Горнфельд Аркадий Георгиевич
Памяти Помяловского

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Памяти Помяловскаго.

(1863--1913).

   Новая жизнь начинается для Помяловскаго. Только что вышедшее полное собраніе его сочиненій стоитъ рубль -- втрое дешевле предыдущаго. Освобожденныя отъ многолѣтняго гнета издательскихъ правъ, его сочиненія пойдутъ къ широкимъ массамъ читателей. Чего ждать отъ ихъ встрѣчи? Какова цѣнность произведеній Помяловскаго черезъ полѣвѣка послѣ его безвременной смерти? Что даютъ читателю въ наши дни разсказы о мѣщанскомъ счастьи интеллигентнаго разночинца, о первыхъ проблескахъ борьбы кисейной барышни за свое счастье, о страшной воспитательной системѣ старой духовной школы? Вопросы естественные и необходимые тѣмъ болѣе, чѣмъ чаще и легче поминальныя оцѣнки приближаются къ условному панегирику.
   Самое лучшее то, что и черезъ полѣвѣка послѣ прекращенія своей литературной дѣятельности Помяловскій не боится правды. Онъ принадлежитъ къ тѣмъ второстепеннымъ писателямъ, которыми русская литература такъ же имѣетъ право гордиться, какъ и своими классиками. Они не такъ глубоки, конечно; охватъ ихъ образовъ меньше; они не провидцы -- они только писатели. Но въ одномъ они не уступятъ великимъ: въ нравственномъ характерѣ ихъ творчества -- не только въ моральныхъ его тенденціяхъ, но въ его честности,-- честности человѣческой, общественной и прежде всего художественной. Одинъ изъ этихъ великихъ объ одномъ изъ этихъ второстепенныхъ сказалъ вѣчное слово, которымъ опредѣлилъ всѣхъ ихъ: трезвая правда. Вотъ за эту правду не хочетъ разстаться русскій читатель со своими второстепенными писателями. Смѣняются поколѣнія, приходятъ новые читательскіе слои -- и всѣ они находятъ что-нибудь свое, родное, близкое у стараго писателя.
   "Знаешь ли, что значитъ честно мыслить, не бояться своей головы, своего ума, смотрѣть въ свою душу, не подличая, а если не вѣришь чему, такъ и говорить, что не вѣришь, и не обманывать себя? О, это тяжелое дѣло! Кто надуваетъ себя, тотъ всегда спокоенъ; но я не хочу вашего спокойствія": безъ этихъ словъ художника Череванина, которыя другъ и біографъ Помяловскаго Н. А. Благовѣщенскій поставилъ эпиграфомъ къ его біографіи, невозможна характеристика Помяловскаго. Мраченъ былъ его взглядъ на жизнь; "темное кладбищенство" его героя, подготовленное въ немъ годами бурсы и общественнаго мрака, было его міровоззрѣніемъ. Но не даромъ безпросвѣтность соединилась въ душѣ Череванина съ неистребимой тоской о свѣтѣ; если что было чуждо эпохѣ Помяловскаго, то это прежде всего моральный квіетизмъ; святое безпокойство освящало даже безнадежную и неизбѣжную бездѣятельность Череванина. Сколько бы онъ ни называлъ свою совѣсть "сожженной", мы знаемъ, что она жива въ немъ, "пучеглазая"; онъ долженъ въ этомъ сознаться: "Вѣдь не мною выдумана совѣсть, а ужь это самой природою устроено, и я тутъ непричемъ. Мнѣ только остается любоваться на то, какъ она мучитъ, наблюдать ее, смотрѣть прямо въ лицо пучеглазой совѣсти,-- я это и дѣлаю". Силой и выразительностью запечатлѣны всѣ слова Череванина; вся его исповѣдь говоритъ не только о глубинѣ пережитаго, но и о дарованіи его создателя. Помяловскій не исключеніе,-- наоборотъ, онъ показателемъ для своего времени. Совѣсть была движущимъ началомъ жизненной дѣятельности цѣлаго поколѣнія; Помяловсйй былъ одинъ изъ тѣхъ, кому удалось запечатлѣть ея велѣнія въ словесномъ творчествѣ.
   И оттого не только современникамъ нужны были его книги., но и ихъ дѣти полюбили Помяловскаго, и ихъ потомки не хотятъ разстаться съ нимъ. Внѣ этого моральнаго интереса -- надо сознаться -- пришлось бы считать отжившими и "Молотова", и "Мѣщанское счастье",-- почти все, пожалуй: кромѣ, конечно, "Очерковъ бурсы".
   Судьба "Очерковъ бурсы" достойна удивленія. Съ полнымъ правомъ ихъ считаютъ обличеніемъ -- и по справедливости чѣмъ же инымъ должно считать эти картины невѣроятнаго школьнаго строя, затмившія по ужасу все, что есть сходнаго по сюжету во всемірной литературѣ. Однако и самъ авторъ утверждалъ, что обличеніе это относится къ прошлому, что за "переходнымъ временемъ бурсы" настали и лучшія времена, которымъ онъ собирался посвятить новые очерки. Но еще важнѣе то, что непосредственно читатель не воспринимаетъ "Очерки бурсы", какъ обличеніе. Трудно опредѣленно сказать, въ чемъ здѣсь причина, но, несомнѣнно, не возмущеніе господствуетъ въ насъ, когда мы читаемъ эти разсказы о безсмысленной долбнѣ, о безчеловѣчной поркѣ, объ изступленномъ озорствѣ воспитанниковъ -- будущихъ священниковъ -- и ихъ воспитателей, объ ученикѣ, заѣденномъ насѣкомыми, объ учителѣ, солившемъ сѣченаго и заставлявшемъ цѣловать розгу! Не возмущеніе захватываетъ насъ, а громадный интересъ. Мы видимъ прежде всего жизненную картину со всѣмъ разнообразіемъ личностей, со всей пестротой бытовыхъ красокъ, со всѣмъ комизмомъ, накопленнымъ вере ницей дѣтскихъ поколѣній -- и мы увлекаемся этой картиной, и наше возмущеніе, конечно, неизбѣжное, смягчено и отодвинуто на второй планъ этимъ громаднымъ художественнымъ интересомъ очерковъ Помяловскаго. Онъ сумѣлъ заразить насъ и передать намъ свою точку зрѣнія: въ ожесточенной и дикой борьбѣ бурсаковъ съ начальствомъ мы не только все время на сторонѣ первыхъ, но мы, какъ участники, переживаемъ перипетіи этой борьбы, мы издѣваемся надъ безобразными педагогами, мы рады ихъ позору, мы чувствуемъ себя въ заключеніе побѣдителями. Ибо это вѣдь основное настроеніе Помяловскаго: эта злосчастная молодежь, изуродованная, истерзанная, все время побѣждаетъ, побѣждаетъ дико, отвратительно, безсмысленно, но побѣждаетъ даже тогда, когда ее сѣкутъ "на воздусѣхъ", какъ побѣдилъ бурсу бурсакъ Карась,-- высѣченный въ бурсѣ четыреста разъ Помяловскій. И образы бурсы стали близки всякому русскому, читателю съ дѣтства -- и Тавля, и Васенда, и Шестиухая-Чабря, и сторожа, и учителя, и женихи бурсы, и ея бѣглецы, и ея спаренные. Съ чудовищной ірубостью нарисованы эти чудовищные нравы и люди, но и съ громадной художественной выразительностью. Конечно, "Очерки бурсы" переживутъ все литературное наслѣдіе Помяловскаго: не потому, что нравы и бытъ, имъ изображенные, оказались гораздо болѣе живучими, чѣмъ ему казалось, и. считаются въ наше время минувшими, быть можетъ, лишь потому, что не нашли своего Помяловскаго, -- а потому, что въ немъ они нашли не только публициста-обличителя, но подлиннаго художника-изобразителя.
   Въ сущности, лишь въ "Очеркахъ бурсы" проявилъ Помяловскій настоящій большой художественный даръ: даръ индивидуализаціи, даръ лѣпки живыхъ фигуръ. Такими фигурами, яркими, отчетливыми, интересными не блещутъ его повѣсти, и никто изъ созданныхъ здѣсь Помяловскимъ дѣйствующихъ лицъ не остается Въ памяти, какъ лицо дѣйствительное; всѣ они -- и Череванинъ, и Молотовъ, и Наденька, и Леночка -- схематичны и блѣдноваты -- скорѣе намѣренія автора, чѣмъ осуществленные замыслы. Но такъ или иначе -- они, мало индивидуальные въ отдѣльности, даютъ въ общемъ новую фигуру, новаго героя. Ибо здѣсь впервые выступилъ разночинецъ не какъ объектъ чужого художественнаго вниманія, а какъ изображеніе изъ-подъ пера своего художника. Никакого "сверху внизъ" не было въ повѣстяхъ Помяловскаго уже потому, что онъ въ нихъ разсказывалъ о себѣ. Было такъ просто и такъ естественно, что героемъ разсказа является мѣщанинъ; онъ пришелъ и занялъ свое мѣсто, какъ необходимый, какъ равный -- и наново выдвинулъ общіе вопросы въ своей особой бытовой формѣ.
   Эта атмосфера общихъ вопросовъ много значительнѣе отдѣльныхъ образовъ въ повѣстяхъ Помяловскаго. Есть въ структурѣ этихъ повѣстей, въ ихъ движеніи, надо прямо сказать, въ ихъ тенденціи -- что-то жизненное, неподдѣльное, увлекающее. Чувствуется, что въ этихъ простыхъ образахъ, въ этихъ незамысловатыхъ перипетіяхъ время Помяловскаго ставило свои большіе и сложные вопросы. Что-то настоящее, неподдѣльное, не надуманное, а необходимое есть въ тенденціяхъ Помяловскаго -- и это вну: шаетъ не только отвлеченное почтеніе къ его идейнымъ повѣстямъ, но и живой интересъ. Не отдѣльный характеръ, не особыя воззрѣнія -- цѣлая эпоха встаетъ предъ нами въ этихъ небольшихъ повѣстяхъ, гдѣ симпатичный герой мечтаетъ о "честной чичиковщинѣ", а, когда идеалы этой честной чичиковщины почти достигнуты, авторъ вдругъ поворачивается спиной къ своему герою и говоритъ: "Эхъ, господа, что-то скучно!" Вся эпоха выразилась въ этомъ возгласѣ по адресу "разумнаго эгоизма", который она такъ охотно провозглашала своимъ девизомъ: никогда она его не хотѣла и вся жила огнемъ самопожертвованія, этимъ огнемъ очистилась и оправдала себя и обезсмертила и обезпечила долгую жизнь своимъ выразителямъ, своимъ писателямъ. Роковое было въ ихъ личной судьбѣ -- чужую жизнь они улаживали, своей не умѣли устроить; и когда подумаешь, что все литературное наслѣдіе Помяловскаго, надолго пережившее его и теперь начинающее новую полосу своей долгой жизни, есть результатъ всего трехлѣтней писательской дѣятельности, то становится страшно. И становится еще глубже то глубокое чувство безвременной утраты, съ которымъ русское общество должно придти къ могилѣ Помяловскаго въ день пятидесятилѣтія его смерти.

А. Горнфельдъ.

"Русское Богатство", No 10, 1913

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru