Lib.ru/Классика: Горбунова-Каблукова Минна Карловна. По деревням

ПО ДЕРЕВНЯМЪ.

Въѣзжая въ деревню Старкова {По таблицамъ, помѣщеннымъ въ III томѣ "Сборника статист. свѣд. по Моск. губ.", мы видимъ, что жители деревень Старкова и Литвинова, лежащихъ другъ отъ друга на разстояніи 1 версты -- крестьяне-собственники изъ государственныхъ. Въ Старковѣ надѣлъ равняется 1,8 д. на ревиз. душу; 24% всѣхъ домохозяевъ не занимаются хлѣбопашествомъ; 66% всего мужикого населенія берутъ бумаги на прожитіе въ другихъ мѣстностяхъ, изъ женщинъ же только 9% уходятъ на посторонніе заработки. Въ Литвиновѣ надѣлъ еще меньше и равняется только 1,2 д.; больше 57% всѣхъ домохозяевъ не занимаются хлѣбопашествомъ; 44% всѣхъ крестьянъ работниковъ и 6% всѣхъ женщинъ работницъ уходятъ изъ села на посторонніе заработки.}, Бронницкаго уѣзда, вы видите много избъ съ заколоченными ставнями. Рядомъ съ хорошей, высокой избой съ досчатой крышей, окруженной разными хозяйственными пристройками, стоятъ и жалкія, совсѣмъ перекосившіяся лачужки; попадаются и отдѣльныя маленькія избы, стоящія какъ-то въ сторонѣ, одиноко, крытыя соломой; наружныя стороны обиты соломенными настилками, чтобы холодъ и вѣтеръ не проникали черезъ плохо проконопаченныя стѣны, состоящія изъ тоненькихъ, ветхихъ бревенъ; крошечныя окна также на половину покрыты этими настилками, такъ что остаются свободными для пропусканія свѣта только верхнія звенья оконъ, отверстія, имѣющія не болѣе четверти вышины. Стоитъ избушка одиноко, нѣтъ ни "вышки" (холоднаго амбарчика), ни хлѣва, ни навѣса для сбереженія земледѣльческихъ орудій; иногда есть маленькій "плетушокъ" для дровъ, т. е. плетень съ крышей изъ жердей, покрытыхъ соломой. По всему видно, что не хозяйственная деревня, какъ выражаются крестьяне, что землей занимаются мало, скотины держатъ мало, мужики почти не живутъ дома, а иногда и вся семья уходитъ "на сторону" и окна заколачиваются; дворъ пустѣетъ, и остается все это пустымъ, не жилымъ, пока старость, болѣзнь, нужда не принуждаютъ его хозяевъ вернуться въ родную деревню докоротать остатокъ жизни, "сложить наболѣвшія косточки въ родной землицѣ".

Разспрашивая жену старосты (мужъ въ волость уѣхалъ), чѣмъ занимаются у нихъ мужики и бабы, я получила отвѣтъ: "да всѣмъ; кто уходитъ на фабрику въ Раменское, кто въ Москву въ извощики; расходятся по окрестнымъ деревнямъ: въ Гжель на заведеніе, гдѣ работаютъ фаянсовую посуду, или на паточный заводъ; занимаются и дома, кто чѣмъ попало: кто корзины плететъ, а кто по близости торфъ возитъ или "кирпичи колотитъ". Бабы больше все дома, сѣютъ, справляютъ полевую работу, прядутъ, ткутъ. Изъ дѣвушекъ многія уходятъ на лѣто "въ огороды", въ Москву, или работаютъ въ "расписныхъ", то есть въ тѣхъ заведеніяхъ по окрестности, гдѣ расписываютъ фаянсовую посуду. Промысловъ настоящихъ нѣтъ, а работаютъ въ Старковѣ въ двухъ дворахъ "чуни", а въ Литвиновѣ только въ одномъ дворѣ". Чуни или чуньки называются башмаки, сдѣланные изъ суконныхъ покромокъ. Послала старостиха дочь свою, Дашутку, проводить меня въ избу, гдѣ работала чуни Бѣличиха, Марѳа Ивановна.

Живетъ Марѳа Ивановна въ одной изъ такихъ маленькихъ одинокихъ избъ, о которыхъ я упомянула раньше. Крошечная комнатка, стѣны которой были оклеены грошевыми обоями, не была даже перегорожена, какъ это водится въ большинствѣ крестьянскихъ избъ, но, несмотря на тѣсное помѣщеніе, была очень чисто убрана. На одномъ концѣ лавки, противъ окошка, были поставлены 3 горшка растеній, на которыхъ падалъ скудный свѣтъ, проникающій сквозь верхнія стекла окна. Сама Марѳа Ивановна сидѣла на низенькой скамеечкѣ, передъ широкой лавкой, занимающей всю переднюю часть избы, и работала чуни. Производство этой работы чрезвычайно простое, не требуетъ ни многочисленныхъ орудій, ни особыхъ приспособленій. Обыкновенная деревянная колодка, какую употребляютъ башмачники, широкая, полукруглая игла въ 1 четверть длины и ¹/₃ вершка ширины, нѣсколько гвоздей, ножницы, маленькій молотокъ -- вотъ и всѣ орудія. Матеріалъ также весьма простой, недорогой: черная грубая покромка двухъ сортовъ, обрѣзки и покромки фланели и суконъ разныхъ цвѣтовъ, и простыя, толстыя суровыя нитки -- и только. Все это лежало около Марѳы Ивановны, и она, хотя и не особенно быстро, но не отрываясь, работала все время, пока разговаривала со мной и отвѣчала на мои разспросы. Можно было думать, что она привыкла работать прилежно, не терять ни минуты, и въ тоже время думать и говорить о совсѣмъ другомъ. Это предположеніе какъ нельзя болѣе подтвердилось послѣдующими наблюденіями.

Марѳа Ивановна -- дѣвушка лѣтъ 45--50, говоритъ охотно, отвѣчаетъ толково. Вотъ что она мнѣ разсказала о возникновеніи промысла. Лѣтъ 30 тому назадъ, въ деревнѣ жила крестьянка Дарья Николаевна; мужъ ея былъ "въ живейныхъ" извощикахъ въ Москвѣ, и сначала все шло хорошо. Дарья Николаевна справляла по дому и въ полѣ всю работу; мужъ наѣзжалъ, вносилъ деньги на подати, давалъ въ семью на хлѣбъ и другія надобности. Но стала Дарья Николаевна замѣчать, что неладное творится съ ея мужемъ. Лошади, на которыхъ мужъ пріѣзжалъ, изморены, самъ онъ какой-то "не толковый". Пробовала она было его усовѣщевать, а онъ дерется. Подумала-подумала Дарья Николаевна, да и порѣшила уѣхать въ Москву. Окна заколотила, дверь заперла, продала корову и перебралась съ дѣтьми: думала, все при ней мужъ пить не станетъ, опять привыкнетъ къ семьѣ. Но не тутъ-то было. Все хуже опускался мужикъ, дошелъ до "самой низости", одежа рваная, сбруя ветхая, сталъ онъ выѣзжать по ночамъ, потому что днемъ никто и не поѣхалъ бы съ нимъ. И вотъ, въ одно утро привезла его лошадь въ безчувственномъ состояніи, пьянаго, чуть не замерзшаго. Очнулся онъ послѣ, а ноги у него не годятся. Маялась-маялась съ нимъ Дарья Николаевна и повезла его въ деревню. Сыновей у нихъ не было, все дѣвочки, ѣздить некому на лошадяхъ, да и все ужь пришло въ такое состояніе, что никуда не годится. Опять стали жить въ деревнѣ, но семья совсѣмъ упала. Мужъ Дарьи Николаевны лежалъ безъ ногъ, и она должна была поддерживать всю семью. Сколько мукъ перенесла она, и пересказать трудно. Въ то время она и стала заниматься, чуни работать: въ Москвѣ научилась. До нея никто не работалъ ихъ тутъ, да и не носили ихъ въ деревнѣ. Дѣвочекъ тоже заставила работать, и пошло у нихъ дѣло. Изъ Москвы брала покромку, а чуни продавала по деревнямъ въ окрестности, и въ Бронницы носила: что не продастъ на базарѣ, въ лавку сдастъ. Работала она такъ, что только дивились, откуда у ней силъ берется -- всю ночь у ней огонь. Думали, что она и спать-то отвыкла. Всѣ въ деревнѣ на нее дивятся; дѣвки такъ и льнули къ ней. Всѣмъ-то она хорошее слово скажетъ, начнетъ говорить, разсказывать про Москву или еще про что, такъ заслушаешься. Стали къ ней собираться по вечерамъ въ избу, все больше съ пряжей, возьмутъ донцы (доска, въ которую вставляется гребень, на который надѣваютъ "мочку" льна) да гребень, да веретенцы и пойдутъ къ ней. Мужъ лежитъ, только стонетъ, совсѣмъ сталъ точно не въ своемъ умѣ, а она съ дѣвочками сидитъ и работаетъ; руки у ней такъ и ходятъ, а сама все говоритъ. Дѣвки ее страсть какъ любили. Такъ и жила она, кое-какъ справлялась. Стали-было дѣвки просить ее обучить ихъ работать чуни, видятъ, что выгодно, а она и говоритъ: "оставьте, дѣвушки, мнѣ по сиротству этимъ заняться. Много работать станутъ, цѣну собьютъ, потому что товаръ-то, требующійся въ самой малости". Дѣвушки и не стали ее тревожить. Въ ту пору и Марѳа Ивановна къ ней ходила. Отецъ у ней умеръ, братъ въ солдатахъ отданъ былъ, и жила она съ матерью и сестренкой Аленой. Тяжко и имъ приходилось. Пробовала она было въ Москву уходить, прожила тамъ годъ, но мать отписала, чтобы вернулась, что ей не справиться одной съ дѣвчонкой. Такъ Марѳа Ивановна и вернулась въ деревню, ужь больше не ходила жить въ городъ. Вотъ и говоритъ ей Дарья Николаевна: "видно, надо и тебя обучить работать чуни, и тебѣ тяжко; авось Богъ и на твою долю работу пошлетъ". И обучила ее. Только и было, что работала она одну недѣлю на Дарью Николаевну за то, что та ее обучила. Та ее и въ Москву повела, и мѣста показала, гдѣ покромку покупать, и гдѣ продавать по деревнямъ готовыя чуни, и куда въ Бронницы носить. Съ тѣхъ поръ и она работаетъ ихъ. Года четыре послѣ этого прожилъ еще мужъ Дарьи Николаевны, потомъ умеръ онъ, умерли и дочери, одна за другой, и осталась Дарья Николаевна одна. Пошла она было во Всесвятскій монастырь да дорогой захворала; ее кто-то изъ добрыхъ людей и пристроилъ въ богадѣльню Ермакова въ Москвѣ; поправившись, она и тамъ было стала чуни работать, да запретили -- пыль отъ покромокъ бываетъ. Такъ она и померла тамъ. Только передъ тѣмъ, какъ ей въ монастырь уйти, она еще сиротку обучила: "такъ тому и быть, говоритъ, чтобы однѣ сироты занимались этимъ дѣломъ, или кому ужь жить очень тяжко приходится; имъ Богъ даетъ этимъ выработать".

Этотъ завѣтъ Дарьи Николаевны до сихъ поръ исполняется. Марѳа Ивановна уже лѣтъ 25 работаетъ и этимъ только справляетъ все нужное. Мать ея расхворалась вскорѣ послѣ того, какъ ее изъ Москвы вернула, умерла; и осталась она одна съ сестренкой Аленой. Выучила она и сестренку свою работать чуни, стала ей одежду копить въ приданое, а себя уже такъ и обрекла на одинокое житье. Работаетъ Марѳа Ивановна не особенно "прытко", но все-таки дѣло спорится. Ложится она рано, часовъ въ восемь, да и встаетъ за то рано, въ часъ или два утра. Такая ужь у ней "натура".

-- А вѣдь ты не крестьянское это слово сказала, Марѳа Ивановна! замѣтила я ей:-- знаешь ли, что оно значитъ?

Она тихо засмѣялась.

-- Какъ не знать, знаю. Жила я годъ въ Москвѣ у доктора въ кухаркахъ. Неженатый былъ. Какъ нанималъ, такъ все напиралъ на одно. "Готовить, говоритъ, я тебя выучу, коли надо, да я больше не дома обѣдаю, мнѣ многаго не надо. А вотъ что я тебѣ скажу: чтобы этой нечистоты у меня не было. Не терплю я ее. Не вынесу, коли что не на своемъ мѣстѣ да грязно. Потрафишь -- тебѣ хорошо будетъ, нѣтъ -- прогоню; такая ужь моя натура. Поняла?" Я оробѣла; поняла говорю, а сама ничего не понимаю, боюсь спросить его. Чудной какой-то баринъ былъ. Какъ привыкла къ нему и спросила я его: что, баринъ, ты молвилъ про натуру-то, вѣдь не поняла я тебя тогда! А онъ засмѣялся: это, говоритъ, значитъ нравъ или нутреннее стройство. Ну, тутъ я его и поняла.

-- Иной разъ и очень трудно приходилось, продолжала она разсказывать:-- а все же одной лучше, нежели въ замужествѣ. Одна и живешь, какъ вздумается, и избу лучше обрядишь.

Купила она обои, сама оклеила стѣны; на стѣнѣ у ней "глядѣлка" (зеркало); цвѣты завела, у одной барышни въ Бронницахъ маленькихъ вѣточекъ выпросила: фуксію, да "лиироколистку* (amarillis), да еще "ерань", и жили онѣ съ сестрой. А Аленка такая дѣвка росла, что другой такой не съискать. Пѣла она, точно "соловей какой", все весела, все за дѣломъ, все у ней точно огонь въ рукахъ, такъ и горитъ. Какъ стали онѣ приданое копить, купили сундукъ, да большой очень угодилъ, и начали класть въ него. До половины не доложили, а сталъ свататься къ Аленкѣ изъ Литвинова парень, пригожій, хорошій. "Погоди, говорятъ ему, сундукъ-то не полонъ, дай скопить одежу-то".-- Неча годить, говоритъ, и безъ того обойдемся.-- "Да дружки смѣяться будутъ, скажутъ: невѣста-то не ахти, сундукъ однимъ пальцемъ поднимешь".-- Ну, говоритъ, а ты на дно положь два вѣнка льну, а сверху добромъ прикрой, и ладно будетъ".-- Такъ самъ онъ, женихъ, и сказалъ это слово, прибавила съ особеннымъ удареніемъ Марѳа Ивановна. Такъ мы и сдѣлали: скрутили ленъ въ вѣнки, пуда полтора, да и положили въ сундукъ, на дно, и справили Аленку подъ вѣнецъ. Хорошо она живетъ и теперь, а ужь лѣтъ 15 за нимъ. Не то чтобы достатокъ у нихъ большой, а хорошо живутъ, и мужъ любитъ, а свекровь въ ней души не чаетъ; а вѣдь всего семь платьевъ было и старыхъ, и новыхъ.

Во все это время тутъ же была со мной хорошенькая семнадцатилѣтняя дочка старосты. Стала я ее разспрашивать: чѣмъ она занимается, копитъ ли она себѣ одежду въ приданое? На мои вопросы она отвѣчала застѣнчиво, краснѣла, такъ что Марѳа Ивановна сочла нужнымъ опять вступиться въ разговоръ и, вмѣсто нея, пообстоятельнѣе разсказать про ихъ деревенскіе обычаи.

-- Ей что! ей хорошо, живетъ она въ богатой, хорошей семьѣ. Отецъ -- староста, а она, дѣвка-то, одна, а братьевъ трое; одинъ въ солдатахъ, а двое женатыхъ, вмѣстѣ всѣ живутъ. Всѣ они работящіе, не пьютъ; хлѣбъ у нихъ -- слава Богу, да всѣ занимаются: одинъ въ извощикахъ въ Москвѣ, другой дома извозничаетъ; бабы прядутъ, ткутъ. Три года Дашутку отпускали на лѣто въ огороды, въ Москву. Получала она "безъ пары 30 рублей" за лѣто, на хозяйскихъ харчахъ. А вотъ теперь ей семнадцать лѣтъ, ее больше пускать не станутъ, тоже блюдутъ, собираютъ замужъ.

-- Ну, а что же ты на заработанныя деньги купила, Дашутка? спросилъ я ее:-- чай, все наряды?

-- Да что пришлось, платье купила, корсетку полубархатную сдѣлала да полупальто, да такъ кое-что по малости извела. Матушка пришла въ Москву -- ей отдала.

-- Да на что же матери-то? на хлѣбъ, что ли, нужно было?

-- Ну вотъ, на хлѣбъ, вмѣшалась Марѳа Ивановна:-- развѣ въ богатой семьѣ на хлѣбъ берутъ съ бабъ? Нѣтъ, такъ, значитъ, на свои надобности извела. У насъ вѣдь что мать, что дочь -- все едино. Что у матери, то и у дочери; дружно живутъ, не дѣлятъ, пока замужъ не выйдетъ дѣвка. Ну, какъ замужъ выйдетъ -- тутъ ужь отрѣзанный ломоть, своя семья пойдетъ.

Изъ дальнѣйшихъ разспросовъ я узнала, что теперь приблизительно вотъ какія вещи требуются для одежды дѣвушки въ богатой крестьянской семьѣ этой мѣстности. Кромѣ платьевъ, которыя онѣ носятъ и количество которыхъ не опредѣлено, требуется имѣть шубочку, т. е. суконную шубку на фланелевой подкладкѣ и ватѣ, съ мѣховой опушкой у ворота и рукавовъ; полупальто, т. е. суконное ватное длинное пальто безъ опушки; пальто драповое, кофту драповую, дипломатъ, корсетку (кофточку безъ рукавовъ) и подживотникъ (лифъ на ватѣ безъ рукавовъ). Платья шьютъ разныя, смотря по достатку -- есть и шелковыя; впрочемъ, ихъ носятъ большею частію только, пока живутъ въ дѣвкахъ, а вышедши замужъ, ихъ или продаютъ, или надѣваютъ въ самые торжественные праздники. Холсты на рубашки ткутъ сами. Требуется, чтобы сундукъ непремѣнно былъ "тяжелый", чтобы дружкамъ его было трудно поднять. Иначе осмѣютъ. "Схватитъ-это дружка сундукъ да на смѣхъ и крикнетъ: ой, батюшки, тяжело, помогите, галкѣ на хвостѣ не снести". Кто побѣднѣе, тотъ положитъ въ сундукъ льну, а кто и просто камней. Рубашки, полотенца дѣлаютъ все изъ "своего". Когда дѣвушкѣ лѣтъ 14, она уходитъ или въ огородъ, или въ "расписную", т. е. въ заведеніе, гдѣ занимаются расписываніемъ посуды фаянсовой, въ окрестныя деревни, и ходитъ она года три. Въ семьѣ побогаче, послѣ этого дѣвушекъ ужь не пускаютъ на посторонніе заработки и держатъ дома. Кто побѣднѣе, конечно, пойдетъ и тогда. Бабы все больше дома живутъ. Даже, если и мужья на какомъ-либо отхожемъ промыслѣ, онѣ остаются въ деревнѣ. Изъ деревень уходятъ лишь тогда, когда совсѣмъ отобьются отъ земли, если совсѣмъ уйдутъ на фабрику или въ Москву; мужъ, напримѣръ, въ извощикахъ, жена въ кухаркахъ. Если у кого изба остается, тотъ пріѣзжаетъ непремѣнно "помирать" домой, когда уже совсѣмъ къ работѣ неспособнымъ сдѣлается. Есть и такіе, которые и избу продадутъ, а потомъ тоска по деревнѣ возьметъ, онъ и пріѣдетъ; на "фатеру въ избу станетъ", собирается строиться или купить избу, да рѣдко ужь кому задается такое счастіе опять справиться. Такъ и сгинетъ мужикъ.

Граматности не любятъ въ этихъ мѣстахъ. Мальчиковъ иной разъ и учатъ, а дѣвочекъ учить не въ "заводѣ". "Что ей, развѣ въ лавкѣ что считать, или въ монашки идти", передразнивала видимо кого-то, измѣняя голосъ и манеру говорить, Марѳа Ивановна, что вызвало веселый смѣхъ Дашутки.

-- Почему же говорятъ: въ монашки идти, когда граматѣ выучится дѣвушка? спрашивала я ее.

Марѳа Ивановна приняла какой-то таинственный видъ и неохотно отдѣлывалась отрывочными фразами.

-- Да у насъ тамъ подалъ, всѣ, какъ граматѣ поучатся, въ монастырь идутъ. Лѣтъ четырнадцати обѣщаютъ не рядиться, только черные да бѣлые платки повязываютъ; многія уходятъ. Не разберешь; говорятъ, что это отъ граматности, а тамъ кто-жь ихъ знаетъ! Ну, у насъ и пужаются, и запретъ даже говорить о книжкахъ. Въ монастырѣ дѣвка-то побываетъ, надорвется, а ее въ деревню обратно умирать привозятъ.

Какъ ни хотѣлось мнѣ себѣ разъяснить всѣ эти загадочныя, отрывочныя свѣдѣнія, но кое-какія подробности пришлось узнать только уже въ другихъ мѣстностяхъ, о чемъ и сообщу, когда пойдетъ о нихъ рѣчь. Вошелъ въ избу какой-то мужикъ, удивленно посмотрѣлъ на меня, молча поклонился, нахмурился и сейчасъ же опять вышелъ. Взглянула я на Марѳу Ивановну. И ея лицо сдѣлалось точно хмурое, губы какъ-то плотно сжались; видимо, приключилось или вспомнилось ей что-то непріятное.

-- Что это, Марѳа Ивановна, гость-то твой ушелъ, видно меня испугался? спросила я ее.

-- Какой онъ гость! братъ онъ мой, въ солдатахъ былъ. Вотъ, скажу я тебѣ, продолжала она со вздохомъ: -- Богъ крестъ мнѣ далъ тяжелый. Замужъ не пошла, хотѣлось одной жить, безъ мужика, а вернулся онъ, и первымъ дѣломъ ко мнѣ. Сказывала я тебѣ, что остались мы съ матушкой да Алёнкой. Матушка умерла, Алёнка замужъ вышла, я и продала ту избу, и выстроила себѣ вотъ эту горницу -- одна въ ней живу. А та изба плохая была, вся развалившаяся, и пришлось мнѣ очень ужь усидно работать, пока все до копеечки выплатила мужикамъ за то, что горницу поставили. Вотъ пришелъ братъ, говоритъ, вмѣстѣ будемъ жить. Ну, не рада мужику, а все-жь братъ. Ну, давай вмѣстѣ жить. А онъ какъ пожилъ, вдругъ и нашло на него, и запилъ, да до того пьетъ, что себя не помнитъ; видѣнія у него разныя бываютъ, все таскаетъ изъ дому да кричитъ, озоруетъ; того и гляди, что либо избу сожжетъ, либо съ собой что сдѣлаетъ да и меня порѣшитъ. Какъ онъ опомнился, я и говорю ему: ступай съ Богомъ, мнѣ подъ старость такъ жить нельзя. Нѣтъ, говоритъ, изба-то наша, а не твоя. Пошли мы у міра суда просить. Міръ и порѣшилъ -- моя изба; она, дескать, своимъ трудомъ мать кормила, сестру отдала, все за мужика справила; значитъ, ея изба. Послѣ отца ничего не осталось -- пилъ вѣдь покойникъ тоже, да какъ пилъ еще! Вотъ съ тѣхъ поръ братъ и ушелъ. Гдѣ поработаетъ, поживетъ -- а какъ болѣсть случится съ нимъ, ну и дойдетъ до самой низости. Ко мнѣ придетъ, поживетъ, опять уйдетъ. Грѣха сколько съ нимъ! Иной разъ думаешь: и лучше было бы, порѣшилъ онъ бы и съ собой, и со мной. Хорошо еще, что одинокій-то онъ; жена давно померла, когда онъ ее къ себѣ выписалъ, въ солдатахъ живши. И дѣти были у нихъ, да такъ всѣ помирали -- значитъ, родъ и прикончился.

И стала Марѳа Ивановна разсказывать, какъ родъ мужицкій кончается отъ трехъ причинъ: отъ большого пьянства, отъ бѣдности крайней и отъ большого богатства. Отъ пьянства, сначала перейдетъ къ дѣтямъ порокъ, и пропадаютъ они; а отъ бѣдности крайней, коли отъ Бога такая судьба, человѣкъ что ни дѣлай, все удачи нѣтъ: земля не родитъ, а коли хлѣбъ и выростетъ, то либо градомъ побьетъ, либо дождемъ сгноитъ; скотина дохнуть начнетъ, и пойдетъ, и пойдетъ -- это, значитъ, настала пора вымирать роду. Какъ ни бейся человѣкъ, не выбьется, сгинетъ онъ и дѣти. А отъ богатства большого, это случается тогда, когда человѣкъ трудиться перестанетъ. Пока еще самъ трудится или присмотритъ за трудомъ другихъ, распоряжается -- все ничего, а какъ отяжелѣетъ, отстанетъ отъ всего, у него въ головѣ и пойдетъ туманъ. А въ душѣ-то горитъ: помнится, что Богъ велѣлъ трудиться, а онъ ничѣмъ не займется. Тоска возьметъ -- ну, тутъ тоже значитъ роду конецъ -- перегоритъ все въ немъ и сгинетъ человѣкъ, и роду нѣтъ этого.

Все это высказывалось какъ-то сосредоточенно, точно все это и многое, многое другое передумала Марѳа Ивановна, сидѣвши на этой низенькой скамейкѣ, работая свои чуни и проводя одна одинешенька цѣлые дни и длинныя ночи въ своей горенкѣ. Ей видимо хорошо было высказаться, ей нравилось, что ее слушали внимательно, съ участіемъ, и слушалъ человѣкъ, который былъ въ состояніи понять ея мысли, ея раздумье, который понималъ, что все это далось ей не сразу, а было плодомъ многихъ наблюденій надъ людьми, крестьянами ея деревни и окрестностей. Чуяла она, что поняли, сколько она выстрадала въ своей жизни, и какъ мало отраднаго предстояло ей въ будущемъ, и что все это не могло не вызвать участія къ ней.

-- А я вѣдь въ Москву ѣзжу за покромкой-то, вдругъ сказала она, точно забывши, что я уже очень подробно разспросила обо всемъ, касающемся ея промысла.

-- Ты, Марѳа Ивановна, не забудь, отвѣтила я ей:-- что обѣщалась мнѣ чуни-то сплести изъ дорогой покромки, что по четыре рубля за пудъ; привези мнѣ ихъ, да и на запасъ возьми съ собой чуньки: можетъ, кто и купитъ у насъ. Мы съ тобой чайку попьемъ, а ты мнѣ поразскажешь. Ты вѣдь вонъ что знаешь, другому и въ голову не придетъ. Бывалый ты человѣкъ, вдумчивый, хорошо тебя и слушать, кое что и узнаешь!

Простились мы съ ней, и пошла я въ другую избу въ этой же деревнѣ, въ которой плела чуни Марѳа Петровна Коробчиха.

Небольшая грязная изба, цѣлая куча ребятъ, изъ которыхъ старшему казалось лѣтъ 10, мужикъ, сидящій на низенькомъ чурбанѣ и плетущій корзины изъ ивовыхъ прутьевъ, женщина, сидящая на лавкѣ и кормящая грудью крошечнаго ребенка -- вотъ что представилось моимъ глазамъ.

Все было бѣдно, грязно; дѣти худыя, блѣдныя; сама мать, кормившая ребенка, была точно высохшая.

-- Какъ же, сказала я ей, между прочимъ:-- мнѣ сказали, что Дарья Николаевна завѣщала, чтобы однѣ сироты работали чуни, а вотъ ты и замужемъ, да ихъ дѣлаешь?

-- Да что-жъ! отвѣтила она:-- и я сирота была, и обучила меня сама же Дарья, да и теперь дѣло мое все равно, что сиротское. Видишь, какъ живемъ! Никакъ не справимся. Работаешь, работаешь, и мужъ мается день-денской, и не пьетъ, а все счастья нѣтъ. Ребятъ-то вонъ сколько народила, и всѣ они лядащіе; жить не живутъ и смерти Богъ не шлетъ. Лучше бы мнѣ свѣту Божьяго не видать, такъ ужь трудно живется. За все, кажется, принимались, да ничего не выходитъ. Такъ и живемъ, пока Богъ грѣхамъ терпитъ.

Изъ разспросовъ оказалось, что передо мною была одна изъ тѣхъ злосчастныхъ семей, которымъ, кажется, на роду написано вездѣ терпѣть неудачу. За что ни примется мужикъ, все не въ руку. Хлѣбъ ли посѣялъ -- либо не уродится, либо градомъ выбьетъ, либо дождемъ сгноитъ. Скотина дохнетъ; на фабрику уйдетъ -- тутъ случится непремѣнно бѣда: ушибетъ его, сляжетъ, прохвораетъ долго. Однимъ словомъ, семья, какъ говорила Марѳа Ивановна, которой суждено "вымереть".

-- Ну, что же, Марѳа Петровна, продай мнѣ чуни-то; на выставку пойдутъ, сказала я ей.

Она какъ-то испуганно, безпомощно взглянула на меня, потомъ, вздохнувши глубоко, сказала:

-- Утрось ушла сосѣдка въ Бронницы, я ее и попросила снести въ лавку все, что сготовила; деньги нужны очень; просила за что дадутъ отдать -- а теперь готовыхъ нѣтъ. Ничего не сработала еще, не успѣла; убиралась, да ребенокъ блажной, все кричитъ -- видно, молока мало. А ты сколько бы взяла? спросила она меня.

-- Да паръ 5, 6 все взяла бы, отвѣчала я ей.

-- Вотъ видишь, вотъ такое-то счастье и всегда мнѣ выходитъ, прибавила она тоскливо и какъ бы все вниманіе свое сосредоточила на младенцѣ въ ея рукахъ.-- Ты бы вотъ купила, дала бы, что стоили, а тамъ скажутъ: коли уступишь, возьмемъ; коли нѣтъ -- бери назадъ. Вотъ она какая, моя сиротская доля-то!

При разспросахъ о способѣ производства чуней и гдѣ покупались орудія, Марѳа Ивановна сказала мнѣ, что колодки и иглы дѣлаетъ мужъ ея сестры Алены; хотя онъ и живетъ въ Москвѣ "живейнымъ", въ извозчикахъ, но онъ часто наѣзжаетъ домой и мастеръ на всякія дѣла. Можетъ, конечно, сдѣлать и другой мужикъ -- дѣло не хитрое; но она никого другого указать не можетъ. Вслѣдствіе этого, мнѣ и пришлось заѣхать въ Литвиново, хотя собственно всѣ свѣдѣнія, касающіяся этого производства, уже были собраны. Впрочемъ, я должна признаться, что была очень рада случаю повидать и Алену Ивановну, о которой съ такою любовью говорила ея сестра.

Марѳа Ивановна сказала правду. Жила ея сестра въ хорошей, просторной избѣ, выстроенной изъ крупнаго лѣса; печка съ маленькой изразцовой лежанкой. Но, несмотря на весь просторъ, въ избѣ было много народу, такъ что казалось тѣсно. Жили въ ней: Алена Ивановна съ пятью дѣтьми, меньшой былъ грудной, свекровь ея и еще другая семья -- жильцы: мужикъ, который въ данную минуту занимался связываніемъ соломенныхъ настилокъ, его жена и трое дѣтей. Алена Ивановна работала чуни, одна дѣвочка качала люльку, въ которой лежалъ новорожденный ребенокъ, а свекровь, оригинальная старушка, средняго роста, съ сравнительно большой головой и нѣсколько крупными чертами лица, крикливымъ голосомъ и быстрыми, порывистыми движеніями, пряла ленъ.

Все время, пока я говорила съ Аленой Ивановной, она работала очень быстро, но часто взглядывала съ своей работы и смотрѣла какъ-то особенно мягко, хорошо. Хотя она и отвѣчала на каждый вопросъ обстоятельно, не запинаясь, но въ ней не замѣчалось никакого желанія высказаться, говорить о томъ, о чемъ ея не спрашивали, или даже распространяться въ своихъ отвѣтахъ на предлагаемые ей вопросы. Но за то свекровь ея то и дѣло подходила къ столу, за которымъ сидѣла Алена Ивановна, и постоянно пополняла или коментировала ея слова. Какъ только дѣло дошло до того, что мнѣ нужно, чтобы мужъ Алены мнѣ сдѣлалъ колодку, иглу, чтобы она начала на этой колодкѣ работать чуни и прислала бы мнѣ все это въ Москву съ мужемъ, тутъ уже старуха не вытерпѣла и прямо обратилась ко мнѣ съ цѣлымъ потокомъ словъ:

-- Все, все будетъ справлено, какъ ты сказываешь, и самъ онъ, сынъ мой, набольшій-то, привезетъ тебѣ все по адресу. Онъ вѣдь такой гораздый, что страсть, на всякія дѣла мастеръ. Ну и Аленка ему подъ пару. Такая баба, такая баба, что другой такой не сыщешь. Да развѣ я бы съ ней осталась, кабы она мнѣ не мила была! Да какъ еще мила-то! Вотъ ты послушай, что я тебѣ разскажу, ты и узнаешь, какъ она мнѣ мила-то! Осталась это я послѣ мужа, три мальчика у меня: старшему, Аленкиному мужу, всего 12 лѣтъ. А я все сама въ исправности и содержала: и землю работала, и въ полѣ, и въ дому, и скотинку, и все, все соблюла лучше всякаго мужика. Богъ силой не обидѣлъ да хворости не посылалъ, у меня все въ исправности и было. Выросъ старшой, Андрей, задумалъ жениться на Аленкѣ. Я не перечила. Хоть она и сирота была, да я вѣдь и сама сиротой осталась, такъ знала, что иная сирота лучше всякой другой будетъ. Ну, и наградилъ меня Господь за мое смиреніе. Какъ женился Андрей, я точно ожила. Дѣло-то у Аленки такъ и кипитъ, а сама она, точно заливается соловей. По четыре пары чуни выгоняла въ день-то. Ласковая, все-то у ней спорится, и дѣло не видишь какъ дѣлаетъ. Точно не ходитъ, а плыветъ. Не слышно, а все справитъ. Какъ другіе ребята подросли, Андрей сталъ живейничатъ; однако, часто наѣзжаетъ, очень ему ужь Аленка люба. Дѣти у нихъ пошли -- вотъ цѣлыхъ пятерыхъ народила, да все какъ-то у нихъ складно, и ребята-то огневые, а озорства нѣтъ въ нихъ. И съ ребятами Аленка все работаетъ; теперь, правда, поменьше выгоняетъ, да и этому дивишься. Ты посмотри, посмотри (и старуха взяла руку невѣстки и показала мнѣ третій палецъ правой руки, гдѣ торчала огромная мозоль), вонъ что у ней отъ работы-то сдѣлалось,-- и не пропадаетъ, всѣхъ насъ кормитъ. А къ погодѣ-то у ней въ плечахъ кости-то ломятъ, ломятъ, потому что какъ покромку станетъ продѣвать, такъ она очень ужь усердно руками разводитъ. А все не оставляетъ, да теперь и оставить-то нельзя. Ты вотъ что разсуди, касатка моя, продолжала она вдругъ измѣнившимся, немного плаксивымъ голосомъ:-- дѣла-то у насъ пошли какія! Андрей-то вотъ женатъ пятнадцать лѣтъ, и другіе поженились тоже давно уже. Одинъ въ солдатахъ былъ, вернулся; жена-то взята изъ Сергіевскаго посада -- тамъ у отца ея домъ есть; другой тоже взялъ жену изъ другого села, ну и жили мы всѣ вмѣстѣ. Только у одного-то сына вовсе дѣтей нѣтъ -- не рожаетъ жена, а у другого-то -- всего двое. Ну и стали они обижаться на Андрея. Говорятъ, мы его дѣтей кормимъ, на его дѣтей работаемъ, давай дѣлиться. А какое, они его дѣтей кормятъ! Андрей-то сколь домой привозитъ! Вѣдь онъ не пьющій. Такъ нѣтъ, говорятъ, больно часто домой наѣзжаетъ, Аленка приворожила. А Аленка сама не хуже мужика работаетъ. Въ зиму пудовъ пять покромокъ изведетъ, а постомъ ткать начнетъ. Ленъ, правда, она прясть отдавала -- лѣтось три рубля отдала за то, что спряли: поровнѣе нитки по 18 коп. съ фунта, а потопѣ 20 коп. съ фунта; а холсты все сама ткетъ. Соткала лѣтось 2 хелста бѣлыхъ въ 26 аршинъ, да одинъ синій на портки, да одинъ съ бумагой красной, мужу да ребятамъ на рубашки, да въ поле ходила, да сѣно убирала, да все дѣлала, а они на нее зарятся. Унимала, унимала я ихъ, не уймешь. Не дамъ вамъ моего благословленія на дѣлежъ, говорю. "Ну, матушка, коли не благословишь, я все равно сгублю себя, говоритъ меньшой: -- нить стану". Потолковали, потолковали, да вотъ въ ноябрѣ и раздѣлились. Позвали это стариковъ мы. Кому, говорятъ, избу? Я говорю: моя изба; я послѣ мужа строилась, старая была изба, все сама справила. Ребята и стали шумѣть. Не къ чему, говорятъ, матушка, избу тебѣ опредѣлять; все равно, умрешь, съ собой не возьмешь. Тамъ опять дѣлиться придется. Нѣтъ, говорю, не придется дѣлить ее, я ее кому захочу, тому и оставлю, зачѣмъ ее дѣлить? Вы оставались малые ребята, я до вашего возраста ее справила, моя изба. Ну, и порѣшили старики, что изба -- моя; а вышку-то, говорятъ, дѣлить, вышку-то года четыре почитай строили только. Я въ горѣ; говорю: коли снесутъ, когда еще придется огородить то мѣсто! и такъ вѣдь дѣлежъ -- чисто раззоренье. Ну, не послушались, присудили вышку среднему. Ну, и раздѣлили все по совѣсти, и скотину, и все добро какъ есть. А я говорю: мила ты мнѣ, Аленка, буду жить съ тобой въ моей избѣ, пусть она тебѣ и Андрею по смерти достанется; такъ и старикамъ сказала. А Андрея само собой отдѣлили, все извощичье заведеніе оставили за нимъ. Одно, вышку было жаль ломать. Но, видно, и тутъ Богъ меня, старуху, пожалѣлъ. Нашелся человѣкъ такой: муку изъ картофеля гонитъ. Говоритъ мнѣ: не горюй, бабушка, устроимся! да и купилъ вышку у средняго-то за 37 руб. Ему деньги отдалъ, а мнѣ говоритъ: я стану класть въ вышку-то муку, а ты выплачивай. Вотъ, видишь ли, теперь мы вотъ и маемся. Прясть стала, чтобы, значитъ, на сторону не отдавать. Говорю Аленкѣ: себѣ бы надо, на погребеніе, да теперь вамъ нужно -- ну, и буду прясть на тебя, а ты меня, старуху, смотри, не оставь, похорони какъ слѣдуетъ, по-христіански. Жильцовъ пустили, 2 рубля въ мѣсяцъ платятъ. Аленка съ груднымъ ребенкомъ, а покою себѣ не знаетъ. Надо непремѣнно, чтобы вышку скорѣе выручить.

Все время, пока старуха говорила, Алена Ивановна прилежно работала и только иногда какъ-то любовно, нѣжно взглядывала на свекровь; двѣ дѣвочки сидѣли около нея и выбирали покромку, раскладывали пестрыя полоски въ томъ порядкѣ, какъ это было нужно для матери, вдѣвали нитку въ запасную иголку, однимъ словомъ, старались быть полезными, на сколько могли. Повела меня старуха въ свою вышку, которая причинила ей столько безпокойства и горя, все показала, и когда я ей, между прочимъ, сказала: а хорошо, бабушка, что при себѣ раздѣлила: послѣ, пожалуй, хуже было бы, перессорились бы всѣ, она какъ-то радостно обратилась къ невѣсткѣ: "Слышь, слышь, Аленка, вотъ она тоже говоритъ, что лучше. Вотъ видишь ли, больно не хотѣлось ихъ дѣлить-то! Говорю: помру, раздѣлитесь; дайте мнѣ, пока жива, съ вами вмѣстѣ пожить; вѣдь, вы мнѣ всѣ родные -- чай, не чужая вамъ! Такъ нѣтъ, не захотѣли меня успокоить. Вотъ вѣдь чѣмъ пригрозилъ: сопьюсь, говоритъ! Такое меня спервоначала горе взяло -- не знала что и дѣлать. Можетъ, и въ самомъ дѣлѣ лучше вышло. И ты, разумная голова, говоришь, что лучше. Объ одномъ только прошу у Бога, чтобы мнѣ ихъ бѣды не видать. Гостила я ихъ всѣхъ вмѣстѣ, а теперь пришлось и подѣлить. Больно ужь мнѣ, старухѣ, тяжко и горько стало отъ ихъ розни.

Говорила старуха безостановочно, торопливо; видно было, что все это говорилось уже много, много разъ, но все еще не давало ей покоя. Все еще она не могла убѣдиться, дѣйствительно ли лучше она сдѣлала, что согласилась на раздѣлъ, все еще горько было, что пришлось жить врозь. Хотѣлось ей слышать опять и опять подтвержденіе, что "такъ лучше", чтобы потомъ не пришлось упрекнуть себя, если случится "не ладно". А что начиналось уже нѣчто неладное, то мнѣ пришлось потомъ слышать отъ своего возницы, который, когда мы съ нимъ отправились въ путь въ другія деревни, дорогой и разсказалъ мнѣ, что меньшой сынъ, который былъ въ солдатахъ, получивши свок" долю, сталъ продавать скотину и началъ гулять.

II.

-- Что это, Елисей, обратилась я къ своему возницѣ:-- какъ у васъ бабы чудно толкуютъ! Граматѣ учиться -- значитъ въ монашки идти. Развѣ у васъ изъ деревень часто въ монастырь идутъ?

-- За послѣднее время ужь очень часто повадились въ монастырь уходить, барышня моя, отвѣтилъ Елисей.

Но прежде нежели передать то, что пришлось услышать отъ него по поводу этого явленія, я позволю себѣ познакомить читателя немного ближе съ самой личностью разсказчика, насколько она выяснилась для меня изъ его разговоровъ. Елисей служилъ уже нѣсколько лѣтъ въ кучерахъ и началъ немного цивилизоваться. Онъ не говорилъ больше "ты" человѣку, одѣтому по "господскому", называлъ его барышней, сударыней или бариномъ, и вообще говорилъ какъ-то сдержанно. Поразговорится -- и всплыветъ наружу простая, добродушная его натура. Присмотрѣвшись къ человѣку, онъ пачпетъ съ нимъ толковать по душѣ, выскажется весь безъ запинки, безъ задней мысли, въ увѣренности, что его горе и радости вызовутъ участіе въ собесѣдникѣ, а если что нужно поразсудить, то вдвоемъ поразсудишь лучше.

Такъ было и въ настоящемъ случаѣ. Сначала, онъ хотя и отвѣчалъ на мои вопросы, но какъ-то сдерживался; по чѣмъ дальше мы съ нимъ оставались въ дорогѣ, тѣмъ онъ становился довѣрчивѣе, многое разсказалъ и про себя, и про семью свою и потомъ уже, какъ скоро предложишь вопросъ, тотчасъ же начиналъ распространяться безъ стѣсненія, довольный, что деревенскіе обычаи и порядки заинтересовали человѣка, которому онъ, однако, какъ-то настоящаго мѣста не находилъ: по наружнымъ примѣтамъ, по одеждѣ, какъ будто изъ господъ, а по рѣчи и по тому, какъ толкуетъ о деревнѣ, изъ простыхъ -- ну, и не разберешь. Эти соображенія онъ мнѣ высказалъ уже въ самомъ концѣ, когда мы съ нимъ проѣздили съ 8 часовъ утра до 9 часовъ вечера и стали подъѣзжать къ станціи желѣзной дороги.

А любилъ Елисей деревню свою, такъ любилъ, что, несмотря на то, что уже лѣтъ 10 -- 12 жилъ на фабрикѣ, стремился къ ней и всѣ свои помыслы, всѣ свои дѣйствія направилъ на то, чтобы вернуться въ свою родную деревню. Жилъ онъ со своей семьей, женой и двумя мальчиками въ родномъ селѣ Васильевѣ и числился хорошимъ, исправнымъ мужикомъ. Большого достатку не было, иной разъ приходилось и трудно, а все-жь жили своимъ домомъ. Была и кое-какая скотинка, и добра всякаго было хоть и немного, а все же было. Тутъ случился пожаръ, и случился ночью. Вѣтеръ былъ и сгорѣло много дворовъ, въ томъ числѣ и дворъ Елисея. Застрахованъ онъ былъ за малость, строиться было не на что, и порѣшилъ Елисей отправиться по близости на фабрику; взялъ жену съ собой и мальчиковъ. Работалъ онъ сначала на фабрикѣ, потомъ его запримѣтили -- трезвый онъ былъ, исполнительный -- и взяли его на дворъ, приставили къ лошадямъ, въ кучера. Господа были хорошіе, простые, человѣка не обижаютъ. Какъ стали мальчики подростать, тоже на фабрику пошли, въ школу ходили. Старшій не совсѣмъ доучился, почему-то не особенно способнымъ оказался, но работникъ онъ хорошій, теперь 20 руб. въ мѣсяцъ заработываетъ, хотя онъ и не рослый, не сильный. Покою себѣ не даетъ, хорошимъ работникомъ числится на фабрикѣ. Меньшой учился очень хорошо, свидѣтельство получилъ. Память у него отмѣнная. Не только все помнитъ, что читалъ, можетъ даже сказать страницу, на которой что написано. И ужь любитъ книжки читать, и сказать нельзя какъ: такъ все бы читалъ и читалъ. А счетъ знаетъ, такъ удивленье! Въ умѣ прикинетъ и все сейчасъ и скажетъ. Одна бѣда -- глаза слабы; и не то, чтобы болѣли, а такое что-то непонятное съ ними. Временемъ ничего, а тамъ застелетъ, точно туманомъ. Поэтому и на фабрику не можетъ идти, а служитъ въ конторѣ; пошлютъ его выдавать изъ кладовой или что-нибудь отвѣсить. А онъ всѣ мѣста помнитъ, гдѣ что лежитъ. Но, по слабости глазъ, получаетъ только 6 рублей въ мѣсяцъ. И хорошо это все на фабрикѣ, а дома лучше. Тоскуетъ Елисей по деревнѣ. Народу на фабрикѣ много, а все будто чужіе, все будто всякій самъ по себѣ; вѣдь есть и такіе, которые совсѣмъ покинули село, такъ и порѣшили -- будемъ фабричные, будемъ здѣсь жить и работать и умремъ здѣсь, значитъ они точно ужь тутъ свои, а все выходитъ не то, все какъ будто на время здѣсь. Вѣдь неравенъ часъ и откажутъ, или силъ не хватитъ работать, уйти должонъ. Ну, и порѣшилъ Елисей непремѣнно опять переселиться въ деревню. Стали они всей семьей деньги копить и, наконецъ, понемногу и справили. Выстроили избу въ Васильевѣ, и навѣсъ сдѣлали, и понемногу хотятъ обзаводиться. Правда, въ избѣ еще не все готово, многаго нѣтъ, да и по хозяйству многое нужно, а все-жь думаетъ Елисей черезъ годъ осилить и перебраться. Потому и работаютъ они такъ усердно, всей семьей, и всѣ помыслы его направлены на деревню.

-- Какъ же ты въ селѣ жить-то будешь, Елисей? сказала я ему.-- Вѣдь сыновья твои пахать не умѣютъ, къ деревенской работѣ не пріучены. Самъ говоришь, что старшій-то сынъ не сильный да и привыкъ къ другому житью. Вѣдь вотъ на фабрикѣ у васъ и корпуса рабочіе какіе, и газовое освѣщеніе, и всякія приспособленія. Ну, переѣдете вы въ деревню, въ избѣ уже не то; въ особенности если безъ достатку. Ты вотъ, положимъ, ничего: привыкъ къ деревнѣ, тебя тянетъ и къ землѣ, и къ обществу своему сельскому, привыкъ ты жить въ міру, а вѣдь сыновьямъ твоимъ это все вчужѣ, имъ уже не понравится житье деревенское".

-- Эхъ, барышня, вотъ оно и горе-то наше. Меня эти самые корпуса, даромъ что хоромы, а давятъ. У насъ вѣдь рабочему, примѣрно, полтора рубля за квадратную сажень въ мѣсяцъ -- это вмѣсто горницы-то -- и все оно такъ. Все это такъ прикинуто, такъ устроено, что человѣкъ, какъ ни вертись,.а ему все въ мѣру, все въ счетъ. И, кажись, чѣмъ бы нехорошо человѣку, простору во всемъ больше, а оно выходитъ больше тѣсноты, чѣмъ въ самой малой избѣ. Мнѣ иной разъ тошно, постыло, а самъ не знаю почему -- все, кажется, хорошо. И господа хорошіе, простые, со всякой нуждой можно къ нимъ, а не войдешь. Я вѣдь изъ казармъ-то уѣхалъ, въ село пошелъ жить, не могу себя пріучить къ ихъ простору-то. А на сыновей посмотришь, они точно будто и привыкли. Часто думается мнѣ, какъ это будутъ они въ деревнѣ жить! Не настоящій у меня работникъ старшій-то, а другой и того менѣе годится. Иной разъ горе возьметъ. Думаю, зачѣмъ это я строюсь! Кто жить-то будетъ опосля меня? Вѣдь я уже не мало прожилъ, не знаю сколько и пожить-то Господь приведетъ. Жена болѣе не родитъ. Такъ меня сомнѣнье и возьметъ. А не могу остаться на фабрикѣ, такъ меня и тянетъ въ село. Тамъ у насъ все-таки вольнѣе, нѣтъ того, чтобы все по часамъ дѣлали. Я вотъ былъ работникъ исправный, а въ первое время со мной что случалось? Звонокъ, смѣна, а меня такъ и подмываетъ: давай, не пойду. Вотъ и стану сидѣть тутъ, а придетъ чередъ мой -- уйду. Такъ внутри и подмываетъ. Ну, пересилишь себя, сдѣлаешь все одно, что другіе. А трудно было себя пересилить. Поэтому и радъ былъ, какъ къ лошадямъ приставили, тутъ все вольнѣе, не по звонку. Ну, да тамъ что Богъ дастъ! можетъ, какъ и уладимъ.

-- А ты вотъ что, Елисей, сказала я ему:-- о сынѣ-то своемъ младшемъ похлопочи, въ Москву свези. Тамъ доктора особые есть, которые глаза лечатъ, можетъ и скажутъ, какъ помочь. Да если онъ у тебя такой охотникъ до книжекъ, ты бы похлопоталъ за него, въ ученье отдалъ бы! Есть вѣдь разныя училища въ Москвѣ, вездѣ есть и стипендіи, т. е. разные богачи на томъ положили, чтобы платить за бѣдныхъ, за ученье ихъ. Вотъ и у вашего барина-то, чья фабрика-то, есть стипендіи. Вѣдь ты говоришь, господа добрые, со всякой нуждой къ нимъ можно.

Елисей усмѣхнулся.

-- Добрые они, добрые, да все-таки господа. Вѣдь вотъ сами говорите, барышня, хлопотать надо. Ну, какой бы хорошій баринъ ни былъ, а зачѣмъ онъ за насъ хлопотать станетъ! Еслибы кто изъ знакомыхъ ихнихъ попросилъ, и то вѣдь рѣдко толкъ выходитъ. У нихъ свои заботы, дѣла; вѣдь они тоже много безпокоятся, гдѣ имъ о насъ помнить. Вѣдь насъ, мужиковъ, много; станутъ къ нимъ ходить, у нихъ и времени не хватитъ. Нѣтъ, барышня, господа господами и останутся. До нашихъзаботъ имъ не дойти, нашей крайности не понять, нашей нужды не помнить. Вотъ я вамъ къ примѣру скажу о господахъ. Былъ я какъ-то у Марьи Ивановны въ Гжели, разговорились мы съ ней, и сказывала она мнѣ про однихъ господъ, что тутъ не далеко на дачѣ по лѣтамъ живутъ. Тоже господа хорошіе, добрые, простые, особенно барыня да барышни. Повадились они часто въ Гжель ѣздить съ дачи-то, то за посудой, то въ рощу за ягодами, за грибами. Затѣятъ тамъ чай пить, бывало, и заѣзжаютъ къ Марьѣ Ивановнѣ. Ей какую-то работу заказали и страсть ее какъ полюбили. Бывало, къ ней онѣ пріѣдутъ, всѣхъ поднимутъ, велятъ самоваръ ставить; иной и говоритъ барыня: "Марья Ивановна, дай кучеру четвертакъ, пусть его въ трактирѣ чаю напьется, я вотъ размѣняю и отдамъ". Та и даетъ. Иной разъ своихъ денегъ нѣтъ, въ село побѣжитъ, займетъ, а дастъ. А барыня отдать и забудетъ. Да такъ оно, почитай, раза четыре и случилось. Вѣдь всякій знаетъ, что барыня добрая, что она не стала бы обижать, что ей четвертакъ меньше, чѣмъ намъ копейка; никто не скажетъ, что она хотѣла ее притѣснить. А вотъ, пойди-жь, и не гадала, а обидѣла Марью Ивановну! Та вѣдь совѣстливая, тихая, ни за что не скажетъ. А вѣдь ей въ цѣлый день четвертака не выработать, пришлось ей, значитъ, сколько изъ-за этихъ четвертаковъ работать! И время у ней отняла, вѣдь сидитъ у ней сколько часовъ, а та все передъ ней служи. Пяльцы ей обѣщались сдѣлать -- не сдѣлали, забыли, и все это отчего? Барыня забыла, не раздумала, что обиду сдѣлала. А все потому, что она барыня, и хоть и бываетъ въ избѣ, а все ничего нашего не смыслитъ, нашего житья-бытья не понимаетъ, и тутъ же все забудетъ. Гдѣ господамъ-то о насъ помнить!

Теперь вернемся къ вопросу о томъ, въ какой связи въ данномъ случаѣ стоитъ граматность съ тѣмъ явленіемъ, что дѣвушки отправляются часто въ монастырь.

"Чѣмъ ближе къ Гжели, разсказывалъ Елисей:-- тѣмъ больше водится дѣвушку учить граматѣ. Въ Гжели прежде даже была особая школа, гдѣ обучали однѣхъ дѣвушекъ. Выучится дѣвушка, ее начнутъ приглашать по покойникамъ читать.. Походитъ она, походитъ да и задумаетъ въ монастырь пойти. Деревни у насъ по окрестности все больше не хозяйственныя, земли мало да и плохая, у кого она есть, и то мало ей занимаются. Все по фабрикамъ да по разнымъ заведеніямъ народъ и расходится. Бабѣ да дѣвушкѣ дѣла настоящаго дома нѣтъ. Конечно, прядутъ, ткутъ онѣ, но вѣдь теперь пошли все ситцы да шерстяныя матеріи, на себя холста требуется мало. По расписнымъ да другимъ заведеніямъ ходить не всякая дѣвушка захочетъ. Замужъ выходить тоже стало труднѣе, стали все требовать приданаго. Платья чтобы были шерстяныя и шелковыя, а то и деньгами рублей до 300 берутъ. Вонъ въ Идулинѣ жилъ крестьянинъ, самъ пошелъ на фабрику, сдѣлали его потомъ прикащикомъ, а онъ жену и дочерей оставилъ въ деревнѣ, потому что на фабрикѣ, говоритъ, требуется дѣвушкѣ много нарядовъ, а у него дѣвушекъ-то четыре! Вотъ подросли дочки-то, старшая стала на возрастѣ, пора отдавать ее, и сталъ къ ней свататься человѣкъ -- такъ говоритъ, менѣе 300 рублей не возьму. Подумали-подумали и отдали, а молодой въ первый же годъ всѣ триста рублей и извелъ, ничего не осталось. Ну, что же дѣвушкѣ дѣлать-то! Промысловъ настоящихъ бабьихъ нѣтъ у насъ, ну и работаетъ она что попало. Вотъ и стали въ монастыри ходить. Тамъ вѣдь, если и безъ вклада, то все-таки возьмутъ, только что трудно дѣвкѣ тогда. Тамъ всѣмъ дѣло найдутъ. У кого голосъ хорошъ, на клиросѣ пѣть заставятъ, учить станутъ ноты писать; у кого голосу нѣтъ, на скотный дворъ пошлютъ, къ скотинкѣ приставятъ, или въ саду, или въ огородѣ заставятъ работать, или всю черную работу справлять. Сами монашки рукодѣліемъ занимаются, а наши дѣвки вѣдь не постриженныя ходятъ, ихъ работамъ не учатъ, а учатъ только дочерей богачей, которые или деньгами, или посудой, или другимъ добромъ платятъ. Нашимъ бѣднымъ дѣвкамъ куда какъ трудно приходится, а все туда тянутся. Хотя работать и много приходится, а все точно при мѣстѣ. И одѣта, и обута, и накормлена. Вотъ и у меня свояченица уходила, жила тамъ, пока кровь горломъ не пошла, ее домой и привезли. На счетъ этого у нихъ плохо -- больного человѣкъ безъ денегъ держать не станутъ. На міру, вонъ, добрый хозяинъ больной собаки со двора не гонитъ, а у нихъ на это не смотрятъ, сейчасъ на родину представятъ. Развѣ ужь кто особо заслужилъ, тому дадутъ у себя умирать. Вонъ въ Гжеляхъ да въ другихъ селахъ, куда поѣдемъ, многихъ увидите, что изъ монастыря вернулись".

Пріѣхали мы въ Гжель. Нужно было и лошадь покормить, и кучеру отдыху дать, и дѣломъ заняться. Остановилась я у Марьи Ивановны, по прозвищу лекарихи.

Марьѣ Ивановнѣ лѣтъ за тридцать; живетъ она со старушкой матерью и сестрой, дѣвушкой лѣтъ 17-ти, въ небольшой избѣ, чрезвычайно чисто убранной, перегороженной на двѣ комнаты; въ одной изъ этихъ комнатокъ печка съ лежанкой, обложенной изразцами, на которой спитъ ея мать. Отецъ былъ фельдшеромъ, жилъ всю жизнь въ Гжели; всѣ крестьяне его очень любили, вѣрили въ его искуство, такъ что когда онъ умеръ, не дослуживши нѣсколькихъ мѣсяцевъ до пенсіи, они стали всячески помогать его семьѣ. Приходили они къ его старшей дочери, Марьѣ Ивановнѣ, которая и при жизни отца была его помощницей, и требовали отъ нея медицинской помощи, то банки поставь, то нарывъ прорѣжь, то примочки дай для глазъ, до травки дай попить. Пока лекарства еще водились, Марья Ивановна лечила, отпускала и пластырь, и травки, и капель, а какъ вышли, она стала отказывать. Но отказы ея сначала мало помогали. "За десять, пятнадцать верстъ приходятъ да пристанутъ, разсказывала Марья Ивановна:-- дай да дай что-нибудь, хоть примочки для глазъ. Толкуешь имъ: чудные вы какіе, какой я лекарь, все вышло, что было. Такъ нѣтъ, пристанутъ. Ну, и нальешь имъ чистой водицы въ пузырекъ, думаешь: хоть не поможетъ, да вреда никакого не будетъ. Ну, по немногу и отстали. Но банки ставить все еще зовутъ -- онѣ у меня цѣлы и секція (ланцеты) тоже осталась", закончила Марья Ивановна.

Училась Марья Ивановна въ школѣ для дѣвочекъ, которая прежде существовала въ Гжели, а Пелагея, ея сестра, училась уже въ общественной (земской) школѣ. Пока отецъ живъ былъ, жили онѣ хотя и небогато, но безбѣдно. Кромѣ жалованья, отецъ получалъ еще отъ жителей ".благодарность": всего нанесутъ ему. Разъ начальство предложило отцу за усердную службу чинъ или денежную награду. Онъ выбралъ послѣднее и получилъ 70 руб. Но когда отецъ умеръ, трудно имъ пришлось жить. Мать, старушка, слаба стала. Хотя всѣ и звали ее принимать дѣтей, но ей часто приходилось отказываться, такъ какъ не подъ силу ей было. Марья Ивановна работала, строчила полотенца, но заказовъ мало, и къ тому же очень "тѣснятъ" при работѣ. Въ Гжели всѣ занимаются строчкой, такъ заведено изстари, украшаютъ подолъ рубашки -- "подставку" -- прозрачной, узорчатой каймой, полотенца, простыни. Вотъ и пришлось такъ, что троюродный братъ отца Марьи Ивановны уѣхалъ въ Москву жить, получилъ тамъ мѣсто при петровскомъ дворцѣ. Пришли гости къ его женѣ и увидали тамъ полотенце, выстроченное Марьей Ивановной, и попросили, чтобы имъ также выстрочили полотенце. Вотъ съ тѣхъ поръ и посылали Марьѣ Ивановнѣ работу изъ Москвы, и она, исполнивши заказъ, везетъ ее въ Москву. Но немного на такой работѣ выручишь! Долго за ней сидѣть -- глаза болятъ; мало бываетъ заказовъ, а если и сошьешь, начнутъ торговаться. "Дорого, скажутъ, уступи, вѣдь строчка-то такъ, ни къ чему, прихоть одна, а ты за нее три рубля просишь; холстъ вѣдь мой". Пристанутъ, пристанутъ, что же станешь дѣлать? холстъ ихъ, ну, и отдашь за то, что дадутъ. Онѣ говорятъ: строчка -- прихоть, а забываютъ, что за этой прихотью-то пришлось сидѣть безъ малаго 3 недѣли, не разгибая спины.

-- Да не однѣ простыя, а случается и господа тѣснятъ, продолжала Марья Ивановна.-- Вотъ прошлымъ лѣтомъ пріѣзжала ко мнѣ часто одна барыня съ дачи. Она и заказала мнѣ простыню купальную выстрочить, чтобы была строчка по обѣ стороны. Простыня длиною три аршина съ четвертью. Одинъ-то край въ 90 рядовъ, съ пословицей, другой въ 70 рядовъ. Да полотенце къ нему, да все атласной бумагой пробрано. И порядились мы съ ней за 30 рублей. Работала я за ними четыре мѣсяца съ половиной, покою себѣ не знала, праздниковъ не соблюдала, просто изъ силъ выбилась. А принесла работу, она и говоритъ: въ Рѣчицахъ дешевле берутъ, будетъ съ тебя 27 рублей. Да за этими 27 рублями заставила меня раза три 10 верстъ проходить! Конечно, обидно, жаль трехъ рублей, но не такъ ихъ жаль, какъ горько то, что тѣснятъ. Не повѣрите, точно внутри что и подымется. Думается: и теперь ѣшь одну картошку, а, кажется, согласилась бы одинъ хлѣбъ ѣсть, лишь бы этой обиды не видать. Какъ станутъ корить, что дорого, слушаешь, слушаешь, а въ ушахъ-то поднимется звонъ, въ вискахъ стучитъ, внутри такъ и мутитъ. Бросила бы имъ въ ноги работу: на-те, берите вотъ, не надо вашихъ денегъ, и убѣжала бы отъ нихъ; а вспомнишь матушку, крѣпиться начнешь. Вѣрите ли, сколько разъ меня отъ того тоска брала. Съ четырнадцати лѣтъ вотъ я не взлюбила ни нарядовъ, ни посидѣлокъ, сама все въ сторонѣ отъ всѣхъ. Все пуще меня тянуло изъ села. При батюшкѣ просилась: отпусти меня, родимый, въ монастырь пожить, посмотрю я, какъ тамъ люди живутъ, поучусь чему нибудь -- не пустилъ. Умеръ онъ; тутъ меня еще пуще тоска взяла. Бросилась матушкѣ въ ноги: отпусти, родимая!-- не пускаетъ. Говоритъ, на кого ты меня бросать хочешь, съ Полюшкой-то! Вѣдь она дѣвчонка, а мнѣ не выработать на насъ. Скрѣпила я себя, осталась. Работаю съ утра до ночи; сидишь за пяльцами, говорить то нельзя, потому что все счетъ идетъ, а у самой думы такъ и идутъ въ головѣ, такъ и тянетъ меня куда-то. Посмотрѣла бы я на другихъ людей, послушала бы ихъ рѣчей, поучилась бы чему, хоть какой другой работѣ, да работала бы не на людей, а на казну. Тамъ бы не было стѣсненія, за что порядили, то бы и отдали, не корили бы. Стали это воевать мы съ турками, стали доходить до насъ слухи, какъ наши солдаты мучатся, какъ ихъ убиваютъ, калѣчатъ, ранятъ, какъ нуждаются въ сидѣлкахъ. Думала, думала я, то въ жаръ меня броситъ, то холодомъ обдастъ, иголка изъ рукъ валится, работать не могу, въ глазахъ туманъ. Долго совсѣмъ шальная ходила; наконецъ, не вытерпѣла. Взошла, да матушкѣ въ ноги: Матушка, родимая, не погуби ты меня, отпусти ты меня въ сидѣлки милосердыя! Не могу здѣсь сидѣть. Ночью все чудится: то зовутъ меня, то слышу стонутъ, то вижу, льется алая кровь широкой рѣкой; пусти меня, родная, къ нимъ на войну!..

Замолчала Марья Ивановна.

Посмотрѣла я на нее, она стояла вся блѣдная, прислонившись къ печкѣ, глаза точно потухли.

-- Ну, что же, Марья Ивановна, спросила я ее немного спустя:-- не пошли на войну?

-- Не пустили, отвѣтила она упавшимъ голосомъ.-- Матушка очень огорчилась, измучилась слезами, я и скрѣпила себя. Осталась. Но съ тѣхъ поръ долго ходила точно не своя. Думала даже, что и тоска совсѣмъ пропала, такъ стало, точно все ни почемъ, точно деревянная. Кажется, провались весь свѣтъ, и не шелохнулась бы. Но потомъ опять стала и обиду чувствовать, и тосковать стала, и порѣшила: пока матушка жива -- стану я на нее работать, а умретъ -- уйду, куда? сама не знаю. Вотъ, одно думаю, какъ бы Полюшку куда-нибудь поучиться пристроить. Она хоть и не такая горячая сердцемъ, какъ я, а все же и ее тоска возьметъ, это ужь я знаю. Одно у насъ съ ней утѣшеніе -- очень скучно станетъ, возьметъ она и станетъ мнѣ читать въ слухъ Четьи-Минеи -- ну, и станетъ намъ точно полегче.

Во все время, пока разсказывала Марья Ивановна, Полюшка сидѣла на низенькой скамеечкѣ; пяльцы, за которыми она работала, лежали однимъ краемъ на лавкѣ. По мѣрѣ того, какъ разсказъ Марьи Ивановны сталъ касаться внутренняго ея состоянія, движенія Полюшки становились все порывистѣе, то замедлялись, то ускорялись; густая краска разливалась по ея блѣдному, некрасивому, но симпатичному лицу. Когда голосъ сестры вдругъ оборвался, на ея глаза навернулись слезы и она на минуту перестала работать. Потомъ опять точно очнулась и прилежно стала строчить. Когда, наконецъ, сестра упомянула о томъ, что ее бы пристроить, она обратилась ко мнѣ съ вопросомъ:

-- Вотъ, не знаете ли вы какого-нибудь дѣла? Я вѣдь понятливая, хорошо училась въ школѣ. По печатанному умѣю писать, гладью вышивать самоучкой выучилась и крючкомъ вязать, и глаза у меня не болятъ. Я бы рада, кажется, все дѣлать, да не знаешь къ чему себя приспособить. А на нашей работѣ что выработаешь? Кому она нужна? Всякій для себя строчитъ, а если и есть заказъ, такъ на него много охотниковъ найдется, ну, и начнутъ тѣснить.

Когда я имъ сказала, что въ Москвѣ куплю полотна, что нужно будетъ, чтобы онѣ постарались какъ можно лучше выстрочить и вышить полотенца для выставки, что тогда, можетъ быть, имъ будутъ давать работу, что я охотно возьму на себя посредничество, т. е. буду принимать работу для нихъ и увѣдомлять ихъ, чтобы онѣ за ней пріѣзжали, обѣ сестры очень обрадовались. Марья Ивановна точно просіяла.

-- А теперь, значитъ, на казну будемъ работать, твердила она.-- Господи, Господи, услышалъ ты мою молитву!

Всѣ ея движенія стали живѣе, точно она помолодѣла, и возбужденное ея состояніе проявлялось уже во всемъ, что она ни скажетъ, ни сдѣлаетъ.

Стала она мнѣ показывать маленькія книжечки; обертка состояла изъ цвѣтной бумаги, а на листикахъ книжечки были, послѣ обычныхъ заглавій -- за здравіе, за упокой -- вписаны различныя имена. Заглавныя буквы выведены красными чернилами, а остальныя черными, и все по печатанному. За написаніе такихъ книжечекъ въ селѣ крестьянки платятъ 10, 15 копеекъ. Все это было сдѣлано очень чисто, красиво. Начальныя буквы каждаго имени разукрашены разными завитками. Показала мнѣ Марья Ивановна и свои узоры и, наконецъ, оживилась до того, что сама припоминала, кто въ селѣ получше строчитъ; если изба была близко, то бѣгала туда, приносила сама пяльцы, приводила бабу или дѣвушку, заставляла ихъ съ собой приносить праздничную рубашку, полотенце, однимъ словомъ принимала самое горячее участіе въ моихъ изслѣдованіяхъ, стараясь всячески избавить меня отъ лишнихъ хлопотъ.

Наконецъ, настала пора и самой отправиться по избамъ, болѣе отдаленнымъ, посмотрѣть на работы крестьянокъ и поразспросить ихъ. Стала я собираться, простилась съ Полюшкой, стала прощаться съ Марьей Ивановной, уговорившись съ ней, что она пріѣдетъ ко мнѣ въ Москву получить матеріалъ для работъ, предназначенныхъ для выставки, и вижу, что Марья Ивановна что-то призадумалась, что она колеблется, будто не знаетъ, какъ рѣшить возникшій у ней въ умѣ вопросъ. Наконецъ, она не вытерпѣла и прямо обратилась ко мнѣ не то съ вопросомъ, не то съ заявленіемъ:

-- А я съ вами поѣду, вамъ безъ меня не найти всѣхъ, кого вамъ нужно; я вѣдь сейчасъ одѣнусь.

И въ одинъ мигъ она накинула на себя платочекъ, надѣла нѣчто въ родѣ полушубка, крытаго какой-то бумажной темносѣрой матеріей, вышла со мной за ворота и сѣла въ сани.

У меня не хватило духа напомнить ей, что она потеряетъ время; знала я уже по опыту, что она ничего не согласится взять отъ меня. Не взяла же она ни за то, что самоваръ ставила, ни за сливки, которыя выпросила у сосѣдки; не взяла, потому что у нихъ "не постоялый" и она меня приняла, какъ гостью. Видно было, что для ея впечатлительной натуры, стремящейся куда-то, жаждущей какой-то другой дѣятельности, ищущей другихъ ощущеній, чѣмъ могла дать ей однообразная, тяжелая, трудовая жизнь въ крестьянской средѣ, натуры чуткой до болѣзненности ко всякой несправедливости -- было наслажденіемъ оторваться хоть на короткое время отъ обычныхъ занятій, заняться чѣмъ-то другимъ, новымъ. Что касается лично меня, то лучшей помощницы я не могла бы себѣ найти. Она направляла меня то въ ту, то въ другую избу, тормошила дѣвушекъ и бабъ отвѣтить на тѣ или другіе вопросы, наводила справки о другихъ семьяхъ, разспрашивала о работахъ въ другихъ деревняхъ. Стоило мнѣ предложить вопросъ, касающійся какой-нибудь новой стороны дѣла, еще не затронутый при Марьѣ Ивановнѣ, она очень живо вникала въ то, къ чему это ведетъ, въ свою очередь или дополняла, или развивала его далѣе, и дѣло у насъ подвигалось успѣшно впередъ.

-- Надо еще съѣздить на мызу, сказала мнѣ Марья Ивановна:-- тамъ живутъ двѣ келейницы. Одна изъ нихъ прежде очень хорошо строчила, а теперь бросила, платья шьетъ; а другая дѣтей учитъ. Обѣ онѣ жили нѣсколько лѣтъ въ монастырѣ, а потомъ и вернулись. Вы вотъ давеча спрашивали про тѣхъ, что въ монашки идутъ; вотъ и узнаете, какія онѣ. Вы посмотрите, вамъ это будетъ любопытно.

Поѣхали мы на мызу. Стояла она немного въ сторонѣ отъ села, ѣдешь и издали видишь лишь снѣжную стѣну, высокую, высокую; проѣзжей дороги почти нѣтъ, ведетъ туда тропинка. Наконецъ, подъѣзжаешь, -- и оказывается отверзтіе въ стѣнѣ, потомъ небольшое протоптанное пространство вокругъ крошечной избушки, такъ что на лошади подъѣхать къ избѣ невозможно было. Слѣзли мы и вошли въ горенку къ Авдотьѣ Васильевнѣ Пономаревой и Ѳедосьѣ Кузминичнѣ Жегуновой. Крошечная комнатка внутри казалась еще меньше, тѣснѣе, вслѣдствіе того, что въ ней было много народу, и вся она была занята разной хозяйственной утварью. Большая русская печь занимала почти четвертую часть всей избы; съ боку около печи стоялъ большой сундукъ, на немъ навалены были перины, подушки; на гвоздяхъ, вбитыхъ въ стѣну чуть ли не подъ самый потолокъ, висѣли разныя платья, готовыя и недошитыя. Противъ печки стоялъ столъ съ самоваромъ и чайнымъ приборомъ и за нимъ сидѣла одна изъ хозяекъ съ деревенской бабой, принадлежащей къ "богачамъ" села и пришедшей примѣрить платье. Немного далѣе, противъ второго окна, стоялъ другой столъ, за которымъ сидѣли 6 человѣкъ дѣтей, четыре дѣвочки и два мальчика. Всѣ они списывали съ книги и старательно выводили буквы на аспидной доскѣ. За ними присматривала другая изъ хозяекъ избы.

Обѣ хозяйки, пожилыя дѣвушки, лѣтъ сорока -- сорока пяти, были подругами съ ранняго дѣтства. Одна изъ нихъ, Авдотья Васильевна, мнѣ разсказала, что она была дворянскаго происхожденія. Дѣдушка ея, изъ однодворцевъ, все до послѣдняго пропилъ; мать, оставшаяся круглой сиротой послѣ смерти отца, вышла замужъ за простого крестьянина. Село Гжель принадлежало прежде удѣлу и въ селѣ были двѣ школы: одна для мальчиковъ, другая для дѣвочекъ. Въ школѣ для дѣвочекъ училъ батюшка, отецъ Виталій, чтенію, письму, ариѳметикѣ до дробей, священной исторіи. Матушка учила рисованію. За то, что батюшка обучалъ дѣвочекъ, онъ получалъ отъ сельскаго общества всего пятьдесятъ рублей въ годъ. Но каждый годъ наѣзжали въ школу чиновники отъ удѣла, производили экзаменъ и за каждую дѣвочку, выдержавшую экзаменъ, платили батюшкѣ 2 р. Выдержавшимъ экзаменъ высылалось свидѣтельство, но не на каждую дѣвочку отдѣльно, а на всѣхъ выдержавшихъ вмѣстѣ. Это свидѣтельство вѣшалось въ рамкѣ подъ стекломъ на стѣну въ школѣ.

Все время, пока Авдотья Васильевна училась въ школѣ, одновременно съ ней ходила и Ѳедосья Кузминична. Крѣпко подружились обѣ дѣвочки и такъ уже потомъ и не разставались. Вмѣстѣ онѣ выдержали экзаменъ, и такъ какъ въ это время ходило очень много дѣвочекъ въ школу, то батюшка и предложилъ имъ помогать ему учить, на что онѣ охотно согласились. Батюшка отдавалъ имъ деньги за ихъ ученицъ, выдержавшихъ экзаменъ, и такимъ образомъ онѣ занимались подъ его руководствомъ пять лѣтъ. Но вотъ насталъ годъ, когда освободили крестьянъ. Батюшку перевели въ Москву, школа перешла въ вѣдѣніе земства. Сначала осталось какъ-будто все по старому. Ѳедосья Кузьминична, какъ старшая и болѣе способная къ ученію, осталась учительницей, а Авдотья Васильевна -- ея помощницей. Но не долго пришлось имъ такъ прожить, всего лѣтъ пять. Тамъ вышло новое положеніе, требовалось, чтобы у учительницы было свидѣтельство -- а у нихъ его не было. Къ тому же требовалось, чтобы учительница знала дроби, а этому ихъ не учили. Затѣмъ закрыли школу для дѣвочекъ и стала только одна "общественная^ (земская) школа, куда ходили учиться и дѣвочки, и мальчики вмѣстѣ. Очень огорчились двѣ подруги, когда лишились возможности продолжать прежнюю дѣятельность, которую онѣ полюбили, къ которой онѣ привыкли.

Ушли онѣ въ другую деревню, Фенино, гдѣ жили родители Ѳедосьи Кузминичны и ея сестра, родившаяся объ одной лѣвой рукѣ; несмотря на свое уродство, она въ свое время тоже обучилась граматѣ и заработывала себѣ на одежду тѣмъ, что писала книжки-поминанія, читала по покойникамъ. И вздумали онѣ втроемъ школу открыть въ Фенинѣ. Стали брать къ себѣ дѣтей и брали за ученье по пятидесяти копеекъ въ мѣсяцъ съ каждаго ребенка. Дѣло пошло успѣшно, скоро у нихъ набралось дѣтей человѣкъ десять. Ученіе шло на ладъ; въ первый же годъ выучили двоихъ-троихъ читать по-церковному и гражданскому, немного писать, стали ариѳметикѣ учить; очень маленькихъ дѣтей не принимали. Къ нимъ охотно посылали дѣтей, такъ какъ онѣ занимались съ ними хорошо и постоянно держали дѣтей на глазахъ, баловаться имъ не давали. Но все-таки втроемъ нечего было дѣлать за однимъ дѣломъ. И порѣшили двѣ подруги оставить школу на попеченіе сестры Ѳедосьи Кузминичны и отправиться на житье въ монастырь. Отправились онѣ сначала во Всесвятскій монастырь. Ѳедосью Кузминичну пристроили въ пѣвчія, а Авдотью Васильевну, какъ очень способную къ работѣ, къ монашкѣ, которая завѣдывала рабочей. Въ свободное отъ своихъ занятій время, Ѳедосья Кузьминична ходила въ рабочую, выучилась тамъ книги переплетать и вообще каждую свободную минуту проводила съ подругой. Но трудную жизнь имъ приходилось вести въ монастырѣ. Работы требовалось много, требовалось также, чтобы всѣ службы отстоять; ни выспаться, ни отдохнуть, какъ слѣдуетъ, не дадутъ, а тутъ еще и пища очень тощая, все постная, мяса имъ вовсе не давалось. У Ѳедосьи Кузьминичны стала грудь болѣть, лѣвый бокъ, кровь горломъ пошла, а Авдотья Васильевна дошла до того, что куска съѣсть не можетъ -- желудокъ не переноситъ. И порѣшили онѣ бросить монастырь и отправиться на родину.

Вотъ и отправились онѣ въ Гжель. Такъ какъ онѣ жили внѣ семьи, то и семья на нихъ смотрѣла, какъ "на отрѣзанный ломоть", все равно что замужъ вышли. Значитъ, нѣтъ на ихъ долю ни хлѣба, ни скотины, ни угла. Трудно было! Стали работать. Авдотья Васильевна брала строчку, только тоже не мало горя съ ней видѣла. Въ Гжели и окрестныхъ деревняхъ изстари водилось, чтобы дѣвушки и женщины украшали подолъ рубашки, полотенца, простыни узорчатой, прозрачной коймой, строчкой. Не помнятъ онѣ, когда это стало водиться, кто ихъ научилъ этому, откуда брались узоры. Чѣмъ зажиточнѣе семья, тѣмъ лучше дѣвушка выстрочитъ полотенца, которыми приходится дарить на свадьбѣ, тѣмъ шире пуститъ койму у подставки. И пустилъ этотъ обычай глубокіе корни. Стали выдѣляться изъ среды крестьянъ "богачи", т. е. такіе крестьяне, которые имѣютъ свои большія заведенія, на которыхъ работаютъ фаянсовую посуду; по мѣрѣ того, какъ рабочихъ нанимается больше, больше требуется за ними присмотрѣть; и горницы стали побольше, и уборки съ ними побольше, да и пристально работать дѣвушкамъ-богачкамъ не стало охоты. Вотъ и попроситъ дочка богача какую-нибудь бѣдную родственницу выстрочить полотенце; та и сдѣлаетъ. Ну, и подаритъ ей либо чаю четверку, либо ситцу, либо деньгами. Но родственница-то -- бѣдная, ей время дорого, она наровитъ все это сдѣлать поскорѣе, койму выстрочить поуже, а богачкѣ-то все хочется получше. Вотъ и пошла спрашивать: "кто возьмется работать?" -- ну, и вызовется кому время. Такъ и пошло понемногу съ богачей, что стали за деньги строчить.

Повѣситъ богачка на зеркало полотенце, а концы широко выстрочены, либо гладью вышиты. Пріѣдутъ невѣсту смотрѣть -- а мать и говоритъ: "Вонъ дочка у меня какая мастерица, какіе узоры выводитъ!"

-- Не ужь-то сама? вѣдь ей врядъ въ заведеніи присмотрѣть да по дому убраться, говоритъ женихъ.

-- Что вы, что вы, скажетъ мать: -- кто захочетъ, на все время найдетъ; а наша-то -- рукодѣльница. Рубашки не надѣнетъ безъ вышитой подставки.

И подивится женихъ. А работа-то все купленная, вся дѣланная въ людяхъ! Но денегъ давать богачки не любятъ, и всячески тѣснятъ рукодѣльницъ. Такъ какъ онѣ сами даютъ свой холстъ, свое полотно, то рукодѣльница ничего сдѣлать не можетъ, если богачка ей, вмѣсто обѣщанныхъ трехъ рублей, отдастъ только два.

Увидавши много притѣсненій, Авдотья Васильевна бросила, эту работу и занялась портняжьимъ ремесломъ, стала шить платья на крестьянскую аристократію, которая начала носить московское платье. Шить она и прежде умѣла хорошо, кроить немного научилась въ монастырѣ, понятливая была -- ну, и скоро приспособилась къ новому дѣлу. Долго пришлось ей одной работать. Ѳедосья Кузьминична медленно поправлялась и только понемногу работала. То книжку поминанія напишетъ попечатному, то церковную книжку перепишетъ, но на этомъ много не выработаешь. Еслибы за работу платья не платили бы хорошихъ денегъ, не прожить бы имъ! Но Богъ помогъ имъ и поправились ихъ дѣла. Дали имъ въ долгъ денегъ, избу онѣ себѣ поставили; Ѳедосья Кузьминична опять школу завела, а Авдотья Васильевна платья шьетъ, даже шелковыя, за которыя беретъ по три рубля пятидесяти копеекъ за фасонъ. Теперь и долгъ уплатили, и живутъ себѣ. Дѣтей къ нимъ отдаютъ охотно, хотя въ томъ же селѣ есть общественная школа. Хотя Ѳедосья Кузьминична и беретъ за каждаго ребенка по пятидесяти копеекъ въ мѣсяцъ, но родители посылаютъ къ ней охотно дѣтей своихъ, такъ какъ у ней дѣти скорѣе выучиваются читать, писать и считать, нежели въ общественной школѣ. Мальчиковъ потомъ уже пошлютъ въ школу доучиться, чтобы свидѣтельство получить.

Все это сообщили мнѣ мои гостепріимныя хозяйки, которыя, какъ только Марья Ивановна сказала имъ, какимъ дѣломъ я занимаюсь, сейчасъ настояли, чтобы я раздѣлась и "попила съ нимъ чайку". Но настала и моя очередь отвѣчать на вопросы и подвергли онѣ меня даже очень обстоятельному допросу. Но если мои отвѣты, объясненія и разсказы доставили имъ только простое удовольствіе въ томъ смыслѣ, что онѣ узнали кое-что новое, внесшее нѣкоторое разнообразіе въ ихъ уединенную жизнь, то на Марью Ивановну они имѣли совершенно другое дѣйствіе: она пришла въ еще болѣе возбужденное состояніе и рѣшительно объявила мнѣ, что поѣдетъ со мной и въ другое село -- Рѣчицы, лежащее на разстояніи 6-ти -- 8-ми верстъ отъ мызы.

Поѣхали мы. Хотя не было особенно сильнаго мороза, но было вѣтрено. Марья Ивановна, покрытая небольшимъ платочкомъ, ёжилась, хотя это дѣлалось, повидимому, безсознательно, такъ какъ она постоянно мнѣ что-нибудь разсказывала. Насильно уговорила я ее накинуть на голову мой плэдъ, такъ какъ я начинала бояться за нее, что она простудится. Не взять ее съ собой значило бы ее сильно огорчить. Хотя она, по ея словамъ, не была въ Рѣчицахъ уже лѣтъ десять, но тамъ у нея были знакомыя, немолодыя дѣвушки, которыя также занимались работой на чужихъ. Кромѣ того, эти дѣвушки, двѣ сестры, ходили по окрестнымъ деревнямъ читать "неугасимую" и, "кажется, сказала Марья Ивановна: -- и въ настоящее время мы ихъ не застанемъ дома, такъ какъ недѣли три тому назадъ онѣ ушли верстъ за тридцать читать".

Но предположеніе Марьи Ивановны оказалось невѣрнымъ. Татьяна и Акулина Максимовны дня три уже какъ вернулись и сидѣли за своими пяльцами, украшая изящной рѣшеткой простыню и носовой платокъ для дочери богача Самсонова, бывшаго крестьянина, а теперь купца, владѣльца паточнаго завода.

Вотъ что разсказали сестры о причинѣ своего преждевременнаго возвращенія домой. Пригласила ихъ одна знакомая дѣвушка, изъ другого села, читать неугасимую, верстъ за тридцать, къ одному богатому крестьянину. У нихъ въ обычаѣ, что богачи приглашаютъ, по смерти кого-либо изъ семьи, трехъ дѣвицъ читать псалтырь день и ночь безъ остановки, впродолженіи шести недѣль, и это онѣ называютъ "неугасимой". Каждая изъ дѣвицъ читаетъ три часа, и чередуются онѣ такимъ образомъ шесть недѣль. За это онѣ получаютъ тридцать рублей на хозяйскомъ содержаніи -- на каждую по десяти рублей. Въ свободное отъ чтенія время ихъ иногда заставляютъ что-нибудь дѣлать по дому. На этотъ разъ, дѣвица, пригласившая ихъ вмѣстѣ съ ней читать неугасимую, поссорилась съ ними и пригласила послѣ трехъ недѣль другихъ дѣвицъ, а ихъ отпустила, за что Акулина и Татьяна Максимовны очень вознегодовали на нее.

Обошедши тѣ избы, въ которыхъ работали рѣшетнику, мы завернули съ Марьей Ивановной еще въ одну избу, въ которой жилъ Герасимъ Миропычъ Антоновъ съ тремя дочерьми, незамужними дѣвушками, изъ которыхъ младшей было уже лѣтъ 20 съ лишнимъ. Герасимъ Миронычъ имѣлъ прежде свое маленькое заведеніе, гдѣ работали фаянсовую посуду. Съ сыновьями онъ что-то не поладилъ, тѣ и ушли отъ него. Жилъ онъ съ дочерьми, жена его умерла. Дочери его работали также на чужихъ людей, вышивали полотенца рѣшеткой, гладью и вообще снабжали дочерей и женъ богачей тѣми предметами своего рукодѣлія, которыми хвастались передъ женихами невѣсты богатыхъ семей, выдавая ихъ за свою собственную работу. Въ просторной, на три комнатки перегороженной избѣ было чрезвычайно уютно, тепло, хорошо. Простенькіе свѣтлые обои украшали стѣны; большіе стѣнные часы, зеркало, украшенное богато вышитымъ полотенцемъ, нѣсколько горшковъ цвѣтовъ на окнахъ, довольно большой столъ, простые деревянные стулья по стѣнамъ и большой неуклюжій комодъ, покрытый чистымъ, бѣлымъ накомодникомъ съ затѣйливо вышитой каймой -- все вмѣстѣ производило хорошее впечатлѣніе. Все подходило другъ къ другу, все стояло какъ-то у мѣста. Хозяева сидѣли за столомъ, пили чай. Высокій, крѣпкій старикъ, съ кудрявыми сѣдыми волосами и тоже словно кудрявыми чертами морщинистаго, подвижнаго лица, и его три дочери удивленно, недоумѣваючи посмотрѣли на насъ, когда мы вошли.

Мнѣ сейчасъ пришло въ голову: по какому праву я врываюсь въ избы, разспрашиваю, требую, чтобы все мнѣ высказали, показали. Иногда, если прямымъ путемъ ничего не узнаешь, прибѣгаешь къ хитрости, заводишь рѣчь издалека, чтобы разузнать все доподлинно. Мысли эти, уже не первый разъ приходившія мнѣ на умъ, на этотъ разъ какъ-то особенно отчетливо промелькнули въ головѣ. Мнѣ стало совѣстно.

Выручила меня Марья Ивановна. Съ особенной живостью принялась она разсказывать о цѣли моей поѣздки, о томъ, что надо на выставку представить работы. Дѣвушки забыли свой чай, стали показывать пяльцы, готовую работу, стала я съ ними толковать о рисункахъ, о цѣпѣ, о томъ, сколько сработаютъ въ день, сколько выработаютъ въ годъ и т. д., и т. д.

Вдругъ, въ самомъ разгарѣ разговора, старикъ, слѣдившій все время за нашими толками, всталъ, подошелъ ко мнѣ и повелительно сказалъ мнѣ: -- Будетъ тебѣ съ ними толковать-то! Вишь, бабы обрадовались языкъ почесать! Такъ вотъ всю душу и выложили. Ничего, поди, не осталось! Эхъ, вы... Ну, садись чай пить.

-- Не хочу, Герасимъ Миронычъ, недавно пила, спасибо тебѣ".

-- Нечего, отъ чаю не отказываются, садись.

-- Да не хочу же я чаю, да и некогда, пора ко дворамъ. Ужь ты не неволь, Герасимъ Миронычъ.

Но Герасимъ Миронычъ, безъ церемоніи, взялъ меня за плечи, повернулъ и посадилъ на стулъ, позвалъ и Марью Ивановну и велѣлъ дочерямъ чай разливать.

-- Ты вотъ что прежде всего мнѣ скажи, обратился онъ ко мнѣ съ вопросомъ: -- какъ тебя звать-то?

Сказала я ему свое имя и отчество.

-- Это еще что за имя такое? Какой попъ его надумалъ? Нѣтъ, ужь я тебя такъ звать не стану! Поди-жь, выдумали. Мина Карловна! Нѣтъ, вотъ я тебѣ что скажу, брось ты его. Будешь ты Мила Карповна, это будетъ по нашему. И знать я другого имени не хочу. А теперь ты, Мила Карповна, мнѣ все, какъ передъ Богомъ, разскажи, зачѣмъ это ты ѣздишь и бабъ нашихъ смущаешь?

-- Что ты, Герасимъ Миронычъ, Господь съ тобой! чѣмъ же я ихъ смущаю? вѣдь мое дѣло чистое!

И стала я ему серьёзно разсказывать, какъ вотъ уже нѣсколько лѣтъ нѣкоторыми земствами производятся изслѣдованія, касающіяся условій крестьянскаго быта, какъ на основаніи этихъ изслѣдованій думаютъ изыскать средства для устраненія вредныхъ условій и для принятія полезныхъ мѣръ, какъ въ настоящее время къ этому присоединяется еще и другая цѣль -- собрать коллекціи издѣлій кустарной промышленности для предстоящей выставки и изслѣдовать условія кустарныхъ промысловъ.

Слушалъ старикъ очень внимательно, все время, однако, слѣдилъ, чтобы чашка моя не стояла пустою. Когда я кончила, онъ какъ-то особенно энергично опрокинулъ свою чашку на блюдечко и сказалъ:

-- Хитеръ народъ сталъ, хитеръ. Вишь, что придумали! Бабу посылать за такими дѣлами! Тутъ пріѣхалъ бы мужчина, что бы бабы ему сказали? Либо разбрелись бы, либо уставились на него, да все равно ему врать бы стали. А тебѣ вотъ всю свою коммерцію выложили; да не унять бы ихъ, всю душу бы выложили. Придумали вѣдь, бабу посылать! И нашли вѣдь бабу-то, какъ есть разумная голова, все доподлинно разсказала. Ну, скажу я тебѣ вотъ что, Мила Карповна. Ты вотъ по тому самому, что не препятствовала моему нраву, все мнѣ сказала, очень мнѣ мила ста іа. Сдѣлаю я тебѣ чашку, слышишь, самъ сдѣлаю, и съ надписью: "Милѣ Карповнѣ отъ Герасима Мироныча". Ты такъ и знай это. И самъ привезу ее къ тебѣ въ Москву. Адресъ свой оставь. Ахъ ты разумная голова, какъ есть разумная! И хитро вѣдь! Бабу къ бабамъ придумали. Ну, время!..

-- И сдѣлаетъ, непремѣнно сдѣлаетъ, какъ сказалъ, твердила Марья Ивановна дорогой.-- Какъ сказалъ, такъ и сдѣлаетъ. А ндравный, властный онъ человѣкъ, его всѣ по окрестности-то знаютъ. Сыновья все больше оттого отъ него и отдѣлились. (Впослѣдствіи самъ Герасимъ Миронычъ, въ одно изъ своихъ посѣщеній меня въ Москвѣ, разсказалъ подробно эту исторію). Не терпитъ, чтобы ему перечили. А васъ вотъ полюбилъ, ужь это вѣрно. А я вѣдь испугалась, какъ онъ васъ за плечи взялъ: думала, обидитесь. Ну, заговорили вы его!

Было уже совсѣмъ темно, когда мы вернулись въ Гжель. Полюшка встрѣтила насъ на улицѣ.

-- Маша, а Маша, сказала она:-- а Прохоровы-то уѣхали въ Москву. Какъ теперь работу повезешь? Вѣдь подводу нанимать дорого!

-- Ахъ, бѣда, бѣда, взволновалась Марья Ивановна:-- что же теперь дѣлать?

Но бѣду оказалось легко устранить. Предложила я Марьѣ Ивановнѣ довезти ее до станціи, на что она тотчасъ согласилась. Пошли мы съ ней въ избу, стала она собираться, и оказалось, что она утромъ, собравшись со мной ходить по избамъ, не надѣла даже чулокъ, а обула только валенки на босую ногу.

-- Ну, Марья Ивановна, знала бы, не взяла бы васъ въ Рѣчицы. Вы бы хоть сказали на мызѣ, мы бы могли завернуть къ вамъ, вы бы хоть обулись, какъ слѣдуетъ, сказала я ей.-- А вотъ теперь, пожалуй, захвораете, а мнѣ совѣстно да жаль васъ будетъ. Вѣдь вы вотъ какая славная, хорошая!

Тепло, хорошо взглянула на меня Марья Ивановна.

-- Нѣтъ, нѣтъ, не захвораю я. Я вѣдь никогда не хвораю, никакой болѣзни на мнѣ никогда и не было; развѣ когда тоска найдетъ, очень ужь тяжко станетъ, ходишь сама не своя. А мнѣ сегодня съ вами хорошо было, знаете, точно другое что-то, чѣмъ всегда. Я вѣдь никуда ходить не люблю. И въ Москвуто поѣду, я ни въ театръ, никуда на гулянье не хожу. Разъ мнѣ билетъ въ театръ взяли родные мои, я и то не пошла. Не люблю я, что не по правдѣ, а тамъ вѣдь люди говорятъ не свое. Другіе говорятъ: грѣхъ въ театръ ходить. А я говорю: не потому не хожу, что по моему грѣхъ, а потому, что тамъ все равно не взаправду. Такъ и знаешь, что не свое говорятъ, а заученное.

И опять мы въ дорогѣ съ Марьей Ивановной. Лошадь устала, шагаетъ медленно, а до станціи далеко.

-- И почему это у васъ такъ много незамужнихъ дѣвушекъ въ Гжели, въ Рѣчицахъ и въ окрестностяхъ, Марья Ивановна? спросила я ее.

-- Да очень ужь много приданаго требовать стали тѣ, кто побогаче, стала разсказывать Марья Ивановна.-- Пошли тутъ разныя заведенія, богатые хозяева, фабриканты. Сами норовятъ взять изъ Москвы или здѣсь кого побогаче. За бѣднаго замужъ тоже не большая охота. Дѣвушки всѣ граматныя; давно это у насъ уже заведено, чтобы всѣ учились, вѣдь рѣдкая, которая не умѣетъ читать и писать. Кто въ общественной школѣ учится, а кто по домамъ. Вотъ вѣдь видѣли школу у Ѳедосьи Кузьминичны? Такихъ въ каждой деревнѣ почти около Гжели найдется; да не по одной, а гдѣ двѣ, гдѣ три -- это кромѣ общественной. Вотъ граматѣ научится дѣвушка и лишнюю копейку зашибыть можетъ; по покойникамъ читать пойдетъ, 2 рубля за три дня возьметъ; поминанія писать будетъ или неугасимую читать пойдетъ, или сама школу заведетъ. Ну все, значитъ, и пробавляться можетъ, такъ крайности и нѣтъ выходить. А тамъ и привыкнетъ одна. Тоже вѣдь народъ распущенный сталъ, много пьянствуютъ. Какая же охота на муку идти! Да знаете, какъ читать часто станешь по покойникамъ, охота пропадетъ на міру толкаться. На посидѣлки не станешь ходить, а парней гдѣ-жь и увидать, какъ не тамъ! Ну оно какъ-то и выходитъ, что охотнѣе въ монастырь соберешься пожить, чѣмъ о замужествѣ думать.

Ночь, проведенная безъ сна, цѣлый день съ семи часовъ на изслѣдованіи, на воздухѣ, постоянно въ напряженномъ состоянія... все это утомило меня до крайности. Слушала я и точно ничего не понимала, не отвѣчала, не спрашивала болѣе. Марья Ивановна это замѣтила.

-- Устали? сказала она мягкимъ голосомъ: -- вы вотъ голову положите мнѣ на плечо, отдохните, а то вѣдь въ саняхъ и прислониться некуда.

Крѣпко схватила она меня за плечи, повернулась какъ-то бокомъ, чтобы мнѣ удобнѣе было къ ней прислониться, и стала уже тише разговаривать съ Елисеемъ. Не спала я, все какъ будто слышала, запоминала даже отдѣльные отрывочные эпизоды, разсказываемые Марьей Ивановной, но все это было точно во снѣ. А Марья Ивановна все крѣпче держала меня, и все ласковѣе, все нѣжнѣе звучалъ ея голосъ.

Пріѣхали мы на станцію.

-- Я поѣду завтра утромъ, сказала Марья Ивановна:-- я переночую здѣсь у родственниковъ, надо здѣсь еще зайти за работой. Прощайте, я къ вамъ зайду за работой на выставку. Прощайте, милая моя. Дай Богъ вамъ добраго пути!

-- Прощайте, барышня, говорилъ въ свою очередь Елисей:-- много вамъ благодарны, дай Богъ вамъ успѣха, чтобы все какъ слѣдуетъ справить.

-- Спасибо. Прощайте, хорошіе мои...

Просвистѣлъ локомотивъ, двинулись вагоны и скоро я потеряла изъ виду и Елисея, и Марью Ивановну. И стало какъ-то грустно, скучно, точно разсталась съ кѣмъ-то близкимъ, хорошимъ, роднымъ.

М. Г.

"Отечественныя Записки", No 8, 1881

Оставить комментарий Горбунова-Каблукова Минна Карловна (bmn@lib.ru) Год: 1881 Обновлено: 19/07/2023. 87k. Статистика. Статья: Публицистика Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Горбунова-Каблукова Минна Карловна По деревням

ПО ДЕРЕВНЯМЪ.

Горбунова-Каблукова Минна Карловна
По деревням