Гольдебаев Александр Кондратьевич
Ростепель

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

РОСТЕПЕЛЬ.

I.

   Ранней весной въ Колошиновкѣ зажились противъ воли двое постороннихъ людей, захваченные бездорожицей: батюшка, отецъ Модестъ, второй священникъ изъ села Хохловки, и Александръ Яковлевичъ, званіе котораго осталось неизвѣстнымъ, такъ какъ онъ былъ издалека и паспортъ его, вмѣстѣ съ вещами, гдѣ-то затерялся.
   Но, прежде всего,-- два слова о Колошиновкѣ.
   Есть въ ней церковь и, слѣдовательно, это село; но на картахъ оно еще не значится, такъ какъ село новое и маленькое. Длинная улица вдоль рѣчушки Мочи, къ іюлю пересыхающей, весной же, какъ всѣ степныя рѣки, многоводной и грозной; другая улица, короткая и въ одинъ порядокъ,-- за балкой, зеленой лѣтомъ и едва проходимой при таяніи снѣга,-- вотъ и вся Колошиновка, въ которой нѣтъ и ста дворовъ. За то двѣ трети домовъ деревянные, красиво-голубые или синіе, окрашенные масляной краской, съ желѣзными крышами; саманныхъ мазанокъ немного. Переселенцы изъ разныхъ мѣстъ Малороссіи, выстроившіе назадъ тому лѣтъ пятнадцать села и деревушки вдоль Мочи, явились сюда въ степь съ достаткомъ. Среди колошинцевъ есть богачи. Всѣ не прочь форснуть затѣйливой рѣзьбой по карнизу. До послѣдняго голода имѣли много скота; живутъ чисто,-- дома и изнутри крашены по стѣнамъ и полу масляной краской, потолки оклеены глянцевой бумагой, нѣтъ ни клоповъ, ни таракановъ; на окнахъ -- или занавѣски, или расшитыя полотенца, а гдѣ есть невѣсты,-- видны и банки съ цвѣтами... Словомъ,-- вполнѣ "жители".
   Лишь та бѣда, общая у Колошиновки со всѣми нашими степными селами и деревнями, что на двѣ-три недѣли, на мѣсяцъ въ году тонетъ она въ непролазной грязи и отъ добрыхъ людей, отъ сосѣднихъ населенныхъ мѣстъ начисто отрѣзана,-- гдѣ безпроѣздной дорогой, гдѣ бурной рѣчушкой, гдѣ и тѣмъ, и другимъ сразу.
   Церковь колошиновцы выстроили, постояннаго же причта не имѣютъ: дорого, приходу не подъ силу; народъ скупой хохлы, прижимистый, хотя ко храму и очень приверженный. Отецъ Ѳедоръ изъ Смолинки,-- большого и стараго русскаго села, верстахъ въ десяти,-- наѣзжаетъ, когда время есть, въ Колошиновку, -- перекрестить родившихся, отпѣть похороненныхъ, повѣнчать, "помасловать", понапутствовать. И, обдѣлавши всѣ требы дня въ два, домой спѣшитъ. Съ прибытіемъ отца духовнаго въ Колошиновку идутъ и ѣдутъ днемъ и ночью, въ морозъ и слякоть, утопая въ грязи и сугробахъ,-- ползутъ православные со всей мочинской линіи: изъ Ивановки, Пушкарки, изъ далекой Борщовки, изъ ближней Горяиновки.
   Но въ послѣднія недѣли Великаго поста у отца Ѳедора страда и въ своей Смолинкѣ. Пишетъ онъ тогда въ консисторію или отцу благочинному, чтобы въ Колошиновку отдѣльнаго попа командировали. И присылаютъ на это горячее время частыхъ службъ церковныхъ то іеромонаха изъ ближайшаго монастыря, верстахъ въ шестидесяти, то какого-нибудь второго священника изъ такого села, гдѣ въ церкви два штата.
   Такимъ-то командированнымъ попомъ и былъ отецъ Модестъ, второй по чину священникъ села Хохловки, что на Большомъ Иргизѣ, верстахъ въ двадцати по лѣтнему тракту. Служилъ отецъ Модестъ истово и благочестивымъ хохламъ лучше іеромонаховъ нравился.
   

II.

   Въ страстной четвергъ, около обѣда, къ большому и свѣтлому дому Василья Марьина подползли съ превеликимъ трудомъ розвальни въ двѣ чахлыя лошади, и самъ Василій, молодой мужикъ, стоя на нахлесткахъ, дорогу показывалъ. Шести-оконный крашенный домъ Василья, одинъ изъ лучшихъ въ порядкѣ, за балочкой, смотрѣлъ большими окнами на гумна, за которыми разстилалась до горизонта безбрежная степь. Но день выдался изъ дней непогожій, -- холодный, дождливый, пасмурный, и безбрежность потемнѣвшихъ сугробовъ нагоняла тоску.
   -- Баста!-- сказалъ Василій, спрыгнувши въ глубокую грязь.-- Останные и мы -- черезъ Кутлукъ. Больше, похоже, никому не проѣхать... Дай Богъ тебѣ благополучно вернуться, Филатъ,-- обратился онъ къ худенькому пожилому мужику, доставившему барина изъ Славинки.
   -- И то, парень,-- согласился Филатъ, опасливо покосившись назадъ, въ сторону балки.-- И лошаденки то притомились -- ни къ шуту! Ну, да я -- не кормя. Авось, Богъ дастъ.
   Василій подошелъ къ барину помочь ему выбраться изъ вороха ржаной соломы и почти на рукахъ переправилъ его по шатающимся комьямъ снѣга до крыльца, а за нимъ и сумку его, подушки, армякъ перенесъ на крыльцо. Баринъ растерянно оглянулся на чахлыхъ лошадей, уронившихъ головы, на Филата, молившаго лошаденокъ не спать, поворачиваться, плестись домой, за добра ума. И перевелъ вопрошающій взглядъ на сумрачную даль съ ея потемнѣвшими сугробами.
   Средняго роста, полный, въ дорогомъ хорьковомъ пальто, баринъ,-- это и былъ Александръ Яковлевичъ,-- какъ-то задеревенѣлъ весь. Не столько отъ холодной сырости и десятиверсткой пытки въ розвальняхъ, сколько отъ неожиданности, что -- баста, уперлась дорога въ какую-то Колошиновку и дальше ѣхать нельзя.
   Въ другое время и въ другомъ мѣстѣ онъ показался бы на рѣдкость красивымъ, -- курчавый брюнетъ съ пушистой бородой и черными глазами. Но эта его растрепанная одеревенѣлость дѣлала красоту и силу жалкими, убитыми и Василій, которому привычное море грязи было по колѣно, смотрѣлъ уже на барина свысока. За часъ знакомства, изъ отрывочныхъ сообщеній, частью отъ Филата, Василій узналъ, что баринъ торопится по какому-то спѣшному дѣлу, ползетъ пятыя сутки отъ Самары, -- сотня верстъ, на которую въ добрую пору и сутокъ дѣвать некуда; что на земской станціи въ Славинкѣ, отказывая въ лошадяхъ, предостерегали отъ поѣздки, совѣтовали вернуться, пока еще можно, съ грѣхомъ пополамъ, на ближайшую желѣзнодорожную станцію... Но выискался среди обывателей Филатъ, которому дороже всего было рубль-другой заработать, да пудъ муки голоднымъ ребятамъ, да отрубей конямъ, и баринъ обрадовался, поплылъ.
   Ну, и поплылъ...
   -- Все-таки наказывали мнѣ, -- говорилъ Василью Филатъ,-- "ты его, баили, доставь въ Колошиновку, не покинь въ Ивановкѣ, а то и хлѣба крохи не достанетъ, не говоря... А тамъ, баили, завези къ Могутихѣ,-- старуха она въ силѣ: птицу сохранила, курей... Есть и коровы. Тамъ, баютъ, пущай и сождетъ пути, коль ему больно ужъ неколи". Вотъ я и приволокъ.
   Но у Могутихи жила сестра милосердія, кормившая отъ Краснаго Креста голодающихъ, помѣщенья не нашлось, какъ ни мало нуждался въ помѣщеньи проѣзжій, которому хотѣлось бы ѣхать и ѣхать. Василій Марьинъ, поговорившій съ Филатомъ у воротъ, зашелъ къ богатой старухѣ и вмѣшался въ переговоры: у него есть комната, домъ чистый, сельское общество поповъ къ нему на хлѣба ставитъ.
   -- Такъ неужели же нельзя дальше ѣхать?-- повторялъ свое чудной баринъ.
   -- Да путь-то какая!-- нешто сами не видите?
   -- И лошадей не найдешь?
   -- Какія тутъ лошади! Усю Колошиновку изойди, -- за сто рублей коня не сыщешь. А ежели и найдется который, такъ дальше версты не провезетъ.
   -- Такъ неужели оставаться мнѣ?
   Василій даже не отвѣтилъ на этотъ разъ,-- отвернулся къ окну, какъ бы подумавъ: "Баринъ съ лица въ разумѣ, а дуракъ, похоже, простого дѣла не пойметъ".
   Александръ Яковлевичъ внимательно вглядѣлся въ лицо, въ глаза мужика, быстрые и сведенные къ носу, въ характерный ротъ Василья Марьина, съ припухлой нижней губой, энергически оттопыренной влѣво; обернулся на старую толстую хохлушку, молчавшую холодно и негостепріимно... Подумалъ, помялъ бороду и смирился.
   -- Ну, -- вздохнулъ онъ,-- что дѣлать... Везите къ вамъ ужъ, видно...
   -- Какъ угодно. Дѣло ваше.
   -- А вы, кажется, говорили, что у васъ священникъ?
   -- Да, батюшка, отецъ Модестъ.
   -- Гм-гм... Не стѣсню я его? Курю я...
   -- Ничего! Онъ тоже табашникъ. Еще веселѣе двоимъ-то.
   Вышли, всталъ Василій на запятки и привезъ къ себѣ новаго жильца.
   

III.

   Александръ Яковлевичъ проводилъ взглядомъ Филата, который, жалѣя тощихъ, понурыхъ одровъ, шагалъ по грязи;-- доѣдетъ или не доѣдетъ онъ до Славинки, но онъ уѣзжалъ, а съ нимъ исчезала послѣдняя надежда...
   -- Айдате, -- тихо сказалъ Василій, которому баринъ не давалъ пройти.
   Александръ Яковлевичъ повернулъ къ нему лицо, на которомъ засвѣтилась улыбка, бодро кивнулъ головой.
   -- Поживемъ, значитъ, Василій... Какъ васъ по-батюшкѣ?
   -- Лексѣичъ,-- бросилъ мимоходомъ Василій, пробираясь мимо барина по узкой галерейкѣ крыльца. И, вопреки ожиданію барина, не спросилъ какъ его звать.
   Послѣ, во время безконечныхъ бесѣдъ съ отцомъ Модестомъ, Александръ Яковлевичъ отмѣтилъ эту изумительную нелюбознательность мѣстнаго населенія. Нигдѣ на станціяхъ, на взъѣзжихъ, въ дворянскихъ, гдѣ приходилось ждать лошадей, пить чай съ баранками, ночевать проѣзжему, никто и не подумалъ освѣдомиться, откуда онъ и куда, по какой надобности. Случалось на первыхъ остановкахъ сталкиваться съ урядникомъ, ждущимъ лошадей, пить чай съ однимъ становымъ, ощупывая въ карманѣ паспортную книжку и заранѣе сочиняя приличную ложь, если спросятъ, куда, затѣмъ. Но никто не спросилъ, и это такъ поощрило горожанина-западника, что онъ заперъ ненужный здѣсь "видъ" въ чемоданъ и самый чемоданъ сдалъ на храненіе почтенному старцу-ямщику, чтобы спѣшить налегкѣ.
   -- Отличная, знаете ли, комната!-- весело похвалилъ Александръ Яковлевичъ боковую коморку въ одно окно, куда провелъ его черезъ обширную кухню и свѣтлую "горницу" Василій.
   Комната, правда, была очень сносная для путника, которому за эти четыре дня приходилось ночевывать и въ саманныхъ избахъ, полныхъ прѣли, клоповъ и таракановъ;-- маленькая, но чистая, безъ единаго пятнышка на крашеныхъ стѣнахъ. Только батюшкѣ признался потомъ Александръ Яковлевичъ, какъ покоробило его при мысли, что тутъ нечего и думать объ удобствахъ...
   Пока готовили самоваръ, новый жилецъ счелъ нужнымъ познакомиться съ хозяевами, ихъ дѣтьми, даже съ работникомъ Иваномъ, приглуповатымъ и добродушно-грубымъ хохломъ. Отца Модеста не было,-- служилъ въ церкви, и мысль о томъ, каковъ-то этотъ попъ, съ которымъ судьба велитъ жить неопредѣленно долгое время, очень безпокоила.
   Собирала на столъ мать Василья, Григорьевна, -- Александръ Яковлевичъ не преминулъ дознаться, что ее зовутъ Анна Григорьевна,-- полная и крѣпкая пожилая женщина, напоминавшая зажиточную мѣщанку. Это она, конечно, поддерживала вполнѣ городскую чистоту въ "горницѣ", что нетрудно было заключить изъ того, какъ она услуживала,-- солидно и въ то же время почтительно. Стоя на шагъ отъ стола съ чистой ветошкой, она бдительно слѣдила за стаканомъ барина, наливала ему чаю, сполоснувши и отерши посуду, клала сахаръ ложечкой, подвигала сливки и просила кушать. Съ разговоромъ не лѣзла, но на живые вопросы барина, желавшаго казаться и любезнымъ, и крестьянской нуждѣ не чуждымъ, давала отвѣты толковые; даже, пожалуй, болѣе толковые, чѣмъ были самые вопросы горожанина, впервые поставленнаго въ необходимость интересоваться "жатвой", "сѣяньемъ", "вѣяньемъ" и "подушными недоимками".
   "Въ молодости она была, навѣрное, красавицей",-- подумалъ Александръ Яковлевичъ, глядя на большіе темносѣрые глаза Григорьевны и правильное лицо, еще свѣжее и чернобровое. И, восхищенный ея респектабельной солидностью, спросилъ:
   -- Вы, Анна Григорьевна, изъ дворовыхъ будете?
   -- Мы?-- сдержанно изумилась старуха.-- Это, что при господахъ были, мабуть? Нѣ, мы споконъ вѣковъ вольные. У насъ тутъ, округъ, никого нѣтъ барскихъ,-- одна Земчушка, за Мочей. Только она и есть, что крѣпостные были. Мы однодворцы, орловскіе. Такъ вотъ,-- попутались съ хохлами, да и живемъ заодно. Привыкли. А ребятишки у насъ такъ и балакаютъ больше по-хохлацки... Сливочекъ-то берите, баринъ,-- хорошія сливки у насъ.
   Сливки, дѣйствительно, были хорошія,-- густыя, вкусныя, какихъ и въ Варшавѣ не встрѣчалъ Александръ Яковлевичъ. За то ужасенъ для него былъ темно-сѣрый и кисловато-горькій пшеничный хлѣбъ, который здѣсь называли почему-то пирогомъ, и отъ котораго на душѣ становилось еще тяжелѣе. Дорогой Александръ Яковлевичъ, въ непреоборимомъ отвращеніи къ "пирогу", ѣлъ баранки, называемыя здѣсь кренделями. Но, по словамъ Григорьевны, въ Колошиновкѣ нѣтъ ни лавокъ, ни кренделей-баранокъ, и хоть плачь, а ѣшь "пирогъ".
   Героически заставляя себя жевать и глотать эту тяжелую снѣдь, Александръ Яковлевичъ соображалъ:
   "Ужь разъ судьба-злодѣйка велитъ жить среди этихъ людей, то надо жить съ ними въ дружбѣ, чтобы не больно кусались, и надо ѣсть ихъ пирогъ, чтобы не умереть съ голоду. Но какъ уяснить себѣ, однако, ихъ культурный уровень?.. Тактичное такое, вполнѣ европейское отсутствіе любопытства и -- не угодно-ли?-- ростепель!.. Невылазная грязь по уста на цѣлую, быть можетъ, недѣлю! Предупредительность, какой не найдешь у польскаго хлопа, не говоря уже о прусскомъ бауэрѣ, и -- "пирогъ", мѣсто которому въ музеѣ пытокъ!.."
   

IV.

   -- А вотъ и батюшка,-- сказала вдругъ Григорьевна, заставивши вздрогнуть задумавшагося барина.
   Сквозь окно за его спиной пробѣжала по яркой мѣди самовара тѣнь, хлопнула дверь изъ сѣней въ кухню, гдѣ размѣщалась семья домохозяевъ, и лепетъ, хныканье ребятишекъ покрылись звуками глухого мужского голоса, что-то торопливо говорившаго; -- стараясь напряженно вслушаться въ слова попа,-- особы, отъ которой теперь зависѣло многое,-- Александръ Яковлевичъ разобралъ, что рѣчь шла о сапогѣ: кто-то изъ ребятишекъ тащилъ съ ноги перепачканную по колѣно обувь, а глухой голосъ поощрялъ и ему вторила жена Василія, Карповна,-- въ шуточномъ, конечно, тонѣ.
   Александръ Яковлевичъ, испытывая легкое серцебіеніе, торопился опредѣлить, каковъ-то этотъ человѣкъ, говорившій въ кухнѣ отрывочными фразами... Правда, онъ табашникъ. Но что значитъ табашникъ? Развѣ нельзя любить табакъ и ненавидѣть тѣхъ, кто распялъ Христа? А особенно -- въ эти дни!.. При слѣпомъ послушаніи русскихъ крестьянъ и хохловъ духовенству, стоитъ намекнуть имъ за обѣдней и -- хорошая работка можетъ выйти... Не въ размѣрахъ добраго погромчика, а -- по малости: оскорбятъ словами, накладутъ въ загривокъ... Да если и похуже что-нибудь, -- кому жаловаться?.. Колошиновка!.. Разъ, разъ и -- концы въ воду... О, какая тутъ нужна осторожность, осмотрительность!.. Эти попы -- такая сила. Отецъ Иліодоръ, отецъ Восторговъ... И вотъ, очень можетъ быть,-- отецъ Модестъ.
   -- А что же отецъ Модестъ не идетъ чай кушать? осторожно спросилъ Александръ Яковлевичъ у Григорьевны, приготовившей батюшкѣ стаканъ и наколовшей мелкими кусочками сахару.
   -- И впрямь,-- чего это онъ?.. Мабуть...
   Она не договорила, оглянулась на филенчатую дверь въ кухню и съ подозрительной торопливостью пошла туда, скрылась.
   Прошло еще добрыхъ пятнадцать минутъ. Тамъ, за плотно притворенной дверью, шуркали сдержанные голоса, усиливая въ Александрѣ Яковлевичѣ тревогу... Положеніе складывалось не изъ пріятныхъ; сердце работало, какъ набатный колоколъ... И разъ что-нибудь тамъ готовилось, то надо было заблаговременно принять мѣры. Александръ Яковлевичъ сорвался и кинулся въ кухню.
   Онъ увидѣлъ высокаго и сухощаваго мужчину съ длинными и рѣдкими волосами, стоявшаго лицомъ къ окну, а рядомъ съ нимъ, -- въ полъ-оборота, -- Григорьевну, что-то ему говорившую. Когда, при скрипѣ двери, попъ оглянулся, можно было различить въ надвигавшихся сумеркахъ смуглое худощавое лицо въ длинной рѣдкой бородѣ, длинный и широкій носъ и голубые глаза, взглядъ которыхъ напрасно старался уловить Александръ Яковлевичъ: они подозрительно-кротко избѣгали встрѣчи.
   -- Жду чай кушать, батюшка,-- не безъ волненія началъ Александръ Яковлевичъ, стоя въ двери.-- Раздѣлите компанію, будьте добры. Вотъ,-- хе, хе, -- вышелъ такой случай, какого и ждать никакъ не могъ: ѣхалъ себѣ по своимъ дѣламъ, а пришлось остаться здѣсь... Совершенно чужая среда, какъ говорится, чужіе люди и... все такое. Еще слава Богу, что счастливый случай,-- не правда-жъ?-- посылаетъ мнѣ такого почтеннаго, уважаемаго компаньона... Но я такъ, право, боюсь васъ стѣснить чѣмъ-нибудь, уважаемый батюшка, отецъ Модестъ...
   -- Ну-ну... Что за стѣсненіе! Устроимся какъ-нибудь,-- бормоталъ глуховатый голосъ попа, бочкомъ пробиравшагося мимо полной фигуры, загородившей дверь.
   Онъ сѣлъ на лавку у стола, несмѣло придвинулъ стаканъ узко-худощавой и жилистой, смуглой рукой.-- "Не кусается" -- подумалъ Александръ Яковлевичъ, чувствуя, что у него отлегло, и сѣлъ въ ожиданіи разспросовъ.
   Но отецъ Модестъ смущенно молчалъ, не поднималъ глазъ и отводилъ ихъ, если сталкивался съ черными глазами Александра Яковлевича; приличную случаю бесѣду довелось начать послѣднему.
   -- Ну, какъ вы здѣсь живете, батюшка?-- справился онъ.-- Скучно, я думаю.
   -- Да скучать-то, похоже, некогда: службъ много. Все думаешь: "отдѣлаться бы да и домой", тахта. Я не здѣшній, въ командировкѣ,-- глухо протараторилъ отецъ Модестъ.
   Больше по необходимости, чѣмъ по общительности распространился онъ, откуда, какъ и что, и закончилъ:
   -- Что ваше же дѣло, не хуже: сиди теперь, тахта, въ Колошиновкѣ, пока путь не установится.
   Александръ Яковлевичъ посмотрѣлъ на неувѣренную усмѣшку деревенскаго попа, столь поразительно кроткаго, на лампочку съ отломанной горѣлкой въ рукахъ Григорьевны, прилаживавшей ее на потолочную лиру, и перевелъ глаза къ окну, черному, какъ чернила, отъ прилипшей къ нему наглухо безпросвѣтной колошиновской ночи.
   -- Да-а,-- протянулъ онъ,-- вотъ и ночь... Сколько такихъ ночей дождешься и проведешь здѣсь... А тамъ, дома, -- ждутъ... Третій день праздника... Полагалъ, что къ седьмому вернусь... Дѣло не важное для меня праздники, но всеже-жъ какъ-то,-- по традиціи... А тутъ,-- не угодно-ли?-- ростепель... Мягкое этакое великорусское словцо, а... вродѣ катастрофы, если не хуже. И ты -- жди, и тамъ -- жди... Дѣтишки выбѣгаютъ при каждомъ звонкѣ въ переднюю... Э-эхъ!
   -- Вы... семейный?-- спросилъ отецъ Модестъ тихо,-- какъ будто боялся причинить боль такимъ вопросомъ.
   -- Семейный... Жена, о которой грѣхъ сказать дурное, четверо ребятокъ. Малютки еще, -- старшей всего одиннадцать... И трое мальчугановъ, изъ которыхъ послѣднему всего годъ... Забавный ребенокъ!-- съ грустной улыбкой мечталъ вслухъ Александръ Яковлевичъ, глядя въ полъ.-- И вотъ -- безъ папы...
   Отецъ Модестъ порывисто смялъ окурокъ, тыкая въ разбитое блюдце.
   -- Чего подѣлаешь!-- сказалъ онъ.-- И мои, тахта, ждутъ... Да такъ и праздники пройдутъ,-- не дождутся... Теперь, навѣрное, дочери пріѣхали, ежели успѣли до распутицы;-- въ епархіальномъ учатся, въ Самарѣ... И -- тоже...
   Оба взглянули другъ на друга и стали близкими.
   Александръ Яковлевичъ прислушался среди дружнаго молчанія къ нѣмой тишинѣ, вмѣстѣ съ черной ночью прильнувшей извнѣ къ окнамъ и стѣнамъ; полнокровный румянецъ на лбу и щекахъ поблѣднѣлъ, глаза испуганно расширились.
   -- Ни звука!-- прошепталъ онъ.-- Какъ это... Жутко, ей-богу... Безъ привычки... Въ Лодзи, у насъ,-- гулъ, свѣтъ... Трамваи, автомобили,-- непрерывно гудитъ мостовая, громадные дома не перестаютъ дрожать, звякаютъ стаканы въ буфетѣ... Трудно передать. Живали вы въ большихъ городахъ, батюшка?
   -- Въ Москвѣ... Наѣздомъ... Изъ Рязани часто приходилось... Самъ я рязанскій, учителемъ тамъ былъ. Сюда, въ степь, перебрался уже причетникомъ.
   -- А, скажите,-- въ Рязанской губерніи, у васъ,-- такъ же цивилизованный человѣкъ безпомощенъ передъ ростепелью, какъ и здѣсь, въ степи?
   -- Да, похоже, что -- такъ же,-- съ улыбкой, чуточку насмѣшливой, отвѣтилъ попъ.-- Но чтобы совсѣмъ такъ,-- этого нѣтъ: съ грѣхомъ, съ трудомъ, а можно все же добраться изъ глуши до станціи,-- хоть телеграмму послать, при нуждѣ, врача, лекарство найти... А здѣсь...
   Отецъ Модестъ скользнулъ взглядомъ по напряженному лицу собесѣдника и торопливо закончилъ:
   -- Черноземъ здѣсь,-- почва не та. Оттого и грязь непроѣздная. Ну, и воды вешнія: степь!.. А вы сами -- изъ Лодзи будете?
   -- Самъ я виленскій, батюшка, въ Лодзи живу,-- служу. Александръ Яковлевичъ скомкалъ отвѣтъ. Оба замолкли. Григорьевна,-- она ждала прибрать, постелить батюшкѣ на полу, гдѣ онъ предпочиталъ спать, находя деревянную кровать для себя коротковатой, -- подремала, сидя на кровати, и ушла въ полутемную боковушку, гдѣ и похрапывала,-- сдержанно, не измѣняя своей благовоспитанности. Не такъ, какъ храпѣли въ кухнѣ, откуда доносился и сквозь дверь трескучій храпъ Ивана.
   -- Что же понудило васъ... если не секретъ,-- началъ было и смутился на половинѣ вопроса отецъ Модестъ.
   -- Ѣхать сюда?-- поднялъ голову Александръ Яковлевичъ.-- Секретъ,-- это вѣрно, хе-хе... Но -- не отъ васъ, батюшка. Я вижу, что вы, откровенно говоря, совсѣмъ не таковы, какъ я ждалъ... И мнѣ, признаться, стыдно немного, что я... Дѣло заключается въ слѣдующемъ. Начать съ того,-- кто я по профессіи. Гм... Нужда въ заработкѣ, семья, ученье дѣтей, дороговизна жизни у насъ тамъ, въ большихъ городахъ... То. да это, однимъ словомъ,-- надо было позаботиться о заработкѣ. И продалъ я свой трудъ капиталу, какъ говорится. Учился я на педагога, -- люблю дѣтей... Ну, -- для нашего брата,-- не такъ живи, какъ хочется, а скачи, враже, якъ панъ каже. Хотя-жъ, по склонностямъ да по вкусамъ,-- совсѣмъ я не коммерсантъ,-- поэтъ скорѣе, мечтатель. Я люблю, мой милый батюшка, сбросивши, вмѣстѣ со смокингомъ, всю суету суетъ коммерціи, всѣ ея печали и радости, будь имъ пусто, запереться вечеркомъ дома, пошумѣть съ ребятишками моими, поговорить о божьемъ мірѣ, о звѣздочкахъ, о прошломъ и о будущемъ людей,-- порадовать ихъ, русскихъ жиденятъ, картинами свѣтлаго-пресвѣтлаго будущаго. А потомъ, разъ они улеглись,-- люблю уйти въ мой милый кабинетъ, гдѣ у меня такъ уютно, такъ много книгъ, засѣсть тамъ до полночи за журналъ, а то и за статью, стишками погрѣшить, хе-хе... Ничего -- иногда выходитъ недурно: напечатаютъ иногда, въ нашей виленской газетѣ... Такъ бы я всегда и жилъ: дѣтишки да книжки... А жизнь возьмется объ руку съ дороговизной своей и говоритъ мнѣ:-- "Хочешь кушать, Александръ Яковлевичъ? хочешь, чтобы у твоихъ дѣтишекъ былъ и рояль, и велосипедъ, и бонна? хочешь, чтобы Рахиль Давыдовна не плакала ночью въ подушку отъ дыръ на башмачкахъ и курточкахъ? Ну, если хочешь, такъ -- вонъ изъ твоего уютнаго кабинета!-- ступай въ контору, садись въ поѣздъ, ѣзжай и въ Москву, и въ Берлинъ, и въ Ирбитъ, и -- при экстренной надобности -- въ степь, въ Колошиновку". Однимъ словомъ, милый мой батюшка, я -- разъѣздной довѣренный, комми-вояжеръ извѣстной фабрики и фирмы Карлъ Преккерау и сыновья въ Лодзи. Продаю мануфактуру, ликвидирую счета, накрываю тѣхъ шубравцевъ-плутовъ, которые сбираются вывернуть шубу. Заработокъ -- ничего, рублей до полтысячи въ мѣсяцъ. Но что значитъ полтысячи въ мѣсяцъ, если я за одну квартиру на Цигельнянской плачу полтораста?
   -- Пол-тора-ста?!-- изумился отецъ Модестъ.-- Цѣны у васъ, однако!..
   -- Да, батюшка. И вотъ, такимъ побитомъ, отправляясь съ первыми числами марта въ коротенькій объѣздъ Поволжья, получилъ я распоряженіе проѣхать сюда, въ степи, чтобы накрыть, какъ говорится, одного нашего крупнаго должника... О, если бы мы въ Лодзи имѣли только понятіе, что значитъ эта россійская степная ростепель,-- х-ха!.. Да мы пришли бы въ столбнякъ, какъ Лотова жена и, пожалуй, махнули бы рукой и на тѣ двадцать три тысячи, что долженъ намъ господинъ Раззореновъ...
   -- Ахъ, это вы -- къ нему?-- оживился отецъ Модестъ.-- Вотъ оно что, тахта!.. Да, большія дѣла по нашимъ мѣстамъ дѣлалъ Иванъ Миронычъ... Тысячъ триста задолжалъ, похоже... Да и какъ не задолжать?-- рысаки эти, автомобиль, карты... Ужъ очень шиковалъ, тахта...
   -- Ну,-- вотъ, вотъ!.. А слухомъ земля полнится: фирма подъ рукой была освѣдомлена о положеніи дѣлъ и поспѣшила черезъ меня принять свои мѣры. Мнѣ хорошо извѣстно, что Разореновъ только числится въ бѣгахъ, за границей, на самомъ же дѣлѣ скрывается, пока что, на одномъ изъ своихъ хуторовъ, около деревни Пушкарки: вотъ туда-то, на хуторъ къ милу другу я и гналъ. Комбинацію одну хотѣлъ продѣлать съ нимъ, пока другіе кредиторы спятъ... Хе-хе!-- что дѣлать?-- дѣло коммерческое... И оно пойдетъ,-- лишь бы мнѣ добраться, накрыть его раньше другихъ!.. Ну, да нѣтъ худа безъ добра: эта ростепель заперла ворота для всѣхъ, а я -- на порогѣ. Ужъ я таковъ: разъ мнѣ поручили дѣло, -- лобъ разобью, а довѣріе, какъ говорится, оправдаю.
   -- Уди-ви-тельно! качалъ головой отецъ Модестъ.-- Въ Лодзи, за тысячи верстъ... И -- все извѣстно!.. Что значитъ... прогрессъ, тахта!.. А мы,-- рядомъ что случится,-- развѣ черезъ мѣсяцъ, изъ "Русскаго Слова", узнаешь... На вотъ: на хуторъ прямехонько... А такъ, спроста,-- въ большую бы Глушицу! Тамъ, дескать, главный магазинъ, -- туда, тахта, и править. Умно, умно!
   Отецъ Модестъ оживился, всталъ, началъ ходить, разговаривая. Теперь, когда новый человѣкъ ознакомилъ его съ дѣловой стороной своего прибытія въ Колошиновку, не было уже основаній стѣсняться; отношенія упрощались.
   Дружно вырѣшили вопросъ объ отрубахъ, какъ о разорительной затѣѣ:
   -- Первое дѣло -- говорилъ сельскій попъ -- скотину негдѣ стало пасти, -- на отрубѣ мѣста нѣтъ, а общинники, какъ застигнутъ корову или быка,-- вилы въ бокъ. И пасутъ отрубщики округъ кола. Оводъ шершень одолѣваетъ, а ходу скотинѣ -- только что на веревочкѣ. Кружится, кружится и -- удавилась.
   Въ полномъ согласіи погоревали о голодѣ. И только, когда перешли къ общимъ причинамъ, обнаружилось разногласіе: Александръ Яковлевичъ высказывался съ крайнимъ радикализмомъ; отецъ же, приводя изъ личнаго опыта рядъ фактовъ, сообщенія о которыхъ въ газетахъ обходятся послѣднимъ отъ ста до пяти сотъ рублей, съ замѣной арестомъ отъ недѣли до трехъ мѣсяцевъ, причину и корень зла усматривалъ въ томъ, что "тамъ" не знаютъ.
   -- Ежели бы тамъ знали, что у насъ тутъ творится, совсѣмъ не та бы и жизнь пошла!-- говорилъ онъ.
   Было замѣтно Александру Яковлевичу, что батюшка даже, нѣсколько рисуется передъ городскимъ жителемъ, живущимъ "тамъ", гдѣ не знаютъ.
   Оживленный разговоръ былъ прерванъ приходомъ Василія.
   -- Э, да ты еще не спишь, Вася!-- изумился отецъ Модестъ.
   -- Съ этихъ-то поръ!.. Сидѣлъ у шабра, у Тита. А сколько часовъ, батюшка?
   -- Что та-к-кое?!-- воскликнулъ Александръ Яковлевичъ, глядя на свои толстые золотые часы.-- Неужели только восемь?!
   -- У меня семь сорокъ двѣ, -- сказалъ отецъ Модестъ.
   -- Боже мой!-- прошепталъ лодзинецъ, кидаясь къ окну.-- Мнѣ казалось, что теперь уже за полночь...
   Онъ плотно приникъ къ стеклу, сдѣлавши шоры изъ ладоней, чтобы не мѣшало отраженіе лампочки. Отецъ Модестъ слѣдилъ за его движеніями съ благодушно-насмѣшливой улыбкой.
   Василій посидѣлъ, поговорилъ, ушелъ, а Александръ Яковлевичъ все еще вглядывался безотрывно въ черный мракъ ночи.
   Когда онъ обернулся, его блѣдное и убитое лицо опечалило отца Модеста.
   Александръ Яковлевичъ сѣлъ на скамью, вцѣпился руками въ ея ребро и застылъ, уронивши голову.
   Чѣмъ-нибудь, какъ-нибудь надо было его утѣшить; отецъ Модестъ сказалъ:
   -- Знаете что... Александръ Яковлевичъ, вѣдь?
   -- А?-- поднялъ тотъ голову.-- Я?.. Да, да, батюшка... Это мое настоящее имя. У меня родители жизнь прожили въ Нарвѣ, обрусѣли... Дали намъ имена христіанскія... Это можно у насъ... Сестры мои: Ольга, Клара; братья: Владиміръ, Севастьянъ, Иванъ; дѣти мои...
   Онъ помедлилъ, вздохнулъ и закончилъ:
   -- Галина, Павелъ, Александръ... и Гриша...
   -- Такъ вотъ, Александръ Яковлевичъ, пришла мнѣ въ голову мысль. Отчего бы не попытаться вамъ съ Васей переговорить? Лошадь у него справная,-- рыжій жеребецъ: осилитъ хоть какую грязь...
   -- Правда?-- оживился Александръ Яковлевичъ.-- Батюшка! Вотъ спасибо!..
   Онъ кинулся въ кухню и громко-торопливо зашепталъ съ порога:
   -- Василій Алексѣичъ!-- на минутку... Ради Бога!
   Василій вошелъ босой, распоясанный.
   -- Вотъ батюшка надумалъ посовѣтовать мнѣ... У васъ лошадь сильная, рыжій жеребецъ... Свезите, родной, Василій Алексѣичъ, меня въ Смолинку!.. А тамъ бы я земскихъ... Ради бога!.. Я не пожалѣю...
   -- Кх-кх!-- раскашлялся отецъ Модестъ. Онъ уже круто повернулся при торопливой просьбѣ свезти въ Смолинку, а когда услышалъ обѣщаніе не пожалѣть, то замахалъ руками.-- Да нѣтъ же!-- какая Смолинка?.. Совсѣмъ я не то!.. Какія тамъ земскія при такой пути?.. Я говорилъ о хуторѣ, а не о смолинскихъ земскихъ,-- чего вы это?.. Въ Пушкарку и на хуторъ,-- вотъ я о чемъ. Ты какъ, Вася?-- можно будетъ свозить вотъ ихъ до хутора Раззоренова и обратно?
   Глаза Василія обострились, толстыя губы задрожали, но онъ не выдалъ себя.
   -- Что, это!-- циркнулъ онъ.-- Ай мнѣ лошадь-то не нужна?.. Чай, бороновка на носу. Осыпь меня золотомъ...
   -- Ну, а ты полно, полно, тахта,-- нѣсколько оторопѣло уговаривалъ его отецъ Модестъ.-- Далеко ли тутъ?-- десять верстъ взадъ-впередъ. А имъ бы вотъ съѣздить по дѣлу,-- все поспокойнѣй было бы... Ну-ка, Вася...
   Онъ оглянулся на Александра Яковлевича, ища поддержки, и увидѣлъ снова опечаленное лицо.-- "Ну, какъ знаете!" -- обидчиво подумалъ батюшка, отходя прочь.
   Александръ Яковлевичъ уловилъ тучку на лбу отца Модеста и поспѣшилъ вступить въ переговоры.
   -- Почему бы на самомъ дѣлѣ не попытаться, Василій Алексѣичъ? Подумайте.
   -- Попытаться,-- что не попытаться,-- смягчился Василій, садясь.-- Только чего я буду дѣлать, ежели, помилуй Богъ, коня сгублю?
   -- Вотъ батюшка говоритъ...
   -- Да что "батюшка говоритъ"!.. Батюшкѣ легко говорить-то...
   Онъ помолчалъ, подумалъ.
   -- Три пятитки положите?-- тихо спросилъ онъ.
   Батюшка снова раскашлялся, закуривая у стола.
   -- До хутора и обратно?-- спросилъ Александръ Яковлевичъ.
   -- До Пушкарки. Лиха бѣда до Пушкарки добраться, а тамъ я и за цѣлковый взадъ-впередъ скатаю.
   -- Не дорого будетъ?-- осторожно справился Александръ Яковлевичъ, косясь въ сторону батюшки.
   -- Не знай... Поищите,-- може, кто и дешевле спроситъ. Я не неволю.
   -- Ну, идетъ.
   Василій вскинулъ глаза на барина, такъ быстро согласившагося, и, помолчавши, прибавилъ:
   -- Только такъ, значитъ, -- я буду гнать, какъ можно... Ужъ назвался, стало-быть, груздемъ, лѣзь въ кузовъ!.. И плата, значитъ: доѣдемъ, не доѣдемъ,-- все едино.
   -- Да ужъ это,-- конечно,-- согласился Александръ Яковлевичъ.
   Василій былъ пораженъ. Долго онъ сидѣлъ, кривя въ раздумьи губой, и, разочарованно цмокнувши, вымолвилъ:
   -- Ошибся я малость, похоже...
   -- Будетъ, будетъ, Вася!-- не выдержалъ батюшка.
   -- Ну, инъ -- ладно. Будетъ, такъ будетъ. Когда ѣхать-то?
   -- Да ужъ поскорѣе. Утромъ завтра, можетъ быть?
   -- Ладно. Я подниму васъ чѣмъ свѣтъ. Счастливо оставаться.
   Долго еще разговаривали, лежа въ постеляхъ. Когда, наконецъ, послышалось изъ комнатки ровное дыханіе усталаго и уснувшаго Александра Яковлевича, отецъ Модестъ поднялся и прочиталъ въ темнотѣ молитвы на сонъ грядущимъ. Помолился онъ и о благопоспѣшеніи странствующимъ и путешествующимъ, не называя кого-либо по имени.
   

V.

   Выѣхали не "чѣмъ свѣтъ", -- часовъ въ восемь, а въ третьемъ уже вернулись, разстроенные, утомленные, хмурые.
   Александръ Яковлевичъ проснулся рано. Въ ожиданіи, когда Василій придетъ его поднимать, лежалъ и думалъ,-- то съ тоской, то съ надеждой, -- о предстоящей поѣздкѣ. Если она удастся, то удастся, быть можетъ, уговорить Василія и на болѣе трудную попытку,-- ѣхать до Славинки... Все какъ-то не хотѣлось вѣрить, что "такъ-таки" и невозможно для земскихъ лошадей выбраться изъ грязи на сносный шляхъ; хотя опытъ четырехъ сутокъ показывалъ, что и земскія лошади, да и земскіе ямщики съ ними превращены голодомъ въ одровъ. Но, если придется вернуться съ полпути и оставаться здѣсь, богъ знаетъ на сколько дней, то...
   -- Батюшка, -- тихо позвалъ Александръ Яковлевичъ отца Модеста, чтобы парой словъ съ этимъ добрымъ человѣкомъ облегчить мучительную тоску; но попъ не разслышалъ, -- онъ молился, кряхтя при земныхъ поклонахъ. А, когда въ "горницѣ" настала тишина и Александръ Яковлевичъ выглянулъ въ дверку, попа ужъ не было, ушелъ въ свое плаванье до церкви.
   Отецъ Модестъ кинулся изъ-за обѣда къ Александру Яковлевичу, когда тотъ, вернувшись, показался въ двери, блѣдный и изнуренный.
   -- Не добрались?
   Александръ Яковлевичъ безсильно махнулъ рукой, опустился на скамью и сталъ стаскивать чулки, совершенно мокрые; мокрыми были и перепачканные брюки и бѣлье.
   -- Экая незадача, тахта!-- по-мужичьи "сумлевался" отецъ Модестъ надъ Александромъ Яковлевичемъ, опершись длинной рукой въ косякъ окна.-- Я и ждалъ, что оно такъ выйдетъ... И тамъ,-- нѣтъ-нѣтъ да и вспомню: "Эхъ, зря это я!.. Не доѣхали?
   -- Ахъ, батюшка... Я не радъ, что вообще рѣшился ѣхать... Такой муки никогда я еще не испытывалъ... Этотъ Василій... Онъ -- звѣрь какой-то!.. Онъ такъ безчеловѣчно билъ лошадь, такъ билъ ее... Я не зналъ, какъ умолять его... Она проваливалась въ снѣгъ,-- а снѣгъ глубокій, рыхлый,-- завязала По брюхо, валилась на бокъ,-- силъ не имѣла сама выбраться, а везти ужъ и подавно... И вотъ онъ лѣзъ въ снѣгъ, и начиналъ ее бить,-- кнутомъ, кнутовищемъ, лопатой, которую захватилъ для чего-то, дубинкой... Билъ по головѣ, по ногамъ, по животу, по глазамъ... ахъ!-- я не знаю... Та храпѣла, та рвалась... Вскакивала, кидалась впередъ и -- снова проваливалась, падала, снова начиналъ онъ истязать ее... Я выходилъ, лѣзъ къ нему,-- думалъ помогать, какъ помогалъ ямщикамъ подымать ихъ голодныхъ лошаденокъ, но напрасно вымокъ только: онъ озвѣрѣлъ, и я не могъ ничѣмъ умолить сжалиться... Я прошу, а онъ, наоборотъ,-- еще свирѣпѣе... Наконецъ, я чувствую, что еще немного, и я потеряю сознаніе, -- такъ у меня билось сердце, такъ меня трясло!.. "Ради Бога, -- говорю, -- Василій Алексѣичъ, ради Бога ѣзжайте обратно!"
   -- Ахъ, народъ!.. Вотъ народъ!.. Ну, а назадъ-то какъ,-- лучше ѣхали?
   -- Назадъ?.. Да,-- кажется... Я ужъ что-то плохо замѣчалъ... Назадъ мы, кажется, попали другой дорогой...
   -- Такъ, такъ... Ну,-- что дѣлать!.. Духомъ же падайте все-таки, тахта. Да закусили бы, со мной вотъ, -- вернулся къ простывшей грешневой кашѣ отецъ Модестъ.-- Только пища-то у насъ... Съ непривычки-то,-- унылая, хе-хе...
   Александръ Яковлевичъ чувствовалъ себя худо и ни унылой пищи, ни ветчины, сыра и консервовъ, захваченныхъ въ дорогу, ѣсть не могъ. Отецъ Модестъ распорядился дать самоваръ.
   -- Моя Анна Степановна, спасибо ей, положила въ мѣшокъ варенья,-- говорилъ онъ, роясь въ холщевомъ пятерикѣ, гдѣ у него хранилось все,-- съѣдобное, носильное и іерейское.-- И брать-то не хотѣлъ было, а оно, похоже, пригодится... Малиновое,-- показалъ онъ баночку, ставя на столъ.-- Хорошо помогаетъ при болѣзняхъ, тахта: напиться, пропотѣть и -- рукой сниметъ.
   Но не помогалъ и чай съ малиновымъ вареньемъ: Александръ Яковлевичъ темнѣлъ, отвѣчалъ невпопадъ, задумывался. Сообщилъ онъ батюшкѣ свои утреннія размышленія и уставился въ окно.
   Пошелъ густой и лохматый мокрый снѣгъ. Черныя лужи, рыжіе сугробы, темныя пятна вдали, до самаго горизонта,-- все побѣлѣло, все задернулось завѣсой.
   -- Какъ покойниковъ, насъ окутываетъ,-- нылъ у окна Александръ Яковлевичъ.-- Непроходимая пелена... Тамъ, за ней,-- живые люди, жизнь... Мы же отрѣзаны, отрѣзаны... На сколько времени?.. Батюшка, неужели нѣтъ никакихъ средствъ дать телеграмму?
   Вопросъ звучалъ глубокой тоской. Отецъ Модестъ отвѣтилъ не сразу, какъ ни простъ былъ отвѣтъ.
   -- Да вѣдь какъ ее дашь, тахта?.. Ежели бы не эта назола,-- сгонять бы, конечно, хоть того же Василія верхомъ, верстахъ въ двадцати пяти въ селѣ почтовая станція, и Василій квитанцію бы привезъ, а не какъ иначе. Ну, а теперь и думать нечего... Да еще снѣгъ вонъ: прибавитъ мокрети. Теперь, что ни день, -- все плоше... А и то ужъ слухъ прошелъ,-- почтальонъ утонулъ... И утонешь!
   Александръ Яковлевичъ совсѣмъ оплошалъ,-- сидѣлъ докурясь, какъ приговоренный, чувствовалъ ознобъ, ломоту въ ногахъ, сталъ блѣднѣе сумерекъ.
   -- Эхъ, не надо бы, тахта!-- уговаривалъ его отецъ Модестъ.-- Бодритесь, не поддавайтесь... Право!.. А вы вонъ курить даже бросили. Пили бы чай, разговоромъ бы занялись... А то, -- вотъ что еще: вы въ шашки играете? Давайте-ка -- въ шашки, а?
   Не дожидаясь отвѣта, онъ крикнулъ хозяйку:
   -- Григорьевна, нѣтъ ли, часомъ, у Васи сашельницы?
   -- А, батюшки!-- опѣшила еще на порогѣ Григорьевна.-- Это вы что это, батюшка?..
   -- Ну-ну,-- не ворчи. Поищи-ка иди... А нѣтъ, такъ велика Васѣ изъ какого ни-на-есть кардона сварганить... Иди-ка, иди.
   Въ шашки Александру Яковлевичу играть не доводилось, но шахматы онъ зналъ. И, начавши игру изъ угожденія батюшкѣ, заботливость котораго трогала больного, онъ увлекся, быстро освоился съ ходами, началъ батюшку оставлять на сухихъ, сажать. И смѣялся, глядя, какъ забавно батюшка сердится, и курилъ, и пилъ чай съ малиновымъ вареньемъ, и охотно велъ разговоръ въ промежутки.
   -- Какое же вамъ спасибо, батюшка!-- сказалъ онъ, когда пришла пора вечерней службы.-- Лучше мнѣ стало, ей-богу!
   Уходя, отецъ Модестъ велѣлъ больному лечиться порошками, вынутыми изъ того-же мѣшка, лечь и пропотѣть. Самъ укуталъ его.
   Вернувшись же, онъ нашелъ больного въ жару. Александръ Яковлевичъ метался, бредилъ.
   Ночь прошла очень безпокойно для отца Модеста.
   

VI.

   Водой для компрессовъ, чистыми ветошками онъ запасся еще съ вечера, пока Григорьевна не легла. А, выходя отъ бредившаго больного въ кухню, укоризненно качалъ головой.
   -- Все, небось,-- за Пушкарку, батюшка?-- догадывался Василій.
   -- Да каа-къ-же это ты, Вася?! Зачѣмъ ты это, право!
   -- Чудакъ вы, батюшка, посмотрю я на васъ!.. Чай случай, ай нѣтъ?.. И не попользоваться?!.. Не разорился онъ, три-то пятитки выкинулъ, а мнѣ -- бороньба на носу... У нихъ, у жидовъ, деньжищъ-то -- во-о!.. Какъ расплачиваться сталъ,-- вынулъ гурманетъ-то, -- ин-да росперло!.. Еще мало спросилъ, дуракъ.
   -- Да развѣ въ деньгахъ?-- о деньгахъ я развѣ?.. Человѣка сгубили, гляди, -- вотъ въ чемъ!.. И я, -- зналъ, вѣдь, каковъ ты гусь... А вотъ поди же!.. Высунулся съ совѣтомъ!.. Поставь чашку на столъ, Григорьевна, тряпицъ положь. А самоваръ подогрѣй. Чаю, можетъ, запроситъ.
   Часамъ къ двумъ ночи больной затихъ. Отецъ Модестъ, прервавши легкую дремоту, подкрался взглянуть и увидѣлъ большіе черные глаза, внимательно и пытливо смотрѣвшіе, блѣдное, осунувшееся лицо больного. Это строго-правильное лицо, преображенное болѣзнью, такъ напомнило отцу Модесту какой-то священный ликъ, что стало жутко. Онъ молчалъ.
   -- Стараетесь?-- какъ-то придирчиво спросилъ Александръ Яковлевичъ.-- Я видѣлъ, какъ вы тутъ хлопотали. Попъ и жидъ. Жидъ лопочетъ, а попъ хлопочетъ...
   Онъ съ гримасой отвернулся, закрывши глаза.-- "Все еще бредитъ, похоже",-- думалъ отецъ Модестъ.-- "Негодуетъ на меня... И -- подѣломъ!-- не суйся вдругорядь"...
   Но больной не бредилъ. Снова повернувши лицо, уже смягченное страдальческой улыбкой, онъ шопотомъ спросилъ:
   -- А тѣ? Хозяева? спятъ?...
   -- Давно! Вѣдь ужъ два скоро.
   Больной глубоко вздохнулъ.
   -- Страшно, -- прошепталъ онъ.-- Остаться съ ними, остаться одному среди нихъ... безъ васъ, -- страшно!.. Мнѣ сейчасъ пришло въ голову, что, если я расхвораюсь, а васъ не будетъ, то... умру. Ночевалъ въ Богдановкѣ... А тамъ -- тифъ...
   -- Ну,-- поправитесь, Богъ дастъ...
   -- Ѣхалъ я,-- не слушая словъ отца Модеста, говорилъ больной,-- и видѣлъ вдали... газету скомканную: вѣтеръ ее гналъ, она подпрыгивала по снѣгу. Долго я провожалъ ее глазами... Пришло въ голову; думали нервные люди, писали, печатали. Платились, въ тюрьму шли... А ихъ трудъ, ихъ страданье -- газета -- затерялась въ степныхъ сугробахъ, никому ненужная... И вижу: замерла, не прыгаетъ. Взмахнула, какъ раненая ласточка, разорваннымъ краемъ и -- ш-ш-ш... притихла... исчезла, слилась съ бѣлизной. Угодила, конечно, въ лужу. Умерла... Кто о ней вспомнитъ?
   -- Ну, вотъ!-- огорченно воскликнулъ отецъ Модестъ, замѣтивъ на длинныхъ рѣсницахъ слезы.-- Ахъ, какой вы, тахта!.. Ну, что тамъ?-- газета! Какая невидаль, подумаешь,-- газета!.. Стоитъ разстраиваться?.. Беречь себя надо, упираться, не поддаваться!..
   -- Доктора бы,-- тоскливо прошепталъ Александръ Яковлевичъ.
   -- Господи!-- да какой же теперь тутъ докторъ?.. Вонъ, сестрица, -- Могутихинъ внукъ въ церкви говорилъ, -- въ жару слегла; четвертную отъ всей своей бѣдности сулила, чтобы хоть за фельдшеромъ кто верхомъ въ Михайловку скаталъ... Да развѣ рѣшится кто? Богъ только -- и лекарь и фельдшеръ въ такую пору!
   -- Да, да... Богъ,-- только Богъ... Но какъ жить такъ?
   -- Такъ вотъ и живемъ, тахта... Занедугуемъ,-- на парыь сядемъ, водицы съ уголька изопьемъ, съ бабушкой пошепчемся, попа зашумимъ: глядь, и полегчало. Вѣкъ такъ жили. Терпѣть надо... А вы, можетъ,-- чайку горяченькаго?
   Больной улыбнулся, глядя въ самые глаза отцу Модесту.
   -- Ужъ развѣ -- для васъ... Очень ужъ вы человѣкъ-то, батюшка... Ну, помогите избитому самарянину,-- приподнялся Александръ Яковлевичъ.
   Съ трудомъ, при помощи отца Модеста, молча улыбнувшагося обмолвкѣ, "самарянинъ" доплелся до стола. Левитъ, помѣнявшись ролью, милосердно поилъ его чаемъ, куда осторожно подливалъ краснаго вина изъ аптечной стклянки, которую вынулъ изъ полукафтанья.
   -- Гдѣ вина достали, батюшка?
   -- Ну, ужъ.. Кушайте на доброе здоровье, -- уклонился отъ отвѣта попъ.
   -- Изъ церкви?-- спрашивалъ Александръ Яковлевичъ, заглядывая блестѣвшими глазами въ лицо попу, который отвертывался.-- Вотъ видите, батюшка...
   Онъ вздохнулъ, провелъ ладонью по лбу и продолжалъ:
   -- Сутки, какъ знакомъ я съ вами, а... Что-то родное, такое близкое для меня въ васъ... Вы мочили мнѣ голову, а я думалъ; "какъ было бы нужно моимъ дѣтямъ, женѣ показать этого человѣка,-- русскаго человѣка". Вы вѣдь русскій, батюшка,-- великороссъ?
   -- Коренной!..
   -- Я не могу вамъ выразить, какъ это мнѣ дорого... Но нужно знать, какъ я люблю русское. Самъ я буду ругать кацаповъ, такихъ погромщиковъ, жидоѣдовъ, черносотенниковъ; но если при мнѣ, гдѣ-нибудь у нѣмцевъ, начнутъ ругать русское,-- такъ мнѣ горько! И такъ многое хотѣлъ бы я высказать о русскомъ,-- о людяхъ, о великой литературѣ... Но... разъ, въ Краковѣ, я говорилъ, говорилъ и кончилъ: "вы не знаете русскаго человѣка"!-- А вы его знаете?-- меня спросили. И это такъ: я, признаться съ горемъ, не знаю русскаго человѣка. Почему такъ, что я къ нему -- отъ всей души, а онъ мнѣ -- гвоздь въ это мѣсто? Зачѣмъ? Зачѣмъ онъ не даетъ мнѣ дохнуть, гонитъ меня, лишаетъ правъ, которыя имѣетъ и какой-то тамъ темный дикарь, киргизъ, и гулящая дѣвка, и малый ребенокъ, когда я въ душѣ моей не нахожу лучше его? Это такъ обидно, такъ обидно!..
   Александръ Яковлевичъ приблизился къ высокимъ и острымъ колѣнкамъ отца Модеста, шепча:
   -- Вонъ,-- возьмите ихъ, нашихъ хозяевъ: я ихъ боюсь. Если мнѣ пришлось бы жить здѣсь безъ васъ, то... я не знаю что!
   -- Ну, это вы зря: смирные люди. Да и всѣ-то утнасъ тутъ,-- мы и не вѣдаемъ, что это значитъ, что какіе-то тамъ погромы, ненависть къ евреямъ. Вѣкъ я прожилъ среди коренныхъ русскихъ, самъ безъ подмѣси русскій, и никакой такой ненависти не видывалъ, тахта. Это все больше присталые, -- Крушеваны тамъ. Безбод... бездобри, что ли, Айвазовы разные, Мины да фоны... А мы,-- зачѣмъ намъ?.. Про всѣхъ у Бога достанетъ.
   -- Нѣтъ, батюшка,-- откачнувшись и вскинувши на лобъ черную бровь, возразилъ Александръ Яковлевичъ,-- бываетъ оно, бываетъ. Вотъ въ такіе дни особенно,-- простой и религіозный кацапъ не можетъ равнодушно посмотрѣть на человѣка, который распялъ его Христа...
   -- Фу-фу-фу!-- разсмѣялся отецъ Модестъ, закрывши бородой ротъ.-- Вотъ и вѣрно, что не знаютъ русскаго человѣка;-- чувствуютъ его, а чтобы знать,-- этого нѣтъ, похоже, онъ по-своему размышляетъ, русскій-то человѣкъ. Ѣхалъ я какъ-то, лѣтъ пять, изъ Украинки въ Большую Черниговку; ямщикъ, молодой парень, сектантъ изъ мормоновъ, такой любопытный,-- все разспрашиваетъ, да дознаетъ, тахта. И говоритъ:-- А что, говоритъ, батюшка, разрѣшите мое сомнѣніе: Іуда, который Христа предалъ,-- грѣшникъ онъ, ай нѣтъ?-- Ну, какъ-же, говорю,-- чего еще не грѣшникъ, ежели, тахта, самому Господу измѣну содѣлалъ!-- Вотъ то-то и оно-то, говоритъ, что -- Господу. Ежели бы кому изъ нашего брата, тварей, а то -- Творцу Всевѣдующему; тутъ-то, говоритъ, и тайна великая. Это, говоритъ, первое дѣло, а второе то, что человѣкъ, по божьему допущенію, себя навѣки погубилъ, проклятіе изъ рода въ родъ понесъ, -- ради божьей славы; такъ неужто-жъ онъ не мученикъ? Да изо всѣхъ говоритъ, кои тѣлесами пострадали и самую крестную смерть вкусили, Іуда святѣе; душу, душу на вѣчную муку отдалъ!
   -- И вы -- что-же ему?-- подался впередъ съ заблиставшими глазами Александръ Яковлевичъ.
   -- Да-что?.. Смолчалъ я, уклонился. Ну, а въ мысляхъ-то, сказать откровенно, подумалъ; ну, чѣмъ онъ, тахта, виноватъ, въ самомъ дѣлѣ? Божья воля!
   -- Это Іуда-то?
   -- Іуда-то. Да и евреи -- тоже; неужто, разсуждаю, я,-- по-душевному, по-русскому,-- Господь не расшвырялъ бы ихъ, яко прахъ, ежели бы захотѣлъ? То-есть, -- вотъ бы какъ!-- мокренько, тахта, осталось бы... А, стало быть,-- нужно было, чтобы люди навѣки понесли чужую ненависть изъ рода въ родъ... И намъ ли ихъ судить? Уважать ихъ надо.
   Александръ Яковлевичъ долго смотрѣлъ блестящимъ и немигающимъ взглядомъ въ глаза попу и вдругъ горячо сказалъ:-- Спасибо, спасибо, батюшка.
   -- Ну, что вы, -- забормоталъ отецъ Модестъ.
   -- Ничего,-- спокойно сказалъ Александръ Яковлевичъ, выпрямляясь.-- Я русскаго человѣка началъ понимать. Спасибо, отецъ.
   Они примолкли. Среди тишины доносился сквозь двойныя рамы ровный, постоянный, могучій шумъ, въ однообразіи котораго звучало что-то стремительно-покойное, зовущее, обнадеживающее.
   -- Вы слышите?-- спросилъ Александръ Яковлевичъ.-- Что это?-- степная буря?
   -- А?-- насторожилъ уши отецъ Модестъ.-- Шумитъ-то?.. А это Кутлукъ, ручей... Теперь вотъ, тахта,-- пройди-ко!.. Прорвало, значитъ. Вотъ въ такой-то силищѣ и утонулъ, поди, почтальонъ, бѣдняга.
   Онъ зѣвнулъ. Александръ Яковлевичъ вскочилъ.
   -- Батюшка!.. Что я дѣлаю -- вѣдь вамъ спать надо, нянька вы моя... Нѣтъ, нѣтъ,-- сейчасъ же ложитесь, слушать не хочу!... Я здоровъ, благодаря вамъ.
   

VII.

   Въ субботу Василій Марьинъ вдругъ заговорилъ, къ удивленію отца Модеста, о поѣздкѣ съ батюшкой въ Хохловку. Было съ обществомъ условлено, что во вторникъ на Святой попъ долженъ быть отправленъ во-свояси; а такъ какъ отвезти жильца -- прямое ужъ дѣло хозяина, его право, то церковный староста, Ферапонтычъ, еще съ понедѣльника на страстной повелъ торгъ съ Василіемъ, уговаривая его ѣхать. Василій рѣшительно отказывался: распутица!
   И вдругъ, рано утромъ, какъ попу идти, сказалъ, помогая одѣться:
   -- А вѣдь тронемся, похоже, во вторникъ-то, батюшка.
   Отецъ Модестъ оглянулся отъ двери, держась за скобу, посмотрѣлъ въ скошенные глаза Василія.
   -- Шутишь?-- спросилъ онъ.
   -- Да чего шутить-то?-- Башкирами... Лѣтней дорогой -- думать нечего, а ежели на аулы взять,-- иной разговоръ. Какъ на сырты подымемся, -- лентой, а тамъ -- песчано, не та грязь совсѣмъ. Лишь бы до Муратшина добраться!
   -- А доберемся до Муратшина-то?
   -- Да вѣдь надо бы добраться...-- Смотри... Что это съ тобой, вдругъ?-- то отнѣкивался, тахта, а то вдругъ?
   -- Да что-же, батюшка?-- для васъ!.. Днемъ раньше, днемъ позже,-- надо же. Теперь, что ни день,-- хуже да хуже пойдетъ: лучше захватить, пока... Тоже и вамъ, -- куда, поди, пріятнѣе, ежели дома-то на праздники...
   -- Да это-то -- такъ. Гм... Ну, думай,-- тебѣ виднѣе.
   Свершая свой страстный путь по глубокой грязи, по рыхлому снѣгу, по осклизлой доскѣ черезъ ревущій Кутлукъ, отецъ Модестъ раздумывалъ надъ загадкой, почему это Василій такъ круто измѣнилъ свой взглядъ на возможность поѣздки? Путь за недѣлю испортился гораздо, а онъ, толстогубый, ѣхать готовъ;-- что за причина?
   Уже подползая на пудовыхъ ногахъ къ церкви и торопясь оставить передъ папертью вся суетная, отецъ Модестъ наскоро рѣшилъ загадку: Василій, жадена, хочетъ съ общества лишнюю десятку сладить и торопится, -- черезъ башкиръ: вдвое дальше, чѣмъ по лѣтнему пути.
   -- Самодуръ,-- тахта, своеобычный мужикъ!-- закончилъ отецъ свои думы о Васильѣ, входя въ церковь.
   Разговоръ о возможности захватить праздникъ среди семьи не прошелъ, разумѣется, безслѣдно: отецъ Модестъ уже "сочетавалъ" съ нимъ радостныя представленія. Пріѣдетъ... ну,-- не во вторникъ, въ среду, ежели дорога рѣзко тяжела,-- то-то шуму будетъ! "А! Папа! Вотъ не ждали тебя ужъ!" И вмѣстѣ съ ожидаемыми криками дѣтей представлялись воображенію ихъ улыбки, поцѣлуи... И онъ, отецъ, посылалъ имъ сердечную воркотню: "Ну, ну, будетъ, отвяжитесь, дайте съ мамой похристосоваться"... И тепло молился.
   А на обратномъ пути вспомнилъ объ Александрѣ Яковлевичѣ и почувствовалъ смущеніе.-- Тоже -- дѣти... Тоже -- ждутъ... И не знай, когда для него придетъ пора радоваться: больной, избалованъ удобствами, къ дорожной патербѣ не пріученъ... Жалко даже покинуть его!
   Александръ Яковлевичъ стоялъ на своемъ излюбленномъ мѣстѣ,-- у окна,-- когда отецъ Модестъ появился въ горницѣ,-- и предавался своему излюбленному занятію: нылъ, глядя на убѣгавшіе до небосклона волнистые сугробы, которымъ вчерашній снѣгъ придалъ мрачную округлость.
   Съ удвоенной теплотой принялся отецъ Модестъ развлекать унылаго недугующаго. Хоть бы почитать,-- книгъ не было! Хоть бы пописать,-- чернилъ не было! Можно, конечно, раздобыть чернилъ на селѣ,-- у писаря, у болящей сестрицы, но... Поди-ка, помѣси грязь! Если сгонять Ивана, такъ еще ворчать начнутъ: причуды, дескать, изъ-за пустяковъ чужихъ ногъ не жалѣютъ.
   -- Да и что писать, если нельзя послать? А когда явится возможность, -- стоитъ ли писать, если лучше ѣхать; -- не правда-жъ, батюшка?-- спрашивалъ неувѣреннымъ тономъ Александръ Яковлевичъ, пытливо ловя взглядъ отца Модеста.
   И снова смотрѣлъ въ окно, тихій, грустный...
   -- Эхъ, была не была, тахта!-- давайте въ шашки, а?
   -- Что-жъ?-- давайте...
   Отецъ Модестъ, не глядя на Григорьевну, чувствовалъ на себѣ ея неодобрительные взгляды. Старуха права, конечно, если осуждаетъ попа, грѣшащаго съ нехристемъ въ Страстную субботу; но если бы она прониклась убѣжденіемъ, что не человѣкъ для субботы? Нужно потолковать съ ней, чтобы не соблазнилась. Старуха умная: пойметъ, въ чемъ дѣло.
   Но самъ виновникъ грѣха и соблазна вывелъ пастыря душъ изъ неподобающаго положенія.
   -- Давайте, бросимъ, батюшка,-- предложилъ онъ, замѣтивши, что его партнеръ двигаетъ пуговицы по картону съ каждой партіей разсѣяннѣе, плететъ, какъ никогда, лапти, натянуто улыбается.-- Я лучше лягу...
   -- Ну... А хинки-то на сонъ грядущій примите.
   -- Непремѣнно. Спасибо вамъ... Безконечное спасибо, батюшка.
   

VIII.

   Свѣтлый праздникъ не внесъ чего-либо особеннаго, что отличало бы въ одномъ изъ лучшихъ домовъ Колошиновки Пасху отъ Великаго поста. Въ другое время, при урожаѣ, было бы, навѣрное, не такъ,-- какъ-нибудь поиначе... Теперь же вся разница, по мнѣнію Александра Яковлевича, съ опасливымъ любопытствомъ ждавшаго крестьянской Пасхи, заключалась въ томъ, что овчинно-кислый запахъ постныхъ щей смѣнился удушливо-тяжелой вонью солонины.
   Поднявшись, не безъ умысла, поздно,-- чтобы не мозолить лишній часъ глава своей персоной, уже не только чуждой въ этотъ день, но, быть можетъ, и ненавистной,-- Александръ Яковлевичъ увидѣлъ украсы, созданныя руками обѣихъ женщинъ за ночь: на окнахъ и божницѣ вышитыя полотенца, гирлянды изъ цвѣтной бумаги, занавѣски; чисто вымытый крашеный полъ обрамлялся холщевыми дорожнами. Дѣтишки въ кухнѣ сидѣли въ чистыхъ рубашонкахъ; Карповна, всегда чумазая отъ печи и ягнятъ, гремѣла рогачами въ красномъ платьѣ. Но -- никакого, при всемъ этомъ, такого настроенія, которое въ дни Пасхи охватываетъ еврея! какъ будто эти вѣрующіе великороссы, празднуя свой великій праздникъ Пасхи, отбывали повинность. А Григорьевна, плававшая въ черномъ кашемировомъ платьѣ гусыней, та еще больше поджимала губы и на поздравленіе съ праздникомъ отвѣтила совсѣмъ замороженно "спасибо".
   -- Что бы это значило?-- спросилъ Александръ Яковлевичъ, подѣлившись впечатлѣніями съ отцомъ Модестомъ, когда тотъ, часу въ двѣнадцатомъ, вернулся, къ великой радости больного чужанина, изъ церкви.
   -- Да вѣдь,-- какъ сказать?.. То, во-первыхъ, что голодъ... Посмотрите на столъ: ни яицъ, ни пасхи изъ творогу, ни масла... А куличъ!-- приподнялъ онъ съ трудомъ темно-сѣрый каравай безъ всякихъ украшеній,-- какой же это куличъ, тахта, ежели въ немъ ни яицъ, ни масла и ежели онъ еще горше любимаго вашего пирога?.. Негдѣ взять!.. Ну, а -- второе... Народъ-то мы какой-то... неискусный, что ли: не умѣемъ себя проявлять, пока не выпили. А выпьемъ,-- того хуже...
   Къ обѣду пришли гости,-- зажиточные хохлы, сватья и свахи, женившіе своего парня на сестрѣ Василья, дочери Григорьевны, -- церемоніальные, какъ китайцы, чинные и замѣтно обидчивые.
   Батюшку, отмахивавшагося отъ "банкетування", усадили въ красный уіюлъ, съ нимъ рядомъ пришлось помѣстить и взысканнаго его вниманіемъ жидовина. Отецъ Модестъ не пилъ; Александръ Яковлевичъ заставилъ себя условьямъ мѣста и времени подчиниться, чтобы не сочли его высокомѣрнымъ,-- пилъ съ хохлами плохую шинкарскую горилку. Стучало въ вискахъ, болѣла и пылала голова,-- пилъ, шанувалъ пановъ розмовой, совершалъ въ ихъ тонѣ церемоніи съ чаркой: отсылалъ ее, передавалъ, принималъ...
   -- Скверно мнѣ, батюшка,-- шепнулъ онъ сосѣду,-- едва сижу.
   -- Такъ вы что же... тахта?-- легли бы.
   -- Обидятся, боюсь, сочтутъ за гордеца, а хорошія отношенія лучше дурныхъ... да и то, думаю,-- развлекусь на людяхъ...
   Ни одной изъ этихъ цѣлей онъ не достигъ, насилуя себя: хохлы ушли и больше не возвращались,-- какъ будто они потонули въ непролазной грязи своего села; а, едва они ушли, больной со стономъ повалился на свою кошму и въ безсильномъ отчаяніи схватилъ себя за кудри.
   Батюшка, утомленный двѣнадцатичасовой службой, спалъ и не слышалъ этихъ стоновъ.
   Ему снилось, что онъ карабкается на ветлу, куда забрался его шалунъ Ваня. Вотъ онъ снялъ ребенка, цѣлуетъ его, спускаясь, а тотъ засунулъ рученку ему въ горло и царапаетъ, такъ царапаетъ... Пришлось проснуться.
   "Вишь, разбойникъ", -- подумалъ отецъ Модестъ, еще полный ощущенія теплоты и ласки.-- "Это съ мясной пищи,-- пить хочется".
   Стояли уже сумерки; въ неподвижной тишинѣ дома чувствовалось безлюдье;-- и не справляясь, отецъ Модестъ угадалъ, что вся семья выбралась куда-нибудь въ гости, не смотря на грязь;-- быть можетъ,-- къ Титу, шабру, черезъ плетень.
   Въ тишинѣ звучно сипѣло, доносясь изъ комнатки, учащенное дыханіе съ болѣзненнымъ подголоскомъ стона;-- въ тающую отраду сновидѣнія вплелась, при мысли о больномъ, тревога. Отецъ Модестъ всталъ.
   Григорьевна, уходя, приготовила самоваръ. Съ нетерпѣливой жаждой опроставши стаканъ и другой, батюшка поспѣшилъ къ Александру Яковлевичу.
   Онъ лежалъ на спинѣ, запрокинувши голову, красный до черноты въ сумеречномъ полусвѣтѣ; отъ него вѣяло жаромъ и тѣмъ жуткимъ запахомъ суши, которымъ пахнутъ безнадежные больные съ горячечной температурой.
   Священнику ли не узнать этотъ запахъ!.. Отецъ Модестъ опустилъ руки и голову... Сколько разъ, стоя вотъ также,-- гдѣ-нибудь въ деревушкѣ захолустной, на безвѣстномъ хуторѣ,-- приходилось ему сожалѣть, что онъ, крестьянскій попъ,-- не фельдшеръ даже... А такъ надо бы хоть что-нибудь въ болѣзняхъ знать, пока въ сознаніи крестьянина нѣтъ болѣе близкаго человѣка, чѣмъ попъ!.. Но моменты сожалѣнія не томили по долгу: отецъ спѣшилъ преподать умирающему то, что получилъ отъ Бога. Тутъ же вотъ...
   Пришло въ голову, что слѣдовало бы сказать хозяевамъ. Но гдѣ ихъ искать?.. Да и уйти-то... нехорошо какъ-то. И тотчасъ же пришло въ голову,-- сколько времени онъ тутъ метался, стоналъ, одинъ наединѣ, пока другіе празднуютъ, да спятъ, да видятъ хорошіе сны, какихъ и ему дай бы Боже, сердечному, такъ горячо любившему свою семью... Гришу своего!
   "Безъ папы",-- вдругъ припомнился, пронизалъ душу ихъ разговоръ въ первый вечеръ, всего три дня назадъ, протянувшіеся съ этимъ человѣкомъ, какъ три года. И вскипѣла великая жалость, обожгла вѣки слезами, бросила отца Модеста къ постели.
   -- Александръ Яковлевичъ, что съ вами?-- испуганно и нетерпѣливо спрашивалъ попъ, хватая больного за плечи.-- Придите въ себя... Попытаться надо... Александръ Яковличъ!
   Длинныя рѣсницы вздрогнули, судорожно стиснутые бѣлые и широкіе зубы исчезли въ закрывшихся губахъ, дыханіе стало неслышнымъ, лицо бѣлымъ. Съ удвоеннымъ испугомъ отецъ Модестъ впился въ полныя плечи, не желая уступить, допустить что-то непоправимо страшное для тѣхъ, далекихъ, ждущихъ.
   -- Александръ Яковличъ!.. Але...
   Больной открылъ глаза,-- тѣ же строго-пытливые глаза, какъ и тогда, ночью. То же впечатлѣніе священнаго лика пугало и влекло отца Модеста къ этой, красотѣ очертаній, будившей въ немъ трепетъ, какъ что-то извѣчное, богоизбранное;-- онъ выпрямился, отстранился.
   -- Темно,-- проговорилъ больной.-- Мнѣ васъ не видно...
   Отецъ Модестъ кинулся въ горницу, зажегъ лампочку и, придерживая отломанную горѣлку, внесъ ее; при огнѣ больной показался ему блѣднымъ и не такъ уже страшнымъ. Тѣмъ вѣрнѣе, значитъ, надо было заняться его положеніемъ.
   На днѣ четверти, въ буфетѣ, оставалась еще водка; нашелся и крошечный пузырекъ уксусной эссенціи; раздѣвши больного, отецъ Модестъ натеръ его; напоилъ горячимъ чаемъ съ остатками вина изъ полукафтанья; далъ ему хины... И, порядочно утомившись въ этой долгой вознѣ, съ наслажденьемъ присѣлъ около больного отдохнуть, покурить. Труды и хлопоты были не тщетны: успокоился, ровнѣе дышалъ... И все глядѣлъ, все глядѣлъ на отца Модеста.
   -- Чего вы это... тахта?-- невольно ежился отецъ Mo дестъ.
   -- Прихворнулъ-то?-- не спуская глазъ, спросилъ Александръ Яковлевичъ.
   -- И прихворнулъ, да вотъ и... смотрите все чего-то такъ...
   -- Ну, не буду,-- съ мягкой усмѣшкой прошепталъ Александръ Яковлевичъ, закрывая глаза.
   Еще разъ вскинувши ими, онъ добавилъ:
   -- Я любуюсь вами, батюшка...
   

IX.

   Отецъ Модестъ думалъ уже, что больной уснулъ. Но тотъ, не открывая глазъ, вдругъ спросилъ:
   -- Прояснилось?
   -- То-есть, чего это?-- выпрямился отецъ Модестъ, боясь, не бредъ ли.-- А,-- догадался онъ,-- погода-то?.. Да, вѣдь, похоже, что -- да!-- живо вскричалъ онъ отъ окна, куда взглянулъ, заслонясь.-- Звѣздочки!..
   "А, вѣдь, не зря Василій про вторникъ-то!"--вспомнилъ онъ, и радуясь намѣчающейся возможности ѣхать, и скорбя о больномъ, котораго жаль такъ покинуть.
   -- Звѣздочки... Звѣздочки, -- задумчиво повторялъ Алёксандръ Яковлевичъ.-- Ночью вчера выходилъ я... И залюбовался ими. Живя городской жизнью, не видишь почти звѣздъ... А здѣсь... Часовъ въ семь, восемь вечера, на южномъ горизонтѣ,-- прямо передъ окномъ,-- всплываетъ созвѣздіе Оріона, а съ нимъ -- Сиріусъ... Батюшка, вы любите звѣздное небо?.. Въ Библіи часто наталкиваешься на созвѣздія... Медвѣдицы, Плеады, Оріонъ,-- иныя названія, созвѣздія -- все тѣ же... Все тотъ же могучій и вѣчный красавецъ Оріонъ, какимъ онъ былъ пять тысячъ лѣтъ назадъ... На него смотрѣли наши отцы, когда пасли свои стада, когда дѣлали кирпичи для египтянъ... Мы видимъ ихъ, звѣзды, въ томъ же расположеніи... А онѣ несутся, какъ мысль, быстро,-- быстрѣе, чѣмъ наша земля... И въ тысячи лѣтъ давно уже разсѣялись по безконечному пространству, покинувши тѣ мѣста, гдѣ ихъ видѣли отцы-пастухи, гдѣ видимъ ихъ мы, далекіе потомки... Но пролетятъ еще многія тысячи лѣтъ, когда люди замѣтятъ, наконецъ, что вѣчный планъ Оріона нарушенъ... Такъ далеко, такъ божественно, такъ страшно далеко отъ земли несутся звѣзды!
   -- Ну, и Господь съ ними.-- Уснули бы вы, не утомлялись бы. Надо силъ накапливать, бороться съ недугомъ, бодриться; -- быть можетъ, Богъ велитъ, усажу я васъ, да... вмѣстѣ, въ Хохловку!-- говорилъ отецъ Модестъ, и желая, и боясь обнадежить Александра Яковлевича.
   Но больной не слушалъ, не слыхалъ обнадеживающаго намека, продолжалъ тѣмъ же бредящимъ тономъ, съ закрытыми глазами.
   -- О, какъ вліяли бы на судьбу человѣчества звѣзды... планеты, если бы люди чаще на нихъ смотрѣли!.. Окинувши умомъ ихъ величіе, свое ничтожество, -- въ трепетѣ передъ безконечностью прильнули бы люди братъ къ брату, какъ сироты... Вражда, война, мое и твое: что значитъ мое и твое, если и вшивая Мэрка въ Старего Мяста, и королева Викторія -- обѣ ушли въ одну черную бездну?.. Уставъ о наказаніяхъ, налагаемыхъ... Римское Право... Политическая экономія... Законы уголовные.. Законы гражданскіе... Все такія же это балаболки, какъ дворянская хартія и царская мантія... "Хавэл гаволим, -- омар Кегелэ"... Царь царей -- царь земли!.. Но что значитъ самая твоя земля?-- капелька грязи... Кто это сказалъ?-- Мирбо?.. Франсъ?.. Все равно!.. Капелька грязи, въ тысячу разъ меньшая, чѣмъ Юпитеръ! И что ты такъ гордо смотришь, генералъ, на нищихъ, и зачѣмъ у тебя такая мина, и не стыдно ли тебѣ пышныхъ эполетъ, орденовъ, медалей?-- вонъ уже, -- она мчится, неизвѣстная комета изъ бездны,-- уже расплющила твою капельку грязи и мчится дальше... Гдѣ ты, такой важный?-- въ грязи не отличишь золото шитья отъ пейса!.. "Хавэл гаволим, кулы говэл!.." Но -- ахъ!.. люди -- рабы, прирожденные рабы... Узколобый властолюбецъ, пролившій рѣки ихъ крови, для нихъ цѣннѣе, чѣмъ Кохъ и Эрлихъ!.. Надо имъ сказать... Батюшка,-- открылъ глаза Александръ Яковлевичъ,-- надо имъ сказать, бѣднымъ, чтобы они чаще на звѣзды смотрѣли. Правда?
   -- Правда-то правда... А вы бы лучше уснули, тахта... Во вторникъ, похоже, можно будетъ...
   -- И я имъ скажу!-- не слушалъ его больной.-- Я давно уже обдумалъ поэму о величіи звѣздъ и ничтожествѣ капельки грязи... Но,-- все нѣтъ времени!.. Все думается,-- ну, еще годъ поработаю, ради ребятишекъ, а тамъ замкнусь... И скажу все, что есть у меня сказать, людямъ, любимымъ людямъ!
   Долго еще бредилъ больной, постепенно теряя нить, связующую его мышленіе, затихая... Наконецъ, затихъ. Отецъ Модестъ поднялся, на ципочкахъ вышелъ, притворилъ за собой дверку.-- Уснулъ, слава Богу. Можетъ быть, поправится.
   Онъ постлалъ на полу свою постель, поправилъ свѣтильню въ лампадкѣ, добавилъ масла и потушилъ лампу. Затѣмъ, прочитавъ молитвы, легъ, задумался о капелькѣ грязи и незамѣтно уснулъ.
   

X.

   Проснулся отецъ Модестъ отъ легкаго толчка въ ногу,-- похоже, что кошка ластилась. Было уже, навѣрное, подъ утро: запрокинувши голову къ божницѣ, онъ увидѣлъ, что лампадка догораетъ, чуть свѣтитъ. Снова началъ было заводить глаза, но послышалось дыханіе. Поднялся, сѣлъ и увидѣлъ на полу, около ногъ сѣрую кучу,-- это слабо бѣлѣлись въ темно-красномъ угасающемъ свѣтѣ рубашка и кальсоны Александра Яковлевича, согнувшагося на полу, съ головой на вытянутыхъ рукахъ.
   Отецъ Модестъ не зналъ, что подумать. Испуганно вздохнувши, онъ откинулся, хотѣлъ встать, но глухой голосъ, отдаваясь въ полу, остановилъ его.
   -- Батюшка, -- заговорилъ Александръ Яковлевичъ,-- не гоните меня отъ себя, не гоните... Мнѣ страшно... Дайте мнѣ свернуться тутъ, около васъ,-- вы -- одинъ святой человѣкъ, больше нѣтъ... Вы не подумайте, что я въ бреду,-- нѣтъ: сознательно говорю вамъ, что вы святой, святой... Зналъ я умныхъ и добрыхъ, -- встрѣчались такіе... А простой такой доброты, дѣтской такой,-- какъ вѣтерокъ теплый,-- не встрѣчалъ до васъ... Задумался я объ этомъ, -- все лежалъ тамъ и думалъ, думалъ... И стало страшно мнѣ... Не безъ васъ, а оттого, что вы тутъ... Надо было такъ, чтобы Раззореновъ скрылся на хуторѣ, а я чтобы поѣхалъ къ нему... И -- ростепель, и -- дороги нѣтъ, и вы, вы... Ахъ, это что-нибудь роковое!.. Это -- знакъ смерти... О, пожалѣйте дѣтей моихъ, спасите меня вы, святой, святой!-- вѣдь мнѣ нельзя же умереть...
   -- Да Господь съ вами,-- чего вы это?-- въ сильномъ волненіи шепталъ отецъ Модестъ.-- Ну, идите, лягте рядышкомъ со мной, если боитесь... И бояться-то, право, нечего... Воображеніе одно, тахта, больное... Эхъ!-- крякнулъ онъ вдругъ.-- Вотъ, ка-бы молиться вы... Ежели бы вотъ вѣровали...
   -- Я вѣрую, вѣрую!-- торопливо-испуганно твердилъ Александръ Яковлевичъ.-- И хочу молиться, хочу!.. Въ васъ есть Богъ: это я понялъ, и что мнѣ доказательства?.. Добрый Богъ, милосердный,-- не правда-жъ, батюшка?.. Но,-- вотъ отчего страхъ!-- я еще не встрѣчалъ Его... Вы же -- такой близкій Ему: возьмите меня... "Священникъ можетъ вязать и развязывать", -- говорилъ со мной въ вагонѣ купецъ изъ Кашина... Я тогда мотнулъ головой... Но теперь...
   Александръ Яковлевичъ поднялъ голову, сѣлъ противъ отца Модеста и заговорилъ съ нервной быстротой:
   -- Зачѣмъ это, чтобы я умиралъ!.. Когда я еще ничего не сдѣлалъ?.. Когда мнѣ такъ захотѣлось много, много сдѣлать?.. Зачѣмъ!.. Такъ стремиться,-- всѣмъ, всѣмъ!-- и... Какъ тотъ листъ,-- упасть въ грязь... въ глуши... Ахъ,-- такая это мука, мука!.. Вы не поймете, не поймете...
   Онъ стиснулъ руками шею.
   -- Вы -- простой, святой... Никакихъ стремленій, ничего, что рвалось бы: тихо все, такъ мирно въ васъ... А я... Если во мнѣ есть такое, что было въ другихъ, великихъ, всегда памятныхъ,-- зачѣмъ долженъ я умирать такъ безполезно, какъ никто изъ нихъ?.. Какъ тотъ сусликъ, когда его отравятъ въ норкѣ!-- Мнѣ ямщикъ разсказывалъ... Ахъ, вамъ ничего не нужно, вы будете умирать спокойно, съ Богомъ,-- всѣ тутъ мужики такъ умираютъ... Какъ себѣ уходятъ на заработки!.. А мнѣ нужно, чтобы сказали: "онъ такъ любилъ насъ, такъ хотѣлъ, чтобы его помнили, имѣли съ собой,-- думалъ остаться, какъ пыль -- пускай!-- въ морщинахъ нашихъ сапоговъ, и на то извелъ всю мысль, всю силу, всю жизнь... И вотъ это -- его дѣти; сдѣлаемъ же, чтобы имъ было лучше, чѣмъ ему"! Что?-- развѣ-жъ это грѣхъ -- желать такъ?!.
   Нервно шепчущій, нервно дрожащій, заражая этой нервностью отца Модеста, онъ выпрямился на колѣняхъ и поднялъ руки къ пурпурному пятну отъ стекла лампадки на иконахъ.
   -- Дѣти, дѣти!.. Мои бѣдныя дѣти!-- рыдалъ онъ, стуча зубами.-- Молитесь ли вы, чтобы жилъ папа?
   Больше не могъ выдержать отецъ Модестъ, готовый зарыдать и самъ отъ сочувствія этой тоскѣ, отъ волненія;-- онъ охватилъ руками, обнялъ лихорадочно бившееся, горячее тѣло, прижалъ его къ себѣ.
   -- Перестань, перестань,-- приказывалъ онъ, гладя курчавые волосы на головѣ, скользившей по его груди.-- Миръ тебѣ, успокойся... Молись.
   -- Да, да, -- печально, безъ силы плакалъ Александръ Яковлевичъ, снова уронивши голову къ ногамъ отца Модеста.-- Я хочу молиться, молиться... Свяжите меня и развяжите, какъ далъ вамъ Богъ: я вѣрю... Батюшка, о -- я вѣрю!.. Ни словъ пусть не нужно, ни купели,-- пусть Богъ и я!.. Скорѣе... Когда человѣкъ увидѣлъ уже смерть,-- это все!.. Скорѣе... Или онъ умретъ, надѣясь,-- святой конецъ... Или будетъ жить,-- онъ уже Твой, ахъ, онъ уже Твой до смерти!-- съ нимъ было чудо... Ты взялъ его, Ты сдѣлалъ чудо...
   Курчавая голова затихла у ногъ отца Модеста, какъ бы въ ожиданіи.
   Склонившись надъ нею, отецъ Модестъ прикрылъ рукой глаза, ушелъ въ себя, искалъ отвѣта... "Властію данною., властію данною",-- торжественнымъ гуломъ трепетали въ его мозгу страшныя слова, и рука, лежавшая близъ упругихъ колецъ, безсильно шевелилась... Вдругъ, какъ-то разомъ воспрянула сила, наполнившая грудь, выпрямившая тѣло; онъ кинулъ взглядъ черезъ плечо на лучистую фольгу вѣнчика, багряную, какъ утро, и поднялъ благословляющую руку.
   И, едва рука опустилась на кудри, также разомъ ослабъ, весь обезсилѣлъ онъ... Равнодушный ко всему, что можетъ послѣдовать дальше, отецъ Модестъ тихо откинулся на подушки, закрылъ отяжелѣвшія вѣки.
   Онъ спалъ дольше, чѣмъ обыкновенно. За чаемъ избѣгалъ оживленныхъ взглядовъ Александра Яковлевича, который чувствовалъ себя слабымъ, но бодрымъ и тихо улыбался. Появленіе церковнаго старосты Ферапонтыча, пришедшаго съ Василіемъ, странно обрадовало отца Модеста.
   

XI.

   Василій, точно стремясь подтвердить мнѣніе батюшки о самодурствѣ, чуть не до свѣту началъ твердить: "Ѣдемъ, да ѣдемъ". Отецъ Модестъ, въ глубинѣ души смущавшійся, что самое живое изъ его желаній исполняется безъ проволочки, тогда, какъ "тому" еще, быть можетъ, не скоро доведется увидѣть дѣтей, думалъ: "ну, пускай,-- видно такъ тому и быть", и, пряча въ бороду блаженную улыбку, чувствовалъ себя жертвой слагающихся обстоятельствъ.
   Но сообщить Александру Яковлевичу о настойчивости Василія не рѣшался: очень ужъ "тотъ" былъ тихъ и ясенъ сегодня... Хотя слабъ и блѣденъ, какъ никогда.
   Часовъ въ десять утра Василій привелъ Ферапонтыча, крѣпкаго пожилого крестьянина въ темной съ просѣдью бородѣ. Разувшись до чулокъ въ кухнѣ, Ферапонтычъ, церковный староста и мужикъ зажиточный, помолился, поцѣловалъ благословившую руку и, садясь, сказалъ:
   -- Ось, батюшка, Васыль!-- упирався винъ, упирався, тай почавъ ходыты: йду, каже, тай йду! Хе-хе... Чи согласни пойхать?
   -- Да что же?-- живо отозвался отецъ Модестъ, довольный, что при разговорѣ нѣтъ Александра Яковлевича.
   -- Такъ и доложу обществу. Ну, Васыль,-- обратился староста къ хозяину,-- повезешь батюшку?
   -- Да ужъ сказалъ, что повезу! Ты гляди,-- провяло. Надо сталъ-быть, упреждать, пока совсѣмъ не развезло, въ досталъ. Да и батюшкѣ, -- поднялъ онъ глаза,-- чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Правда, батюшка?
   -- Ну, слухай, Васыль Лексѣичъ,-- дѣловымъ тономъ началъ староста -- двадцать пьять цѣлковыхъ бери и -- съ Богомъ?
   -- Нѣтъ, ужъ какъ сказалъ: три красныхъ. Вѣдь, я говорю: "не неволю. Пущай, говорю, обчество другого рядитъ, не меня"...
   -- Да то тамъ,-- иньшого. Пустая брехня... А тыльки то, то обиждаешь обшество...
   -- А оно дастъ мнѣ коня, обчество-то, въ три сотни рублей, ежели я рыжака заморю? Лечить оно меня станетъ, ежели, помилуй Богъ, простыну да слягу; работника мнѣ поставитъ на бороновку?-- задорно спрашивалъ Василій.
   Пока торговались и сошлись на тридцати рубляхъ, вернулся со двора, Александръ Яковлевичъ. Отецъ Модестъ посмотрѣлъ на него и увидѣлъ, какъ встрепенулось у него, какъ потемнѣло лицо, когда стало ему понятно, о чемъ идетъ рѣчь у мужиковъ.
   -- Ну, такъ,-- закончилъ ряду Ферапонтычъ.-- Доложу обществу. Ѣзжай -- та въ Богомъ!
   Онъ всталъ, началъ было молиться и вдругъ остановился.
   -- А якъ же поидэтэ?-- спросилъ онъ.-- На чомъ? Ни сайна, ни тэлижна,-- ось бида!
   -- Да ужъ поѣдемъ! Не ваша забота,-- отвѣтилъ Василій.-- На эту бѣду тоже бѣда есть.
   -- А правду казакъ!-- засмѣялся староста.-- Чого лучше, якъ на цій биди. Согласны, батюшка?
   -- На бѣдѣ-то?.. Да что-жъ?-- мнѣ не привыкать. Ѣзживалъ и на бѣдѣ, тахта. Только оглобли чтобы подлиньше.
   -- Винъ разумный въ насъ, хе-хе!-- одобрительно кивнулъ на Василія Ферапонтычъ, снова подходя подъ благословенье.
   Съ его уходомъ наступила натянутая тишина. Василій, посидѣвшій съ минуту въ молчаньи,-- точно и онъ понималъ, что происходитъ между его жильцами, -- ушелъ въ кухню. Александръ Яковлевичъ стоялъ на своемъ мѣстѣ, у окна, глядя съ поникшей головой на снѣгъ, на грязь, на лужи, на унылую даль.
   -- Какъ вы сегодня?-- спросилъ отецъ Модестъ, подходя.-- Лучше?
   -- Да... Слабость только...
   Александръ Яковлевичъ поднялъ въ стороны руки, не отрываясь отъ окна.
   -- Съ трудомъ могу владѣть... Какъ будто весь избитъ... Аппетиту нѣтъ... Даже курить не хочется...
   -- А то бы... вмѣстѣ вотъ,-- едва слышно сказалъ отецъ Модестъ.-- Пообѣщать бы Василью еще пару красныхъ, -- раздобылъ бы и коня другого, добраго и другую бѣду изладилъ бы.
   -- Что такое бѣда?-- повернулся отъ окна Александръ Яковлевичъ.
   -- Бѣда-то? Хе-хе... Автомобиль такой, степной... Передки берутъ, переднюю ось, значитъ, съ колесами, -- да оглобли, которыя подлиньше. На подушку,-- на передки то-есть,-- ставятъ ящикъ этакій со стѣнками, вершковъ въ пять, съ трехъ сторонъ, а переднюю сторону пришиваютъ гвоздями къ оглоблямъ,-- вотъ и бѣда. Ежели есть сидѣнье, то -- ничего, можно еще сидѣть какъ должно; а ежели, по тяжелому пути, сидѣніе оторвать, для легкости, тогда у пассажира въ такомъ автомобилѣ ноги вотъ такъ, задраны.
   -- А гдѣ же кучеръ?
   -- Да ужъ безъ кучера. А ежели вотъ, тахта, съ провожатымъ, то ему верхомъ. Ничего бѣда; при нуждѣ и бѣда выручка.
   Отецъ Модестъ старался быть игривымъ, но у него перевертывалось сердце отъ вида этого убитаго, потемнѣвшаго лица.
   -- Право, вмѣстѣ бы,-- началъ онъ снова.-- Мы передомъ, а вы по колеѣ за нами. И сождали бы пути у меня, въ Хохловкѣ. Общество все-таки, во-первыхъ... Дѣти, барышни набѣгаютъ, праздничное дѣло, кавалеры... Опять же, тахта,-- врачебная помощь. Больница у насъ хорошая, женщина-врачъ, фельдшера... Матушка у меня хозяйка добрая, столъ держитъ хорошій, калачъ печетъ бѣлый, не этотъ, что тутъ...
   Александръ Яковлевичъ долго думалъ и, наконецъ, съ печальной покорностью поблагодарилъ отца Модеста....
   -- Спасибо, батюшка. Я непремѣнно заѣду, побываю у васъ, какъ только можно станетъ двинуться мнѣ. А теперь, нѣтъ, не смогу. Только васъ обременю... Чувствую я, что эта бѣда не по силамъ мнѣ.
   Но отецъ Модестъ ухватился за свою мысль. Живо поднявшись, онъ зашагалъ въ кухню и крикнулъ Василія.
   -- Вѣдь ты сможешь, Вася, двѣ бѣды изладить и еще лошадь хорошую достать?-- вотъ, они тоже поѣхали бы...
   Отецъ Модестъ остановился и закончилъ, найдя въ себѣ увѣренность, что "тотъ" неспособенъ жалѣть денегъ въ его положеніи:
   -- Три красныхъ получишь!
   Василій посмотрѣлъ въ глаза Александру Яковлевичу, вопрошающе на него смотрѣвшіе.
   -- Это вотъ ихъ везти?-- спросилъ онъ сухо.
   -- Да. Ко мнѣ, въ Хохлы. Тамъ сождутъ. Лучше, тахта. Докторъ... И все.
   -- Не подойдетъ, батюшка.
   -- Чего, тахта?
   -- Да вѣдь что? Мы-то съ вами какъ? ежели, въ случаѣ, не тяга, застрять придется, вы на лошадь, а я пѣшо, и сказъ весь.
   -- Пѣшо! Черезъ аулы-то? Тридцать верстъ, подумай!
   -- Дакъ что!.. Ходить я лютой. Сидя-то мнѣ не въ примѣръ хуже.
   -- А мѣшокъ-то?.. Я не могу его оставить: тамъ предметы...
   -- И мѣшокъ понесу. Много ли въ ёмъ вѣсу-то!.. Захвачу дрючокъ, снѣгъ пытать и -- айда!.. Ну, а ежели съ ними,-- кивнулъ Василій на Александра Яковлевича, -- со всѣмъ не тотъ разговоръ. Допрежъ всего, -- непривычны, а главное дѣло,-- ослабость; самимъ-то имъ мука, ежели придется дня два грязь помѣсить, да и намъ-то, батюшка,-- склоки этой!.. Какъ хотите, дѣло ваше, ну, только я супроть того, чтобы... Сождутъ здѣсь недѣлю, другую, покеда путь установится, да сами отдохнутъ.
   "Ужъ если Василій не льстится, то, стало быть, никакъ, тахта, невозможно,-- думалъ отецъ Модестъ.-- А жаль, такъ-то жаль, право".
   -- Ушелъ, одначе, бѣду ладить,-- сказалъ Василій, поворачиваясь къ двери,-- Приходите смотрѣть, батюшка.
   -- Ну, что ты подѣлаешь?-- развелъ руками передъ опечаленнымъ другомъ отецъ Модестъ.-- Вѣрно, вѣдь, говоритъ Василій: изведетъ васъ въ конецъ такая путь.
   -- Да, батюшка... Ужъ видно придется...
   -- Развѣ...-- началъ отецъ Модестъ, стоя передъ Александромъ Яковлевичемъ съ нерѣшительностью во взглядѣ.
   Александръ Яковлевичъ понялъ его мысль.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, батюшка, -- сказалъ онъ.-- Я вижу ваше благородное самопожертвованіе... Нѣтъ, вы поѣзжайте... А я постараюсь взять себя въ руки,-- подбодрюсь, окрѣпну... И чуть мало-мальски дорога улучшится -- къ вамъ. А такъ... Нѣтъ, батюшка, это ужъ будетъ...
   Онъ замѣтно оживился,-- выпрямилъ спину, поднялъ голову; легче стало и отцу Модесту. Конечно, вопросъ какой-нибудь недѣли, много -- двухъ. И лучше, конечно, переждать эту невылазную толоку при сырой и холодной погодѣ, да отправиться слабому человѣку какъ слѣдуетъ, по-людски, въ удобной кошолкѣ.
   -- Ну, а меня-то ужъ не минуйте!
   -- Да еще могу ли я отказаться отъ свиданья съ вами,-- спросите!-- воскликнулъ Александръ Яковлевичъ совсѣмъ свѣтло и бодро.-- Лишь бы увѣренность, что путь... Какъ это у Кольцова? Путь не заказанъ... День, два у васъ я съ удовольствіемъ проведу. Прямо отъ Раззоренова и къ вамъ.
   -- Непремѣнно, непремѣнно! Ну, а теперь, можетъ быть, пойдемъ, взглянемъ, какую онъ колесницу тамъ излаживаетъ?
   -- Идемъ.
   Обулись, надѣли калоши и вышли на дворъ. Но Василія не было; возможно, что онъ излаживалъ бѣду на обширныхъ гумнахъ, черезъ дорогу.
   Дворъ тонулъ въ навозной жижѣ,-- степь безлѣсная копитъ скотскій пометъ на кизяки, и грязныя снѣговыя кучи выступали причудливыми скалами, подточенныя, изъѣденныя навозомъ. По одной сторонѣ двора, до плетня, тянулись саманныя службы, отопляемыя зимой для молодяка,-- телятъ, ягнятъ, гусятъ. По другой сторонѣ, до заднихъ воротъ, высился обширный басъ, -- крытый и хорошо ухетованный саманный загонъ, съ отдѣленіями для овецъ, коровъ и верблюдовъ; лошадямъ была отведена деревянная конюшня, въ концѣ баса, просторная и свѣтлая, какъ иная кухня.
   -- Пойдемте туда, батюшка,-- указалъ Александръ Яковлевичъ на крѣпкія ворота баса.-- Верблюды мнѣ очень интересны. Здѣсь -- рабочая скотина, а тамъ, у насъ,-- въ звѣринцахъ только увидишь.
   Въ полутемномъ просторѣ, освѣщаемомъ двумя дырами въ соломенной кровлѣ, надо было привыкнуть къ мягкому полусвѣту, чтобы увидѣть между жердяныхъ, мѣстами кизячныхъ перегородокъ мирное населеніе баса,-- десятка два овецъ, двухъ коровъ, мирно двигавшихъ челюстями, толпу куръ, судакавшихъ, какъ свахи. Часть верблюжьяго отдѣленія занимала широкая кладка кизяковъ, -- цѣлый запасный ометъ, сложенный огромнымъ столомъ, вышиной по грудь. Въ мягкомъ полусвѣтѣ и подъ низкимъ, для тепла, потолкомъ баса, горбатыя животныя казались великанами, а ихъ спокойныя и гордыя морды на выгнутыхъ шеяхъ, возвышаясь надъ кизячнымъ столомъ, какъ надъ саклей, влекли воображеніе куда-то далеко, въ невѣдомыя, знойныя страны.
   Александръ Яковлевичъ, уже обезсиленный прогулкой, оперся о кизяки и отбросилъ на нихъ руки.
   -- Какъ я ослабъ,-- прошепталъ онъ съ блѣдной улыбкой.
   -- Вернемтесь-ка. Прозябнете еще, сохрани Боже...
   -- Нѣтъ, ничего, батюшка... Вотъ оно, степное топливо!-- похлопалъ онъ ладонью по лохматымъ кирпичамъ.-- Какъ все здѣсь не похоже на то, къ чему привыкъ я съ дѣтства... А, между тѣмъ --
   Онъ поднялъ глаза, привыкшіе къ мягкому полусвѣту.
   -- Вотъ эти корабли пустыни, такіе надменные и такіе покорные,-- какъ много въ нихъ для меня чего-то... библейскаго, что ли... Смотришь на нихъ, на то, какъ они презрительно смотрятъ на тебя, и рисуются пески раскаленные, "гордыя пальмы аравійской земли"... Хорошо, если пальмы: вода близъ нихъ... Но, если пустыня, зной и безлюдье!.. Кончено... Сходитъ ослабѣвшій путникъ съ горба, ложится на раскаленный песокъ... И надъ трупомъ гордо поводитъ глазами спокойный верблюдъ...
   -- Ну, вотъ вы... опять!-- съ тревогой упрекнулъ его отецъ Модестъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, батюшка, -- встрепенулся Александръ Яковлевичъ,-- это я такъ...
   -- Пойдемте-ка лучше да сразимся, чѣмъ такъ,-- взялъ его подъ руку отецъ Модестъ.
   -- Все какъ-то... странно слагается,-- говорилъ Александръ Яковлевичъ, поднимаясь по ступенькамъ съ помощью батюшки.-- Вы, вотъ... Не странно ли одно то уже, что вы, іерей, встали въ такія отношенія съ евреемъ?
   -- Да, чего же тутъ, тахта, право?.. У Бога всѣ равны... А что до... Сказать вамъ, -- ни одно мѣсто въ Писаніи не запало такъ въ память мнѣ, какъ слова апостола: "обрѣзаніе ничто и необрѣзаніе ничто, а все -- исполненіе заповѣдей Божіихъ". Вотъ я и... того, тахта. Садитесь-ка да станемъ-ка лучше сухариками другъ друга кормить.
   Играли долго и очень оживленно. Отыскивая въ памяти разсказать что позанятнѣе, отецъ Модестъ больше всего заботился о томъ, чтобы не напомнить, не намекнуть какъ-нибудь ненарокомъ о дѣтяхъ.
   Пріятно, но сильно утомившійся, Александръ Яковлевичъ часовъ въ девять пошелъ спать.
   Расходясь, они дольше обыкновеннаго держали руки, одна въ другой, выразительнѣе, чѣмъ за всѣ пять дней смотрѣли въ глаза, и даже могли бы расцѣловаться, если бы не удерживала застѣнчивость.
   -- Утречкомъ рано тронемся,-- говорилъ отецъ Модестъ, держа руку Александра Яковлевича,-- васъ тревожить не стану. А вы,-- слово давши, держитесь,-- непремѣнно пріѣзжайте, непремѣнно!
   -- Ахъ, Боже мой... Батюшка!.. Да неужели я могу... Да... Вы не повѣрите, золотой вы мой, родной... И не только теперь, а, можетъ быть,-- оттуда еще, изъ Лодзи... Быть можетъ... Но не будемъ загадывать. Дай вамъ Богъ!.. Спасибо!.. Спите спокойно.
   

XII.

   Василій такъ нервно торопился выѣхать чѣмъ свѣтъ, что едва далъ часъ матери накормить батюшку, а старуха вскочила въ три, чтобы напечь блинчиковъ, поставить самоваръ, вскипятить сливокъ.
   -- Айдате, айдате, батюшка!-- тараторилъ своебычный мужикъ, нетерпѣливо ерзая по скамьѣ, -- завтракали въ кухнѣ, чтобы не разбудить барина.-- Чай, не помремъ съ голоду до Муратшина-то!.. А тамъ,-- передохнемъ у башкира Ивана, дозаправимся, и къ вечеру, дастъ Богъ,-- на мѣстѣ.
   Но еще на пятой верстѣ пришлось убѣдиться, что и до Муратшина-то по "такой" пути мало дня: высокія колеса бѣды превратились въ огромные жернова липкой грязи и она, лѣниво шурша о дерево, лѣзла комьями въ бѣду. Взмокшая лошадь тяжело дышала, и Василій не билъ ее, конечно, на этотъ разъ. Онъ самоотверженно покинулъ спину рыжака, выпрягъ его.
   -- Ну, батюшка, видно, садитесь вы.
   Мѣшокъ приторочили на загривкѣ. Шагая куринымъ шагомъ, лошадь останавливалась, шумно сопѣла съ понурой головой, подолгу отдыхала... И все же отецъ Модестъ двигался далеко отъ Василія, увязавшаго по колѣно.
   Сначала онъ поджидалъ было мужика, издали глядя, какъ тотъ выбивается изъ силъ, поминутно останавливаясь снять руками съ сапогъ тяжелые комья грязи, а потомъ уже и ждать не сталъ; самъ Василій "шумѣлъ" ему, махая рукой.
   -- Ѣзжайте, батюшка, ѣзжайте... Въ Муратшинѣ сождите меня.
   Поздно ночью доплелся отецъ Модестъ до аула, непробудно спящаго въ черной темнотѣ и грязи непролазной. Но напрасно онъ "сожидалъ" Василія:-- крѣпкій молодой мужикъ не поборолъ грязи, выбился изъ силъ послѣднихъ и ночевалъ въ полѣ. А ночь была холодная, дождливая и вѣтряная.
   Ташъ-Булатъ, Кинзягулово и остальной путь закончилъ отецъ Модестъ въ три дня, подолгу отдыхая и въ аулахъ, и на хуторахъ; но Василія не было. Цѣлая недѣля среди семьи протекла не въ радости для отца Модеста, а въ тревогѣ и безпокойствѣ.
   -- Ой, мать, не стряслась ли, помилуй Богъ, бѣда какая,-- говорилъ отецъ Модестъ женѣ.-- Гдѣ Василій? И что теперь съ "тѣмъ"?
   Тревога о "томъ", оставшемся въ Колошиновкѣ, больномъ и страждущемъ о дѣтяхъ, была живѣе, томительнѣе безпокойства о Васильѣ.-- Мужикъ просто могъ слечь, хотя бы въ томъ же Муратшинѣ, простудившись въ грязи холодной ночью, и оправится, прибудетъ за лошадью; но "тотъ", если, упаси Боже, потеряетъ въ одиночествѣ духъ бодръ... Богъ знаетъ, что можетъ случиться!
   -- И какъ это я?-- упрекалъ себя отецъ Модестъ.-- Взять бы, на всякій случай, адресъ его, карточку,-- вѣдь были же, поди, у него карточки!.. Далъ бы отсюда телеграмму его женѣ въ Лодзь, успокоилъ бы на счетъ отца... Да ужъ больно увѣрился, тахта, что увидимся скоро!
   Въ среду на Ѳоминой объявился слѣдъ Василія: приѣхалъ молодой всадникъ, Юлбарсъ Михайдаръ Ульдановъ, изъ Ташъ-Булата, чтобы взять Васильеву лошадь; самъ Василій,-- какъ и ждалъ отецъ Модестъ,-- "шибко головамъ хворалъ, свой кунакъ Иваномъ лежалъ". Башкиръ говорилъ, что Василій сбирается "кибитка барама", -- домой идти,-- но выражалъ сильное сомнѣніе: "куда большой лихаманка баръ". Пролежитъ съ недѣлю.
   О Колошиновкѣ же не было ни малѣйшаго слуха.
   -- Ты поѣзжай-ка, отецъ, самъ туда съѣзди, чѣмъ убиваться такъ,-- совѣтовала матушка, глядя на мужа, казавшагося ей еще болѣе похудѣвшимъ и потемнѣвшимъ за эти двѣ недѣли.-- Нечего и дожидаться, чтобы вѣсть дали, пока дорога совсѣмъ не установится. А ты,-- смотри,-- на себя не похожъ сталъ.
   Точно ждалъ такого совѣта отъ своей старой подруги отецъ Модестъ,-- оживился, сталъ съ нетерпѣніемъ ждать первой же возможности ѣхать. И, выбравши ясный, теплый денекъ, въ половинѣ апрѣля, взялъ у сосѣда легкую бѣду, заложилъ своего жеребчика и покатилъ кратчайшимъ лѣтнимъ путемъ въ Колошиновку.
   По дорогѣ еще лежала глубокая грязь, но степи нельзя уже было узнать: радостно зеленѣла молодая трава, желтѣли яркимъ золотомъ первоцвѣты. И надъ сыртами, убѣгавшими въ неоглядную даль, чередуясь съ долочками, еще полными снѣга, заливались упоительнымъ лепетомъ жаворонки, кувыркавшіеся въ тепломъ воздухѣ, подъ синимъ небомъ.
   -- Одно не хорошо, -- размышлялъ отецъ Модестъ, любуясь этимъ степнымъ привольемъ,-- забывать не надо бы... Нѣтъ словъ,-- о дѣтяхъ стосковался, заспѣшилъ, какъ пришла возможность... Ну, все-же, тахта,-- давалъ слово, показывалъ, что самому очень хочется повидаться... А еще -- "капелька грязи"!.. Во всѣхъ, видно, ея -- море хвалынское,-- капельки-то этой...
   Была минута колебанія: не вернуться ли?.. Вышло такъ, что отецъ Модестъ, уткнувшись въ широкую и длинную лужу свѣтлой воды, уже изукрасившейся и пучками травы, съ листьями, какъ у овса, не поѣхалъ по грязной дорогѣ, круто бросившейся отъ лужи въ сторону, а соблазнился кажущейся чистотой лужи и направилъ жеребчика прямикомъ черезъ воду; саженей десять лошадь шла бодро, затѣмъ стала вязнуть и -- ни съ мѣста: лужа оказалась топью. Пришлось повернуть назадъ. И вотъ, выбравшись на грунтъ, отецъ Модестъ задумался, пока жеребчикъ переводилъ духъ,-- не поѣхать ли ужъ ему во-свояси... Но что-то влекло его... Почему-то тревожило смутное опасеніе, что "тотъ" еще тамъ, ждетъ...И, когда,-- часа черезъ три неспѣшной ѣзды,-- завидѣлся съ плоскогорья синій домъ Марьиныхъ, знойно освѣщенный солнцемъ, уже повернувшимъ къ западу, отецъ Модестъ ждалъ, что увидитъ въ одномъ изъ раскрытыхъ оконъ красивое лицо въ черной бородѣ, дважды внушавшее непостижимую "радость зрящихъ".
   Григорьевна шла вдоль порядка къ дому, когда завидѣла подъѣзжавшаго батюшку и заторопилась къ нему навстрѣчу, съ широкой сіяющей улыбкой.
   -- Вотъ не ждала!.. Батюшка?!. Ахъ, ты Господи!.. Смотрю,-- что какъ быть -- отецъ Модестъ... И глазамъ не вѣрю... А вы и есть!.. Вотъ радости-то!.. Благословите, батюшка.
   Такъ хорошо -- свѣтло, мирно, зелено -- было теперь здѣсь, при яркомъ и знойномъ вешнемъ солнышкѣ, которое помогло ногамъ пробить веселые извивы тропинокъ въ кочкастой грязи и увило окраины проѣзда темнозелеными бархатами... Посмотришь въ даль, гдѣ недавно тянулись могильными буграми унылые сугробы,-- зоветъ она... На небо взглянешь,-- къ его синевѣ бѣлыми отарами прилегли кудрявыя облака...
   -- А я пошла до Хвилипченковыхъ,-- звонко пѣла осчастливленная Григорьевна,-- болящихъ провѣдать: цынга у нихъ съ молодайкой и съ дидомъ Опанасомъ...
   -- А-а?.. И -- у васъ?!
   -- И-и, батюшка!-- бѣда, прямо... Усѣ, кто побѣднѣйще,-- гніютъ... Да что?-- анадысъ Микола Кочетъ,-- издаила его хороба, не жилецъ, мабуть,-- плюнулъ тахта, не при васъ, батюшка, молвить, а зубья-то изо-рта -- какъ горохъ... Да что это я?-- вспомнилась Григорьевна,-- ко мнѣ, батюшка,-- поклонилась она.-- У меня и самоваръ на столѣ.
   Въ отвѣтъ на приглашеніе отецъ Модестъ вяло улыбнулся. Онъ былъ подавленъ кроткимъ чувствомъ печали. Чувствовалось, какъ растетъ въ душѣ пустырь съ мусоромъ, вытѣсняя неясныя ожиданія чего-то хорошаго, родного... "Тотъ" не здѣсь... Такъ это было обидно, что даже разспрашивать о немъ не хотѣлось.
   Знакомая "горница" стала неузнаваемо веселой при ослѣпительномъ свѣтѣ,-- чистой такой казалась, нарядной. Весело звенѣли мухи. Радушно приникли къ крестившемуся отцу Модесту строгіе глаза иконъ на угольникѣ.
   -- Садитесь, батюшка, чайку откушать прошу покорно.
   -- А гдѣ... гдѣ у тебя всѣ?-- спросилъ батюшка, закуривая.
   -- Карповна съ ребятишками въ столовую за пирогомъ пошли,-- записали и у насъ четверыхъ; а Вася боронуетъ. Свое покончилъ, теперь -- новую: снялъ у борщовскихъ двѣнадцать десятинъ,-- вскользь добавила хозяйка.
   -- Ого!.. Кому -- голодъ да цынга, а ему. Э!-- поднялъ глаза отецъ Модестъ -- а это что?
   Онъ кивнулъ на широкій рупоръ граммофона, торжественно блестѣвшій пиккелемъ и лазурной эмалью на верху буфета.-- Купилъ?
   -- Охъ, не говорите, батюшка!-- махнула рукой Григорьевна.-- Что втемяшилось -- колъ теши!.. Какъ малое дитя: вынь да положь, чего захотѣлось!.. Ругала я его, ругала...
   -- Заработалъ, стало быть, тахта!-- добродушно разсмѣялся отецъ Модестъ.
   Былъ поводъ спросить, хорошо ли сгладилъ за провозъ съ "того" Василій, умѣвшій пользоваться случаями... Да непріятно было касаться этой стороны.
   Говорили о томъ и объ этомъ; Григорьевна, радушно угощавшая дорогого гостя, безъ умолку выкладывала все, что было занятнаго и забавнаго въ будняхъ села, мелочныхъ и сѣрыхъ, но деревенскому попу близкихъ.-- Мочинскую пойму общество оттягало у Шабалова,-- то-то, поди, злится; Хведоръ Шаповаленко сцѣпился анады съ Петрухой Савельевымъ изъ-за верблюда: здорово потолкались; тетку Иваниху уволили изъ столовой: сестрица,-- она все еще въ немощи,-- довѣдала, что у Ивановой шинокъ и вычеркнула; учителевъ Миша сватался къ Оксанѣ Кулишовой, а ея отецъ взялъ да и выгналъ женишка изъ окна... "Такъ и молвилъ, кулиганъ старый, парню: лизъ у окно, сукынъ сынъ, колы дурь у голову забравъ"... Смѣху было!
   -- Что же это онъ, тахта?
   -- Да какъ же, батюшка? Она -- першая красавица у насъ, на селѣ, Оксана Кулишова. Посторонній человѣкъ,-- тады, на Пасху, какъ гулялъ съ гостями у насъ, съ сватами,-- и онъ, гляди, призналъ: "Ну,-- байтъ мнѣ,-- Анна Григорьевна, красивыя у насъ, въ ляхахъ да у жидовъ дѣвки, а ваша Оксана куда ихъ лучше. Ну, и богачъ, Кулишъ. А учитель,-- что?.. Кругомъ покати!
   Отецъ Модестъ помолчалъ, допилъ стаканъ, собрался съ духомъ и отрывисто спросилъ.
   -- Давно уѣхалъ?
   -- Кто, батюшка?-- не поняла Григорьевна.
   -- Ну,-- онъ!-- сердито мотнулъ головой отецъ Модестъ.-- "Тотъ..." жилъ то тотъ... Какъ его?
   Григорьевна сняла со стола локти, прислонилась къ стѣнѣ; ея правильныя очертанія лица вытянулись, потемнѣли, большіе сѣрые глаза, испуганно впившіеся въ батюшку, стали тусклыми.
   -- Батюшка,-- чуть слышно прошептала она, едва шевеля губами,-- батюшка, ай вы не вѣдаете?
   Пораженный этой перемѣной въ лицѣ и тонѣ старухи, отецъ Модестъ выпрямился, замеръ, еще не зная, чего ждать.
   -- Онъ кончился вѣдь,-- послышался ему беззвучный шопотъ, ударившій въ голову громомъ.
   -- Господи Іисусе... Что ты говоришь?!-- вымолвилъ онъ въ ужасѣ, цѣпляясь руками за столъ.-- Александръ Яковличъ?... Умеръ!?
   -- Кончился... Въ четвертокъ, гляди, -- дышала въ себя шопотомъ старуха.-- Вы уѣхали во вторникъ, а онъ... Въ субботу, мабуть... Иванъ пришелъ вечеромъ къ свату,-- мы у свата всѣ были,-- "окоченѣлъ ужъ," -- баитъ.
   Крупныя слезы покатились изъ широко открытыхъ глазъ отца Модеста.
   Онъ медленно перекрестился, сѣлъ и подперъ лобъ рукой.
   Когда онъ поднялъ глаза на затихшую Григорьевну, она показалась ему умирающей,-- такъ темно и безжизненно было ея лицо съ закрытыми глазами.
   -- Чуяло сердце... чуяло!-- сказалъ отецъ Модестъ, складывая на столъ дрожащія руки.-- А тѣ-то, тѣ... Дѣтки его, жена... Вѣдь -- ждутъ еще, поди!..
   -- Семейный?-- встрепенулась Григорьевна, съ новымъ испугомъ въ распахнутыхъ глазахъ.
   Отецъ Модестъ кивнулъ головой, горько усмѣхнувшись.
   -- Какъ же это могло быть?-- спросилъ онъ.
   -- Охъ, батюшка... По сю пору не опомнюсь... Такое было,-- во вѣкъ не знавала страху такого... Васи-то не было,-- свалился, у башкиръ лежалъ; ужъ въ субботу на Ѳоминой его привезли.... Безъ него-то... Господи, твоя воля!-- что было... Да, кажись,-- осыпь меня теперь золотомъ,-- ни за что не приму человѣка, не дознавши, какой онъ вѣры!
   -- Ну?-- напомнилъ ей отецъ Модестъ, увидя, что она снова закрыла глаза.
   -- Всталъ онъ опосля васъ,-- ужъ голомя, къ обѣду, долго спалъ.-- "Уѣхалъ батюшка?" -- ко мнѣ бросился.-- Уѣхали,-- молвлю. И начни онъ ахать, да за голову хвататься.-- Ахъ, почто, да зачѣмъ, да ахъ, не надо бы!.. Крутится по горницѣ, какъ ужаленный, а самъ все -- ахъ да ахъ... Я и то, и это.-- "Чайку, молъ, не откушаете ли, студню?.. Блинчики,-- твержу ему,-- остались, для батюшки пекла..." Онъ свое: "ахъ, не надо-бы!" Какъ,-- тебѣ вотъ,-- попритчилось!.. Вышла я. Вернулась, а онъ -- на кошмѣ мечется, стонетъ, бормочетъ чего-то, по-своему... Горячка, неначе. Чего буду дѣлать?.. Мечемся и мы, не хуже, съ Карповной: "чего теперь будемъ дѣлать?" Праздничное дѣло: никого не сыщешь, Иванъ загулялъ, скрылся, негдѣ шукать;-- дня четыре его не было. Ночь пришла,-- извелись обѣ, не спимъ; сидимъ въ кухнѣ, трясемся. А онъ,-- повела глазами на перегородку Григорьевна,-- стонетъ, ползаетъ, за стѣны ловитъ... Не въ себѣ!.. Какъ ночь прошла,-- сама не помню. Прилегла на печи, коло ребятъ,-- страшно на полу-то -- глазъ съ глазомъ свела... вскочила. Чу,-- тихо. Утро брежжитъ. И дождь это, нахмурилось. Прокралась въ горницу, глянула... Го-осподи!-- мертвецъ мертвецомъ... Сидитъ,-- вотъ тутъ, въ углу, одѣмшись, смотритъ, губами шевелитъ. Ажъ похолодѣла вся... "Ужъ бы померъ, что ли, скорійше!-- грѣшу съ перепугу-то, думаю. А онъ,-- протянулъ вотъ такъ обѣ руки ко мнѣ,-- "чернилъ,-- баитъ,-- ради Бога,-- чернилъ." Насилу я поняла.-- "Гдѣ же,-- говорю,-- баринъ, какія у насъ тутъ чернила, и лавокъ-то нѣтъ..." Онъ ка-акъ взвоетъ!.. Ошпарили его эти мои слова, похоже. Вцѣпился сзади себя руками, глаза выкатилъ на меня... да какъ взвоетъ, да какъ залязгаетъ... Лицо -- поскони темнѣе, борода прыгаетъ... Ребятишки, слышу, въ кухнѣ рявкнули, бросились съ перепугу... Смотрю на него, а у него -- эти слезы!.. "Баринъ,-- шумлю ему, сама не своя,-- чего это съ вами?.." А онъ покатился и дыханья не знать. Мы къ Титу. А у нихъ гульба, мужики хватимши, бабы вытребеньки кутятъ не во злу голову: слухать нашу бѣду некому. Мы, съ-подымя насъ бьетъ, свои страхи имъ, а они не дѣло орутъ да ржутъ. Притащили за полы черезъ плетень Савелья Коваля; посмотрѣлъ онъ на барина, потрогалъ: "Живъ, баитъ, нехай его спытъ." И ушелъ.-- "Сыдыть,-- молвитъ -- не подіялось бы чого". Сидимъ, ни живы, ни мертвы, дѣтвору на печь убрали; ночь близко. Онъ тамъ свое, -- то вскрикнетъ, то пропищитъ... Ахъ, Господи!.. Свѣтъ Божій не милъ,-- до той поры страшно... "Чего же, мамонька,-- Карповна мнѣ,-- мы, все едино,-- ни къ чему тутъ... Какая наша помочь? А ребята, гляди,-- лица нѣтъ, перепужались. Я уйду съ ними, какъ хочешь".-- "Да куда уйдешь то въ эту пору?" -- говорю.-- "Все едино,-- хуть къ свату, что ли, къ Безлущенку..." Схватилась кутать ребятъ: "уйду!" -- А я то?-- баю,-- умру вѣдь я отъ страху одна съ нимъ".-- "Айда и ты," -- шумитъ изъ сѣней. Я оглянулась: темно въ углахъ,-- за ними. Бѣжимъ, а за плечо эта нечисть насъ ловитъ,-- ноги отнялись, кричимъ, дѣти визжатъ... Задами, задами,-- къ свату. Опомниться нельзя, какъ добѣжали. Пришли въ себя,-- свата бы послать, а онъ купилъ четверть у Ивановой, угостился и блукаетъ. Захворали съ передряги, два дня валялись обѣ, какъ чурки. Домъ покинули роспертый,-- Богъ съ нимъ; скотина не кормлена,-- пущай.-- Може Иванъ объявится, управитъ; а намъ -- помереть впору, для свѣтлаго-то Христова праздника... Въ субботу объявился Иванъ,-- дома былъ, корму далъ, насъ нашелъ. И -- "скончался,-- говоритъ,-- цей баринъ, холодній,-- говоритъ,-- и духъ у хатѣ".-- "Зови, говорю, стариковъ,-- чего же теперь?".. Собрались, увѣрились: померъ. Чей такой, откуда?-- кто знаетъ!.. Нашли писаря, вещи переписать;, а онъ,-- пьяный, вѣдаешь.-- "Не имѣемъ права -- говоритъ -- прикасаться безъ полиціи. Запереть -- говоритъ -- мертвое тѣло въ басъ, да господина урядника,-- это мы обязаны". Накинули шубейку его, сумочку кожанную, одѣяло съ подушкой взяли и отнесли въ басъ, на кизяки положили...
   -- На кизяки?-- воскликнулъ отецъ Модестъ испуганно.
   -- Да куда-же?... Сожгли потомъ кизяки-то эти въ галанкѣ...
   -- На кизяки,-- тихо и медленно сказалъ про себя отецъ Модестъ, съ печальной и задумчивой улыбкой.
   -- И лежалъ онъ тамъ,-- продолжала Григорьевна.-- Въ воскресенье потеплѣло,-- тронулся: духъ этотъ... Ажъ у шабровъ знать. До сей поры мнѣ мерещится, какъ въ басъ войдешь, а тогда... Животовъ угнали къ шабрамъ, ну и самимъ не втерпежъ. А ужъ страху-то,-- Господи!.. Въ людяхъ спали, до Васильева пріѣзду. Привезли его башкиры въ субботу, на Ѳоминой. Отлежался къ ночи, поднялся и все ходилъ, все ходилъ чего-то по двору. А поутру, въ воскресенье, послалъ Ивана опять за стариками: "убирайте,-- говоритъ,-- какъ хотите!.. Урядника ежели ждать,-- недѣля, мабуть, еще, какъ путь установится,-- мы сами,-- говоритъ,-- отъ вони передохнемъ". Подумали старики, составили приговоръ и порѣшили зарыть. Шубейку, постель, сумочку до урядника сохранили, а его свезли. Въ Климовой балочкѣ зарыли горемычнаго; ближе-то,-- обдумали,-- боязно... Ну, ужъ и было же намъ муки съ Карповной,-- во вѣкъ не забыть!-- кончила Григорьевна.
   Отецъ Модестъ застылъ въ глубокомъ раздумьи. Опустивши на руки голову съ взлохмаченными горемъ косичками, онъ видѣлъ предсмертныя муки безпомощнаго, покинутаго человѣка, жителя большого города, отца дѣтей, слышалъ его стоны... И во всей той бездушной обидѣ, которую нанесло покойному суевѣріе, въ самой его мученической смерти чувствовалъ виноватымъ и себя, попа, неключимо стоящаго въ упоръ съ народной темнотой. "Капелька грязи," -- это вѣрно сказано, и пути Твои, Боже, не исповѣдимы, и "у Бога обители многи..." Но на этой капелькѣ -- цѣлыхъ два океана грязи,-- и духовной, и вещественной... А что воздвигнуто попомъ на брань съ этими безднами?.. Не говоря уже о томъ, что "все -- въ исполненіи заповѣдей Божіихъ," -- эта, хотя бы, ростепель и все, что съ нею сочетавается нелѣпаго, достоинству человѣческому оскорбительнаго: развѣ попъ не могъ бы внушить: "соберемтесь всѣ сообща, да устроимся,-- устраиваются же другіе?.."
   -- Урядникъ,-- нарушила его раздумье Григорьевна,-- къ вамъ, батюшка, собирался: "Допросить,-- баитъ,-- должно отца Модеста... Выясненіе,-- баитъ,-- личности..." Сталъ-быть, вотъ,-- не удосужился еще побывать, ежели впервой слышать вамъ.
   "Да,-- вотъ и это: выясненіе,-- думалъ отецъ Модестъ.-- Зналъ, вѣдь, я отлично, что деньги были немалыя, золотые часы... А -- смолчу!.. "Ходилъ Василій всю ночь", черезъ дыру въ крышѣ, быть можетъ, проникъ къ кизякамъ;-- кончилъ грязное, темное дѣло и,-- на утро,-- "уберите!.." Замыслы-то, похоже, раньше были: сбыть меня, соблазнить поѣздкой и... концы въ воду!.. Каторги за это мало, тахта, а... смолчу: погубишь Василья...
   -- Батюшка,-- робко и едва слышно заговорила Григорьевна,-- просьбица у меня до васъ...
   Отецъ Модестъ поднялъ голову и всталъ.
   -- Молебенъ бы, батюшка,-- тихо умоляла старуха, ища въ хмуромъ и ускользающемъ взглядѣ попа одобренія.-- Водицей бы святой окропить горницу, и въ боковушкѣ, и дворъ...
   Впалыя щеки отца Модеста дергала судорога и онъ долго молчалъ, опустивши голову.
   -- Отслужите, батюшка!
   -- Н-не могу!-- прошепталъ онъ съ неловкой усмѣшкой, заикаясь.
   И тотчасъ же началъ торопливо молиться.
   -- Поѣдете?-- не то удивленно, не то насмѣшливо спросила Григорьевна, поднимаясь.
   -- А?... Да, поѣду, надо поѣхать,-- скороговоркой пробормоталъ отецъ Модестъ, глядя въ полъ.
   Григорьевна шагнула къ нему, наклоняя голову, складывая ладони; но онъ быстро повернулся и пошелъ къ двери.
   Выходя, онъ остановился въ сѣняхъ, подумалъ и сказалъ:
   -- Зашуми-ка кого изъ ребятишекъ,-- пущай сядетъ со мной да покажетъ могилу.
   -- А вы сами ее найдете, батюшка,-- я разскажу.-- Минуете кладбище, подъ горку сейчасъ и -- тутъ-же -- навзлокъ: въ полугорѣ и увидите, за кучами, бугорокъ, а въ немъ -- отмѣтина, дощечка торчитъ...
   Не оглядываясь, отецъ Модестъ поѣхалъ въ сторону кладбища,-- круто повернулъ, чтобы избѣжать встрѣчъ.
   Тихо взбирался навзлокъ жеребчикъ, и тихая печаль, заползавшая въ душу, вытѣснила въ ней сердитыя, хмурыя думы: покривившаяся дощечка, нагнувшись къ отцу Модесту съ косогора, точно ждала его, призывала...
   Солнце, близясь къ закату, уперлось знойнымъ багрянымъ лучомъ въ темный обломокъ, едва держащійся въ бугоркѣ,-- какъ будто оно хотѣло укрѣпить его своимъ зноемъ, своимъ свѣтомъ, своей силой... Отецъ Модестъ оставилъ лошадь въ долочкѣ и поднялся къ бугорку, всталъ надъ нимъ.
   Съ полугорья было видно вдаль на десятки верстъ. Бархатные луга, черные вѣера пашенъ, розоватыя щеки сыртовъ, уже подернутыя синевой ночного отдыха... Не довелось видѣть этихъ мирныхъ красотъ степи тому, кто зарытъ здѣсь въ грязную ростепель!
   Мягкія волны сыртовъ катились до горизонта, охватываемаго дремотой, сливались съ нимъ; а за ними,-- гдѣ-то далеко, далеко,-- бурлилъ и шумѣлъ многолюдный городъ...
   Закрывши лицо рукой, отецъ Модестъ тихо плакалъ.

Гольдебаевъ.

"Русское Богатство", No 12, 1912

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru