимой гибели, случайнымъ поводомъ -- но не причиной -- которой оказался забавный медвѣжонокъ. Умеръ отъ удара полковникъ Алпатовъ, беззлобно грубившій, невинно кравшій, преступный предъ закономъ, но не преступный въ быту. И разсказъ кончается: "А въ августѣ, когда полкомъ командовалъ уже другой полковникъ, маленькій, щупленькій, по фамиліи Курчъ, и Руфина Петровна носила на могилу георгины и ждала пенсіи, и Бузунъ, переведенный "для пользы службы", вышелъ уже въ отставку, и желтѣли березы, и стаились птицы, -- изъ глухой тайги, съ поселка Княжое, опять пріѣхалъ на базаръ въ Аинскъ чалдонъ Андрей Силинъ по прозвищу Деримедвѣдь. Привезъ на продажу мѣшокъ чесноку, горку крупной рѣпы, клѣтку утокъ Е клѣтку позднихъ цыплятъ, и вдобавокъ ко всему этому... малаго сосунка медвѣжонка".
   Таковъ вѣчно обновляемый круговоротъ жизни: неуклонно ея теченіе и не нарушаютъ его наши личныя человѣческія судьбы; раскроется бездна, и потопитъ обреченнаго, и вновь безстрастно и неудержимо "неторопливое солнце"; оттого любимыя пріемъ Сергѣева-Ценскаго начинать и заканчивать разсказъ однимъ образомъ, этимъ повтореніемъ включая всѣ "человѣчьи" метанія, составляющія содержаніе разсказа, въ жизнь приходы, жизнь міровую, надчеловѣческую. Вотъ начало "Берегового": "Въ это утро горы молились такъ:

Тебѣ, Додневный, который творилъ насъ, ликуя...

   И вотъ конецъ разсказа: "И отъ горъ, и отъ моря, и отъ неба надъ нимъ пахло Богомъ творящимъ". Вотъ начало "Движеній": "Вокругъ имѣнія и дальше на версты, на десятки верстъ кругомъ стояла эта странная, можетъ быть, даже и страшная... терпкая, хвойная тишина". И вотъ конецъ разсказа: "День былъ такой тихій, что падали снѣжинки, -- точно не падали, точно стояли плотно между землей и небомъ... и ели и сосны устойчиво молчали каждой иглой, опушенной сипимъ инеемъ". Въ промежуткѣ между этими моментами цѣлая жизнь прошла, жизнь "движеній", работы, творчества, исканій. Но "на землѣ нельзя строить",-- и все уходитъ въ ту же тишину творящаго солнца, откуда пришло. И не только противополагаетъ людей природѣ Сергѣевъ-Ценскій, но въ извѣстномъ смыслѣ и сливаетъ ихъ съ нею -- и не для маленькаго Лени, а для себя говоритъ ребенку дядя Черный -- автопортретъ Цеискаго:-- "Дай-ка, посажу тебя въ яму: выростешь,-- яблонькой будешь". И нянька Ленина дѣвочка Марійка выходить умнѣе дяди Чернаго, потому что она еще не вышла изъ до-человѣческой аморфности, еще на половину въ мірѣ внѣ-человѣческаго естества.
   И всѣ они -- не только силачъ Никита и чалдонъ Андрей Сплинъ по прозванью Деримедвѣдь, но и влюбленная дѣвочка нѣжная Варенька, и старый осетинъ-подхорунжій, и безшабашный печникъ Ѳедоръ -- всѣ они изображены, какъ какіе-то неотторжимые, необходимые кусочки бездушной -- или насквозь одухотворенной -- природы. "Всѣ мы только переходъ" (Б. Зайцевъ) -- и бабушка Варенькина но такъ умерла, какъ когда-то умирали герои Сергѣева-Ценскаго, неожиданно, случайно и нелѣпо, а дождалась своего продолженія, благословила въ лицѣ своей младшей правнучки свое родовое безсмертіе -- и отошла. И "Варенька никому не сказала, что случилось ночью, какъ назвала ее бабушка, какъ благословила, и, когда она, не создавая еще ясно, поняла, на что благословила,-- бабушка умерла, уснула тихо навѣки, точно исполнила послѣднее, что хотѣлось исполнить, и дальше ужь незачѣмъ ей было дремать въ креслѣ-качалкѣ: жить. Отъ этого-то теперь насталъ у нея такой спокойный видъ отдыхающей по праву: дождалась, когда послѣднюю правнучку, самую младшую, озарила весенняя любовь... дождалась и умерла".
   

VIII.

   Романъ Вареньки проходитъ въ предѣлахъ "Нѣдръ" -- неподвижнаго міра ночи и быта, но глубже, къ инымъ, внѣ-бытовымъ нѣдрамъ ведетъ мысль. Въ этомъ смыслѣ знаменательно, что разсказъ о любви Вареньки заканчивается ея воспоминаніемъ, столь безконечно индивидуальнымъ для нея и столь обычнымъ, типичнымъ, можно сказать, банальнымъ для насъ: "И когда вечеромъ, придя домой, Варенька подумала обо всемъ, что было въ этотъ день, она вспомнила ярко только Костю, какъ онъ постучался въ ставень,-- точно изъ другого міра зовъ,-т-и какое у него было тогда робкое лицо, вспомнила и то (это послѣ),-- какъ онъ поцѣловалъ ее застѣнчиво около сада Стрекачева, а, когда она осерчала притворно, сказалъ тихо: "Я больше не буду этого... Я нечаянно... не серчай!..".
   И когда ее переполнила потребность какъ-нибудь излить свою душу, какъ-нибудь выразить, для себя запечатлѣть то великое, сложное, могучее, что дѣлается въ ней, она находитъ для этого насквозь своего только бѣдныя, старыя, всеобщія слова: "Вырвавъ изъ тетради четвертушку графленой бумаги, Варенька вывела на ней мелкимъ, но старательнымъ почеркомъ: "Милый -- милый -- милый, родной мой Костя!..". Это было первое ея письмо, въ которое ей хотѣлось вмѣстить такъ много: и смерть бабушки, и то, что она благословила ее, и все прошлое свое до этой ночи, и своя чувства. Но бумага была мала, и писалось все только это: "Милый -- милый -- милый, родной мой Костя!..". И, исписавъ такъ всю четвертушку, Варенька заплакала отъ тихой радости, что можетъ сказать это такъ значительно и просто теперь, и что будетъ говорить это часто-часто, долго-долго, -- цѣлую жизнь: "Милый -- милый -- милый,-- родной мой Костя!..".
   Но подъемъ художественной выразительности и заразительности такъ высокъ, что и для насъ становится отдѣльной, индивидуальной, съ своимъ лицомъ и прелестная Варенька, непростительно проспавшая бабушкину смерть, и ея любовь къ Костѣ, и, какъ ей, наполненныя ея страстью, начинаютъ намъ казаться "значительными" ея бѣдныя, обычныя, затрепанныя слова: "Милый -- милый -- милый,-- родной мой Костя".
   И насъ заражаетъ Сергѣевъ-Ценскій этой новой любовью къ своимъ героямъ, которой раньше и самъ онъ не зналъ: Никого онъ раньше не любилъ изъ своихъ героевъ, своихъ уродовъ, своихъ несчастныхъ,-- какъ Антонина не любила свою дѣвочку "уродину несчастную". И онъ могъ сказать, "душа у меня сгорѣла", и онъ бросалъ въ пламя отверженія и эту Антонину, и Бабаева, и героевъ "Берегового", и Никишку, и всѣхъ этихъ обиженныхъ, отверженныхъ, жалкихъ и ненужныхъ. Новые пришли.теперь изъ "Нѣдръ", пришли не надолго -- только на краткій срокъ человѣческой жизни,-- и пахнутъ "нѣдрами" и тянутъ къ себѣ любовную мысль художника, и краткій срокъ этотъ, ставъ частицей вѣчности, сталъ ея воплощеніемъ. Всѣ возрасты человѣческаго бытія возлюбилъ теперь Сергѣевъ-Ценскій, но особенно близкіе къ нѣдрамъ -- въ концѣ жизни или въ ея началѣ. Для всѣхъ ея періодовъ онъ находитъ теперь тона необычайной нѣжности; особенно раннее дѣтство, влюбленную юность, старость, уже отдѣляющую себя отъ земного бытія -- все. это онъ умѣетъ показать въ свѣтѣ радости и любви, бодрости и ласки.
   "Генералъ Подгрушный -- разсказываетъ онъ въ "Медвѣжонкѣ" -- былъ уже глубокій старикъ, державшійся только по привычкѣ держаться командиромъ, какъ держатся шапки одуванчиковъ до перваго вѣтра, но иногда забывался онъ, и тогда не дослушивалъ отвѣтовъ... путалъ слова... уходилъ уже это всѣхъ этихъ штыковъ, выправокъ и командъ въ безмятежное, стариковское, мягкое, гдѣ никакому осужденію нѣтъ уже мѣста, гдѣ какъ-будто накурено сизымъ кадильнымъ дымомъ святости, всепрощенія, надземной дали: недаромъ рисуютъ Бога-отца глубокимъ старикомъ". Какъ безконечно далеко это сліяніе старости и святости, смерти и безсмертія отъ той злобной тоски, которая легла на стариковскіе образы "Печали полей", на дѣда, измученнаго насильника съ "вынутой душой", на столѣтняго прадѣда съ его предсмертнымъ ужасомъ, съ его дикимъ воемъ. Онъ "лежалъ въ постели, позабытый и жизнью, и смертью, сухой, скорченный, съ обтянутымъ голымъ черепомъ, огромнымъ надъ маленькимъ темнымъ лицомъ. Смотрѣлъ на всѣхъ тусклыми, какъ двѣ свѣчи въ ночной церкви, глазами, жевалъ губами кроткими и топкими, и не говорилъ уже ни слова: все забылъ". Вотъ Вѣдь и генералъ Подгрушный все забылъ,-- а какая разница въ топѣ...
   И отъ прежнихъ дѣтей своихъ ушелъ Сергѣевъ-Ценскій. Онъ всегда любилъ ихъ и страдалъ за нихъ, но вотъ и другое въ изображеніи дѣтской жизни, дѣтской судьбы: вмѣсто изуродованнаго, опоганеннаго дѣтства Ѳеди Аксенова ("Уголокъ") онъ останавливается теперь на радостномъ, естественномъ дѣтствѣ Сережи ("Испугъ"). Едва-ли возможно любовнѣе разсказать о томъ, какъ ребенокъ открываетъ для себя міръ, какъ оріентируется дѣтская душа въ потокѣ новизны, несущемся на нее изъ окружающей жизни. Все ново, все событіе -- и крученые, паничи, и каша въ саду, и стругающій "Поркофій", и бой съ бурой свиньей, и день, неисчерпаемый источникъ восторженнаго изумленія, и ночь, пугающая страшнымъ преображеніемъ опыта, накопленнаго за день. И какъ знаменательно, что именно простые люди понимаютъ маленькаго Сережу, когда его восторги скучны умному папѣ. И простые люди -- новые у Ценскаго. Вмѣсто воплощеній дикости и тьмы, вмѣсто няньки въ "Уголкѣ", вмѣстившей въ себѣ весь ужасъ накопленныхъ народомъ предразсудковъ, вмѣсто рабочей артели, всей звѣрской стаей изнасиловавшей на смерть одинокую Антонину -- цѣлый міръ людей, думающихъ о правдѣ или безсознательно ее берегущихъ въ вѣчномъ соприкосновеніи съ правдой, съ солнечной правдой. "Есть какая-то тайная согласованность неба, земли, и всего, что есть на землѣ" -- вотъ новое ощущеніе Сергѣева-Ценскаго, вотъ новое его міровоззрѣніе. Нѣтъ былой пропасти между жизнью человѣка и жизнью природы. "Жизнь -- бутафорски обставленная дорога на кладбище", "жизнь нелѣпыхъ случайностей и нелѣпыхъ смертей", "жизнь жестокость",.жизнь треугольная" -- все это результатъ гипертрофированнаго личнаго чувства, все это безспорно, поскольку человѣкъ живетъ въ себѣ и для себя. Теперь Сергѣевъ-Ценскій знаетъ, что возможно -- и это не будетъ случайный приливъ благодушнаго настроенія -- возможно ощутить міровую правду, когда "яснѣе все станетъ въ тишинѣ: чему же и съ чѣмъ же спорить?" -- когда чужое тепло рядомъ незамѣтно такъ и просто становится твоимъ тепломъ, и даже странно какъ-то думать о немъ, что оно чужое" (Нѣдра). "Тогда будетъ исподволь просачиваться внутрь какая-то одна для всего въ мірѣ...-- какъ назвать это?-- душа-ли, тайна-ди, мысль или вѣчность, или какъ еще,-- все равно, какъ ни назови, все будетъ не то, потому, что нѣтъ слова для этого...-- и все зазвучитъ согласно, и къ одной какой-то общей точкѣ схода, это всего кругомъ пройдутъ черезъ тебя горизонтали".
   

IX.

   Эта "согласованность земли и неба", эта "общая точка схода" конечно, но окончательная формула міровоззрѣнія Сергѣева-Ценскаго. Еще не разъ ощутитъ онъ дисгармонію мірозданія, не разъ почувствуетъ, что
   
   Душа не то поетъ, что море,
   И ропщетъ мыслящій тростникъ
   
   Идиллія "Нѣдръ", "Испуга", "Неторопливаго солнца" не будетъ символомъ его творчества: слишкомъ хорошо мы знаемъ, что идиллія эта чревата трагедіей. Подлинное художество всегда въ основѣ трагично; но надо помнить, что самая возможность идилліи осложняетъ и углубляетъ трагедію. Отъ зла не отвернулся Ценскій, но онъ нашелъ ему мѣсто, онъ осмыслилъ его, онъ способенъ отнестись къ нему не какъ раздавленный жизнью червякъ вродѣ Кирилла, Никишки, Бабаева, а какъ надъ жизнью ставшій художникъ. Хорошо, что Сергѣевъ-Ценскій прошелъ чрезъ всѣ искусы, что основное впечатлѣніе, оставляемое обзоромъ его творчества, это -- неудержимое движеніе. Онъ преодолѣлъ свое декадентство, свой ложный импрессіонизмъ, свой безсильный гиперболизмъ, свой примитивный пессимизмъ, свою тенденціозность, свою бабаевщину. Онъ сталъ только художникомъ: до завершенія своихъ образовъ онъ самъ ничего не знаетъ, онъ не носитъ истины въ карманѣ, не преподноситъ ее, готовую, читателямъ. Онъ ищетъ ее вмѣстѣ съ ними, непредвзято созерцая жизнь и передавая ея сгущенное, осмысленное впечатлѣніе.
   Лучшимъ отображеніемъ его побѣды служитъ художественная форма, отвоеванная имъ. Нѣкогда его героями были его тенденціи, его тезисы, событія, ихъ иллюстрировавшія; теперь центръ его произведеній -- не отвлеченныя мысли, а живые люди. Просто и прямо, въ пріемахъ дѣлового, бытового разсказа о русской современности, онъ проводитъ предъ нами вереницу людей, въ образахъ которыхъ концентрировано многозначительное содержаніе и которыхъ -- таково впечатлѣніе -- мы въ той же бытовой оболочкѣ какъ будто встрѣчали вчера, можемъ встрѣтить сегодня. Это называется реализмомъ.
   Умѣлымъ художникомъ сталъ Сергѣевъ-Ценскій, богатымъ въ средствахъ и скупымъ въ ихъ примѣненіи. Онъ овладѣлъ многообразіемъ своихъ впечатлѣній и на пространствѣ небольшого разсказа онъ передаетъ цѣлую жизнь, на немногихъ страничкахъ даетъ четкую фигуру -- и фигура эта остается въ мысли. Это нельзя доказать, можно только внушить читателю, заставивъ его пережить наново впечатлѣніе, навѣянное на кретина разсказомъ;, но читатель и самъ можетъ провѣрить это, обратившись къ первоисточнику. Если же нуженъ примѣръ просто внѣшней художественной умѣлости Сергѣева-Ценскаго, то мы указали бы въ "Нѣдрахъ" и "Медвѣжонкѣ" на то мастерство, съ которымъ авторъ сплетаетъ образы, то выводя ихъ изъ сознанія, то вновь вплетая въ ткань разсказа. Получается впечатлѣніе какой-то увлекательной художественной игры. Въ "Медвѣжонкѣ" два героя и двѣ параллельныхъ исторіи; центральная фигура повѣсти, конечно, полковникъ Алпатовъ, и его жизнь должна быть разсказана, чтобы дать раздумью читателя то направленіе, которое нужно автору. Но присмотритесь какъ сплетается съ ней жизнь медвѣжонка, купленнаго полковникомъ на рынкѣ отъ нечего дѣлать, ставшаго любимцемъ семьи и полка, пріученнаго ходить въ строю и этой хитростью погубившаго полкъ и полковника: съ какой-то удивительной простотой, естественностью и въ то же время съ художественно-подготовленной необходимостью медвѣжонокъ скрывается изъ памяти читателя и вновь появляется на аренѣ разсказа, когда это нужно для его теченія; авторъ точно жонглируетъ предметами разнаго вѣса и, не смотря на ихъ разнообразіе, каждый изъ нихъ, взлетаетъ легко и свободно Богъ знаетъ куда, въ должное мгновеніе оказываясь въ рукѣ безконечно ловкаго искусника. И внѣшне связанныя исторіи звѣря и человѣка сплетаются, точно колонна, обвитая гирляндой ползучихъ цвѣтовъ, въ одно художественное цѣлое. То же въ разсказѣ "Нѣдра", гдѣ образъ умирающей бабушки вплетается въ юные восторги зарождающейся любви въ сердцѣ Вареньки. Но это мимоходомъ: анализъ средствъ художника -- задача того времени, когда въ общее сознаніе внѣдрена мысль о его цѣнности.
   Мы упомянули о реализмѣ. Дѣйствительно, когда продумаешь наново и свяжешь въ одно цѣлое всѣ художественныя завоеванія, сдѣланныя Сергѣевымъ-Цепскимъ за послѣдніе годы, то невольно приходишь къ мысли, что всѣ они коренятся въ одномъ изъ нихъ, въ главнѣйшемъ: въ обрѣтенномъ имъ реализмѣ. Реализмъ, конечно, не есть вѣковѣчный законъ искусства, не есть норма, а лишь одинъ изъ методовъ уясненія дѣйствительности, одинъ изъ стилей. Но, очевидно, бываютъ эпохи, когда это -- самый нормальный, самый законный, самый плодотворный стиль. Рядомъ съ успѣхами научной мысли и техники безсильпа и невыразительна всякая другая символика: она не "суггестивна", она приходитъ, сверкаетъ, правится -- какъ "синяя птица" и, неспособная создать что-либо устойчивое, забывается черезъ четверть часа. Реализмъ есть требованіе современнаго читателя, достаточно отравленнаго раціонализмомъ, чтобы искать ирраціональнаго не на поверхности художественнаго произведенія, не въ его внѣшнихъ формахъ, а въ его глубинахъ, въ его тайникахъ; всякая романтика кажется ему нарочитой, всякая преднамѣренная символизація -- прозаичной; мыслить и чувствовать заставляетъ его только углубленное, творческое, но реальное изображеніе жизни. Онъ знаетъ цѣну всякой условности и -- разсчетливый человѣкъ разсудочной эпохи -- изъ двухъ золъ выбираетъ меньшее: онъ вѣритъ въ реализмъ уже потому, что на поверхности его находитъ факты. И художникъ чувствуетъ то же,-- не только потому, что онъ связанъ этимъ спросомъ читателя, но потому, что онъ дитя своего времени. Онъ знаетъ, что что-то отжило въ реализмѣ, что-то извѣстно, что-то есть не новое, какой-то путь пройденъ:-- и онъ пытается стать на иной путь. Но, чѣмъ заманчивѣе блестящія условности красивой схематизаціи, тѣмъ быстрѣе онѣ оказываются безсильными выразить ту полноту міроощущенія, которую песетъ міру мысль художника, И онъ естественно обращается къ недавнему прошлому литературы, къ послѣднему ея завоеванію, къ реальному изображенію жизни, чтобы обогащать его средства, чтобы продолжать его дѣло.
   Этотъ путь продѣлалъ Сергѣевъ-Цеискій. Полнота міроощущенія спасла его лучшее я и въ художественномъ воплощеніи жизни и въ нравственномъ ея познаніи. На себѣ онъ узналъ, что не всѣ человѣческія "движенія" тщетны и безсильны. Не всѣ пресѣкаются безсмыслицей смерти: нѣкоторыя ведутъ къ безсмертію. Нелѣпицу самодовлѣющаго хозяйственнаго строительства сумѣлъ показать Сергѣевъ-Ценскій; едва-ли сумѣлъ бы онъ показать такую же внѣміровую тщету творчества духовнаго, идейнаго, художественнаго, моральнаго. Да и не захотѣлъ бы: слишкомъ хорошо онъ знаетъ теперь, что если есть какія-то "горизонтали", связующія преходящаго человѣка съ жизнью вѣчности, то онѣ въ творчествѣ, въ стремленіи къ двуединой правдѣ, въ "движеніяхъ". Въ этомъ сознаніи онъ обрѣлъ душевное равновѣсіе, въ этомъ добился художественной зрѣлости. Но нѣтъ нужды отграничивать эту духовную устойчивость отъ душевной сытости: въ умственномъ безпокойствѣ, въ творческихъ "движеніяхъ" пойдетъ дальше въ тяжелый и опасный путь художественная мысль Сергѣева-Ценскаго.

А. Горнфельдь.

"Русское Богатство", No 12, 1913

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru